Стихи
Опубликовано в журнале Урал, номер 4, 2024
Константин Кравцов — учился в художественном училище в Нижнем Тагиле, работал художником-оформителем, журналистом, сторожем, дворником, реставратором, преподавал гомилетику в Ярославском епархиальном училище и основы религиоведения в Ярославском государственном университете. Окончил Литературный институт. В 1999 г. принял священнический сан (РПЦ МП). Автор четырех книг стихов. Публиковался в журналах «Знамя», «Новый мир», «Октябрь», «Урал», «Интерпоэзия» и др., в различных антологиях. Лауреат премий им. С. Есенина (1997), «Antologia» (2013) и Волошинской премии «За сохранение традиций русской поэзии» (2014). Живет в Москве.
***
Какая странная задержка с холодами!
Всё медлит свет и, кажется, из тьмы
нас тщится отвести, забытый нами,
за что-то зацепиться в нас, хоть мы
кто, как не тьма? И где ему? И надо ль
струить нерукотворное тепло
на паданки в листве, на эту падаль,
на малых сих, чьё время истекло?
Вот так же сокрушалась заграница:
всё выжжено, всё пущено в распыл,
России нет — и след давно простыл,
а если так, то не к чему стремиться.
Чего ж он ждёт? Смотрю на календарь:
великие княжны, императрица,
мальчишка цесаревич, государь
не примириться учат, но смириться,
забыв аптеку, улицу, фонарь.
Шары над Переславлем-Залесским
Воздухоплаванье над Горицким, Никитским,
Никольским, Соколиною горой,
И что-то от Ривьеры в нём, от Ниццы,
Игры Господней с вечной детворой.
Снуют стрижи. Полны уловом сети.
Странноприимен свет могильных ям,
И в трапезной в скудельном этом свете
Бродячий люд расселся по скамьям.
Алёши, Ферапонты и Зосимы.
В замшелой вязи плиты-валуны
Застряли между зримым и незримым.
И, иже херувимы, не вольны
Сойти с орбит, плывут, богохранимы,
Из века в век мальчишеские сны.
Вальсингам год спустя
Я муз отверг у бездны на краю,
где приходской сколачивался клирос,
листвой завесил лиру я свою,
и вертоград мой вымерз, а не вырос.
Но кажется, не лира, а псалтирь
висит на древе, как бы дозревая,
в пустыню превращается пустырь,
куда ни завозила бы кривая,
и, прозябая, тянется в строку.
Стою, любуясь девушкой из хора,
но, Боже мой, на что я обреку
себя, её? Лишь Ты моя опора.
Листвой завесил лиру я свою,
бежит по ней вода Твоя живая,
но как забыть? И горько слёзы лью,
и строки те — как рана ножевая…
Ад
По прихоти им вымышленных крил…
Баратынский
Нет ничего, что б ты не осквернил.
И что в сухом остатке? Про запас
не взять туда нам вымышленных крил
и здесь не скрыться, где бы ни парил,
от этих талых, льдистых этих глаз.
Вот Антарктиды вздыбленный берилл,
верхом на козероге — козодой,
вот брачный твой чертог, его стропил
обломки над крикливою водой,
и год как не забыться, не уснуть.
Вот ад. И, коченея вне времен,
он вечность лицезрит, вникая в суть,
сам на заре творенья сотворен.
Все движется любовью, ей одной.
И, словно разбежавшаяся ртуть,
блестит Дорога Мертвых — Птичий Путь —
и весь в гирляндах мост перекидной.
***
Они, конечно, правы, клерикалы:
нам оправданья нет, как ни крути,
но неисповедимы и пути,
что вдребезги разносят все лекала.
Так музыка, сводящая с ума,
закручивает нас в свою лавину,
а ты и жизнь, и музыка сама.
И как тебя такую я покину?
Письмо из Овера
Не Иов — куда там! И думать не смею.
Скорее тот выскочка с содранной кожей,
сатир со злосчастной свистулькой своею,
душевнобольной, на монгола похожий,
и в общем не так уж и важно мне, кто я.
Вот стынет костёл мой кургузым сугробом,
белея в ночи, словно шкура на кольях,
и курицам на смех, и высоколобым
эстетам и снобам. Но что за мне дело
до них? Керосинка моя догорела,
не пастырь — изгой, я на адовом днище
ходячим торчу у плетня кровотоком,
и в буркалах темень, и хлещет кровища,
а слава посмертная — что мне в ней проку?
Поднимешь глаза — разбегаются рельсы
созвездий. И чьих отправлений свистки там?
Твоё, пассажир. С расписанием сверься,
спасибо скажи своим чоботам сбитым
и всем почтарям, докторам и блудницам.
Не так ли Христа проповедовал птицам
святой дурачок? Не зерном ли горушным
и пуля становится, как ни разрушим
храмину свою? Не богатым, а нищим
обещано царство: скитаемся, ищем
незнамо чего и не знаем, нашли ли…
Жарища, тазы под гробами, а пыли,
а сколько, ты б видел, ворон здесь в июле!
Не ведая сами, на что посягнули,
мы все, как колодники, ходим по кругу,
но, глядя в затылок безвестному другу,
вдруг видишь подсолнух, и рыжей мольбою
подсолнухи рвутся в пространство рябое,
свистит паровоз, грохоча над Уазой,
и звездами выеден мозг, как проказой,
глазуньей огней-удилищ на приколе,
но, может, всё это — припадок, не боле?
Желтеет оплавленным метеоритом,
скользящим по околоземным орбитам,
лицо психопата с замотанным ухом —
безумца, безумца, что ни говори там,
как ясно и детям, и этим старухам,
и этим смешливым девчонкам в борделе.
Дорожная глина от ливня раскисла,
и сколько ж бродяжничать нам, в самом деле,
Творцу досаждая речами без смыла?
Глаголы мои, словно голые прутья,
текли, как могли, самоцветною ртутью,
и может, не знаю, чего-то мы стоим,
но солнце в башку мою бьёт китобоем,
и лучше б, наверно, я полз по забоям
с той голью, когда-то внимавшей изгоям,
чем эти гостиные, фортели эти,
а проповедь в красках — загон под скотину,
курятник ей можно заткнуть селянину,
поржут над мазней деревенские дети,
покуда не скупят любую холстину.
Искусство? Лишь способ о Новом Завете
напомнить без слов, ибо всё остальное
и слов-то не стоит. Но тяжко от зноя,
и много ль успел я? Не Иов, конечно,
и что мне, земле возвращая земное,
сказать? Всё сказал уже обморок млечный,
став пашней светил над дорогой любою,
багровое, жёлтое и голубое.
Прощай. Керосинка моя догорела,
кривятся маслины, и что мне за дело
до нынешней моды на вашем арт-рынке,
за сколько уйдут с молотка мои крынки
с подсолнухами, что горят очумело,
и лодки мои, и другие картинки?
Постскриптум гуашью кровищи кропая,
а эти ботинки тебе уступая,
не путник уже на тропе, а тропа я,
и мучимый жаждой олень к водопою
бежит негасимою этой тропою.
Метемпсихоз
Рыбой я был, и цветком, и девушкой нежной…
Эмпедокл
Наверно, в прошлой жизни был я рыбой.
И девушкой. А может, и цветком —
Подснежником над льдисто-талой глыбой,
Неуловимо схожим с плавником
И рыбьей костью утром бледно-синим.
Но это лирика, а есть один вопрос:
Кто сам-то я в цепи метаморфоз
И для чего? Вот нет меня в помине,
Но если был — куда же я истёк?
Зачем, скажи, дожди идут в пустыне,
Где только камень, камень и песок?
Забавно плыть, застряв в чужом сюжете,
Цветком, девицей, рыбой, наконец,
И бить хвостом, и славить эти сети,
И всюду находить Тебя, Отец.
Фреска
Просто глина, а после — скудельный сосуд.
Листопаду на смену придёт листогной,
А мытарствам твоим — неминуемый суд.
Но взгляни, маловерный, окстись и не ной,
Оцени безымянных изографов труд:
Колорит и пропорции — всё учтено.
Распадается чаша — сохранно вино.