Перевод, предисловие и комментарий Сергея Солоуха
Опубликовано в журнале Урал, номер 4, 2024
Дневник полковника Швеца1
Перевод, предисловие и комментарий Сергея Солоуха2
Предисловие
Йозеф Йиржи Швец3 (19 июля 1883, Ченьков, Чехия — 25 октября 1918 Аксаково, Россия) — одна из самых необыкновенных, буквально мифических фигур в истории страны, которой уже нет. Чехословакии. С 1919 по 1929 на чешском одно за другим вышло пять изданий его «Дневника», во всех формах, от сокращенного, буквально на лету подготовленного Йозефом Куделой екатеринбургского тиска4 до солидного пражского томика5 с дополнительными материалами, словарем русских слов и терминов, а также комментариями все того же чешского политика и по совместительству писателя и редактора Куделы. Он же, Кудела, в 1933 подготовил, уже точно в назидание будущим поколениями и вообще потомству, еще и версию для юношества «Военные записки»6. Понятно, с картами и некоторым количеством занятных иллюстраций.
Впрочем, о потомстве, о том, как будет прекрасное и вольное будущее смотреть на прошлое, на самого Швеца и тех, кто был возле него, поближе или подальше, в Первой республике думал не только товарищ и соратник или же моравские земляки братья-соколы, издавшие за собственный счет или на деньги «Сокола» сначала биографию7, а затем и фотоальбом8, но и люди, всеми возможными художественными средствами творившие легенду о новой нации, наследнице Гуса и Жижки. Прямиком к десятилетию объявления Чехословакии независимой страной или сразу же после него на свет явились почти одновременно две пьесы о герое чешского освобождения, одна пера генерала и писателя Рудольфа Медека9, а вторая — жены адмирала, а заодно известной поэтессы и вообще литератора Мариши Радоньовой-Шарецкой10. И следом еще и увесистый роман легионера, писателя, редактора, историка, человека вообще множества крупных и мелких дарований, а также необыкновенной всеядности Адольфа Земана — «Полковник Швец11». Успех и отклик у театральной и читающей публики все эти три вещицы об одном и том же имели разный, но пьеса Медека, поставленная в Национальном театре, несомненно, оглушительный. Ну, и скандальный. Ее содержание разбирали на собраниях стародружинников, как пастернаковского «Доктора Живаго» некогда в Совписе СССР, с публикацией протоколов12 и оргвыводами, одним из которых стало издание отдельной брошюркой переписанного поэтом, прозаиком, но в первую очередь правым политиком и ярым националистом Виктором Диком третьего акта медековской пьесы — «Исправленный полковник Швец»13.
Такие страсти. Вокруг генезиса и мифа о стране, которой больше нет. И не будет уже, наверное. Ну и насколько они, пусть и занятные, актуальны сейчас? А вот на удивление. Свежи и своевременны, но в плоскости совсем иной. Вовсе не национальной, чехословацкой идеи и мифа, а мифа и идеи транснациональной, всеславянской. Ярким носителем и образцовым воплощением которой как раз и был сокол, учитель гимнастики из Моравии, ставший в России героем и полковником, а заодно и православным, Йозеф Швец. Георгий — Йиржи, после крещения. Идеи, в которой, используя любимое выражение другого героя русских полей сражений, генерала Антона Ивановича Деникина, было много прекрасного «дерзания» стольких чистейших душ и горячих сердец, но в наши дни не осталось ничего, кроме памяти. Представления, а заодно и идеи, полностью себя исчерпавших и умерших буквально у нас на глазах. А на поминках, как уж водится у всех народов, почему бы не вспомнить покойного в его полете и силе, не отдать дань очарованию и волшебству прекраснодушного заблуждения, одного из тех славных, что в великом своем неисчерпаемом множестве к первоначально намеченной цели обыкновенно никогда ни приводят, но при этом движут… движут миром и людьми…
То есть разговор пойдет не о войне, а о физкультуре. О здоровом теле, в котором, по определению, здоровый дух:
«— Идемте в «Куклик»,— предложил Швейк, — ружья вы оставите там на кухне. Хозяин в «Куклике» -— Серабона, сокол, его нечего бояться»14.
Не надо чеху бояться чеха. И словаку не надо бояться чеха, и чеху ни в коем случае словака. А равно серба, поляка или русского. Боятся пусть немцы. Великого славянского братства — прямого наследника братства греческого. Братства одноплеменных народов, объединенных физкультурой. Вот почему главное и самое массовое чешское патриотическое общество «Сокол», основанное Мирославом Тиршем и Йиндржихом Фигнером в 1862, было в первую очередь спортивным, с регулярными всеславянскими слетами, имитирующими ни больше и ни меньше Олимпийские игры. Единство и коллективизм — базовый принцип тиршевской, сокольской системы гимнастики, славянской, противопоставляемой индивидуалистической и своекорыстной германской, шведской или немецкой. Тысячи людей, построенные в регулярные колонны, в едином ритме, одновременно исполняющие одни и те же синхронные движения, лишь по традиции называемые «вольными», не могли не восхищать и не пугать. Немцев, да и не только. Уже очень было похоже на армию. На ее зародыш. Ядро. Передовой отряд борцов за единый и неделимый славянский мир. Его устройство и конкретная организация, федерация независимых народов или единая империя под короной великих русских князей, были вопросом будущего свободного волеизъявления самих славян, первостепенной задачей для сегодняшнего казалось создание и формирование самого способного к великому решению и самоопределению народного духа и народного тела. И чехи во главе с Тиршем и «Соколом», как им это виделось, в начале двадцатого века шли впереди всех. Читали, пели и тренировались. Строили пирамиды из красивых, мускулистых тел и смотрели сверху вдаль, как там братья поляки, сербы и болгары подхватывают? Нет? А русские? Да, русские в первую очередь. Ведь если не подхватят, не построятся, не подпоют они, восточные неисчислимые богатыри, то чешский, западный, передовой отряд так и останется отрядом, ни царства великого и общего не будет, ни единой республики вольных славян.
Только в соединении с русскими, с огромным и неисчерпаемым морем природного славянства, пока спящим, дремлющим на широких своих просторах, славянство западное, уже активное, уже мобилизованное, не потонет и не исчезнет на своих мелких, часто разрозненных европейских атлантидах под напором силу, мощь и вес набирающей буквально на глазах громады неумолимых тевтонских волн. Немцы соединяются, а значит, и славяне должны. Формула казалась настолько само собой разумеющейся, что и доказательств не требовала. Требовала действий. Главным из которых виделось просвещение. Апостольская деятельность. Будить братьев и звать. На кольца, брусья и перекладину. Должные объединить славян. Спаять, как греков соединяла и спаивала, при общности фонетики и грамматики, физическая культура.
«Со времен славянского съезда в Праге 1849 года, от славянских празднеств 1868, живет в нас традиционное понимание того, что чехословаки, и среди них в первую очередь соколы, должны быть носителями и проповедниками идеи славянской общности»15.
В первую очередь соколы. Именно так. Собственно, с этого… с апостольской спортивной миссии и начинается история Йозефа Швеца, героическая борьба за идеалы, прижизненная слава и наконец загадочное, всех «будто громом» поразившее самоубийство вызвали столько дебатов, споров, взаимных упреков, объяснений и обвинений. В 1912 году, как десятки и сотни других чешских учителей гимнастики и правоверных соколов, он тиршевским спортивным обществом направлен в Россию. Нести свет. Пробуждать и побуждать. Работать. Чешскую сказку делать русской былью. Общеславянской.
Об этом смешно и грустно говорить ныне. Куда как более трезвый, чем Швец, другой сокол — Вацлав Найбрт всего лишь пару лет спустя так описал в первые дни русского плена свое столкновение с голой реальностью славянского востока:
«Тот, кто представлял себе, что в России в народе широко распространено такое же понимание славянства, как у нас, был очень разочарован, меня же самого более всего в этом смысле поразил ответ, который я получил на попытку растолковать, что я чех:
— Так вы православный или поляк?»
…
И понятно, что после этого никакое членство ни в каком «Соколе» уже значения не имело…»16
Да, русских той поры, да и, пожалуй, других, более поздних времен, степень богоносности интересовала куда как больше, чем близость кровная или же общие законы чередования согласных в общих фонемах. Да и магнит самосознания поляков к большому общему не очень-то притягивался, скорее отталкивался, словно в нем, родственном, были кем-то по недоразумению перепутаны полюса, север и юг. Братья поляки все дружно и согласно не являлись на всеславянские сокольские слеты, если там были русские17. Да, русские. Ну, а болгары, война придет, так и вовсе станут союзниками немцев и австрийцев. И в Первую мировую, и во Вторую. Может быть, все же что-то не так с самой идей? Единого и неделимого славянского мира, основанного на общности крови, правил соположения энклитик в предложениях и физкультуры? Сейчас это само собой понятно, как то, что дважды два четыре, а не пять и не сорок пять. Но тогда, в начале прошлого «дерзновенного» века, учитель гимнастики Йозеф Швец, сокол, пишет письмо домой из далекого казацкого Екатеринодара, что просто все дело в разнице характеров…
«Темпераментный чешский человек не может сидеть сложа руки… и я научился жаром наполнять сердца… даже холодных русских…»18
Пассивность, быстрое возгорание и скорое затухание обещало просветителю долгий и трудный путь среди бескрайних лесов, полей и рек. А также гор и морей. И вдруг война. Первая мировая. Молниеносное решение русского царя Николая Второго откликнуться на просьбы чехов и разрешить формирование в России чешского воинского соединения для борьбы с общим врагом. Германцами. Какой шанс и возможность ускориться, соединиться славянам не на ковре для вольной борьбы и акробатики, а на поле уже настоящего боя. Как грекам против персов. И учитель физкультуры принимает решение с быстротой и твердостью, вполне достойными русского государя. Решает стать солдатом. Бросает теплый и комфортный Екатеринодар и едет в Киев, где формируется первое после поражения под Белой горой, отнявшего у чехов независимость, за триста бесконечных лет чисто чешское воинское формирование. Дружина.
Дальнейшее прекрасно описано в тексте, который по странной издательско-редакторской прихоти Йозеф Кудела назвал «Дневником». В реальности лишь две главы из двадцати четырех, последние, являются подневными записями, все прочее, предшествующее, — воспоминания, написанные постфактум, по горячим следам в минуты фронтового затишья. И уже этим интересные, не так много, если не сказать совсем нисколько, оставила нам история «окопной правды» Первой мировой «лейтенантской прозы», как этот жанр называли исчезнувшие вместе с ним шестидесятники. Рассказов без пафоса и приукрашивания, где счастье от похвалы за храбрость или медали, сверкнувшей на собственной груди, неотделимо от неутолимого и постоянного солдатского голода, обыкновенного недоедания или мучительной пытки разнашивания тесных сапог во время ночного марш-броска. Историй, в которых жизнь и смерть всегда идут рука об руку, в которых гибель товарищей и своя собственная, может быть совсем скорая, не отменяет права и желания успеть до пули, уже отлитой для тебя судьбой, поужинать, попеть и посмеяться и даже познакомиться, быть может, с хорошенькой учительницей из местных:
«Тогда же мы узнали, что все недавние истории о трагедии бригады — сильное преувеличение, жертвами стали только около трехсот добровольцев из второго полка, некоторые из раненых действительно застрелились, но были и те, кто сдались в плен. От штаба бригады до расположения полка мы доехали на двух повозках. Везли с собой среди прочих гостинцев бутылок десять вина»19.
Но если бы история чешского учителя физкультуры и русского солдата, а чуть позднее и офицера сводилась только к его необыкновенной живости, бесстрашию, уменью горевать и веселиться, рассказывать о мелком и великом честно и без аффектации, не повышая и не понижая голоса, она бы не выходила за пределы все того же жанра «окопной» и «лейтенантской». Занятной, но в общем рядовой. В совсем иной регистр все произошедшее с Йозефом Швецем в нашей стране, в России, переводит трагическое и абсолютно неожиданное для всех, кто любил и не любил этого невысокого, жилистого, очень решительного, находчивого и энергичного человека, завершение его недолгой и яркой жизни. Ночью 25 октября 1918 года на станции Аксаково, что между Самарой и Уфой, в закрытом купе штабного вагона полковник, георгиевский кавалер и командир на тот момент первой дивизии чехословацкого корпуса приставил ствол пистолета снизу к подбородку и нажал на спусковой крючок. И эта точка, а не оборванные на полуслове за полгода до этого, буквально за пару дней до чехословацкого восстания на Транссибе, записи в толстых ученических тетрадях заставляют вновь вспомнить о главном, о том, зачем и почему чешский мечтатель, учитель физкультуры и сокол, в первую очередь сокол, тут вообще оказался, в огромной России, и прошел путь от Галиции до Башкирии со всеми возможными остановками… Потому что была у него миссия. И миссия апостольская. И именно ее, апостольскую, Йозеф Йржи Швец, столь внешне удачливый, счастливый, буквально баловень судьбы, все успевающий и на все способный человек, полковник, военный теоретик, командир, не исполнил. Провалил. Не справился.
Да, война ничего не ускорила, русские как не были готовы свой Третий Рим сменить на Вторую Грецию, так и остались не готовыми. Равнодушными и мало восприимчивыми к идее о том, что сходная механика редукции корневых гласных или же унаследованные от племенной праматери рудименты общего двойственного числа сами собой порождают, с помощью физкультуры и пения, единство задач и целей. И более того, «местным господам все равно, кто придет, чтобы жизнь наладить, немцы или мы, союзники»20, — с горечью пишет в разгар Гражданской Йозеф Швец Франтишеку Лангеру, который «хоть ты и врач, но скажу честно, смыслишь в военном деле, как настоящий «армейский», как я, как Степанов и многие иные»21. Да, им, русским, все одно, немцы или союзники, читай чехословаки, но нам, чехословакам, это не все равно. Совсем не все равно. Будет ли великое восточное славянское море под немецким гнетом и управлением или окажется в конце концов со своими, в семье огромной братских народов, славянской, в которой рано или поздно прекраснодушная идея и русским зажжет сердца. Воспламенит. И никогда уже не остановит. Так думал и в это верил Йозеф Швец, и катастрофой для него стало открытие, что не только для русских «славянство» — слово от природы инородное, но таким же к концу восемнадцатого, от него самого неотделимое, как сердце и душа, стало и для чехов чужим, пустым и ненужным. Для братьев из его собственного родного, когда-то самого идейного и на борьбу мобилизованного полка чехословацкого корпуса. Первого имени Яна Гуса.
Чешские политики и историки могут, не вдаваясь по самым разным соображениям ни в суть, ни в смысл произошедшего на станции Аксаково, сколько угодно рассуждать о том, кто и кого тогда, поздней осенью 1918-го, предавал на Урале. Солдаты своих командиров22 или же командиры своих солдат23. На самом деле Йржи Йозефа Швеца предали все. Убили идею. Прекраснодушное заблуждение, управлявшее и двигавшее, буквально одухотворявшее всю его жизнь и борьбу. И, постояв молча перед строем, послушав заявления — на фронт они больше не пойдут, за русских они умирать не станут, и вообще «война эта не наша», Швец развернулся и пошел к себе. В купе, в штабной вагон. Очень долго жег свет, писал длинное письмо, потом бумагу смял, бросил в стол, черкнул короткую записку и, вынув из кобуры пистолет, приставил стволом к подбородку, а потом нажал на спусковой крючок. И символично, что пистолет, его убивший, был австрийским — Repetierpistole «Steyer»24.
Славное сердце остановилось. А идея славянства и сокольства еще пожила. Пожила, потрепыхалась. Красиво расцвела от танков 1945-го, сильно подвяла от танков 1968-го и умерла уже в наши дни, наверное, уж навсегда в роликах, загруженных в ютьюб и инстаграм. Другие ждут славян заблуждения и убеждения, и куда они их приведут, дано будет узнать из книг грядущих, по большей части еще не написанных… А вот о написанной, которую, надеюсь, читатель не бросит и дочитает до конца, думаю, надо сказать на прощание еще пару слов уже технического, чисто литературного характера…
То, что название «Дневник» — очевидное недоразумение, уже говорилось. Вдобавок к этому надо заметить, что если первая часть записок Швеца писалась явно для читателей, неторопливо и вдумчиво, человеком, знакомым с Вергилием и Гончаровым, то вторая — уже второпях, на коленке, как придется, лишь бы не забыть, для себя. С повторами, сокращениями, без правок, с одним куском, противоречащим другому, то Мамонтов — душка и миляга, то злобный враг и негодяй, с неуклюжими фразами и целыми пассажами, контекст которых из-за недостатка времени не описан и не растолкован, что пониманию и восприятию читателя других времен не способствует вовсе. Все это привело к тому, что в желании как-то гармонизировать такие разношерстные части, а равно из уважения к литературным способностям человека, который, совершенно очевидно, не просто знал имена Вергилия и Гончарова, но и читал их книги, да и не только книги этих двух прекрасных авторов, переводчику пришлось использовать запрещенный и в душе ему откровенно противноватый прием, который называется «авторизацией». Не беспардонно, и не хамски, но все же во второй части три подряд в одном абзаце «поехал» заменялись на «тронулся», «отправился» или «передислоцировался».
Вот, собственно, и все. Источники разнообразных сведений, использованных для комментариев, по возможности указаны, что же касается того, что почти за гранью возможного вне доступа к госархивам — данных о русской армии и ее офицерах, то они были по большей части взяты от замечательных людей, хоть что-то попытавшихся сохранить и сделать доступным широкой публике либо тут — https://ria1914.info/, либо тут — https://gwar.mil.ru/.
И это точно уже все. Или, как бы сказал, честь напоследок отдавая, наш славный герой:
— Na zdar!
Вместо вступления. Письмо невесте25
Вступаю добровольцем в Чешскую Дружину, что создается в Киеве. Не знаю, что меня ждет, может быть, смерть, а может быть, и нет. Но идти должен — не это ли было назначено мне на белой Руси, не с этим ли я сюда пришел, долго думал я над этим шагом и наконец принял решение. И теперь могу сказать, иду с радостью, не это ли бой за победу славянства, а для меня и нас, чехов, за свободу порабощенной родины. Смерти в таком бою не боюсь, она не будет напрасной, если этой свободой будет коронована. Я мог бы и дальше тихо жить в Екатеринодаре, лежащем далеко в стороне от театра войны, но как быть с совестью? Не смог бы я до конца своей жизни смотреть людям в глаза, если в тот момент, когда мои братья проливали кровь за высокую идею, я прятался и любовался страшным и далеким зрелищем как зритель. Нет, это бы меня морально уничтожило. Поэтому и этот шаг.
Не могу больше писать. Подробности будут уже от тех, что останутся живы и здоровы.
На здар!
Екатеринодар. 18/31.VII.14.
Каникулы у моря
После почти года, полного нежданных и бурных перемен, я хочу сесть за работу, чтобы хотя бы частично вспомнить то, что пришлось пережить и что судьба принесла26.
Я помню, как в конце 1914 учебного года (по русскому стилю 20 мая) я с нетерпением ждал каникул «У Шульцев», куда ходили мы столоваться с братом27 Бургрем; часто мы там сиживали, говоря о родине, о Праге, о том, как все мы там сойдемся и будем весело «ходить гоголями»28 в русских фуражках29. Только суждено было мне расстаться с этой прекрасной мечтой, которую я так долго носил в своем сердце. Директор городских школ поразил нас предложением провести курс сокольской гимнастики учителям этих школ. И как ни тяжело было принять это предложение, которое требовало забыть надежду на дорогу в Чехию, но жажда распространять идеи и дух сокольства заставляла кого-то из нас остаться и курс провести. Брат Гоштофт, наш соратник на поле сокольской брани, учитель физкультуры Первого реального училища, сам собирался на сокольские курсы в Прагу, чтобы уровнем квалификации стать вровень с нами, тремя другими его братьями, только и думавшими сейчас о поездке в Чехию.
После долгих разговоров и колебаний жребий остаться выпал мне. Помню, с каким тяжелым сердцем сел я писать письма родителям и, главное, Маки30, в которых горькими словами должен был объяснить причину, что заставляет меня остаться. Ответы пришли быстро, родители с удивлением спрашивали, что так меня к России притягивает (словно не верили, что все дело в курсах), а Маки, всегда как добрый ангел, рада была любым новостям от меня и передавала предложение Бранцулки, как нам все-таки увидеться: если курсы в июле, то я буду свободен в августе, она же в это время будет в Башке, на острове Крк31, и я бы мог приехать туда с семьей Бранцулов. Предложение было очень хорошее, и я с ним сразу согласился, и особенно после того, как позднее получил письмо от тети Земановой из Праги, которая писала, что я их очень огорчил, поскольку они все надеялись со мной увидеться или в Ченькове32, или в Праге. Между строчек читался отчетливый упрек в том, что забываю родителей, хотя должен почитать, пока живы.
В это же время я прощался в училище с добрым и очень хорошо ко мне относившимся директором Новосельцевым. Это был всеми очень уважаемый человек, настоящий отец для учеников и прекрасный коллега учителям. С его уходом коммерческое училище действительно много теряло.
Местом официального прощания был назначен отель «Централ». В элегантном зале сошлось у богатого стола сорок человек. Как обычно много говорили, но особенно мне понравилась речь старого учителя пения Якова Петровича Сокольского, очень приятного и остроумного человека. Помню, что выступил и я, и, как мне кажется, удачно, говорил и о заслугах Сергея Васильевича Новосельцева в общественной жизни. Особенно о заслугах перед Соколом — он был его первым председателем. Присутствовал на проводах и городской глава, были и некоторые члены городской думы. Долго беседовали и разошлись только к утру, уже на рассвете.
Между тем заканчивались занятия в школе и работа в Соколе. Члены его, как мы догадывались, готовят нам какой-то сюрприз на прощание, но какой именно, оставалось тайной. Постоянное перешептывание, неожиданные вопросы и какое-то секретничанье об этом явно свидетельствовали. В конце концов все выяснилось. Случилось это 20 мая вечером, когда нас, преподавателей, пригласили в ресторан в городском саду. Там прекрасно елось, выпивалось, и когда все были уже в самом лучшем расположении духа, поднялся председатель Сокола брат Хусник и к каждому из нас обратился с короткой речью, поблагодарил за работу, братское отношение и каждому из нас вручил золотой жетон с посвящением. Я его ношу всю войну на шее на шнурочке и отношусь как к дорогой мне памяти.
Постепенно пришла и пора отъезда моих товарищей по работе и братьев. Утром 24-го проводил их на вокзал, пожелал счастливого пути и просил, чтобы, самое главное, не забыли обо мне вспомнить на слете Сокола в Брно. Остался после этого здесь, в Соколе, я один, и было решено, что будут проводить занятия на открытой площадке, которую выбрали у городского училища в саду в предместье Дубинцы. Эту площадку надо было подготовить, и брат староста Хусник, как владелец спортивных снарядов, должен был позаботиться, чтобы все было на месте: диски, копья, стойки, перекладины для прыжков и т.д. И на самом деле брат Хусник, как горячий приверженец Сокола, старался сделать все возможное. И буквально готов был пожертвовать всем. Он — человек, по-настоящему одушевленный идеей, и хотя сам родился в России, но сумел совершенно правильно понять смысл существования и цели Сокола, что делает ему безусловную честь. Он не только смог собрать все необходимые снаряды и приспособления для занятий, но еще и вел неустанную агитацию, особенно среди чехов, чтобы вступали в наши ряды.
К сожалению, все это мне пришлось отложить, потому что у меня вновь, как и в прошлом году, начались ознобы и лихорадка33. Лекарства совершенно не помогали, и надежду на поправку могла дать только смена климата. В прошлом (1913) году я поехал на горные источники Кисловодска, а теперь решил сменить горы на море. В компании пана Бейчека (родом из Смихова), отличного товарища и доброго, веселого малого, я отправился в Геленджик, небольшой городок на берегу Черного моря, поблизости от Новороссийска.
Городок замечательно расположен, лежит у залива, который, в свою очередь одно из прекраснейших мест на побережье. Относительная дешевизна, множество садов и зелени, великолепные горные окрестности и чистый морской воздух очень способствовали укреплению расстроенных нервов и ослабленного организма. Жили мы с Эмилем словно в раю, и недолгое время, проведенное там, кажется мне самым чудесным в моей жизни. Жили мы у наших екатеринодарских знакомых, в доме Ивана Васильевича Круподерова, женатого на чешке родом из чешской деревни под Новороссийском.
В комнатке, которую мы у них сняли, мы только спали. А весь день проводили в саду или на море. Программа была очень простая. Утром, еще до чая, отправлялись в купальню грузина Николаишвили. Сначала принимали солнечные ванны, потом плавали в море и снова на солнце, которое своими горячими лучами очень быстро нас выкрасило сначала в красный, потом в коричневый и наконец уже в едва ли не черный цвет. В очень короткое время мы так загорели, что нам стало казаться, появись мы в таком виде сейчас в Чехии, никто из наших знакомых и не узнал бы нас. Многие из посетителей купальни нас принимали за африканцев и не хотели верить, что мы на самом деле чехи.
Также в тридцати шагах от нашей купальни было отделение и для дам, которые, по большей части в купальниках34 (но многие и без них, так как это вполне привычно на Черном море), вверяли свои ладные тела прохладным морским волнам. При этом выяснилось, что многие из них отменные пловчихи — в моих заплывах по широкой бухте я не один раз встречался, и как-то даже в двух километрах от берега, с такой пловчихой женского пола. Но, однако, как и везде, так и в Геленджике, где в сезоны женщины составляли до 75% всего населения, лучше всего они умели кокетничать. Эта их склонность порой заводит очень далеко, вспоминаю, например, что в купальне Николаишвили, где стоящие на возвышении каюты для солнечных ванн (мужские и женские) соседствуют и отделены друг от друга только деревянной стенкой, застали мы однажды своих соседок за пристальным изучением наших библейских тел через маленькую дырочку, которую, по всем признакам, они же сами и проделали в деревянной стене. Самое собою разумеется, что такое любопытство мы не оставили без внимания и в свою очередь вернули его с процентами. Но все это без каких-либо недоразумений и взаимных обид.
Заплывы мы устраивали каждый день, обычно целью была новая строящаяся пристань деревообрабатывающего завода примерно в 1½ верстах от старта. Когда к нам как-то раз приехал погостить наш добрый приятель из Екатеринодара Бедржих Иелинек35, бухгалтер в пивоварне Колосова, договорились все вместе сплавать до пристани. Вода была теплая, 18°, но как раз когда мы доплыли, солнце скрылось за тучами и стало прохладно. Такое часто можно видеть на Черном море, погода внезапно меняется, с гор начинает дуть так называемый норд-ост, и на море поднимается волна, и очень трудно против нее плыть. Так случилось и в этот раз. На обратном пути, едва мы проплыли 100 метров, Бедржих, к такой волне не привыкший, стал хлебать воду, и желудок его начало подводить. Очень быстро ему стало совсем плохо, и как сейчас помню его настойчивый и отчаянный крик: — Пепик36, помоги!
Его напряженное лицо, непривычно тяжелые, неуклюжие движения у такого хорошего пловца, каким он был, свидетельствовали о том, что дела у него плохи. А вокруг во всю ширь залива ни человека, ни спасительной лодки, и я понимал, что его крупное тело, даже с помощью Эмиля, которого я позвал, поддержать будет непросто. И даже казалось мне, пока я к нему подплывал, что смерть вижу прямо перед своим глазами, когда же подплыл, то сейчас же сказал, чтобы он сначала перевел дух, плывя на спине, а потом плыл за мной назад к пристани. Но Бедржиху стало лучше, и он смог вместе с Эмилем благополучно доплыть назад к купальне. Я же ждал на пристани, чтобы в случае повторения ситуации тут же послать на помощь моторную лодку. На счастье, все обошлось, но тот страшный эпизод мне никогда не забыть.
В обществе Бедржиха мы провели прекрасную неделю. Особенно хорош был вечер, когда за отличным ужином с водкой и очень приятным и вкусным новороссийским вином мы сидели в беседке ресторана у моря и под луной рассказывали друг другу разные истории из своих юношеских лет. Разговор делался все душевнее, все теплее и сам собой переходил в мелодичную чешскую песню. Совсем уже поздно, совершенно счастливые, мы разошлись по своим молодецким жилищам.
Прекраснейшие поездки мы предпринимали за 20 копеек на моторной лодке до так называемого Тонкого мыса. Нашел это замечательное место на другой стороне залива, с густым садом и рестораном, наш хороший знакомый, чех С.Ф. Сикора, учитель гимнастики из Борисоглебска. Душа компании, особенно во всем, что касается выпивки и пения (когда-то, случалось, пел в Национальном театре). Кроме того, он очень любил барышень, и то интересно, что всегда выбирал самых непривлекательных, такой у него был своеобразный вкус, и сам он лицом напоминал фавна. За все это мы его и прозвали «дедок Козлоног». В компании с ним мы частенько выезжали на Тонкий мыс, где обнаружилось прекрасное вино, которое нам не раз заплетало языки.
Часто туда с нами ездила одна дама-врач из Ростова, которая жила на одной даче с нашим приятелем Сикорой у Армена Кара-Кузьмы. Было ей двадцать восемь лет, и она очень любила играть в карты, чаще всего мы с ней играли в т.н. «гарбу». Ее кавалером был Сикора, мы же ухаживали за барышнями помоложе. В один из вечеров мы познакомились с группой таких молодых барышень из Харькова и с ними совершили прогулку в лодке в ресторан на другом берегу залива. Но вскоре расстались, найдя себе новых жертв. Были это две курсистки из Москвы, с ними мы познакомились на Толстом мысу во время сильного шторма. Познакомились мы совсем просто, сначала обменялись взглядами, а потом и разговорились. Одну звали Маничка Виборна, и была она родом чешка, но чешского не знала, а вторую Лиза Грибкова, и это была чисто русская девушка. Я приударил за Маникой, а Эмиль за Лизой. На следующий день мы отправились с ними до нашего укромного уголка на Тонком мысу, угостили вином, а потом шли темной ночью пешком обратно в Геленджик. Я с Маничкой быстро расстался, в то время как Эмиль до сих пор с Лизой не теряет связи.
На обедах, который готовила наша добрая “мамушка”37, как мы ее звали, Кристина Александровна Круподерова, каждый день сходились четверо: я, Эмиль, Сикора и господин Шилер, пенсионер, бывший школьный преподаватель классических языков, который приехал в Россию в ту пору, когда чешские классицисты искали прибежища на ее широких просторах. Это был уже старый, но симпатичный человек. Не любил слушать (во всяком случае, на этом настаивал) некоторые наши двусмысленные анекдоты, но, когда мы принимали во внимание его отеческое пожелание, охотно разрешал нам продолжать рассказы. Был он человеком обеспеченным, имел прекрасную дачу и сад с множеством фруктовых деревьев. Особенно хороши у него были абрикосы. Была у него и жена — дом и хозяйство у них были общие, но дороги разошлись, и держались они так, как будто и вовсе незнакомы. Их сын учится в Праге, в Технической школе38.
Были и другие чехи в Геленджике, пани Кумпостова со своими дочерьми Марией, в замужестве Гейтнер, и Элишкой, в замужестве Зноемской. У них мы бывали очень редко, хотя и были часто званы. Кроме них был еще и владелец двух дач пан Новак, у него была очень красивая дочь, окончившая екатеринодарскую гимназию и годовые курсы французского языка в Швейцарии. А также пан Хорачек, владелец кинотеатра, в который мы водили своих гостей, но обычно за это сами платили.
На даче, которую снимал И.В. Круподеров, жило еще несколько семей. Госпожа Мцерович, жена доктора, и госпожа Команова, супруга фабриканта. Обе из Екатеринодара. У госпожи Мцерович была чудесная пятилетняя дочурка Надя, с ней мы дурачились по целым дням, и она своей чудесной детской душой и простотой подарила нам много прекрасных мгновений. У госпожи Комановой был восьмилетний сын Шура, с которым мы тоже частенько играли, — да и мы сами, можно сказать, вели себя как дети с детьми к радости и удовольствию взрослых и таким легким способом снискали себе их симпатию и расположение. К этому же обществу принадлежали и шестнадцатилетний гимназист Леня, шестиклассник, и семнадцатилетняя гимназистка Люба, дети самих Круподеровых. Играли в домино, в карты, болтали, пели или же ходили в кинотеатр или на прогулки. Как-то даже устроили выезд на целый день на повозке на юг вдоль берега Черного моря до санатория…
Там были замечательные волны, купанье в которых мне и Эмилю доставило настоящее наслаждение. С нами была сестра госпожи Мцерович, необыкновенно назойливая дама, и шестнадцатилетняя гимназистка, ее племянница. Шутя, я изображал в нее влюбленного человека, да так, что она не могла понять, серьезно это все или нет. Конечно, я избавил ее от иллюзий очень быстро.
В общем, очень хорошо было у моря в Геленджике: прекрасная компания, море, небо, окрестности, воздух — все это создавало такое настроение, что мы забывали обо всем прочем на свете. И тем не менее надо было возвращаться назад в Екатеринодар, где меня ждали курсы. Сразу по возвращении я узнал, что курсы отложены и в этом году проводиться не будут. Вначале я очень разозлился, потому что из-за этих курсов не поехал на родину, и, помню, даже думал, не подать ли мне жалобу на директора за нарушение уговора. Но поскольку никаких бумаг мы не подписывали, мысль о жалобе пришлось оставить. С другой стороны, мои школьные каникулы продолжались, и я мог их остаток хорошо провести, но средства на это были уже очень ограниченными — слишком много было истрачено в Геленджике, а сразу после него я немало одолжил семье брата Г., который уехал в Прагу на курсы. Приняв это все во внимание, я решил снова уехать в Геленджик и остаток лета провести там. Верный Эмиль и в этот раз мне в компании не отказал, и после пятидневного пребывания в Екатеринодаре мы снова отправились в Геленджик. Только на этот раз мы уже поселились на даче упомянутого мною ранее Кара-Кузьмы. Но и в этом новом пристанище мы только спали, а весь день обыкновенно проводили в саду Круподеровых. Старики нас считали за своих и звали сыночками, а мы их “папаша” и “мамаша”. И в самом деле, отношения между нами были такими сердечными, и так мы сами любили всю их семью, что такие обращения другу к другу были вполне уместными, учитывая еще и то, что наши собственные “папаша и мамаша” были далеко, далеко… Этих добрых людей я никогда не забуду и поныне с ними переписываюсь.
Начало войны
В Геленджике были также и мои коллеги из училища: преподаватель физики и математики Сергей Иванович Буреев с женой, батюшка Александр Иванов с семьей, директор Новосельцев с семьей, его сына я учил плавать, учитель пения Соколовский и великий “славянин” Лаврентий Ефимович Попков, который жил на собственной даче на берегу Тонкого мыса. В окружении такого множества знакомых летние дни мерно бежали один за другим. В один из таких дней, как бы между прочим, пан Шилер упомянул о смерти наследника австрийского престола Фердинанда д’Эсте. Нам с Эмилем ничего об этом не было известно, и мы не особенно даже в это поверили, и лишь только когда купили номер «Русского слова» и увидели это известие, напечатанное черным по белому, убедились, что все так и есть, и почувствовали и радость, и удовлетворение от случившегося. Убитый был великий славянофоб и милитарист, подпевала Вильгельма39. С тех пор мы уже каждый день жадно читали новости и следили за тем, как развиваются события.
Примерно через месяц внезапно в воскресенье утром врывается к нам прямо в 8 утра (мы еще спали) наш приятель из Екатеринодара Шульц (бухгалтер в фирме Хусника) и показывает напечатанную телеграмму об австрийском ультиматуме Сербии. Я и сейчас помню, как все в нас всколыхнулось, и мы сразу почувствовали, что грядут великие события. И в самом деле, уже через насколько дней мы оказались на пороге европейской войны. Русская мобилизация была объявлена 18 июля40 и воспринята нацией с необыкновенным подъемом и воодушевлением. Тогда же я получил от австрийского консула указания о том, как должен себя вести, в случае если буду мобилизован. Самом собой разумеется, что этот “драгоценный” листок я положил «ad acta»41. Все наши знакомые между тем расспрашивали нас, что будем делать и как себя поведем, как австрийские подданные, приходилось пояснять тем, кто не знал, отношение нас, чехов, к немецкой австрийской власти и вообще наши взгляды на всеславянский вопрос. В это же время только назначенный главнокомандующим русский генералиссимус, решительный великий князь Николай Николаевич, объявил о схватке славянства с германством. Эмиль с его горячим темпераментом немедленно записался в добровольцы в Сербию, я же еще решал, что делать. Но знал, конечно, что на печи на останусь, потому что в такое время нельзя стоять в стороне, надо что-то делать, но что именно и как, я еще не знал. Местное население устраивало почти ежедневно восторженные демонстрации в поддержку войны, и, как я узнал, в других больших и малых городах происходило то же самое, и с большим размахом, но, главное, все они носили отчетливо антинемецкий характер.
И стало у меня возникать чувство, что приходит время, когда весь тот дух, который я нес собой, как представитель Сокола на Руси, нужно будет воплотить в жизнь. Оказаться просто сторонним наблюдателем я считал недостойным и шкурным и, кроме того, ощущал, что не смог бы без стыда показываться в училище, на спортивной площадке и перед учениками. Ведь все меня знали как настоящего славянина с сильным характером, человека, который должен поступать сообразно тому, что говорит и как ему подсказывают его принципы и убеждения. Сразу после того, как Эмиль объявил, что едет в Сербию, он стал в глазах окружающих настоящим героем — я же на всевозможные и всяческие вопросы вынужден был отвечать уклончиво.
Между тем война с Германией начиналась, и стали уже приходить известия о первых небольших столкновениях. Возник огромный спрос на газеты в Геленджике, и обнаружился их недостаток. Люди должны были выстраиваться в очередь на пристани и, когда вечером прибывал пароходик «Оболенский», платили по 20–30 копеек за номер, и даже так всем не доставалось.
Это отсутствие новостей, и особенно настрой всех наших екатеринодарских чехов нас просто подталкивал выяснить обстановку в Екатеринодаре. Собрали мы все свои вещи и в один из дней ранним утром на переполненном пароходике отправились домой. На пароходе я стал свидетелем одной трогательной и волнующей сцены. Уже немолодая женщина, мать тридцатилетнего сына, провожала его на пароход, чтобы, по всей видимости, навсегда с ним разлучиться. Ее сын был призывником весьма интеллигентного вида, его расставание с матерью говорило о великой взаимной привязанности. Беззвучные слезы, которые не давали им говорить, во мне самом будили грустные воспоминания о доме, мысли о том, что там происходит и как быть нашему народу, который не понимает, зачем ему идти в огонь, зачем должен отдавать жизнь, если ясно ему, что дело не благое. И крепла во мне уверенность, что не все пойдут самоотверженно сражаться за Австрию, которая их так притесняет! Если бы они только знали, что цель союзников — разбить Австрию, чтобы дать каждому народу свободу! Они бы не сомневались, на какой стороне воевать!
Какое настроение у наших екатеринодарских земляков, мы хорошо себе представляли, и меня куда больше беспокоила мысль о том, что нас ждет как австрийских подданных. Узнали мы это в Екатеринодаре очень быстро, не успев даже оглянуться. Об Эмиле уже шла слава как о сербском добровольце, и нашелся ему товарищ в лице В. Валека, подручного в пивоварне «Н. Бавария», которому пивовар Новак, тронутый его славянским порывом, пообещал 100 рублей на дорогу. Оба, Эмиль и Валек, отправились в полицейскую управу, чтобы получить паспорта и разрешения следовать в Сербию. Были они сердечно приняты, план их необыкновенно понравился “полицмейстеру”, он похвалил их славянские чувства и даже пригласил к себе домой на следующий день.
Как раз в это же время имело место такое происшествие. Пришел я как-то к себе домой уже после 11, отворил сени, зашел в квартиру и при свете луны увидел на своей кровати лежащую женскую фигуру. Я просто остолбенел. Зажег скорее свет и что вижу! Спит на кровати сном праведницы Лиза, геленджикская подружка Эмиля. Разбудил я ее тут же и вот что от нее услышал — захваченная любовью, она не смогла себя пересилить и, возвращаясь из Геленджика в Москву, решила задержаться у нас. Адреса Эмиля она не знала, но помнила, что я преподаю в коммерческом училище, зашла там к “письмоводителю”, и он ей дал мой адрес. Призналась мне Лиза, что без памяти влюблена в Эмиля, что без него жить не может и лучше умрет, чем уедет. Ну, все, как это бывает у восемнадцатилетних девушек! Я приободрил ее, как смог, и от благодарности она меня обняла. Я ей предложил остаться у меня и выспаться, а сам я найду, где провести ночь. Но она отказалась, поэтому я пошел проводить ее на какой-то “постоялый двор”, где она остановилась и где, как она сказала, было очень шумно (всюду тогда были призывники) и не очень чисто. Договорились, что на следующий день она придет ко мне в 3 часа. На следующий день утром я все рассказал Эмилю и в 3 часа передал ему Лизу из рук в руки. Вот это было свидание. Я, конечно же, мешать не стал и сразу ушел. Эмиль увел Лизу к себе, и у него они провели настоящий медовый месяц, но очень короткий.
Как я уже ранее упоминал, Эмиля и Валека пригласил к себе домой полицмейстер, но не успели они туда прийти, как там же объявился полицейский, который увел их к начальнику воинской части. Там им устроили допрос, и когда выяснилось, что оба австрийские солдаты запаса, их тут же арестовали и отвели на так называемую гауптвахту. Случилось это около трех часов дня в субботу. В четыре утра в воскресенье меня разбудил сильный стук в окно. Я быстро вскакиваю, отпираю, выхожу наружу и вижу вконец испуганного Боду42 Шульца, который мне рассказывает, что случилось с Эмилем, и зовет скорее идти в «Н. Баварию» узнавать, что с Валекем. Там мы узнали, что он тоже арестован. Бода умолял меня, чтобы я, не откладывая, прямо с утра занялся их освобождением, и отдал мне свои и Эмиля револьверы, потому что боялся, что к ним придут с обыском. Рано утром я встал и первым же делом пошел в пивоварню «Н. Бавария», где были чехи технолог Мук и бухгалтер Йелинек. Там я им рассказал обо всем случившемся и попросил помочь. Сам же пошел к господину Колосову, хозяину пивоварни и очень влиятельному человеку, с той же просьбой помочь освободить наших. Но он оказался в отъезде, тогда мы с Муком отправились к Дондину, совладельцу пивоварни и советнику городской думы, чтобы он нам помог. Дондин пообещал, но, как мы позднее узнали, ничего не стал делать и предпринимать.
В те дни стали уводить на «гауптвахту» всех австрийских и немецких подданных. Взяли пана Новотного, пивовара Новака, а также молодого человека, с ним работавшего, и других. Сам я ждал, когда и до меня дойдут. Чтобы не попасться, я уходил из дома пораньше, а приходил совсем поздно вечером. Но все-таки в среду, в 10 утра (когда я проспал дольше обычного), пришли ко мне два полицейских, чтобы увести с собой. Пришлось им подождать, пока я собрался, попил чаю и разъяснил моему домохозяину (господину Новиченко, областному чертежнику, у которого было много знакомых в канцелярии областного начальника и который хорошо знал самого областного атамана) все те шаги, которые надо предпринять. Кроме того, я попросил его и в училище зайти, чтобы и там за меня поручились. Сам я с легким сердцем пошел в полицейский участок, откуда меня отвели в полицейскую управу. Там заместитель полицмейстера меня допрашивал — и среди прочего очень хотел дознаться, не служил ли я в Австрии в армии43, что я отрицал. После чего меня отвели в общую камеру (еще недавно она служила для запирания на ночь попавшихся на улице девиц легкого поведения). Надписи на стенах свидетельствовали, что и Эмиль с Валекем здесь побывали. Эмиль на память даже нарисовал портрет Валека, только он мне показался больше похожим на Бисмарка.
В камере уже содержался какой-то задержанный еврей, это был зубной врач из Одессы, был он также представителем большой одесской врачебной компании и возвращался домой из деловой поездки по Кавказу через Екатеринодар. На вокзале его приняли за шпиона, задержали и арестовали. Рассказал он мне всю свою историю и что пережил за эту ночь. Уверял, что так переживал, что не спал всю ночь, и все думал, что же с ним будет. Конечно, был ни в чем не виноват, был русским подданным и даже военнообязанным. Но за одну ту страшную ночь наполовину поседел. Спустя какое-то время привели к нам кого-то из настоящих немцев, это был подсобный рабочий из магазина Кульриха, человек немолодой, который уже и по-немецки не говорил. И еще кафешантанного актера из Берлина, который с женой гастролировал как раз в это время по русским кафешантанам.
Вечером еврея выпустили. Немца-артиста увели на гауптвахту, и остались мы вдвоем, я да рабочий. Во время вечерней прогулки во дворе за нами смотрел, чтобы мы не убежали, полицейский Степан, мой хороший знакомый по коммерческому училищу. Там был на посылках и я им командовал, теперь он уже был моим господином. Но человек он был добрый, купил нам ужин и газет. А ночью я не спал, опасаясь клопов.
На следующее день рано утром пришло время следователя. Моему сокамернику не повезло, его не выпустили, хотя просить за него пришли жена и его наниматель, зато меня, когда я доказал, что чех, отпустили. Это был четверг. На улице перед управой собралось много людей, главным образом жен наших арестованных земляков, и меня они встретили с радостью. Я сразу пошел домой и рассказал господину Новиченко все, что со мной случилось, а потом вместе госпожой Новотной и Колосовой двинулись к гауптвахте. Там было тоже очень оживленно, но наших чехов мы все никак не могли дождаться и пошли покуда пообедать в городской сад. Как раз в это время всех выпустили, и оказалось, что все гурьбой отправились к Хусникам, чтобы господина Хусника, который ради нас приложил столько усилий, поблагодарить. Потом уже и не помню, куда мы двинулись, но в конце концов оказались в «Н. Баварии», где событие отпраздновали.
В чешскую дружину
В ту пору мы все должны были позаботиться о подданстве — писали запросы и подавали их в полицейскую управу. Одновременно с этим мы узнали и об организации Чешской Дружины44 (чешских добровольцев, проживающих в России) и тут же решили в нее записаться. Сначала я, Бейчек45 и Валек46. Потом к нам присоединились ребят из «Н. Баварии» — Толар47 и Хамата48.
Поскольку я не знал, какие задачи будут у Дружины и что мне там придется делать, решил я приготовиться и к возможной гибели. Написал все необходимые письма родителям и Маки, в них я на случай своей смерти объяснил этот свой шаг и заодно просил, чтобы обо мне не горевали. Особенно горько мне было писать Маки, и написал я ей всего несколько строк на прощанье, потому что очень было мне тяжело думать, что мы уж никогда не увидимся.
Перед отъездом в Киев попрощался я со всеми знакомыми. В училище мое решение одобрили, дали мне на “обмундировку” 75 рублей и пообещали проводы на вокзале. Только жена директора, Елена Михайловна, меня не отпускала, говорила, что и без меня людей достаточно, что ничего хорошего меня не ждет и что я больше смогу сделать здесь, чем на поле боя, где очень часто одна смертельная рана от пули заканчивает жизнь, что так много обещала, раньше, чем человек что-либо успевает сделать. Мой ответ был решительным, если все так станут поступать, если останутся дома, то мы обязательно проиграем. Теперь самое подходящее время помочь не только моей родине, но всему славянству — и именно для нас, для соколов49, пробил час, мы должны участвовать не только идейно, духовно, но и активно, так как этого требует наше призвание.
В ту пору «Чехослован», единственное чешское периодическое издание на Руси, выходившее в Киеве, горячими словами будил совесть чехов, сомневающихся, вступать или нет в ряды русского войска. Мы, екатеринодарские чешские добровольцы, составлявшие пять человек, каждый день собирались в пивоварне «Н. Бавария», у нашего приятеля, бухгалтера Беды Йелинека, который страстно хотел идти с нами, но хозяин, господин Колосов, его отговорил. Там мы сидели с пивом и советовались, что и как, и выбирали день отъезда. И не только мы, приходили туда и другие чехи, пан Мук, пан Новотни, Марек, Новак и Пепик Кратохвил, который хоть и был полон молодых сил, но поехать с нами не мог из-за сыновьего долга, у него были старые родители и братья, которых нужно было содержать. Тогда же мы решили себя увековечить у фотографа Гличова — нас пять и Бедржих Йелинек.
Между тем подходило время нашего отбытия. Мы съездили к воинскому начальнику, чтобы узнать, есть ли какие-то специальные указания о Дружине? Ничего подобного у него не имелось. Тогда мы обратились к пану Марку, «консулу», как мы его между собой звали, чтобы он нам помог получить разрешение на отъезд в Киев. Он нас всех отвел в полицейскую управу, там описал наше положение, и мы получили проездные документы. Наши старые паспорта остались как приложения к прошениям на получение русского гражданства. Полицмейстер был нами очень доволен, чрезвычайно нас хвалили и желал удачи.
Теперь мы могли ехать, ничто нас больше не держало, оставалось лишь официально со всеми проститься как в училище, так и в чешской общине. В училище, где, как мне уже случалось говорить, пообещали проводы на вокзале, — было не так уж много коллег, большинство еще пребывали в отпусках. Зато чехи пришли к нашей “последней вечере”, которая прошла у Боди Шульца и Эмиля, в большом числе. И хотя в ту пору водка, как и вино с пивом, уже были строго запрещены, однако у нас всякого алкоголя нашлось в достаточном количестве.
Благодаря случаю в тот день гостями на этом ужине также оказались агроном пан Хейдук из Новороссийска (племянник знаменитого поэта) и пан инженер Майдл из Москвы, которые приехали в Екатеринодар с агитационной миссией. На меня они не произвели впечатления серьезных людей — говорили, говорили, но было видно, что это не трибуны, покоряющие целые площади, а люди, привыкшие работать в совсем маленьких кружках. У пана Хейдука речи отдавали стариковским уже ребячеством, а у пана Майдла шаблонностью, типичной для инженера. Но оба были полны энтузиазма, особенно пан Хейдук. Хорошо помню, как они рассказывали о визите делегации чехов (живущих в России) к царю, который им пообещал в случае победы независимость чешских земель в союзе со словаками. Также они рассказывали, что якобы царь расплакался, когда услышал о доле венгерских словаков. И под конец даже уверяли, что он интересовался и чешским меньшинством в Вене, и будто бы на карте карандашом и саму Вену, и всю северную низменную Австрию присоединил к нашему королевству. Потому что, по его мнению, мы должны иметь выход к морю, а также необходимо, чтобы Дунай стал открытой границей для всего окружающего нас мира50. После пан Майдл продемонстрировал нам эскиз флага, который будет иметь Дружина, и сообщил, что сошьют его некие дамы из Москвы. Также нам объявили о деньгах, которые должны быть направлены для Дружины из Америки, и будто будет это миллион долларов, что представлялось уж совсем невероятным. Говорили и о том, что цель Дружины — стать будущим министерством обороны, якобы Дружина останется пока в резерве и вступит в бой только на моравской границе, там, где уже имеется чешское население, где главным образом будет выполнять административные функции.
Это и вовсе мне показалось нелепым, а равно и шкурным, особенно в рассуждении нас, людей, полных энтузиазма и идущих сражаться за идею, предложение отсиживаться где-то в тылу русской армии, которая, только отвоевав нашу землю, нам милостиво позволит ее оккупировать. Я не так себе представлял службу добровольца. И записался по своей воле только для того, чтобы честно и достойно воевать за идею, и смерть в этом случае считал бы за достойнейшую и славную. И что может быть лучше, чем смерть на поле боя за родину и нацию? Помню, как мне с моими тогдашними представлениями о шуме и грохоте войны, словно во сне, слышалось уханье пушек, свист пуль и прочий грозный рев. Никогда я не думал, что из всего этого мог бы вернуться живым и здоровым. И тут я вдруг слышу из уст уважаемого старца, каким был пан Хейдук, что на самом деле никто не будет убит, что наша задача беречь свою жизнь для того, чтобы через трупы других под звуки музыки и в церемонном марше пожинать плоды славной победы павших. Это было шкурно и низко. Уху это было приятно слушать, и злой бес нашептывал, что надо радоваться подобному предложению, но совесть не хотела молчать. Поэтому я тогда просто возмутился. И в ответ услышал, что не все такие, как мы, здесь, и что цель их речей — чисто агитационная. Из чего я сделал вывод, что они сами еще не знают, какой на самом деле будет задача Дружины.
Просидели мы тогда до 2 часов ночи. Гости наши в заключение выудили из нас еще и 10 рублей в пользу какого-то чешского общества в Москве, и мы пошли спать в последний раз в Екатеринодаре.
На следующий день, вечером 20 августа, на екатеринодарском вокзале собралась большая компания русских и чешских людей. Были там преподаватели, их жены и много иных русских, а также, наверное, вся разом чешская екатеринодарская колония. Пришло и много моих учеников, хотя мало кто из них знал о моем отъезде. Шума было много, криков, пожеланий, песен. Пели как русский, так и наш гимн «Где мой дом?», а также и «Гей, славяне!». С этим мне помогали добрые приятели из «Сокола», что замечательно подпевали. На всех лицах вокруг можно было видеть восхищение и гордость от того только, что они с нами знакомы. В общем, вокзал, как говорится, был тогда наш. Беспорядка мы, пятеро, наделали больше, чем 5000 других солдат. Когда же второй звонок известил о том, что вот-вот отправление, настало время прощаться. И первой, с кем я попрощался, была моя домохозяйка, добрейшая Мария Васильевна, она меня перекрестила, благословляя, и три раза поцеловала. Потом уже ее муж и за ним все остальные. Самое трогательное слово сказал учитель пения Яков Петрович, который мне подал “букетик” с таким словами: «Сражайся храбро, Йозеф Войтехович, и за меня сражайся, а как разоружишь своего первого германца, покажи ему, что мы благородные рыцари, подай ему, как доказательство нашего джентльменства, эти цветы!» Да, это было прощание! Все целовались, и стар и млад, мужи и юноши, и барышни, и дамы. Некоторые из них, как русские, так и чешки, также плакали. Поезд тронулся, последние «Na zdar!», «Ура!», и мы вскакиваем в переполненный вагон второго класса.
Мест нет, как-то уселись мы в тамбуре, где до самого Ростова вели приятную беседу с красавицей гречанкой из Екатеринодара. Буда Шульц нас провожал до самой Тихорецкой.
Прибыв в Ростов, мы отправились навестить земляков. Сначала пошли в пивоварню, где был у нас знакомый, пан Салавец, кроме него там же мы встретили нескольких крепких молодых людей, которые, как мы с горечью поняли, вовсе не собирались участвовать в войне. Они жаловались на неразбериху в ростовском комитете, где все только и хотят командовать, кивают один на другого, а дело не делается. Нас уверяли, что поначалу все записались, но, столкнувшись с трудностями, передумали. Зашел я и еще в одну контору, думаю, это был филиал автомобильного завода Лаурена и Клемента, где также были служащие-чехи, — они мне тоже все чрезвычайно не понравились, поскольку видно было, что все до единого они увиливают под благовидными предлогами. Зато я встретил своего товарища по призванию, брата Живного51, учителя физкультуры из Владикавказа, его я знал еще со времен сокольских курсов 1909 года. Сначала, правда, мы друг друга не узнали, но потом все разъяснилось. Забрал я его с собой в нашу компанию, и днем мы уже выехали в Киев. А до этого я еще успел зайти в Коммерческое училище, чтобы навестить моего бывшего директора Новосельцева, он уже приступил здесь к исполнению своих новых обязанностей, но не застал, как и моего приятеля Кучеру, учителя физкультуры.
Выбрали мы путь через Полтаву, где у нас предполагалась еще одна пересадка. Посмотрели город и видели памятник в честь победы Петра Великого над шведским королем Карлом XII. Когда же вернулись на вокзал, то там оказался длинный поезд с русскими ранеными и первыми австрийскими пленными. Были это как раз земляки из Чехии, запасники, призванные в 28-й полк. Мы с ним разговорились и свой разговор переводили стоящим возле нас солдатам, офицерам и гражданским. Все наши были взяты в плен, когда переходили русскую линию фронта, и почти все были ранены в спину. Немцы и венгры в них стреляли, когда увидели, что происходит. Русские вокруг нас радовались, когда слышали, что чехи, как славяне, не хотели воевать с русскими братьями, и все стремились с ними говорить и требовали, чтобы мы переводили. Подошел к нам и какой-то офицер, которого все это заинтересовало, он пытался понять наш разговор и советовал нашим, как только поправятся, вступать в Чешскую Дружину. Купили мы землякам на дорогу хлеба и содовой воды и простились с ними. Надо сказать, что раненые не произвели на меня того впечатления, к которому я до этого себя готовил. В большинстве своем они улыбались, шутили и вели себя так, как будто ничего с ними не произошло. И очень нас всех порадовало, что в большинстве своем это были чехи. Надежда нас не обманула, верили мы, что чехи будут массово сдаваться, что впоследствии еще не раз подтверждала жизнь.
Первое время в Дружине
В Киев мы приехали утром в воскресенье 24 августа (2 сентября). С вокзала сразу направились в гостиницу «Прага»52, где была канцелярия чешского комитета. Там мы попросили занести нас в списки добровольцев, с нами были Здрахал53 и Стрнад54 из Проскурова и еще Славик55 из Вильно. Оттуда нас проводили до Михайловского монастыря, где уже были приехавшие ранее харьковские и екатеринославские. Там мы поселились и начали искать знакомых. Из учителей гимнастики не встретил никого, при том что надеялся увидеть записавшимися всех. Всего же человек 20056. Как же я заблуждался. Приехать-то люди приехали, но так мало, что мне было просто стыдно. Приехал мой земляк и дома, и, можно сказать, в России брат Яник57, Маник58 из Новороссийска, также брат Чила59 из Одессы, Черженски60 из Бессарабии, Франек61 из Баку, чуть позже Писториус62 из Верного (это Азия, недалеко от Ташкента) и Немец63 из Екатеринбурга. С одного сокольского курса нас было четверо — я, Живни, Чила и Немец. А всего-то соколов восемь человек. Из близких знакомых и вовсе никого, покуда не приехал наконец Гонзик Сирови64 из Варшавы. Встреча, которая меня необыкновенно обрадовала, и его тоже. Но из-за того, что приехал позже, он оказался в четвертой роте, в то время как я уже был во второй, что не очень нам было по душе, мы бы охотнее служили в одном подразделении, но порядок важнее, и мы ни о чем просить не стали. Тогда же мы все вместе сделали фото на память, только я все те снимки раздал, и последний у меня взяла землячка, барышня Марженка Блудкова, из имения Ниеледово Холмской губернии, о ней еще будет речь.
В Киеве было очень весело. В тот наш первый день, в воскресенье, уже собралось много чехов из разных краев, разных родов занятий и возраста. Были и совсем юные, которым едва лишь исполнилось восемнадцать, и люди в годах, один даже пятидесятидвухлетний. Это приехали отец с сыном. Много было австрийских запасников, главным образом унтер-офицеров. Офицеров тоже было немало, но, так как вакансий не было, остались лишь немногие: Клецанда65, Цейп66, Петржик67, Духачек68, и чуть позднее к ним добавились Чечек69 и Гусак70. Могу сказать, что это были люди, которые русской службе должны были еще научиться, в то время как австрийскую службу и уставы, которые во многом с русскими схожи, успели забыть. Надо бы вспомнить, что был среди них также очень обеспеченный и симпатичный Тесарж71 (к сожалению, слабый физически), и некий Котинский72, бывший настоящий кавалерийский обер-лейтенант, который имел и манеры, и выправку офицера, но ни тот, ни другой в Дружине не задержались. Кроме того, еще и некий Райман73, ювелир из Петрограда, который также объявил себя офицером, хотя не имел на это никакого права (он вообще не служил), впрочем, он занимался сугубо хозяйственными вопросами в Дружине. Первые три роты после приезда волынских чехов были сформированы очень быстро, а для четвертой людей не хватало, и для ее формирования передали часть людей из других рот. Строевая подготовка была поставлена отлично. Командирами рот были русские офицеры, к сожалению, кое-кто из них пришел из запаса, многое уже успев забыть. Русскими также были и унтер-офицеры, которые нас учили строевой и обращению с оружием, некоторые из них добрые, иные грубияны, но мы и сами, пообвыкшись, могу сказать прямо, кое-кого из них тем или иным способом ставили на место.
Когда мы овладели основами, наша рота была переведена в реальное училище (в спортзал), в то время как другие остались на территории монастыря. Нашей второй роте, в которой было больше всего людей с образованием, это пришлось по душе. Наш ротный, поручик Павлов74, на первый взгляд человек мрачный и строгий, чем дальше, тем больше нам всем нравился, и в благодарность за его к нам отношение и работу с нами мы в виде подарка преподнесли ему серебряный портсигар с золотой дарственной и гербами чешских земель. Помнится мне, он был так тронут, что от волнения не мог вымолвить ни слова. Во дворе реального училища мы упражнялись, как помню, с семи до одиннадцати и затем после полудня с двух до пяти. Между этими упражнениями были аудиторные “занятия”, классы, во время которых преподавали основы русской службы, “уставы”. И хотя в этом было понятное однообразие, но как-то удавалось с этим справляться, хотя понятно, что многие и лентяйничали, и вместо учебы сбегали в город и т. п.
Составляли мы тогда один батальон (около тысячи человек), но не одни только чехи, были среди нас и русские, ученики средних школ и прочие, кроме того, один сербо-хорват Рейман75, австрийский прапорщик запаса (фейнрих) и еще три черногорца. В общей сложности ⅘ чехов и ⅕ всех прочих. Командовал батальоном подполковник Лотоцкий76, к нам он относился с любовью, зато с офицерами был особенно строг. Отношения между нами и офицерами-чехами были, как в Соколе, братскими, да и общая атмосфера в Дружине была такой, но, к сожалению, было и довольно много среди нас людей, которые не воспринимали это должным образом, которые полагали, что дух братства разрешает все, и в результате вели себя хамски, из-за чего случались недоразумения, конфликты и стычки. Понятно, что в такой ситуации дисциплина была самая слабая, кое-кто и вовсе с ней не считался и делал что вздумается, и были даже опасения, что какие-то крайние меры рано или поздно будут предприняты, чтобы навести порядок. На счастье, до этого не дошло, как-то все самой собой образовалось. Но все равно очень уж часто мы вели себя скорее как вольное общество, чем армейское подразделение, в котором царит порядок и дисциплина.
В общем и целом отношение к офицерам из наших, из чехов, у многих определялось сугубо личными симпатиям и антипатиями.
Что касается австрийских запасных унтер-офицеров, то поначалу речь шла о том, что добровольцы и в русской армии сохранят свои звания, поэтому многие нашили себе соответствующие нашивки, одни старших унтеров, другие младших77, но имеют ли они действительно на это право, никто так и не знал. Тем не менее таким образом объявилось у нас немало унтеров и вольноопределяющихся. Последних особенно много, мог бы формально и я себя таким объявить, но никаких нашивок не носил78. Все это было просто лишним. В то время как приход новых добровольцев не прекращался, из-за пропуска первых занятий они задерживали общую учебу, поэтому, чтобы их подтянуть, я, как хорошо уже овладевший уставами, был к ним назначен инструктором. Одновременно с этим наш ротный меня и брата Живного своей волей произвел в “унтер-офицеры” и назначил “командирами отделений”, но мы, хорошо зная, какое существует общее неприятие унтеров из чехов, предпочли отказаться.
Так дни и шли, днем мы ходили на “занятия”, вечерами гулять в город, времени хватало и на учебу, и на потеху, последнее как в Киеве, так и в самих наших казармах, где играл наш собственный струнный оркестр, но время при этом неумолимо убегало, и в нас начинали подниматься утомление и тяга к переменам. Тем более что с фронта приходили известия об успехах русского оружия. Австрийцы были отброшены от Люблина, взят Львов, и бои уже шли на Сане79. Очень много было пленных, каждый день мы ходили через дорогу на вокзал в надежде увидеть кого-то из знакомых.
В какой-то из вечеров шла даже партия моего 81-го полка, но никого из знакомых я не увидел. Другим везло больше, встречались с товарищами, некоторые с родственниками, случалось, даже с братьями80. В те же дни я получил письмо от К. Шульца, которого в Чехии мобилизовали как запасного 36-го полка. Писал он из Москвы, что где-то под Львовом был легко ранен, ночь провел в лесу, где его утром нашли русские, и таким образом он снова вернулся в Россию. Спустя какое-то время он мне написал уже из Павлодара Семипалатинской области, и по всему было видно, что не так уж ему там плохо. Зная русский, мог быть переводчиком. Меня он просил, чтобы я поговорил с директором (по всей видимости, екатеринодарского училища. — Пер.), чтобы он как-то походатайствовал, и можно было бы опять начать преподавать, но я, будучи в Киеве, ничем тут не мог помочь. Я написал в ответ длинное письмо, все ему рассказал о переменах в моей жизни и заодно посоветовал написать напрямую директору, который его действительно очень ценил и уважал. Ответа никакого не получил. Не знаю почему.
От затянувшегося ожидания, когда уж мы поедем наконец на фронт, стали бродить среди нас всяческие сказки — поедем через неделю, а когда не исполнилось, стали говорить, что еще два дня, ну, и так далее. А время все так же мучительно тянулось, и все так же мы не знали, что нам судьба готовит. Все боялись, что опоздаем, что приедем, когда уже все кончится, и будет стыд и позор. Если бы только мы тогда знали, как долго будет продолжаться эта война!
В это время к нам был назначен новый полковник (командир полка. — Пер.) Сазонтович81 из Москвы. Был он на самом деле подполковником и участником русско-японской войны, служил в артиллерии и имел награды. Он уже вышел в отставку, но московские (по всей видимости, чехи. — Пер.) уговорили его возглавить Дружину. Его приезд ознаменовался большим парадом на Владимирской горке82. Весь батальон прошел пред новым командиром. При первом знакомстве он нам понравился. Рослый человек, с кирпично-красным лицом и черной бородой, что кратко и просто определяется как “представительный”. Встал перед всеми нами и сказал отличную речь, которую начал чешским приветствием «na zdar». Чем всех нас сразу подкупил. Объявил, что привез нам флаг, который тут же и был развернут. Был он совсем незатейлив, на одной стороне русский триколор, на другой цвета чешской земли — белый и красный и на них гербы земель чешской короны. Флагшток венчал русский орел. Был новый командир чрезвычайно самоуверен и так заносился перед нашим прежним — Лотоцким, что последнего было даже жалко. Тогда же от него мы узнали, какая у нас будет цель и задача. Назначено нам стать разведчиками. Потом мы прошли парадным шагом перед знаменем, и, когда возвратились домой, все возносили нового командира до небес. Вокруг только и говорили о том, какое он произведет неотразимое впечатление в Праге! Как же мы в нем ошиблись! Очень скоро выяснилось, что речи его — лишь красивая болтовня, — на словах он за идею, а в реальности человек без всяких принципов, трус и грубиян. Исключительный грубиян. Очень быстро он спелся с “заведующим хозяйственной частью” штабс-капитаном Плуто83, который умел лишь красть и хамить, и эта парочка только и занималась тем, что оскорбляла и грабила нас. Натерпелись мы от них! Господи, прости. Не хотел бы я еще раз через подобное пройти!
Уже в самом конце нашего пребывания в Киеве был к нам киевским комитетом вызван брат Франта Эрбен84 из Петрограда, зачем, не знаю, должно быть, для того, чтобы выработать какой-то план взаимодействия с Соколом на родине. Я так и не понял, шла ли речь о призыве с нашей стороны к восстанию на чешских землях или о чем-то еще. Во всяком случае, в связи с приездом Франты все мы, соколы, собрались в гостинице «Прага», где буквально переливали из пустого в порожнее. Франта все говорил и говорил, и мне все казалось, только для того, чтобы не услышать вопроса, который у нас у всех был на языке, — а почему он сам не вступает в наши ряды? Франта не верил в возможность нашей победы и все время говорил о немецком солдате как образце воина и все в таком духе. Никакого результата наша встреча не имела, и на следующий день утром мы снова собрались, но уже в казарме, чтобы обо всем этом доложить Сазонтовичу. Он опаздывал, и наконец Франта встал и, сославшись на то, что поезд не ждет, стал прощаться. Он плакал, всех нас обнимал и желал удачи. Не успел он уехать, как пришел Сазонтович, который нашим докладом совсем не был обрадован, и стал спрашивать, где сам Франта. Когда выяснилось, что уже на вокзале, немедленно послал к нему гонца, чтобы получить от него записку с его собственноручною подписью о том, что Чешская Дружина существует и какую имеет задачу. Эту записку из Киева, спрятанную в ботинке, действительно доставил в Чехию, перейдя фронт в Ярославе85, Несси86. Как мы узнали позднее, он пробыл в Праге 14 дней, после чего был арестован, но после заступничества своего дяди, др. Несси, отпущен. Позднее в Киев приходили от него послания с родины.
Между тем стремительно приближался торжественный акт — освящение флага и присяга. Случилось это в одно из осенних воскресений и совпало с днем св. Вацлава87, по русскому стилю88 28 сентября, на площади перед храмом св. Владимира89. Продолжалось все это весьма долго, с девяти утра до двух часов дня, сначала православный молебен, а потом и присяга. При этом было довольно холодно. Некоторые утверждали, что при освещении знамени, которое гордо нес наш старейший прапорщик Гейдук90, высоко в небе над ним даже закружил сокол. В церемонии забивания гвоздика91 приняли участие депутаты Киева, Государственной думы, прославленный русский генерал Червинка92, а также генерал Червенков93 (русский, созвучность с фамилий случайность), представители чешских комитетов, командир Друдина и, конечно, доктор Вондрак94, который произнес прекрасную речь на чешском и русском, хорош был и наш командир, но он только на русском. Наконец сыграли «Боже, царя храни» и «Где мой дом»95, после чего парад и проход торжественным маршем по главной киевской улице Крещатик домой. В тот день у Эмиля открылся сильнейший ревматизм, и вернулся он в строй только после Рождества, когда мы были в Тарнуве96.
Следующую неделю мы ходили на стрельбище под Киевом и, выходя из города, на марше всегда пели. Это было весело и делало нас центром всеобщего внимания, особенно у барышень и дам. Знакомства с ними, как с приличными, так и не очень приличными, водили многие из наших, и в результате немало их подхватило болезни из разряда неафишируемых, что вызывало и отвращение, и смех. Когда же стало ясно, что скоро мы уже покинем Киев, преподавательский коллектив реального училища, в котором квартировала наша 2-я рота, устроил вечер специально для нашей роты. Присутствовали директор, инспектор, батюшка и много учителей. Речь держал директор, после него батюшка, который поразил нас познаниями в нашей истории, и еще учитель словесности. И в каждой речи звучала сердечность и братская славянская привязанность. Один из учеников этого училища, пятиклассник Клих97 из Здолбунова, был среди добровольцев. Провожая его, его соученики поднесли ему адрес с посвящением и так необыкновенно трогательно прощались, что я не мог сдержать слез. В заключение его “качали” и кричали ему “ура”. Эта прекрасная картина, как и сам тот вечер, надолго останется в моей памяти. Такая во всем этом была сердечность и искреннее восхищение нами, какого мы и не заслужили. Никогда этого не забуду.
Из моравских знакомых в Дружине были, как я уже ранее писал, братья-соколы Яник и Сирови из Тршебича, Чила из Одессы и др., кроме них познакомился я и c человеком постарше меня, но тоже тршебичским, пивоваром Брабенцем98 из Екатеринослава. Его отец, которого я хорошо знал, был директором немецкой городской школы в Тршебиче. Сам Брабенец был четаржем99 запаса 81-го иглавского полка100. Когда у него открылся ревматизм, его отправили в госпиталь. Когда он из него вернулся, то был демобилизован, но успел рассказать мне, какая необыкновенная встреча его ждала в госпитале. Встретился от там с раненым поручиком 81-го полка паном Жадним, с которым и я встречался, когда на каникулах проходил в полку сборы. Брабенец был цугфюрером у вольноопределяющихся, в числе которых был тогда и Жадни. И вот спутся годы в госпитале в Киеве они снова встретились, один как австрийский офицер, а другой как русский солдат, и сразу бросились другу другу в объятия, и плакали, и обнимались. Необыкновенная и трогательная встреча!
В Киеве мы хаживали столоваться в чешский ресторан пани Лизы101, там мы могли наконец поесть чешской еды — свининка с кнедликами и кнедлики со сливами напоминали нам о доме, который, как мы все тогда надеялись, еще до Рождества увидим освобожденным, когда вступим в поруганную Прагу (такие в ту пору ходили разговоры о том, что было там восстание, которое подавил специально туда пришедший германский корпус, — вся Влтава красная от крови, потому что убито 10 тысяч человек). Никак мы тогда не думали, что война протянется так долго!
Солнечной, прекрасной осенью быстро летели дни в древней русской столице Киеве, и с каждым днем росло с необыкновенной силой наше нетерпение. Коротали время походами в кинотеатры, а в одну из последних недель отправились туда поротно смотреть на самих себя, то есть на освящение нашего знамени и последовавший за ним парад. Удивила меня заезженность титров “Дружина победы или смерти”, сильно отдававших саморекламой. Само же праздничное событие было отменно снято, и по кадрам на экране можно было убедиться, что вели мы себя молодцами. И вот еще, пока не забыл, на другой день после праздника освящения флага в местной газете «Киевская мысль» была об этом опубликована заметка, очень благожелательная, которая заканчивалась словами: “Грозно смотрятся штыки в руках чехов”. После этого все глядели на нас как на героев, на настоящих потомков Яна Гуса, и ощущали мы приязнь и симпатию всего киевского общества. Но в то же время были и те, кто относился к нам прохладно и избегал, и, к сожалению, были это чаще всего наши же земляки, которые, главным образом спасая свою собственную шкуру, прятались по своим домам и для нас, тех, кто не стал прятаться, приготовили тысячи оправданий такого своего поведения.
Особенно мне было неприятно, что среди подобных оказался и один мой земляк из Тршебича, сотрудник одной чешской фирмы в Киеве. Знал я его еще с тех времен, когда учительствовал в Тршебиче, занимался он у Караска в пятом классе, и когда я, случалось, Караска замещал, то и его учил. С ним вместе в Киеве был еще и молодой человек из Праги (имя его забылось), который учился в Чешском коммерческом институте102 в одно время с моим родственником Адольфом Земаном103 и хорошо знал всю семью Земанов. И тот и другой молодые люди, в иных ситуациях вполне симпатичные, приводили множество и множество причин, мешающих им вступить в наши ряды. Я их не уговаривал, потому что видел, что они просто трусят, а таких в Дружине лучше и вовсе не иметь.
Время от времени ходили мы к Крепости104 смотреть на пленных. Было среди них много чешских драгун, о которых шла молва, что в плен они прискакали на своих же конях. Были это ребята удалые, водили их мести парк, и их конвоир, русский солдат, изрядно с ним намучился. Один из этих весельчаков влез на дерево, и, когда пришло время возвращаться домой, никто его не мог отыскать, конвоир уже решил, что он убежал, когда сверху с раздалось задорное «ку-ку». Когда же все построились и уже исчезли за воротами, вдруг вернулся все тот же шут с метлой наперевес, отдал нам ею честь по-русски (встав “на караул”) и только после этого действительно исчез.
Последняя неделя, которую мы провели в Киеве, была очень приятной. Мы прощались с городом и киевскими чехами, которые организовали роскошный банкет. Было много чешской выпечки, закусок, мяса, кнедликов, кофе. Не могу сказать, что мы себе в чем-то отказывали, но еще больше на снедь налегали наши русские кадры, и уж не знаю, как не лопнули. Но, впрочем, их аппетит меня лично только радовал. Как обычно, много говорили, пели, и была музыка — квартет и фортепиано. Выступали господа Червени, Дедина105, редактор «Чехослована»106 Швиговский107, но лучше всех оказался учитель словесности из того реального училища, где мы праздновали и где квартировала наша рота. Особенно прекрасной была его притча о Святогоре, праотце славянских народов. Брали слово и некоторые добровольцы, но эти уже были ни мясо ни рыба. До ужаса нелепо и путано, например, говорил Индржих108 из Москвы. Что-то в таком роде: «Уж будьте так добры! Не жалейте нас! Идем на фронт. Будем всех вас с благодарностью вспоминать!» А еще какой-то неуравновешанный русский студент (доброволец 3-й роты) просил всех присутствующих, чтобы запомнили его имя, он, дескать, один изничтожит всю австро-германскую армаду.
Был среди нас и один доброволец с георгиевским крестом (ходил слух, что он крещеный еврей и крест просто где-то украл), из-за возраста — девятнадцать лет, это казалось очень подозрительным, когда же он у нас появился, то выглядел совсем больным. И все равно смотрели мы на этого человека, который носил георгиевский крест, как на настоящего героя, хотя я и не помню уж теперь, за какой подвиг он его получил. На марше всегда шел у знамени, и помню, что мы все ему завидовали. А вот до самой передовой он с нами не дошел, исчез так же таинственно, как и появился. Наверное, и в самом деле это был какой-то мошенник.
Дорога на фронт
И вот наконец мы дождались долгожданного отъезда. 9 октября109 рано утром прибежал к нам подпоручик Клецанда с новостью, что «сегодня едем», и нужно собираться прямо сейчас и все привести в порядок. Поднялись мы после этого веселые и довольные. Каждый отправился поскорей что-то себе купить на дорогу и быстрее вернуться назад, чтобы не опоздать. И вот в 10 утра мы построились и под командой ротного Павлова присоединились к другим ротам, которые уже вышли из монастыря. Киевское общество восторженно нас провожало, и на вокзал пришло много чехов из киевской чешской колонии. Потом мы до самого вечера ждали отъезда, набитые по тридцать человек в один вагон.
К вечеру следующего дня приехали мы до получешского городка Здолбунова, где на станцию нас пришло встретить много здолбуновских и квасиловских (чешское село в 3 километрах от Здолбунова) чехов. Это были парни, девчата, матери семейств с бухтами110, фруктами, мясом, пивом и прочим. Всю дорогу доброволец из Квасилова Малински111 просил нас разучить несколько общих песенок, чтобы по прибытии мы произвели впечатление. Само собой разумеется, что въехали мы с «шиком», пением и криками «na zdar!».
Когда после продолжительной стоянки поезд снова тронулся, мы все были удивлены, что на Хелм, как нам объяснили, для нашего представления командующему фронтом генералу Иванову112. Но, добравшись до места, мы даже не выгрузились из вагонов, представление не состоялось, и, возвратившись в Здолбунов, через него отправились теперь на Радивилов. Там я оказался в числе тех, был мой черед, кто разгружал вагоны, носили мы ящики с патронами, сахаром и т. д. Ночлег был устроен в старой конюшне на нарах. Там было необыкновенно грязно, но скандалов мы не устраивали, все понимали, что едем на фронт, а там будет еще хуже.
В Радивилове у нас была так называемая дневка (отдых), там каждый получил по 105 патронов, и на следующий день (14/Х)113 мы маршем двинулись к Бродам, которые до войны были австрийскими. Когда мы переходили бывшую границу, то пели «Уж я больше через границу маршировать не буду». Были мы в восторге от того, что идем по австрийской земле в форме предателей, без паспортов и не ожидая за этого никакого наказания.
Никому и в голову не приходило, что еще может прийти время, когда через эту же самую границу мы будем отступать. Ведь как раз в эти дни завершалось генеральное сражение на Сане114, после которого дезорганизованная австрийская армия в полном беспорядке побежала к Карпатам и через них к Венгрии и Кракову.
А тогда мы шли счастливые, веселые и с песней на устах, славный был поход. Нагруженные запасом патронов и отягощенные всяческой вкусной снедью и прочим, вошли мы в Броды, первый австрийский населенный пункт.
Мы думали, что здесь должны будем заночевать, однако не тут-то было. Пообедав одним невкусным борщом, за которым каждый должен был сам сходить со своим котелком к ротной кухне, мы двинулись дальше. Болотистой местностью дошли до деревни Чехи, населенной русинами, и там уже стали роптать, 33 версты за день — не шутки. Но тогда еще не ругались, нашему командиру еще в ту пору верили, думали, что он к нам расположен. Позднее он сам признался, что просто хотел нас испытать. Хорошенькое испытание.
Часть нашего третьего взвода расположилась на ночлег у добросердечного русина, который нас гостеприимно принял и очень радовался, что он больше не в австрийских лапах, которые он ненавидел. Но было не до разговоров, все мы немедленно улеглись на соломе, разостланной на полу, и многие сейчас же захрапели. И тут пришел взводный, добродушный Лахов115, с вопросом, не хочет ли кто-то пойти в караул, то есть бодрствовать и ходить с оружием по деревне? Все-таки мы на территории врага, и так положено, но он никого не будет заставлять, если найдется желающий. Я понимал, что добровольно никто не пойдет, и поэтому вызвался сам, чувствуя, с одной стороны, моральную обязанность, а с другой, не ощущая такой тяжелой усталости, как другие. Через час или два я должен был разбудить сменщика, но кого? Всех мне было очень жалко, поэтому, облокотившись на винтовку, куря одну папиросу за другой и предаваясь воспоминаниям, переполнявшим голову, достоял я до полуночи, потом пошел в соседнюю хату, где спали другие ребята, и, разбудив Рутнера116, передал ему приказ, чтобы и он сам через час разбудил кого-нибудь себе на смену. Но едва я, совершенно утомленный, расположился на соломе, как является Рутнер и объявляет, что, поскольку он никого не может добудиться, надо снова идти мне. Понятно, что и думать об этом не хотелось, и я сказал ему, чтобы он шел спать, небось никто нас не украдет.
На следующий день утром двинулись мы снова, в колонне рядом со мной шел Папушек117, которому вся наша поклажа была так тяжела, что он все время чертыхался. Мне она тоже особой радости не доставляла, но я все равно старался его развеселить и как-то утешить. К вечеру дошли мы до одного галицкого местечка, названия которого я не запомнил. Во время этого марша мы немного взяли в сторону, чтобы посмотреть на огромное свежее кладбище австрийских и русских солдат, павших в большом бою у Красного. Произвело оно на нас очень сильное впечатление. А в местечке мы наконец передохнули и отвели душу в саду тамошнего замка как пением, так и множеством дурачеств118, в которых особо преуспел доброволец первой роты Аморт119. Так уж его музыка возбудила и раззадорила, что завели в саду наши музыканты. В перерывах между номерами Яник лез на деревья и кричал сверху кукушкой, пока его в конце концов не согнал оттуда командир.
А потом мы снова пошли на Львов. Было сыро, дорогу развезло, ноги вязли, но под песни и походную музыку мы держались героями. И хотя места вокруг были очень красивыми, мы не могли дождаться, когда же войдем в город. Мечтали о сигарках, кафе, девчатах и прочем в том же роде. Когда же наконец и в самом деле вступили, еще громче загремела музыка, усталость разом улетучилась, и маршировали мы по львовским улицам и бульварам, как львы. Было очень много зевак, главным образом евреев. Расположились мы в бывших казармах ландвера, очень просторных, но перед тем, как распустить нас по комнатам, нас всех построили, и командир произнес речь о том, что привел нас до первого большого австрийского города и, если бог даст, приведет и до нашей Праги. Закончил уже знакомым всем «На стар»120.
Во Львове мы задержались на несколько дней и там облюбовали одну кофейню, была она не из дешевых, но деньги тогда еще были, да и что деньги — на передовой они нам не понадобятся. Убьют — и просто кто-то их заберет. В один из дней мы поднялись на курган Люблинской унии на Замковой горе, откуда открывается сказочный вид на Львов. Вообще этот город мне очень полюбился. Там я в один из вечеров познакомился с настоящей сестрой милосердия. Она была полькой, по понимала и русский, и чешский, а меня очень интересовало все польское. Долго и хорошо мы с ней говорили, и, когда я, расставаясь, поцеловал ей руку, она предложила встретиться на следующий день в восемь. Но ничего из этого не получилось, потому что как раз назавтра мы уехали. Также во Львов прибывало множество пленных, было среди них и много чехов, главным образом из ландвера, очень худые и голодные, я им носил хлеб и папиросы. Кто-то из наших встретил своего брата, но братьев встречали и разговаривали с ними уже в Радивилове Шпатенка121 из нашей роты, Новак122 (из первой) и Похобрадски123.
Во Львове за день перед отъездом я отремонтировал сапоги, только кто-то их у меня украл. Украли сапоги и у Кржижа124 из первой роты. Ему было хорошо — у него была еще одна пара. А я оказался бос. Мог, конечно, сапоги у кого-нибудь одолжить, но очень мне не хотелось, и, поскольку я подозревал, что все это дела фельдфебеля Гришина125, я у него требовал, чтобы он мне сапоги нашел. Но все кончилось тем, что сапоги пришлось одолжить, и на вокзал я шел обутый, не оскорбляя ничьих взглядов. Там мы снова долго ждали. Пришел ротный, провел дознание по поводу пропавших сапог и разрешил мне пойти в город и какие-нибудь купить. На выходе из вокзала меня остановили два караульных нашей роты (Валек и Цибульский126) и отказались меня выпускать, особенную строгость и приверженность воинскому порядку демонстрировал Цибульский. Это меня страшно разозлило. Я сказал, что меня отпустил ротный, но Цибульский перегородил дорогу, когда я двинулся к выходу, и потребовал записку. Я был так взбешен и так на него зол, что готов был просто убить на месте. Но взял себя в руки и пошел за запиской, но для себя все же решил, что за все это Цибульскому отплачу, да и с процентами. Сапоги же, даже у еврея, купить я не смог, так и поехал в одолженных.
Ехали мы через Раву-Русскую на Ярослав. Настроение уже не было прежним, по большей части либо пели, либо спали — присутствие фельдфебеля и иных кадровых никого не радовало. Поезд особенно быстро не ехал, но ночью, когда мы спали, начинал разгоняться так, что делалось страшно. От грохота мы даже просыпались. Однажды нас всех напугал Вертеларж127, когда в страшном волнении и с перекошенным от ужаса лицом начал всех будить: «Братья, только не паникуйте, но наш вагон горит — не знаю, как сможем выпрыгнуть, скорость уж очень большая!» Я первый пришел в себя, подошел к двери и отворил ее, всем приказав не двигаться. Выглянул, чтобы удостовериться, нет ли пламени, и убедился, что все в порядке, лишь скорость ужасная и непривычно громко стучат колеса, что Вертеларжа и напугало. Наконец добрались до Равы, где после выгрузки каждому в котелок налили такого вкусного супа, какого мы еще не ели. Там же мы снова увидели пленных. Теперь это были немцы из Зноймо128 и округи, объяснялись они на ломаном чешском и старались выдать себя за чехов. И взяло меня от этого зло, вспомнил я, как они с нами в Моравии обращались, как раздражала их чешская речь, которой каждый из них сейчас, как мог, красовался, — и ничего я им не дал, а еще и обругал немецким полчищем и прочим в этом роде.
Из Равы мы маршем дошли до Ярослава и поселились там на мельнице, которая, похоже, только-только перед войной была выстроена и пущена в дело. Вся она был пробита снарядами, а в выбитые окна задували все ветры. Ночь, проведенная в ней, была едва ли не самой худшей за всю мою войну. Не привыкший еще к тяготам, грязный и уставший, лег я на голую землю и от холода всю ночь не сомкнул глаз. Часа в два я поднялся и с товарищами рядом с мельницей развел костерок, на котором мы кипятили чай и у которого грелись. Держались мы тогда “своей компанией” — я, Папушек, Мали129, Хамата, и Малински. Иногда, когда время позволяло, приходил к нам и повар Здрахал, который мне одолжил свой котелок. Мой пропал еще дорогой в поезде, когда я, держа его на длинной палке, набирал воду из колодца. Стал тянуть, когда он наполнился, но котелок соскользнул и утонул.
Утром мы, несколько человек, пошли к хате поблизости, тоже полуразрушенной, там починили печь, окна, двери, думая, что будем в ней теперь ночевать. Но после обеда построились и двинулись дальше, поход был небольшой, всего 7 верст до Ярослава, где мы уже разместились в бывших квартирах офицеров. Это было много веселее, в нашей когда-то стоял какой-то майор, бросивший в ней не только свою форму, но и много чего иного. Наша компания заняла очень приятную комнату вроде кухоньки, и ее главным достоинством была печь с бойлером. Кто хотел согреть у нас воду, должен был ее принести, и в этом смысле мы были избавлены от забот.
В Ярославе находился штаб 3-й армии, к которой мы были приданы. Мы были представлены ее командующему. Это был Радко-Дмитриев130, прославившийся еще во времена балканских войн. Все мы о нем слышали, и то впечатление, какое он уже сам на нас произвел, надолго у всех осталось в памяти. Был он среднего роста, может быть, даже и ниже среднего, с резкими чертами лица, несколько напоминающими черты Наполеона. К нам он обратился с прекрасной речью, приветствовал прежде всего как славян, и хотя не знал еще ничего о наших взглядах и настроениях, но верил, что все идет от здорового корня. Велел, чтобы 1-я рота продемонстрировала ему что-то из своих строевых навыков, и был, как нам показалась, этой демонстрацией удовлетворен, хотя мы потом над первой ротой смеялись и говорили, что скрипела она сапогами немилосердно. Среди прочего упомянул Радко и о том, что мы не простое пушечное мясо, и пообещал нам службу “дивизионных разведчиков”131. После чего обошел наш строй и с некоторыми из бойцов даже разговорился. У шеренги второй роты остановился возле добровольца Шипека132, бывшего добровольцем на турецко-болгарской войне и служившего в дивизии, которой командовал лично Радко. У Шипека на груди был болгарский крест за храбрость, который ему когда-то вручил сам Радко, понятно, что это встреча была радостной как для генерала, так и добровольца.
После парада из одного из отворенных окон второго этажа соседнего дома какая-то женщина нам крикнула по-чешски: «А сыграйте нам “Андулку Шафаржову!”»133 Ее чешский говор пришелся нам очень по душе. Потом у нее в доме жили офицеры 2-й роты. Провели мы в Ярославе несколько дней, и благодаря 4-й роте у меня снова появились свои сапоги. В эти самые дни доброволец 1-й роты Новотни, необыкновенный болтун, составил от имени добровольцев обращение к чешским комитетам, составлено оно было в очень резкой форме в виде набора обвинений, дескать, нас послали на фронт, чтобы прикрыть свои собственные спины, спалив при этом за нами все мосты. Речь шла о том, чтобы Тучек134 стал чем-то вроде посредника между нами и «начальством», и подписали этот призыв чуть ли не 300 добровольцев. С этой интерпелляцией Новотни135 и некий Гавличек136 из 1-й роты радостно поехали назад в Россию, поскольку это было лучше, чем жизнь на передовой. В результате этого отъезда к нам действительно приехал Тучек, который появился уже Тарнуве, и все ходил между нами и расспрашивал о недостатках.
Из Ярослава несколько добровольцев в гражданском были отправлены через фронт на разведку в Чехию: Ванек137, Фрихауф138, Келлер139 и другие140.
В Ярославе мне встретился один русский солдат, который мне рассказал, что видал сам, как один чешский батальон шел в плен целиком с оркестром. Не мог у него выведать, какого полка были эти чехи, но в сердце своем я подобное одобрял. Это все делало нам рекламу.
Из Ярослава 1-я и 2-я роты двинулись на Ланцут141, в полуразрушенное местечко, наш 3-й взвод вновь был размещен в худом домишке, в котором нам достался чердак с земляным полом и щелями, из которых на наши утомленные члены со всех сторон дул студеный ветер. Очень мы тогда расстроились из-за того, что нас судьба не милует и всегда нам выпадает все самое плохое. Винили мы в этом нашего командира, подпоручика Цейпа, который, как нам казалось, не мог или не хотел ради нас стараться и не заботился о нас так, как заботился о своей полуроте Клецанда, у которой всегда было все самое лучшее.
Очень я тогда разозлился, и пошли мы вместе с Малым, хотя без разрешения выходить было запрещено, поискать какую-нибудь квартиру получше для нашей компании. Постучались в один очень уютный домик к какому-то поляку учителю, который стал отговариваться тем, что у него и так тесно, да еще уже стал на постой какой-то полковник. Пошли мы дальше и встретили Здрахала, который с радостным лицом нам объявил, что знает, где есть пустая половина очень уютной виллы, где расположимся мы как фон-бароны. В одной половине уже будто бы живет какой-то полковник, зато другую можем занять мы. Отправились мы уже вместе для начала посмотреть эту незанятую половинку, но она оказалась за высоким забором. Не желая, словно воры, перелезать через него, мы пошли к воротам. И там у главного входа увидели развевающийся штандарт, на котором, глазам своим не веря, прочли: «Чешская Дружина»142.
И тут как раз на наше несчастье из самого дома выходит наш собственный полковник и сразу начинает спрашивать, что мы тут делаем и какой роты. Когда же мы ответили, он обрушил на нас поток неласковых слов и пообещал арестовать. Мы оправдывались тем, что пришли первыми, а квартируем хуже тех, что шел последними. Больше всего досталось Здрахалу, который за несколько дней до этого жаловался на заведующего хозяйственной частью штабс-капитана Плуто:
— Я тебе дам жаловаться, под ружье тебя поставлю на несколько часов!143
Ушли мы оттуда в большом расстройстве, что ничего не удалось найти. Наши уже заварили чай, но мы, хотя и очень голодные, все же пошли еще поискать удачи. Другая компания, в которой был отличный парень, Лаусегер144 из Чешских Будейовиц, нашла в каком-то поместье поблизости, при котором была винокурня, очень много заспиртованных фруктов. Схватил я тогда котелок и с товарищами полез в подвал. Набрал этого добра полный котелок, да еще по карманам рассовал — и назад. А когда вернулся, оказалось, что Малы где-то поймал голубя и из него сам же уже сварил суп, который мне тогда показался сказочно вкусным. Сам же я всех угощал заспиртованными фруктами, от которых у нас немного кружилась голова.
Как-то мы после этого уснули, и на следующий день утром к нам, стоящим в шеренгах, обратился с речью подполковник Сазонтович. Это была всем речам речь! У меня от нее кровь закипала в жилах, и я думал, что застрелю этого человека или заколю штыком. «Вы уже обошлись русскому государству в 50 тысяч, а при этом пользы еще не принесли и на копейку. И потому на вас лежит обязанность этот огромный долг вернуть, помните об этом и постарайтесь хоть чем-то быть полезными». И это была речь полководца, отправляющего своих солдат в бой, из которого многие уже могут и не вернуться! Вместо горячих, вдохновляющих слов слышим возмутительную речь, произнесенную ледяным, оскорбительным тоном. До сих пор удивляюсь, что никто из наших офицеров или нас самих, добровольцев, не вышел тогда из строя и не сказал при всех, что он об этом думает. Все мне представлялось, что найдется кто-то похрабрее меня, и он-то «поблагодарит» за такое напутствие. Но такой не нашелся, и я до сих пор не могу себе простить, что сам этого не сделал. Такой поступок бы нарушал всякую дисциплину, но нанесенное оскорбление жгло меня сильнее, нежели верность уставу.
И сразу после этого мы немедленно выступили, словно нарочно, сильнейший ветер дул нам в лицо и затруднял движение. Горечь поначалу жгла наши души, и каждый ощущал, что и той малой симпатии, что в нас была к нашему полковнику, не осталось. Но потом зазвучала песня, потом другая, третья, и все снова повеселели. Мы были рады, что оставили позади нашего «полководца», которой в походе морил нас голодом — раз в день нам наливали из котла невкусный суп без хлеба, с одними лишь сухарями.
Шли мы целый день и ночевали в польской деревне, домики в ней были крашены известью, а на воротах надписи «холера». Долго мы искали какое-то место для ночлега, но найти ничего не могли и вернулись к дому, на котором большим буквами было написано «холера». Крестьянин вначале не хотел нас пускать, но, уступив нашим решительным просьбам, сдался. Большая комната была в доме просторная, в маленькой соседней коморке лежали его больная жена и трое детей. Должно быть, в самом деле холера! Развели мы костер и купили у крестьянина картошку, ей мы и поужинали, запив чаем. Я пошел поискать соль, но вернулся ни с чем. Видел, что у костра по соседству от нас у солдат вдоволь соли, просил, чтобы продали, но они грубо ответили, что не продают. И просто дать отказались. Поели мы картошку без соли и легли на солому. Уснули крепким сном, и удивительно, что утром проснулись.
И снова мы пошли по дороге до Жешува, где в казармах у вокзала нашелся для нашей компании уголок в кухоньке на третьем этаже. Стали топить всем, что оказалось под рукой, даже стульями. Потом пошли в местечко, чтобы найти хлеба, но нигде ничего не было, слишком рано. Купил только в какой-то лавочке сало и папиросы, они тоже у нас закончились. На следующий день сходил через Тычин в гости к 11-му корпусу, который располагался где-то на “фольварке” к югу от Тычина. В штабе корпуса наших офицеров угостили обедом (и также выпивкой), а мы покуда пили чай и предавались пению и прочим невинным развлечениям. Стояли там какие-то казаки, которые с любопытством нас разглядывали и через одного рассказывали о своих подвигах. Вечером мы возвратились снова через Тычин в Жешув, где расположились опять на старой квартире.
Далее мы двинулись по шоссе и пришли в городок Пильзно в двадцати верстах на восток от Тарнува. Там наша вторая полурота была размещена в брошенном доме какого-то инспектора, в котором мы нашли много безделушек, больших и малых, в том числе фортепиано, скрипку и т. п. Началась музыка, каждый, умел или не умел, колотил по клавишам, но были и те, кто смотрел, нет ли чего-то и полезного. В подвале оказалось полно картофеля, и мы стали его печь в золе. Но верхом радости стало открытие под картофелем большого запаса вина в бутылках — то-то уже было набравшихся. Некий Мах145 из четвертого взвода, крепко подвыпив, расчувствовался и целую ночь что-то молол о дружбе, несправедливости, о том, как он несчастен, и что его обижают и прочее. Другие, такие же пьяные, как и он, над ним смеялись.
Помню, что у меня и у всех в нашей команде тогда как раз кончился табак, и я пошел искать, где бы можно было купить махорки, но нигде не мог найти, в конце концов наткнулся на какой-то обоз, где все-таки купил две пачки по 40 копеек (в тылу были по 4) и был счастлив, что смог разжиться.
Покуда были в Пильзно, кое-кто из нашей роты ходил на тайную разведку (в гражданском). Папушек, Чермак146, Улдрих147, Опоченски148. Из них из всех пропал Чермак, остальные возвратились, и некоторые с ценными сведениями. Улдрих был даже награжден крестом и медалью.
Из Пильзно наша рота двинулась дальше проселочными дорогами на Тарнув. На половине пути мы разделились, первая полурота с ротным Клецандой пошла, предполагаю, к 11-й дивизии, а мы с Цейпом и Ранюком149 — к 32-й. Перед самым Тарнувом мы ночевали в какой-то деревеньке. Я, Хамата и Мали оказались в крестьянском доме, где уже были терские казаки — отнеслись они к нам очень по-дружески, заварили нам чай и угостили мясом с картошкой в соусе — очень похоже на наш гуляш. Ночью из-за того, что было жарко, я снял китель, в котором были мои последние деньги, и положил под голову, что было роковым решением, потому что деньги высыпались в солому, и я отправился на позиции без единой копейки.
Свое несчастье я заметил только в Тарнуве, где в конюшнях мы составили винтовки в пирамиды и были отпущены на полчаса в город купить себе то, что необходимо. Я мечтал, что куплю себе табак, шоколад и прочее. Обещал угостить Хамату и Малего. Какой же был ужас, когда я снял шинель и стал доставать деньги. Ничего не нашел, и стало мне очень горько. Пошел тогда за компанию с Хаматой к местному пивовару, от которого мы принесли две бутылки пива. Это меня чуть-чуть утешило. Мали на последние свои 35 копеек купил шоколаду — и вот мы купаемся в роскоши. Все мы трое остались без гроша.
Через Тарнув шли мы с чешской сокольской песней «Четвертого июля»150. Поляки смотрели на нас с изумлением. В Войницах, местечке западнее Тарнува, мы ночевали в полуразрушенном доме адвоката, но до ночлега нас вызвали в штаб Рыльского полка151 — меня, Сирови, Куклика152, Сметану153, Живного. Полковник нас расспрашивал, как мы себе представляем свою работу разведчиками, после чего отпустил.
Рано утром на другой день вместе с полком мы выдвинулись из местечка. Мы шли впереди охраной знамени. Пройдя несколько верст по дороге, мы увидели возвращающийся с разведки казачий разъезд с офицером во главе. Посмотрел я на него и с радостью определил, что это один из наших екатеринодарских сокольских воспитанников — хорунжий Мальцев154, вдохновенный сокол. Он необыкновенно удивился, когда я ему, идя навстречу из колонны по четыре, крикнул «на здар». Пораженный, он остановил коня, сейчас же меня увидел и не знал, как выразить свое удивление, обнаружив меня в рядах русской армии. Был он очень обрадован, повернул коня и некоторое время ехал с нами рядом, расспрашивая меня о моей жизни. На следующий день и еще через день пришлось нам еще свидеться, уже под сильным обстрелом шрапнелью на передовой, а еще один раз мы виделись и разговаривали четыре месяца спустя в Тарнуве.
В первых боях
Вскоре мы ушли вбок от дороги и на небольшой возвышенности стали рыть окопы. Когда все было сделано, пришел к нам Цейп и, как только стемнело, отправил несколько ребят в разведку дальше по дороге. Я уже не помню, какая точно у них была задача, но помню, что на сердце было смутно от мысли, что могут отправить и меня. В ту пору у меня не было еще никакого понятия, что такое разведка, что человек должен во время нее делать, как и чего остерегаться и т. д.
Вечером мы ушли в ближайшую деревушку (Ястев?) на ночлег, расположились по отделениям в крестьянских хатах и получили приказ спать в полной боевой готовности. Я спал до десяти часов, и приснился мне страшный сон. Привиделось мне, что австрийцы проникли в нашу хату, и один из них начал меня душить, и с такой силой, что не было даже возможности позвать кого-то на помощь. В страхе я проснулся и действительно с ощущением чего-то, сильно давившего мне на горло; оказалось, что это сумка, полная патронов, переползла во сне с груди на шею.
Тут пришел взводный и стал спрашивать, есть ли добровольцы снова пойти в разведку с Цейпом. Я набрался смелости и вызвался. С Цейпом уже было четверо ребят из 4-го взвода, под его командой все мы пошли к нашим полевым дозорам, расположившимся перед окопами. Первый из них мы нашли очень быстро, зато второй искали очень долго, шли сырыми низинками и вброд через речку, и все хорошенько вымокли. В конце концов дозор нашли, у них оказался взятый в плен австрийский фенрих155, родом поляк, с ним мы вернулись в нашу деревеньку, где отвели в хату Цейпа, который угостил меня там яблоком.
На следующей неделе ничего не делали. Только узнали подробности того, как прошла разведка у первой партии, посланной перед нами. Пошли они вдоль дороги вместе с полковой разведкой и потом рассказали, что австрийский обоз, очевидно будучи плохо информирован о позициях, совершенно спокойно, следуя по дороге, выехал прямо на наших. Разведчики смогли захватить четыре повозки с конями и обозниками, среди которых и был наш фенрих. Но сделали это они все же бестолково, всего повозок было одиннадцать, и можно было захватить все, но наши кинулись на передние четыре, остальные же смогли развернуться и уехать.
Еще весь этот день мы искали, чего бы поесть, и высматривали картошку, которую поляки прятали в крехтах156. У одной из таких я остановился и стал спрашивать хозяина, имея самые честные намерения, занять у товарищей 10 копеек и заплатить. Явился мальчик лет двенадцати и с необыкновенно вызывающим видом стал отказывать и продать, и просто дать. Тут какой-то из русских солдат, которые уже тут пообтерлись, просто подошел к яме, сдвинул солому и сверху насыпанную землю и решительно предложил взять столько, сколько мне надо, дескать, здешний народ очень уж жаден. Вернулся я к своим с картошкой, и мы с Хаматой ее потом запекли.
На другой день наш полк выступал. Построились мы в долине у речки, куда время от времени залетали «пчелки», возбуждавшие во мне беспокойство. Меня удивляло спокойствие и безразличие других солдат, стоявших рядом со мной в строю, ни один и бровью не повел, когда над головой просвистела пуля. Очень и мне хотелось стать таким же спокойным и равнодушным к опасности. Нас отвели в резерв, но тут же пришло известие, что австрийцы наступают на наш левый фланг. Нас быстро рассыпали “цепью”, мы залегли, и все стали окапываться, чтобы укрыть хотя бы голову. У меня не было лопатки, и поэтому я рыл землю руками и прикладом. Потом мне передал свою лопатку мой сосед Чижек157, и я сделал себе приличное укрытие. Перед собой на расстоянии шагов восьмисот мы в самом деле видели наступающих австрийцев, медленно спускавшихся с холма вниз. Наша же линия обороны была прямо образцовой, я и сам удивился, как быстро и в каком порядке мы рассредоточились и окопались, вероятно, причиной того было острое ощущение опасности. Выстрелов с нашей стороны не было, ждали, чтобы неприятель приблизился. Тут и там пролетали пули, и в первый раз над нами разорвалась австрийская шрапнель. Вид бело-черного дыма над головами нам понравился, между собой мы говорили, что с той стороны «наши» нам прислали привет.
Вскоре пришел приказ от нашего полковника, чтобы мы немедленно вернулись в резерв и заняли окопы, которые за день до этого начали копать и которые затем доделали саперы. Укрылись мы в них и стали следить за пространством впереди нас, которое очень сильно обстреливалось австрийской артиллерией, целившей в нашу, укрытую ниже нас на равнине. Один или два раза шрапнель разорвалась прямо перед нашим окопами, потом начала разрываться и впереди, и над нами, и позади нас, по всей видимости, австрийцы подозревали, что резервы именно здесь. Мой сосед по окопу Громан158 только посмеивался, но как-то все же странно, ну, а мне совсем было не до смеха — меня не отпускал страх, и из-за этого я сам на себя злился. А еще я думал о том, как будет глупо, если меня сегодня убьют, — неужели для того я пошел на фронт, всем пожертвовал, чтобы, и на копейку ничего не сделав для пользы славянского дела, был убит. Было мне очень горько от одной только мысли, что это может случиться. Внизу под холмом я видел каких-то раненых на поле, людей и коней, там шрапнель и снаряды рвались рядом с нашей батареей и небольшим домиком, в котором мы сами были всего несколько часов тому назад. В конце концов один из снарядов ударил прямо в домик, он сразу же запылал, и сейчас же из него выскочили какие-то солдаты. Вскоре смолкла и наша батарея, не было сомнений, что и ее все-таки обнаружили. Такой предо мной предстала картина войны в первый раз.
Ночевать мы снова ушли в те же крестьянские хаты, в которых провели предыдущую ночь, на разведку я не ходил, поскольку не было такого приказа. Были мы все очень голодными, но выручила кухня русского полка, которая нам привезла суп, густой, словно каша, и каждому по куску хлеба. Ночью нас не беспокоили, но еще засветло разбудили, чтобы копать новые окопы совсем рядом с нашими хатами. Все старались сделать их поглубже и понадежнее, были и те, кто не остановились и выкопали еще и землянки. Наша батарея тоже перебралась на новое место в лесочке, прямо за нашими спинами. Когда мой собственный окоп был готов, решил я поискать соломы, чтобы стало в нем потеплее и помягче. В каком-то амбаре, что стоял в шагах пятистах у нас в тылу, я нашел несколько необмолоченных снопов, которые, упираясь из всех сил, потащил к окопу. Когда я уже был совсем рядом с ним, совсем близко у меня за спиной раздался такой оглушительный выстрел нашей пушки, что я от неожиданности и испуга растянулся на земле, но тут же встал, когда один земляк с улыбочкой поинтересовался, не испугался ли я. Очень мне было стыдно.
Окопы оказались удобными и не даже очень холодными, к тому же время от времени можно было сходить погреться в хаты. Пули свистели тут и там, и я не без опаски сходил за водой для чая к ближайшему ручейку, но вернулся живой и невредимый. В хатах было полно разных солдат, мы быстро с ними подружились и начали делиться, в основном, конечно, они с нами, разными военными историями. Были среди солдат и чехи с Волыни159 — обтершиеся, обстрелянные участники первых боев и столкновений. Были они и на Сане160, где как-то встретились на поле, куда ходили собирать картофель, с австрийскими чехами. И даже разговаривали с ними, я поругал их за то, что не объяснили тем чехам, что Россия как раз воюет за освобождение всех австрийских славян. Очень мне было жаль, что меня с ними не было, а то бы я многих уговорил сдаться в плен.
На следующий день на рассвете отправили меня с Навратилом161 и Хаматой с каким-то донесением к командиру батальона, который занимал передовые окопы на нашем левом фланге, после чего надо было пройти и осмотреть уже линию наших резервных окопов. Сначала мы шли низинкой, а потом поднялись на небольшой взгорок, где нашли во множестве следы недавних боев, винтовки, лопаты, патронные сумки и свежие могилы. Около одной одиноко стоявшей хаты мы увидели несколько наших винтовок, прислоненных к одной стене, у другой стены точно так же стояли австрийские, и мы, думая, что возьмем кого-нибудь в плен, заскочили во двор, где нас лаем встретила хозяйская собака. Хамата быстро ее утихомирил штыком, после чего появился сам хозяин, поляк, неприветливый, злой, категорически отказавшийся пустить нас для осмотра в дом. Когда же мы его спросили про винтовки у стен, он слегка испугался и все же позволил нам войти и осмотреть помещение. Никого в нем не оказалось. Когда мы начали спускаться с пригорка, стал по нам стрелять австрийский пулемет — одна пуля пролетела между моими расставленными ногами, вторая свистнула перед носом, третья над головой, недолго думая, я побежал к хате у подножья пригорка, чтобы там укрыться.
Пробыли мы в деревне Ястев всего несколько дней, и никто там не был убит. У других частей был ранен в голову один сапер, а в нашем четвертом взводе Халупеку162 пулей оторвало каблук на сапоге. А еще пропал без вести Моравец163.
Наконец вечером одного дня мы опять построились и двинулись вперед, шли много верст и догнали старооскольский полк164, расквартировались в деревне у Штепанова165, возле которого наши отчаянно бились с австрийцами. Пришли мы около 6 утра и сразу легли спать, сил хватило лишь попить чаю. Спали мы долго и проснулись от голода. Начали печь картошку, которую нашли у крестьянина, а я пошел в амбар, чтобы осмотреть свое исподнее, в котором, по моим ощущениям, завелось что-то постороннее. И действительно обнаружилось немного мелкой живности, и я переоделся. А картошку мы не допекли, потому что пришел приказ выдвигаться вперед. За деревней Штепаново, в которой мы видели разбитый костел, обнаружилось много трупов, главным образом австрийских, некоторые несчастные прямо скрючены в последних муках агонии. И мне подумалось, а нет ли среди них моего брата166, и с тяжелым сердцем отогнал от себя эту мысль.
Мы наступали как охранение авангарда. Двигались скрытно в «цепи» по распаханному полю, а я был так голоден и утомлен, что едва передвигал ноги. Когда потом мы остановились на отдых на лугу, некоторые из ребят достали свой последний хлеб, который каким-то удивительным образом еще сохранили.
И так мне тогда хотелось хоть кусочек хлеба, что отдал бы я за него не знаю что. Тогда-то я понял, что же это такое голод, и как ужасно, когда нечего вообще есть. Преодолевая страшное смущение и внутреннее сопротивление, я попросил у Кутлвашера167 немного корочки, чтобы хоть как-то успокоить измученный голодом желудок, и хорошо помню, как следил, чтобы ни одна крошка у меня не пропала. Потом нас отвели от полка в близлежащую деревню и там накормили. Каждый получил кусок хлеба и полный котелок щей. В мирное время к подобной еде я бы никогда и не притронулся, но тогда набросился на нее с такой жадностью и аппетитом, что не оставил в котелке ни капли.
Потом мы снова двинулись вперед и к вечеру оказались в деревне Жезава, что в пяти верстах от Бохни. Наше отделение расположилось в доме старосты — «фойта», который сам сбежал от наступающих русских. Осталась лишь старая бабка, скупая и недобрая. Стали мы сами искать чего-нибудь съестного и обнаружили немного муки в кладовой. То-то была радость. Немедленно закипела работа, и вот уже готово тесто, из него мы пекли блины, которые показались нам необыкновенно вкусными. В кухне управлялся наш «старший унтер-офицер», командир отделения Штястный168 (староста из Грушовиц), а к вечеру обнаружились в хлеву еще и поросята. После того, как ночью Рааб169 австрийским штыком170 отправил их на тот свет, на каждого из нас пришлось по половинке. Хотели мы их тут же запечь, но пришел приказ опять выдвигаться. Сложили мы тушки в вещмешки, и каждый со своей порцией пошел на построение. Над строем летали снаряды и шрапнель, смотрели мы, где они взрываются, и пытались определить месторасположение неприятельской батареи. Вскоре нам объявили, что выступление отменяется и можно разойтись. Мы немедленно стали жарить поросят и вскорости уже лакомились белым полупропеченным мясом, жаль, что без хлеба и вообще без чего-либо, нашлось только немного сухарей на всех.
Но всего тяжелее было в ту пору с куревом, я буквально вытряхивал пыль из карманов, чтобы из каких-то остатков махорки и табаку, смешанных с неизвестно с чем, скрутить себе папироску. А рядом многие дымили как паровозы, у многих были еще запасы и махорки, и душистого табаку, а у нас с Хаматой не было ни денег, ни курева. Ловили мы носами дымы соседских папирос и хоть таким образом немного успокаивали свои жаждущие легкие. Совсем было плохо.
Между тем Кованда171 где-то в деревне купил курицу, сварили из нее суп, который нас немного подкрепил, заедали его блинами, их мы пекли из пшеницы, которую сами должны были помолоть ручной мельницей. Только на третий день был наконец обед из полковой кухни и к нему немного сухарей.
Тогда же я был вызван к поручику Цейпу, который мне поставил задачу отвезти в штаб корпуса двух пленных австрийских офицеров, чехов. Идти со мной вместе добровольно вызвался Хамата. На дорогу нам выдали немного консервов. Штаб 11-го корпуса был в местечке Щурово172, расположенном в 18 верстах от нас. Наши земляки были обрадованы, что конвоировать их будут чехи, завели с нами дружеский разговор и очень просили, чтобы мы нашли им какую-нибудь повозку, что нам удалось сделать после долгих переговоров со старостой в соседней деревне. В чистой горнице хаты старосты мы подкрепились консервами, которые нам подогрел денщик одного из офицеров, также попавший в плен. Часть консервов мы обменяли. Еще нас угостили папиросами и офицерскими сухарями, что было очень кстати. Когда мы уже пили чай, подъехала повозка, за которую офицеры заплатили вперед. Ехали мы весело, и за приятными разговорами дорога быстро убегала. На подъезде к небольшому лесочку мы увидели группу наших солдат, что-то искавших и кричавших, чтобы мы остановились. Наши пленные очень испугались, что здесь снова австрийцы и мы все к ним попадем. Назад им совсем не хотелось, и они просили возницу не останавливаться и быстрее гнать коней. Но я не стал их слушать, приказал остановиться и пошел выяснить, что происходит тут. Солдаты мне сказали, что видели в лесу несколько человек в голубоватых шинелях по типу австрийских, но вскоре выяснилось, что это просто артельщики-углежоги. Наши пленные офицеры вздохнули с облегчением, особенно один из них, лейтенант, который нам признался, что везет с собой одиннадцать тысяч крон казенных денег173. Вскоре мы подъехали к чистенькой польской деревеньке, где решили остановиться и выпить чаю. Чтобы идти налегке, мы оставили с пленными винтовки и вскоре нашли с Хаматой ухоженную хату, где съели две банки консервов с картошкой и запили их чаем. Продолжив путь, мы встретили кубанского казака и остановились, чтобы могли его рассмотреть наши земляки. Особенно им полюбились кинжал и очень приветливый взгляд. Но я все же счел необходимым предупредить лейтенанта, чтобы деньги он хорошенько спрятал и уж тем более казакам не показывал. К вечеру мы добрались до Щурово, где расстались.
В Щурово оказалось много наших коллег-разведчиков и часть четвертой роты. Все нас расспрашивали, кормили супом и хлебом, а добряк Толар, у которого было немного грошей, дал нам 5 рублей. Мы отлично выспались и утром следующего дня двинулись обратно. Около полудня, проголодавшись, мы остановились у одной придорожной хатки. Крестьянка-полька пекла хлеб, мы стали его ждать и разговорились с хозяином, человеком лет тридцати пяти. Объясняли ему, что после войны Польша станет независимой, будет иметь своего короля и обязательно должна избавиться от евреев. Всему этому он самым искренним образом обрадовался, а когда мы его еще угостили папиросами (которые, в свою очередь, нам надавали ребята из четвертой роты), то очень не хотел нас отпускать и предлагал взять побольше хлеба, который нам очень понравился. И нам было радостно смотреть на его чистосердечное воодушевление, но в конце концов с подаренным нам еще одним караваем мы пошли дальше.
Когда мы пришли в Жезаву, то наших там уже не обнаружили. Не стали мы тогда останавливаться в своей старой хате, а пошли в соседнюю, к веселой соседке, которая нам немедленно сварила картошку и приготовила чай. В картошку мы замешали консервы. Спали мы оба на постели и утром двинулись в Бохню. Там мы нашли вторую часть четвертой роты — ребята нам дали кофе (консервированный), сахар и еще кое-что из мелочей. Очень хотели также оставить на обед, но нам надо было быстрее найти своих, и мы снова отправились на поиски. Прошли еще верст семь и только тогда смогли выяснить, где наши. Тут нам встретились две девушки, польки, мы с ними разговорились и прошли вместе большую часть пути. Встретились нам еще кубанские казаки, узнав, что и мы из Кавказа, надарили папирос. К вечеру, так и не добравшись до своих, очень утомленные долгими поисками, мы легли спать на соломе в горнице у одного крестьянина, с нами рядом тут же спал молодой паренек из местных, весь во вшах, которые его мучили всю ночь. Утром уже совсем рядом, в маленькой деревеньке, забитой войсками, мы нашли наконец своих.
Квартировали бедняги в маленьких хатках — человек по сорок в каждой. Можно себе представить, как там было удобно спать и вообще находиться. Мы с Хаматой сразу во дворе развели огонь, стали греть воду и варить картошку, в нее мы добавили мясо из последней оставшейся банки. К нам прибился Мали, и мы вместе поели. Совсем не было сахара, и даже чай кончился — пили просто горячую воду. Ребята и сами были без сахара и уже несколько дней пили пустой чай.
После полудня нас сменила та часть четвертой роты, с которой мы виделись в Щурове. Толар дал Хамате перчатки, несколько пар которых он украл у еврея в лавке в Бохне. Весь остаток дня мы шли и ночью, придя в Бохню, встретились с нашей собственной первой полуротой. Поначалу нас разместили на частных квартирах, но это только на одну ночь. Утром мы построились, и полковник Сазонтович провел смотр. Был очень удивлен, что у нас вообще нет потерь, и это ему не пришлось по вкусу. Его сопровождал молодой артиллеристский поручик Успенский174, а также наш третий политический представитель, словак Орсаг175. После чего нас направили в гимназию, совершенно загаженную. Закатали мы рукава, и через несколько часов один из классов уже блестел как стекло, чему мы очень порадовались. Но тут в наш класс сунул свой нос полугорбун, заведующий хозяйством Плуто, и сухим тоном объявил, чтобы мы освобождали помещения, поскольку они предназначены для нестроевых. Само собой разумеется, тем самым он сунулся в осиное гнездо, и мы сейчас же отправили к Сазонтовичу нашего делегата, подпрапорщика (тогда еще) Навратила, с жалобой. Встретился он ему на улице, и результат встречи был такой: «Убирайся к … матери, сволочь»!176
Когда он нам эту новость принес, мы заскрипели зубам и поклялись однажды отомстить. Самим нам пришлось перебираться в комнату 4-го взвода, приняли нас там сочувственно, хотя с нами совсем у них стало тесно. Обиду мы выместили на нестроевых, как только они явились. Изругали с головы до ног, но это и все, что могли. Горше всего было из-за того, что такие вот дармоеды, как они, палец о палец не ударив, заняли такое прекрасное помещение, и, главное, мы, возвратившиеся прямо с передовой, где опасности и вечный голод, должны были его для этих бездельников вычистить. И это казалось таким оскорблением, что мы от злости просто места себе не находили.
В город выходить было запрещено, но особо по этому поводу не переживали, ни у кого не было денег. В один из вечеров меня позвал к себе ротный, чтобы я переписал какие-то донесения. У него я встретил старого товарища Здрахала, который меня принял в кухне, — начищенные сапоги, подкрученные усы, белый фартук и улыбка на лице. Когда я сделал то, что требовалось, и ротный еще перекинулся со мной парой слов, я снова зашел в кухню, где Здрахал меня угостил порцией гуся и чаем с вареньем. Несчастный Здрахал! Он готовил для ротного, что командиру полка было совсем не по душе. Однажды, когда командир пришел к ротному и ему попался на глаза суетящийся при полном параде Здрахал, он на него накинулся словами: «А ты чего здесь?»177 Здрахал, бедняга, совсем не знавший русского, растерялся и залепетал на ломаном польском: «Proše pana komendanta, ja gotue dla pana druge roty!»178 Это выглядело очень смешно, и Сазонтович запретил ротному иметь собственного повара, и Здрахал, хотя и был не годен к строевой, снова оказался среди нас. Но уже ненадолго. Вскоре был освобожден от службы совсем.
В Бохне мы несли только одну службу — стояли на часах у повозок, мимо которых часто проходил Плуто, и тогда надо было делать на караул. Был я на него необыкновенно зол и зло это с удовольствием бы на него излил. Смешной случай произошел, когда над Бохней объявился австрийский аэроплан и стал сбрасывать на город бомбы. Мы, понятно, сейчас же зарядили винтовки и начали по нему стрелять. Был как раз полдень, и Плуто что-то высматривал на дворе, когда он увидел, что мы схватили оружие, его обуял такой страх, что со двора он кинулся словно заяц. Повезло ему?!179
Тогда же в Бохне несколько наших ребят из первой и кто-то из второй роты под командой Успенского ходили в разведку к Величке180. Успенский внешне производил впечатление очень смелого и воинственного человека. Прибежал к нам в роту и стал с необыкновенным воодушевлением говорить и звать буквально на смерть. Потом спросил, кто готов с ним идти. Никто не вызвался, потому что большинство из наших не слишком ему доверяли. Слишком все у него было театрально. Тогда Успенский выбрал из каждой роты несколько худших солдат и объявил, что сделает из них самых лучших. Потом, уже в Величке, они разгромили несколько еврейских лавок со спиртным и хорошо набрались. Утром Успенский их построил и произнес речь: «Вижу, что мы с вами сделаем богатырское дело, такой у вас в глазах горит огонь!» (а это были просто вино и водка). И с этим пошли в атаку, было их человек десять, и среди них один санитар вообще без оружия, у которого была единственная задача — громко кричать «ура». Наткнулись на колючую проволоку, которую Успенский принял за передовое заграждение и принялся рубить шашкой. После чего пошли в “штыковую атаку” и захватили какие-то старые окопы, давно уже брошенные австрийцами.
В Бохне нас также отправляли мести и приводить в порядок двор. Был он необыкновенно грязным. Ходил на эти работы и я, и все время меня не оставляла мысль о том, что я никогда и подумать не мог, что буду где-то на войне убирать конский навоз.
Из Бохни мы в один из вечеров ушли в Окоцим у Бжеско181. Марш был тяжелый и спешный, едва дошли. В Окоциме мы заняли школу, вынесли из нее парты, затопили печку и легли спать. Спал я на возвышении у кафедры, и помещались мы там втроем: я, Папушек и Хамата. Держались мы тогда одной компанией. Папушек как раз только что вернулся из разведки, в которую ходил в гражданском, и у него были кое-какие денежки, так что он снова нас выручал. Покупал колбасу и свинину, которую мы пекли у казаков в их хате. Все время в Окоциме тратилось исключительно на забавы Сазонтовича, который особенно придирался к нашей роте и все время что-то у нас выискивал. Установил обязательную ежедневную строевую подготовку, что была нами очень нелюба, и которую мы, как могли, старались избегать. Некоторые ребята ходили на охоту и стреляли там боевыми, попались на этом и имели потом неприятности. Кормили нас в Окоциме отвратительно. Плюто где-то стащил бочку с капустой и из нее одной варил суп, очень невкусный, который мы заедали неприятнейшим, тяжелым ячменным хлебом, некоторые от такой еды по-настоящему разболелись.
Тогда же я получил свою первую посылку от коллеги по екатеринодарскому коммерческому училищу, добрейшего Германа Павловича Павлова, и его жены Татьяны Николаевны. С огромной радостью и нетерпением ее открывал и облизывался от шоколада, тонкого табака и многого иного. Прислали они мне несколько пар рукавиц, белье и широкий зимний шарф. Кое-что из полученного я отдал друзьям. Валек получил посылку с сухарями и тоже со мной поделился. Кроме того, пришла еще посылка, припоминаю, от Йелинека из Екатеринодара с копченым мясом и папиросами. Пришел конец махорке, и стал я с наслаждением курить душистый табак. Один раз был мой черед стоять на посту — дул в тот день страшный ветер, и хуже времени для караула не выдумать.
В Окоциме открывался прекрасный вид на Карпаты, можно было увидеть покрытые снегами великаны, один из которых, как говорили, был Герлах182, а второй — Ломниций-Штит183. Как раз у подножья этих гор разыгрывались тогда жаркие бои, германцы напрягали все силы, чтобы сдержать русский натиск, и в конце концов благодаря большому перевесу сил смогли его отбить. Отходили мы, по сути дела, отступали в ту саму ночь, когда я был в карауле, по проселочной дороге в направлении на Тарнув.
1 Švec, Josef Jiří. Deník plukovníka J. Švece. Památník odboje — Praha, 1929, 404 s.
2 Журнал «Урал» публикует главы из «Дневника полковника Швеца». Полное издание дневника войдет в состав сборника чешских материалов о русской Гражданской войне в Сибири в переводах и с комментариями Сергея Солоуха «Kde domov můj («Где мой дом»), который готовится к выходу в издательстве «Пальмира».
3 Законы чешского словообразования при склонении фамилии Швец, что буквально переводится, как «сапожник», требуют, в отличие от русского, в косвенных падежах форм Шевца, Шевцу и т.д. (Ševce, Ševcovi). Очень трогательно и символично, что сам Швец писал и от других непременно требовал склонять его фамилию только по-русски, Швец, Швецу, Швеца и т.д. (Švec, Švece, Švecovi).
4 Švec, Josef Jiří. Deník plukovníka J. Švece, Díl I, Díl II. V Jekatěrinburgu: Informačně-osvětový odbor ministerstva vojenství, 1918, s 112.
5 Švec, Josef Jiří a Josef Kudela. Deník plukovníka Švece. V Praze: Za Svobodu, 1929, s. 404.
6 Švec, Josef Jiří. Válečné zápisky. V úpravé pro mladé čtenáře vydal Dr.Josef Kudela. S mnoha obrázky a mapkami. Brno: Moravský legionář, 1933, s. 253.
7 Josef Jiří Švec, věrný učedník Tyršův a hrdinný plukovník I. pluku Jana Husi. Redakcí Frant. Jecha a nákladem «Sokolské župy plukovníka Švece v Třebíči», Třebíč, 1921, s.46.
8 Kubeše, J.F.. Památce bratra plukovníka Josefa Jiřího Švece. Tiskem a nákladem J.F. Kubeše, spol s.r.o. v Třebíči, 1924, s. 68.
9 Medek, Rudolf. Plukovník Švec drama o třech dějstvích. V Praze: Jos. R. Vilímek, 1928, s.145.
10 Šárecká-Radoňová, Maryša. Josef Jiří Švec. Hra v osmi obrazech z veliké války. V Praze: Kruh Starodružiníků, 1928, s.119.
11 Zeman, Adolf. Plukovník Švec. V Praze: Sfinx, B. Janda, 1933, s.327.
12 Svoboda, Viktor. Aksakovská tragedie. V Praze: Pokrok, 1929, s.53.
13 Dyk, Viktor. Napravený plukovník Švec. V Praze: A. Neubert, 1929, s.29.
14 Гашек Ярослав. Похождения бравого солдата Швейка. Часть I–II. Государственное издательство художественной литературы. М., 1963, с.129.
15 Húsek, Jan. Sokolstvo a slovanstvo. Brno: Moravský Legionář, 1923, s.15, с.14.
16 Najbrt, Václav. Berezovka. «Památník odboje», Praha, 1927, s. 99, с. 14.
17 Húsek, Jan. Sokolstvo a slovanstvo. . Brno: Moravský Legionář, 1923, s. 15, с. 8.
18 Josef Jiří Švec, věrný učedník Tyršův a hrdinný plukovník I. pluku Jana Husi. Redakcí Frant. Jecha a nákladem «Sokolské župy plukovníka Švece v Třebíči», Třebíč, 1921, s.46, сс. 34 и 45.
19 Švec, Josef Jiří a Josef Kudela. Deník plukovníka Švece. V Praze: Za Svobodu, 1929, s. 404, с. 280.
20 Švec, Josef Jiří a Josef Kudela. Deník plukovníka Švece. V Praze: Za Svobodu, 1929, s. 404, c. 369.
21 Там же, с. 363.
22 Kudela, Josef. Aksakovská tragedie. Brno: Moravský Legionář, 1932, s. 144.
23 Svoboda, Viktor. Aksakovská tragedie. V Praze: Pokrok, 1929, s. 53.
24 Syřiště, František. Tragedie plukovníka Švece: (O příčinách jeho smrti a o jeho deníku). Praha: [s.n.], 1926, s. 38, с. 14.
25 Текст письма Маркете Б. не является частью стандартного корпуса «Дневника». И добавлен как вступление переводчиком на русский.
26 Редактор и публикатор Дневника Йозеф Кудела делает вполне обоснованное предположение, что эти строки были написаны весной 1915. См. комм. к главе «От Сана за Буг».
27 «Брат» — так обращались друг другу члены чешского спортивно-патриотического общества «Сокол». Позднее было перенято в чешских военных подразделениях русской армии.
28 В оригинале несколько уже устаревшее идиоматическое выражение «dělati vodu».
29 Здесь, очевидно, имеются в виду русские форменные учительские фуражки.
30 Сокращение от чешского женского имени Маркета. Речь идет о девушке, с которой познакомился Швец в Тршебиче в бытность свою инструктором женского отделения «Сокола», то есть в сокольском понимании — «сестра». Считалась невестой Швеца. Ей адресовано письмо, ставшее вступлением к этому переводу дневника.
31 Хорватия, до Первой мировой часть Австро-Венгрии.
32 Ченьков (Ченков) — родина Швеца, район Тршебича — местечка недалеко от Иглавы.
33 В России, на Кавказе, Швец заразился малярией.
34 Текст Швеца, как и всякого чеха начала прошлого века, долгое время прожившего в России, изобилует русизмами. В данном случае используется русское слово костюм (ve kostumech в оригинале), по-чешски надо было бы koupací oblek или же просто plavky. (В чешском имеется сходное по звучание слово kostým, но это скорее наряд, то есть нечто не лишенное церемонности и торжественности, театральный наряд divadelní kostým, karnevalový и т.д., нечто далекое от голой практики купания и принятия солнечных ванн.) В дальнейшем, чтобы не перегружать раздел комментариев, указанная особенность текста при переводе больше не фиксируется и не отмечается, если только конкретный русизм не выделен самим Швецом (обычно кавычками) или имеет важную смысловую нагрузку. Ну, а чтобы читатель мог просто оценить объем заимствований и вообще масштаб русского языкового влияния, отметим, что словарик иностранных слов, добавленный издателем «Дневника» Йозефом Куделой к пятому изданию, составляет почти 300 слов, из которых подавляющее большинство русских.
35 Человек, сумевший в 1919 передать семье и невесте Швеца прощальные письма, написанные и оставленные перед отъездом Швеца в Киев в 1914, в Екатеринодаре уже после начала войны и прекращения почтовых сообщений между воюющими странами.
36 Сокращение от имени Швеца Йозеф.
37 Здесь и далее в кавычках-«лапках» русизмы, выделенные в тексте самим Швецем.
38 Высшая техническая школа на Карловой площади.
39 Германский император Вильгельм.
40 Примечание оригинала. Согласно русскому календарю, у нас это было 1 августа.
41 Под сукно (лат.).
42 Сокращение от чешского имени Богдан (Bohdan).
43 В Австро-Венгрии учителя освобождались от всеобщей воинской повинности и должны были проходить только краткосрочные учебные курсы запасников. Такие двухнедельные курсы в свое время прошел и Швец. Любопытно, что командиром его учебного взвода в 81-м полку был приятель и сокол Ян Сирови, тогда вольноопределяющийся. А в будущем генерал и командующий всей Чешской легией в Сибири.
44 Дружина (ополченская) — согласно книге, Чешско-Словацкий (Чехословацкий) корпус. 1914–1920: Документы и материалы. Т. 1. Чешско-словацкие воинские формирования в России. 1914–1917 гг. М.: «Новалис», 2013, с. 917 — «тактическая организация государственного ополчения, составлявшего часть российской императорской армии в 1-ю мировую войну 1914–1918. По численности равнялась пехотному полку». С этим утверждением, наверное, нужно и можно поспорить, так как достаточно очевидно, рассматривая, например, начавшуюся по указанию Николая II весной 1915 схему превращения полков ополчения в регулярные полки, что дружина — это все же эквивалент батальона. В частности, 407-й пехотный Саранский полк составили 199, 200 и 201-я Пензенские пешие дружины государственного ополчения и т.п. См. далее в комментариях переводчика. Подтверждает это и автор юбилейной книги Войтех Прашил (Vojtěch Prášek. Česká družina (Psáno k 20. Výročí jejího založení) «Nákladem Československého Legionáře Česká družina». Praha. 1934 — далее везде ЮК — Юбилейная книга), с. 21 «Поскольку самостоятельные воинские формирования русской армии, меньшие, чем батальон, назывались дружинами, название «дружина» получило и воинское формирование чешских добровольцев Poněvadž samostatné oddíly ruské armády, menší než-li prapory, zvány byly družinami, dostalo se tohoto názvu i oddílu českých dobrovolníků». Иными словами, проходили чехи со своими изначальными четырьмя ротами по разряду батальона ополченцев, что в общем и технически, и организационно логично.
45 Бейчек, Эмил (Bejček Emil, 1.02.1890 — ?) Комиссован по состоянию здоровья 23.11.1916 «Neschopen služby». (http://legie100.com/krev-legionare/ — далее везде КЛ — картотека легионеров)
46 Валек, Властимил/Всеволод (Válek Vlastimil/Vsevolod, 9.07.1883 — 1.06.1918). Погиб во время боев на Урале в начале Гражданской (Миасс). (КЛ) и Книга памяти Первого полка им. Яна Гуса: — Pamětní kniha 1. střeleckého pluku Jana Husi /Redakci Langer, František. Praha. «Pamatníku Odboje,», 1920, с. 93 — везде далее ПКП).
47 Толар, Йозеф (Tolar Josef, 27.09.1886 — 2.02.1957), по всей видимости, был серьезно ранен летом 1917 и комиссован. Последнее звание младший унтер-офицер. (КЛ)
48 Хамата, Франтишек (Hamata František, 29.09.1887 — 17.05.1941). Благополучно пройдет две войны, дослужится до фельдфебеля и вернется в независимую Чехословакию в 1920. (КЛ)
49 Членов Сокола и участников сокольского движения.
50 Речь о реальном событии, имевшем место 04.09.1914 в Царском Селе. Более того, этот фантастический рассказ совпадает в основных деталях c рассказом об этой встрече непосредственных ее участников как с русской, так и с чешской стороны. См. например: Муратов А., Муратова Д. Судьбы чехов в России, ХХ век. Путь от Киева до Владивостока. Издательство «Русская традиция», Прага, 2012. 344 стр., 195 илл.
51 Живни, Владислав (Živný, Vladislav 13.01.1886 — 2.07.1917), учитель гимнастики, погиб под Зборовом во время летнего наступления 1917 г. Последнее звание — подпоручик. (КЛ)
52 Шикарная семиэтажная гостиница с рестораном на крыше на ул. Владимирской, дом 36. Принадлежала одному из активнейших деятелей чешского прорусского движения на Руси Вацлаву Вондраку и была одним из центров тогдашней общественно-политической деятельности весьма многочисленной русской чешской общины в Киеве.
53 Здрахал, Станислав (Zdráhal Stanislav, 13.11.1887 — ?), пивовар, жил в России с 1913. Комиссован 15.02.1915. (КЛ).
54 Стрнад, Эмил (Strnad Emil, 28.9.1895 — ?), садовник, прошел Первую мировую и Гражданскую. Вернулся в независимую Чехословакию. Последнее звание в Легии — подпоручик. (КЛ).
55 Славик, Франтишек (Slavík František, 14.03.1890 — ?), механик, прошел Первую мировую и Гражданскую. Вернулся в независимую Чехословакию. Последнее звание в Легии поручик. Интендантство. (КЛ).
56 В замечаниях к облегченному «для молодежи и юношества» изданию «Дневника» (Военные заметки/ Švec, Josef Jiří a Josef Kudela. Válečné zápisky. Brno: Moravský legionář, 1933, s. 248.) составитель и редактор Йозеф Кудела пишет: «Согласно списку, составленному быв. сокольскими учителями гимнастики на Руси, перед началом войны их общее число не превышало 112 человек, из которых в момент объявления войны 47 находилось в отпуске на родине, из остававшихся 65 в Легию вступило 19, а еще 13 проходили службу в русских частях». То есть 32 из 65 сокольских учителей гимнастики на Руси так или иначе все-таки ушли на фронт. И в связи с этим уместно будет обратить внимание на очевидную субъективность взгляда здесь и далее автора «Дневника» и заодно пожалеть об отсутствии научно-исторического комментария к его очень личному тексту.
57 Яник, Эмануэл (Janík Emanuel, 25.12.1882 — ?), учитель гимнастики, в начале 1918, находясь в отпуске в Новороссийске, оказался из-за революционных боев и беспорядков отрезан от части и не смог вернуться в полк. Что, однако, не помешало ему вернуться на родину уже после Гражданской. (КЛ)
58 Сокращение от Эмануэл.
59 Чила, Антонин (Číla Antonín, 6.01.1883 — 31.05.1983), учитель рисования и гимнастки, один из будущих выдающихся офицеров и командиров Чешской Дружины, затем полка, корпуса и Легии. Россию покидал одним из самых последних. Именно под командованием подполковника Чилы в составе 10-го чехословацкого стрелкового полка находилась 2-я пулеметная рота, которая 1 марта 1920 в Иркутске после приемки смешанной комиссией передала охрану «золотого поезда Колчака» 7-й роте иркутского советского караульного полка. В России Чила принял православие и стал Николаем, а еще женился на Нине Ивановне Крюковской. В независимой Чехословакии генерал и академический художник. Участник Пражского восстания в 1945. После коммунистического переворота 1948 был репрессирован.
60 Черженский, Вацлав (Čeřenský Václav, 23.04.1882 — 11.12.1927) , учитель гимнастики, прошел две войны и вернулся на родину. Последнее звание в Легии — капитан. (КЛ)
61 Франек, Франтишек (Franěk František, 5.03.1881 — ?), учитель гимнастики, прошел две войны, женился на сибирской девушке Анне и вернулся на родину. Последнее звание в Легии — капитан. (КЛ)
62 Писториус, Карел (Pistorius Karel, 12.08.1888 — ?), учитель гимнастики, иных данных в картотеке легионеров нет. (КЛ).
63 Немец, Матей (Němec, Matěj, 8.11.1886 — 29.08.1975), учитель гимнастики, c 1910 в екатеринбургской мужской гимназии, с 1916 офицер, в 1918 — командующий 3-м стрелковым полком. Бригадный генерал в независимой Чехословакии. С 1939 по 1945, как заложник, находился в нацистских концлагерях Дахау и Бухенвальд. После 1949 вновь подвергся репрессиям уже в коммунистической Чехословакии. (КЛ).
64 Сирови, Ян (Syrový Jan, 24.01.1888 — 17.11.1970). В русской литературе часто Сыровой. Один из первых будущих чешских генералов и первый чешский командующий Легией. В независимой Чехословакии министр обороны, премьер-министр и даже и.о. президента (между Бенешом и Гахой). Один из первых политзаключенных в послевоенной Чехословакии. Провел в тюрьме 13 лет (1947–1960). Освобожден по амнистии.
65 Клецанда, Войтех (Klecanda Vojtěch Vladimír, 15. 11. 1888 — 22. 04. 1947), до войны управляющий харьковским отделением фирмы Лаурин и Клемент (Laurin & Klement). При добровольном вступлении в Чешскую дружину было признано его звание в австрийской армии (poručík) — подпоручик в русской. С 1915 г. работал в разведотделе штаба уже всего Юго-Западного фронта. Летом 1917-го, как активный сторонник генерала Корнилова, был задержан и содержался в бердичевской тюрьме вместе со своим командующим — генералом Деникиным. Упоминается в книге последнего «Очерки русской смуты». Участвовал в Гражданской войне, а по возвращении в независимую Чехословакию продолжил карьеру офицера и дипломата. Сразу после окончания Второй мировой войны бы обвинен в коллаборационизме, но быстро оправдан. Трагически погиб в 1947-м, выпав из окна собственной квартиры в Праге. Не следует путать с однофамильцем, другим очень известным деятелем чешского освободительного движения в России, гражданским человеком и ближайшим сотрудником Масарика Йржи Клецандой.
66 Цейп, Карел (Cejp Karel, 7.01.1886 — ?). Прошел две войны и вернулся в независимую Чехословакию. Первое звание в Дружине — подпоручик, последнее в Легии — капитан. (КП).
67 Петржик, Вацлав (Petřík Václav Karel, 16. 08. 1885 — 8. 07. 1957), в России с 1912, управляющий. При добровольном вступлении в Чешскую дружину было признано его звание в австрийской армии (poručík) — подпоручик в русской. Во время наступления под Зборовом летом 1917 командовал 2-й ротой 2-го чехословацкого стрелкового полка. С 1918 командир этого полка. В России принял православие. В 1920 вернулся в независимую Чехословакию, в 1927 стал бригадным
генералом. Участвовал в противонацистском сопротивлении. После прихода к власти коммунистов был репрессирован и некоторое время провел в заключении. (КП).
68 Духачек, Йозеф (Ducháček Josef, 23.05.1885 — 1970), по образованию химик, до войны перепробовал в России много занятий — технолог винокурни на Волыни, управляющий поместьем в саратовской губернии, предприниматель в Киеве. При вступлении в Дружину получил звание подпоручика. В 1915 женился на русской девушке. С 1918 командовал различными госпитальными и медицинскими частями Легии. Участник Пражского восстания 1945. С 1947 пенсионер и селекционер садовых яблочных сортов. (КП)
69 Чечек, Станислав (Čeček Stanislav, 13.11.1886 — 29.05.1930), по образованию экономист, с 1911 работал в России одним из управляющих компании Ларен и Клемент. Необыкновенно способный человек и офицер. Первый чех в России командир роты (11.06.1915). Один из разработчиков успешного плана Зборовской наступательной операции. Первый чех в России командир полка (01.03.1918). В июне 1918 стал командующим Поволжским фронтом, который после восстаниях чехословаков по мысли союзников должен был стать новым противогерманским восточным фронтом. Позднее, с осени 1918, уже в чине генерал-майора — командующий Дальневосточной группой чехословацких войск. После войны окончил Военную школу (École militaire) в Париже. В независимой Чехословакии занимал разнообразные высшие командные должности, но рано скончался вследствие болезней и ранений, перенесенных за время пребывания в России. (КП).
70 Гусак, Отокар (Husák, Otokar, 23.04.1885 — 12.06.1964), инженер-химик, до войны жил и работал в Варшаве, тогда русском городе. В Дружину был принят как прапорщик. В начале 1918 был в группе тех чехов, что успели выехать во Францию. Заканчивал войну уже на Западном фронте в звании полковника. В годы нацистской оккупации был в Дахау и Бухенвальде. А после Второй мировой войны, в 1949, вновь репрессирован уже коммунистическим режимом Чехословакии. (КП).
71 Идентификация затруднительна, так как в картотеке легионеров целых три перводружинника с фамилией Тесарж (Tesař) — Вацлав, Карел и Фердинанд, но ни один не начинал в Дружине с офицерского звания. Вместе с тем прапорщик 1-й роты Тесарж неоднократно упоминается в юбилейной книге Прашека, но во всех случаях без имени.
72 Котинский, Отокар (Kotinský Ottokar Karel, 7.5.1879 — ?), до войны окончил в Чехии гимназию и военную школу в Вене. Австрийский пехотный офицер, но в Дружине тем не менее считался кавалеристом, да еще Олегом Константиновичем. В 1915 переведен из чешской части в штаб непосредственно русской армии. Во время Гражданской войны оказался в Архангельске и служил в разнообразных штабах белых на разнообразных должностях. После чего оказался в эмиграции. (КП).
73 Рейман Зденек (Rejman Zdeněk, 30.07.1880 — 10.02.1947). В тексте «Дневника» опечатка Rajman. Представитель третьего поколения известных чешских ювелиров, работавших в Петербурге и имевших контору на Невском. Партнеры дома «Фаберже», специалисты по чешским гранатам. «С началом Первой мировой войны развернулось чехословацкое добровольческое движение. Его лидерами стали москвич Алоис Тучек, киевлянин Вацлав Вондрак и петербуржец Зденек Рейман. Хорошо знакомый со всеми тремя славист Д.Н. Вергун вспоминал, что «Рейман ходил в Генеральный штаб как на службу». 25 августа 1914 Совет министров Российской империи одобрил проект создания Чешской добровольческой дружины в составе императорской армии. Автором текста был Рейман. В тот же день миллионер и общественный деятель с общероссийской известностью вступил в Чешскую дружину одним из первых в звании рядового. Примечательно, что в тот же день в дружину записалось еще семь сотрудников Петроградского филиала его фирмы. А так как многие исследователи подчеркивают, что первые добровольцы дружины были москвичами или киевлянами, то Реймана смело можно считать фактическим лидером и основателем добровольческого движения среди столичных чехов. Разумеется, и в этом звании, и непосредственно на фронте Рейман пробыл недолго — русское командование решило использовать его таланты там, где это было нужнее, так что фронтовым переводчиком Рейман не пробыл и трех месяцев. Далее он был переведен в штаб дружины, где фактически возглавил ее интендантскую службу»: Захаров А.М. «Революция, о которой давно говорили»: Зденек Рейман и его дневник (февраль — март 1917 г.) в кн.: Петербургские военно-исторические чтения. Межвузовская научная конференция. С.-Петербург, 16 марта 2018 г. Сб. науч. ст. / Ред. кол.: А.Б. Николаев (отв. ред. и сост.), Д.А. Бажанов. СПб., 2019. — с. 127–128. См. также (КП). В любом случае несколько нелепое восприятия Швецем Реймана как незначительной фигуры, если вообще не самозванца, говорит лишь о том, насколько учитель гимнастики из Екатеринодара был далек от большой да и вообще политики.
74 Павлов Григорий Михайлович (23.09.1885–?), тульский дворянин, выпускник Александровского военного училища, 1906. Последнее звание в Чешском корпусе (24.3.1918) — подполковник 2-го стрелкового полка (КП).
75 Райман Вилко (Rajman Vilko, 1886 — ?). В тексте «Дневника» опечатка Reiman. Инженер. Служил в чешских частях до 06.06.1916. После чего переведен в сербскую. Последнее звание в чешской — младший унтер-офицер. (КЛ)
76 Лотоцкий Николай Иосифович (1863 ?). Подполковник (06. 06. 1914). Назначен командиром Чешской дружины 18. 08. 1914.
77 В оригинале австрийские эквиваленты «zugsfühři» и «kapráli» (цугсфюреров и капралов), что плохо сочетается с нашивками. В австрийской армии унтер-офицеры в виде знаков различия носили беленькие звездочки в петлицах. Две — цугсфюр и три — капрал. Очевидно, что их на русских погонах заменяли, соответственно, двумя лычками младшего унтер-офицера (отделенный) и тремя — старшего (взводный). Ничего не менялось, зато для австрийских однозвездочных ефрейторов — одна лычка и то же самое звание.
78 Золотую нашивку на рукаве носили вольноопределяющиеся в австро-венгерской армии. В русской армии вольноопределяющиеся, т. е. младшие чины, имеющие право на сдачу экзамена и производство в офицеры, носили трехцветную окантовку на погонах. Что здесь имеет в виду Швец, трудно сказать.
79 Река в Галиции, на территории тогдашней Австро-Венгрии.
80 Швецу будет позднее суждено встретиться в России со старшим братом Франтишеком, оказавшимся в русском плену и также вступившим в ряды русских чешских воинских формирований.
81 Примечание оригинала: Так мы его звали, хотя на самом деле фамилия была другая — Созентович. Примечание переводчика: Созентович Иосиф Валерианович (1868 — не ранее 1925). Полковник (17. 10. 1915). Определен на службу из отставки и назначен командиром Киевской Чешской дружины 19. 09. 1914 г.
82 Примечание оригинала: Возвышенность в Киеве у Днепра с памятником св. Владимиру.
83 Плюто Виктор Дмитриевич, в тексте «Дневника» Pluto, в картотеке легионеров правильнее — Pljuto . В чешской Дружине до 24.02.1915. Далее 19-й пех. Костромской полк. Подполковник. Георгиевский кавалер. (КЛ)
84 Франтишек (Франта) Эрбен (27. 11. 1874 — 09. 06. 1942), чешский физкультурник, спортсмен, один из видных организаторов сокольского движения. В 1909 был направлен правлением Сокола в Россию, где занимался пропагандой и популяризацией сокольской физкультурной теории и практики. Преподавал гимнастику в русских офицерских школах. Был фактическим руководителем «Сокола» в России. После Гражданской войны, которую закончил штабс-капитаном в рядах Чешской Легии (вступил в 1917), вернулся в Чехословакию и стал одним из руководителей «Сокола» уже на родине. Казнен в годы гедриховского террора.
85 Ярослав (Jarosław) — город на территории современной Польши.
86 Алоис Несси (Alois Nessý, 1893–11. 05. 1937) — один из одиннадцати тайных курьеров, переправленных через австрийские позиции в 1914 с секретными посланиями видным чешским оппозиционерам-националистам. После войны переводчик с русского, в частности мемуаров царя Николая II.
87 Небесный покровитель Чехии.
88 Примечание оригинала: 11 октября. И это и есть по русскому Юлианскому календарю. По Грегорианскому верна дата Швеца — 28 сентября.
89 Примечание оригинала: Обычно ошибочно указывают Софийскую площадь и храм св. Софии.
90 Ярослав Гейдук (1863–06. 02. 1918) — родился в Праге, но с семи лет с семьей жил в России. Перед Первой мировой войной был главным агрономом Кавказа (Черноморской губернии). Трагически погиб в Туапсе, агитируя местных чехов вступать в чешский отдел армии Деникина.
91 Распространенный в Чехии обычай вбивать в память чего-либо или как знак единения с чем-либо гвоздик, в данном случае в древко флага.
92 Ярослав Червинка (13. 05. 1848–09. 01. 1933). Боевой австрийский офицер (1865–1878), покинувший в чине поручика австрийскую армию из-за невозможности сделать карьеру и вступивший в русскую, в которой уже сумел подняться за тридцать лет от все того же поручика до генерала. С 1908 в отставке. С начала Первой мировой в Киеве. Благодаря своим заслугам, положению и связям очень много сделал для создания и всего последующего развития чешских военных формирований в России.
93 Червенков — данных нет. По авторитетному мнению историка русской армии Андрея Ганина, генерала Червенкова в русской армии просто не было, возможно, речь идет о полковнике Червинском Сергее Евгеньевиче ( 04.10.1860–?).
94 Вацлав Вондрак (Вячеслав Иосифович) — (06.02.1880–14.07.1962). Волынский чех, русский подданный. Доктор права. Губернский гласный Волынского земства. Крупный землевладелец, хозяин гостиницы «Прага» в Киеве. Кадет. После начала Первой мировой стал фактическим руководителем чешской общины в Киеве. Один из инициаторов создания Дружины как будущей армии независимой Чехословакии. Неоднократно встречался с русским командованием и Николаем II. Автор множества докладов и меморандумов. Из-за расхождения с линией Масарика ушел от дел весной 1917. Был участником Белого движения на Юге, один из организаторов чешских подразделений в армии Деникина. После войны не нашел своего места в свободной Чехословакии, эмигрировал во Францию, а после начала уже Второй мировой — в Чили, где и умер.
95 «Где мой дом» (Kde domov můj) — чешская патриотическая песня, c 1917 и поныне гимн Чешской Республики.
96 Тарнув (Tarnów) — город в восточной Польше, на стратегической линии Краков–Львов.
97 Клих Вацлав (Klych Václav, 1898 ?–05. 10. 1914). В тексте «Дневника» опечатка Klih. Умер от сыпного тифа, но, видимо, героем. На сохранившемся фото очень молодого человека в форме на груди отчетливо видна медаль. (КЛ)
98 Брабенец Станислав (Brabenec Stanislav 05. 05. 1880–?), пивовар, согласно данным легионерской картотеки, несмотря на раннюю демобилизацию из-за болезни, вновь вступил в ряды уже Легии 03.11.1918 в Уфе. (КЛ)
99 Четарж (četař) — чешское название воинского звания цугсфюрер в австрийской армии. Эквивалент младшего унтер-офицера в русской.
100 Австрийский стрелковый полк Швеца, т. е. тот, к которому он был приписан как запасной и в который должен был бы быть призван в военное время.
101 В ряде воспоминаний «U paní Lysé» (см. Karel Fibich. Povstalci. Díl III. «Za Svobodu». Praha. 1933. с. 121 или Josef Slanička. Ze slavných dob České Družiny. «Družina Čsl Llegionářů». Praha. 1929. с. 41). Так же: «В доме на Подвальной, 1 менялось многое, но неизменной оставалась одна структура — столовая, которая в мемуарах упоминается как «Кафе пани Лизы». В. Прашек, Р. Медек и другие в воспоминаниях писали, что обычно обедали у русской чешки Лизы на Подвальной улице. В 1915–1916 годах обед стоил 30–35 копеек. Всегда было одно блюдо «гуляш — кнедлики — капуста». Перерыв был только один раз, уже в 1918 году, когда при артиллерийском обстреле красными в столовую попал снаряд»: А. и Д. Муратовы. «Киев глазами чешских военнопленных. Часть 3-я» https://www.aidm.eu/print.php?sid=85.
102 Коммерческий институт/академия (Obchodní akademie) — первое в Богемии учебное заведение такого рода с преподаванием на чешском языке, основанное радением общества «Меркурий» («Merkur») в 1872 в Праге. Среди многочисленных его выпускников был и Ярослав Гашек.
103 Весьма распространенные в Чехии как имя, так и фамилия. И поэтому, наверное, не очень и удивительно, что полный тезка пражского родственника Швеца, Адольф Земан, журналист, писатель, легионер и тоже пражанин, только выпускник не Коммерческой академии, а Карлова университета, оказался среди многочисленных эксплуататоров популярного образа. То есть автором довольного бойкого романа по мотивам «Дневника» с нехитрым названием «Полковник Швец». Zeman, Adolf. Plukovník Švec. «Sfinx». Praha, 1933.
104 По всей видимости, Киево-Печерская крепость.
105 Дедина Франтишек (Dědina František, 1861 –1934) — чешский предприниматель, австрийский подданный, один из основателей и совладельцев завода сельскохозяйственных машин В. Фильверта и Ф. Дедины в Киеве (в будущем «Красный экскаватор» или АО АТЭК). Сторонник монархии и русского великого князя на чешском престоле. Человек необыкновенных организаторских способностей, прекрасный оратор, один из активнейших членов чешской киевской общины, очень много сделавший для создания Чешской дружины. Активно оппонировал Масарику. После русской революции поддерживал Белое движение. В 1919 вернулся в Прагу. В конце жизни тяжело болел. Похоронен на Ольшанском кладбище.
106 «Чехослован» (Čechoslovan časopis Čechů v Ruské říši) — чешский еженедельник, издававшийся Венцеславом Швиговским в Киеве с 1911 по февраль 1918.
107 Швиговский Венцеслав (Švihovský Věnceslav, 1875–1957) — волынский чех, русский подданный, журналист, редактор и издатель. Учился в России и во Франции. Был учителем на Волыни и журналистом в Праге. По возвращении в Россию основал в Киеве еженедельник для русских чехов «Чехослован». В 1917 издал в своем киевском издательстве повесть Ярослава Гашека «Швейк в плену». После русской революции продолжил журналистскую и издательскую деятельность в Чехословакии.
108 Йндржих Станислав (Jindřich Stanislav, 04. 09. 1862— ?), действительно родился в Москве, запись об образовании в формуляре — неграмотный (analfabet ), освобожден от воинской службы по состоянию здоровья 12.12.1916 (КЛ). 109 Примечание оригинала: 22 октября.
110 Сладкие чешские булочки из дрожжевого теста, наполненные джемом, молотыми семенами мака или творогом и запекаемые в большой сковороде так, чтобы они слипались в хлебное поле мячиков.
111 По всей видимости, Малински Йозеф (Malinský Josef, 27 .01. 1892–?), бухгалтер, прошел две войны, стал капитаном и вернулся в независимую Чехословакию. При этом, согласно картотеке легионеров, место рождения этого человека не Квасилово на Волыни, а Хрудим в Чехии. Впрочем, возможно, имеется в виду не место рождения, а место пребывания и работы в России. (КЛ)
112 Иванов Николай Иудович (22 июля [3 августа] 1851–27 января 1919). Русский генерал. 19 июля 1914–17 марта 1916 — главнокомандующий армиями Юго-Западного фронта.
113 Примечание оригинала: 27/Х.
114 Речь о необыкновенно успешном русском наступлении лета 1914 в Галиции.
115 В тексте «Дневника» Lachov. Идентифицировать не удалось.
116 Рутнер Фердинанд (Routner Ferdinand, 01. 05. 1893–?), служащий, прошел две войны, вернулся в независимую Чехословакию и демобилизовался. Последние звание в Легии — капитан. (КЛ)
117 Папушек Алоис (Papoušek Alois, 20.07.1881–?), механик, в России принял православие и стал Александром. Последнее звание в Легии — майор. (КЛ.
118 Редкие воспоминания современников Швеца обходятся без упоминания о его любви к общему веселью и особенно пению. См. например, Jech, František. Josef Jiří Švec, věrný učedník Tyršův a hrdinný plukovník I. pluku Jana Husi. «Sokolská župa plukovníka Švece», Třebíči , 1921, с. 21: «любил свое крепкое тело, здоровье, веселье наших ребят, пение, музыку», с. 13 «там, где Швец, всегда пение».
119 Аморт Властимил (Amort Vlastimil, 29.07.1880–29.08.1950), художник и скульптор, прошел две войны и вернулся в независимую Чехословакию. С 1941 по 1945 в нацистском концлагере Маутхаузен. (КЛ)
120 В тексте Швеца «Na star» вместо «Na zdar». По всей видимости, имитируется сильный акцент полковника Созентовича.
121 Шпатенка Ладислав (Špatenka Ladislav, 07.06.1887–?), пивовар. Прошел две войны и демобилизовался в 01.01.1920 в чине поручика. (КЛ)
122 Самая распространенная среди чехов фамилия (Novák). В картотеке легионеров среди перводружинников шестнадцать ее славных носителей. Соответственно, идентификация затруднительна.
123 Похобрадски Антонин (Pochobradský Antonín, 28.05.1893–?), бондарь, в России жил в Екатеринославе. Закончил службу в январе1919. Повод в картотеке — «персональный рапорт». (КЛ)
124 Идентификация затруднительна. В картотеке легионеров среди перводружинников четыре человека с фамилией Кржиж (Kříž). Три Йозефа и один Адам. Последний оставил яркие дневники, опубликованные внуком сто лет спустя после написания. Adam Kříž. Starodružiník pod prvním praporem — Deník legionáře Adama Kříže. Československá obec legionářská. Praha. 2014. s. 232. При множестве параллелей и перекличек с дневником Швеца, отчасти анекдотический эпизод с пропажей сапог, у любителя такого рода деталей Кржижа отсутствует.
125 Гришин Григорий (Grišin Grigorij).
126 Цибульский Владимир (Cibulský Vladimír, 1894–26. 05. 1915), техник. Погиб в бою. (КЛ)
127 Вертеларж Йозеф (Věrtelář Josef, 25.03.1887–?). (КЛ)
128 Город в Юго-западной Моравии, недалеко от границы с современной Австрией.
129 В картотеке легионеров среди перводружинников два человека с фамилией Мали (Malý). Антонин (Antonín, 06.12.1894–?) и Сирил (Cyril, 02.10.1890–?). Первый — ткач из провинции, второй — скульптор из Праги. Первый в бурном ноябре 1917 ушел в увольнительную и не вернулся, второй благополучно пережил две войны и доехал до Чехии. Кто из двух в 1914 был приятелем Швеца, сказать очень сложно. Но быстро поймать и сварить голубя (см. далее), наверное, скорее был способен деревенский паренек, чем городской. (КЛ)
130 Радко Дмитриевич Радко-Дмитриев (24.09.1859–01.11.1918), знаменитый болгарский военачальник, герой не одной войны за свободу на Балканах. Последовательный сторонник пророссийской политики. После начала Первой мировой, будучи болгарским посланником в России, отказался вернуться в Болгарию, оказавшуюся в союзе с Центральными державами. Вступил в русскую армию, получил чин генерал-лейтенанта и прославился многими успешными операциями. После февральской революции принял сторону солдатских комитетов и был вынужден в конце концов уйти в отставку. Жил в России, в Ессентуках. После начала Гражданской отказался присоединиться к Белому движению. Но, несмотря на это, был взят красными в заложники и расстрелян.
131 Войтех Прашек, автор Юбилейной книги (с. 38), отмечает, что это решение Радко-Дмитриева оказалось буквально судьбоносным для чешских добровольцев. Оно позволило им не стать одной из многих регулярных частей «как все в общей фронтовой каше», а показать себя в сугубо индивидуальной боевой работе непосредственно на глазах солдат и офицеров множества русских частей, к которым чешские разведчики были приданы небольшими группами, от отделения и взвода до полуроты. И тем самым выделиться и заработать всеобщее признание и уважение, а кроме того, поверить в самих себя.
132 Шипек Ян (Šípek Jan, 12.04.1888–09.04.1915), строитель, жил и работал в Харькове. В 1912 записался в русские добровольцы и участвовал в военных действиях на Балканах на стороне болгарской армии. Отличался необыкновенной храбростью. Кавалер Георгиевских крестов нескольких степеней. Командир взвода. Не вернулся из разведки, когда в Карпатах (современный населенный пункт Регетов в Польше) был отрезан от основной группы патрулями 59-го тирольского пехотного полка. (КЛ)
133 Andulko Šafářová — чешская народная песенка, сравнимая по известности и распространенности с русской «Жили у бабуси три веселых гуся».
134 Примечание оригинала: Тучек был прикомандирован к штабу Чешской Дружины как помощник командира по политической части и представитель чешских организаций. Примечание переводчика: Тучек Луис/Алоис (Tuček Louis/Alois 1881, Dřevnovicí (okres Prostějov) — 1925, Praha) — чешский предприниматель и администратор, представитель завода «Лаурен и Клемент» (ныне Škoda Auto a. s.) в Москве. С осени 1914 заместитель председателя Чешского комитета в Москве. Один из политических вдохновителей и активных проводников в жизнь идеи вооруженной борьбы чехословаков в рядах русской армии против Австро-Венгрии. До весны 1917 руководитель военной комиссии чешско-словацких обществ в России. После «революции» Масарика и фактической смены идеологии вооруженного сопротивления чехов в борьбе за независимость в апреле 1917 отошел от политической деятельности.
135 Еще одна очень распространенная чешская фамилия (Novotný). В картотеке легионеров среди перводружинников не меньше пяти Новотных. Идентификация затруднительна.
136 Вероятнее всего, Гавличек Вацлав (Havlíček Václav, 02.04.1891–?), торговец, был в числе тех, кого в 1918 успели переправить во Францию. Там и закончил войну. (КЛ)
137 Ванек Владимир (Vaněk Vladimir, 27. 05.1895–06.10.1965), художник, осенью 1914 вызвался перейти через фронт и передать послание русских чехов лидерам противоавстрийского сопротивления в Чехии. Опасная миссия удалась. В 1915 еще раз смог перейти через фронт и вернуться в Россию. С 1916 работает непосредственно с Масариком в Париже и Лондоне. Один из организаторов чешской легии в Италии и Франции. После войны дипломат. Был чехословацким послом в Швеции в конце тридцатых, благодаря чему избежал нацистских репрессий. После коммунистического переворота 1948 бежал в Италию. Оставил книгу воспоминаний «Моя военная одиссея» (Vláďa Vaněk Moj válečná odyssea. Osudy Starodružinika. «Obrození», Praha, 1925). (КЛ)
138 Фрихауф Ченек (Frühauf Čeněk (Vincenc), 22.01.1892–?), агроном, был схвачен по ту сторону фронта, в Словакии (Бардеев), но смог скрыть факт своего пребывания в Чешской дружине и был отпущен под надзор. Позднее призван в австро-венгерскую армию, но вскоре комиссован по состоянию здоровья. После чего вел жизнь гражданского человека.
139 Келлер Гинек (Keller Hynek, 20.12. 1885–22. 06.1952), слесарь, до войны жил в Киеве. После перехода фронта был задержан у Жмигрода (современная Польша), но доказать его службу врагам не удалось. Был направлен «под надзор» в родную Прагу, где работал в железнодорожных мастерских. После Второй мировой, уже в коммунистической Чехословакии, покончил с собой. (КЛ)
140 В Юбилейной книге (c. 38–40) приведен полный список тех, кто помимо перечисленных у Швеца также пошел за линию фронта — Вацлав Черенский, Бронислав Дашевич, Антони Грмела, Йозеф Миллер, Франтишек Прейслер, Ярослав Чижмарж и Эмил Поскер (Václav Čerenský, Bronislav Daškevič, Antonín Grmela, Josef Mülleк, František Preisler, Jaroslav Čižmář, Emil Posker). Там же отмечено, что все были схвачены австрийским жандармами, но кто-то смог их провести, был отпущен и выполнил свою задачу, а вот несчастливые Грмела, Миллер и Прейслер казнены.
141 Łańcut (у Швеца Lančut) — город в современной Польше.
142 В оригинальном тексте эта фраза написана по-русски.
143 В оригинальном тексте эта фраза написана по-русски.
144 Лаусегер Эмануэл (Lauseger Emanuel, 09.12. 1890–19. 01.1940), с 1910 жил в России и работал на фабрике по изготовлению швейных машинок. Прошел две войны, несмотря на тяжелое ранение, вернулся в независимую Чехословкию, где был издателем и редактором. Среди прочего литературного наследия пять томов воспоминаний «Под победным знаменем стародужинников» (Pod slavnými prapory starodružiníků: (historické vzpomínky). Умер от туберкулеза, которым заразился в России. (КЛ)
145 Идентификация затруднительная. В картотеке легионеров среди перводружинников четыре Маха-однофамильца. Два Йозефа, один Антонин и один Карел. Все русские чехи, то есть родились в России. Первая тройка — волынские и последний киевский.
146 Чермак, Алоис (Čermák Alois, 03.06.1884 — ?. 12.1914), художник, до войны жил в Киеве. Пропал без вести. (КЛ) См. также комментарий ниже, из которого можно сделать вывод, что в разведку Чермак ходил не один раз, но не всегда судьба была к нему благосклонна.
147 Улдрих, Вацлав (Uldrich Václav, 24.09.1882 — 1973), бухгалтер, прошел две войны и вернулся домой в независимую Чехословакию. (КЛ) Юбилейная книга, c. 38: «Приказом 3-й армии № 12 от 15.12 (2.12 ст. ст.) были награждены Георгиевскими медалями 4-й степени добровольцы 2-й роты Алоиc Чермак и Вацлав Улдрих, которые по приказу начальника штаба 11-го армейского корпуса 30 (17) ноября из Пильзно вышли на «тайную разведку» и в штатском проникли до Жмигруда и Кремпны и далее до дукельского перевала и возвратились 10.12 (27.11) в Тарнув, получив важные сведения о перемещениях неприятельских войск и его резервах»
148 Опоченски, Ян (Opočenský Jan, 17.10.1892 — ?), бухгалтер, до войны жил в Киеве. Признан негодным к строевой службе 27.10.1917.
149 Ранюк, Иосиф Гаврилович (1891 — ?) прапорщик, в Гражданскую поручик в армии УНР. Взят в плен красными. С 1919 на особом учете в Миргородской ЧК. По Волков, Сергей Владимирович, д.и.н. База данных № 2: «Участники Белого движения в России». www.swolkov.org
150 «Четвертого июля» («Čtvrtého července») или «День соколов» («Sokolský den») — патриотический марш (гимн) сокольского движения, музыка Франтишека Кмоха, слова Карела Тума ( František Kmoch — Karel Tůma), 1893 .
151 126-й пехотный Рыльский полк.
152 Куклик, Милослав (Kouklík Miloslav, 10.06.1886 — 1950), пивовар, прошел две войны, вернулся домой и продолжил службу в армии независимой Чехословакии. Последнее звание в легии майор. (КЛ)
153 В картотеке легионеров среди перводружинников два воина с фамилией Сметана (Smetana) — Александр (01.08.1889 — ?), музыкант, родом из русского Нижнего Новгорода, и Ян (15.06.1892 — ?), бухгалтер, живший до войны в Киеве. Родом из деревни у Ческого Крумлова.
154 Предположительно Мальцев, Павел Васильевич (1886 — после 1922), хорунжий 1-го Кавказского полка Кубанского казачьего войска. Позднее сотник и подъесаул.
155 Старшее унтер-офицерское звание в австро-венгерской армии. Кандидат в офицеры.
156 Что-то вроде русского деревенского ледника. Сухая яма в метр двадцать глубиной, со слоем гальки и поверх нее соломы в виде половой основы, накрытая деревянным настилом и копной соломы для большей теплоизоляции.
157 В картотеке перводружинников два воина с фамилией Чижек (Čížek) — Йозеф (30.08.1883 — ?), бондарь и Вацлав (15.06.1892 — ?), крестьянин. Оба волынские чехи. Вацлав, что довольно характерно для волынских чехов, тем более православных, не захотел ехать во Францию в 1918 и дезертировал. Попросту остался дома. Впрочем, были и другого типа люди среди православных чехов, родом все из того же Квасилова на Волыни. Например, Ян Либански (Líbanský Jan, 17.06.1894 — ?). Он, видимо, считал себя скорее русским, нежели чехом, поэтому 16.08.1918 не дезертировал, а перешел из легии в формирующуюся русскую Белую армию. Гражданская профессия учитель. (КЛ)
158 Идентификация затруднительна. В картотеке среди перводружинников нет ни одного человека c фамилией Громан (Groman). Но о том, что в тексте Швеца не описка, свидетельствуют такие строки из Юбилейной книги Дружины: «Ярким свидетельством успешной деятельности разведчиков второй роты является приказ Чешской дружины № 200 §2 и приказ 12-го армейского корпуса №173 от 13.IV.1915, сообщающие, что 24 марта 1915 во время разведки в секторе 76-го Кубанского пехотного полка отличились добровольцы Куклик, Мали, Иван Сморженюк, Трофим Сморженюк, Живный, Хамата, Славик и Громан, которые обнаружили отход неприятеля и определили его новые позиции между высотам 454 и 419 севернее деревни Фелцо-Чебены». Юбилейная книга, c. 55
159 В период с 1868 по 1880 около 16 тысяч чехов приняли приглашение русского правительства и переселились из Австро-Венгрии на земли Российской империи и стали русскими подданными. По замыслу русских властей должны были принести из Европы передовую практику земледелия и хозяйствования. Этих надежд не обманули. Пользовались в России многими преимуществами и льготами, налоговыми, мобилизационным и тд. Жестоко пострадали в бурях двух мировых войн 20-го века, а из тех, кто выжил, большинство, около 40 тысяч, в результате переустройства Европы в сороковых годах либо сами перебрались, либо были переселены в Чехословакию. Тем не менее до сих пор на Волыни, по сведениям Википедии, проживает не менее 10 тысяч потомков чешских переселенцев. https://cs.wikipedia.org/wiki/Volyňští_Češi.
160 Река в Галиции, приток Вислы. Место кровопролитных боев Первой мировой.
161 Навратил, Ладислав (Navrátil Ladislav, 1892 — ?), бухгалтер, комиссован 23.06.1916. (КЛ)
162 Халупек, Франтишек (Chaloupek František, 23.9.1888 — ?), портной. В списках бойцов до 21.11.1919. (КЛ)
163 Моравец, Франтишек (Moravec František, ? — ?), пропал без вести 09.11.1914. (КЛ)
164 128-й пехотный Старооскольский полк.
165 Скорее всего, речь идет о населенных пунктах Jastew и Szczepanów в современной Польше. Расстояние между ними по прямой около 8 км.
166 Старший брат автора — Франтишек Швец (Švec František, 07.11.1879 — ?), крестьянин, взят в плен 15.07.1915. Вступил в Чешский полк 1.09.1916 в Киеве (дарницкий лагерь военнопленных). Служил в интендантском управлении. После русской Гражданской вернулся домой и демобилизовался. См. также комментарии выше.
167 Карел Кутлвашер (Karel Kutlvašr, 27.01.1895 — 02.10.1961) — в ту пору простой солдат, до войны служащий компании сельскохозяйственных машин Фильверта и Дедины в Киеве, в скором будущем офицер, герой наступления под Зборовом в Первую мировую и обороны Казани в Гражданскую, генерал, один из первых министров обороны независимой Чехословакии. Участник противонацистского сопротивления и один из руководителей Пражского восстания в мае 1945. После коммунистического переворота 1948 был обвинен в измене и много лет провел в заключении.
168 Штястный Йозеф (Šťastný Josef, ? — ?), в картотеке легионеров место рождения Волынская губерния. (КЛ)
169 Рааб, Юлиус (Ráb/Raab, 29.02.1891 — ?), письмоводитель, прошел две войны и вернулся в независимую Чехословакию. Был секретарем одного из ветеранских союзов — Kruh starodružiníků. (КЛ).
170 Любой австрийский штык той поры похож на кинжал, и может резать, в отличие от русского, игольчатого, четырехгранного, лишенного к тому же ручки, которым поэтому можно только колоть, да и с удобством лишь тогда, когда штык насажен на ружье.
171 Кованда, Антонин (Kovanda, Antonin, 10.12.1884 — ?), волынский чех, фотограф. Остался в России. Последнее известное место жительства — Ростов-на-Дону. (КЛ)
172 Szczurovo, современная Польша, расстояние 18 верст от Жезавы.
173 Огромная сумма по тем временам, примерно четырехлетнее денежное довольствие австрийского лейтенанта.
174 Успенский, Николай (? — 1917), служил в Дружине до середины 1915, последнее звание штабс-капитан. Перевелся в русскую артиллеристскую часть. Согласно Юбилейной книге (с. 52), из-за конфликта с командующим Дружиной весной 1917 погиб во время боев на реке Стоход. (КЛ)
175 Орсаг, Йозеф (Orzságh Josef, ? — ?). Член киевской военной комиссии, представлявший Варшаву (см. V.Prášek. V zájmu historie České družiny. Československý legionář, 1935, № 25, 21.06.1935. Третий у Швеца по счету после Тучека — Москва и Реймана — Петроград.
176 В тексте «Девника» на русском.
177 В тексте «Дневника» по-русски.
178 Разрешите, господин командующий, я готовлю для командира второй роты.
179 Так в тексте «Дневника» — восклицательный и вопросительный знаки одновременно.
180 Величка — местечко в пригороде Кракова. Чуть меньше 30 километров на запад от Бохни.
181 Деревенька и городок к востоку от Бохни. Примерно 15 километров на восток.
182 Герлах, Герлаховка или Герлаховский-Штит, самая высокая гора в Карпатах. Высота 2655 метров.
183 Ломницкий-Штит. Гора по соседству с Герлахом. Высота 2634 метров.