Беседу ведет критик Татьяна Веретенова
Опубликовано в журнале Урал, номер 4, 2024
Евгений Чижов — лауреат премии «Ясная Поляна», автор нескольких книг прозы, публиковался в журналах «Дружба народов», «Знамя», «Новый мир», «Октябрь».
Правильно ли я понимаю, что у вас четыре романа: «Темное прошлое человека будущего», «Персонаж без роли», «Перевод с подстрочника» и «Собиратель рая»? Какой из ваших романов вы считаете наиболее удачным?
Мне они все так или иначе нравятся, ни об одном я не жалею, что зря потратил на него время. Люблю я больше всех, пожалуй, «Персонажа без роли», но по субъективным, не связанным с литературой причинам — там возникают персонажи из самого далекого теперь от меня периода моей жизни, когда я работал в адвокатуре защитником по уголовным делам. А самый формально, да и содержательно смелый (что часто получается у начинающих авторов), полагаю, первый — «Темное прошлое человека будущего». Но и два других тоже, скажем скромно, заслуживают внимания.
А какой из этих романов оказался самым легким в плане создания?
«Темное прошлое человека будущего».
Первый роман?
Легче всего начинать. И то я его полтора или два года писал. Мне показалось, что это очень тяжелая работа — я еще не знал, что меня ждет в будущем.
А сколько лет ушло на создание других романов?
«Перевод с подстрочника» со всеми перипетиями и драмами, сопровождавшими его возникновение, занял около трех лет, а «Собиратель рая», как ни странно, хотя он меньше по размерам, — без малого четыре года, но это уже связано с проблемами не литературного свойства.
То есть вас что-то отвлекало от работы?
Да-да, конечно, всегда это происходит. Как я уже рассказывал раньше, посередине «Перевода с подстрочника» я разбился во время поездки на Памир и полгода не притрагивался к работе.
А повлияла ли как-то эта ситуация на замысел романа? Когда вы пишете роман в течение трех или четырех лет, трансформируется ли как-то его первичный замысел?
Он в любом случае трансформируется в процессе работы, не важно, сидели ли вы четыре года, не вставая, за письменным столом или, наоборот, путешествовали по больницам, — так или иначе перемены неизбежны, другое дело, в какой степени они продиктованы тем, что происходит в жизни. Я всегда представлял себе писателя чем-то вроде пылесоса, который затягивает в свой замысел все, что происходит с ним и вокруг. Но, конечно, до определенной степени, потому что то, что я пережил в результате этого падения… Сломаться так в сорок с лишним лет, это не то, что в молодости, хотя это и в шестнадцать нелегко. Только благодаря жене мне удалось выкарабкаться; дело в том, что из этого очень долго выходишь, просто привыкаешь жить инвалидом, в постели, и кажется, что это теперь твой образ жизни. Такие вещи на пользу, конечно, не идут. Хотя теперь, задним числом, мне кажется, что это одно из главных моих достижений в жизни — то, что удалось это оставить позади.
Такой тяжелый опыт, который удалось правильно прожить?
Да. Как говорил Годар, вьетнамцы борются на поле боя с американским капитализмом, а я три года лежал сломанный в больнице (он разбился на мотоцикле), и эти три года в больнице — это была моя борьба. Так что можно сравнить это с фронтовым опытом практически.
Начиная работу над романом, вы представляете себе его финал? Например, что герой погибнет, или же финал будет счастливым? Или это может измениться по ходу написания?
Как правило, я знаю финал, но не знаю, как до него доберутся мои персонажи, и доберусь ли я сам, это дорога в тумане.
Бывает ли иногда у вас желание переписать, переделать свои прежние вещи?
Да, я все надеюсь, что сподобятся переиздать «Персонажа без роли», там есть вещи, которые мне хотелось бы поменять. «Темное прошлое человека будущего» уже четыре раза переиздавалось, так что у меня была возможность его менять. Я даже изменил фамилию одного из героев по сравнению с первым изданием. Убрал какое-то количество избыточных метафор…
То есть вы больше работаете над стилем? Изменения касаются не сюжета, а стилистических моментов — с учетом вашего нового опыта?
В этих ранних вещах — конечно. Менять сюжет — это уже писать другую книгу.
В одном из интервью вы говорили о своей авторской неуверенности, и в связи с этим у меня такой вопрос: насколько вы уверены или не уверены в своих текстах, насколько вы в них сомневаетесь?
Да, неуверенность растет с опытом и с возрастом. Увереннее всего я был, когда взялся сочинять первый роман. Когда становишься старше и набираешь, казалось бы, какой-то опыт, уверенности это не прибавляет –может, сил становится меньше. И конечно, ни один автор не знает толком, что у него получилось. У тебя есть замысел, а затем ты, как писал Лоуренс Даррелл, «need to sleepwalk a little» — «должен немного пройти во сне» — как можно быть в этом уверенным?
А есть ли у вас очарованность вашими героями? Когда вы пишете роман, вы любите своих героев? Бывало так, что герои вас разочаровывали?
Не стоит преувеличивать их самостоятельность. Все-таки они в значительной степени выдуманные; такие авторские конструкты. Какое-то обаяние у них должно быть. Один из моментов неуверенности заключается в том, работает ли это обаяние на постороннего человека, которым является читатель. Из того, что оно действует на меня, совершенно не значит, что оно действует на кого-то еще. О том же Некриче из «Темного прошлого человека будущего» некоторые девушки меня спрашивали: «Что за урода ты взялся живописать?» А другим, наоборот, он пришелся по душе.
Для меня это очень узнаваемый типаж; мне довелось знать человека, очень похожего в своих проявлениях и по характеру на вашего героя. Удивительно, что и имя у него было Андрей.
Мне несколько раз читатели говорили, что знали этого человека. Но на самом деле такого человека просто не было. Он склеен по крайней мере из трех разных людей. Один из них работал в оперном театре, по-моему, до сих пор работает. Совсем другой продал свою квартиру даже не двум, а трем покупателям. Был еще один, который подрабатывал в оперной массовке. Многое склеено, плюс часть досочинена, и кое-что я от себя туда добавил. Как любой персонаж, он не срисован готовым с жизни, это схема, живая конструкция, довольно-таки радикальная в отношении со временем по сравнению с другими моими героями.
Скажите, что появляется первым в вашем воображении: сначала появляется персонаж (герой) или сюжет, некая история? Или же важна идея, которая будет воплощена в герое и в сюжете? Что первично?
Для меня — персонаж. Возможно, это мой недостаток. Из персонажа сюжет сам по себе возникает не всегда. К персонажу нужно придумать сюжет, это вторая и довольно-таки сложная для меня задача. Причем целиком он, как правило, в сюжет не вмещается. Но меня интересует именно персонаж. Когда-то мы разговаривали с друзьями на тему, что именно мы запоминаем из прочитанной книги. И, как правило, это персонажи, достаточно яркие, чтобы привлечь внимание и запомниться; которые заставляют следить за их приключениями и переживаниями. Самая трудоемкая и неинтересная для меня часть работы — это сюжет, и она оказывается к тому же не очень нужной, потому что легко забывается. Но в то же время писать вещь, у которой в сюжете концы с концами не сходятся, обескураживает и выбивает из колеи.
То есть построение сюжета сложно для вас?
Чтобы он был и достаточно интересным, и неслучайным — да.
При этом критик Лев Данилкин когда-то написал про вас: «Чижов — мастер выдумывать замечательные сюжеты…»
Спасибо Данилкину, он щедр на похвалы. По-моему, он это писал, когда я был автором одного или двух романов. «Персонаж без роли» — фактически детектив, там сюжет попроще. Сложнее, когда исходишь из персонажа, придумываешь к нему историю. Например, весь Коштырбастан в «Переводе с подстрочника» выдуман исключительно как второй план к его идеологу Тимуру Касымову, который, в свою очередь, сочинен как анти-Некрич, такой Некрич, который не беглец, а находится у власти.
Мне интересен вопрос про средства создания образа. У вас, конечно, присутствует психологизм образов, вы показываете внутреннее состояние героя. Какими художественными средствами вы это делаете? Какие средства создания образа для вас важны?
Детали, его собственные слова и… В последних двух романах «Перевод с подстрочника» и «Собиратель рая» примерно общий принцип, как ни странно, хотя они говорят о диаметрально противоположных, отличных друг от друга людях и пространствах. Но и в том и в другом героя описывают и строят свои предположения о нем его друзья, близко пересекавшиеся с ним люди. В «Переводе с подстрочника» это отсутствующий правитель страны, а в «Собирателе рая» непосредственно присутствующий в тексте, в опыте других персонажей коллекционер Кирилл, который тем не менее остается для них загадкой и позволяет каждому герою иметь о нем свое представление и свою теорию. В жизни так и случается, потому что все воспринимают друг друга со своей точки зрения и по-разному объясняют себе одних и тех же людей.
Вы упомянули о писательских сомнениях… Я обратила внимание, что в ваших рассказах пару раз герои сжигают свои произведения (один раз писатель, другой — художник). Вам доводилось что-то уничтожать из написанного? Если да, то почему?
Обычно я не уничтожаю, а просто откладываю в ящик в расчете на то, что недоделанное пригодится в какой-нибудь другой работе. По молодости бывало, что и уничтожал… Но сейчас у меня все это копится, и время от времени я вспоминаю и с удивлением перечитываю. Иногда это находит место совершенно в ином контексте, в другой книге… О «Собирателе рая» я, кажется, говорил уже когда-то, что первая попытка написать историю таких людей, пасущихся на блошином рынке, была предпринята где-то в начале двухтысячных, лет за 20 до того, как удалось наконец написать этот роман. И кстати, удалось его написать лишь тогда, когда я решил склеить историю коллекционера с историей его матери, уходящей в свое прошлое. Тогда эти тема и история приобрели необходимый драматизм для того, чтобы их хватило на целый роман.
Прошлое стало точкой пересечения истории Кирилла и истории Марины Львовны? Он собирает прошлое, а она его теряет.
Ну да, да. Вначале это просто была история компании, таких денди 90-х годов, стиляг 90-х. Но поскольку я не люблю всяких поколенческих тем, то в какой-то момент я эту работу забросил, потом снова за нее брался и снова бросал. Было два черновика страниц по 50 с проработанными героями. Там много уже чего было сочинено.
Насколько я помню, в интервью Сергею Шаргунову («Открытая книга» на канале «Культура») вы рассказывали, что в «Собирателе рая» изначально центральной героиней хотели сделать Марину Львовну, но потом ее сын Кирилл перетянул на себя внимание. А что помешало Марине Львовне в «Собирателе рая» стать главной героиней?
Просто не хотелось писать роман только о болезни.
Ах, вот в чем дело! Тематический момент, то есть дело совсем не в том, что ее сын своей харизмой перетянул внимание на себя?
Он создает тот содержательный объем, который мне был важен, без которого я бы его не написал.
А как рождается и формируется новый сюжет? В какой момент вы понимаете, что сюжет нашелся, и как вы решаете, будет ли это сюжет для романа или для рассказа?
Рассказов я до недавнего времени практически не писал. Повторю, что я пляшу от персонажа. У меня много персонажей, которые мне интересны. И как ни странно, хорошую формулу я нашел у писателя, которым совершенно никогда не интересовался, у Стивена Кинга. В интервью, которое мне попалось, он говорит о том, что у него, чтобы получился рассказ, должны сойтись чашка и ручка. Как правило, есть чашка без ручки — для меня это персонаж, для которого нет сюжета, или персонаж с началом сюжета без финала. Таких персонажей, о ком мне хотелось бы написать, частично реальных, частично вымышленных, у меня, наверное, с сотню…
С сотню?!
Да, грубо говоря, людей, которые мне интересны, кажутся необычными, в которых я вижу потенциал каких-то важных для меня мыслей, возможностей, не описанных ранее, не встречавшихся мне в литературе.
Какой богатый у вас багаж творческих замыслов!
В том-то и дело, что это все чашки без ручек. К девяноста из них у меня нет сюжета. Или есть начало сюжета, но нет финала.
Правильно ли я понимаю, что сюжет возникает вокруг характера?
Это может быть характер. Это может быть иногда больше, чем характер. Какая-то идея, сцепленный круг идей. И Некрич, и Касымов — это не просто характеры, а носители круга идей. А такие персонажи тянут уже, конечно, на роман. Рассказ или роман — это, конечно, зависит еще и от внешних причин. Я бы, может быть, и сейчас сел писать роман, но во внешнем мире ситуация такова, что не до романов.
А прототипы когда-то узнавали себя?
Для меня все эти прототипы в прошлом. И среди моих прототипов не так уж много заядлых читателей, интересующихся современной литературой.
А вот по поводу читателей. В общем-то вы не обделены вниманием читателей, вниманием критики. А чье мнение для вас важно? Может быть, мнение других писателей или мнение родных, близких? Чье мнение для вас значимо?
Правильно было бы сказать, конечно, что моей жены.
Она читает то, что вы пишете?
Ну, естественно. Мы шестнадцать лет вместе прожили, я смотрю ее танцы, она хореограф, а она читает все мои книжки, некоторые даже перечитывает. Раньше это, например, был Анатолий Найман, мы как-то были неплохо знакомы. Ему очень нравилось как раз «Темное прошлое человека будущего»; он из тех, кто высоко оценил этот роман и считал, что это моя вершина; но он читал и все остальные. Таких людей, кому я мог бы по-настоящему доверять, очень немного. Например, есть такой поэт и прозаик Игорь Левшин, мой хороший знакомый.
Есть ли у вас некий образ вашего читателя, адресата вашей прозы? Или это для вас абстрактный и неизвестный субъект?
Я, кажется, уже отвечал на этот вопрос, но мне дорог этот ответ, я не сразу к нему пришел, поэтому готов повторить. Мне всегда было действительно важно, для кого я пишу. Мне не нравился набоковский ответ, что каждый писатель пишет для аудитории, состоящей из собственных двойников. Совершенно меня не соблазняет аудитория, состоящая из моих двойников; ничего, кроме отвращения и скуки, она бы мне не внушала. Для меня читатель, которому могут быть интересны мои книги, — это читатель, нуждающийся в альтернативе, в других, не учтенных новых возможностях, шансах. Читатель, не готовый глотать ту ложку, которую ему сует в рот реклама. Не удовлетворенный тем, что носится в воздухе. Человек с потребностью в собственном независимом выборе.
Ваши романы действительно иногда подсказывают возможности нестандартного выбора, какого-то иного мировосприятия. И в нескольких романах присутствует театр, маскарад. Ваши герои часто — герои закулисья. И нередко вы говорите об условности самоидентификации. Жить в любом времени, игнорируя правила настоящего, — это некая общая идея, которую вы хотите донести до читателя?
Да, да. С возрастом приходишь к выводу — я с большим опозданием, а многим это становится очевидно уже в молодости, но зато с возрастом это уже не спонтанное юношеское бунтарство, а результат пережитого опыта, — что куда-то не туда идет человечество в целом. Как-то в целом дело обстоит весьма скверно. И поэтому крайне интересны персонажи, которые могут предложить какую-то альтернативу. Вот, собственно, такие меня и интересуют, таких я и пытаюсь описать или выдумать. Альтернативы могут быть разные, но давно уже складывается такое подозрение, что ключевые человеческие возможности упущены, не использованы и просто заброшены. Всегда какие-то альтернативы рассчитываешь отыскать.
А театр может помочь с поиском альтернативы?
Театр — это прежде всего место вне времени, место вне сегодняшнего дня, уже поэтому оно предполагает возможность альтернативы. Два моих первых романа были связаны с театром. В одном оперный театр — подчеркнуто вневременной, в другом — драматический, но там тоже режиссер занят постановкой Шекспира.
Но и в «Собирателе рая» присутствует сцена маскарада, когда Кирилл Король наряжает друзей в разные наряды, чем это не театр? Очень близкая тема, не правда ли?
В отношении Короля безусловно. Для него личность — одна из масок. Собственно, это один из вариантов объяснения этого персонажа: он потому и пасется на блошинке, что ищет недостающую индивидуальность, различные ее варианты. И в «Темном прошлом человека будущего», и в «Персонаже без роли» театр — это еще и механизм магического воздействия на действительность, по крайней мере, так его хотят видеть персонажи, с театром связанные. Поскольку прямое воздействие им не очень-то доступно, то они ищут такого. В «Персонаже без роли» это постановка «Макбета», после которой там все идет вверх тормашками.
А насколько вы пускаете в свои тексты вот эту сферу магического или даже мистического? Ведь, например, в образе Некрича есть что-то мистическое? Или для вас важно разграничивать: вот это реальность и никакой мистики?
Там, как правило, присутствуют вещи, которые можно отнести к области мистического, тем не менее я в общем представляю их контуры, смыслы и значения. Это не мистика вообще, а нечто довольно конкретное. Я не только не отрицаю мистического, — я не сомневаюсь в том, что существование наше корнями уходит в сферу мистического. Но поскольку книга все же искусственная конструкция, хоть и предельно связанная с жизнью, я включаю в нее то, что мне в данном случае важно: отношения со временем, скажем, или власть слова. Например, в «Переводе с подстрочника», где диктатор пишет стихи, которые затем реализуются в государственных программах по развитию страны, — это, с одной стороны, классическая тема магической власти слова (заговор, заклинание), но она реализуется через вполне достоверную реалистическую политическую конструкцию.
А вот в рассказе «Крючок» есть такой персонаж, дядя Коля, который появляется на улице как будто из ниоткуда и мистическим образом называет героя по имени (которого тот ему не говорил), и еще эта кошка, которую Олег не видит, но зато потом ее видит дядя Коля… В общем, дядя Коля — персонаж, в достоверность которого не очень-то веришь.
Ради него и написана вся эта история. Мне интересен был такой человек, на котором, последнем, держится связь прошлого с настоящим, по крайней мере, он себя таким считает. А раз он последний, то, соответственно, он обладает некими свойствами…
Вот в его образе есть что-то мистическое?
Ну, я бы избегал этого слова. Самый мистический писатель Франц Кафка терпеть не мог той магии, с которой носились тогда многие экспрессионисты. Я все-таки вкладываю в это какие-то ограниченные смыслы. Мистика — вообще вещь, слишком часто уводящая прочь от реальности в лишенный формы туман. Меня же все-таки интересует отчетливая форма и достаточно внятные, пусть и неочевидные смыслы.
Так ведь ваш герой дядя Коля и выходит из тумана на московскую набережную… И при чтении рассказа возникает ощущение, что здесь вы как писатель прикоснулись к ткани самой судьбы. И это совершенно удивительное впечатление от рассказа… Это, кстати, есть и в рассказе «Сеня» — прикосновение к ткани судьбы. Это завораживает.
Судьба — это уже довольно конкретная вещь, не особо мистическая.
Она может быть по-разному реализована. В обоих рассказах старшие по возрасту персонажи говорят молодым героям: «Все зависит от тебя». Но вот это пространство, в котором существуют ваши персонажи, если оно не мистическое, то как бы вы его охарактеризовали?
Пространство реальное. В «Темном прошлом человека будущего» есть большие сюрреалистические эпизоды, или в «Собирателе рая» нескольким героям одинаковый сон снится. Но просто в сфере мистического есть вещи достаточно конкретные. Судьба складывается из совершенно конкретных вещей: наследственности, реальности, случайности, закономерности и так далее. Это мне интересно, и с этим я работаю, и мои персонажи сталкиваются с этим. А там какие-нибудь мистические сущности, разного рода игровая «булгаковщина» — я этого стараюсь избегать, по крайней мере особой необходимости в них не испытываю.
То есть дядя Коля — это реальный персонаж, а не ангел, который пришел, чтобы спасти Олега?
Он ровно настолько же реальный, насколько реален Некрич или какой-то другой персонаж. То есть он живой человек и в то же время метафора последнего помнящего, последнего человека, осуществляющего связь между прошлым и настоящим.
Скажите, а мистик и философ Евгений Головин, чьи эссе, как помнится мне по тексту «Книги моей жизни», висящему на вашем сайте, вы относите к числу самых важных для вас, повлиял как-то на ваше отношение к области мистического и в целом на ваше творчество?
В момент сочинения «Темного прошлого человека будущего» я Головина точно еще не читал. Здесь он ни при чем. Хотя я помню, что ему понравилось…
Он прочел?
Надеюсь, по крайней мере. Не помню, чтобы мы долго об этом говорили. Я не настолько его близко знал, было лишь несколько встреч, и он очень быстро переходил на свои темы, а потом жена говорила ему, что хватит, ты уже устал, тебе нельзя столько разговаривать… Это были увлекательные разговоры, он быстро увлекался. Так что в «Человеке будущего» его влияния точно нет. И в «Собирателе рая», думаю, тоже.
А в каком-то вашем произведении есть его влияние?
В «Персонаже без роли», когда я читал о «Макбете» и о макбетовских ведьмах, вот тогда я начал читать Головина и увлекся такой тематикой, и многое перешло туда. Не напрямую. У него есть несколько эссе, посвященных магии. Я-то был довольно невинен в отношении этой тематики, поэтому, когда я его впервые прочел, это был абсолютный шок для меня. Я в этом направлении мало что читал и не особо интересовался. И он поражал именно способностью пристегнуть все эти чисто мистические и не вызывающие сами по себе особого доверия темы к литературе и философии самого первого ряда. Он единственный, кто моментально поворачивал все эти темы так, что они становились убедительными, острыми и захватывающе интересными. Так что от них нельзя было просто отмахнуться как от явлений дурного вкуса. От него же не оторваться, я читал его книги запоем.
А что самое главное вам запомнилось из общения с Евгением Головиным?
Острота. Он всегда умел под острым углом повернуть тему. Даже некая агрессивность. Он не удовлетворялся взаимно комплиментарным общением. Даже собственного монолога ему было, как правило, мало — всегда старался так повернуть, чтобы задеть… Притом что он был уже слаб, чувствовалось, что сильно нездоров, но когда возбуждался, то аж искры от него летели. У меня к нему достаточно двойственное отношение… Но из всех известных мне традиционалистов он и писал лучше всех, и все же в нем было больше обаяния, чем в других.
Скажите, пожалуйста, а в чем для вас выражается разница в работе над романом и над рассказом?
В рассказе ты более отчетливо видишь конец. И в этом смысле все-таки более-менее, хотя бы наполовину, на три четверти, можешь предполагать, получилось или нет. С романом совсем темный лес, не знаешь, куда ты там забрел. Роман слишком долго пишется, чтобы можно было сохранять цельное представление о том, что вышло.
Мне довелось недавно прочесть несколько ваших прекрасных рассказов: «Крючок», «Сеня», «Последний» и «Боль», который мне больше всех понравился. Сколько времени у вас уходит на создание одного рассказа?
От двух недель до трех месяцев, даже до года — «Крючок» писался год. Но я реально не пишу, конечно, целый год. Дописывается до какого-то момента, а дальше я не понимаю, что дальше: у меня нет финала. А когда финал возникает, придумывается легко, может быть, за неделю.
Евгений, только что вышел сборник ваших рассказов. Скажите, как он называется и сколько в нем рассказов?
Называется он «Самоубийцы и другие шутники». А рассказов в нем семь.
Они все были опубликованы раньше в журналах?
Нет. Шесть было опубликовано. Последний, седьмой, который я три месяца мурыжил, — он самый большой, почти повесть, — его я никуда не отдавал.
Все семь рассказов написаны недавно?
В последние два года.
А можно спросить, какой из них для вас наиболее значимый?
«Боль».
Как бы вы сформулировали главную идею этого рассказа?
Идея о том, как мы воспринимаем войну. О том, что мы воспринимаем ее как кино… Так это, собственно, и есть, мы смотрим эти видеоролики, в огромном количестве их снимают в окопах. Мы видим изображение, но боль до нас не доходит, это все превращается в кино, по сути, в развлечение. И это в рассказе материализовано в метафору исчезновения боли.
Можно ли сказать, что Миха, который является носителем боли…
Он носитель ужаса реальности.
Миха принес с войны боль, и она в нем живет. И, по сути, он этой болью… он же не нарочно, это же почти дружеская возня, у него же не было намерения убить Зябликова. Но Зябликова, по сути, душит эта боль, которая живет в Михе.
Если уж так раскладывать досконально и до конца, то — да. Миха хочет заставить Зябликова почувствовать то, что чувствует сам, то, с чем он пришел с войны. Единственный способ заставить его это почувствовать, это его убить. По-другому человеку не дано ощутить того, что там происходит.
Но у вас в финале сказано, что Зябликов его перехитрил — «боли он не почувствовал».
Значит, это тоже не работает.
То есть даже в смерти Зябликов оказался неуязвимым. Мне кажется, это очень сильный финал.
Он-то хотел почувствовать боль, но даже в смерти не смог.
Вообще то, что вы подарили герою такой безболезненный уход, — это мне показалось очень интересным ходом.
Я просто пожалел его.
У вас на сайте висит текст «Книги моей жизни», в нем упоминается порядка тридцати авторов. Вы называете Бабеля, Олешу, Платонова, Шукшина, Маканина; из XIX века называете Достоевского и Чехова. А как насчет золотого века — Пушкин, Лермонтов, Гоголь, далее Тургенев, Толстой? Они на вас оказали какое-то влияние?
Достоевский и Чехов вполне себе золотой век. Дело в том, что Толстого, точнее, «Войну и мир» я перечитал три года назад, до этого читал только в школе. Толстой — писатель в значительной степени для писателей; он потрясает, когда понимаешь, как это сделано с литературной точки зрения. Он для меня чрезвычайно значимый автор.
А Пушкин, Лермонтов, Гоголь?
Гоголь — до известной степени, «Мертвые души» я перечитывал… Был период, когда Пушкина я читал с увлечением… В 17 лет я запоем читал Хлебникова, и после Хлебникова Пушкин прекрасно читался, с огромным удовольствием. Но не могу сказать, что это мое постоянное чтение. Пушкин — это такая гармоническая золотая середина, а я никогда гармонией не был впечатлен и не увлекался. Меня впечатляли в основном драматические и трагические авторы.
А Вяземский?
Тем более Вяземский, поздний Вяземский. К раннему никто всерьез не относится. Поздний Вяземский — это самые мрачные стихи, которые вообще были в золотом веке.
Считается, что прочитанные книги меняют людей. А написанные книги? Как книга меняет автора? Как вас поменял «Собиратель рая» помимо того, что принес премию «Ясная Поляна»?
Пишешь на пари с самим собой, и если это пари выигрываешь, то, как всякий выигрыш, он идет в зачет, обогащает тебя еще одной удачей, повышающей твои шансы в будущем.
А какие-то из ваших романов или рассказов переведены на иностранные языки?
«Перевод с подстрочника» переведен на арабский и на эстонский. Пока это все. Хотя мне писали самые разные переводчики из Европы и из Америки, что, мол, хотели бы, но дальше дело не пошло. Очевидно, желания переводчиков мало, нужно еще встречное желание издательств, которые заняты финансовой стороной дела и просчитывают свою прибыль. Тут наши вкусы не совпадают.
Ваши романы и рассказы очень своеобразны с точки зрения стиля. Критик Лев Данилкин писал: «держатся его романы на стиле: это почти тактильно ощущаемая, плотная, состоящая из меланхолии, иронии и тайны проза». Если меланхолию и иронию можно понять и почувствовать, то что касается тайны… От вашей прозы остается впечатление, что в ней присутствует некая художественная тайна. И при этом в ней существует явная, узнаваемая тональность, одновременно легкость и глубина… Как это возникает?
Непростой вопрос… Я бы сказал, что глубина и тайна здесь почти синонимы, они являются неотъемлемой чертой тех персонажей, которых я рисую, в частности, даже такая, казалось бы, банальная вещь, как секретное метро в «Темном прошлом человека будущего», — с одной стороны, банальная, но с другой стороны, это и есть городская тайна, которая оказывается частью Некрича, главного героя, без которой он одномерен. Она ему нужна как компенсация одномерности, как создание объема. Такую же роль играет Коштырбастан для Касымова, это то, что знает только он. И в глубину этой тайны отправляется затем мой протагонист Олег Печигин. С другой стороны, эта глубина так или иначе отражает ту тайну, в которой живем мы все, потому что для меня это важное и несомненное сознание того, что мы живем в малопонятной, малоизвестной нам Вселенной. И мы живем как бы на ее границе, на грани неизвестного…
Еще у меня к вам вопрос про эпиграфы ваших романов. Например, к «Переводу с подстрочника» — «Поэзия — это власть» (О. Мандельштам). К «Темному прошлому человека будущего» — из Кьеркегора… Как вы их выбираете? На что вы хотите указать читателю с помощью эпиграфа?
На содержание, на смысл, на главную тему. Для серьезного восприятия «Темного прошлого человека будущего» не вредно читателю быть знакомым с «Или — или» Кьеркегора. Я понимаю, что требую от читателя слишком многого, но тем не менее, очень многое из этого трактата Кьеркегора может быть отнесено к главному герою. Знание кьеркегоровского текста углубляет восприятие романа, там речь идет об эстетике… Мандельштамовское «поэзия — это власть» тоже, конечно, указывает на ту тему, которую в романе могли три четверти читателей и не заметить…
И такой немного смешной вопрос: фамилии героев ваших рассказов — Скворцов, Зябликов, Синицын… Это различные ипостаси Чижова?
Это инварианты, так сказать. Вывод, что под ними следует понимать автора, был бы из этого неверным. Это не так. Это скорее инварианты моей авторской истории, то, чем я не был, но мог бы быть. Если бы у меня ничего не вышло, возможно, я жил бы так, как Зябликов, — он неудавшийся писатель. У меня все-таки кое-что получилось, но я примеряю на себя иную ситуацию.
Работаете ли вы сейчас над романом, или пришло время рассказов?
Мне кажется, пришло время рассказов. Чтобы работать над романом, надо иметь уверенность хотя бы на год-полтора вперед.
Рассказы каких современных авторов вы читаете? И вообще надо ли писателю читать писателей-современников?
Думаю, что да, безусловно. Классиков перечтут и без нас, а вот современники, то есть мы все, пишущие сегодня, в гораздо более уязвимом положении. Особенно рассказчики, так как рассказ — жанр почти элитарный, гораздо менее востребованный рынком, чем роман. Я с интересом читаю рассказы самых разных, иногда очень далеких друг от друга авторов: мрачного реалиста Сенчина и причудливого Дениса Осокина, ироника Березина и юмориста Квирикадзе, Елену Долгопят, двух Поповых, Валерия и Евгения, недавно ушедших Асара Эппеля и Зуфара Гареева. Наконец, мне никогда не надоедает перечитывать Шукшина — одного из лучших рассказчиков XX века, впрочем, это уже классика… А недавно я вел в Ярославле школу литмастерства, и среди моих учеников оказались две просто блестящие рассказчицы — Анна Шипилова и Валентина Белова. Если они сумеют продолжить на том же уровне, это будут очень заметные имена.
Главный текст вашей жизни — роман или рассказ — уже написан, или он еще в будущем?
Кто же знает, какой будет главный? Если получится, то еще будет. У меня много замыслов, как у любого писателя, и некоторые из них кажутся мне интереснее тех, что уже реализованы. С другой стороны, мне очевидно, что страница моего поколения уже перевернута. Мы входим в совершенно другой мир, уже абсолютно не наш. И в этом отношении все, что сделано, уже может рассматриваться как законченное. Всегда терпеть не мог понятие поколения, сломя голову бежал от поколенческих тем, а вот оно сходит со сцены, и понимаешь, что никуда тебе от него не деться, оно забирает тебя с собой. И что бы у меня еще ни написалось, ясно, что это будет на обочине магистрального течения литературы. Хотя большой беды я в этом тоже не вижу. Я, собственно, никогда и не видел себя в числе мейнстримных авторов, скорее, мое место среди моих персонажей, а персонажи мои по большей части маргинальны. Мне с ними хорошо и уютно, и почему у меня должна быть иная судьба, чем у них?