Рассказ
Опубликовано в журнале Урал, номер 4, 2024
Ольга Рыбакова — участник всероссийских семинаров-совещаний молодых писателей «Мы выросли в России», ФМП «Липки», резиденций и мастерских АСПИР в 2022 и 2023 гг. Рассказы публиковались в литературных журналах «Юность», «Москва», «Чаша круговая», в «Литературной газете». В 2023 году вышел сборник рассказов при содействии Союза российских писателей. С 2022 года руководитель секции «Проза» городского ЛИТО. Живёт в Каменске-Уральском.
С жёлтых листьев берёз сползал снег. Метель в сентябре — для Урала это нормально. Снег шёл весь день, а потом еще день — словно не мог перестать. Падал на зеленые кустарники, на яркие цветы, на черный мокрый асфальт. Снег был полупрозрачный, колючий; намертво сцепившийся с водой там, наверху. Он попадал на одежду и скатывался с неё белесым порошком, словно манна небесная — только несъедобная, холодная, неживая.
Аня шла по широкой аллее, засаженной с одной стороны голубыми елями, с другой — белыми березами. Она смотрела себе под ноги на фигурную серую брусчатку и аккуратно обходила лужи, если они встречались ей по пути. Снег перестал идти позавчера — был понедельник. Солнце растопило большую его часть за сутки со всех открытых площадей, но под сенью деревьев он все еще лежал, цеплялся за свое бренное здесь и сейчас.
Длинные прямоугольные клумбы с заснеженными бархатцами шли от Ани по правую руку. Если смотреть сверху, то они станут похожи на аккуратный пунктир, делящий аллею пополам. Черточка, черточка, БМП. Пятнисто-зеленая машина стоит дулом кверху на груде неотесанных валунов. Камни свалены так, что корпус приподнят, и кажется, что боевая машина ползет вверх по склону, — по крайней мере, Ане всегда так кажется.
Аня помнит, что когда-то на этом месте стоял памятник покорителям космоса: три фигуры — рабочий, космонавт и наука — стремились в небо. Памятник спилили охотники за цветным металлом в 90-е годы. Уже в 2000-е на аллее поставили БМП. Какие времена — такие и памятники.
Машина приближается. Не смотреть невозможно. Аня хотела бы развернуться и видеть перед собой дорогу до колонн Дворца культуры, предваряющих пустынную городскую площадь. Она бы пошла туда, сопровождаемая бархатцами и голубыми елями, и смотрела бы только на ослепительное синее небо в белых разводах облаков. Ведь только небо, только небо впереди, не так ли им пелось?
Аня свернула левее — на соседнюю дорожку, чтобы видеть БМП как бы наискосок. Она остановилась невдалеке от людей, окруживших площадку у монумента разношерстным строем. Подходить ближе не стала. Старалась ни на кого не смотреть. Взгляд выхватывал какие-то частности — разноцветные флаги в вышине, люди в камуфляже на постаменте, черные автоматы, портреты, кадетская форма; красные, голубые, белые цветы в руках. Снег на листьях берез.
Военные и кадеты стояли рядом: серый и зеленый камуфляж мешался с черной формой. Цветным взрывом бросилась в глаза блестящая красная куртка. Аня завороженно смотрела — двойной воротник, размер оверсайз, дутые рукава, мощная молния с массивным замком. Хорошая модная курточка. Уместная ли? В чем сегодня уместно быть на похоронах? Аня огляделась по сторонам — кто в чем, кто зачем. Кожаные куртки, шерстяные пальто, болоньевые короткие пуховики. Одежда была разной, а лица походили одно на другое: белые, скорбные, уставшие.
Ведущий торжественного вида — серый берет, полупальто, осанка — был без перчаток. В одной руке планшетка с текстом, в другой — микрофон. Кажется, он из дворца «Вознесенский»? Хочется надеть на него рыжий парик и цилиндр с блестками — на новогоднем представлении прошлого года он играл… Арлекина, Шляпника? Ему еще дали «Лучшую мужскую роль». Надо бы уточнить имя у культуры.
— Слово предоставляется… командующему армией… подполковнику, — донеслось с возвышения.
Аня достала из кармана телефон. Сделала пару быстрых снимков. Открыла заметки.
— Нужно понимать, — говорил с постамента пожилой подполковник, — там идет битва добра со злом. Наши деды и отцы в свое время задавили фашистскую гидру, но капиталистические страны спасли её, выходили, пригрели на своей груди! Сегодня нам, как и нашим дедам, приходится отстаивать свою свободу и независимость. Наши парни выполняют свой долг до конца. Защищают свою страну. Дают нам возможность спокойно существовать здесь. Будем достойны этого!
Аня подула на пальцы, напечатала — «будем достойны». Убрала телефон. Натянула перчатки. Осторожно, стараясь никого не потревожить, подошла ближе, выглянула из-за спин. Гроб малиново-лиловой обивки стоял у подножия монумента. БМП ползёт вверх, бросая на него прохладную тень.
«Какой уже раз? — мысленно спросила себя Аня. — Который по счёту гроб?»
Аня попробовала вспомнить и сбилась со счету. Если бы не они — эти посланники с обожженных полей, никто бы здесь не вздрагивал в полдень от рвущих душу звуков траурного марша. Это там — неумолчный грохот выстрелов, картечи — чем сегодня стреляют? — там горящие танки, пылающие не огнем, а беспощадной яростью; принимающие в жертву кровь, кости и души. БМП на постаменте — бледный их призрак, стоящий на страже и ждущий, пока прямо к нему доставят ящики, полные печального пепла.
У гроба свой часовой — строгий мальчишка в форме с портретом в руках. На фото — парень в камуфляже. В правом углу портрета — черная косая лента.
— Такой молодой, — услышала Аня шепот рядом с собой. — Что же делается-то? Господи, помоги…
Аня посмотрела еще раз на портрет, вздрогнула под тёплым пальто. Она помнила его моложе, много моложе. Война считается за сотню лет, правда, Женя? Получается, последний раз они виделись десять и сто лет назад. Какими они оба были молодыми когда-то. Однажды семнадцатилетними, беспечными, вечными. Стояла весна. Цвели яблони. Звенели последние звонки.
Экзамен по математике пришелся на краснокирпичную седьмую школу. Здание было старым — высокие потолки, огромные коридоры, паркет ёлочкой. Лучше всего — забор: широкий удобный парапет по периметру школы, а напротив центрального входа — две квадратные колонны как постаменты для греческих статуй. В советское время, само собой, там стояли гипсовые вазоны — никаких кариатид. Старший класс городской гимназии № 5 явился сдавать венчанную на царство науку по форме — белый верх, черный низ. Ровно три часа они заполняли бланки в мелкую клеточку, поглядывая то на раскрытое окно, в котором билось солнце, то на портреты великих писателей. Потом один за другим ученики принялись покидать кабинет, отдавая свои работы, призванные взвесить их будущее в равнодушных баллах. Никто не уходил со школьного двора: дожидались своих, рассиживая на потрескавшемся парапете, болтая про тысячи окружающих пустяков. Аня сидела, конечно, там же. Волновалась до темных кругов перед глазами, хотя это ничего бы теперь не изменило. Ей казалось, что она провалилась по всем статьям, и надежда теперь только на русский, литературу, возможно — историю, но точно не на английский.
Женька выбежал из дверей, пронесся ураганом, взлетел на квадратный подиум колонны. Он наклонился оттуда, схватил её за руки, и вот она уже стоит рядом с ним, и яблоня так близко, и небо так близко, и Женька — так близко. Он целовал её, и здесь было всё: начало и конец, предвкушение, свобода, бесконечность того, что им предстоит когда-нибудь совершить. Мягкий ветер трепал ветки деревьев, и им на голову, на плечи сыпались легкие белые лепестки, а они целовались, будто впереди было только это — солнце, весна, жизнь.
В горячем июле Аня ехала поступать в Пермь. Женька решил учиться в Челябинске. Они легко простились, легко отпустили друг друга в новый взрослый мир, оставляя всё несказанное в городе детства. Сквозь все годы Аня любила это вспоминать — то, как они стояли на вершине старой колонны. Она думала про цветущие яблони, теплый май, про Женьку и согревалась внутри. Иногда она думала — а что, если? Если бы дребезжащая электричка везла её на юг, а не на север?
Женька бы встретил её на вокзале. Она видела, как наяву: они шли, смеясь, по зеленому проспекту, оглядывая новые места. Аня поступила в университет, главный корпус украшен то ли падающими ангелами, то ли горгульями — в Челябинске такой один, а Женька приезжал к ней по вечерам, по выходным из лётного училища — гулять по дорожкам Гагаринского парка. Они расписались через пару лет — ведь чего ждать? В отпуск летали на Кипр, на Сицилию, на туманный Альбион: им обоим нравилась Европа. Аня родила мальчика с темными Женькиными глазами — Сашку. Потом еще дочку — Лерочку, папину принцессу. Променяли Кипр на дачу — пусть дети подрастут, Жень, что им эти моря, колонны, виноград? Сгоняем потом вдвоем — ты и я, я и ты, как в старые добрые? Сашке исполнилось десять, Лерочке — четыре. Сегодня Аня стояла бы с ними за гробом, возле кадета с портретом её мужа. Сашка был бы бледный, насупленный. Аня бы держала дочку на руках, прятала лицо в её серебристом капюшоне. Лерочка была бы очень нарядная — помпончики, блестки на рукавах; потому что ненарядных курточек на неё в доме не было, потому что никто не должен держать в доме курточки на случай отцовских похорон — ни в четыре года, ни в сорок лет.
Аня зябко передернула плечами и взглянула вокруг так, словно действительно стояла там, под танком, у лилового гроба. Увидела себя настоящую, выглядывающую из-за мужского шерстяного плеча. Из нагрудного кармана торчит край телефона в неуместном радужном чехле. Сосредоточенная, хмурая. Без единого цветка: нечего положить к оцинкованному серому ящику. Нечего сказать Женьке с портрета.
— Кто уже попрощался, собираемся для колонны, — чеканил ведущий, поглядывая в сценарий. Махал рукой, указывая место. — Отпевание в тринадцать часов в Свято-Троицком монастыре. Захоронение состоится на Соколовском кладбище.
Извиняясь, Аня сдвинулась вбок, обогнула одного, потом второго человека и встала с переднего края, рядом с кадетами в черных плотных курточках. На брюках у них синели продольные полоски. Наверное, класс восьмой-девятый. Что они вспомнят из этого дня? Как геометрию заменили на открытый урок — мероприятие на аллее, как они заполонили автобус и ехали, перекликаясь через сиденья от первого ряда до последнего, как стерли улыбки и пошли ровным строем по серой брусчатке, как забирался под воротник зябкий осенний ветер и хрустел под ногами снег? Снег в сентябре.
— Сначала девочки с цветами, потом портрет, — громко говорил ведущий, дирижируя людьми, — потом флаги, награды, родственники, потом колонна. Сначала с цветами — девочки, портрет…
Аня тихо ненавидела себя, когда снова вытащила телефон и принялась фотографировать замерших людей. Качество будет не очень, но надо пользоваться моментом. Для соцсетей подойдет, а там уже фотки от администрации подоспеют. По её плечу постучали, и она обернулась, спрашивая одними глазами: вправо, влево? Куда пододвинуться?
— Привет, — сказал Толик, — а я думаю: ты или нет? Мы там с парнями стоим, — он неопределенно мотнул плечом.
— Привет, — отозвалась она. — Понятно.
Скользнув взглядом в сторону, увидела Ваньку Воробьева — по-прежнему нескладного, лопоухого; и Дениса Акунина — одни глаза от Дениса. Подняла руку, здороваясь. Парни покивали.
— Я в «Слухаре» увидел фамилии, — бормотал Толик. — Думаю, однофамилец Жекин, что ли? Потом смотрю, фотка его. В чат наш сбросил в «цапе». Тебя же там нет? — Аня покачала головой, ступила с асфальта на мокрую траву, потянула одноклассника за собой. — Написал, что прощание на аллее сегодня, а в городе-то полтора человека из наших. Сама знаешь, все разъехались, нет никого, да и будний день…
— Среда, — вставила Аня, затуманенно глядя в экран телефона, направленного на прощальную колонну, готовую к ходу.
— Да, среда, — согласился Толик и взволнованно продолжил: — Будний день. Время еще такое, рабочее…
Аня заметила, как на постаменте трое военных вскинули вверх автоматы. Сухо, вхолостую, в небо щелкнули выстрелы. Пробежал рядом ведущий, проверяя, все ли верно стоят на местах. Остановился возле духового оркестра — дал отмашку. Грянули трубы. Их пронзительный голос заглушил дальнейшие Толины слова. Как было велено, первыми шли девочки с огромными охапками цветов. Прижимали к себе, придерживали растопыренными пальцами зеленые длинные стебли роз и гвоздик. Словно сами по себе цветы мягко падали на плитку, оставаясь там яркими каплями траурного дождя. Серьезно вышагивал мальчишка в черной курточке с шевронами на предплечье, на полусогнутых руках нёс портрет. За ним чеканили шаг военные с ярко-красными подушечками, на которых поблескивали равнодушным золотом ордена. Колыхались на древках широкие разноцветные флаги.
Аня поймала кадр: алая, просвеченная солнцем ткань за армейским плечом, как огненное крыло. Отвлеклась, вглядываясь в экран телефона, а когда подняла глаза, над потоком людей, как по гребню волны, плыла малиновая крышка гроба, задрапированная бело-сине-красным. Сам гроб — на плечах шестерых мужчин — плыл следом, трапециевидной грудью прокладывая путь.
— Ты поедешь на кладбище? — услышала она сквозь шум в ушах вопрос Толика.
Покачала головой. Выключила телефон.
— Надо съездить, — укоризненно сказал он. — Женька бы…
Аня резко обернулась на него, посмотрела в упор блестящими глазами.
— Женька бы поехал? — шёпотом спросила она пересохшими губами и сама же ответила: — Конечно, поехал бы… Уехал уже. Пока, Толь.
Аня дернула плечом, увидев, что Толик потянулся к ней — похлопать? обнять? — развернулась и, снова шагнув на плитку аллеи, медленно побрела за колонной. Березы — по левую руку, голубые ели — по правую. БМП за спиной. Остановилась у края парковки, наблюдая. Подошёл Вадим, молча ей кивнул, здороваясь. Смотрели, как грузят гроб, как отъезжают с парковки большие автобусы и катафалк.
— Ильич писал, что от вас Юлька будет, — сказал Вадик, убирая в чехол массивный «Никон».
— У неё ребенка с садика высадили, кишечка, — пояснила Аня.
Вадик понимающе кивнул.
— Тебя подвезти?
— Пожалуйста, — сказала она.
— А сад какой? — спросил Вадик, не отрывая взгляда от дороги. — Восемнадцатый?
— Без понятия, — честно ответила Аня.
Вадик кивнул ей на серую «киа», щелкнул пультом. Аня села на переднее сиденье.
— Мы релиз через пару часов дадим, — сказал он, останавливаясь на светофоре, повернув к ней профиль. — На сайт поставите. По соцсетям что-нибудь короткое сообрази и не заморачивайся.
— Что бы мы без вас делали, — усмехнувшись, откликнулась Аня. — Благородные вы люди. В пресску администрации только таких берут?
— Еще красивых, — не моргнув глазом, подтвердил Вадик.
Аня бы улыбнулась, но вспомнила Женькин портрет на руках у кадета. Улыбка погасла где-то внутри.
— На «Дали» идёшь? В четыре открывают, — Вадим притормозил возле входа редакции.
— Иду, а вы? — спросила она, берясь за ручку двери.
— Не, нам культура пишет, — отозвался Вадик, — у нас взаимозачёт.
— Жаль, нам не напишет, не из благородных, что ли, — философски сказала Аня. — Спасибо, что подвез.
Стояла, заложив руки в карманы пальто, смотрела, как Вадик сдаёт назад, разворачивается, уезжает. Шумели на ветру тополя, роняя круглые темно-желтые листья. Катафалк уже доехал до кладбища. Гроб поставили у аккуратного прямоугольника ямы. Даже не яма, настоящий ящик — такие ровные у могилы края. Копали, наверное, с вечера. Обтесывали лопатами края, чтобы к утру всё был готово, — глубокая порядочная могила. А на дне — крошки сухого снега, наметенного ветром за ночь. Сейчас туда кинут веревки, опустят медленно малиновый гроб, и там упокоится Женька. Вечно тридцатилетний.
Аня глубоко вздохнула, как всхлипнула. Быстро отерла глаза. Зашла в подъезд.
Редакция занимала часть первого этажа многоквартирного дома. Длинный коридор, пять кабинетов, небольшая кухня, туалетная комната. У круглого стеклянного столика для посетителей зеленый мягкий диванчик. На стеллаже стоит клетка с желтоперым кенарем Элвисом, который любит выводить под радио серебряные пощелкивающие трели. Как говорит директор Матвей Ильич: можно жить.
Аня скинула пальто, повесила его на плечики и убрала в шкаф. Присела к компьютеру. Написала единым духом: «Сегодня на Аллее Славы прошла церемония прощания с нашим земляком Евгением Титовым, кавалером ордена Мужества. В бою он получил несовместимое с жизнью ранение. Редакция выражает свои соболезнования родным и близким Евгения. Вечная слава защитнику Отечества!».
Добавила к записи фотографии с телефона. Перечитывать не хотелось: слова жгли глаза. Кусая губы, повторила про себя: «Вечная слава защитнику Отечества».
— Маловато, — бросил, заглядывая ей через плечо, Ильич.
— Вадик сказал, они релиз напишут.
— А, — Ильич задумчиво пожевал губами, — ну хорошо. Подождем.
Директор смотрел, как она расставляет абзацы, нажимает «Отправить».
— Жалко мальчишку, — вздохнул он, поправляя круглые очки. — Ты еще куда-то сегодня?
— Да, в галерею к четырем, — отозвалась Аня механически. — Дали. Священное послание. Культура пишет, что оригиналы.
— О, старый добрый сюр, — оживился Ильич. — Надо заглянуть.
— Сюр — вся моя жизнь, — пробормотала Аня и, поймав взгляд директора, махнула рукой: не обращайте внимания, всё неважно, всё тлен.
— Сходи, развейся, — на поясе Ильича запищал телефон, — ты какая-то бледная, — и уже в трубку, отрывисто: — Да, слушаю. Говорите.
Аня обновила страницу. Триста просмотров. По крышке гроба часто стучит земля. Это снег, мягкий, беззвучный. Осенью, да еще после заморозка, земляной песок становится каменным — падает дробной россыпью, скользит по триколору, срывается с гладких боков. Но земли много — она не закончится, она погребет под собой всё и всех. Черной сухой струей ссыпается сейчас вниз с плоских полотен лопат. Уже не видно обивки, уже скрывается последний лоскут флага. Яма наполняется до краев. Солнце светит с синего неба, простершегося от Рифея до Каспийских вод и дальше, дальше. Как же там пелось в полутемном зале? Когда ты умрешь, ты станешь солнцем и всё равно меня будешь выше?
В начале вечера в зал входили, красуясь: мальчики — отглаженные рубашки, строгие пиджаки; девочки — ох, девочки-девочки! Локоны, блестящие платья, туфли на шпильках. Полинка Маркова вообще явилась в бальном наряде: рукава-фонарики, корсет, длинный шлейф — королевишна. Вика была в черном коротком платье с ослепительной полоской крупных страз от горлышка до низа; Танька в узком синем сарафане с бисерной оторочкой по рукавам; Марина в фиолетовом с парчой, в красных волосах — сиреневая лента. Своё выпускное платье — воздушный бирюзовый фатин — Аня полюбила с первого взгляда. Когда первый раз увидела себя в зеркало, то подумала: «Белль в голубом!» До сих пор хранит платье в шкафу, иногда вытаскивает, чтобы проветрить, и платье висит на ручке двери, как лоскут, стянутый с моря. А Женька — позер. Парни в белых рубашках, черных пиджаках, он — наоборот. На последний «медляк» вышли, кажется, все. Неловко переминались, уставшие, ошалевшие от всего этого дня — ленточно-торжественного, звенящего, грандиозного.
— Толик предлагает гулять до утра, — сказал он Ане на ухо, медленно покачивая её в такт музыке. Горячие руки лежали у неё на талии. Аня чуть отклонилась — было щекотно.
— Где? — спросила она, улыбаясь и глядя прямо в чёрные Женькины глаза. Думала: всю жизнь так может на него смотреть.
— На площадь сходим, на мост, — перечислял он. — Разберемся. Отпишись своим, что утром будешь.
— Отпишусь, — пообещала она, прижимаясь щекой к его черной рубашке, закрывая глаза.
Собрались как обычно — они с Женькой, Толик, Полина, Ванька, Денис, Таня. Празднично шли по ночному городу. Полинка шлейфом подметала асфальт. Денис с веселой ухмылкой — алле-оп! — достал из-за лацкана фляжку с коньяком.
— Свобода-а! — орал Ванька, размахивая снятым пиджаком. — Я свободен!
Я свобо-о-о-ден, словно птица в небесах! — подхватили все. — Я свободен, я забыл, что значит страх!
Сквозь предрассветные сумерки спустились к старому пешеходному мосту. Дошли до середины реки и, подстелив пиджаки, упали на щербатый бетон. Река внизу спокойная, сонная, вьется по ней невесомый туман. Чёрными гравюрами стоят деревья по обеим сторонам моста. Кажется, что ночь не закончится, что ей сегодня написано длиться долго-долго. Так и останутся они здесь, на холодном мосту, смотреть на серую живую воду, бегущую без начала и конца через все времена и земли.
Но вот темнота начала таять. Неуловимо светлело. Небо сначала окрасилось в нежно-желтый, потом перешло в оранжевый, заярилось. Аня сидела, прислонившись к Женькиному плечу. Он обнимал её одной рукой, смотрел вперед — на встающее, крадущееся по небу пламенеющее солнце.
— Здравствуйте, — сказала ей на входе в галерею элегантная Софья Викторовна — пресс-служба культуры. Она стояла рядом с заведующей выставочным залом. Склонила рыжеволосую голову к плечу, рассматривала бесформенные яркие пятна, обрамленные двойной рамкой.
— Здравствуйте, — кивнула Аня, подошла ближе, — что тут у нас? Аппликация?
— Литография, — укоризненно сказала заведующая.
— Точно, — пробормотала Аня, потирая подбородок. Пока она сдавала пальто в гардероб, заведующая успела отойти. Гости подтягивались, наполняли зал. Аня отметила начальника культуры, беседующего с директором музея, коллегу из газеты, пару знакомых художников.
— Это самая масштабная графическая серия Дали, — благожелательно сообщила ей Софья. — Иллюстрации к Ветхому и Новому Завету. Частное итальянское собрание. Ни в одном российском музее нет этой серии в полном объеме.
— Вы уже написали релиз, — догадалась Аня.
Софья Викторовна таинственно улыбнулась, зажмурилась на мгновение, продемонстрировав идеальные черные стрелки, и кивнула. Искусство — её конёк. На каждый вернисаж она делает анонс, пресс-релиз и даже художественные описания по отдельным картинам. Иногда Ане казалось, что Софья сама сошла с полотен каких-нибудь передвижников. Одевалась в летящие одежды, вешала на шею серебряные цепочки, а браслетов на запястья нанизывала по нескольку штук. Всё со вкусом, без перебора. Изящной бабочкой порхала с выставки в галерее на концерт в Доме культуры, со встречи с писателем на детский фестиваль, с собрания музыкальных школ на оргкомитет по новогодним праздникам. Потом писала статьи, в которых с каждым годом всё чаще повторялись «бурные овации», «в рамках федеральной программы», «зрители оценили по достоинству». Софья Викторовна не касалась вопросов ремонта крыш, социальных нужд, политических вопросов. В этом году Аня ни разу не видела её на Аллее во время прощаний с бойцами. Всё по завету таблички на входе в выставочный зал: жизнь быстротечна, искусство — вечно.
Тоже так хочу, удерживая на лице улыбку, думала Аня. Хочу писать про авангардные взгляды нового режиссёра театра, про пушечные ядра, переданные в музей, про фестиваль бальных танцев, где по сцене летят, кружатся прекрасные дети, в глазах которых огонь азарта, упоённое вдохновение, а смерти нет, нет, нет.
— Как ведущего зовут из «Вознесенского»? — вдруг спросила Аня. — Он на новом году Шляпником был, светленький такой.
— Серёжа, — ответила Софья Викторовна. — Серёжа Морозов. А что такое?
— На Аллее его сегодня видела, — уперев в неё внимательный взгляд, сказала Аня.
Софья Викторовна слегка помрачнела, появилась еле заметная складка между тонких бровей, скорбно поджались карминные губы.
— Вы знаете, Анечка, — доверительно сказала она, — у нас Дворцы по очереди эти церемонии проводят, два раза подряд один коллектив стараемся не ставить… тяжело. Сердца не хватает, — Софья положила раскрытую ладонь на шею, будто ей стало мало воздуха. Блеснули крупные камни-кристаллы в вычурных перстнях. Смотрела поверх Аниного плеча на литографию, где в серой мгле, весь состоящий из сияния, так что не различить очертаний тела, Иисус восходил к Отцу и Богу своему.
— Дорогие друзья, — пропела в микрофон заведующая, — давайте начнём.
Аня подошла чуть ближе, встала сбоку, включила диктофон. Сама не слушала — так, доносились до сознания бессмысленные слова: «упорядоченный хаос эпической драмы», «мистический код Книги Книг», «мир фантасмагории», «Сальвадор — значит спаситель».
Прохаживался по просторному круглому залу между гостей человек без лица — затянуто капроном, в трико под полосатый костюм. На руках держал белого кролика.
— Наш дух сюрреализма! — представила его заведующая, касаясь раскрытой ладонью пружинящих кудрей.
Аня бездумно скользила взглядом по черным штрихам и разноцветным пятнам. На кладбище уже пусто. Насыпали песчаный холм, поставили крест, возложили венки. Ушли пить за упокой из граненых стаканов, выставленных клином на синих скатертях. Иди к братьям Моим и скажи им: восхожу к Отцу Моему и Отцу вашему, и к Богу Моему и Богу вашему.
Аня взяла с белого столика пластиковый фужер с шампанским. Сделала глоток, чувствуя, как покалывают язык игривые пузырьки, прежде чем провалиться дальше в горло и вниз. Кинула взгляд на часы: почти пять. Рабочий день практически завершен. Побродить здесь ещё полчаса, рассматривая штрихи гениального испанца, читая все эти «Суета сует», приставая к научным сотрудникам — поясните за Дали, уйти домой и повалиться на диван и лежать там до Страшного суда.
— Смотри, милашество какое, — коллега из газеты протягивала ей телефон. Аня вздрогнула, вгляделась, прислушалась. На экране деловитый младенец в полосатом комбинезончике, на спинке его — игрушечный автомат. Малыш быстро ползет по-пластунски, ловко подтягиваясь на локтях. Тихо и игриво звучит из динамика: Здравствуй, небо в облаках, здравствуй, юность в сапогах…
— Что же здесь милого, Эль? — выключая телефон, спросила Аня. — Там война идёт. Людей убивают. Люди умирают. Это всё не весело. Ферштейн?
— Ну что ты начала, — поморщилась Эля, пряча смартфон в карман. Подмигнула ей с заговорщицким видом — Ты её видела — эту войну? Живём тут, и слава богу. До нас не долетит. Скоро всё закончится.
Аня замерла, забыв, как дышать. Просто смотрела, как Эльвира пьёт шампанское, прищуривается на литографию с трубящим ангелом, встряхивает головой — качаются у неё в ушах тонкие золотые кольца.
— Ну что ты думаешь? — продолжила Эля, делая новый глоток. — Это мы, что ли, начали? Или они — нас, или мы — их. Надо было раньше, еще десять лет назад вдарить. Тогда бы меньше жертв было. Это как в сорок первом…
— В каком сорок первом, Эль?
— Мы за правду боремся. Отступать нельзя. Нас разорвут, если мы отступим.
— Господи, ты-то куда отступать будешь? — не выдержала Аня. — С печки на полати?
— Нет, что ты предлагаешь? — спросила Эля с негодованием. — Сдаться?
Аня закрыла на секунду глаза. В висках стучало: подступала мигрень. Голова тяжелела, чуть кружилась. Аня похлопала Эльвиру по плечу.
— Счастья всем даром, и пусть никто не уйдет обиженным, — усмехнулась и, бросив свой фужер в мусорную корзину, пошла мимо Священного писания Сальвадора Дали. Человек без лица помахал ей вслед.
На улице ветрено. Небо — светло-серое, с разметавшимися акварельными облаками, размытыми и лохматыми. Через облака пробивается неяркий свет и падает на землю множеством расходящихся в разные стороны лучей.
Что ты предлагаешь? — крутился, резал вопрос. Ничего она не предлагает. Пусть никто больше не умрёт. Будем жить всегда.
Последний год чаще думала про Женьку: ты там — там? Не решалась ему написать: как дела? Как это, когда стреляют? Тебе страшно? Выпьем кофе, когда будешь в отпуске? Ничего не писала. Голову платком не покрывала, не прятала джинсы под юбкой, похожей на фартук, чтобы поставить жёлтую мягкую свечку. Смотрела в небо, просила: Господи, пусть живой, пусть возвращается, пусть живёт где хочет, с кем хочет, детей заводит, толстеет, пусть будет толстый полковник! Пусть мы встретимся через двадцать лет на встрече выпускников, и я подумаю — а какой был красивый! Фотографию нашу принесу, где я в морском платье, а он в белом костюме, — приятно вспомнить, Женя! Господи, пусть живой…
Засмотревшись на облака, чуть не столкнулась с кем-то, притормозила. Человек стоял спиной, вещал что-то, тоже её не заметил. Голос был знаком. Компания из четверых внимательно его слушала. Всё понятно — краеведы: хранители газет, ревнители дат, рыцари архива. Аня прислушалась.
— Обратите внимание на старинные фонари, — говорил гид. — Свой срок они, увы, отслужили и реставрации — как заявляют в администрации — не подлежат. Говорят, что металл устал, проржавел. Будут менять на бетонные опоры, самый бюджетный вариант. Никаких этих ваших советских излишеств — на классицизмы средств нет. А ведь это единственная улица в городе, где сохранился ряд исторических фонарей!
— Еще у вокзала есть, — вставила Аня.
— Две штуки, — благосклонно кивнул краевед, — а я говорил об улице. Что же, идём дальше.
Аня возвела в уме железнодорожный вокзал: в центре цилиндрический свод, по сторонам от него два крыла, украшенные парапетами, трёхчетвертными колоннами. Фонари с узорчатыми коваными основаниями у входа как часовые. На фасадах часы и барельефы. По сравнению с автовокзалом напротив — настоящий дворец. В годы учёбы постоянная точка в системе её координат.
Электричка до Челябинска — 17.35, электричка до Екатеринбурга — 17.55. Аня купила в кассе билет, вышла на перрон — снова третий путь, надо обходить по мосту. Осторожно шла, считая выщербленные ступеньки. Две серые электрички с красными полосками, бегущими по бокам, стоят у второй платформы, поглядывают друг на друга длинными рядами окон.
— Аня! — услышала она оклик, обернулась растерянно. Женька ссыпался по ступеням, показалось даже, что просто спрыгнул вниз.
Как она к нему кинулась — сама от себя не ожидала. Два года не видела. Стал немного выше, в плечах раздался, а в остальном тот же — тот же Женька. Обнялись, замерли на мгновение. Будто не было этих лет, будто не расставались они на тополиной аллее, потому что не хотели между собой никаких расстояний.
— Ну как ты? — спросил он.
— Да нормально, — сказала Аня. — А ты?
— Я тоже.
Смотрели друг другу в глаза и терялись, не могли больше ничего сказать. Громко и невнятно объявили отправление со второго пути. Женька взглянул на часы. Виновато покачал головой — пора.
— Ты напиши, — сказал он, поднявшись в тамбур и глядя на неё сверху вниз. Двери начали закрываться. — Напиши!
Женька прижался лбом к подрагивающему стеклу и улыбнулся, как он один умел. Аня подняла в прощальном жесте руку и улыбнулась в ответ.
Домой пришла разбитая. Горло саднило. Разделась в прихожей, на кухне налила себе стакан воды. Пила мелкими глотками, поглядывая на пушистую спину кота, крутившегося у ног.
— Сейчас-сейчас, — пробормотала коту. — Дай минутку.
Поставила стакан на мойку, открыла холодильник и несколько секунд смотрела на полки, слушала, как тихонько гудит что-то в белых недрах, — и что хотела? Кот коснулся ноги. Аня, опомнившись, достала начатый малиновый пакетик корма.
— Рагу из кролика, — сообщила она коту. — Ты согласен на рагу из кролика, Мяурицио?
Из малиновых пакетиков Мяурицио был согласен на что угодно: курица в желе, форель, индейка, кролик — разницы не имело.
Аня ушла в комнату, забралась с ногами на диван, включила ноутбук. Засветилась страница их группы «ВКонтакте». Четыре тысячи просмотров. Соболезнований нет — комментарии отключены. Даже чернушный паблик «Слухарь» теперь отключает комментарии.
Аня открыла вкладку «Друзья». В поиск ничего вбивать не стала, просто листала список круглых цветных аватарок, на которых сейчас никого не могла различить. На странице Женьки и узнавать было некого. Поставил себе вместо фотки героя из «Темнее черного». Зовут героя Хэй, представляется Ли Шэньшунь, — и зачем она всё это помнит? Хэй стоит на фоне ночных небоскрёбов, смотрит своим прицельным равнодушным взглядом, держит в руках белую маску, пересеченную красной молнией. Чем-то он и Женька похожи — черными вихрами, темными глазами. Хотя на последнем своем портрете, что держал на руках строгий кадет, вместо вихров у Женьки полубокс. Всё. Больше на странице ни фотографий, ни артов — хоть сто раз щелкни по экрану. 23 друга в списке — десять с ней общих. 155 музыкальных треков. Отметки, когда был последний раз, — нет. На стене одна запись — семилетней давности репост из паблика про рок-группы:
Что делать если ты устал:
1. Окончить бой.
2. Взять портвейн.
3. Пойти домой.
Аня прижала к себе ноутбук, закрыла глаза. Бой окончен, Женя. Ты дома. Тихо напевая мотив из песни, она баюкала в руках компьютер, покачиваясь из стороны в сторону. Наконец уронила его рядом на диван, почувствовав, что иначе запустит им в стену. Закрыла лицо руками, помассировала виски, легко надавила на закрытые глаза подушечками пальцев — под веками расплылись бесформенные круги. После смерти, говорят, темнота. Беспросветная ли она? Есть ли там эти цветные вспышки, рассыпающиеся искры? Ведь закрыть глаза — это почти что уснуть, а сон — это маленькая смерть, временная смерть, может быть, вовсе не смерть.
Аня отняла ладони от лица, снова взяла на колени ноутбук. Открыла «мессенджер». Что последнее сказали они друг другу: с днём рождения? А когда? Четыре года назад. Что до этого? Шесть лет назад: «Ты всё еще в Англии?» — спросил он, и она написала «Да». Аня прикусила костяшку пальцев, вздохнула-всхлипнула и продолжила листать всё вверх, вверх, вверх, в тщетной попытке отмотать назад время. После школы в их диалоге «ВКонтакте» можно насчитать едва ли сотню слов. А в старших классах они сидели в «аське», и все их бесконечные ночные разговоры остались там, в приложении со значком зеленой ромашки. Скачать его сейчас? Нет логина, нет пароля, нет того номера телефона. В памяти только розовое окошко для набора текста, статусы и живые смайлы, подпрыгивающие на экране. Да и что она там хотела бы перечитать? Те разговоры — это личное, тайное, только не её, а той девчонки, которой она когда-то была. В этом времени и всегда Аня просто продолжит помнить свои горящие щеки, беспричинный счастливый смех, что-то щемящее, нежное внутри и брызжущий в окна рассвет.
Засветился на подлокотнике дивана телефон. Он уже мигал несколько раз, но Аня не обращала внимания. Теперь свет показался слишком ярким, резал глаза. Потянулась к телефону, чихнула, посмотрела на экран: «вотсап», «телеграм», «почта», пропущенный от мамы. Перезвонила.
— Привет, — сказала мама в трубку странным голосом. — Это ты писала днём про Аллею?
— Я писала, — согласилась Аня, трогая лоб: кажется, температура.
— Почему не сказала? Я бы с работы отпросилась, пришла.
— Не знала, — Аня подняла глаза к темному потолку, сглотнула. — Юлька ушла на больничный с ребёнком, меня попросили сходить. — Сняла с колен ноутбук, поднялась, чувствуя, как ноют колени, повторила зачем-то: — Я не знала.
— Ты как? — смягчилась мама. — Когда вы в последний раз… общались?
— Не знаю, — пробормотала Аня беспомощно, упёрлась лбом в холодное стекло, — лет пять назад. Он меня поздравил с днём рождения.
— Когда же это закончится, — Аня догадалась, что мама перекрестилась, поминая про себя грешную Женькину душу, его бедную мать. — На всё воля божья.
— Или не божья, — сказала Аня, глядя, как внизу по дорожке у дома прогуливаются компанией собачники, удерживая своих разномастных питомцев на длинных поводках. — Ладно, слушай, горло болит. Я пойду таблетками закинусь. Устала. Завтра созвонимся.
— Зайди лучше, — велела мама, — обязательно приходи. Сейчас спать ложись, не сиди допоздна.
— Пока, мам.
Аня нажала «отбой» и еще постояла, глядя на ночную улицу, светлую от фонарей, фар проезжающих машин и серебряной луны, взошедшей на небосклон. Задернула шторы, добралась до аптечки, нашла пакетик с порошком. Вспомнила рекламу: некогда болеть. Пока ставила чайник, снова покормила кота.
— Пожалуйста, — сказала, глядя, как Мяурицио, задрав серый хвост, припал к своей миске. — Утром будем питаться святым духом, хотя я могу и омлетом.
Опрокинула в себя лекарство одним длинным глотком, немного посидела, подперев подбородок ладонью. Растерянно думала, что нормально ведь всё было. Сначала, конечно, сердце покалывало в огромной неуютной Перми. Ветра эти на набережной, заросшие дворы, одиночество. Доставала телефон, и хотелось написать Женьке: пригоняй, пожалуйста, пригоняй. Но потом-то разглядела — река какая прекрасная, проспекты широкие, стройотряды опять же: летом нашлось чем заняться. Так за годом год и универ закончился. Полетела в Лондон улучшать свой английский. Сидела на газоне у Британского музея, гуляла по тенистому Риджен-парку, любовалась на лебедей в маленьком искусственном пруду, пила темный тягучий эль, закусывала фиш-энд-чипс, просто так ездила на двухэтажных красных автобусах — у окна на втором этаже. Не возвращалась бы, но деньги, виза… вернулась. Живёт. Работает, квартиру взяла. Книжки читает. На йогу ходит, в бассейн. С друзьями собираются по средам на квизы, по пятницам на квартирники, песни до утра поют под гитару. Нормально всё, очень хорошо. Да, вспоминала иногда Женьку: как он? где? женился? — и всё. Заходила к нему на страницу, повторяла про себя Ли Шэньшунь, уходила с его страницы. Ставила посты в инсту: йога, Несбё, вернисаж.
Потёрла устало лоб, встала, чуть шатаясь. Касаясь стенки ладонью, добралась до дивана. Не стала расправлять, застилать. Включила в комнате свет, присела рядом с ноутбуком. Черный экран телевизора поймал её, отразил, вернул обратно блёклой тенью.
Любили ли они в семнадцать лет? Даже слова такого никто из них не произнёс: «любовь». Нравишься ты мне, Анька, — говорил он, — классная ты, смешная. Вот я тебе тюльпанов нарвал — у мэрии насадили вчера. И она смеялась, блестела глазами: красивые, Жень. Не рви больше. Да купил, — признавался. А тюльпаны такие красные, опалённые жёлтой окантовкой по краям лепестков. Сердце от них дрожало. Не быть тебе Пифагором, — улыбался и двигал к ней разрисованную формулами свою тетрадь. Погнали на заброшку? — спрашивал. Конечно, погнали. И вдыхали запах извёстки, сырого бетона, пугали эхо в темных проходах, прыгали по битым кирпичам. Потом стояли у проломленной стены, как у панорамного окна, смотрели на переплетенные ветви деревьев, поймавшие солнце. Тянуло свежим ветром от реки. Женька отдавал ей толстовку, сам обнимал её со спины, упирался острым подбородком в плечо. И она стояла, сложив ладони на его руки, и придумывала, что они последние выжившие или кто-то вроде того, стоят на корме тонущего корабля на пороге разрушенного мира — одни на весь мир. Позови её кто сейчас на заброшку — как на дурака бы посмотрела, а тогда готова была хоть куда, лишь бы с ним вдвоём.
Мэтью всегда приглашал в приличные места: рестораны на набережной, уютные кафетерии на маленьких площадях, солидные бары. Аня особенно отмечала ирландский паб с дубовой барной стойкой, лаково поблескивающей, отражающей десяток блестящих длинных кранов, из которых в высокие стаканы лилась животворящая пенная струя. За спиной бармена — множество полок, хранящих разномастные бутылки. Внизу у раковины десяток сиропов «Монин», друг за другом три вида «Капитана Моргана»: баккарди, спайс голд и блэк, десяток вин на розлив. Чуть выше расхожий крепкий алкоголь — «Ред лэйбл», «Беллс», «Джемесон», «Бифитор», «Шерри», «Хэннеси». Отдельно тёмные бутылки сливочных ликёров. Самые дальние полки сорта выпивки подороже: «Блу лэйбл», «Мэйкерс марк», «Чивас», «Гленливет», «Маккалан», «Хендрикс»… долго могла разглядывать. Бармен в черной фирменной рубашке, с модной стрижкой, серьгой в ухе, пирсингом в брови понимающе посмеивался, угадывал в ней ценителя. По выходным в пабе пела приглашённая группа, устраивали танцы. Мэтью вытаскивал её на танцпол, прыгали вместе до одурения, орали Ain’t gonna live forever! Ну разве не любила она тогда милого, бесшабашного, живущего в кайф Мэтта? Какой рыжий, какие голубые глаза за прозрачными стёклами очков. Стильно курил бело-красный «Мальборо», болел за «Ливерпуль», пил двойной бренди с колой, дарил корзинки роз. Фейерверк, ураган эмоций. Каждый день готов куда-то бежать, где-то вписываться, кого-то спасать. Продержались вместе около года. Аня перестала есть и спать, когда решилась на разрыв с ним. Страдала. Вернулась в родной город. Выздоравливала от Мэтью, как от вируса: сон, физические нагрузки, витамины, прогулки. В сегодняшнем дне вся её английская жизнь казалась яркой и бессмысленной, как калейдоскоп. Фотографии с Тауэром, брелок с двухэтажным автобусом, книжка анекдотов, карта подземки — артефакты того канувшего в Лету непринятого пути.
А если бы Женька разбился на машине или сорвался со скалы? — подумала Аня, осторожно примерила эту мысль. Люди ведь умирают и в обычной жизни. Тогда бы гроб для прощания был открыт. Она бы смогла подойти, вглядеться последний раз в его лицо, дотронуться до холодных рук, неестественно скрещенных на груди, сказать — прощай, Женя. Пусть земля тебе будет пухом.
Подтянула к себе ноутбук, открыла сайт администрации, в перечне новостей увидела: «На Аллее Славы прошла церемония прощания с Евгением Титовым», щелкнула по ссылке. Читала, по два раза пробегая глазами каждую строчку. «При исполнении воинского долга… старший лейтенант, штурман военно-воздушных сил Вооружённых сил России, ветеран боевых действий, боевой офицер…»
— Погиб десятого марта, — повторила вслух, — десятого марта.
Задохнулась. Посчитала на пальцах: семь месяцев назад. В первый же месяц весны прошит насквозь автоматной очередью, горел, упал. Бедный Женька. Ничего от тебя не осталось. Изувеченные останки, перемешанные осколки в цинковом ящике: где тут скрещенные руки, где коленная чашечка, где голеностоп? Закрыл ли хоть кто-нибудь твои глаза?
Обняла себя за плечи, медленно легла на бок, не закрывая глаз, смотрела прямо и не видела ничего. Потом как-то в одно мгновение провалилась в горячую темноту, в которой мешались плавящиеся часы, пылающие самолёты, Женька в форме, на груди — орден Мужества. Смотри, говорит, вчера наградили. Да ты сама видела. Женька вставал под БМП, оглядывался кругом, замечал — а ничего благоустроили, комфортная среда? С красного неба шёл белый снег, падал ей на щёку, таял и бежал ручейком, капая с подбородка на грудь.
Аня открыла глаза, вскочила, засобиралась. Накинула курточку, схватила телефон, ключи от машины, влетела в кроссовки. По пути взглянула на часы — пять тридцать. Села в машину, подышала на пальцы. Вытащила телефон, открыла «Контакт», нашла в друзьях Толика. Терпеливо ждала, слушая в трубке гудки. Толик ответил на удивление быстро.
— На смену собираюсь, — пояснил, — ты что?
Аня объяснила. Слушала, уточняла. Настроила навигатор. Поехала.
На парковке постояла возле машины, собираясь с духом, потом махнула рукой и пошла, как помнила. В руке держала телефон с навигатором. У мёртвых сегодня есть электронная прописка.
— А вот и я, — сказала деревянному кресту, пытаясь улыбнуться. — Толик сказал, в каком ты квартале, так бы не нашла. Представь, пришлось лезть через дыру. Хотя там и не дыра, а просто забора нет.
Аня замолчала. Чувствовала, что всё не то. Пошла вокруг могилы, оглядывая многочисленные венки. Траурные ленточки слабо колыхались, и в темноте казалось, что колышется воздух.
— Я весной в отпуске была, — тихо сказала, кашлянула в кулак, — в горы уезжала. Там снег еще лежал, не таял. Словно назад в зиму уехала. Поднимались по курумнику, ноги сбивали. Рюкзаки нас назад, а мы вперёд. Под вечер до кордона дошли, разложились. Ночью вышли, а там, Женя, звёзды близко, огромные. Ты же их видел? Ты же летал между ними? Одна падать начала, и я еще вспомнила: если человек с земли уходит — в небе рассыпается звезда… Как дальше — не помню. Я после февраля ходила потерянная, как пришибленная. Мы все так ходили. Про тебя вспоминала: ты же в Сирии был, значит, тебя в числе первых… туда. Я загадала, знаешь, чтобы обошлось, чтобы с тобой обошлось.
Аня отёрла слезы заледеневшей на ветру рукой, остановилась строго напротив фотографии на кресте.
— Летом у нас День города был. Фестивали, карнавалы, салют. Я работала. Бегала, афишу составляла. В этом году, знаешь, мы ничего не отменяли. Праздновали по полной. Ты там морозился в холодильнике, а мы праздновали. Сколько таких, как ты?
К горлу подкатил ком, мешая говорить. Аня пережидала. Старалась глубже дышать.
— Там же мясорубка, правда, Жень? Иноагенты пишут, что поля все в мёртвых, что мало кого вывозят, а потом еще опознать не могут месяцами. Тебя не торопились узнавать, да? Когда твоим сообщили, что? Для тебя уже всё равно было, а для нас ты живой был до этой недели.
Сжала руки, посмотрела на всё еще яркую луну, чуть дальше скатившуюся по небу.
— А я нормально. Работаю. В Англии неплохо было, но не срослось. Зато могу смотреть сериалы раньше всех. Нет, не замужем. Детей тоже нет. Кого, спросишь, жду? Часики-то тикают, все дела. Ну, у меня есть кот, а кого ждала — того уже не дождусь.
Аня вздрогнула, провела рукой по волосам — шапку забыла.
— Да, может, не тебя я и ждала, — сказала в сердцах. — Что за жизнь была бы. Перелёты вечные, сборы эти. Бояться за тебя, сидеть, ночами не спать, думать — вернешься или нет. А ты не вернёшься!
Крикнула, и голос сломался. Закрыла руками лицо, постояла, покачиваясь на носках.
— Помнишь, Женька? — прошептала, не открывая глаз. — Когда-то был май. Ты сдал математику на восемьдесят семь баллов, а я на сорок четыре. С моими баллами — никакого бюджета. В Перми дешевле, да и дядька там у меня.
Аня опустилась на колени, внезапно устав. Плотнее запахнула курточку на груди. Запрокинула голову, глядя на крест.
— Ты сказал: «Хочешь, едь в Пермь», и я решила, что тебе всё равно. Я потом хотела спросить: правда так было или я придумала? — но мы же с тобой почти не общались. Знаешь, когда я сюда вернулась, уверена была, что увижу тебя на каком-нибудь перекрёстке, подойду, хлопну по плечу, скажу: сколько лет, сколько зим! И неважно нам будет — сколько.
Провела рукой по песку, примяла, получился холмик.
— Мы ведь сильно изменились, Жень, — рассуждала вслух, делая насыпь выше. — Я вот теперь люблю пиццу с ананасами. Курс по культурологии прошла. Фотошоп освоила туда-сюда. А ты, может, курить начал… — Аня прервала себя, сердито прихлопнула песок рукой. — Подожди, я хочу сказать, что мы уже не те, что раньше. Последние десять лет друг друга не знаем. Ну, встретились бы, а оба не те. Могли ли при таком раскладе мы с тобой быть счастливы, а, Жень?
Аня сжала в кулаке песок и, подняв руку, смотрела, как сыпется и летит по ветру тонкая, еле заметная струйка. Светлело. Тени из черных превратились в синие, звёзды бледнели, таяли в небе одна за другой. Аня поднялась, забыв отряхнуть колени. Хотелось посмотреть прямо в Женькины глаза на портрете.
— Я попрощаться пришла, — сказала. — Не смогла днём, ты извини. Вообще извини меня за всё, что нужно: за Пермь, за то, что не писала. Я с тобой говорю сейчас, и мне легче становится. Больнее, но легче. Я думаю, Жень, всё-таки это любовь у нас была, хоть мы никогда этого не сказали. Сейчас же еще не поздно? Ты же еще никуда не взошёл?
Аня замолчала, закрыла глаза. Вздохнула, отыскивая внутри себя то волнующее, дух перехватывающее, безграничное счастье, что летело у неё внутри под белыми яблонями. Первый солнечный луч выскользнул из-под серой полы облаков, упал на верхушку деревянного креста, дотянулся до её лица теплым отсветом.
— Люблю тебя, Женька. Прощай.