Рассказ
Опубликовано в журнале Урал, номер 3, 2024
Эвелина Азаева (1970) — родилась в Алма-Ате, окончила журфак Казахского государственного университета. С 1991 г. жила в Новосибирске. Работала собкором «Комсомольской правды» в Сибири. С 1998 г. живет в Канаде. 14 лет издавала газету «Комсомольская правда в Канаде». В 2018–2020 гг. издавала в Торонто газету региона Йорк на английском языке. Автор двух сборников рассказов, вышедших в Канаде. Печаталась в журналах «Нева», «Наш современник», «Дружба народов» и др.
Сначала стали происходить странности. Я открыл буфет, чтобы взять чашку. У нас с женой есть две чашки с лого любимого кафе «Тим Хортонс», и вот к одной из них — тяжелой, из толстого стекла — я потянулся. И вдруг она прямо в моих руках лопнула. Раскололась на две части.
Я был изумлен и напуган. Пришла в голову мысль, что это плохой знак, но я тут же отогнал ее.
А через неделю провалился драйвэй — асфальтированная парковка перед домом. По ней прошла глубокая вмятина. Мне объяснили, что так иногда бывает, если дом недавно построен, шевеление грунта…
Но я обратил внимание, что у соседей парковки не провалились. И снова неприятное предчувствие кольнуло сердце.
Однако вскоре я все это позабыл, а вспомнил только через месяц, когда мне позвонила племянница из Петербурга:
— Володя, нам кажется, что твой сын употребляет героин.
Двадцатилетний сын тогда находился в Питере, в гостях у родственников.
Это было настолько ошеломительно, что я спросил не «с чего ты взяла», а «почему именно героин?».
— Потому что симптомы совпадают с употреблением героина, — ответила племянница. И она еще что-то говорила, но в голове у меня стало шуметь, как будто шла, набирая скорость, электричка. Я еще не верил, а она уже ускорялась, и мимо глаз пролетало множество картинок — десятки, среди которых встречались большие зрачки сына, его частые недомогания, его вечерние отлучки, необъяснимая утренняя усталость…
— Аня! Аня! — закричал я жене, бросив трубку.
Так все началось…
О, как трудно все это вспоминать сейчас, но каждый февраль — этот студеный, безжизненный месяц — я смотрю в окно своего дома, которому теперь уже двадцать лет, и вижу тот самый февраль начала девяностых, когда я пережил самые тяжелые, свинцовые дни своей жизни.
Каждый февраль я гляжу на белый покров земли и повторяю про себя: «Февраль, достать чернил и плакать…»
И плакать.
***
Мы уехали из СССР в 88-м. Уже вовсю шумела пустыми лозунгами перестройка, народ пребывал в воодушевлении от горбачевских посулов, и жизнь казалась прекрасной, обнадеживающей, но мы получили вызов из Израиля. От несуществующей тети. И стали собирать чемоданы…
Я еврей по отцу. По израильским меркам не еврей. Но если проанализировать мою кровь и ДНК, то все-таки ближневосточная кровь присутствует. Вообще у евреев национальность определяется по матери, у кавказцев по отцу, и оба подхода, на мой взгляд, весьма условны, потому что, как сказал мне сосед, работающий в судмедэкспертизе, на самом деле в ребенке родительских кровей пятьдесят на пятьдесят. Иногда сорок девять на пятьдесят один. То есть биологически человек в равной мере представляет оба народа. Но духовно, понятно, он прибивается чаще к одному…
Я хоть и преподавал в университете старославянский язык и литературу, но за десятилетие до отъезда ударился в свою еврейскую сторону. Вращался в преподавательских и творческих кругах, и как-то так само собою вышло, что заболел критикой советской власти. Слегка, совсем немножко, диссидентствовал. Это тогда было модно. Со мной вместе ругал СССР и читал самиздат дружок Яша Шпигель. Тоже филолог. Он уехал почти одновременно со мной, но в Лос-Анджелес. И забавно, но факт: Америка сделала его таким русским патриотом, что у него дома в колбе стоит на видном месте «русская земля». Он регулярно посещает Россию, вот и привез «образец почвы».
Так вот, в перестройку эмигрировать стало легче, и мы начали процесс. Помогали нам в этом зарубежные еврейские организации.
Получив вызов, сдав советские паспорта, мы ощутили своеобразный пендель и полетели. И хотя у всех государство квартиры забирало (что я вполне могу понять, мы же их не покупали, они были государственные, а у государства — очередники), нашу квартиру нам оставили, ибо в ней проживали мои мама и папа.
Нас в то время считали предателями, но я и тогда был с этим не согласен, и сейчас. Мне кажется, человек может жить где угодно, он свободен. Жизнь настолько коротка, что запихивать кого-то в свои рамки — глупость. Кто-то хочет путешествовать, кто-то — пожить за границей. Почему я должен кого-то спрашивать? Кто мне этот человек, у которого я должен интересоваться, где мне жить? Гоголь вон треть жизни провел за границей, и ничего.
Нам с женой хотелось увидеть мир и устроить дочери и сыну более комфортную жизнь. Да, и материальных благ хотелось, признаю и не вижу в этом дурного. Нам было под сорок, мы ездили только по СССР, никогда не были за рубежом, и хотелось чего-то в корне иного, новой жизни, свежего дыхания… В общем, меня, уже немного полысевшего на макушке, бес ударил в ребро, но не на перемену женщины, а на перемену страны.
При этом впоследствии я никогда никому не сказал о своей Родине плохого слова. Это когда ты внутри страны, можно ругать. А выехав, ругать ее уже моветон.
Так вот, мы уехали…
Перевалочным пунктом стала Вена. Туда свозили всех, у кого вызовы из Израиля, и сортировали. Сотрудники «Моссада» и «Сохнута» спрашивали, где мы на самом деле хотим жить — в Израиле, в США или Канаде. Мы выбрали Канаду. Там медицина бесплатная. Однако сразу нас туда не отправили, а повезли в Италию на несколько месяцев, в течение которых что-то там о нас узнавали, проверяли, рассматривали нас под микроскопом.
Но сперва была Австрия. Ах, какой сказочной показалась нам Вена! Домики — как пряничные, из сказки про Гензеля и Гретель. А мы ещё прибыли зимой, и улицы были украшены рождественскими гирляндами, переливались огнями, у домов стояли олени, сделанные из лозы, надувные Санта Клаусы, из репродукторов неслись вальсы Штрауса…
С собой у нас было 10 000 долларов США. Солидные по тем временам деньги. Их большей частью заработала моя жена, которая в свободное от работы библиотекарем время стригла на дому. Талантливо стригла. Дело шло так успешно, что мы собирались было снять помещение и открыть парикмахерскую. Но уехали. И теперь сидели в Вене с «настриженными» долларами. Тратить которые было боязно, ведь неизвестно, когда еще сможем заработать.
Как ни странно, семью поддерживала дочь. Ей было всего шестнадцать, но она росла шустрой, сообразительной и знала немецкий. Однажды она подошла на улице к супружеской паре, которую мы видели каждый день с собакой, и предложила им выгуливать пса. Они согласились. С тех пор дочка приносила небольшие деньги.
Вспоминая это, я всегда думаю: какие же разные дети рождаются от одних и тех же родителей! Дочка — волевая, амбициозная, находчивая, смелая. Нигде не пропадет. А сын — другой. Тихий, ранимый, сомневающийся домашний мальчик.
Дочь с удовольствием ехала за границу. Ехала завоевывать мир. Он так ее манил своей неизвестностью, что она и думать не думала, что оставляет друзей или бабушку с дедушкой. Ее душа рвалась в новое.
Четырнадцатилетний сын не был в восторге от переезда на Запад. Сожалел, что оставляет друзей, школу, сам город — Петербург. Говорил нам об этом, но как-то покорно, ничего не предлагая, — так, что мы даже не обращали внимания. Кто спрашивает детей, ехать куда-то или нет?
Сейчас думаю: а зря…
***
Аня прибежала из кухни, и мы говорили наперебой, оба не понимая ничего, не веря, что с нами такое могло случиться. Наш сын — наркоман?! Наш милый, похожий на сказочного Леля, златокудрый Вадик колет себе героин?!
— Да ну! — взмахивал я рукой, но она зависала, потому что я был пронзен воспоминанием. Что давно не видел голых рук сына, что вся его одежда — с длинным рукавом. Что он часто сидит в комнате, закрывшись. Однажды я нашел у него на окне, за занавеской, шприц, но он сказал, что в школе был урок оказания первой помощи и их учили ставить уколы. Было, что мама нашла в кармане пакетик с непонятным веществом, но оно не было белого цвета и не имело запаха. Сын сказал, что не знает, что это такое, что давал другу носить свою куртку.
— А вспомни, как он пошел с нами на день рождения к N., — говорила Аня. — Он весь вечер спал. И нас все спрашивали, что с ним, а мы решили, что у него грипп, и ушли домой раньше. А вспомни, как он пропускал уроки, у него постоянно были какие-то недомогания!
Когда мы высказали все друг другу и частицы пазла сошлись, мы замолчали. Каждый ушел в себя и проворачивал, проворачивал год за годом, состыковывая факты и дорисовывая ужасающую картину, нам открывшуюся. Но самым главным в этой тишине были растерянность и полное непонимание, что делать. И недоумение: как это могло случиться с нами, с интеллигентной семьей? В которой в детях души не чаяли… В которой читали даже за едой? Мы и библиотеку в Канаду перевезли.
И поднимала голову обида: почему это всё нам? Не алкашам, не тунеядцам, а нам?
Но еще оставалась надежда, что Вадик вернется из Питера, рассмеется и скажет: «Мам, пап, вы чтоооо?! Ну, вы себе напридумывали!»
И мы будем извиняться.
***
Тяжело далась неделя, в течение которой мы ждали сына из Петербурга. Мы почти не говорили с Аней, не смотрели друг другу в глаза. Отец наркомана. Мать наркомана.
Ничего не знала только бабушка, моя мать, которую я путем неимоверных усилий сумел перевезти в Канаду после смерти отца.
Новым эмигрантам обычно трудно забрать к себе родителей, но мне попался гениальный адвокат, который умел писать в иммиграционные органы «умные письма». Он давал мне ценные советы. В итоге мама довольно быстро оказалась с нами, и я даже поселил ее в специальном ветеранском доме.
Надо отдать должное этой стране — ветераны были прекрасно размещены, получали бесплатный медицинский уход, эмигрантские организации пробили нашим фронтовикам пенсию, всевозможные активисты их навещали, поздравляли по праздникам и одаривали. Навещали и еврейские организации, тоже с дарами. Правда, не маму. Она русская, уроженка Самары в нескольких поколениях. По еврейским праздникам к ней в дверь стучали ребята с пейсами и в шляпах и интересовались, иудейка ли она. Мама отвечала, что нет (а папа умер еще на Родине), и ребята, посожалев, уходили. Маму это все веселило.
— А он мне говорит: «Ну что, совсем-совсем нет нашей крови?» Нет, говорю. А он на меня с таким сожалением смотрит. Понравилась я ему. Хочется ему, чтобы я тоже была еврейкой. Потому что я — красивая старушка.
Она у меня оптимист — все интерпретирует в свою пользу. И еще юморная, заводная. Привезла с собой гармошку, играет на ней и поет частушки:
Шла по улице Донской,
Меня треснули доской.
Что за мать твою ити
По этой улице идти?
Я люблю свою мать и восхищаюсь ею. Она выносливая, верная и красивая — похожа на актрису Алферову. Мама — филолог. Что насобирала в поездках по деревням — то и поет. Недавно ей исполнилось восемьдесят, и о Вадике ей ничего не сказано. У нее высокое давление, преддиабетическое состояние, а ведь она непременно собирается дожить до ста лет.
— Потому что если я умру в девяносто пять, скажут: «Безвременно ушла»!
Она часто шутит. Вот и сейчас заглянула к Ане, моющей на кухне посуду, и заметила:
— Посуду не мой. Хорошая посуда сама моется.
Это означало, что мыть намерена мама.
Но и она заметила неладное.
— Что-то случилось? — спросила. — Вы хмурые…
— Да ничего особенного, Вадик с какой-то девушкой сдружился, нам не нравится, — соврал я. Начал готовить легенду, почему мы еще долго будем хмурые. А может, всегда.
Чтобы она дальше не расспрашивала, налил ей белого вина — она его любит. А потом еще и еще. Мама быстро опьянела.
— А ты знаешь, что герань помогает от боли в ушах? — поинтересовалась. — Когда у меня болело первое ухо, я туда капала антибиотики. Когда второе, я засовывала в него листок герани, и все проходило. Когда болело третье…
— А у тебя три уха?
— Да, я инопланетянка, — смеется мама и машет на меня руками.
***
Сначала сын врал и отпирался. Но мы прижали его к стенке множеством улик. И он сдался.
— Как ты мог? Почему? Как это началось?
— Сначала я курил марихуану.
— Почему не было запаха?
— Чистил зубы, жевал жвачку. Гулял вокруг дома, чтобы выветрился запах…
— Ты не знал, что это наркотик?
— C’mon, папа! Это не наркотик, сигареты даже вреднее для здоровья! Я знаю, что вы в Союзе считали это наркотиком, на самом деле вся Канада курит, и ничего…
— О, я не могу этого слышать! Какой же ты дурак! Что было дальше, как ты дошел до героина?
Выяснилось, что дилеры приносят наркотики в школы. Даже в частные. И полиция почему-то «не видит». В школе Вадика в русскоговорящем районе вовсю торговали марихуаной, а героин ему дал сын наших общих знакомых. Людей, знакомством с которыми я гордился.
Табачниковы — олимпийские чемпионы. Приехали в Канаду чуть позже нас. С двумя дочерями и сыном. Вот сын однажды и оставил в рюкзаке Вадика шприц, наполненный зельем. Бесплатно. Судя по всему, чтобы подыхать не в одиночку.
Сейчас, через много лет, я знаю, что он так и не сошел с наркотиков, этот сын. Он жив, перешел на метадон, который считается слабее героина. Бережет себя.
Я тогда, после разговора с Вадиком, пошел к олимпийцам. Шокировал их. Они не верили, звонили своему сыну, кричали… В общем вели себя так же неправильно, как и мы с Аней.
Мы ведь тоже кричали. Мы орали, стыдили, били сына самыми последними, жестокими словами.
Мы вели себя так, как все родители ведут себя в этой ситуации… Плакали и орали. Орали и плакали.
И, конечно же, прямо там, в машине, когда ехали из аэропорта, мы взяли с Вадика слово, что он больше не будет.
***
Мы следили. Мы превратились в домашних сыщиков. Рылись в рюкзаке сына, обнюхивали одежду, в его отсутствие проверяли карманы, заглядывали в наволочку, под матрас и даже в сливной бачок. Мы оглядывали в квартире каждый сантиметр. Но ничего не находили и успокаивались.
Может, он понял, что так жить нельзя? Мальчик-то умный. Генетику не обманешь.
Заболела моя мама, и мы старались почаще посылать к ней Вадика — чтобы был занят делом, чтобы осознавал, что мы все связаны, и старшее поколение от него зависит, нуждается в опеке.
Мама радовалась приходу внука. Жаловалась ему:
— Что-то с зубами случилось, не понимаю… Чищу их, а они как чужие. Ничего не чувствую. Вот скажи мне, зачем я чищу чужие зубы?
У мамы, как ни странно для ее возраста, почти все зубы были свои. Вадик пересказывал нам это, мы смеялись, и казалось, жизнь вернулась на круги своя.
Однажды мама потеряла сознание, а когда очнулась, рядом уже были врачи скорой. Доктор кричал ей:
— Как ваше имя? Сколько вам лет? Кто это? — и указывал на Вадика. Доктор проверял, в своем ли уме бабушка.
— Что вы кричите? — спросила мама, а Вадик перевел доктору. — Если я на том свете, так вы не докричитесь. А если на этом, зачем так орать?
Она очень любила внуков. Потому давала Вадику деньги. У нее была пенсия, и она ее не проживала. Делилась с нами и внука не забывала.
И вот в этом была наша ошибка, которую мы осознали позже. В том, что мы от всех скрывали свою беду. Так поступают почти все родители наркоманов. Ибо стыдно. В итоге родственники, сами того не понимая, снабжают наркомана деньгами.
***
— Нннет! — закричала Аня и метнулась к сыну. Он завязывал на руке, ниже плеча, резиновый шнур. Рука у него была сжата в кулак, рядом лежал наполненный шприц. Аня увидела эту картину в замочную скважину. Потому что мы подглядывали. Подслушивали, подглядывали и вообще вели себя как мерзкие еноты, сующие нос в мусорный бак. Если бы у Вадика был дневник, мы бы его читали.
Потому что мы боялись. Мы были обуреваемы страхом.
Мы вообще жили странной жизнью: не ходили в гости, не приглашали к себе, не занимались сексом, не смотрели телевизор и читали только о наркомании. Каждый из нас ушел в себя, но вместе мы делали общее дело спасения сына.
Аня метнулась к сыну и схватила шприц. А потом выбежала на балкон нашего двухэтажного дома и сделала вид, что выбрасывает его.
— Fuck! — заорал Вадим. — Are you crazy?! — И бросился вон.
Его не было двое суток.
«Мы не спали, мы не ели, все на улицу глядели». Есть такой детский стишок?
Он про нас.
А еще мы обвиняли друг друга. Я — жену за то, что она сделала вид, что выбросила шприц. Не так надо было, говорил я. Надо было убедить отдать его… А Аня с воспаленными от бессонных ночей глазами только кивала и спрашивала: «Где он, а? Ты как думаешь? С ним же ничего не случилось?»
Ни у кого из знакомых Вадик не появлялся.
Через двое суток он пришел. Оказалось, шприца не нашел. Укололся чужим. И заболел гепатитом.
***
Утром, после того как сын ушел к доктору, Анна долго сидела на своей постели и думала. Вспоминала. Пыталась понять, в чем её вина. За что бог наказал.
…Сначала была Вена. Прожили там вполне неплохо. Потом их, новоиспеченных эмигрантов, перевезли в Италию. А там вообще было замечательно — тепло, красиво, интересно. На этот счет ходила шутка: «Что такое эмиграция? Это венская сказка, итальянские каникулы и американская трагедия».
Вот и они дошли до последнего пункта. До трагедии.
Странно. Ведь все складывалось хорошо.
Семья приехала в Канаду. На руках оставалось всего шесть тысяч долларов. Три тысячи потребовалось на взятку за квартиру в русскоязычном районе. По закону, жильцов должны были просто поселить, за обычную квартплату. Но на самом деле в хорошие дома селили за взятку. Пришлось дать. И стало понятно, что надо идти на работу прямо сейчас, времени на раскачку нет. Особенно напугали цены в магазинах. После советских-то…
Оставшиеся три тысячи потратили на машину. Дочь нашла Володе работу по развозке английских книг по офисам. Сама Аня ходила по пять километров пешком до своей работы в русской парикмахерской. Болели ноги, но она не могла себе позволить каждый день тратить деньги на автобус. Туда, да еще обратно…
Она покупала самые дешёвые продукты. Но поскольку всего этого в Союзе не ели, было вкусно и интересно пробовать. И печенье «с презервативами» (консервантами) казалось удивительным, и накаченные непонятно чем для толщины куры не приводили к ожирению, ибо пройденные каждый день десять километров — это тебе не фунт изюму…
Жизнь была не такой, как ожидалось. Английского не знали, всего боялись. Старые эмигранты о многом предупредили, напугали. Сказали, чтобы на детей не кричали, а то заберут. О себе велели никому ничего не рассказывать — так лучше. Менталитет у канадцев иной, все трактуется совершенно неожиданным образом и, как правило, против тебя. Фальшивым канадским улыбкам не верить — они улыбаются, а сами потом стучат. Да и свои уже такими стали, что могут стукнуть.
— Да что на нас стучать-то? — спрашивала Аня. — Мы ничего такого не делаем.
— А и не надо, чтобы вы делали. Вон у нас в украинском районе русская семья сняла квартиру, так их задолбали доносами. Жильцы постоянно на них жаловались в менеджмент, пока те не съехали. То, мол, громко музыку слушают, то будто бы пьяные.
— Мы в русском районе.
— У вас в доме каждой твари по паре. Просто никому ничего о себе не рассказывайте. Ни сколько зарабатываете, ни, не дай бог, если вам кто-то наличкой заплатил. Взгляды свои на гомосексуализм вообще притушите. Черных словом на букву «н» не называйте. Если с кем-то надумаете дружить, дружите, но о себе много не рассказывайте. А то рассоритесь, и они на вас стукнут. Вон на одного мужика написали, за ним налоговая пришла. Такой долг насчитали, что он повесился. О Канаде ничего плохого не говорите… Не принято. Свои же не поймут. Они все страшно горды тем, что «вырвались» из СССР, диссиденты типа, х…ё-моё… (Собеседник так и сказал.) Так что заплюют, загрызут, напишут куда следует, что вы коммунисты. Да, и если полиция остановит, из машины не выходите, руки в карманах не держите, разговаривайте вежливо, а то пристрелят.
Аня пригладила вставшие дыбом волосы и подумала, что в СССР, однако, жилось куда вольготнее. И как только он распался через три года после их эмиграции, она стрелой полетела в Москву делать российские паспорта всему семейству. Сделала. Благодаря чему Вадик и летал потом без визы в Россию.
Первые пять лет жилось очень трудно, и материально, и морально. Много ссорились, потому что накапливалось раздражение. Преподавателю вуза было стыдно ходить по офисам и торговать книгами, библиотекарю вдруг разонравилось стричь… Когда это подработка и у себя на дому — это одно. А когда это основная работа и над тобой есть начальница — крикливая малообразованная эмигрантка «с Бобруйска», которая тебе еще и недоплачивает, это другое.
Начальница материлась как сапожник и весело смеялась своим шуткам:
— Со мной стыдно, но весело!
Родина с каждым днем представлялась все более милой, но оба они, и Аня и Володя, понимали, что назад пути нет. Причина может показаться смешной, но держала гордость. Все знакомые знали, что Гуревичи уехали. И возвращаться ни с чем, проигравшими, было стыдно. Тем более что надежда на успех не покидала.
И надежда эта вскоре оправдалась. Володе знакомые нашли работу в компании по грузоперевозкам. Он уже подучил английский и стал работать в большом бизнесе с бенефитами (льготами, которые компания дает своим сотрудникам). Стал настоящим канадским служащим, а не каким-то эмигрантишкой, срубающим бабло то там, то сям. И зарплата подскочила в разы.
Благодаря этому Анна бросила парикмахерскую с ненормальной хозяйкой и пошла в школу английского языка, отучилась и устроилась в библиотеку. По специальности! И её быстро повысили.
Как они гордились собой, как радовались!
Всего шесть лет им потребовалось, чтобы встать на ноги! Они вышли на другой уровень! У них теперь настоящая, уважаемая работа. Как у коренных канадцев. На работе их английский все понимают.
А деньги? Утверждают, что не в них счастье, но c’mon, как говорят канадцы… Не ценят деньги те, кто был всегда при них и не представляет иной жизни. Деньги колоссально влияют на уровень жизни и самооценку. Ане, пока изучала английский, было жаль своих детей, которым она покупала одежду в секонд-хэнде, было стыдно, что не может свозить их на каникулы на Кубу, как возят других детей… Да какая там Куба, в парк аттракционов сходить и то проблема. Самой ей как женщине было неприятно, что она покупает дешёвый крем, дешёвые духи и бельё в долларовом магазине.
А тут, с обретением новой работы, быстро накопились деньги на первый взнос за собственное жильё, и удалось купить небольшой таунхаус в ипотеку. Дом! Что уж говорить про обновки для всей семьи?
Гуревичи рапортовали об успехах в Петербург, родственникам, и те радовались вместе с ними. Родственники рассказывали об ужасах, которые творятся в России. Это была уже середина девяностых. На улицах стреляли, убивали на заказ, в Чечне началась война, по телевизору выступал пьяный президент. Заводы стояли, шахтеры сидели на рельсах, требуя зарплаты. По улицам бегали ободранные, голодные беспризорники, на углах домов сидели с протянутой рукой старики. Безнадёга.
Нет, думала Аня, решение уехать было все-таки правильным!
Родину было жаль. Но разве стало бы ей легче, если бы вот эти четверо тоже жили там и страдали? Аня ведь тогда, до отъезда, стригла в салоне на дому, собиралась открывать настоящую парикмахерскую, брать помещение в аренду, а бизнесменов стали убивать, ларьки и салоны — сжигать. Неизвестно, осталась бы она в живых или нет.
Аня думала еще, что сын, Вадик, сейчас пошёл бы в армию, попал бы в Чечню. Это перечёркивало все сомнения в правильности эмиграции.
***
Оказалось, гепатит уже лечат. Но Аня не могла себе простить, что ребенок заболел из-за нее. Сына лечили, а она еле ноги таскала от переживаний. Однажды пошла в «Тим Хортонс» около дома, развеяться, кофе попить. И забыла дома сумочку. Нашарив в кармане два доллара, подала кассиру.
— Мне кофе.
— Большую, среднюю, маленькую чашку?
— Не знаю, у меня только два доллара есть, на сколько хватит.
Женщина взглянула на неё с какой-то особой сердечностью и сказала:
— Хорошо, dear. Садитесь, я принесу.
Аня села за столик. Женщина пробежала в другой конец кухни, поясняя на ходу:
— Я заварю вам новый кофе, dear.
А потом пришла, принесла стаканчик кофе со сливками.
— Вот, dear…
Аня удивленно на неё посмотрела, поблагодарила. Ей нравится, что в Канаде иногда в кафе или государственных учреждениях тебя могут назвать дорогой или honey — милой. Но обычно это пожилые женщины, а тут молодая. И три раза.
Позже, придя домой и увидев себя в зеркало, она поняла, что ее приняли за бедную женщину, у которой два доллара осталось не в кармане, а в жизни. Из зеркала на нее смотрело изможденное лицо, с мешками под глазами, не накрашенное и несчастное. Оно было обрамлено тусклыми, немытыми волосами.
Аня с тёплым чувством подумала о Канаде. Она уже не раз замечала, что здесь жалеют бедных. Не власть, а простые люди. Жалеют и подчеркнуто вежливы с ними. Полисмены, подстилая матрасы бездомным, непременно называют их «сэрами».
Канадцы знают, как тяжело достаются деньги, и что иногда, даже если страстно хочешь их заработать, тебе просто никто не даёт шанса, и это разрушает тебя. Ты впадаешь в тоску, опускаешься, считаешь себя ничтожеством.
Но это ты так о себе думаешь. Многие другие понимают, что безработный или мало зарабатывающий — не значит плохой. Ты просто должен ловить свою удачу и быть очень сильным. «Не отчаивайся, бро», — как поют рэперы. Эминем вон в песнях рассказывает о бедном детстве, об отсутствии денег на самое необходимое, об униженности и тоске того времени.
Многие, очень многие это пережили в своей жизни. Выбрались и теперь не могут смотреть с презрением на тех, кто ещё не устроен. Смотрят с сочувствием.
В России за семьдесят советских лет забыли, что такое капитализм. Какое у него каменное, холодное лицо. А здесь он никогда не прекращался.
Ну и сказывается, наверное, то, что страна всё же христианская. Пусть атеизм в последние десятилетия тихой сапой завоевал её, но три зеленых листочка клевера, которыми Святой Патрик крестил язычников, периодически проглядывают из-под снежной, холодной толщи современного канадского неолиберализма. Христианский дух страны всё равно ощущается то тут, то там.
Однажды у Анны кончился бензин в машине, и она остановилась около баптистской церкви. Там как раз собирался народ на службу. И каждый подходил и спрашивал, не надо ли помочь, потому что машина стояла посреди дороги и бедствие было очевидным.
Володя приехал тогда и залил бензин, но у Ани осталось тёплое ощущение, что люди хороши, и что в христианах всего мира — благодать, и подумалось, что надо своим, русским, это сказать. Что Ватикан Ватиканом, плевать на его мерзости, но простой христианский люд во всём мире проникнут идеей любви к ближнему. Надо как-то налаживать друг с другом отношения.
А ведь ещё в Канаде всегда возвращают утерянное владельцу. Заповедь «не укради» понимают очень конкретно. И к адюльтеру отношение куда более однозначное и суровое, чем в России. «Cheating», и все. Обман. И никакой иной интерпретации. Никаких рассуждений о любви и о том, что «она оправдывает всё».
«Из-мена» — это у нас, русское слово. То есть ты обменял одну женщину на другую. И общество должно разобраться, может, вторая — лучше, а может, ты сильно влюблен, и тогда тебя можно простить. «Сердцу не прикажешь», «любовь — не картошка».
У канадцев как-то строже. Cheating. Обман. Не обмен. Не нравится своя женщина — разведись.
А не развёлся и спишь с другой, значит, читинг. И только.
***
Увидев, что мы ощущаем вину за гепатит, Вадик полностью сошёл с рельсов. Он где-то пропадал, приходил под дурью, уже не скрывая. Мы подавленно молчали, боясь, что он снова куда-то денется и чем-то заразится…
Мы делали вид, что не видим шприцев.
Боялись СПИДа, боялись, что его, находящегося под героином, спящего, изнасилуют, если он снова сбежит из дома. Боялись, что там он передозирует и умрет. И чем больше боялись, тем больше наглел сын.
Это был другой человек, чужой и жестокий. Если сразу после разоблачения он был жалок, испытывал вину перед нами, то сейчас изменился. И я вспомнил, когда видел его таким же главенствующим, нависающим надо мной, своим отцом.
Одна из проблем эмиграции состоит в том, что взрослые люди приезжают в страну, не зная ее языка. Их дети язык схватывают сразу, в школе. А родители учат долго, спрашивают у детей, как то, как сё называется, просят детей звонить в разные организации, ходить вместе с ними в банк, к доктору, по магазинам в качестве переводчика… И складывается ненормальная ситуация, когда ребенок — главный. Когда ты зависишь от него. И в следующий раз, когда он получит плохую оценку, ты задумываешься, ругать ли его, ведь он вчера так тебе помог — сходил в аптеку. Неплохой ведь ребенок.
Смолчишь тут, смолчишь там… И ребенок почует власть. Превосходство. Некоторые дети даже начинают презирать родителей, стесняться их акцента, беспомощности.
Так ведь ещё ты совершенно бессилен перед школой своего дитяти. Ты не учился по канадской программе. И, открыв учебники, ты ровным счетом ничего не понимаешь. Попробовав проконтролировать учебу несколько раз и не преуспев, ты бросаешь это дело и ограничиваешься тем, что после работы грозно спрашиваешь: «Ты уроки учил?»
— Да!
А дневника-то и нет. Проверить, что задавали, — не можешь. Есть какая-то «адженда», толстая тетрадь, в которую ребенок хочет — записывает задание, не хочет — не записывает. Позвонить в школу и спросить учителя или забежать и спросить не получится, потому что ты не имеешь права просто так встречаться, надо назначать встречу.
В самом начале я приходил на такую встречу и ничего не понял из сказанного учительницей, да она и не говорила много. Похоже, хотела от меня услышать, чего мне надо. Я спросил в рамках своего английского: «Is Vadim OK?» Мне неопределенно кивнули, что-то пролопотали, и я откланялся.
Таким образом, и я, и Аня на учебу детей особо внимания не обращали, тем более что дочь училась замечательно и в контроле не нуждалась, а насчёт сына мы надеялись, что наши нравоучения не проходят даром и гены всё равно победят.
Не победили. Школу сын еле закончил, с плохими оценками, и ясно было, что ему не светит не только университет, но и колледж. В советское время трудные ребята шли в армию и там набирались ума, приучались к дисциплине, в Канаде же воинской обязанности нет, потому сын работал то там то сям — в Макдональдсах, в продуктовых магазинах расставлял товары по полкам, а большую часть времени ничего не делал вообще, убеждая нас, что обдумывает житьё, выбирает профессию или ждёт, когда откроется набор на те или иные курсы.
И мы, дураки, ждали вместе с ним.
Так вот сейчас Вадик снова нависал над нами, был будто главнее нас. Мы должны были заткнуться, чтобы он не сбежал, не расстроился и не передозировал с расстройства…
А мы были не согласны. Я искал выход. Поехал в Центр детоксикации, где наркоманам очищают кровь. Мероприятие стоит дорого — пять тысяч долларов, но мы готовы были заплатить.
***
В коридоре в очереди я повстречал русскую женщину. Она назвалась Викторией. Выглядела замученно. Она пришла, чтобы заплатить остаток суммы. Вносила частями.
Узнав, что я тоже хочу очистить сыну кровь и очень надеюсь, что после этого его к наркотикам больше не потянет, она сказала:
— Бесполезно. Я ещё даже не все выплатила, а он снова укололся… Сын… Только теперь ему это дешевле обходится. Раньше большая доза была нужна, чтобы «штырило», а теперь маленькой достаточно, кровь-то очищена. Не тратьте деньги впустую.
Я предложил Виктории подвезти её до дома. По дороге она рассказала свою грустную историю. Когда она узнала, что сын употребляет наркотики, и сказала мужу, тот сразу ушёл. И не просто ушёл, а купил себе белый «Мерседес» и уехал. Предварительно сообщив, что он ещё женится, и у него ещё будет «нормальный» ребенок, а этот такой плохой потому, что пошёл в Викторию и ее родню.
Пока мы говорили, доехали до её дома. Она пригласила меня на чай.
Я никогда не видел такой квартиры — совершенно пустой. Даже стены были почему-то ободраны. Из жилья было вынесено всё. То ли сыном-наркоманом, то ли мать продавала, чтобы его лечить. Она работала на трёх работах, без выходных. Я попил чаю и оставил её, соотечественницу бедную свою, среди этого ободранного тягостного безмолвия. Я не в силах был оказывать поддержку, я, по сути, в ужасе бежал, так как всё в её квартире выглядело моим собственным будущим.
Думал по дороге домой: а ведь она везла сына в Канаду для счастья. Прошла трудный процесс получения документов, обустроилась, нашла работу, выучила английский. Всё было — муж, ребенок, квартира, работа, и вот…
Дома, чтобы успокоиться, я открыл томик стихов Высоцкого. Стихи всегда меня успокаивали. Но встретилось:
А беда хоть тяжела —
Но за острые края задержалася.
Я захлопнул книжку и решил, что не сдамся. Столкну беду под воду, оттопчу ей руки. Почему-то я ощущал, что смогу победить именно потому, что я мужчина. Я не понимал отчётливо, какие это дает мне преимущества, но чувствовал, что они есть.
***
— Вы меня всегда меньше любили! — орал Вадик. — Вы Ленку любили, а меня нет. Вы всё время ставили ее в пример, а я, получается, ничтожество!
— Не ври! Тебя всегда любили, а что ставили Лену в пример, так и правильно! Она не ширяется и школу не прогуливала!
Лена уже окончила школу, поступила в университет и жила в пригороде, в общежитии.
Я понимал, что сын специально придумывает причины, оправдывая своё поведение. Строит правовую базу под грядущие безобразия.
Если раньше он еще пытался изобразить из себя трудового человека — подрабатывал, то сейчас прекратил это делать. Он или шлялся где-то до полуночи, или спал до полудня. Если бы мы с Аней сидели на соцпособии, то мы бы могли его контролировать постоянно, но мы продолжали ходить на работу — надо было платить ипотеку за дом, платить за бензин, страховки на автомобили, за еду. И надо было копить на лечение сына. Мы уже видели, что самим не справиться.
Я стал тосковать по СССР. Мне открылось многое прекрасное, что там было. И я поражался: где раньше были мои глаза? О какой свободе мы, тупицы университетские, рассуждали? Мы все бесплатно получили образование, мы работали по специальности, были уважаемыми людьми, у нас были бесплатные квартиры от государства, бесплатные путевки и оплачиваемый длинный отпуск.
В Канаде и не слышали о том, что в СССР были бесплатные квартиры. А услышат — не поверят. Жилье стоит дорого, сотни тысяч, не по карману государству его раздавать. Как же строитель тогда получит свои деньги? От кого? В казне столько денег нет, чтобы миллионы квартир раздавать. Нет, не поверят канадцы, если рассказать.
И про путёвки не поверят. Здесь все оплачивают свои одну-две недели отпуска. В смысле, сами покупают билеты на курорт.
Где были мои глаза?! Сейчас я просто в морды бы плюнул всем диссидентам! Это они лгали нам о лёгкой жизни на Западе, они подрывали доверие к власти и в итоге сделали нас эмигрантами. Мы как мотыльки слетелись на огонёк и опалили крылышки.
Я работал в одном из лучших вузов страны, студентки строили мне глазки, по вечерам я встречался с друзьями, мы пели бардовские песни, обсуждали статьи в «Литературке», спорили о поэзии шестидесятников.
Как здорово мы жили! Беззаботно, стабильно.
Аня делилась со мной такими же мыслями. Что, если бы не проклятая перестройка и последовавший за этим развал страны, мы бы схватили Вадика в охапку и дали деру в СССР. Где героин не шибко-то достанешь. Как и марихуану. И где мы просто-напросто закатали бы сынулю в армию. Причем во флот. На три года в море, со шваброй вместо шприца…
Аня где-то купила жёлтые шторы. Такие, как были у нас в Питере. Солнца там — всего сорок дней в году, так мы обставили гостиную в желтых тонах, чтобы имитировать тепло и свет.
И теперь здесь, в Канаде, мы сидели, зашторившись, и нам казалось, что мы никуда не уезжали. Что раздвинешь шторы, и перед тобой питерский дворик, и слякоть, и дворник метет мокрые листья, и по улице идет милиционер — строгий и справедливый, как в детстве, а по радио передают, что в Петропавловске-Камчатском, как всегда, полночь.
***
Сын посмотрел на жёлтые шторы и сказал:
— Как дома…
— А ты… ты бы хотел жить в России? — удивился я. Мне не приходило в голову, что ему может не нравиться в Канаде.
— Да, — сказал он. — Дома было лучше.
— Что — лучше?
Я привязался к сыну как банный лист. Потому что понял, что ничего не знаю о его взглядах на Россию, на Канаду…
— Там честнее было, — ответил он. — И никто никому ничего не пропихивал. А здесь все живут обманом и что-то толкают друг другу. Дома, страховки, машины… Не обманешь, не продашь. Честным остаться совершенно не получится. Мои друзья…
Тут сын споткнулся и бросил на меня быстрый взгляд.
— Мои друзья, которые все старше меня, они неплохие. Но несчастные. Одни не были нужны своим родителям — родители пахали и не обращали на них никакого внимания, пока они росли. Главное было — бабла заколотить. Успешным стать. Доказать. Тут же культ успеха. Но у большинства стать богатыми не получается, и они впадают в депрессию, потому так популярны услуги психологов…
Сын помолчал, а потом продолжил:
— Одного канадца, моего друга Джастина, родители выгнали из дома, ты, мол, уже большой… Ты знаешь, папа, здесь такое нередко бывает в восемнадцать лет… Он стал торговать марихуаной, потом перешел на героин. А недавно умер. От фентанила. Он был хороший парень. Добрый, настоящий друг. Он, когда на меня однажды напали, дрался за меня, ему сломали руку.
Вадик закрыл лицо руками.
Я потрясённо молчал. Я не знал, что у сына есть умершие друзья. И верные друзья. Я не знал, что наркоманы умеют дружить.
— И представляешь, когда его папа узнал, что сын умер, он первым делом побежал в его квартиру и забрал оттуда деньги и оставшиеся наркотики. Он не такой, папа, как ты… Не все такие, как ты… Не все любят своих детей.
— А ты понимаешь, что я тебя люблю? — закусив губу, чтобы не разрыдаться, спросил я.
— Да.
Вадик подошел и обнял меня.
— Тогда почему? Почему? — простонал я. — Я уже не знаю, что делать! Я хочу спасти тебя, но не знаю как!
— Ты не виноват. Это всё я. Разболтался, пока вы работали. Вы приходили и падали спать, не следили за мной. Я после школы всегда был один… Мне просто нечего было делать. Да и в школе нечего было… Я многого не понимал на уроках. Вначале потому, что не знал английского, а потом уже так запустил, что не догнать…
— Так сказал бы нам, мы бы наняли репетиторов!
— Какие репетиторы? У вас не было денег. Мне было скучно на уроках, мне было скучно после них. Всегда один, понимаешь?
— Но почему же ты не сказал?!
— Ты бы бросил работу, чтобы развлекать меня?
— А что друзья, почему ты не развлекался с другими детьми?
— У нас был плохой класс. Все дети какие-то… с проблемами. Однажды я приводил к нам ночевать девочку, Алину, вы не знали. Я пришел ночью и провёл ее в бейсмент, она спала там, а потом, пока вы не проснулись, ушла. Она тоже русская. Ее мама вышла здесь замуж, родила, и Алина стала не нужна. У мамы есть работа — кафе, она весь день там, вечером с мужем и беби… Ей не до Алины, ну и та стала гулять с взрослыми мужчинами, употреблять наркотики. А недавно в газетах прошла информация, что её нашли на трассе где-то в Квебеке, мертвую. Конечно, может, она стала проституткой, но она не была плохой девочкой, понимаешь? Она была ненужной.
Я молчал. Как много прошло мимо нас… Где мы с Анькой были-то?!
— У тебя с ней был роман? — спросил я.
— Нет. Просто ей негде было ночевать, она не хотела идти домой, где отчим. А вообще у нас дети в классе почти все несчастливые. Им не нравится, кем работают их родители — где попало, им не нравится, что родители в принципе очень много работают. Родители думают, что нам нужны шмотки, чтобы мы были как канадские ребята. Но это не так…
— Ты имеешь в виду эмигрантских детей?
— Да. Русских. И дети не могут понять, почему родители уехали из России. Там было лучше. Все так считают…
— Постой, но трудно первые сто лет, потом вы получите канадское высшее образование, будете работать на хороших работах, разбогатеете…
— Пап, цель не оправдывает средства.
Сын говорил неожиданно много, и я с радостью узнавал, что мой мальчик умён, добр и сострадателен. Что он много размышляет над тем, что видит вокруг. И с грустью я видел, что он раним, уязвим и печален. Что он скорбит обо всем мире, но ему ничуть не жаль себя.
— А когда вы стали зарабатывать и перевели меня в более престижную католическую школу, уже было поздно, — говорил он. — И я там был чужой. В классе одни итальянцы из богатых семей. Ты не представляешь, насколько это другой мир. Мальчики хвастались друг другу, какие машины им подарили папы. Одному «мерседес», другому «ламборджини» — на восемнадцатилетие, в последнем классе. И он тут же её разбил. Они ничего не ценят.
— А ты — ценишь? — не удержался я.
— Я ценю. Я люблю вас. Мне плохо и стыдно, — сказал сын. — Но дай дорасскажу… В общем, мне было не о чем с ними говорить, нет общих тем. И, что интересно, я им понравился, и они хотели со мной дружить, и этот, самый богатый мальчик, который разбил машину, даже позвал меня к себе в гости.
— Ты ходил?
— Нет. Потому что как я его потом приглашу к себе?
Меня укололо, что сын стыдится нашего дома. Вообще-то аккуратный, чистый коттедж, как у миллионов в Канаде.
— А с наркоманами — тебе интересно? — мстительно спросил я.
Сын бросил на меня быстрый взгляд.
— Они люди, папа. Да, мне с ними интересно. Они все старше меня.
***
Он не прекращал колоться. Я видел это по его слабости, заторможенности, по его страшным глазам с расширенными зрачками. Он валялся на кровати колбасой, я подходил, тряс его, поднимал его руку, она безвольно падала…
Однажды ранним утром он пошел в туалет и оставил дверь настежь. И я со своей кровати видел, как он пытался пописать, но ничего не выходило. Он двадцать минут стоял, покачиваясь, над унитазом и ни капли не мог из себя выдавить. И я мучился вместе с ним. Во мне бурлили жалость, отчаяние и злость…
Потом я ушел на работу и всё думал, чем он дома занимается, а вдруг умер?
Вечером я лег спать, и мне приснилось, что Вадик тонет в болоте, его засасывает трясина. Он зовёт на помощь, а я не могу до него дотянуться, и вот уже подбородок в грязи, потом нос, над жижей остались только одни широко раскрытые, молящие глаза и светлые волосы. А потом и это пропало.
Я проснулся, тяжело дыша. Пошел в ванную, чтобы попить, упал и потерял сознание.
К счастью, это не был инфаркт или инсульт. Врачи «скорой» сказали, что нервный срыв. Аня поставила перед Вадиком вопрос ребром — или он едет лечиться в Москву, в клинику, которую мы ему нашли, или отец умрет. И Вадик согласился на лечение.
***
Аня в последнее время часто думала, что если Володя умрет, то одна она сына не спасет. И хоронить придется мужа, потом сына, а потом бабушку, которая не перенесёт… И останутся они с Леной одни на всём белом свете.
Трудно было всё скрывать на работе. Часто задумывалась, и её трясли за плечо, спрашивали. Иногда было стыдно за сына. Явился к бабушке на день рождения никакой, заснул в углу в кресле. Гости смеялись, спрашивали, что с ним, Гуревичи им врали, что сын работал в ночную смену. Но, может быть, люди что-то заподозрили. Вадик поначалу шутил как неадекват…
И всё-таки работа спасала. Там ты среди людей, тебе улыбаются, ты улыбаешься, а домой она шла как в камеру пыток. И все чаще посещала мысль, что от наркомании не излечиваются.
В Москве, в клинике «Полярис», так и спросила:
— А есть те, кто вылечился?
— Есть, — заверили. — Но надо, чтобы сошлось много факторов: желание самого пациента, надо, чтобы у него была мотивация, и важно, чтобы родители вели себя правильно. Их тоже надо лечить.
— В смысле? — Аня с недоумением посмотрела на Володю. Врачи велели им обоим приехать вместе с сыном.
— Вы — созависимые. Вы ведёте ненормальную жизнь. Вы уже тоже не такие, какими были раньше, — объяснил врач с театральным именем Иннокентий Апполинарьевич. — Вы не спите, не занимаетесь сексом, как вы сказали, вся ваша жизнь сосредоточена на мысли, жив ли сын и чем он сейчас занимается. Вы психи, если говорить грубо. Так что лечить будем и вас.
Гуревичи приехали в Россию и поразились, как много там всего. Несмотря на то что это было самое трудное для страны время — середина девяностых, врачи не прекращали исследовать методы лечения того и сего, не переставали пробовать, изобретать, читать, что там нового появилось на Западе, и претворять это в жизнь в своих условиях, с некоторыми изменениями под российский менталитет и действительность. Если в Канаде наркоманам предлагали только очистку крови и психотерапию, то здесь перед тобой раскидывали кучу методов — и медикаментозного вмешательства, и психологического. Выбирай.
Володя прочитал выданную ему Иннокентием методику «12 шагов» и загорелся ею. Это была американская методика, но почему-то в Канаде он о ней не слышал. Состояла она в том, чтобы дать наркоману столкнуться с последствиями своего выбора.
— Смотрите, все родители действуют одинаково, — объяснял врач. — Если сын употребляет наркотики, родители это скрывают. А не надо. Потому что это стресс для них самих, им приходится годами врать, и это плохо для ребенка — никто не знает, что он в беде, и ему занимают деньги, дарят вещи, которые он затем перепродаёт и покупает дозу… Надо всех оповестить, что твой сын — наркоман! И тогда его финансовые потоки прекратятся.
— Но ведь он тогда может кого-то ограбить и сесть в тюрьму, — сказала Аня.
— Неизвестно, что лучше… Вы должны рассказать о его состоянии и в школе, в вузе. Потому что, опять же, наркоман пропускает уроки, а родители его покрывают — звонят в школу, уверяют, что он заболел. То есть он снова не получает наказания. Так зачем ему бросать наркотики? Папа с мамой покроют всё… Некоторые доходят до того, что разрешают детям колоться дома, в своем присутствии, лишь бы не грязным шприцем в подворотне, лишь бы не передозировал. Матери приносят детям шприцы и потом в скважину смотрят, как те колются!
— А известно ли вам, что больше всего смертей от передоза именно дома? — Иннокентий Апполинарьевич поправил круглые очки, и Володя вдруг заметил, что доктор — копия Чехов. — Потому что в подворотне наркоман боится, а дома — расслабляется и вкалывает по полной, он же знает, что мама ходит вокруг, прислушивается к дыханию, и если что — вызовет «скорую»…
Ане и Володе все это слышать было дико. Они понимали, что никогда не пойдут на то, что предлагает доктор, — оповестить всех, опозорить себя и сына, не давать ему денег, не давать ему шприц. Так ещё и предлагалось заключить с ним после лечения в «Полярисе» письменный контракт о том, чего он делать больше не будет, а что делать будет, и если не станет соблюдать, выкинуть его из дома.
— А зачем письменный? — спросил Володя.
— Потому что наркоманы лживы. Как только вы поймаете его на употреблении наркотика, он будет кричать, что вы ни о чем не договаривались, а тут вы ему — рраз! — и контракт под нос.
— Так если мы его выгоним, он же может умереть! — сказала Аня. — Его убьют, изнасилуют, он снова гепатитом заразится…
Иннокентий Апполинарьевич мрачно на нее посмотрел.
— Вы должны понять: с одной стороны — риск несчастного случая, с другой — медленная, но верная гибель.
Доктор взглянул на Володю и сказал:
— Вы мужчина, вы должны будете всё это осуществить. Мамы, как правило, не способны на жёсткие меры.
***
Вадик прошел курс лечения. Мы бродили по Москве счастливые. Впервые страшная, зеленая кикимора по имени Наркомания, отцепилась от нас и потерялась… У нашего златокудрого (в Анину породу) Леля появился аппетит, энергия. Мальчику исполнился двадцать один год, и мы отпраздновали это в ресторане.
Наши пожелания сводились к тому, чтобы Вадик выздоровел, пошел в вечернюю школу, а потом поступил в колледж.
Обсуждали, кем бы он хотел стать, но не пришли ни к какому выводу.
Но уже мечтали!
Потом мы купили экскурсию по Москве на автобусе, по Москве-реке на катере, в Кремль с его Алмазным фондом и билеты в театр.
Нарядно одеться в театр «ребёнок» отказался. Он стеснялся, что идет туда. Фыркал. Но пошёл.
А там внимательно оглядывал публику, среди которой было, к его удивлению, много молодых. Заметил стайку девушек — в шелковых платьях, на каблуках. Понравились. В Канаде девчонок в платье редко увидишь.
Ещё больше сына удивило, что в театр пришли парни.
Спектакль был великолепным. По Островскому. Он пронял всех нас. Он был о том, что даже хорошего человека обстоятельства порой доводят до плохих дел, до подлости. Но любовь другого может спасти его, и раскаяние смывает грех…
— Правильный писатель ваш Островский, — сказал сын.
— Наш Островский, — поправила Аня.
— Наш, — согласился сын.
И на следующий день спросил: «А мы снова пойдем в театр?» Мы с Аней даже не посмотрели друг на друга, чтобы он не заметил ликования. И она побежала в расположенную неподалеку от гостиницы театральную кассу. А потом, по возвращении, не удержалась.
— Понравилось тебе в театре?
— Да. Бутерброды с красной икрой в буфете, — сыронизировал сын. Он стеснялся тяги к прекрасному. В Канаде простой люд в театры не особенно ходит. И дорого, и, если ты иммигрант, довольно трудно слушать пьесу на английском. Да и времени нет. И сил. Потому юношество не привыкло… Вандерленд (Диснейленд) и ночной клуб — вот это по-нашенски, по-североамерикански.
Кроме того, театры в Канаде не поймешь какие — официальные или так, собралась банда и играет себе, сняв помещение… Нет культуры театра, такой, как в России. Нет преклонения перед ним. Потому мы с Аней получили удовольствие, даже ещё когда только в зале сидели, до спектакля. Под огромной сверкающей люстрой, на бархатных креслах. Среди принарядившихся зрителей, у которых на коленях лежали заранее купленные букеты.
Сама подготовка к действу — уже половина зрительского наслаждения. Вот это хождение парами в фойе, оглядывание публики, рассматривание портретов артистов на стенах.
Кстати, когда спектакль закончился, я заметил, что у всех артистов вдруг появилось одно и то же наивное, детское выражение лица. Они вдруг перестали быть взрослыми, мудрыми, хитрыми, саркастичными, подлыми и жестокими — теми, кого играли, и превратились в детей, ищущих одобрения. Они взялись за руки и вышли к нам, доверчиво глядя, пытаясь разгадать наши чувства. Замерли в ожидании похвалы или порицания. И весь зал почувствовал это и обрушил на них волну признания — бурно аплодировали и кричали «браво!».
Артисты сыграли хорошо, но благодарили их вдвойне, потому что публика ощутила эту детскость.
***
Вечером мы гуляли… Мы вообще каждый день гуляли до двух-трех часов ночи, потому что из-за разницы во времени не хотелось спать, и потому что хотели взять от поездки как можно больше, надышаться.
— Пап, смотри, какие у нас широкие тротуары, — обращал моё внимание сын. — Помещаются целые кафе под тентами. А ты заметил, когда мы вчера ехали, что на улице было движение в девять полос? Здорово, да? Какие все-таки эти… как его…
— Просторы.
— Да. Места много.
Я был доволен, что сыну хорошо на Родине. Потому что там, в Канаде, мне иногда становилось страшно от того, что мы сделали. Что бросили семя в чужую почву. Как будто правда изменили стране. Ведь если наши дети останутся в Канаде, родят своих детей и так пойдёт, то может статься, что когда-то наши потомки будут воевать против России. От этой мысли становилось жутко.
Вадик какое-то время шёл молча, а потом широко улыбнулся. Я увидел это даже в темноте, потому что привык исподтишка наблюдать за ним.
— Ты чего? — спросил я.
— Мне здесь приятно чувствуется. Все такое…
— Родное, — подсказал я.
— Да. Своё. И вокруг говорят по-русски. Это хорошо чувствуется.
— От этого приятно на душе, — поправил я. — Ты бы хотел здесь жить?
— Да. Наверное.
— Ты мог бы поступить здесь.
— Я не сдам экзамены на русском.
— Есть факультеты для иностранных студентов. Можно попробовать по канадскому паспорту…
— Посмотрим.
И я крепко задумался, что хорошо бы вырвать сына с корнем из той среды, из злополучного русскоязычного района, где остались его дружки-наркоманы. Из Канады вообще.
***
В один из дней Аня и Вадик пошли по магазинам, а я остался в номере. Я неважно себя чувствовал и решил отлежаться. Заодно посмотреть передачи российского телевидения. В Канаде у нас была тогда только пара программ на русском языке. Два часа в неделю, с местными новостями и рекламой.
Однако мне быстро надоело смотреть телевизор, по которому показывали один криминал, и захотелось пройтись. Гостиница была в центре, и, гуляя, я вдруг набрел на Третьяковскую галерею. Признаться, я не очень хорошо знаю Москву. В Третьяковке был с родителями в девять лет, и единственное, что запомнил, — огромную картину «Три богатыря».
Я купил билет и вошёл. Раздумывая о том, куда же я пойду обедать после галереи. Так, с мыслями о чревоугодии, добрёл до зала «Древнерусское искусство».
Ах, я должен был знать!..
Я же преподаватель старославянского…
Но я совершенно забыл, не думал в тот момент, что именно представляет собой древнерусское искусство, и потому случилось неожиданное.
Со всех сторон меня обступили святые. Это были лики, которые я много раз видел в книгах, по телевизору, в журналах — с детства. «Троица», «Спас Нерукотворный», «Богоматерь Знамение»… Их было очень много — великих икон, известных каждому, прошедших бои с половцами, татарами, шведами, французами, немцами… Николай Чудотворец, Георгий, поражающий змия, Дмитрий Солунский…
Святые окружили меня, встали вокруг во весь огромный, нечеловеческий рост и смотрели большими, внимательными глазами.
Я вертелся, поворачивался вправо, влево, и везде были Они, я даже отступил в потрясении… Но они наплывали на меня — такие родные, такие всё понимающие.
Я смотрел в их скорбные очи и впервые за годы, причем не только годы эмиграции, а вообще за всю свою жизнь, почувствовал себя по-настоящему дома. Среди своих. Среди самых лучших, верных, среди самых старых друзей. Таких не было у меня в жизни, они были только здесь.
Они не спрашивали меня: «Как ты?» Они прекрасно знали, как я. Лучше меня знали, что со мной. И просто стояли вокруг и молчаливо ждали того, что и бывает при таких встречах, — моих слёз и объятий.
И я заплакал, да так, что слезы беспрерывно катились по лицу.
«Я пришел, вы видите? Я приехал… Я так устал… Мне было так плохо… — бормотал я про себя. Жаловался, как ребёнок, нагнув голову, чтобы никто не видел, что со мной происходит.
Я в чём-то каялся — как-то сразу во всем, просил пожалеть меня, мне хотелось, чтобы они простерли руки и погладили мою лысеющую голову.
«Я вернулся, вернулся! Не бросайте меня».
Выплакавшись, я подошел к Богородице и просил ее уже с сухими глазами, сухими устами — помочь. «У тебя тоже сын… Ты знаешь, как это — смотреть на мучения… Смилуйся, матушка…»
Не знаю, откуда у меня, потомственного атеиста, взялись такие слова. «Христа ради спаси моего сына!»
Потом, успокоившись, я присел на кожаные мягкие пуфы, стоящие линейкой посреди зала. И стал наблюдать за публикой. Заметил, что входящие в зал русские — все молятся. Кто-то крестится украдкой, кто-то просто замирает перед иконой, и совершенно понятно, что вовсе не изучает ее как картину, а просит о чем-то, разговаривает с ней. Потом короткий смущённый поклон — и бегом в другой зал.
Есть ли где-то ещё, в какой-то иной стране, чтобы люди в музее молились и плакали? Чтобы ощущали такое облегчение, такую светлую пустоту на душе, как сейчас ощущал я?
Во мне будто полы вымыли и окна распахнули.
Иностранцы заходили и громко разговаривали. Не понимали, что перед ними не картины.
Мне пришла в голову мысль, я несколько секунд посомневался, но потом встал и решительно подошел к Спасу Нерукотворному. Прочитал подпись: «Новгородская икона, XII век». Наклонившись, я поцеловал уголок рамы.
***
Сын укололся сразу, как вернулся в Канаду. Я понял это, когда увидел, что он тащит из магазина два ящика с бутылками воды. Жажда мучит.
Я сказал об этом Ане.
Мы были в ярости и, когда он вошёл, говорили уже не как с сыном, а как с преступником. Который не только выстрелил нам в сердце, но предварительно ограбил — путешествие в Москву и лечение в частной клинике стоило недёшево.
— Как ты мог?! Как тебе пришло это в голову? — кричал я. — Где ты взял? Это ты должен был специально идти туда и покупать! А ведь у тебя нет ломки, нет физической тяги к наркотику! Значит, ты сделал это в здравом уме…
Сын признался, что понял, что уколется, ещё когда летел над нашим городом. Вот когда открылась ему панорама, он сверху, из самолета, увидел здание, в котором делают закладки, и осознал, что пойдет туда.
— Ничтожество, предатель, слабак! — шипел я сквозь зубы, наплевав на советы Иннокентия Апполинарьевича. Врач говорил, что нельзя ругать, унижать, что это приводит только к ещё большей депрессии у наркомана и к желанию забыться в наркотическом сне.
— Говнюк! — выкрикнул я. — Я тебе что в детстве читал? «Поучение Владимира Мономаха»! Там было сказано: «Глаза надо держать книзу, а душу ввысь». А ты, засранец, вперил в меня сейчас наглые зенки, а душу держишь не просто вниз, а в унитазе ты её держишь! С говном вместе!
Я распекал его долго и успокоился, лишь увидев в зеркало, какой я вспотевший и красный. Испугался инфаркта.
— Я вам ничего не обещал, — сказал Вадик.
— Как не обещал? — поразился я наглости.
— Не обещал, — повторил он, глядя мне в глаза.
И я вспомнил, что мы с Аней не выполнили ничего из насоветованного Иннокентием. Не заключили с сыном письменный договор, не рассказали о нем позорную правду окружающим.
— Ну, погоди! — сказал я. — Я тебе покажу где раки зимуют… Поступать в Москве он собрался…
— Я не собирался…
— Нужен ты там очень, наркоман канадский… Там люди с золотыми медалями учатся, а не второгодники… Ты позор семьи! Бракованный ген! Ленка вон поступила, радует нас…
Сын встал и пошёл в свою спальню.
— Стой, я не договорил!
Он даже не обернулся. И тогда я сказал:
— Куда это ты собрался? В комнату, за которую не платишь? Ты не учишься и не работаешь. Только расходуешь. Ты бесполезный человек. Get out of here! You are not welcome anymore! — Я всегда переходил на английский, чтобы быть уверенным, что он меня хорошо понял. — Станешь человеком — приходи.
— Fine, — сказал сын. И через пять минут вышел из квартиры с рюкзаком в руках.
***
Его не было трое суток. За это время кто-то вынес нам дверь. Выбили, пока мы были на работе, обыскали дом, может, чего и украли, мы не заметили — не хранили дома ни деньги, ни ювелирные изделия. На вид всё было на месте. Больше было похоже, будто что-то искали.
У сына имелся ключ, ему не было смысла выбивать дверь. Скорее всего, его дружки искали у него наркотики. Может, задолжал…
Соседи увидели выломанную дверь и вызвали полицию, но мы ни слова ей не сказали о своих предположениях, так как боялись за Вадика.
Конечно, нам было плохо в эти трое суток. Очень. Но злость поддерживала. Раньше её не было, были только жалость и страх. Сейчас появилась злость, а вместе с ней и холод. Тот, который помогает при обдумывании решений и придает отваги. Был в этой отваге, конечно, элемент отчаяния, но появилось и упрямство, и вера в то, что мы своего добьёмся. Так или иначе.
И гнить заживо, страдать, как мы уже столько времени страдаем, мы больше не намерены.
Мы много разговаривали с Аней в те дни. Целые вечера. И признались, что хоть мы и «пролечились» в Москве вместе с сыном, но ничего не сделали из того, что советовали врачи. То есть «сорвались» так же, как и Вадик. Впустую с нами отработал психотерапевт. Более того, мы вообще вели себя по-прежнему — накричали, унизили, а самое главное — никому про наркоманию Вадика не рассказали, и сейчас он, скорее всего, уже берёт у бабушки пенсию на покупку героина.
***
В этот вечер в квартирах и домах нескольких русских канадцев раздался звонок, за которым последовал необычный разговор.
— Ребята, это я, мне надо поговорить, — произносил мужской голос. — Понимаете, у нас Вадик, оказалось, сидит на наркотиках.
На том конце провода замирали, и Володя имел возможность все вкратце рассказать, его не перебивали. Он просил, чтобы его сыну не давали денег.
— И не пускайте его переночевать, потому что, если он обокрадёт вас, чтобы продать и купить героин, мы не виноваты. Вы предупреждены.
И его заверяли, что ни в коем случае не пустят и денег не займут. А потом все эти люди, русские эмигранты, обсуждали с домочадцами, что «надо же», «вот почему у хороших людей всегда беда», и «я говорил, что не грипп у него», и «надо было сына на как можно больше кружков записать, чтобы времени не было наркоманить».
В конце все призывали к себе своих детей и всматривались, внюхивались и расспрашивали, как с наркотиками в их окружении. Грозили пальцами: «Смотри! Я на тебя надеюсь! У Гуревичей знаешь, что случилось?»
А потом грустили и жалели Аню и Володю. Не осуждали. Потому что все пашут с утра до вечера и знают, как эмигранты теряют детей — вот в этой ежедневной суете на них не остаётся времени и сил. Годами родители приходят домой, кормят детей, делают домашние дела и только спрашивают дитя:
— Как дела?
— I am fine! — как правило, по-английски отвечает чадо. Одетое, обутое, с игровой приставкой в руках.
И родитель ложится спать с чувством, что все в порядке, ребенок растет в комфорте, папа с мамой сделали ему паспортину страны, которая занимает первое место в мире во всевозможных рейтингах стабильности и безопасности. И вообще он ходит на карате и плаванье. То есть родительский долг выполняется в полной мере. Жизнь удалась.
Но время от времени выяснялось, что у кого-то выросший ребенок умер в гараже, где прятался и кололся, у других дочь-подросток стала лесбиянкой, у третьих — и таковых большинство среди несчастных случаев — дети выросли и не хотят ни учиться, ни работать, сидят на шее родителей-пахарей.
Начинали выяснять почему, и оказывалось, что дети не видят необходимости работать, потому что у родителей достаточно денег, чтобы их прокормить, и в школе они учились плохо, скрывая это от родителей (которые, собственно, не особенно и приглядывались), и книг дети не читали, потому что их не читали при них и родители, а потому дети — вообще не такие, как мама и папа. С другими ценностями. Далеко не советскими.
Дети не считают, что в транспорте надо уступать кому-то место. Не считают, что надо делиться с кем-то своим обедом, если у того нет, — даже с другом. Не верят в бога, в коммунизм или капитализм. Это просто пустые потребители. Жратвы, тряпья и тупых шоу.
А бывает, что и хорошие дети не могут себя найти. Это воспитанные заботливыми родителями дети, которых дома учили русскому языку, литературе, истории, заставляли читать. То есть родители которых не ограничивались вопросом «how are you?». Так вот бывает, что и такие выросшие дети не могут себя найти потому, что страна всё же чужая, хоть ты в ней и с малышового возраста. В ней у тебя и твоих родителей нет прочных, старых связей, а потому трудно устроиться на хорошую работу. Ибо связи и блат — не советское понятие, как думают некоторые. Связи и блат, равно как и коррупция, понятия планетарного масштаба и стары как мир.
Хорошо, если сын или дочь идут работать в семейный бизнес — тогда они сразу пристроены. А если они не хотят заниматься делом родителей, то поступают как рабсила в мир, где они — винтики и шпунтики, и у них нет никаких преимуществ, и некому протянуть им руку помощи. В итоге хороший мальчик или девочка годами работают не по призванию, а где попало. Куда сумели устроиться. Теряют веру в себя, тоскуют (что здесь именуется депрессией). Пьют таблетки, толстеют.
Если зайти на эмигрантский форум в интернете и забросить тему таблеток от депрессии, вот же ж начинается дискуссия! Тебе накидают названий лекарств, как заправские фармацевты. Причём не старшее поколение, которое, по советской привычке, в депрессию мало верит, считает, что «корову бы тебе, а лучше две», а именно молодое поколение вовсю лечит свою печаль «химией».
Конечно, много среди эмигрантских детей и благополучных. Успешных. Которые сорвали звезду с неба. Но вот беда — нет социологов, которые прошерстили бы русскоязычные общины и посчитали, сколько в них таких и сколько эдаких. Интересные, должно быть, получились бы цифры.
***
Труднее всего было сказать о наркомании бабушке. Володя поведал всё матери, но сильно приукрасил картину. Сказал, что Вадик уже вылечился, и сейчас родители боятся только, чтобы он не сорвался. А значит, бабушка не должна давать ему денег.
Мать долго молчала, была потрясена. Потом сказала: «Конечно, конечно…» Подняла глаза на Володю:
— Ты-то сам как?
— Я ничего.
— Смотри. У тебя уже такой возраст… Себя-то тоже береги.
В этот вечер Гуревичи забрали маму к себе ночевать. На всякий случай.
***
Вадик вернулся, прошел в душ, а потом в свою комнату как ни в чем не бывало. Как ни странно, его ни о чем не спросили. Дома было необычно спокойно, мама готовила на кухне, папа смотрел телевизор и громко комментировал, чтобы маме на кухне было слышно.
— Рыжий Гитлер из зампредседателя правительства России по финансовой политике стал управляющим от России в международных финансовых организациях… Кучерявый этот, на карточного шулера похожий, теперь — губернатор Нижегородской области. Аня, ты представляешь? Экономисты великие… Твари… Людям в стране зарплату по году не платят, люди из окон прыгают…
— Ужасно, — отзывалась с кухни Аня. — Мне Емельяновы написали, что на пенсию бабушкину живут. Ну, и огород помогает. Так это хорошо, у кого участок есть, а кто в квартире живет?
Сюжет о России прекратился, и Володя присоединился к жене на кухне. Продолжал возмущаться:
— Ты понимаешь, что это иго? «Прииде безбожный царь Батый на Рускую землю со многими вои татарскыми и ста на реце на Воронеже близ Резанскиа земли…»
Безбожный царь Борис! Встал в Кремле с воинами своими…
«Явишася языци, их же никтоже добре ясно невесть кто суть и отколе изидоша, и что язык их, и которого племени суть, и что вера их».
Да, именно! Никому не понятно кто все эти люди — эти Шохины-шмохины, Бурбулисы-шмурмулисы, Яковлевы, Березовские-Ходорковские, отколе они и кто суть?! Где он выкопал всю эту орду? Откуда понабежали они на Русь? Где они сидели в советское время, в каких щелях, откуда теперь выползли? Откуда вообще взялся Горбачев, о котором мы в советское время слыхом не слыхивали!
— Ты о чем? — не поняла Аня.
— О том! Банда у власти! Сил нет уже все это читать и слышать. Иго проклятое! Когда уже народ бедный их скинет?
Подумал и вздохнул:
— Сталин новый нужен, да где взять? Пересажал бы сволочь эту…
— Чтобы опять «дело врачей»? — не согласилась Аня.
— А что дело врачей? Яшка Шпигель правильно говорит: еще неизвестно, были ли они так уж невиновны… Сейчас всех чохом реабилитируют. Бандеровцев, немецких прихвостней, врачей этих в ранг невинных жертв возвели… А там еще порыться надо. Дыма без огня не бывает. Я вот тут, в Канаде, пару «репрессированных» встречал. Сволочи первостатейные. России только зла желают. И ты думаешь потому, что она их репрессировала? Нет, она их репрессировала потому, что они были сволочи и вредили. И родители их были сволочи.
— Чумаченко помнишь? — спросил. — Который в русских газетах эпопею про Сталина накропал на целый год? Он мне сам рассказывал, как его папашка, украинский националист, колхозное добро палил в тридцатые-то годы, когда люди и так голодали, а в войну в РОА записался. С немцами тот папашка потом в Канаду и бежал. И вот этот его выродок теперь из номера в номер описывает «ужасы сталинского режима». Ты, кстати, знаешь, сколько тут в украинском районе служивших в дивизии СС «Галичина»? Я в интернете встречал цифру — 10 000. Десять тысяч эсэсовцев! Спокойно землю топчут! Евреев убивали? Русских убивали? Поляков убивали? И никому дела нет.
— Тут еще власовцев куча, — добавила Аня, раскладывая нарезанные на салаты овощи по полиэтиленовым мешочкам и укладывая в морозилку — она на неделю готовила. — Я бабку одну встретила в церкви, так такая прямо русская до мозга костей, все мне про нашу культуру пела. Потом оказалось, с мужем вместе в РОА служили. Я чуть чашку горячего чаю ей на башку не вылила, когда она призналась. Они, может, в моего деда стреляли…
Володя эту историю не раз слышал, потому отвлекся и думал о своем. Об иге, которое напало на его Родину и душит. И теперь неизвестно, когда она из лап этого зверя вырвется.
События 93-го года, когда Ельцин расстрелял парламент и москвичей, прошли как-то мимо него, потому что он в то время пахал как вол. Но позже он все же много прочитал и просмотрел на эту тему и про себя оплакал потери народа, проигрыш в восстании.
Чем больше он жил на Западе, тем больше убеждался, как не то чтобы даже хороша Россия или в чем-то имеет преимущество, а насколько она права. По большому счету. По малому нет, где-то что-то на Западе правильно, лучше, в устройстве быта и так далее… Машины тут круче, небоскребы выше, зубы белее. Но по большому счету в глобальных и главных вопросах бытия права Россия.
Там хранится справедливость планеты. Главные ценности человечества. Настоящие, незыблемые. Там хранится подлинная любовь, которую русские защищали веками, положив миллионы своих русых голов. Любовь бескорыстная, вселенская, небесной высоты.
Не к деньгам, не к сладкой жизни, не к завоеванию мира, а к «отеческим гробам», к березам, к Женщине с младенцем на руках, к самопожертвованию Младенца, любовь к человеку — даже падшему, даже неправильному — это хорошо выразилось у Достоевского.
России сейчас, в девяностые, навязывали буйную, разнузданную сексуальность, «демократические» газеты твердили, что стыд — это комплексы, что «в жизни надо всё попробовать», а страна смотрела на это оторопело, скорбно и молчала. Не восставала, но и не соглашалась.
Так смотрят на бесноватых. С ужасом и состраданием.
Так же скорбно и молча смотрели русские на фашистов, которых вели после Победы по Красной площади. Измученный народ стоял по сторонам и не бросался бить, не царапал глаза, не плевал, а лишь смотрел с непониманием и укоризной.
В России хранилось христианство. Володя в бога не верил, но, как преподаватель старославянской литературы, не мог не понимать влияния этой религии на ход истории, на культуру всего мира.
И вот христиане Запада, не все, но многие, сдались, позволили в своих церквях проводить непозволительные обряды. Испугались. А русские — не сдались. А их священники — хоть пытай их, холодной водой обливай на морозе или на костре жги, не пойдут на такое.
Проверено веками.
Любовь к России разгоралась в сердце всё больше, обида за неё — в том числе и на Канаду, которая называла чеченских террористов «борцами за свободу» и аплодировала делишкам Ельцина, — жгла все сильнее. Но все эти чувства не находили выхода. Не было им применения. Они просто тлели в сердце, время от времени стреляя искорками…
— Ельцина при мне больше не хвалите и русских не охаивайте, — сказал он одним своим знакомым и навсегда закрыл перед ними дверь своего дома. Потому что и того, что они сказали раньше, было достаточно для разрыва отношений.
Побывав с сыном в Москве и посмотрев своими глазами на происходящее, Володя еще больше горевал о своей разорённой Родине. Жалел ее. Такую умную, но такую наивную. Такую милосердную ко всем и такую никем не жалеемую! И часто, чуть ли не каждый день, возникали у него в памяти отрывки из летописей с описаниями безобразий, чинимых на Руси иноплеменными поработителями. Сейчас, в 1997-м, было ровно то же самое…
«Случилась победа над всеми князьями русскими… Победили русских князей за прегрешения христианские, пришли и дошли до Новгорода… Не ведающие лживости их русские выходили навстречу им с крестами, они же убивали их всех».
«И кто, братье, о сем не поплачется?»
***
Всего за пару дней увидел Вадик, что его семья изменилась. Она успокоилась. Родители не кричали, разговаривали друг с другом, будто ничего не происходит, и даже смотрели телевизор. Мама купила букет цветов и поставила их в вазу на столе в гостиной. На сына больше не смотрели как на изверга, но странно было то, что на него не смотрели вообще… Как будто его нет.
И когда он в очередной раз отошел от героина и приполз на кухню попить, родители объявили ему, какой будет отныне жизнь.
Они рассказали ему, что теперь все окружающие знают, что он наркоман. Велели подписать контракт, в котором он обещает не употреблять наркотики, иначе он должен уйти из дома. Ему было запрещено не ночевать дома, запрещено орать на родителей (они обещали тоже быть вежливыми), но самое главное они сказали устно.
Что не собираются умирать вместе с ним. Что хотя и любят, а свою жизнь ценят. И он будет гнить в могиле, а они погорюют и заживут себе дальше. Потому что ни в чем не виноваты, сделали, что могли, и потому что ещё нестарые.
— Выдадим Ленку замуж и будем нянчить внуков, — говорила мать. — И представляешь, ещё будем счастливы. Время лечит.
А Володя, слушая жену и кивая, в этот момент вспомнил одну отчаявшуюся мать в «Полярисе». Она там лечила двоих сыновей и не верила, что они сойдут с иглы. Делилась с ним: «Я ещё молодая, смогу родить». Его поразили тогда её переплетшиеся обреченность и надежда на будущее.
…Вадик пребывал в изумлении. Он не ждал такого от родителей. И он видел, что они не разыгрывают. Мама преобразилась — красится, кофточку купила. Отец шутит, в русскую баню со знакомыми пошел.
Сначала Вадик обиделся. Очень. Просто до зубовного скрежета. Они бросали его, раненого бойца, и шли дальше. Они предавали!
А потом задумался. Все прокручивал в голове мамин монолог:
— Понимаешь, ты наш любимый сын, но «не сотвори себе кумира» относится и к детям. Мы тебя на божницу поставили и страдали все эти годы. Папа в обморок падал, бабушка, бедная, в госпиталь попала, я постарела, а ты — как кололся, так и колешься. Почему? Да потому, что ты не бог, а идол. Фальшивый божок. Так вот больше мы на тебя молиться не будем. Отныне я, как христианка, не буду совершать греха — убивать себя мыслями о тебе, а буду беречь себя ради Лены, ради будущих внуков, которым я пригожусь, ради Володи. Я не собираюсь подыхать вместе с тобой. И папа тоже не собирается.
Честно сказать, о том, что она христианка, Аня вспомнила только сейчас. Когда совсем приперло. И ринулась читать православную литературу. Вот и просветилась насчет того, что каждая жизнь ценна для бога, то есть и её жизнь тоже.
…Вадик подписал контракт и некоторое время держался. Жизнь дома стала спокойнее, в воздухе не пахло трагедией, и он меньше уходил из дома, а значит, меньше соблазнялся. То, что родители не держали дома наличных и бабушка перестала давать деньги, тоже сказалось. Наркотик не на что было покупать. Друзья семьи — тоже не давали взаймы. Смотрели на него как на прокаженного, шарахались.
Позвонил Табачниковым, так их папа сказал в трубку:
— Знаю я, на что тебе деньги. Не проси и не приходи сюда больше.
Вот наглый, подумал Вадик. А ничего, что это твой сын меня на героин подсадил?
Он много думал в эти дни. Впервые ощутил себя отдельным от родителей человеком. Это было ново и неприятно. Как будто он один стоит на ветру и не к чему прижаться, негде укрыться.
Впервые он осознал, что да, надеялся на родителей — что не дадут передозировать, не дадут помереть, а если он все же будет умирать, то уйдут в мир иной с ним. Мама ведь говорила: «Я не переживу». И папа казался таким оголтело любящим.
И это ощущение — что у них общая беда, общая судьба и общая смерть, грело.
Он раньше не думал об этом, но сейчас понял — да, грело.
А сейчас получилось, что родители — отдельные люди. Не наркоманы. И потому не умрут. И даже от горя не умрут — они сильные.
А он — эгоист. Он хотел (да-да, признайся себе), чтобы, если с ним что-то случилось, они вечно горевали либо умерли вместе с ним.
Вадик держался некоторое время, но потом не вынес и пошел туда, где знал, что может получить дозу. В доме не было никаких ценных вещей — родители специально хранили их в ячейке в банке, и тогда он пошел в банк со своей карточкой, на которой давно не было денег, засунул ее в банкомат, потом вложил в конверт бумагу, напоминавшую чек, и набрал на дисплее, что вкладывает конверт с чеком на 500 долларов. Машина заглотнула «куклу».
Вадик тут же набрал, что хочет снять 450 долларов. И машина ему их выдала. Обман позже, конечно, банком раскроется. Но это позже…
***
На следующий день его выставили из дома. На улице «мело во все пределы», февраль выдался лютым, снежным, беспощадным. И такими же неумолимыми были родители.
— Ты нарушил договор, уходи, — сказал отец.
Вадик не ожидал, что его выгонят на ночь глядя, из-за какого-то липового договора. Он так растерялся, что даже забыл собрать вещи. Оделся и ушёл.
***
Володя и Аня не любят смотреть любовные драмы. Потому что после всего, что с ними случилось, они поняли, что герои этих драм страдают ни о чем. Все их встречи и разводы — полная ерунда по сравнению с наркоманией твоего ребенка, или с тяжёлой болезнью твоего ребенка, или с его уходом из дома в февральскую стужу.
Такие сильные и сдержанные при Вадике, они рыдали, обнявшись.
— Его же никто не пустит… И денег у него нет… Что с ним будет? — спрашивала Аня. — И бабушка, как назло, в госпитале. Так бы у неё ночевал.
Володе же мерещились самые страшные картины — что сын идет к каким-то наркоманам в подвал и там, в холоде, сидит с отбросами общества. Опустившимися африканцами, мексиканцами, арабами и всеми прочими. Которым он чужой и которого не жаль. Можно его избить или изнасиловать. Можно снять с него последнюю одежду и оставить замерзать. А может, Вадик теперь назло им, родителям, из обиды снова уколется чужим шприцем и заболеет… СПИДом! Как они не подумали? Он же может СПИДом заболеть!
Володя встал и пошел в ванную, чтобы окатить голову холодной водой. Иначе жилы лопнут.
— Может, давай его с полицией поищем? — жалобно спрашивала Аня. — Просто заявим, что потерялся…
— Помнишь, Иннокентий говорил, что «или риск несчастного случая, или медленная, но верная смерть»? Если мы сдадимся, он никогда не прекратит. Надо всё это заканчивать. Мы не можем так больше жить.
Аня привалилась к углу дивана и скулила. Тоненьким голоском, как собачонка.
— Не плачь, — уговаривал муж. — У него всё-таки есть друзья. Пусть наркоманы, но он о них хорошо отзывался. Поди, у них сидит в тепле, а мы тут с тобой страдаем.
***
День тянулся за днём, и они были страшно длинными. Володя ездил на работу, находился среди людей, но думал о сыне. Надеялся, что вернётся вечером домой, а Вадик там. Целый и невредимый.
Но прошло уже двенадцать дней, а сын не появлялся.
Аня каждый день просматривала англоязычные газеты и убеждалась, что нигде не найдено тело молодого человека. Смотрели по телевизору местные новости — тоже на этот счёт. Спрашивали знакомых, и выяснялось, что никто Вадика не видел, ни к кому он не приходил.
Было страшно. Они могли выиграть эту битву с сыном за его жизнь, а могли проиграть. Его могли вернуть зараженным ВИЧ, или с проломленным черепом, или вообще мёртвым.
А еще он мог исчезнуть навсегда. Пропасть без вести.
И всё это будет их вина.
Но вместе с этим они понимали, что нельзя вызывать полицию. Это все-таки их сын. Не тупой, не бесчестный, не легкомысленный. Он тоже сейчас думает, решает…
Надежда на успех предпринятой рискованной операции оставалась.
Однако эти февральские дни навсегда запечатлелись в их памяти как самое страшное время в жизни. Стужа. Даже через двадцать лет Володя боялся приближения февраля. Не жил в этот месяц, а пережидал его.
***
Однажды позвонил в Москву, Иннокентию Апполинарьевичу. Тот выслушал и сказал, что иногда медики не могут помочь — если сам наркоман не хочет. И тогда у них в клинике советуют обращаться к высшим силам. К любым. В какие веришь, к тем и обращайся.
— Я атеист, — сказал Володя.
— Нну…
Врач, видимо, пожал плечами.
Положив трубку, Володя вспомнил о Третьяковской галерее. Задумался. Просидел так больше часа.
— Аня! — позвал наконец жену и, когда она вошла, велел: — Позвони в церковь, узнай, когда там крестят и что для этого надо.
Аня кивнула и ушла.
Через несколько дней Володю окрестили. И сказали, что в первые дни после крещения на нем особая благодать, и, если он чего-то хорошего у бога попросит, оно сбудется.
И Володя попросил.
***
— Кто там?
— Это я! — ответил из-за двери самый родной на свете голос.
Вадик пришёл домой. Он был осунувшийся и робкий. С затравленным взглядом.
Спросил, можно ли остаться. И родители, которые ног под собой от радости не чуяли, сказали строго, что если он снова поедет в Москву лечиться и прекратит употреблять наркотики прямо с сегодняшнего дня, то да, он может войти.
— Пап, мам… Я много думал, я согласен. Я не обманываю, — сказал сын.
И Володя не стал расспрашивать. Где был, что подвигло… Лишь много позже спросил, но сын поведал мало — что ночевал в шелтере. Его окружали бомжи. И он понял, что это — не его жизнь, он хотел назад, в семью. И принял решение.
Это было то, о чем говорил Иннокентий Апполинарьевич. «Пока наркоман не примет решение…»
— Ради чего ты хочешь вылечиться? — спросил Володя.
— Ради своей семьи. Чтобы бабушка не умерла, думая, что я наркоман. Чтобы мама не плакала. И тебя, папа, я люблю.
И Гуревичи снова заказали билеты в Москву. На троих. Но до этого Вадик должен был не употреблять героин. Об этом снова был подписан контракт. И родители с радостью увидели, что сын вовсю старается его соблюсти — он отдал им свой телефон, чтобы друзья не звонили и не соблазняли, он пошел в библиотеку и набрал книг, а вечерами, когда Володя и Аня приходили с работы, он выходил из комнаты и проводил вечер с ними. Правда, лежа на диване. Ему было плохо.
***
Вадик понимал, что не может продержаться без героина долго, но долго и не требовалось, надо было прожить так всего десять дней. А потом уже он ляжет в клинику, и там сделают все, чтобы не было ломки.
Врачи в Москве рекомендовали вести дневник, и он стал записывать.
«Я изучил, почему мне плохо… Героин — мощное обезболивающее. Потому оставшийся без него организм пытается снова включить болевые рецепторы, восстановить их. И делает это с утроенной силой. Потому так ломит, болит все тело. Тебя не режут и не пилят, а ощущение — что и режут, и пилят, и жгут.
А еще стало трудно уснуть. Хочется уснуть, чтобы не чувствовать боли, но нет, не получается. И тошнит, и понос, и некуда себя деть… Плохо по всем фронтам. И физически, и морально. Сидишь всю ночь, раскачиваешься и думаешь: «Я сволочь, я урод…»
«Почему привыкание к героину такое быстрое и приятное, а отвыкание — такое ужасное? Вот если бы наоборот…»
«Прочитал, почему у меня так темно на душе. Героин по структуре похож на эндорфин — гормон радости. Наркотик взаимодействует с теми же нейронами, что и гормон, и вызывает удовольствие. Но куда большее, чем эндорфины. И их функция постепенно ослабевает, они не вырабатываются. И вот ты отменил героин и остался без радости вообще. Ни искусственной, ни естественной. Ты погружаешься в темную яму депрессии»
«Смешно, конечно, что, когда героин изобрели, его продавали без рецепта как средство от кашля. Причем его давали детям. Какой ужас»
«Остался один день. Я молодец. Завтра в аэропорт — и я спасен»
***
Вадик излечился. Хотя говорят, что от наркотиков не излечиваются, но это неправда. Он уже более двадцати лет не употребляет.
Он тогда остался в Москве. Наркотики есть и там, но родители решили, что в Канаде ему уж точно делать нечего. Да он и сам не стремился…
В России Вадика не взяли в армию — наркоман, и он пошел работать. Поскольку являлся «носителем» английского, давал частные уроки, а желающих обучиться было море. Особенно среди «новых русских». В то время, в середине девяностых, создавалось немало совместных предприятий, и нуворишам нужен был язык, нужен был переводчик. Несмотря на отсутствие диплома, Вадик был загружен.
Первое время с сыном жила Аня, а потом у него случилась любовь. Первая, сильная, с женщиной старше. Чувство было таким мощным, что парню было не до наркотиков — надо было добиваться вот этой — красивой, образованной, хорошей. Необыкновенной. Такой, каких он в Канаде не видел.
О таких родители рассказывали, что они есть только в России. И Вадик верил. И вот — встретил. Она была врач, и более того, нарколог. В клинике познакомились. Разница — семь лет.
А он был просто бывший наркоман. И без образования.
Он старался. Поступил в университет на заочное. Добился её. Был роман длиной в четыре года.
Потом расстались, но тяга к героину уже прошла. В жизни всё так резко изменилось с отъездом в Россию, жизнь вокруг так бурлила — хотя была страшной и тяжелой для народа, и любовь настолько перевернула нутро, что Вадим стал иным.
Он женился. На сверстнице. У него теперь трое детей.
Однажды Володя приехал и поселился у молодых. Наблюдал и внутренне ликовал, что сын оказался замечательным отцом. Было у него одно необычное качество — какими бы важными ни были дела, работа, Вадик отодвигал их ради детей. В субботу и воскресенье не поднимал трубку телефона — это были «семейные дни». В будни, какими бы соблазнительными ни были заказы (у него уже была своя переводческая компания), если требовалась вечерняя, сверхурочная работа, он отдавал заказы подчиненным, а сам шел с детьми в парк, на теннисный корт.
Володя не спрашивал почему. Знал.
Что нет ничего важнее вот этих, которых ведёшь за руку. Что деньги превращаются в пыль, если с детьми беда. Что лучше сидеть на старом унитазе в туалете без евроремонта, чем смотреть, как твой сын-наркоман не может пописать в красивую и дорогую импортную сантехнику.
Володя после того, как сын излечился, хотел отдать миру ту помощь, которую получил. Душу распирало от благодарности всем — богу, московским врачам, той женщине… Он вернулся в Канаду и стал ходить по коммюнити-центрам, устраивать бесплатные семинары для родителей наркоманов, рассказывать про методику «12 шагов».
Приходили всегда только матери. Слушали и тихо уходили. Навсегда. Хотя он оставлял телефон и предлагал звонить ему, если есть вопросы.
Вопросов не было. Потому что никто из женщин, видимо, не собирался выставлять своего сына или дочь из дома, никто не мог поступить так радикально, как советовала методика и как поступил он, Володя.
— Там одни мамы, и по глазам видно, что они так и будут покупать детям одноразовые шприцы, подглядывать в скважину, чтобы те не передозировали, скрывать ото всех беду, — досадовал Володя, рассказывая Ане об очередном своём семинаре, и в который раз осознавал, что каждой семье необходим отец — хотя бы вот для таких жёстких поступков, как изгнание блудного сына.
Если спросить Володю, какой самый счастливый момент в его жизни, он ответит, что это день, когда сын поблагодарил за спасение.
В Канаде Володя каждый год ходит на парад Бессмертного полка. Эмигранты из бывших стран СССР, в основном волна 90-х годов, идут радостные, с патриотическими чувствами, с российскими и советскими флагами. Володя идет с такими же чувствами. Но к ним примешивается безмерная благодарность Родине за то, что она, сама больная и израненная, так сердечно, так ответственно приняла его птенца, согрела, отмолила, излечила. Без неё бы их семье — конец.
Володя несет в руках российский триколор, а под рубашкой у него крест, который он с тех пор, как крестился, никогда не снимал. Даже в русской бане, куда он регулярно ходит на канадщине, Володя не снимает свой жгущий тело крест.
Крест должен жечь тело. Чтобы душа не спала.