Рассказы
Опубликовано в журнале Урал, номер 4, 2024
Илья Оганджанов (1971) — прозаик, поэт. Окончил Международный славянский университет, Литературный институт им. А.М. Горького, Институт иностранных языков им. Мориса Тореза. Печатался в журналах «Новый мир», «Октябрь», «Урал», «Крещатик», «Вавилон» и др. Живет в Москве.
«Если бы ты только знала…»
Из-под газеты торчал уголок письма. Она его не сразу заметила…
За неделю в почтовом ящике скапливалась кипа всего: газеты, рекламные проспекты, счета.
Сидя на кухне, она выбрала и отложила счета. Просмотрела рекламные проспекты, слушая, как шуршит их глянцевая бумага. Газетные страницы шуршали иначе, по-осеннему. Когда-то в больнице врач ей посоветовал: «Вы побольше читайте или просто полистайте журнал или газету — очень успокаивает».
В районной газете попадались любопытные статьи, особенно по истории их Восточного округа и про разных людей, которые здесь жили или живут сейчас. Так много, оказывается, рядом удивительных людей!
Она надела очки и потянулась за газетой. На передовице, над фотографией мэра с голливудской улыбкой, громоздился заголовок: «Метро придёт в Гольяново». Теперь метро ей было не нужно — она больше не работала и ездила на машине.
Писем давно никто никому не писал — у всех электронная почта. Разве что приходили конверты с рекламными завлекалочками: «Срочно в руки», «Муж на час»… А это было настоящее, с маркой и кружком штемпеля, похожим на старинную монету. Её адрес был написан печатными буквами, как будто детской рукой, а вместо обратного — выведено прописью с завитушками: «Не жалею, не зову, не плачу…» Она узнала его почерк — вычурный, стремительный, только более размашистый, чем раньше, и нетвёрдый…
Она встретила его на прошлой неделе на улице. Небритый, лысеющий, с одутловатым лицом. Он неловко обнял её и поцеловал в щёку, обдав перегаром.
— Вот так нечаянная радость! — сказал он.
— Здравствуй. Да, неожиданно, — ответила она.
— Как ты здесь, какими судьбами?
— Вообще-то я тут живу, если помнишь.
— Как же, конечно, помню. Вот эта улица, вот этот дом. А я думал, ты переехала. Говорили…
— Мы здесь жили, пока не построили дом за городом. Это мама переехала. Я раз в неделю приезжаю её проведать, полить цветы и купить продуктов.
— Как мама, здорова?
— По-всякому — то одно, то другое. Но держится. К нам переезжать не хочет. Привыкла быть сама себе хозяйкой.
— Да, я помню, она с характером. Держала тебя в ежовых рукавицах. А мои все умерли… Сначала мать, она долго болела, очень мучилась, следом отец — скоропостижно. Передавай от меня маме привет, если она меня помнит.
— Не думаю, что она будет от этого в восторге.
Он отвёл взгляд, дёрнул щекой и закивал.
— Да-да, я знаю, прости… Я страшно перед тобой виноват. Я много раз хотел…
— Не стоит. Всё, что ни делается, — всё к лучшему. Если б не это, я никогда бы не встретила своего мужа.
— Я потом уже узнал, через несколько лет, когда вернулся из экспедиции, что ты тогда…
— Дурочка была, молодая, впечатлительная. Но ничего, обошлось, откачали.
Он вытер ладонью пот со лба. Подул себе под растянутый ворот футболки с полинявшим принтом «День города. Я люблю Москву». И закашлялся, так что заклокотало в груди.
— Ты же понимаешь, я мечтал писать. Увидеть мир, людей. Тогда казалось, кругом открывается столько возможностей. А семья, да ещё ребёнок…
— Тебе не в чем оправдываться. Всё давным-давно отболело, отгорело. Лучше скажи, как твои литературные дела?
— Да пишу потихоньку. Уже пять сборников выпустил. Все, правда, за свой счёт. Сам и дизайнер, и верстальщик, и распространитель. Хорошая поэзия нынче не в чести. В толстые журналы не пробиться. Говорят, есенинщина нам не нужна. Кругом сплошной верлибр и матерщина без знаков препинания. Сейчас готовлю шестую книжку. А ты? Как ты? Где работаешь? Семья-дети?
Она набрала в лёгкие воздуха и отвечала, как затверженный урок:
— Я — домохозяйка. Муж прилично зарабатывает. Начинал с низов, а теперь возглавляет компанию. Мы долго к этому шли. Он как получил первую большую зарплату, сказал, чтобы я бросала работу. Зачем, говорит, тратить время и силы за гроши. Мне нужна жена, а не ответственный работник.
— Хороший муж.
— Да, он прекрасный человек. Мне очень с ним повезло.
— А дети?
— Старшая университет заканчивает, будет биологом, замуж собирается — за однокурсника. Средний в Бауманку поступил, сам, без репетиторов. А младшему в следующем году ЕГЭ сдавать, но пока ничего не выбрал, никак не определится с вузом, одни компьютерные игры на уме.
— Ты всегда говорила, что у тебя будет трое: мальчик, девочка и кого бог даст.
— Так и получилось.
— А мои тоже никак не определятся. У меня двое — парни. Такие оболтусы… Я, видишь, всё-таки дал себя охомутать. Мы, правда, в разводе. Но мальчишки звонят, с праздниками и вообще. Если деньжат им подкинуть… Когда у меня есть, конечно. Видимся не часто. У них своя жизнь. У меня — своя. Мне же надо, чтоб тишина, покой, чтобы сосредоточиться. Понимаешь? Но куда там… Времени ни на что не хватает. Я ведь в газете нашей районной — корреспондентом. Внештатным. Гоняют по репортажам. Так что нетленку писать особо некогда, но я не сдаюсь. Кстати, у меня в пятницу выступление в библиотеке, тут недалеко, у загса, — приходи послушать. Буду новые стихи читать. Тебе раньше нравилось…
— Спасибо, я тебе говорила, что живём мы за городом, а в Москву я приезжаю раз в неделю. Так что… Успешно тебе выступить.
Он потупился.
— Жарища-то какая… Чего мы на улице? Может, пойдём куда-нибудь в кафе, а? Я угощаю. Или на пруд — окунёмся?
— Ты что, плавать научился? — В её глазах блеснула озорная искорка.
— Да нет, как-то не успел. Ну, просто так посидим в тенёчке.
— Зачем? Вспомним старое?
— Вспомним. Вроде склероза пока нет. Может, и что-то новое придёт.
— Нет, спасибо за приглашение. Мне пора. Новое у меня уже есть. И у тебя тоже. Пусть каждый остаётся при своём.
Он посмотрел на неё, чуть сдвинув кустистые брови.
Она помнила этот его долгий, тяжёлый взгляд… Это было летом, после окончания института. Они сидели в парке на лавочке у пруда с утками, и он смотрел на неё, не отрываясь. «Не смотри на меня так, я смущаюсь», — попросила она. Он обнял её и поцеловал в губы. Она прикрыла веки и безвольно замерла. Он отстранился и снова посмотрел на неё. Из-под опущенных ресниц, словно сквозь туман, она увидела его глаза, полные какой-то затаённой мучительной тоски. «Если бы ты знала… — прошептал он. — Если бы ты только знала…»
…Она разорвала конверт и вынула сложенный вчетверо лист бумаги.
«Милая моя, любимая, бесценная! Если ты читаешь это письмо, значит…»
Письмо задрожало у неё в руках. Слова запрыгали и поплыли перед глазами:
«…бесконечно виноват… помню, какая ты… как я… как мы… всегда помнил… каждый день, каждый час, каждую… как поцеловал… как первый раз, когда родителей не было… как ты прижималась и вздрагивала… страшная глупость… ведь мы могли бы… могло бы и у нас… могли быть… а теперь ничего не вернуть… всем одни страдания… никому не нужен… так ничего и не… бессмысленно и глупо… рад, что у тебя всё хорошо… прости… если бы ты знала… если бы ты только знала…»
Она отложила письмо. Сняла очки. Вытерла слёзы.
В тишине было слышно, как тикают часы на холодильнике.
На углу кухонного стола лежал чистый тетрадный лист в клеточку и ручка. Она всегда оставляла их перед отъездом, чтобы не искать и спокойно составить список продуктов на неделю.
Она сложила письмо и непослушными руками всунула в конверт.
Придвинула к себе тетрадный лист и взяла ручку.
…Надо было ещё полить цветы.
Лови момент
Кровать отражалась в зеркале шкафа-купе. Она сама выбрала и так расставила мебель. «Будет как в гостиничном номере. Это возбуждает, правда?»
Он уставился в потолок, затянулся и свесил руку с кровати, чтобы пепел не просыпался на простыню.
Седая струйка дыма вплеталась в её размётанные на подушке волосы.
Она лежала на боку и разглядывала себя в зеркало. Загар ещё не сошёл. Его портили белые треугольники от купальника — на груди и внизу живота. Бретельки на плечах и завязки на бёдрах она спускала и передвигала, а вот треугольники остались. Он не разрешал загорать топлес, сколько она ни просила. «И чего стесняться? Сам раньше говорил, грудь у меня аппетитная: висят груши, можно скушать».
Она потянулась, вытянув в струнку ноги и по-балетному выгнув маленькие ступни, словно встав на пуанты, так что пальчики с розовым педикюром вылезли за край кровати.
— Мне было так потрясающе сегодня, любимый, — сказала она полушёпотом.
— Как никогда и ни с кем?
— Ну, зачем ты опять начинаешь?! Я же говорила: до тебя у меня ни с кем такого не бывало. Да и было-то всего ничего. И я про всех тебе честно рассказала. Так что для меня ты — мой первый мужчина.
— Да-да, я про всех помню…
— Но ты постоянно мне об этом напоминаешь, как будто я от тебя что-то скрыла.
— Хорошо-хорошо, не заводись.
Она приподнялась на локте и посмотрела ему в глаза.
— Скажи, как ты думаешь, я сильно изменилась?
— За последние сто лет?
— Опять твои шуточки! Я серьёзно. С нашего знакомства. В этом году пять лет, как мы поженились, — у нас первый юбилей. Ты не забыл? А до этого ещё два года встречались. Ты никак не отваживался сделать мне предложение.
— И ты решила взять дело в свои руки.
— Хочешь сказать, я тебя на себе женила?!
— Да нет, что ты. Разве такое возможно.
— Тогда к чему эта ехидная ирония в твоём голосе?
— Ехидна иронии — какой-то доисторический монстр. Никакой ехидны, тебе показалось. И если тебя ещё это интересует — ты ничуть не изменилась.
— А я вот смотрю на свой портрет и думаю, как я постарела и подурнела.
На стене над детской кроватью висел карандашный рисунок. В деревянной рамке, под стеклом. Чуть склонённая набок девичья головка, распущенные, вьющиеся змейками волосы, томный взгляд, устремлённый в никуда сквозь выпушку длинных ресниц, пухлые щёки тщательно затенены и отретушированы. Рисунок сильно выцвел, и от этого лицо приобрело налёт одухотворённости.
— Ты же сделал его, когда мы только начали встречаться, когда ты ещё на Арбате рисовал. А теперь я тебя больше не вдохновляю как женщина? Поэтому ты меня совсем не рисуешь, да?
— Нет, потому что теперь я — креативный дизайнер и креативлю на компьютере — чего изволите за ваши деньги.
— Ты бы мог рисовать в свободное время. Я понимаю, ты рано уходишь, поздно приходишь. Но всё равно, при желании время всегда можно выкроить.
— Выкроить время — и сшить себе новую жизнь.
— Ты хоть когда-то можешь говорить серьёзно?
— Когда-то мог.
Он затянулся и выпустил несколько колечек дыма.
Она проводила их взглядом.
Колечки расплывались и таяли под потолком.
— Помнишь, ты давно мне рассказывал, что в институте профессор, с такой ещё восточной фамилией, говорил, что у тебя особое чувство формы и что ты моментально схватываешь самую суть образа.
— Профессор Ованес Айвазян? — сказал он с горькой ухмылкой.
— Вот-вот. Нельзя зарывать свои способности. Раз бог дал, значит, так надо, ему виднее. Конечно, не всем в музее висеть. Но ведь можно рисовать для себя. Или тебе обязательно продаваться и выставляться? По-моему, главное — честно делать своё дело, а потомки разберутся и оценят. Ван Гог, между прочим, не продал ни одной своей картины. И ничего. Потом я читала в журнале: британские учёные выяснили, что час рисования в день омолаживает клетки мозга. А ты у меня уже не мальчик — в этом году сорок стукнуло.
Он глубоко затянулся, выпустил дым, перевернулся на живот и вдавил сигарету в пепельницу на полу.
— Кстати про юбилеи. Мамочке на следующей неделе шестьдесят, надо ей что-то такое преподнести, необычное. Я купила от нас плазменную панель. Вчера заказала в интернет-магазине. Но, я уверена, она будет безумно счастлива, если ты напишешь её портрет.
— Боюсь, у меня ничего не получится. Тем более тут нужно особое чувство формы.
— Опять язвишь. И совсем не смешно. Мамочка, между прочим, заслуженный работник прокуратуры. И к тебе относится с большим уважением. А полнота — это у неё конституция такая. Если трудно портрет, написал бы пейзаж а-ля Моне. Она безумно любит импрессионистов… Ну не хочешь, как хочешь. Можем подарить ей какой-нибудь из моих портретов, что ты делал, помнишь, до нашей свадьбы. Она тоже будет рада. Ты тогда много меня писал.
— И почти всё время голую. Не уверен, что мамочка оценит твои ню.
— Но было ведь и что-то приличное.
— Наверное. Я не помню. Да и неизвестно, где оно всё. Кое-что у Юрки в гараже пылится. А остальное куда-то подевалось при переезде или после ремонта.
— Как, ты не сохранил мои портреты?!
— Не только твои — другие тоже. И не только портреты. Говорю же: куда-то всё подевалось. Может, выбросил. Я не помню.
— Другие меня не интересуют! Но как ты мог со мной так поступить?! Хорошо, что я сберегла этот.
Она села на кровати, поджала колени к груди и, надув губы, уставилась на свой портрет.
На полу рядом с пепельницей завибрировал мобильник. Он включил экран. Пришло сообщение — смайлик поцелуя. Он отправил в ответ разбитое сердце.
— Интересно, кто были эти другие?
— Натурщицы. Я показывал тебе работы, у тебя просто выветрилось из памяти.
— Ничего у меня не выветрилось. Сплошные развратные голые девки. Я уверена, у тебя и сейчас есть какие-то другие. Признайся! Ты меня больше не любишь? Скажи честно. Я заберу Димку, и мы уйдём. Мне ничего твоего не надо. Пойду, в конце концов, работать. Не век же мне сидеть на твоей шее. Я прекрасно понимаю, что ты именно так и думаешь, хотя ничего не говоришь. От этого только хуже, когда ты молчишь. Никогда ничего не скажешь. Последнее время вообще со мной не разговариваешь. Живём, как соседи.
— Я просил тебя, не заводись. Никого у меня нет — ни других, никаких.
— Всё ты врёшь, вечно меня обманываешь. Не верю ни одному твоему слову. Эти твои командировки. Неизвестно, с кем ты туда ездишь и куда ты вообще ездишь. Ладно, делай что хочешь. Только учти, чтобы я ничего не знала. Ты меня понял? Если я хоть что-то обнаружу — у меня, наверное, сердце остановится. Ты знаешь, какая я впечатлительная!
Он нашарил на полу пачку сигарет, зажигалку и снова закурил.
— Не дыми. Скоро мамочка с Димкой вернутся. И так в квартире дышать нечем. Кстати, мамочка после своего дня рождения уезжает — бабуля неважно себя чувствует. Поэтому наши стрáстные субботы и воскресенья закончатся. Твоей же матери некогда гулять с Димкой, она на пенсию не собирается — никак не может расстаться со своим музеем. Так что пользуйся моментом.
— Carpe diem1.
— Что?
— Я говорю, сигареты закончились. Пойду куплю.
— Давай я позвоню и попрошу мамочку.
— Не надо, пусть спокойно гуляют. А то Димка подумает, что бабушка закурила.
— Опять твои шуточки. И не надоело постоянно острить?
Он затушил сигарету, встал с кровати, натянул трусы, джинсы, футболку и шагнул к двери.
— Ты меня даже не поцелуешь? Вот так всегда. Получил своё — и пошёл. Ничего, я привыкла…
Он вернулся и поцеловал её в лоб.
— Как покойника. А по-взрослому?
Он поцеловал её в губы.
Она снова растянулась на кровати.
— Ты скоро?
— Не успеешь состариться.
Он вышел из подъезда. Поздоровался с дедом Лёшей. Тот после смерти жены с утра до вечера просиживал на лавочке, подслеповато щурил слезливые глаза, кривил рот в жалкой полуулыбке, тряс плешивой головой и каждому проходящему желал «доброго здоровичка».
Он подумал о старике: как тот сидит тут целыми днями, смолит «Беломор», мусолит во рту вставную челюсть, как тоскливо ему теперь одному, без своей толстой сварливой старухи, как приходится самому стряпать на кухне, и как хотелось бы увидеть вечно занятого сына. Но думать о старике было скучно. Наверно, у старика была интересная жизнь, и о ней можно написать заметку в районную газету, которую каждый день бросают в почтовый ящик. Получилась бы душевная заметка с вылизанной в фотошопе фотографией благополучного пенсионера на лавочке.
Он пошёл короткой дорогой — через детскую площадку.
У песочницы подростки тянули пиво и курили, матерясь и гогоча. На качелях качалась дочка соседей сверху, ровесница Димки. Она сидела на дощечке, уцепившись за металлические цепи. Ноготь на большом пальце был покрыт облупившимся розовым лаком. В ушах — золотые серёжки с рубиновыми стекляшками. Когда она взмывала ввысь, её лимонное платьице парусилось, открывая белые пухлые ножки в ярко-красных сандалиях, и сиреневый бант в волосах трепыхался, как бабочка с надорванным крылом. Она зажмуривалась и взвизгивала. А ржавые качели надсадно скрипели, точно в небе кричала голодная чайка.
Он вышел на улицу и остановился у пешеходного перехода.
На светофоре горел красный.
Несколько человек переминались на тротуаре в ожидании зелёного.
Он встал на край тротуара, у бордюра. Машины проносились совсем рядом, обдавая его сладковатым запахом выхлопных газов.
Он закрыл глаза.
По асфальту шуршали шины, будто шелестел прибой.
Он задержал дыхание. Привстал на цыпочки. И, как с мостков солдатиком, спрыгнул на дорогу…
В этот момент закуковал звуковой сигнал светофора, оповещая слепых и слабовидящих пешеходов о том, что загорелся зелёный.