Стас Мокин. Дневник
Опубликовано в журнале Урал, номер 3, 2024
Стас Мокин. Дневник. — Самиздат, 2023.
При том многообразии поэтической формы, которое ныне демонстрируют стихотворцы, контекст становится определяющим фактором при оценке произведений. В случае же знакомства с текстами молодого поэта куда вернее рассматривать его творчество — условно — в диахроническом срезе, чтобы определить ту систему координат, в которой он работает. Говоря иначе — определить предшественников (художественное пространство, если таковое наличествует).
В данном случае — предшественники имеются. Название (отмечу, чересчур уж незамысловатое) дебютной поэтический книги 18-летнего Стаса Мокина — «Дневник» — явно отсылает к другому «дневнику», правда «посмертному», — Георгия Иванова, а через него уже — к творчеству классика в целом (правда, в большей степени все же позднего, эмигрантского периода). Параллели видны невооруженным глазом: от прямых отсылок (коих, впрочем, немного) до некоторых концептуальных построений.
Что касается первого, то это — жажда жизни (константой это не назвать или лейтмотивом, но периодически встречается). Читаем у Мокина: «ах как хочется жить /просто жить на земле /просто жить просто жить /и не думать о смерти…»
Или другой вариант (поинтереснее):
дойду до церкви или до психушки
сверну за угол и пойду к подружке
и выпью чай и сырник съем конечно
я так сидел в гостях бы бесконечно
я проживу! я выплыву! я сдюжу!
я буду уткой гордой нырять в лужу
я буду сталиным любить детей и женщин
я буду самым добрым и конечно вечным
Тут сразу же всплывает ивановское «Если бы жить… Только бы жить…» И сразу видно, что это не эпигонство, даже близко. И даже тогда, когда речь заходит о вещах более серьезных, например, о мифологизации политической реальности. У Иванова это прежде всего идеализация той, прежней России, из которой и вытекает демонизация России большевистской. Мокин работает с нынешними реалиями, мифологизируя/трансформируя иноагентов в некие чуть ли не потусторонние (фольклорные) сущности, лишенные, впрочем, негативных коннотаций, что-то вроде безобидных, антропоморфных существ:
иноагенты приходили ко мне
во снах. я видел их, довольных и счастливых.
я говорил им: «нет вас. вы лишь прах».
они мне — улыбались и резвились…
Не сказать, что связь между авторами (неофитом и грандмастером) двух дневников доходит до линии преемственности, хотя заявленная жанровая принадлежность определяет одно (или, по крайней мере, смежное) художественное пространство.
Куда больше параллелей у Мокина с другим поэтом (и тоже грандмастером) — Василием Филипповым, который пусть и не декларировал жанр своей поэзии как дневник, но чье творчество неразрывно связано с дневниковостью как таковой. «На первый взгляд стихи Василия Филиппова сродни дневнику. Они полны реальных жизненных впечатлений — что делал их лирический герой, кого и что видел, о чем думал, что читал, что пил-ел и какая в этот момент была погода», — отмечает Светлана Иванова в предисловии к книге стихотворений Филиппова. Попутно стоит отметить, что их также объединяет и тяга к примитивизму (в стилистическом плане), простые рифмы, некая наивность поэтического высказывания и так далее.
Но при этом Филиппов куда более сложен (что, как ни парадоксально, не противоречит его поэтике наива): «Кто-то удачно сказал, что поэтический образ должен быть, как капуста. Верхний слой — надорван. У Василия Филиппова даже не столько образ, сколько само стихотворение архитектонически выстраивается именно так», — продолжает С. Иванова.
Поэт в данном случае выступает в роли — ни больше ни меньше — демиурга (вот она, сбывшаяся мечта русских символистов!). Творя иную реальность, поэт становится кем-то большим, чем просто человеком, пишущим стихи: небожителем (притом что его физическое существование может и часто оставляет желать лучшего — классическая оппозиция, которую сформулировал Бодлер в знаменитом «Альбатросе»).
Мокин движется в ту же сторону, в том смысле что «поэт» для него — категория экзистенциональная, если не сказать духовная, сопряженная не столько с выбором как таковым (быть поэтом или не быть), сколько с невозможностью принять ту социальную роль, которую ему предлагает общество:
кем мне быть? ответ простой
будь пожалуйста собой
не собакой не утенком
не каким-нибудь ребенком
будь собой и слава богу
собирайся в путь-дорогу
там найдешь себе друзей
и любовь. а вместе с ней
нарожаешь ты детей
я кричу! нет! нет! не хочу!
сам живи такой жизнью гадской!
а я как-нибудь сам
в подвале темном
проживу
Здесь напрашивается аналогия с ивановским концептом поэта, но лишь при первом, поверхностном прочтении: у Иванова поэт — фигура трагическая, отягощенная бременем «двойного зренья»; Мокин же покамест в принципе не доходит до стадии концептуализации — это во-первых, а во-вторых, поэт в его понимании лишен внутреннего, метафизического трагизма/изъяна — «двойного зренья», печати дьявола, отметины судьбы и так далее. Быть поэтом есть некая данность, которая не подвергается рефлексии. И в этом Мокин куда ближе к Филиппову, который тоже не уходит в философию о сущности бытия поэта как такового. Мокин, как и Филиппов, исходит из фактического расклада, с которым и работает: пишет стихи. И вот они-то и являются смыслом (и, надо полагать, оправданием) его существования. Можно сказать, что его подлинная жизнь начинается тогда, когда он, как Альбатрос, взмывает в небо, расправляя крылья:
живу от текста и до текста
и от стиха и до стиха
живу без цели и контекста
ведь смысла нет наверняка
две строчки бог мне дал — спасибо
а вот другие две — ты сам
бывает так что пишешь мимо
и лучше б вовсе не писал…
И поэтому, когда Мокин пишет «брожу хожу. непризнанный поэт, /и мне всего семнадцать лет», в этом слышится «В 17 лет серьезность не к лицу» Артюра Рембо (с его последующим ясновидением)…
И в этом, думается, главное достоинство (если угодно, пафос) книги — в явлении героя (явно, что лирический герой — это сам поэт). Поэта, который сознает себя как нечто большее, чем человек, просто пишущий стихи (сейчас много тех, кто пишет стихи, и нередко весьма качественные, но вот поэтов — приемлющих именно свою поэтическую судьбу — далеко не с избытком). Причем в духе русской модернистской поэзии (именно контекст показывает, что притязания на место в условном музее далеко не напрасны).
Однако, учитывая огрехи, и притом немалые, молодого поэта (это и уход в чистую банальность и местами почти в графоманию («родина одна. бог един. отец…»), неверное употребление слов (шифр не открывают, а взламывают, а пешка не выходит в дамки), ошибки при использовании историко-мифологических персонажей (Будда не Яхве, чтобы смотреть с небес, и уж тем более не бродячий музыкант, чтоб песни скорбные петь, и проч.) — это покамест не столько само явление, сколько обещание, призрак этого явления, еще не обросший плотью. Претензия. Сможет ли молодой поэт оправдать взятое на себя: не только осмелиться бросить вызов, но и быть поэтом? Тут все зависит только от него.