Ольга БАЛЛА-ГЕРТМАН. Екатеринбург третий. Илья БОЯШОВ. Посещение. Борис КУТЕНКОВ. Урал с высоты поэтического полета. Интервью по переписке. Вопросы задавал Сергей Ивкин. Даша УСОВА, Лёша КУДРЯКОВ. Синие камни. Путеводитель
Опубликовано в журнале Урал, номер 5, 2024
* Совместный проект «Урала» с Областной библиотекой им. В.Г. Белинского (куратор проекта — Евгений Иванов). Предыдущие публикации — «Урал», 2023, № 5, 6.
Екатеринбург третий
Ольга Балла
литературный критик, лауреат (2019) и обладатель Почетной премии (2023) Всероссийской литературно-критической премии «Неистовый Виссарион», участник Библионочи в Белинке
Екатеринбург — мощный, интенсивный, разнородный, прекрасный — и теперь, в третий, недолгий приезд сюда, — увиделся мне (пожалуй, прежде всего прочего) городом света.
Человек, конечно, горазд идеализировать, а пуще того — лепить себе персональные мифы из подручного материала; без мифа никакое мировосприятие не держится. Так вот, если в ходе этого необходимого (персонального, ситуативного) мифотворчества представить себе, что всё сущее, а города особенно, лепится из различных сочетаний света и тьмы, то основным веществом Екатеринбурга будет именно свет — прямой (даже прямолинейный), струной натянутый, упрямо торжествующий, упорно пробивающий свою спутницу-соперницу тьму — которая, загнанная вглубь, напряжённо там удерживаемая, конечно, тоже всегда с ним, куда же она денется. Есть города аполлонические и дионисийские (тоже, собственно, две компоненты, в разных пропорциях составляющие каждое человеческое предприятие и поселение), — Екатеринбург, несомненно, аполлоничен. Титаническое усилие аполлоничности (нет, не оксюморон, скорее парадокс). Он — город-усилие. Есть города женственные и мужественные. Он — бесспорно мужествен. Дерзкий, амбициозный, категоричный. Одновременно точный и великолепно, размашисто и щедро небрежный (не одним и тем же движением — двумя разными). Ему не до мелочей — играет с бытием по-крупному, уверенный, что, несомненно, выиграет, да уже и выигрывает. Есть города горячие и холодные, он, парадоксальный, — раскалённо-холодный. Есть города мягкие и твёрдые, тихие и громкие. Он — громкий и твёрдый. Стихии его — воздух, сталь, камень.
Москва — при всей её раздутой и всё более раздуваемой столичности, поневоле ведь сравниваешь, — как ни странно, мягче и безалабернее, — может быть, и оттого, что разнороднее. Цельного концепта нет. Да и вообще она женственна, сколько бы ни самоутверждалась.
Екатеринбург, конечно, тоже и разнороден, и с ощутимыми перепадами высот (в том числе — высот напряжения), но не до такой степени. (Сказать ли, что в его эклектике есть цельность и логика?) Да, как (уж не все ли?) постсоветские города, он, палимпсест, слоистый, слоящийся (но не рассыпающийся!), состоит из Екатеринбурга, Свердловска и снова Екатеринбурга, которые — пласты окаменевшей истории, пласты её горных пород, кристаллы её — сросшиеся, процарапываются, проламываются друг сквозь друга. Екатеринбург (подчёркнуто) геологичен.
При всём обилии сил, распирающих город, торжествует в нём, задаёт тон всем остальным одна сила — выпрямляющая. У него есть — и чувствуется непрерывно — некоторый жёсткий внутренний стержень, вокруг которого он собран, вдоль которого он направлен. Он, может быть, сам, весь — этот стержень. Ему не просто к лицу, а к самому существу — высотки-небоскрёбы, они как-то очень попадают в его стержневость, напряжённость, металличность, прямолинейность, они прямо выговаривают, осуществляют, усиливают её. Может быть, и нагнетают.
Он — город прямых углов, параллельных линий, дальних дистанций. Точного попадания в цель — с большого расстояния, конечно.
И когда смотришь на него с высоты какого-то немыслимого этажа небоскрёба «Высоцкий», вдруг понимаешь, что это очень правильный ракурс его видения. Этот город, по крайней мере в центральной своей части, создан для видения с высоты полёта. Может быть, птичьего.
Он — город пронзительного полудня, зенита (уже поэтому в нём есть что-то жестокое). Именно поэтому ему так идёт ранний вечер, начинающийся закат, первые нежные сумерки — они смягчают, смиряют его, жестоковыйного, нашёптывают ему иные возможности.
И если делить все пространства — не по географическому положению, не по юридическому статусу, но по общему тонусу, по пронизывающим их энергиям — на центральные и периферийные (а отчего ж не делить?), то Екатеринбург — несомненный центр. У него столичный норов и пафос. Он высокомерен: мерит высокой мерой.
Он учит человека крупности движений — прежде всего внутренних. Подаёт ему пример.
Есть пространства, в которых стыдно, неуместно быть мелким. И он из таких.
Есть города стремительные и медленные — в какой категории наш герой, понятно.
Но в одну-единственную категорию он не слишком-то умещается — слишком крупен, чтобы умещаться.
Есть у него и глубокие пазухи провинциальности, в них многое копится. Деревянные, резные, узорчатые дома вышёптывают Екатеринбург тайный, потаённый; хранят его сокровенные темноты, запасы его медленности. Удивительный, щемящий деревянный модерн — задающий совсем другое (чем то, что гремит отовсюду) звучание пространства (и, конечно, другую скорость времени).
Город сложный и многоголосый, голоса его перекрикивают друг друга. Общий звук его густой, он трубит.
Иногда кажется, что он перетрубливает и Москву. Может быть, потому, что и этот гул (чего? — торжества существования), как и многое другое, в нём более концентрирован, чем в обольщённой своей мнимой самодостаточностью столице. Прямолинейный Екатеринбург собран в кулак, и его прямолинейности это не мешает.
Есть города, которые — с большим или меньшим успехом — вписываются в природу, врастают в неё. Этот — из тех, что спорят с нею, бросают ей вызов, и в этом он — родной брат Петербурга. Почти близнец. У них, глубоких родственников по происхождению и темпераменту, общая, так сказать, бытийная установка.
Просто у Екатеринбурга «срезан» важнейший для его старшего брата пласт всех этих усилий: пласт дерзких претензий овладеть европейской культурной памятью, чуть ли не сразу во всём её объёме, стать полноценной частью её, равноправным, без скидок, участником во всеевропейском диалоге. У Екатеринбурга, конечно, такого нет, его изначальные, формирующие цели куда более утилитарны: если Петербург — больше о культуре во всей её символической сложности, то Екатеринбург — главным образом о цивилизации, о новосоздававшейся в пору его основания промышленности и жизни вокруг неё и во многом ради неё. Но исходный импульс в конечном счёте один: резкий исторический, цивилизационный рывок, радикальная смена модели исторического существования и скорости его (и да, некоторого насилия над изначальным естеством — включая и насилие очень большое). Преодоление сопротивления материала. Космизация хаотического — того, что за таковое принято.
В каждом из них обоих, городов-прорывов, городов-рычагов большого переворота, есть нечто утопическое — и нечто от осуществившейся утопии. Нечто невозможное, возможности которого оба они — живые доказательства.
В Екатеринбурге (как раскатывается на языке его крупно-бугристое, бело-синее, с коричневой горчинкой имя) есть что-то от механизма (живости его это не противоречит, но продолжает её) — и многое — от связанной с самой идеей механизма утопии 1920-х, оплотневшей в свердловский конструктивизм — властный, решительный, очень во многом определяющий облик и интонации города и даже теперь, когда конструктивистским зданиям почти сто невообразимых лет, и далеко не все из них в бодром состоянии, сохраняющий в себе энергии молодости. Он устроен так, что нов по определению, даже когда стар.
Даже за те несколько дней, что проведёт здесь случайный, поверхностный турист, чувствуется: город — многослойный, со многими застарелыми травмами, шрамами, рубцами, с большими внутренними темнотами. Есть места просто откровенно страшные, скажем, городок чекистов (ну, тут ещё и воображение расплясывается в ответ самому представлению о чекистах), и это я ещё окраин не видела — Сортировку, Вторчермет… Что там смотреть? — Да состояние города и смотреть. Состояние самого вещества жизни, его складки, трещины, скопления, провалы. В целом же город хорошо, заботливо (хотя довольно неровно — сгустками и разреженностями) обжитый — и очень витальный. В этом отношении показался он мне сопоставимым, сколь ни странно это мне самой, даже с Берлином (который — один из самых наполненных будущим городов, вообще мною виденных, — понятно, совершенно независимо от того, реально это будущее или нет, — переполненный самим чувством его, конечно же, телесным. Дико ли, нет ли, но по выраженности этого чувства Екатеринбург — где-то очень рядом с Берлином и уж не превосходит ли его?).
В его распахнутых пространствах много движения, крупной уверенной силы. Здесь есть места, где на удивление хорошо дышится, широко и прямо думается, ясно чувствуется (окажусь недопустимо банальной: таков самый центр, проспект, в нынешнем его наименовании, Ленина, по которому в немногие мои екатеринбургские дни не раз хожено в разных направлениях. Думалось и чувствовалось на этом пешем ходу прекрасно).
И он по сию минуту строится, собирает себя, он, при всей его отчётливости, очень неокончательный — в состоянии живой сборки и в напряжении, с этим самосозиданием напрямую связанном. Город-конструктор? Город-вызов?
На его среднесоветских серых пятиэтажках (которые, как звёзды, всюду те же) отдыхает глаз, притом не только внешний (внешний там не слишком устаёт, — в этом отношении город, как и было сказано, отчётливый, не переусложнённый, чрезмерных задач перед человеком не ставит: ставит немалые, но не чрезмерные), но и внутренний, тот, что видит душевные и умственные события. Пятиэтажки с присущей им, так сказать, имманентной окраинностью снимают напряжение — не эстетическое даже, но энергетическое (в этом смысле город к человеку очень требователен). Они тихие. Они — выдох. Они прощают человека и принимают его со всеми его несовершенствами. Уф.
Отдыхает внутренний глаз и на позднесталинском пышном (одышливом) ампире, похожем на осень в её зрелой, торжественной стадии, на усталый уже, но всё ещё яркий, золотой сентябрь на пороге октября. Такова библиотека Белинского, с которой мы взаимодействовали дважды — в 2019-м и в 2023-м, похожая на школу у московского метро «Университет», только на сильно увеличенную, такую, у которой выкрутили громкость (визуального) звучания на максимум. Но внутренний глаз, совсем не парадоксальным образом, всё-таки отдыхает — от, ну наконец-то, узнавания: тут московский человек встречает подтверждение своим исходным очевидностям, базовым визуальным привычкам.
Очень сильный город по общему воздействию на человека. Хочу туда ещё.
Посещение
Илья Бояшов,
писатель, литрезидентБиблионнале#наурале №Два
Я был уверен: военными музеями меня не ошарашить (десять лет работы в Военно-морском музее, а также неоднократное посещение Музея артиллерии и ракетных войск в родном Петербурге, кроме того, легендарная Кубинка, Имперский военный музей в Англии, Бовингтон, и так далее, и тому подобное).
Но вдруг…
Когда вашему покорному слуге предложили посетить Верхнюю Пышму, сообщив о нахождении там площадки с танками, с одной стороны, он не удивился, ибо Урал есть признанная танковая кузница: почему бы именно в Верхней Пышме и не выставить два-три экземпляра. С другой — скепсис все-таки присутствовал: ну, да, конечно, пара «тридцатьчетверок», несколько САУ, возможно, экземпляр «Т-80», чтобы детишки попрыгали по броне.
Однако то, что увидел, — сбило с ног.
Никак не мог представить себе, что в скромном уральском городке под Екатеринбургом взору моему откроется необъятное пространство, забитое военной техникой. Глаза мои мгновенно разбежались. Дыхание сперло. Ибо передо мной даже не на площадках, а на целых площадях, можно сказать, площадищах теснились десятки танков, бэтээров, самоходок — советских, британских, немецких, американских (среди них сверкало и то, что никогда ранее мне «вживую» не попадалось, что разглядывал я только в справочниках). А если присовокупить к этому техническому пиршеству паровозы, катера, самолеты, гидропланы, подводные лодки, орудия и, вишенками на торте, два огроменных БелАЗа, рядом с которыми я моментально превратился в крохотное насекомое?
Но это было еще далеко не все!
Как вам чудовищный по размаху корпус, в котором расположились сотни автомобилей, мотоциклов, автобусов? Как ангар с самолетами, среди которых обнаружил я любимую мною «Каталину», поставляемые в годы войны по лендлизу двухместный бомбардировщик «Бостон» и «Аэрокобра», «Пе-2», целое семейство «яков», «петляковых», «лавочкиных»? Манекены летчиков рядом с небесными машинами были как живые: угадывались среди них и исторические персонажи.
Я впервые устал нажимать на фото своего «смартфона».
Чтобы окончательно уже добить ошалевшего посетителя, приветливые экскурсоводы привели его в трех- …нет, кажется, даже в четырехэтажное здание, снизу доверху заполненное (а лучше сказать — забитое) опять-таки техникой, оружием, формой…
Мне сообщили — музей будет расширяться.
Меня уверили: это еще только начало.
«Какое начало? — растерянно думал я. — Куда уж дальше?»
Оказывается — есть куда! Есть еще порох в уральских пороховницах.
Свидетельствую.
Отходил я от посещения долго. И после увиденного не станет для меня новостью, если в Верхнюю Пышму, о которой ранее, честно признаться, я и «слыхать не слыхивал», переместятся «Аполлоны», «Дискавери», китайские, индийские, американские марсоходы, космическая станция (МКС) — и прочее, прочее, прочее… Побывав там и наткнувшись на такое, я более ничему уже не удивлюсь.
Урал с высоты поэтического полёта
Интервью по переписке
Борис Кутенков,
литературный критик, призер премии «Неистовый Виссарион»-2023
Какие три имени литературных «гениев места» ассоциируются у вас с Уралом?
В ответе на этот вопрос можно пойти по очевидному пути и назвать какие-то более «классические» имена вроде Павла Бажова. Современность — явление, всегда не устоявшееся, спорное, лицом к лицу лица не увидать. Но именно она занимает меня наиболее, и не представляю, что погрузился бы в какие-то другие проекты, не связанные с ней. Назову три имени, не столь очевидных, — уральцев, как раз во многом создавших (а кто-то и создаёт до сих пор) современный уральский поэтический контекст; наверняка услышу много возражений, и тем интереснее. Итак: Борис Рыжий, Олег Дозморов и Виталий Кальпиди.
Борис Рыжий — тонкий метафизический лирик, в котором мне очень важно сочетание биографического лица с интертекстуальностью. Несколько лет назад я пытался писать о нём диссертацию — и споткнулся на двух вещах. Первая — абсолютная близость мне, почему я и не мог писать научным языком о его лирике. И вторая — сочетание литературности, разговора через чужое слово, «филологизма» с внятностью высказывания и позицией лирического героя; лирическая загадка пушкинского и ахматовского свойства. Для меня он — продолжатель этой линии, а не есенинской, с которой его принято ассоциировать. Скрытая сложность, потайное новаторство внутри только внешне канонического стиха. Меня спросят, почему это имя я назвал «не столь очевидным», ведь он в некотором смысле классик? Думаю, он до сих пор не легитимен для условно «авангардной» части поэтического сообщества из-за: а) ложной ассоциации с есенинщиной и неумения различить в его стихах богатейшую поэтическую культуру; б) обманчиво традиционной просодии при тонкоустроенности «внутренней» жизни стихотворения.
Второй автор, которого назову — и это имя связано с Борисом Рыжим, — Олег Дозморов. Две больших работы, опубликованных в журнале «Волга», я посвятил его поэзии. Думаю, уральцы его прекрасно знают, и не только они; Олег давно стал известным за пределами уральского поэтического контекста, широко публикуется в России и за рубежом, сам живёт в Великобритании. Дозморов — лирик, во многом наследующий Борису Рыжему именно в разговоре через чужое слово. В чём его упрекал критик Евгений Абдуллаев, называя излишне филологичным. Но на самом деле это поэт, вслед за своим покойным другом вновь умеющий сделать литературу «живой» на персональном уровне. Он говорит с обилием цитат, отсылок, не все из них мной распознаваемы, хотя в его интертексте мне ужасно интересно копаться. И в то же время — очень личностно заряженный, полный иронии автор. Можно услышать о его подражании Рыжему; нет — Дозморов совсем другой, индивидуально перевоплотивший его творческое наследие, оттолкнувшись от общего сюжета судьбы и родственного сюжета поэзии. Он переживает в стихах смерть Рыжего, и чувствуется, что это для него не способ манипуляции, какого-то подчёркивания наследования или авторской игры, а многолетняя личная боль.
И третий — это Виталий Кальпиди. Он очень важен для меня как культуртрегер. Я с большим удовольствием прочитал его книгу «Философия поэзии». Причём Кальпиди не только литературный критик или литературовед, сам бы он наверняка отрёкся от этих номинаций, — он именно философ поэзии, как себя и аттестует. Человек со своим радикальным, категоричным, очень уверенным взглядом на неё; с противопоставлением поэзии и литпроцесса, которое и мне очень близко. И хотя Виталий Олегович посвятил мне и нашей мемориальной антологии гневный и смешной видеоролик, могу сказать о нём только хорошее. Этот человек очень много сделал для осознания уральского поэтического контекста как целостного в своих антологиях. О них я ещё скажу в этом интервью.
Покойный екатеринбургский поэт и издатель Сергей Слепухин называл вас одним из самых внимательных критиков России, это говорит о том, что вы работали на одной волне. Расскажите подробнее о сотрудничестве с его издательством «Евдокия».
Очень приятно, я не знал, что он так высоко ценил мою критическую деятельность.
Сергей Слепухин важен для меня абсолютным подвижничеством. Он помогал очень многим. Хотя, как многие пишут в опросе его памяти, который я недавно подготовил для журнала «Формаслов»2, — он также много требовал. Не в смысле денег или ответных публикаций, а — в смысле человеческого отношения. Зачастую из-за каких-то коммуникативных неудач он резко рвал с людьми; что скрывать, это тоже было.
Но в моей памяти осталось в основном не это. В памяти осталось искреннее подвижничество. Мы вместе работали над моей третьей книгой «Неразрешённые вещи». С дочерью Евдокией они сделали очень красивую обложку, которая действительно отражает суть этой книги — там скрещение холодного оружия. Потом он помогал вызволять её тираж, пришедший из Америки и трагически пропавший по вине московской таможни. Мы звонили, писали за границу, тираж спасти не удалось, но история запомнилась как хождение рука об руку по терниям литпроцесса. Это было почти десять лет назад; я был молодым поэтом — не совсем начинающим, но молодым, и такая поддержка была очень важна. И сейчас, когда я помогаю другим, вспоминаю его.
Потом они с Евдокией сделали обложку для первого тома антологии «Уйти. Остаться. Жить», что для меня, конечно, невероятно важно.
Много хорошего можно сказать и о его стихах, но всё же остановлюсь на культуртрегерской деятельности, чтобы не расширять интервью до предела. Пример бескорыстия, который держишь перед глазами, — то, что постоянно стимулирует. Например, Сергей Гандлевский в ответе на опрос, который я провёл для «Формаслова», благодарит его и Евдокию за издание книги Алексея Цветкова «Бестиарий», которая много лет ходила в самиздате. Другие говорят «спасибо» за издание собственных книг. И среди авторов, опубликованных в издательстве «Евдокия», — не последние имена для современной литературы: Владимир Гандельсман, Сергей Ивкин, Алексей Пурин, Ольга Дернова…
Вы впервые оказались в Екатеринбурге в рамках программы Марины Волковой или раньше? Расскажите о вашем вкладе в масштабный проект «Галерея уральской литературы», участии в двухтомнике «Русская поэтическая речь», поездках по региону вместе с издателем.
Впервые в Екатеринбург я приехал в 2013 году. Тогда мы проводили поэтический вечер с Екатериной Симоновой, Русланом Комадеем, Вадимом Банниковым, Клементиной Ширшовой и другими. Мне было двадцать четыре года, я как раз писал диссертацию по Рыжему, и первое познание Екатеринбурга было связано во многом с ним. Поэтому воспринимал всё очень остро и романтически. О, где та острота восприятия и романтизация потустороннего… Иногда завидую им, утраченным. Помню, мы просидели всю ночь у сестры Бориса Рыжего Ольги — она показала нам его пальто, книги, имеющие отношение к его памяти. А потом мы поехали на Нижнеисетское кладбище, положили на его могилу красные розы и взахлёб читали его стихи. Мы уже тогда проводили наши мемориальные чтения — и, хотя в антологии нет Бориса Рыжего, не удалось договориться с его наследниками, мы считаем его «нашим» поэтом. Я по мере возможности рассказываю о нём, «приношу» его стихи самым разным аудиториям.
Что касается «Галереи уральской литературы», то действительно я одно время сотрудничал с Виталием Кальпиди, написал рецензии для его «Энциклопедии уральской поэтической школы» о четырнадцати авторах — Владимире Богомякове, Николае Болдыреве, Инне Домрачевой, Елене Ионовой, Ольге Исаченко, Наталье Косолаповой, Дмитрии Рябоконе, Елене Мироновой, Александре Самойлове, Андрее Подушкине, Марине Чешевой, Константине Рубинском, Дмитрии Кондрашове и Нине Ягодинцевой. Насколько я сейчас могу вспомнить, некоторые из отзывов републикованы в третьем томе «Антологии современной уральской поэзии» (много лет прошло, в интернете её полное содержание уже недоступно). Замечательные поэты, очень высокий уровень проекта, который стал для меня очень серьёзным погружением в поэзию. Хотя сейчас, перечитав эти отзывы, наверняка многое бы переосмыслил и многого устыдился — дело было в 2011-м.
В любом проекте важно преодоление региональности. Журналу, который зарождается внутри Литинститута, стоит выйти за пределы литинститутской команды, стать чисто литературным явлением, — как получилось у онлайн-изданий «Флаги» и «Таволга». А для проекта, регионального уже в прямом смысле, важно выйти за пределы географии. Проект Виталия Кальпиди — о «поэзии вообще», а не об «уральской поэзии».
Вы наверняка спросите, а как я отношусь к «уральской поэтической школе»? Честно говоря, я не знаю, что это такое. Мне кажется, это прекрасная и нужная фикция. Но если бы этой фикции не было, её стоило бы выдумать, однозначно. В манифестации любого проекта есть литературоведческая натянутость, нужная для того, чтобы противопоставить себя литпроцессу как сильное «коллективное» объединение — или же включиться в него на равных правах. И есть то, что более важно: персонализация — черты идиостиля крупного художника, не сводимые ни к чему коллективному. Это становится наиболее значимым с годами, когда в цене и для литпроцесса, и для развития художника, — одинокий путь и непохожесть, а не «ходьба строем». Книги Кальпиди — книги в целом о хорошей поэзии под прикрытием объединяющего контекста. Но, в принципе, это относится к любой антологии, в основе которой — некоторая объединяющая фикциональность. Любой читатель подлинной антологии понимает, что она гораздо шире заявленных рамок.
Несмотря на это, Урал для меня в целом — дружеский и коллективный проект. Творчество — одинокое дело, но культурная деятельность создаётся совместно. Разумеется, изнутри региона наверняка видится по-другому, есть конфликты, не заметные со стороны; но слаженность ваших команд и способность к продолжительному существованию проектов — то, что хорошо видно стороннему наблюдателю. И это редкость даже на уровне регионов.
Для такого объединения очень много сделала культуртрегер и издатель Марина Волкова. О совместных с ней поездках по региону — 2015 и 2019 — могу взахлёб рассказывать. Марина — это человек, который заряжает невероятной энергией. Хотя у нас было иногда по четыре выступления подряд в школах, библиотеках, я абсолютно не уставал. Это был важный опыт соприкосновения с уральской публикой. Хочу сказать без всякого преувеличения, что уральская публика — совершенно особенная. Я много раз был у вас и много раз это замечал. Например, на замечательном фестивале Михаила Корюкова «Воробей-фест» в Каменске-Уральском я запомнил во время одного из выступлений, как люди в зале умеют синхронно слушать. Нигде не видел ни до, ни после, чтобы так слушали. Причём нескольких поэтов. Уральский читатель — это благодарный читатель, и во многом благодаря ему живёт наша литература. Так, во время «автопробега» я впервые осознал, что существует настоящая публика; в этом был контраст с равнодушной Москвой. Вообще считаю важным ездить, общаться, презентовать наши проекты — во многом ради получения такого заряда. И в этом смысле не знаю усталости и каких-то географических границ — побывали с коллегами везде, от Ростова до Мурманска, от станицы Вёшенской до маленького села Зольного Самарской области.
В 2016-м я говорил о роли региональной литературной жизни с культуртрегером и телеведущим Александром Гавриловым, и он согласился со мной; сказал, что, если бы у него были возможности, он бы проводил мероприятия именно в провинции. Провинция — слово, которое может показаться пренебрежительным, но оно в данном случае безоценочное. Екатеринбург — город, который претендует на статус альтернативной поэтической столицы по отношению к Москве. Почему-то Санкт-Петербург я вообще не включаю в этот список, несмотря на довольно рассеянное множество значимых поэтов внутри него. Но в любой из городов Урала поехал бы с большим удовольствием, если бы пригласили, просто потому что заранее знаю: любое путешествие туда — максимальная энергетическая отдача. Надеюсь, не обижу читателей этого интервью, если поставлю рядом с Уралом Липецк и Тольятти в смысле отдачи, но Урал всё равно — особый вдохновляющий опыт для меня.
Что же касается упомянутой вами антологии «Русская поэтическая речь», то первый том, где опубликованы поэтические подборки, стал для меня и для поэтического сообщества интересной рефлексией на тему анонимности поэта — и возможности восприятия его вне авторства. Об этом хорошо сказал Валерий Шубинский: «Мне кажется, позитивный смысл антологии “Русская поэтическая речь” — не в превращении авторских стихов в анонимный поток поэтической речи данной эпохи, но и не в проверке авторов “на узнаваемость”. Он — в проблематизации понятия авторства и индивидуальности. Проблематизации, которая ведет не к отказу от этих понятий, не к пренебрежению ими, а к их усложнению, к созданию вокруг них дополнительной зоны напряжения». (Напомню, что речь идёт об уникальной антологии, где поэтические подборки помещены без имён авторов.) Я, например, не узнал нескольких своих любимых поэтов и крепко задумался над этим — но при тестировании всё равно вышел на первое место среди «узнавших».
Второй том, посвящённый именно читательской и критической рецепции, выходит далеко за рамки разговора о конкретной книге — и даёт возможность для простора интерпретаций, среди которых выделю следующие виды: а) социологическая (исследования о роли поэтического сообщества, статусе куратора и культуртрегера); б) лингвистическая (особенно отмечу исследование Марины Загидуллиной — впечатляющую по масштабам работу, проделанную для выявления образа автора из частотного словаря антологии); в) традиционно-критическая (основанная прежде всего на оценке текстов антологии); г) филологическая (рассмотрение текстов антологии в контексте определенной темы); д) «внешняя» (взгляд на антологию со стороны внеположного современной поэзии читателя — среди которых и представители технической интеллигенции, и школьники, и студенты. (Подробнее см. в моей рецензии «Идущие к Магомету», «Знамя», № 12, 2017.)
Принесло ли личное присутствие на месте какие-либо важные открытия? Или для критика сейчас достаточно интернета?
Важные открытия? Что читатель есть. Что он живой, заинтересованный, неравнодушный и в своей приязни, и даже в довольно токсичном неприятии наших рассказов (с чем мы столкнулись во время выступления в Первоуральске). Что — удивительно, но факт! — все всё читали и за всем следили, пока ты месил глину. Что твоё культуртрегерское отчаяние по поводу ситуативного недостатка вербализованной реакции, когда руки по локоть в глине, — обманчиво так же, как «традиционализм» Бориса Рыжего. Что отсутствие немедленной реакции не означает отсутствия отзыва. И важно помнить об этом по приезде в Москву — до следующего прилива отчаяния, конечно.
Это познание невозможно заменить интернетом — наоборот, пребывание в интернете создаёт ложное чувство непроявленности «читателя-друга». А поездки высвечивают его во всей яви.
Давайте поговорим о премии «Неистовый Виссарион». Начнём с фигуры Белинского. Современный критик оглядывается на него, соизмеряет себя с легендарным предшественником или старается построить свою стратегию с нуля?
Нет, критик не строит стратегию с нуля, с нуля вообще ничего невозможно построить — в любом деле.
Но в то же время опыт Белинского я вижу сейчас как скорее непродуктивный. Белинский — основоположник определённой традиции русской критики, но от этой традиции критика далеко ушла, и я думаю, это нормально. Невозможны такие пространные пересказы произведений, обусловленные плохой рецепцией изданий из региона в регион в XIX веке. Невозможны столь пространные углубления в психологию: литература сейчас может позволить себе остаться только литературой. Всё это побочные эффекты времени, которое располагает к тесному сближению литературы с этикой, общественными тенденциями. Слава богу, что разговор о книге ныне может быть свободным от искусственно привнесённых факторов. И быть искусством, каковым, собственно, критика и является.
Так что даже не знаю, что я мог бы взять от личности и деятельности Белинского. Наверное, только глубинное и очень взволнованное переживание текста, его проживание. Это действительно важно, хотя права и Алла Латынина, которая как-то заметила, что не любит в критике «пафосных речей с нагромождениями метафор, срывающегося голоса и расширенных глаз». От навязывания своей точки зрения, продавливания своих приоритетов современному критику, как мне кажется, нужно уходить. В условиях атомизации общества и отсутствия «общих» консенсусных фигур это тем более естественно. Притом что и точка зрения, и приоритеты, и целостный сюжет критической деятельности, разумеется, должны прослеживаться.
Да и ближе «неистовости» мне сейчас цветаевский завет, адресованный критику, — «доброжелательство». С возрастом уходит желание кричать, что король голый (с этого вообще-то часто начинается критическая деятельность, как и вообще с желания перевернуть мир. Поэтому критика в каком-то смысле — дело молодое. Немногие, впрочем, остаются вечными мальчиками и девочками и не теряют полемического азарта).
Всё это, разумеется, не означает, что я предлагаю переименовать премию, — пусть по-прежнему носит имя одной из немногих консенсусных для критики фигур, раз уж с ними становится всё сложнее.
Чем для вас лично стала победа в «Неистовом Виссарионе»?
Серьёзным источником вдохновения. Это моя первая премия в жизни (победы в конкурсах были, но премии — нет). То, что она досталась мне в номинации «Перспектива» после пятнадцати примерно лет присутствия в литпроцессе, — не обидно, конечно, но определённую самоиронию вызывает. И, конечно, важно, что опять присутствует в моей жизни Урал. Не менее значимо и то, что премия очень высокого уровня, — особенно на этапе шорт-листа.
Премию почти все годы существования вручали в мой день рождения, 5 июня, поэтому у меня неизменно портилось настроение, так как я постоянно входил в шорт-лист, на что-то надеялся и, проснувшись в свой праздник, обламывался. Каждый день рождения начинался с новости об иных победителях. И тут — звонок Елены Соловьёвой с новостью, в которую я, честно говоря, сначала просто не поверил. Принял эту премию с благодарностью.
Я почувствовал эту победу как некий метафизический знак, как указание на то, что нужно продолжать заниматься критикой в чистом виде. Конечно, культутрегерство я тоже считаю родом литературной критики — вообще воспринимаю эту деятельность в широком смысле: и как журнальные рецензии, и как «внутренние» (адресованные конкретно автору), и как совокупность суждений, связанных с организацией культурных проектов. Но именно многообразие собственной деятельности уводит от «классического» понимания критики. И вот этот зов, что нужно не забывать писать о книгах, я очень ясно почувствовал после премии. Хотя я не перестаю их читать, но слишком ушёл в организационную деятельность, а рецензиями занимаюсь в основном во «внутренних» форматах, ведя разные лекционные курсы, сотрудничая на сайтах в разделах «рецензирование», непосредственно в письмах авторам и в рамках наших проектов «Полёт разборов» и «Этап роста».
При этом, конечно, понимаю, что не вернусь в «классическую» критику с такой же интенсивностью, как десять лет назад. Тогда в газетах и журналах каждую неделю выходили мои рецензии, а то и по две-три. Но что-то должно уходить; инерция существования должна прерываться. Рад, однако, что я остаюсь многие годы в рамках той же литературы и той же критики, — лишь изменив векторы движения; такое «незнакомое в новом» мне вообще близко как человеку, на многих уровнях. И всё же, всё же, всё же — см. выше про этот метафизический знак…
После тесного общения с екатеринбуржцами изменилось ли представление о гениях места? Те же три имени приходят на ум или теперь уже совершенно другие люди?
К расширению контекста может располагать не только личное общение. Например, книга Екатерины Симоновой «Два её единственных платья», вышедшая в «Новом литературном обозрении» в 2020-м, произвела на меня сильное впечатление. Опять-таки к вопросу о преодолении региональности, — книга Екатерины относится к поэзии вообще, а не к уральской поэзии. Кате удалось создать верлибры простые, глубокие, метафизически наполненные; предельно сближенные с прозой и предельно отстраивающиеся от неё интонационно. Длинные, многословные верлибры, опровергающие моё представление о каноне. Я не понимаю, как это сделано, это не похоже на то, что я люблю, — но я взволнован и люблю, и это непонимание и способность перевернуть мои личные стереотипы меня радует.
Поэзия вообще возникает в точке переворота знакомых представлений, и, может быть, именно непонимание лежит в её основе — а не «понимание», как принято считать. Задача профессионального критика — пойти от непонимания не к раздражению, не к тому, что «это плохо», а к восхищению и, возможно, даже восторженному преклонению перед текстом. Очень важно прожить стихотворение, очень важно ему поверить — и, может быть, до конца не понять, оставить право на непознаваемость.
Вопросы задавал Сергей ИВКИН
Синие камни. Путеводитель
Даша Усова,
художник из Санкт-Петербурга
Лёша Кудряков,
поэт и драматург из Екатеринбурга
Район-остров, район-заповедник, район-крепость, окольцованный железной дорогой. Случайный и вместе с тем предумышленный, он возник как своеобразная аномалия на краю уральской столицы.
Остров — первая и естественная ассоциация. Оторвавшийся от городского «материка» массив живёт обособленной, тихой, уединённой жизнью. Время в нём не остановилось, но движется в своём темпе, делая иногда странные петли. Застройка, во многом сохранившая аутентичный вид, отличается лаконичной целостностью. Все жилые дома, за вычетом одного современного, относятся к советскому периоду, открывшему в архитектуре изысканность типовых форм. Вот почему на Синих камнях так легко почувствовать себя в заповедной зоне. И одновременно в зоне сталкерской, связанной с идеей Пути. В начале 20-го века железнодорожная магистраль, пронизывая необъятную территорию двух континентов, испускает здесь в угоду ландшафту побочное завихрение, внутри которого позднее и зарождается жилой район. Искривлённость пространства — достаточно взглянуть на карту — даёт о себе знать и сегодня: начала и окончания улиц будто уходят за пределы видимого поля, а нумерация домов начинается с двузначных чисел… Несмотря на шаткость геометрии, Синие камни, имеющие периметральную застройку и стоящие на возвышенности, напоминают также средневековую крепость (с тем различием, что вокруг не ров, заполненный водой, а железная дорога). С внешним миром район связывает один-единственный выезд-въезд, не считая редких пешеходных троп. По одному из этих переходов в «синекаменье» мы и отправимся в путь.
Думается, ни у кого не вызовет вопросов, почему сейчас все местные валуны весело разукрашены сине-голубой краской. Однако почему камни все же Синие?
Топоним «Синий камень» широко распространён на исторических землях летописного племени меря — на Русском севере, в Заонежье, в границах современных Ярославской, Ивановской, Костромской областей. И, как отмечают исследователи, имеет устойчивое сакральное значение. Синие камни часто служили пограничными знаками, маркирующими как географическое пространство, так и пространство мифологическое — живого и мёртвого, освоенного и непознанного. В обозначенной территории виделись «первые островки земли, вырастающие из первобытного хаоса». Кроме того, в культурах некоторых северных народов синий цвет сам по себе является цветом иного, потустороннего мира. Вполне возможно, что «пограничность» местности, на которой столетия спустя возникли екатеринбургские Синие камни, была подмечена ещё первыми переселенцами из центральной и северной России, подарившими незнакомой окраине знакомое имя.
Существует и более «приземлённая» версия происхождения названия, связанная с местными недрами. По историческим сведениям, на территории района располагались каменоломни,в которых добывался гранит, имевший — вследствие окисления — синеватый оттенок. Использовался он в том числе и для фундаментов церквей. Выходы синего камня встречаются при земляных работах и сегодня.
Как Синие ямы превратились в Синие камни? И причём здесь Шанхай и Ельцин?
До второй половины 20-го века территория будущего микрорайона оставалась незаселённой и на довоенных картах Свердловска обозначалась ещё как лесная. Стихийное освоение неудобной в плане строительства земли начинается в 1940-е годы. Причиной тому стремительный рост численности городского населения и острая нехватка жилья. Возникает посёлок, состоящий из плановых частных домов — Синие камни — и незаконной «Шанхай-нахаловки», получившей также название «Синие ямы». Как ни странно, «ямы» располагались на горе, а не в низине. Жилые постройки этих уральских «фавел» возводились зачастую из подручных материалов: досок, ящиков из-под овощей, а в качестве утеплителя использовался шлак или торф. В 1960-е годы деревянную застройку начинают теснить первые кирпичные многоквартирные дома. Однако в районе, по воспоминаниям старожилов, долгое время ещё сохранялся внегородской уклад жизни.
Кардинальному изменению облика Синих камней поспособствовало волевое решение Б.Н. Ельцина о ликвидации «Синих ям» и возведении на их месте современных панельных массивов.
Располагавшийся через дорогу новоотстроенный МЖК «Комсомольский» составлял слишком резкий контраст «нахаловскому» самострою, что бросалось в глаза и руководству, и важным гостям города.
Замысел vs СанПин: почему строить нельзя, но если очень хочется, то все-таки можно?
Строительные правила (да и сам здравый смысл), казалось, были против появления жилого массива внутри железнодорожного кольца. Окружный «лимб», прошедший через промзону, болота, дорожные магистрали, будто изначально был предназначен для гаражей и других объектов индустриальной эстетики. Для жилых домов, по нормам, на «отчуждённой» территории слишком шумно, а из-за рельефа — неудобно: все готовые проекты нужно корректировать. Хотя фактически здесь уже несколько десятилетий селились люди. В послевоенное время появились дома сельского типа с участками и та самая «нахаловка». В 1958 году построили первый многоквартирный дом — два этажа, 16 квартир. В 1960-х возник небольшой квартал из кирпичных «хрущёвок» — они строились для Оптико-механического завода методом «самстроя» (рабочие возводили жильё для себя в свободное от заводских смен время).
Настойчивость первого секретаря обкома Ельцина (хватка бывшего прораба) оказалась сильнее имевшихся ограничений. Было принято решение адаптировать проекты, взяв курс на максимальную шумоизоляцию. Компромисс между архитекторами и чиновниками состоял в том, чтобы сориентировать спальни окнами внутрь квартала, а здания вытянуть вдоль улиц непрерывным «фронтом» для отсечения шума извне. Проектировщики «наивно» предположили, что другие комнаты для сна использоваться не будут. Дополнительно было запроектировано тройное остекление, а для панелей — специальный ячеистый бетон. Эти две новации оказались невостребованными: в «состязание» вступил домостроительный комбинат, отказавшийся следовать архитектурным замыслам. В итоге бóльшая часть проектных решений нашла «прописку» лишь в документации и народных преданиях.
Из чего сделаны Синие камни? Индустриальное (и не очень) домостроение.
Современный облик района сформировался во второй половине 1980-х годов. Основу застройки составила свердловская панельная 141-я серия, распространённая во всех районах города. Дома в пять, семь и девять этажей вытянулись «крепостной стеной» вдоль железной дороги, опоясывая пространство дворов, располагаясь уступами на холмистых участках. На фасадах зданий выделяются полуглухие балконы с небольшими окошками-бойницами — предусмотренные проектом холодные кладовые. Их скошенные углы порождают тектонику фасадов, точно слепленную из камня, сложную, с глубокими нишами и выступами.
На две части территорию Синих камней рассекает высоковольтная линия электропередачи. Здесь же, на возвышенности, находятся четыре башни-высотки — доминанты района, которые видны далеко за его пределами. Шестнадцатиэтажные дома 137-й серии, разработанной в Ленинграде, визуально будто расширяются кверху из-за характерных закруглённых выступов-балконов на последних этажах. Здание имеет разные фасады, а в плане слегка напоминает фигурку из тетриса — асимметричное сочленение прямоугольных форм. Несколько «космического» вида многоэтажки ценятся за лучшие в советском массовом домостроении планировки квартир: с высотой потолков 2,7 метра, просторными кухнями и прихожими. В Свердловске проект доработали: на балконы добавили ниши для цветочных ящиков, изменили входные группы, облицовку панелей выполнили из стеклянной крошки — в Петербурге она из мелких керамических плиток.
На большинстве зданий имеются панели, расцвеченные бирюзово-синим, — колористическая отсылка к названию района. Цветная крошка оказалась значительно дороже обычной, поэтому выделены были только входные группы и верхние этажи.
На улице Анны Бычковой есть примечательный дом, выполненный по индивидуальному проекту. Уличным фасадом он напоминает скорее промышленное, а не жилое здание: щелевидные окна, лестницы за непрозрачной сеткой стеклоблоков, выступающие ризалиты-трапеции, серые оштукатуренные стены. В проекте этого здания наиболее заметна попытка изолировать квартиры от излишнего шума — большинство жилых комнат сориентированы внутрь квартала, дворовой фасад насыщен балконами и окнами.
Номера домов почти на всех улицах Синих камней начинаются с двузначных чисел. Можно предположить, что нумерация брала своё начало ещё в «доиндустриальный» период, когда в районе было много индивидуального жилья. При многоэтажном строительстве количество домов сократилось, а номера остались из условной середины — без начала и конца.
Небо на земле: благословенная котельная и подвал во имя Николая Чудотворца. Каким чудом переплелись советское наследие и дух раннего христианства?
Одна из улиц Синих камней сохранила память об Анне Бычковой — председательнице свердловского горкома, по распоряжению которой Екатерининский и Кафедральный соборы в 1930 году были взорваны. Церкви сровняли с землёй. Мудро-ироничный ответ Истории в том, что спустя семь десятилетий коммунистическое «беспамятство» также оказалось подорвано, а новый храм на улице Байкальской — соседствующей с Бычковой — возник буквально из-под земли, в цоколе типовой пятиэтажки. «Любовь никогда не перестаёт» — обширная цитата из послания апостола Павла к коринфянам, разместившаяся на стометровом фасаде дома, — ныне ведёт в церковные «катакомбы». Пространство, украшенное «пещерными» росписями, аскетично и вместе с тем по-домашнему уютно. За неимением куполов у храма имеется малая звонница, нарисованная на стене. Напротив входа высится «супрематический» лествичный крест — прообраз «лестницы в небо» (лестниц, к слову, на Синих камнях изрядное количество). Святоникольский арт — это общее дело, художественная «литургия» местных жителей и всех неравнодушных; своеобразный оммаж, отсылающий к традиции раннехристианской живописи, русскому авангарду, наивному искусству, художественным практикам Старика Букашкина…
В 2013 году приход расширился за счёт здания бывшей котельной на улице Хрустальной. Вытянутое строение с башенкой, формами напоминающее одновременно романскую церковь и русский храм-корабль 17-го века, стало преображаться силами прихожан. Сейчас в нём проходят большие праздничные службы. Стоит отметить, что котельная продолжает функционировать и как церковь, и как теплопункт. Согревающая район физически, дающая тепло в дома, она стала приютом духа, источником тепла для человеческих душ.
Известно, что человечество, помимо веры в светлое будущее, объединяют культура и спорт. Как на районе обстоят дела с футболом и книжным знанием?
Любовь синекаменцев к печатному слову несомненна и повсеместна, на что указывает наличие Народной библиотеки. Она состоит в добрососедских отношениях со Свято-Никольским храмом и располагается с ним в одном подвале. К мультикультурному андеграунду проложены умозрительные тропы от гимназии «Корифей» — первой на Рифее авторской экспериментальной школы, в числе основателей которой значится имя легендарной Майи Петровны Никулиной, geniusloci уральской поэзии.
Для тех же, кто решил на время оставить учёность — соразмерную гигантским скульптурным очкам, «оброненным» во дворе гимназии, — на Синих камнях круглогодично открыт одноимённый физкультурно-спортивный клуб. Дети (а также взрослые дети) могут попробовать свои силы в шахматах, туризме, спортивном рыболовстве. И безусловно — в футболе. Точнее, условием пребывания на каком-либо «поле» — как гласит стадионная максима — является только одно: играть красиво, играть с душой.
Камни собраны, район закольцован. Однако путь не заканчивается: необъятное есть возможность обнять.
Вероятно, здесь и начинается искусство. В частности — искусство улиц. На Синих камнях оно многослойно, как палимпсест, и не всегда имеет авторство: на равных с человеком творит само время. В 2022 году фестиваль «STENOGRAFFIA» раскрасил две циклопические ржавые цистерны («Две крепости» — вновь образ крепости!) под компьютерно-пиксельную гжель и хохлому. Это не единственный районный стрит-арт. Если быть внимательным, можно увидеть в обыденном нечто непреднамеренно «остранённое». Например, жестяные буквы «ПОСЫЛТОРГ» над светящейся вывеской «OZON» — то ли знак преемственности, то ли постирония современного искусства.
Без натяжки можно сказать, что екатеринбургский спальный район с небесно-каменным названием — сам по себе арт-объект, в котором переплелись мифологии всеобщая и локальная. «На Урале всё — камень: и вставка в кольце, и скала, и гора, и весь хребет, так что у нас роман с камнем, с недрами земли — всё равно роман с местом». Синие камни — тому подтверждение: они умеют в себя влюблять.
2 https://formasloff.ru/2023/11/15/penie-lishilos-zvuka-pamjati-sergeja-slepuhina/?ysclid=lusxsmgg11604336873