Повесть
Опубликовано в журнале Урал, номер 3, 2024
Юрий Поклад (1954) — родился в Свердловской области в семье военнослужащего. С 1961 г. жил в Куйбышеве (Самаре), где окончил в 1977 г. нефтяной факультет политехнического института. Работал в геологоразведочных экспедициях глубокого бурения в Крыму (Феодосия) и на Крайнем Севере (Ненецкий АО), на нефтяных промыслах Западной Сибири. Строил морские буровые платформы на верфи «Самсунг» в Южной Корее, объекты добычи и переработки нефти и газа в Туркмении и Узбекистане. Печатался в журналах «Москва», «Юность», «Урал», «Сибирские огни», «Дальний Восток», «Дон», «Аврора», «Север», «Подъём», «Подвиг», «Кольцо А», «Милиция», «Северные просторы» и др. Автор книги очерков и трёх книг повестей и рассказов. Живёт в г. Мытищи Московской области.
Он встаёт в темноте,
Ещё до зари.
Он не помнит ни снов,
Ни моментов судьбы.
И не помнят его,
Для него места нет.
Он теперь человек,
Которого нет.
Артём Гудин
Часть первая
Человек, которого нет
1
Жизнь может измениться неожиданно, в одну секунду, странно, что эта простая мысль раньше не приходила мне в голову.
Вот, предположим, едешь ты на машине ранним утром по пустынной улице, клонит в сон, и ты не обращаешь внимания на то, что где-то впереди, ещё достаточно далеко, человек переходит улицу. Пока ты достигнешь той точки, где этот человек находится, он давно уже перейдёт улицу. Ты спокоен, скорость не снижаешь и никак не реагируешь на то, что идёт человек медленно, ты как ехал, так и едешь. А человек ползёт как черепаха — больной или задумчивый, непонятно. И вот ты уже близко, а человек миновал лишь половину дороги, но проблемы нет, твоя полоса свободна, и о странном пешеходе можно забыть. В этот момент человек останавливается на осевой и зачем-то отступает примерно на полтора шага назад — широкий шаг, и ещё шажок, — и оказывается вновь на твоей полосе. Его можно объехать, взяв вправо, но ты берёшь влево, выезжая на встречную полосу, — встречных машин нет. В этот момент человек, резко оживившись, прибавляет шагу, и ты, понимая, что он может оказаться под колёсами машины, торопливо выворачиваешь руль, но человек уже успел намного продвинуться вперёд, и столкновение оказывается неизбежным. Он отлетает к бордюру, ударяется головой об острый его край и лежит без движения, неестественно вывернув левую ногу.
Вместо того чтобы остановиться и вызвать «скорую помощь» и милицию, ты, в ужасе от случившегося, но мгновенно оценив, что свидетелей нет, давишь на газ и скрываешься с места происшествия. Да не происшествия — преступления.
Столько лет прошло после того случая, полностью разрушившего мою прежнюю жизнь, но я вновь думаю о тех полутора шагах, заставивших меня растеряться. Зачем он их сделал?
…Я выехал далеко за город, свернул на просёлок, спрятал машину в густой лесопосадке, открыл дверцу, долго и глубоко дышал свежим, обжигающим лёгкие воздухом и не мог надышаться.
Было летнее, безветренное утро, обещавшее к полудню жару, я лёг в траву и замер, ни о чём не думая. Думать было нельзя, если б я начал в тот момент думать, обязательно сошёл бы с ума. В отдалении виднелся немного скрываемый невысокими холмами город, в котором жили моя жена и сын, и я отлично представлял свою вину перед ними и понимал, что искупить её невозможно. Их муж и отец — убийца, скрывшийся с места преступления, не оказавший помощи пострадавшему. Пытаться оправдать себя рассказом о полутора шагах, которые сделал пострадавший, глупо и бессмысленно. Никому не нужен этот лепет. Человек мёртв. Я — причина его смерти. И не надо больше ничего рассказывать.
Я успел разглядеть, когда проносился мимо, его окровавленную голову, которая наверняка раскололась, словно грецкий орех, — отчего-то именно такое жестокое сравнение пришло мне в голову. И ещё одна странная мысль: если б эту картину нарисовала моя жена, она художник, то назвала бы её цинично просто: «Конец жизни», «Закат», «Неизбежность» или ещё как-то патетически — и это при том, что она, я знаю точно, никогда не видела убитого человека.
Из этой серии её популярное полотно «Не жалейте»: на нём изображены три увядших, поломанных гвоздики на грязном асфальте возле переполненных мусором контейнеров.
Она живёт воображением, это наверняка неплохо для тех, кто смотрит её картины и восхищается ими, но мне, человеку, пятнадцать лет живущему с ней, вернее возле неё, и знающему подоплёку её странного вдохновения, восхищаться этими работами трудно, потому что построены они не на правде жизни, а на домыслах по поводу этой правды. Поклонникам её творчества разница в этих концепциях не видна. И напрасно.
Я работаю в проектном институте, по профессии инженер-строитель, мой профиль — водоснабжение и канализация, ВиК. В институте эту аббревиатуру отдельные остряки расшифровывают, как «воздухоплавание и космонавтика». В водоснабжении и канализации им видится нечто постыдное, хотя ничего постыдного нет, попробуйте без них обойтись. Моя жена, впервые услышав необычную интерпретацию названия моей деятельности, долго смеялась. Впрочем, тогда она ещё не была моей женой, и очень странно, что ею стала. Причём странно и для меня, и для неё. Люди порой совершают нелогичные, непонятные поступки, в которых раскаиваются, но продолжают следовать тем же путём, словно двигаясь глубокой колеёй или по железнодорожным рельсам. Говорят, что человек — существо загадочное, я могу с уверенностью сказать, что эта загадочность иногда сродни глупости.
У нас есть сын Кирилл четырнадцати лет, он, как и жена, художник и очень этим гордится. Как могут два художника относиться к человеку, который занимается проектированием водоснабжения и канализации, объяснять не стоит. Перебраться через пропасть между нами невозможно, я отлично это понимаю и выстроил свою жизнь так, чтобы им не мешать. Я купил машину и провожу свободное время за рыбной ловлей. Тем утром я ехал на Приваловские озёра. Ловля рыбы столь же бессмысленна, как и вся моя жизнь, я пытался наполнить её работой, воспитанием сына, но работа монотонна и однообразна, а мой талантливый сын не поддаётся дрессировке, он, словно дикий степной мустанг, скачет туда, куда ему хочется. Когда я это понял, попытки воспитания прекратил.
В том, что моя жизнь разрешилась ужасным происшествием, есть несомненная логика, можно сколько угодно изображать счастливого семьянина и любящего мужа, но обмануть эта ложь не может, трагедию одиночества не скрыть. Однако человек, который пострадал, тут ни при чём, ему не было дела до моих проблем, он просто подвернулся под колёса, став жертвой моего задумчивого состояния. Я чувствовал огромную вину за то, что он лежит сейчас на пустынной улице с расколотым черепом, при этом возможность прийти с признанием отмёл сразу же, это невозможно по многим причинам.
Мне хотелось валяться в траве бесконечно долго, но я понимал, что несчастного уже доставили в морг и следователи скоро будут разыскивать тех, кто мог случайно увидеть случившееся из окон своих квартир.
Виноват ли я? Если б тот человек не сделал непонятные полтора шага назад, а потом не ринулся вперёд, всё бы обошлось, но его непонятное поведение сбило меня с толку, он сам во всём виноват, только в это никто теперь не поверит. Какие бы оправдания я ни приводил, всё равно окажусь убийцей, и не важно, что было на уме у человека, который заметался по дороге.
Я сбил его на встречной полосе, там, где моя машина не должна была находиться, объяснения по поводу того, как она там оказалась, следователей не заинтересуют, они решат, что я выкручиваюсь, лгу, сочиняю небылицы.
Нет, не будет явки с повинной, я невиновен, так что с совестью всё в порядке, нужно найти выход из положения и остаться на свободе.
2
— Отчего вы так спокойны? — поинтересовался молодой человек приятной наружности, стараясь выглядеть вежливым. — У вас пропал муж, не исключено, что его уже нет в живых.
Возможно, в этой организации этика отрицается самой сущностью её деятельности. Отчего этот молодой человек так уверен, что я спокойна, — может быть, я умею держать себя в руках и не демонстрировать всплески чувств? Как я должна себя вести? Ломая руки, восклицать: «Где мой любимый? Верните мне его!»? Рыдать, размазывая слёзы по щекам? Обвинять следователя в бездействии? Существует эталон поведения для подобных случаев, и, когда человек ему не соответствует, это вызывает подозрения самого различного рода и глубины. К примеру: не причастна ли я к исчезновению мужа? Следователю положено сомневаться в честности людей, которых он допрашивает, иначе нельзя, если все кругом честные, где же преступники? А они есть.
Ещё одно замечание: следователь убеждён в справедливости утверждения, что муж — близкий человек. Почему? Может быть, он со своей девушкой или с женой, если женат, — близкие люди, но не надо распространять этот домысел на остальное население. Когда-то давно муж был мне более-менее близок, но потом отдалился настолько, что я перестала отличать его от других мужчин. Это называется «диалектика взаимоотношений», люди могут сближаться или отдаляться, ничего постоянного нет. Судя по выражению не лишённого приятности лица, следователю подобные размышления неведомы, ему надлежит подозревать, и он подозревает, в этом его работа.
Далее по поводу того, жив мой муж или нет. Здесь опять же приходят на ум рассуждения, которые могут показаться следователю недопустимыми с привычной точки зрения. Стоит, кстати, определиться, что означает термин «привычная точка зрения», но это уже совсем недоступные для умственных усилий следователя сложности.
Итак: с человеком можно жить, скажем, из примитивной бытовой потребности, но он будет для тебя отсутствовать. В этом нет ничего удивительного, это стандарт житейских взаимоотношений, в них можно различить даже удобство: есть человек и в то же время его нет. Кое-кто усмотрит в такой ситуации цинизм, но вся наша жизнь пронизана цинизмом. Возможно, лет в семнадцать, в период первых интимных отношений, у девушки есть надежда слиться с любимым не только физически, но и духовно, но это утопическое желание быстро проходит, потому что люди лгут друг другу непрерывно — в словах и чувствах, — лгут, не замечая и не понимая того, что ложь сразу же превращается в цинизм, застывает в наиболее уродливых его формах, она сливается с человеком, пытаться разделить их бесполезно
Если муж длительное время существовал для меня в неотчётливом виде, почему я должна рыдать, узнав о том, что он исчез совсем? Это будет очередная ложь, а от лжи я настолько устала, что демонстрировать её публично не желаю. Пусть следователь изобличит меня в том, что я содействовала исчезновению мужа, он будет недалёк от истины.
Что я могу сообщить, как принято у них выражаться, «по существу дела»? Ровным счётом ничего. Муж уехал на свою идиотическую рыбалку рано утром, когда мы с сыном ещё спали. У него накоплен обширный арсенал приспособлений для рыбной ловли, с таким оснащением можно кормить рыбой густонаселённый городской квартал, но он каждый раз привозит заморённых рыбьих детёнышей, которых жарит на сковородке исключительно для себя, мы с сыном не едим этих мальков из жалости. Вся квартира заполняется невыносимой вонью, приходится проветривать её полдня.
И вот муж исчез. Обычно он возвращался ближе к полудню, но на этот раз его не было до вечера, до ночи, до следующего утра. У меня появилась надежда, что виною отсутствия женщина и он теперь у неё. Мне было жаль эту несчастную, теперь в её в квартире будет стоять по выходным невыносимая рыбья вонь. Но я чувствовала, что случилось что-то трагическое, муж исчез всерьёз, навсегда. Я подождала сутки и заявила о пропаже, и вот следователь ведёт дознание: когда уехал, в котором часу, где он обычно ловит рыбу, с кем ездит на рыбную ловлю? И между этими обычными вопросами сквозят другие, отвратительные по наглости и бесцеремонности: в каких вы отношениях, часто ли ссоритесь, спите вместе или в разных комнатах?
А вы с женой регулярно исполняете супружеский долг, гражданин следователь? Жена вам часто отказывает?
Вы не видите большой печали в моих глазах? Но как можно увидеть то, чего нет? Вы удивлены этим, но я не менее удивлена тем фактом, что жила с человеком, к которому давно равнодушна. Жена обязана любить мужа? Да что вы говорите?! Это в какой конституции записано? Вы хотите сказать, что мне его не жалко? Жалко. Но к любви это слово отношения не имеет. Человек исчез, пропал, может быть, погиб; человек жил, его жизнь окончилась, это досадно, но не более того.
Но ведь чем-то в самом начале он меня привлёк, я выходила замуж не сказать, чтобы по большой любви, но по согласию. Пожалуй, он показался мне надёжным, есть такая разновидность мужчин, за которыми «как за каменной стеной». К «каменной стене» я относилась с подозрением, но чувство надёжности произвело определённое впечатление, да и, честно говоря, хотелось попробовать, что же это значит – «быть замужней женщиной».
Конечно, я много лишнего сочинила о своём избраннике: если приглядеться, такой вид надёжности скрывает собою обыкновенность, незамысловатость.
Поскольку замужество было экспериментом с моей стороны, детей я не хотела, я только что поступила в художественное училище и думала только о своём творчестве, дети в мои планы не вписывались. Я просила мужа быть предельно осторожным в любовных играх, ошибок не допускать, чтобы не создать мне проблем. Но он не был осторожен, быть может, намеренно, в результате родился сын, возня с которым в первое время меня бесила, правда, потом я его полюбила, и всё наладилось. А вот у мужа отношения с сыном так и не сложились, хотя он уверял, что тоже любит его.
Сначала мужу нравилось, что я — художник. Художником я чувствовала себя с малых лет, может быть, с рождения. Муж с удовольствием разглядывал мои работы, оттопырив нижнюю губу и прищурив левый глаз, характеристики давал скупые, сдержанные, но в целом работы ему вроде бы нравились. Но мне хотелось более чётких объяснений, я всю себя вкладывала в эти работы, если они вдруг окажутся никуда не годными, жизнь пойдёт насмарку, ничего другого я делать не умела и не хотела. Мне было трудно признаться в желании похвалы, зря муж не смог этого понять, надо было хвалить мои картины, подать мне эту милостыню, тогда, вполне возможно, я полюбила бы его, всего лишь задумчиво оттопыренная губа меня не устраивала. Муж попался толстокожий, пристрастный и честный, говорить неправду или полуправду он не хотел, не был приучен и гордился этим.
Но теперь, когда после его бесследного исчезновения прошло время, я думаю обо всём этом иначе. Все живые существа сотканы из эгоизма, но у животных он бессознательный, а у человека — осознанный, это печально и страшно. Я перестала обращать на мужа внимание, считая, что моё творчество важнее очень многих вещей и уж тем более важнее отношений с этим примитивным человеком, и этот человек в ответ не нашёл ничего лучшего, чем замкнуться в проектировании водоснабжения и канализации и рыбалке. Не исключаю, что у него случались женщины, мне это было неважно, не вызывало ревности. С моей точки зрения, жизнь его была бессмысленной, и его исчезновение стало естественным завершением ненужного процесса.
Таково было моё суровое обличение человека, с которым я прожила на тот момент пятнадцать лет и от которого имела сына. Сейчас, когда моя жизнь подходит к концу, когда я понимаю, что никакое творчество, даже самое талантливое, не может искупить жестокого отношения к людям, я думаю о том, что очень виновата перед мужем. Жалость в чистом виде, как дистиллированное чувство, смысла не имеет, но есть ещё слово «участие», оно означает в общем то же самое, но наполнено иным содержанием. Участием можно вернуть человека к жизни, а жалостью можно убить, потому что она в своей сущности жестока, уничтожая последнюю надежду на собственные силы у того, кому предназначена.
3
Так приятно было лежать на высохшей, не имеющей запаха траве. Я думал о том, что раньше жил в полной безответственности, ни о ком не заботясь, ни за кого не переживая. Моя отрешённость от собственной семьи достигла именно такой величины, и я к этому привык. В любом человеке есть желание устроиться удобнее, чтобы никто не мешал. Я вспоминаю себя тогдашнего, и мне неудобно за себя и стыдно, но большинство людей живёт именно так, не замечая этого.
Мне не хотелось вставать с травы ещё и потому, что это обозначило бы необходимость действия. Что должен делать человек, совершивший убийство, я не представлял. Убийство вычеркнуло меня из нормальной жизни, теперь лучше всего было исчезнуть, раствориться, стать невидимым. Один из вариантов — расстаться с жизнью. Но я был здоровым, тридцатисемилетним, энергичным и не хотел совершать самоубийство из-за странного приключения, в котором не чувствовал себя виновным. Почему моё полное жизненных сил тело должно болтаться на дереве, подвешенное за шею? Или быть утопленным в реке? Или быть отравленным какой-то гадостью? Нет, нужно придумать что-то другое.
Категорически отвергнув самоубийство, я сразу же успокоился, мозг стал работать чётче в поисках вариантов. Я ещё оставался в состоянии паники, но безрассудность действий была исключена.
Следовало замести следы. Во-первых, избавиться от машины, по ней меня могут вычислить. Машина должна исчезнуть так же, как и я.
И был знакомый человек, который, как мне казалось, мог помочь в этом деле. Есть люди, пригодные как раз для таких случаев, они не задают лишних вопросов, перед ними нужно поставить задачу, и они приложат максимум усилий для её выполнения.
У Гены узкое загорелое лицо со впалыми щеками, короткая седая чёлка, мутные наколки — невнятные женские профили, кресты и многозначительные афоризмы. Гена помогал мне с запчастями к машине, продавал их по сниженным ценам. Он ещё много чего продавал самым разным людям, мне кажется, и наркотики входили в этот ассортимент.
Гена жил неподалёку от города, на окраине села, в перелеске, как он говорил, «на хуторе». Для меня это было теперь очень важно.
Просёлочными пустынными дорогами, стараясь не попасться никому на глаза, я обогнул город и подъехал к Гениному дому. Обширный двор был захламлён большим количеством старых легковых машин, которые Гена охотно брался ремонтировать. Я заметил, что любая просьба вызывает у него энтузиазм — бледно-серые, утопленные в мелких морщинках глаза азартно вспыхивают, ему нравится, что он нужен людям, что они обращаются к нему со своими проблемами. У него без труда просматривалось уголовное прошлое, но лишь такой человек и мог мне теперь помочь.
Гена слушал поток моих просьб, непрерывно дымя ароматной сигаретой, он любил дорогой табак, покупал только лучшие сорта. Я лихорадочно объяснил задачу: машина должна быть разобрана на запчасти, номера деталей там, где они есть, зачищены, корпус ликвидирован или помещён в такое место, где никто посторонний никогда его не сможет увидеть. Гена докурил сигарету и достал следующую, он никогда не перебивает, выслушивает до конца, потом молчит несколько секунд, ожидая продолжения.
Когда я закончил, Гена кивнул:
— Всё будет сделано, не беспокойтесь. Сколько вам заплатить за запчасти?
Это предложение было весьма кстати, о деньгах я почему-то не думал, но без них мои дальнейшие действия были бы не только затруднительны, но и невозможны.
— Побудьте у меня до вечера, — предложил Гена, — дождитесь темноты, потом я отвезу вас на разъезд, там иногда останавливаются скорые поезда, пропускают встречные. Дадите денег проводнику, не думаю, что он спросит у вас документы. Если хотите, я сделаю какую-нибудь левую ксиву, но серьёзным людям её лучше не показывать. В любом случае это лучше, чем ничего.
Документов, кроме водительского удостоверения, у меня не было, ведь я ехал на рыбалку.
Гена проводил меня в небольшой сарайчик, который он называл «времянкой», накормил гречневой кашей с мясом. Я лёг на продавленный диван, попытался уснуть, но ничего не получилось, перед глазами маячила распластанная на асфальте фигура мёртвого человека с разбитой головой и неловко подвёрнутой левой ногой. Я закрывал глаза и видел, как он идёт через дорогу, как задерживается возле осевой линии, делает полтора шага назад и вдруг устремляется прямо под колёса моей машины.
Во «времянке» было грязновато, но уютно и тепло, я подумал о том, что можно было бы пробыть здесь несколько дней и немного успокоиться, но сразу же прогнал это легкомысленное желание: нужно убраться из города и его окрестностей как можно скорее: меня уже ищут.
Завтра понедельник, меня не будет на работе, позвонят жене, она скажет, что не знает, где я, и её ответ переведёт происшествие в ранг чрезвычайного.
Немой вопрос будет адресован чертёжнице Люсе. Люся изобразит на лице недоумённое выражение. И напрасно. Всем всё известно, коллектив в проектном институте не столь велик.
В слове «любовница» присутствует чарующая средневековая таинственность, наличие загадочной дамы интригует, но мне и тут не повезло: Люся — вполне обычная, спортивного вида девица с короткой небрежной причёской, бегает по утрам трусцой, в выходные играет в волейбол. Она вместе с подругой Катей снимает однокомнатную квартиру, поскольку общежития институт не имеет. Однажды я пошёл её провожать после празднования чьего-то дня рождения, было по пути. Долго прощались возле подъезда, у Люси неожиданно возникла идея попить чаю. Но о каком чае может идти речь в первом часу ночи, тем более когда известно, что Катю увёл до утра её постоянный ухажёр?
Я честно спросил Люсю:
— Зачем тебе такой чай? Ты молодая, я намного старше, никаких надежд дать не могу.
— Ну, что ж, — иронически вздохнула Люся, — тогда отложим это мероприятие лет на тридцать, пока и я состарюсь.
Мероприятие отложено не было и повторялось потом много раз. С Люсей было удобно, она ни на что не претендовала, но был серьёзный минус — отсутствие «чарующей таинственности»: быстренько на кровать, время позднее, строгая конспирация. Мне бывало совестно: Люсе пора замуж, со мной она только время теряет.
Что ж, и для неё моё исчезновение к лучшему, найдёт теперь мужа-ровесника, родит детей, всё будет как положено.
И для коллег нечаянная радость: исчезнет претендент на должность начальника отдела.
О чём только не думалось мне в ожидании вечера, лёжа на диване во «времянке».
Это был ужасный день, он и закончился ужасно: поздним вечером вдруг открылась неистовая рвота, из моих внутренностей вылетала непереваренная пища, какие-то желтоватые слизистые сгустки, потом удручающе-чёрного цвета жидкость. Я думаю, это случилось на нервной почве как результат глубокого душевного потрясения. Гена отпаивал меня какой-то горькой настойкой, предлагал задержаться, прийти в себя, но я отказался.
Гена принёс чью-то мятую одежду: костюм, рубашку, полуботинки; удивительно, что почти всё подошло по размеру.
Когда совсем стемнело, он отвёз меня на разъезд, полуразвалившиеся «Жигули» неизвестной модели скрипели и стонали на каждом ухабе. Дорога шла лесом, Гена не очень хорошо её знал, я боялся, что мы заблудимся, заночуем, утром встретятся люди, любые встречи были опасными и недопустимыми. Тем не менее разъезд мы нашли. В темноте терялось несколько белых домиков, узкий асфальтовый перрон был тускло освещён склонёнными жёлтыми фонарями. Сидя в машине, мы ждали, когда подойдёт поезд. Гена сунул мне в карман деньги, я почувствовал, что денег слишком много, но возражать не стал, ещё неизвестно, чем обернётся эта авантюра с попыткой исчезновения, никакого реального плана у меня не было, да и не могло быть, расчёт только на удачу. Ощутив моё настроение, Гена сказал:
— Не дрейфь, дуракам везёт, я четыре раза с зоны бежал.
Гена так и не спросил о том, что со мной произошло, и за это я был ему благодарен, рассказывать всё равно бы не стал, а врать не хотелось.
Подошёл поезд, горящий огнями, новенький, праздничный, мы вылезли из машины, Гена, придержав меня за плечо, сказал:
— Подожди тут, я пойду договорюсь с проводником.
Чувствовалось, что договариваться Гена умеет, но я даже представить не мог, что делать, если проводник откажется взять меня в вагон. Всё обошлось, вернувшись, Гена шепнул мне в ухо:
— Душевный человек попался, денег ему не давай, я уже заплатил.
— А куда ехать?
— Вот этого не могу сказать, решай сам, я думаю чем дальше, тем лучше. Если будут расспрашивать, скажи, что упал, ударился головой и ничего не помнишь, а документы на вокзале украли.
— Амнезия?
— Чего?
— Потеря памяти.
— Ну да. Полная потеря, ничего не помнишь, даже как тебя зовут.
4
Замуж я больше не вышла, вполне достаточно и одной попытки поиска счастья. Исчезновение человека, с которым я прожила пятнадцать лет, было весьма кстати, он мешал мне и сыну своим присутствием, хотя и вёл себя деликатно. Я понимала, что жестока к нему, он не раз пытался «восстанавливать отношения», но восстанавливать было нечего, разве что строить заново, но фундамента для этого не находилось, слишком долго муж демонстрировал свою независимость. Сейчас, через много лет, я понимаю, что он не был безнадёжно плох, но в то время мне было тридцать пять, и оставалась надежда на то, что удастся встретить пусть не любовь, хотя бы понимание, я была и на это согласна. Потом произошли трагические события, страна распалась, стало не до тонких чувств, люди не жили, а выживали. Сыну удалось окончить художественное училище и уехать в Европу. Он и сейчас там живёт, женился, приглашает меня, но я не хочу, привыкла к своему городу и не вижу смысла менять жизнь.
Я привыкла думать, что ничего важнее работы нет, так привыкла, что оспаривать эту мысль казалось невозможным. Когда мне было шестнадцать, я рисовала исключительно цветы, в том числе увядшие, в неизбежной гибели цветов виделся патетический шарм; потом перешла на портреты людей, но и это быстро закончилось, люди слишком похожи друг на друга; затем пришла очередь деревьев, их я рисовала долго, деревья казались интересней людей.
Я была убеждена, что талантливый человек способен оживить своим искусством любой предмет, не говоря уже о цветах и деревьях, которые и так живые. Работу по заказу, «на потребу», считала недопустимой. При наличии мужа, который неплохо зарабатывал, проектируя водоснабжение и канализацию, такая независимая жизненная позиция была возможна. Но когда муж исчез и «подушка безопасности» тоже, я поняла, что существовать в непосредственном соприкосновении с унизительно-бесстыдными бытовыми проблемами не так-то просто. Одно дело зарабатывать от случая к случаю, получая при этом удовольствие, и совсем другое, когда других источников дохода нет, а без денег жить не получается. Я по достоинству оценила деликатность мужа, который никогда не напоминал о «подушке безопасности», которую обеспечивал.
Чтобы прожить и прокормить себя и сына, мне пришлось откровенно и бесстыдно халтурить, изображая алые паруса с проступающим сквозь морской пейзаж прекрасным девичьим лицом и героев-нефтяников Крайнего Севера на фоне полярного сияния. Я поняла, что между романтикой и пошлостью тонкая преграда, можно делать вид, что не замечаешь её, но это не исключает отвращения к себе. Долгое время идти по этому болоту было рискованно, «не продаётся вдохновенье, но можно рукопись продать» — это кокетство на грани катастрофы.
Выводы, как итог этих размышлений, приходили самые разные, например: не слишком ли я впадала в максимализм? Да, я с самого начала не любила мужа так, как мне хотелось бы любить мужчину, но возможно ли найти мужчину, которого удастся так полюбить? Может быть, стоило подождать и не выходить замуж, но как долго нужно было ждать? В этом вопросе найдётся сколько угодно советчиков, будут те, кому подобная догматичность покажется недопустимой, другие скажут, что это сделка с совестью. Будь моим мужем человек, столь же одержимый живописью, как я, мы бы не прожили вместе и пятнадцати дней, не то что пятнадцати лет. Семья — искусство компромиссов, если же никто не соглашается на них, она разваливается или существует в нежизнеспособном виде, как у нас.
Сначала мне казалось, что муж попросту сбежал, не выдержав невыносимости семейной атмосферы, но все его документы остались дома, от паспорта и военного билета до диплома об окончании строительного института. Такого безрассудного бегства не могло быть, это не свойственно моему предусмотрительному мужу. Куда ему деться без документов? Его бы давно выловили. И где машина? Он же поехал на рыбалку, коллеги по проектному институту знали, куда он обычно ездит, и сообщили об этом в милицию, но никаких следов на Приваловских озёрах не обнаружили, муж исчез бесследно вместе с машиной.
С тех пор никто не мешал мне заниматься творчеством, мечта сбылась, я прожила жизнь одинокой женщиной — вдовой или нет, непонятно, точно не знаю, — так почему же до сих так хочется плакать по ночам? Неужели моя ошибка в том, что я не пересилила себя и не захотела жить с человеком, которого не любила? Есть в человеческой психике, в особенности в женской, необъяснимое свойство: даже при полной уверенности в своих решениях вновь возвращаться к ним и пытаться переосмыслить, обосновать, хотя никакой пользы в этих запоздалых сомнениях нет и не может быть, они отнимают много сил и, кстати, не способствуют творчеству, потому что исчезает уверенность, а без неё нельзя. Одинокая пожилая женщина становится тем, кем никогда не хотела быть: несчастным, слабым, достойным сочувствия существом.
5
Гена преувеличил, чтобы подбодрить меня, проводник оказался вовсе не душевным, как раз наоборот — строгим и подозрительным. Он поместил меня в двухместное служебное купе и закрыл дверь. Глянув в зеркало, я его подозрительность оправдал. Спать не хотелось, я сел к окну, стал смотреть на проносящиеся в темноте огни полустанков и небольших сёл. Почти сутки прошли с тех пор, как я проснулся, взял заранее приготовленные рыболовные снасти и вышел во двор, к машине. В тот момент я не мог знать о том, что моя жизнь вступает в роковую, потустороннюю фазу. Я был обычным инженером, имел семью, меня напрягали проблемы, но назовите человека, у которого нет проблем. Я жил обычной жизнью, которой живут миллионы людей, ходил на работу, в выходные ездил на рыбалку, пытался не замечать равнодушие жены и непонимание сына, и всё это умещалось в широкое понятие «существования, как все». Со стороны моя семья — «ячейка общества» ничем не отличалась от любой другой и не обращала на себя внимания окружающих.
И вдруг всё переменилось: я сижу в вагоне скорого поезда, человек без имени и фамилии, никто, и еду неизвестно куда. По характеру я рассудителен и прагматичен, такие превращения мне не свойственны, но урагану, который ворвался в мою жизнь, об этом было неведомо.
Проводник долго отсутствовал, я смотрел в окно и ощущал своё одиночество не только в этом вагоне, но и вообще, в глобальном смысле: пустая, лишённая населения планета, по ней несётся скорый поезд, у которого нет станции назначения, он нигде не остановится, будет нестись бесконечно.
После перенесённой рвоты внутри организма ощущалась гнетущая пустота, казалось, что организм никогда уже не сможет вновь принять в себя пищу, он омертвел, стал непригоден для этого, он может лишь выделять, но не поглощать.
Захотелось в туалет, я вышел в гулкое пространство вагона, пронизанное холодным ветром из приоткрытого окна, толкнул дверь туалета, вялой струёй помочился в унитаз.
Когда возвращался, заглянул в соседнее купе, там, несмотря на глубокую ночь, горел свет, человек с одутловатым озабоченным лицом играл сам с собой в карты. Увидев меня, он сказал:
— Эй, ты чего там бродишь? Ну-ка, зайди!
Я зашёл в купе и сел напротив этого человека. Я чувствовал себя пронзительно одиноким и потерянным и был не против наличия живого существа, с которым можно было о чём-то разговаривать.
Человеку, который меня окликнул, лет под шестьдесят, редкие волосы зачёсаны на отчётливую лысину, в глазах круглой, как у бегемота, формы замерло требовательное выражение, мне сразу подумалось, что этот человек работает начальником и привык смотреть именно так.
— Меня зовут Михаил Фёдорович, — сказал он, — а ты кто?
Придумывать себе другое имя не имело смысла, какая ему разница, как меня зовут?
— Евгений.
— Почему болтаешься ночью по вагону? Почему не спишь?
— В туалет ходил.
Михаил Фёдорович внимательно разглядывал меня, это было неприятно.
— Почему одет неопрятно, будто тебя только что из жопы вытащили?
Я не обиделся на оскорбление, этот человек, несомненно, был начальником, он привык разговаривать с подчинёнными именно таким тоном.
— Нормально одет, что вам не нравится?
Я понимал, что следует уйти, дальнейшие расспросы, а они неизбежны, в мои планы не входили, но этому человеку не спалось, было скучно одному, и он не хотел меня отпускать.
— В карты будешь играть?
— Не умею.
— Куда едешь?
Надо было начинать врать, но я чувствовал, что врать человеку с такими глазами бессмысленно, он живо меня выпотрошит, выведет на чистую воду, невозможно противостоять этому напору.
Я промолчал.
— В лагере сидел, беглый? — не назойливо, без пристрастия, поинтересовался Михаил Фёдорович, было ясно, что, даже оказавшись правдой, эта новость не станет для него поразительной.
— Нет, что вы.
— Так рассказывай, кто ты такой, почему я из тебя клещами вытягивать должен?
С какой стати мне что-то рассказывать о себе человеку, которого я в первый раз вижу? Но Михаил Фёдорович умел ставить вопросы так, что не отвечать на них было невозможно. Мне показалось, что, если я выложу ему правду о том, что со мной произошло, он не сдаст меня в милицию на ближайшей станции.
Я спросил:
— А вы кто?
— Начальник геологоразведочной экспедиции Коновалов, еду к месту работы. Экспедиция расположена в посёлке за Полярным кругом. Ведём поиски нефти и газа, бурим глубокие скважины.
Меня сразу же заинтересовало расположение посёлка, судя по всему, он в отдалённом месте, этот факт показался мне заманчивым.
— Ты кто по профессии? — продолжил допрос Коновалов.
— Инженер-строитель. Водоснабжение и канализация.
Коновалов ещё более внимательно оглядел меня, во взгляде преобладало сомнение: небритый тип в мятом костюме с чужого плеча.
— Ну, насчёт того, что инженер, предположим, врёшь. Но к строительному делу действительно имеешь отношение?
— Зачем мне врать, подумайте сами? Я же не в милиции и не в отделе кадров.
— Это как сказать, — Коновалов в размышлении побарабанил толстыми пальцами по столу, по разложенным на нём картам. — Пьёшь?
— Бывает. Но без фанатизма.
— Будешь коньяку? Заодно поужинаем?
Пить коньяк после страшной рвоты было опасно, да и ужинать тоже.
— Только понемногу и того, и другого. С желудком проблемы.
— Если проблемы не решать, они остаются такими, как есть, — весьма двусмысленно заметил Коновалов, доставая из толстого портфеля, стоящего под столом, коньяк и свёртки с едой. — Если ничего не делать, ничего и не будет. Знаешь такую поговорку?
Слова Михаила Фёдоровича звучали удивительно точно, словно ему была известна не только моя сегодняшняя трагическая история, но и проблемы предыдущей жизни. Коновалов вызывал доверие и вселял надежду на помощь, в чём она могла выразиться, я пока ещё не представлял.
— Расскажешь, что с тобой случилось?
— Зачем? Хотите помочь?
— Ишь какой быстрый! Сразу и помочь. Ты, может быть, пятерых убил и скрываешься от правосудия, а я тебе должен помочь.
Он был удивительным человеком, этот Коновалов, надо же так угадать. Взять бы и сказать ему: пятерых нет, но одного точно. Но нет гарантии, что он не вышвырнет меня после этих слов из купе и не закроет дверь. Этого не хотелось, словами о заполярном посёлке он заронил крохотную надежду. Очень крохотную, но другой всё равно не было.
Михаил Фёдорович порезал крупными пластинами ветчину, сало, хлеб, открутил, напрягшись, крышку банки с маринованными помидорами. В гранёные стаканы из-под чая налил коньяк.
— Ешь, не стесняйся, хочешь ведь, я вижу.
Я думал, что коньяк обожжёт желудок, но он упал туда мягко и вежливо, видимо, был очень хорош по качеству. Сало вкусно пахло какой-то травой.
— Сестра с тмином солит, — объяснил Коновалов, следя за моими мыслями. — Я у сестры в гостях был, она в Белоруссии живёт, обратно пришлось с двумя пересадками ехать.
Я понимал, Коновалов ждёт моего рассказа, он не торопил, но нетерпение чувствовалось, видимо, ему не слишком приятно выпивать с человеком, который не хочет признаваться, кто он есть.
Ветчина оказалась также вкусной, но была не домашней, магазинной. Коновалов налил по второй, не дожидаясь меня, выпил.
— Я действительно инженер-строитель, не обманываю.
Доказательства привести было невозможно, свои знания я продемонстрировать не мог.
— Понимаешь, к нам в посёлок по навигации завозят двухэтажные жилые «вахты», новую контору, кирпич для клуба и столовой и ещё много чего, — стал объяснять Коновалов, — зам по строительству у меня есть, он человек опытный, но в пожилом возрасте, энергия не та, мне нужны инициативные люди, Север держится на энтузиазме, по-другому не получается. Ты бы смог работать прорабом?
— Можно попробовать, когда-то работал около двух лет.
— Любопытно. Ты точно не врёшь?
— Нет, не вру.
Коновалов с сомнением покашлял и опять налил коньяку.
— Впрочем, никакого риска нет, если увижу, что ты ничего не смыслишь в строительстве, я тебя просто выгоню. Посажу без лишних разговоров в вертолёт до Города и до свиданья, хоть в суд на меня подавай.
— Я не стану подавать на вас в суд, во-первых, не захочу, а во-вторых, у меня нет документов.
Коновалов коротко засмеялся, его, кажется, даже обрадовал этот печальный факт.
— Как это нет? А куда они делись?
— Ну, их…украли.
— Понятно. Костюм чужой, документы украли, инженер по водоснабжению и канализации. Похож. Слушай, ты мне нравишься, у меня таких авантюристов сколько угодно. Хочешь поехать со мной в Посёлок?
— Хочу. У меня нет другого выхода.
— Хорошо. Я тебя беру. Теперь расскажи, откуда ты, такой красавец, взялся. Я должен знать, иначе ничего не получится.
И я рассказал Коновалову свою историю, особенно напирая на то, что погибший сам виноват в случившемся, вернее, виноваты те полтора шага назад, которые он зачем-то сделал, а потом, засуетившись, бросился под колёса моей машины. Свидетелей не было, меня посадят в тюрьму, я там пропаду, я не смогу сидеть в тюрьме.
Коновалов изучал меня, чуть склонив голову набок и прищурив выпуклые глаза, трудно было предположить, о чём он в этот момент думал, может быть, и в его судьбе была скрыта какая-то трагическая история, в чём-то схожая с моей. Врать не имело смысла, да я бы и не смог этого сделать. Он выслушал меня до конца, потом сказал пойти и позвать проводника. Проводник оказался на месте и тут же явился к Коновалову, он, как и я, чувствовал в этом человеке большого начальника и готов был исполнять его распоряжения.
— Я вам заплачу, — сказал Михаил Фёдорович, — поселите этого человека в купе со мной, он сойдёт на той же станции, что и я. Билет оформлять не нужно.
Проводник с готовностью кивнул.
— Выпьете коньяка? — предложил Коновалов.
Проводник вновь кивнул и быстро принёс ещё один стакан.
6
Коновалов — фантастически целеустремлённый человек, он всю жизнь провёл на Крайнем Севере, открыл несколько месторождений нефти и газа, людей чувствует интуитивно и редко ошибается. Он умеет приспосабливать их к своему делу, в каждом находя полезное, ценное. Это я ощутил на себе.
Он привёз меня в посёлок на край света, на берег холодного моря. Посёлка ещё не существовало, люди жили в вагончиках-балках, расставленных посреди тундры как попало. Стрекотала электростанция, дававшая тепло и свет. Десяток балков, сгруппированные в каре в центре посёлка, именовались «конторой экспедиции». До самого горизонта простиралось бледно-зелёного цвета болото с редкими зеркальцами озёр.
Весь берег был завален привезёнными и продолжавшими поступать грузами, готовились забурить первую скважину. Коновалов успевал быть везде, едва он появлялся, вокруг сразу же возникал водоворот людей, от него ждали команд, решений, направления действий. Руководил он без видимых усилий, с благосклонной улыбкой, когда требовалось, — хмурился, отпускал лёгкий матерок. Его энергия передавалась людям, заставляла их делать работу не только на совесть, но и с личной инициативой, с собственными предложениями. Для них Коновалов был не просто начальник, который платит деньги, это был человек, которого они уважают и любят. Коновалов сумел создать в Посёлке атмосферу взаимного уважения, ничего подобного я не видел и не мог представить, что такое возможно. Мой удручающе-вялый труд в проектном институте не шёл ни в какое сравнение с этим бурлящим котлом.
Три месяца я работал монтажником в строительной бригаде, перед начальником старался не мелькать, надеясь, что он обо мне не забыл. Но Коновалов здоровался со мной, как со всеми другими, что немного обижало. Время шло, ничего не менялось, кроме погоды, — похолодало, стал сыпать мелкий снег, наступала зима. Я потерял надежду, решив, что Коновалов уже не вспомнит о случайном попутчике, которого он, повинуясь минутному капризу, притащил в Посёлок. Я смирился со своим положением и перестал думать о перспективах. Но Коновалов ни о ком не забывал, держал на прицеле каждого, тем более если планировал выдвинуть человека в руководители.
Мы заканчивали строительство котельной, когда неожиданно явился Михаил Фёдорович. Он был в точно такой же телогрейке с ромбом «Мингео СССР» на рукаве, как и все мы. Некоторое время стоял, заложив руки за спину, молча наблюдая за работой. Стоял долго, не задавая вопросов и не требуя отчёта.
Укладывая на крыше листы шифера, я иногда взглядывал на начальника, рассчитывая встретиться с ним взглядом. Когда бригадир Павел Сергейчук крикнул, что можно шабашить и идти на обед, я слез с крыши, проходя мимо Коновалова, молча ему кивнул. Михаил Фёдорович спросил:
— Как жизнь? Освоился?
Я неопределённо пожал плечами: освоился, куда деваться.
Коновалов сказал бригадиру:
— Задержи своих орлов на минуту, хочу кое-что сказать.
«Орлы» подошли, встали перед Коноваловым полукругом.
— Евгений Алексеевич, — он показал на меня, — с сегодняшнего дня будет у вас бригадиром, прошу ему подчиняться. Сергейчука я перевожу прорабом на сборку «вахт».
После этих слов повернулся и пошёл по направлению к следующему объекту — строящемуся зданию конторы. Я догнал Коновалова и спросил:
— Почему вы назвали меня Алексеевичем? У меня другое отчество.
Коновалов усмехнулся:
— Так я и фамилии твоей настоящей не знаю, не только отчества. Документов нет?
Я знал, что со слов Коновалова в отделе кадров меня записали Евгением Алексеевичем Коткиным. Почему он назначил мне эту странную фамилию и чужое отчество, было не ясно.
— Я же сказал вам в поезде, что нет.
— Совсем никаких? — изумился Коновалов.
— Ну, разве вот это.
Я показал «ксиву», которую мне наскоро сварганил Гена. Михаил Фёдорович мельком взглянул на неё:
— Это выбрось, не позорься. Документы должны быть официальными, как положено. Вопрос решим. Пока что они тебе не нужны.
Обещание звучало фантастично, но я уже привык доверять Коновалову. Документы до тех пор, пока я нахожусь в посёлке, мне действительно не нужны, никто их не спросит, но, если потребуется уехать, без них не обойтись.
У меня создалось впечатление, что решения порой выскакивают у Коновалова спонтанно. Однажды мы с ним случайно столкнулись на вертолётной площадке, Коновалов что-то оживлённо обсуждал с диспетчером Лёшей Петриченко. Поздоровавшись, я хотел пройти мимо, но Коновалов, окликнув меня, сказал:
— Сейчас полетим на Гангурей.
Я не имел ни малейшего представления, что такое Гангурей и зачем должен лететь туда вместе с Коноваловым. Но Михаил Фёдорович вёл себя так, словно заранее предупредил меня об этом и специально ожидал на вертолётке.
— А что мы будем там делать? — поинтересовался я.
Коновалов имел привычку отвечать на заданные вопросы выборочно, в зависимости от необходимости ответа.
Мы направились к МИ-2, возле которого стояли пилоты. Коновалов сказал Петриченко:
— Я на Гангурей, часа на полтора.
Лёша согласно кивнул, хотя у него наверняка была расписана наперёд работа вертолёта МИ-2.
Тундра уже начала покрываться снегом, сверху все эти озерца и речушки выглядели, словно на большой контурной карте, которую я когда-то раскрашивал в школе. Коновалов сидел, насупившись, углубившись в свои мысли, тревожить его и спрашивать, с какой целью мы летим в посёлок Гангурей, было неловко. Возможно, Михаилу Фёдоровичу потребовалось срочно решить вопрос по снабжению столовой оленьим мясом, и он, чтобы не было скучно, взял меня с собой. Но это объяснение выглядело сомнительным, Коновалов без причины не отрывал людей от работы. Моя бригада закончила монтаж котельной, нужно было срочно её запускать, приближались холода.
Над Гангуреем вертолёт сделал круг, я успел разглядеть несколько десятков домов с побелевшими от снега крышами.
В сельсовете за столом сидел человек с ярко выраженной внешностью аборигена, видимо председатель, и что-то сосредоточенно писал в журнале. Такой журнал раньше называли амбарной книгой. Увидев Коновалова, он поспешно встал, они обнялись, радушно хлопая друг друга по спинам, чувствовалось, что радость от встречи искренняя.
— Ты, Миша, как всегда, нежданно, — сказал председатель сельсовета. — Что-то нужно?
— Нужно. Вот человек, — Коновалов показал на меня, — требуется бумага о том, что он родился в Гангурее и здесь прошло его детство. На самом деле он родился в лагере для врагов народа, родителей не помнит, документов у него нет, украдены. Нужно записать, что он сын оленевода Алексея Коткина, и выправить всё, как положено.
— Так ведь Лёша Коткин умер давно, — председатель стремился постичь замысел Коновалова, но не мог.
— Вот и хорошо. У него, насколько я знаю, был сын, который пропал в тундре. Так он не пропал. Вот этот человек — его сын, Евгений Алексеевич Коткин. Напиши заявление на восстановление ему паспорта и заодно копию аттестата об окончании школы-восьмилетки, она тут когда-то была. Заверь своей печатью, проверять никто не будет, дело давнее.
Председатель, немного ошалев от количества и сложности заданий, кивнул головой: всё сделаю.
— Так Лёшкиного сына вроде бы по-другому звали.
— Какая тебе разница? — Коновалов не любил, когда его не понимали с полуслова. — Запомни: Коткин Евгений Алексеевич, год рождения тысяча девятьсот пятьдесят первый, месяц и дату рождения поставишь любую, какая тебе понравится. Укажи, что сведения записаны с его слов. В Городе когда-то пожар был, архив сгорел, так что лишних вопросов не возникнет.
— Я всё сделаю, Миша, не сомневайся, — заверил председатель сельсовета. — Обедать останешься? У меня уха из нельмы.
— Уха у тебя, Владимир Селивёрстович, замечательная, это я отлично помню, но сейчас некогда, в другой раз. За документами на Коткина прилечу недели через три, если появятся вопросы, звони. Смотри ничего не перепутай.
Я ошарашенно наблюдал за тем, как решается моя судьба, то, что сделал Коновалов за несколько минут, невозможно было измерить никакой благодарностью, он вернул меня к жизни из небытия. Отсутствие документов — и есть небытие, без них человек никто, он не существует.
Владимир Селивёрстович вновь занял своё место за столом и подробно записал под диктовку Коновалова все его указания.
— Готовые документы вместе с фотографией я сам отвезу, куда следует, там люди тоже не чужие, помогут, я им всё разъясню.
Коновалов ещё некоторое время сидел на стуле, опустив голову в раздумье, я глядел на него поражённо: я погибал, почти погиб, но этот человек принял участие в моей судьбе и спас. Но спасти меня от вины в гибели человека он не мог при всём желании.
Через несколько лет после того, как Михаила Фёдоровича не стало, Антонина Викторовна, фельдшер Посёлка, — она была женой Коновалова в последние годы его жизни, — рассказала мне историю, которая случилась с ним в молодости. Он был совсем другим человеком, была и несчастная любовь, и смерть любимой женщины, и бегство из города, в котором он мог погибнуть. Все эти невольные совпадения, по-видимому, и вызвали у Коновалова сочувствие и желание мне помочь.
Коновалов умер от инфаркта в санитарном вертолёте по пути в Город, таким образом, исчез единственный человек, которому была известна моя тайна и которому я обязан своим вторым рождением.
7
Заместитель Коновалова по строительству, Виталий Яковлевич Бейлин, был склонен к грустному юмору, он говорил:
— Еврею выжить на Крайнем Севере невозможно, но я выжил и этим доказал стойкость моей нации.
Он попал на Север в молодые годы, отсидел то, что ему назначили, но на Большую землю не вернулся. Никто не знал, сколько ему лет, и я не знал, но то, что много, было очевидно. Виталий Яковлевич то болел, то пил, но работа была поставлена им так, что могла какое-то время идти по инерции, без вмешательства руководителя. После того как меня назначили прорабом, Бейлин стал моим непосредственным начальником. Он был лишён начальственной чванливости, но грубил, «ставил на место» сразу же, как только чувствовал малейшее противодействие. Конкуренции с собой не допускал. Не знаю, где Виталий Яковлевич учился строительному делу, вполне возможно, что нигде, но обмануть его и приписать невыполненные объёмы было невозможно, он легко перемножал в уме двузначные числа, помнил на память нормы и расценки, при этом выглядел задумчивым и расслабленным, словно не от мира сего, вводя своим видом в заблуждение. Бейлин сыграл в моей жизни не меньшую роль, чем Коновалов, хотя был резок и зло-насмешлив, обличая мои ошибки, неизбежные у не слишком опытного руководителя производства.
Когда я вступил в должность, Бейлин пригласил меня в кабинет, располагавшийся в обычном восьмиместном балке, посадил на стул напротив, долго глядел на меня, склонив седую львиную голову. Потом спросил:
— Какой институт окончил? Где?
Отвечать было нельзя, могли последовать другие вопросы, отвечать на которые захочется ещё меньше, так лучше не начинать. Я промолчал. Бейлин не стал разбираться в причинах молчания:
— Чем занимался, проектированием или строительством?
— Проектированием, но, если потребуется, разберусь в строительстве.
— Не собираюсь расспрашивать о твоей прошлой жизни, она мне не интересна. Мне важен не процесс, а результат. У меня нет ни желания, ни здоровья бегать и ругаться с бригадирами, этим будешь заниматься ты и каждый вечер докладывать о проделанной работе. Если увижу, что дело не идёт, на твоём месте будет другой человек.
Мне понравилось, что эти слова Бейлин произносил обычным, монотонным голосом, не пугал, просто доводил до сведения, что работать спустя рукава не позволит. Но я не имел возможности работать спустя рукава, не мог допустить, чтобы меня выгнали, да и подвести Коновалова не хотелось.
Бейлин вдруг рассмеялся, обнажив крупные жёлтые, словно спелые зёрна кукурузы, прокуренные зубы:
— Учти, что нужно, когда это необходимо, быть хищником, кусать, а не уговаривать. Людей не жалей, они сюда прибыли, чтобы зарабатывать деньги, знали, куда едут, в прежние времена в этих местах даже лагерей не было, климат для проживания не приспособлен, но вот нашли нефть, потребовалось построить посёлок для экспедиции, и посёлок будет построен, как бы трудно это ни было.
Я и без этих объяснений видел, что Бейлин может построить что угодно, а не только посёлок, если это будет необходимо.
Впервые в жизни я ощутил себя участником большого дела, и не просто участником — одним из тех, кто этим делом руководит. Если бы не те полтора шага назад, которые сделал тот неведомый человек, я бы так и просидел до пенсии в проектном институте, тоскуя вечерами с нелюбящей женой и чужим мне сыном, так и ездил бы на дурацкую рыбалку на Приваловские озёра, томясь тусклой и бессмысленной жизнью.
Я постоянно думал о том человеке, все люди связаны между собой, малейший поступок любого из них меняет картину в калейдоскопе мира, невозможно предположить, каким он станет через секунду. Столпотворение характеров, их непохожесть делают этот поступок неслучайным, причудливо складывая судьбы. Удачных и неудачных судеб не бывает, иными они быть не могли, любая случайность закономерна, нужно находить силы, чтобы смириться с ней и жить дальше.
Через год я чувствовал себя матёрым профессионалом-строителем, у меня был кабинет в новой конторе, из окна которого открывался вид на реку, на островерхие ели по её берегам. Идя в столовую на обед, я пересекал посёлок, большинство строений в котором было возведено под моим началом, и сама столовая, сложенная из белого кирпича, в том числе. Я был человеком на своём месте, гордился этим, хотя и существовал под чужой фамилией и с чужой биографией.
Быть может, в одном из Приваловских озёр нашли обезображенный труп утопленника и похоронили вместо меня, жена с сыном раз в год или реже приходят на кладбище, и, наверное, хорошо, что меня, прежнего, нет, бывают такие странные удачи.
Иногда мне хотелось поделиться этими мыслями с Виталием Яковлевичем, с которым сложились близкие отношения, но он был со мной немного свысока, насмешлив, это не способствовало излишним откровениям.
Бейлин был намного образованней, грамотней меня, и не только в производственных вопросах, он был широко эрудирован, разбирался в литературе, знал на память много стихов. Я вырос в семье, где книг не читали, родителям не хватало на это времени, они целыми днями пропадали на работе, а в выходные трудились на даче. Старшего брата, который имел на меня большое влияние, интересовал футбол, он вёл таблицу чемпионата страны и знал подробности жизни и взаимоотношений известных футболистов. Соответственно, увлёкся футболом и я. К литературе относился без любопытства, она существовала отдельно от меня, как любой другой школьный предмет.
Однажды я спросил у Виталия Яковлевича, откуда у него тяга к рифмованным словам, отчего они ему необходимы, это не вписывается в образ.
Он улыбнулся:
— Люди заложили в эти слова свои переживания, страдания, боль, короче говоря, чувства. Тебе не интересны чувства других людей?
— Не очень, — честно признался я, — своих переживаний хватает. Зачем без дела душу ворошить? Какой в этом толк?
— А ты во всём хочешь найти толк? Это неправильно. Тут мысль вот какая: можно жить, питаясь чёрным хлебом с водой, и это тоже будет жизнь, но люди зачем-то придумали вкусные блюда — торты, пирожные.
— Не вижу смысла, чтобы тратить время на эти пирожные.
— Жаль, что ты пока ещё не поумнел, но надеюсь, что это произойдёт. Времени у человека мало, его нужно беречь, время, и наполнять достойным содержанием. Но у людей обыкновенных, назовём их так, оно расходуется, помимо основного дела, на карты, водку, охоту, рыбалку и прочую муть. Рыбу и добытых зверей съедают, водку выпивают, деньги, выигранные в карты, растрачивают. Не остаётся ничего. Если ещё и дело, которым они заняты, ничего стоит, то получается, что жизнь расходуется безо всякого смысла.
— Почему я должен перед кем-то держать отчёт, как мне расходовать жизнь?
— Без всех этих Пушкиных, Блоков, Пастернаков и Мандельштамов цивилизации гибнут, тому есть много примеров. Сначала должны быть они, потом — технический прогресс. Это только кажется, что дай людям работу, хлеба и зрелищ, и всё будет хорошо. Человечество закиснет, увянет, загнётся, потеряет ориентиры. Ты меня понимаешь?
— Не очень.
Когда я учился в школе, сочинения списывал с хрестоматии, стихи, в моём понимании, были занятием для девочек, они их выучивали наизусть, читали друг другу и восхищались. Впрочем, некоторые стихи обращали внимание красивой мелодией, но восхищаться ими и читать их кому-то вслух никогда не приходило в голову. Да и времени на это не было, оно уходило на спорт: футбол во дворе до темноты, занятия в секции лёгкой атлетики. Я неплохо бегал на четыреста и восемьсот метров, тренер говорил, что мне нужно заниматься спортом всерьёз, но как раз подошёл возраст вина и девочек, и это занятие оказалось гораздо более привлекательным. Я выучился играть на гитаре и удивлялся тому, что песни — это тоже стихи.
Будущая жена обратила на меня внимание как раз за эти песни. Она жила в соседнем подъезде, постоянно ходила на реку с этюдником и что-то рисовала. Однажды я спросил её:
— Как тебе не наскучат эти картинки?
Она ответила:
— Разве это может наскучить?
На этом надо было и закончить начавшуюся дружбу, но она продолжилась, будущая жена решила меня перевоспитать, приобщить. В результате мы поженились, старания жены по «приобщению» успехом не увенчались. Теперь я понимаю, что увенчаться они не могли, жена, в силу категорического характера, выбрала чересчур крутой подход, и я почувствовал отвращение к культурным ценностям, которые составляли главное в её жизни. Со временем наше совместное существование потеряло смысл, было бы правильней разойтись, но я видел, что самостоятельно жить жена не сможет, да и сына ей не на что будет содержать, поэтому терпел, не вполне понимая, до каких пор нужно терпеть. Потом стало ясно, что терпеть придётся до тех пор, пока не кончится жизнь.
— Время надо ценить, — продолжил Бейлин, — жизнь проходит быстро, ты думаешь, я заметил, как она прошла?
Мне захотелось спросить Виталия Яковлевича, как объясняет он с точки зрения сбережения времени свои запои, но посчитал этот вопрос нескромным.
— Наверное, удивляешься, почему я до сих пор работаю? Думаешь, из-за денег. Дело не в деньгах, хотя ничего плохого в них нет. Я пробыл на Севере сорок лет и нигде южнее жить не смогу, потому что быстро умру. Умереть не очень страшно, но почему бы не пожить, если есть такая возможность? Сидеть без работы скучно, вот и помогаю Мише Коновалову, я давно с ним знаком.
Я удивился схожести наших судеб, ведь и я не могу уехать с Севера, только по другой причине.
Виталий Яковлевич всё чаще болел, и было вполне естественным то, что я вскоре сменил его на должности заместителя начальника по строительству.
Он жил в небольшом домике, который выстроил себе на берегу реки, в стороне от посёлка. Когда позволяла погода, подолгу сидел на скамеечке возле крыльца с незажжённой сигаретой в губах, иногда, по забывчивости, затягиваясь. Курить ему давно уже было запрещено.
Я приходил к Бейлину, как только появлялось свободное время, приносил продукты, какие-нибудь деликатесы вроде копчёного сала или редкой разновидности сыра. Здоровье Виталия Яковлевича ухудшалось, он не любил говорить о нём, потухшие глаза под седыми нависшими бровями были грустны. Поселковый фельдшер Антонина Викторовна настаивала, чтобы он лёг в больницу, Виталий Яковлевич отвечал:
— Тоня, вы же давно в медицине и отлично знаете, что врачи лишь ненадолго продлевают жизнь, в их деятельности заложено столько же лицемерия, сколько милосердия.
Антонину Викторовну эта сомнительная философия раздражала, она жаловалась на Бейлина Коновалову, тот отвечал:
— Человек хочет умереть на воле, а не в больничной духоте, я думаю, он прав.
Придя к Виталию Яковлевичу, я садился рядом с ним на скамейку и рассказывал о новостях посёлка, о возведении новых «вахт» и домов, но чувствовал, что все эти новости его не слишком интересуют, он прерывал, вдруг положив руку мне на плечо, и проговаривал стихи хрипловатым, тяжёлым голосом:
Мне сладко при свете неярком,
чуть падающем на кровать,
себя и свой жребий подарком
бесценным твоим сознавать.
Кончаясь в больничной постели,
я чувствую рук твоих жар.
Ты держишь меня, как изделье,
и прячешь, как перстень, в футляр1.
Он не любил вспоминать о своих взрослых детях в Москве и в Минске, о бывших жёнах, которые бросали его и которых бросал он, всё это уже не имело значения, оставшись в прежней жизни. Наверное, он по-прежнему любил женщин, с которыми когда-то жил.
И любящие, как во сне,
друг к другу тянутся поспешней,
и на деревьях в вышине
потеют от тепла скворешни.
И полусонным стрелкам лень
ворочаться на циферблате,
и дольше века длится день,
и не кончается объятье2.
Незадолго перед тем, как Бейлину уйти, я сказал ему как бы в шутку:
— Виталий Яковлевич, лучше бы мне умереть вместо вас, меня же всё равно не существует.
Он пристально взглянул на меня, может быть, о чём-то догадался, но расспрашивать не стал, так и не поняв глубины и справедливости этих слов.
Часть вторая
Сопротивление материалов
8
В политехническом институте я читаю курс сопротивления материалов. Из дома уезжаю в зависимости от начала лекций, около десяти часов. Но мой день начинается значительно раньше, и весь он тщательно распланирован.
Подъём в половине пятого. Для кого-то это очень рано, для меня — нет, я давно приучил себя к такому режиму и другого не представляю.
Название науки, которую читаю студентам, я рассматриваю ещё и с философской точки зрения. Человек всю жизнь со всех сторон постоянно встречает сопротивление, в том числе изнутри, задача состоит в его преодолении. Студенты в основном люди недалёкие, не понимают глубокого смысла этой науки.
Рано утром всегда хочется спать, если поддаться этому искушению, лечь и проснуться позже, это время будет выброшено из жизни, она окажется уменьшенной на эту величину.
Зарядка и холодный душ. У меня продуман индивидуальный комплекс упражнений. Организм нужно поддерживать в рабочем состоянии для чёткого выполнения предназначенных ему функций. Слова «не хочется», «лень» я исключил из лексикона. Сопротивление изнутри — наиболее опасно, нельзя давать себе послабления, это чревато рецидивом, нельзя ослаблять давление. Противодействие должно быть неуклонным и в отношении наружных факторов, к примеру людей.
Им больше нравится отдыхать, чем заниматься наукой, в человеке заложено стремление к статичности.
Меня называют расчётливым, не вижу в этом обиды, человек и должен быть рациональным. Время идёт неравномерно, в зависимости от количества действий и мыслей, которые по мере его движения рождаются. Оно представляется мне огромным пузырём, который можно растягивать до немыслимых размеров при правильной эксплуатации. Растяжение времени также имеет тенденцию к сопротивлению, нужны усилия для его преодоления. Их нужно прикладывать ко всему, только тогда возможен прогресс в развитии.
Я странно выгляжу со стороны, у меня даже походка торопливая, подпрыгивающая, студенты иронизируют, но я не придаю этому значения, молодым людям кажется, что впереди у них вечность, они каждый день пьют пиво после лекций, нет большей глупости, чем тратить время на алкоголь, в пьяном забвении оно несётся катастрофически быстро. Я не Фауст, чтобы поддаваться на дешёвые соблазны.
У меня есть жена и сын, это тоже сопротивление, да ещё какое, но не им диктовать мне образ жизни. Они ко мне приспособились, а это, если разобраться, одна из форм уважения. Главный результат при борьбе с материалом: он становится податливым, даже если первоначально выглядел иным. Это происходит не так быстро, как хотелось бы, нужно упорство, уверенность и терпение. Материал не считает себя слабым, он не хочет принимать новое, непривычное состояние. Но какое получаешь удовольствие, когда видишь, что усилия были не напрасными, что они увенчались успехом: твёрдости материала больше нет. Борьба формирует инстинкт победителя. Очень важно, чтобы у человека было чем гордиться, иначе заверения о состоявшейся жизни голословны. Любой человек примитивно хвастлив, но те, кто умнее, умеют подать свой успех так, что он не бросается в глаза, нельзя демонстрировать его нараспашку, распушив павлиний хвост, нарвёшься на насмешки, наступление нужно готовить тщательно и незаметно, люди сами придут к мысли о твоём превосходстве.
…Каждое утро я бегаю от своего дома до парка и обратно, по мне можно сверять часы, ровно в пять пересекаю дорогу по пешеходному переходу напротив универсама. Воздух разрывает грудь холодной свежестью, дыхание свободно и легко. Я счастлив тем, что мой организм здоров, бодр и готов к подвигу, что везде и во всём у меня порядок: в семье, на работе, в душе. Люди должны завидовать мне и пытаться стать такими же.
9
А теперь о том, что касается женщин. Как легко было растаять, когда будущая жена провожала меня ранним утром из своей комнаты в общежитии и долго глядела в окно, расплющив нос и лоб о стекло. Очень просто растаять и превратиться в конфету ириску, полежавшую час на жаре, но растаявшие ириски невкусные, их от фантика отделить трудно, а во рту они назойливо прилипают к зубам, вызывая досаду. Когда девушка приобретает власть над молодым человеком, томление новой встречи перестаёт волновать из-за утраты сопротивления, эффект не работает, и молодому человеку, как правило, приходится изыскивать новую кандидатку, которая будет вожделенно плющить о стекло нос и лоб. Отношения мужчины и женщины — шахматная партия, которую проигрывать нельзя.
Если же говорить о времени, то оно бывает живым и мёртвым. Мёртвое — это когда не происходит ничего, лишь тянется череда уныло-одинаковых дней.
Моя активно-наступательная манера не нравится ни жене, ни сыну, когда меня нет дома, они отдыхают. А если б я исчез совсем, они бы, мне кажется, вздохнули с облегчением.
Жаль, что на правильное воспитание сына у меня не хватило времени, фокусы с демократией у меня не проходят, но нельзя не учитывать альтернативный вариант, — если б он вырос таким же, как я, в семье возник бы серьёзный конфликт: два борца с сопротивлением материалов — это чересчур много.
Жизнь невозможно строить на взаимном уважении. Есть такой ужасный термин: «Тактичная сдержанность». Это когда тебе бьют в рожу, а ты говоришь: «Вы неправильно поступаете, так нельзя». Если человек не выстраивает собственную агрессивную философию, непременно подпадает под чужую. Цивилизация в процессе развития много изощрялась в лицемерии, чтобы скрыть изначальный, первобытный оскал. Право сильного отменить невозможно, а сильным становится тот, кто непрерывно преодолевает сопротивление материалов.
Жена называет меня жестоким, бесполезно объяснять глупой женщине, что человек должен быть жесток настолько, насколько это требуется для альтернативы окружающим. Я жесток потому, что не хочу, чтобы жестоким по отношению ко мне были другие. Нет ничего бессмысленней, чем пытаться в звериной стае найти общий язык с каждым. Это будет воспринято как слабость, и ничего, кроме вреда, не принесёт.
Жена упрекает: «У тебя друзей нет!» Да, сейчас нет, но они были и жаждали общения со мной больше, чем я с ними. Но друзья сами собой рассеялись, и не потому, что я им надоел, а потому что они мне показались неинтересными, стало тошнить от их откровений, надоела глупость их жалоб на жизнь, я не говорил об этом прямо, но они чувствовали мою правоту, слышать правду неприятно. Следовало поддакивать им, сокрушённо вздыхать, тогда бы они сказали: «Какой хороший, душевный парень!» Но я в сомнительных комплиментах не нуждаюсь, мне всё равно, какой я парень в их глазах.
Жена говорит: «Ты одинок». Я с этим согласен, но нормальному человеку одиночество свойственно, оно даже выгодно для экономии времени. Если меня спросят, на что бы я хотел тратить освободившееся время, я отвечу: на размышления. Чем больше человек вынужден заниматься каким-либо вещественным трудом, тем меньше остаётся у него времени на то, чтобы мыслить. Не говоря уже о дурацкой болтовне, как платы за поддержание дружбы. Ни одному существу, кроме человека, не дано отвлечённо мыслить. Куда девается полученная продукция? Я думаю, существует какая-то всеобщая база, где ценные мысли скапливаются для пользования будущими поколениями.
Но это уже из области мистики и сумасшествия, об этом я жене не говорю, она и так часто смотрит на меня с подозрением. Она знает меня лучше, чем другие люди, поскольку видит каждый день, с ней приходится решать хозяйственные и бытовые вопросы, от которых никуда не денешься.
«Невозможно жить в обществе и быть свободным от общества», это понятно. Но хочу добавить: если не обороняться от общества и не идти на него в наступление, оно тебя сожрёт. Общество — безжалостный монстр, которому бесполезно что-то объяснять; если оно не чувствует сопротивления, то начинает давить, и нет надежды, что из жалости остановится. Человек должен быть борцом для того, чтобы остаться личностью, уважающей себя.
Я был совсем молод, когда меня принялись уничтожать. Тогда я ещё не знал, что можно спрятаться в одиночество, был согласен на позорный мир с обществом, не понимая, что он состояться не может. Компромисса не бывает, — либо полное поражение и дальнейший позор, либо сопротивление, ради которого стоит пожертвовать чем угодно, тем более друзьями.
Я вырос в полной, счастливой семье, кормили регулярно, обучили в школе и в институте, за это спасибо. Имея посредственные способности, я развил их, выбился в люди, остался работать в институте после его окончания, стал аспирантом. Я хотел жить самостоятельно, не опираясь на помощь родителей, они её, впрочем, не предлагали, но, если б я попросил, помогли бы. Однако помощь — один из вариантов унижения.
10
Жена никогда не говорит об этом, но сама собою напрашивается мысль о том, что она ошиблась во мне. Когда мы встретились, я ещё не знал, каким должен быть, витали в голове дурацкие мысли о всеобщем братстве, на основе которых вроде бы и следует строить своё мировоззрение. Но эти понятия никогда не существовали и не существуют в чистом виде, как, к примеру, не существует в природе дистиллированной воды или отдельных редкоземельных элементов из известной таблицы. Эти чувства можно предположить, их можно создать искусственно для производства лабораторных опытов, но они не могут самостоятельно вырасти в чистом поле, как незабудки или ромашки.
Когда мы с женой встретились, я представлял собой примитивную заготовку, из которой можно было создать всё, что угодно. В результате жена осталась такой же, как была, а я переменился. Папы Карло для этого не нашлось, пришлось действовать самому — наугад.
Прежде чем что-то создать, человек должен спроектировать объект в мозгу на основании имеющегося опыта. У меня опыта не было, действовал по интуиции, теперь трудно оценить, что получилось, поскольку я не вижу себя со стороны, но, по моим представлениям, этого достаточно, чтобы прожить в относительной безопасности. Безопасность — основная цель, которой добивается любое существо, чтобы выжить и быть самостоятельным.
Порой жена взбрыкивает, — издержки воспитания родителей и недостаточность моего влияния, — и тогда звучат возмутительные вещи. Например:
— Ты смотришь на меня, как удав, того и гляди задушишь или проглотишь.
Наблюдение верное, иногда мой взгляд действительно замирает, сосредоточившись на противнике (или собеседнике, неважно), удивительно другое, я случайно узнал о том, что студенты в институте дали мне прозвище Удав Петрович. Такие совпадения не бывают случайными.
Здороваются же, встретившись в коридоре или на лестнице, почтительно:
— Добрый день (или доброе утро), Евгений Петрович!
Они боятся меня, трясутся на экзаменах, лепечут всякую чушь, большинство из них не собираются работать по специальности, им не нужны премудрости сопротивления материалов.
Мне есть за что себя уважать, я — кандидат технических наук, автор нескольких достойных и полезных книг, скажем: «Очерки о сопротивлении упруго-вязких материалов в неагрессивной среде» (242 страницы); «Ползучесть отдельных видов материалов при высоких температурах» (258 страниц); «Внутренние напряжения и борьба с ними» (286 страниц) — труд, которым я горжусь; «Расчёты при сложном сопротивлении материалов» (346 страниц). Не говоря уже о такой мелочи, как «Методические указания по выполнению расчётно-графических работ по деформациям» (61 страница). Я — не тот, кому «повезло в жизни», я пришёл к своему успеху терпеливым трудом, для моих студентов этот путь неведом, они считают, что главное — знакомства, связи, выражаясь по-старому, «блат».
Убеждён, что не стоит обращать внимание на такую глупость, как кличка (прозвище), но точно знаю, что о любви ко мне со стороны студентов речи быть не может.
Неожиданности неизбежны, однажды я проснулся посреди ночи от резкой боли в левой части живота. Я бдительно контролирую состояние организма, в сорок семь лет никакими хроническими болезнями не страдаю. И вдруг эта боль.
Мы с женой спим в одной комнате, но на разных, далеко отстоящих друг от друга кроватях. Проснувшись и слегка застонав от боли, я сразу же взглянул на жену, не разбудил ли? Но она лежала неподвижно, безмолвно, повернувшись ко мне широкой спиной. Она — большая, широкая, сильно заматеревшая с годами, особенно после родов. Мне не хотелось, чтобы она проснулась, я рассчитывал на то, что боль уйдёт сама собой, — странная надежда, характерная для тех, кто редко болеет. Боль требует помощи, совета, я избегаю помощи и советов, они меня раздражают, тая в себе сострадание.
Я ничего не понимаю в таблетках, стараюсь их не принимать, считаю, что организм должен самостоятельно справляться с возникающими проблемами. У жены таблеток полный ящик, она постоянно лечит себя и сына, сын до сих пор живёт с нами, хотя по возрасту ему давно пора жениться. Он — крупный, высокий, похожий лицом на мать. Я никогда не надоедал ему «отеческими наставлениями», считая, что человек сам должен научиться жить методом проб и ошибок. У нас нет духовного контакта, и я не вижу в этом ничего дурного, гораздо хуже — панибратство, снисходительное похлопывание по плечу, унизительное по форме и содержанию.
Превозмогая боль, я долго ворочался, скрипя кроватью, пока жена не спросила:
— Что случилось?
Я сделал вид, что не расслышал вопроса, в противном случае потребовалось бы объяснение, жалоба на своё состояние. Она повторила:
— Тебе плохо?
А вот это интересный вопрос. Его можно рассматривать не совсем так, как жена могла бы предположить. Плохо ли мне? Я всегда уверял себя, что организовал свою жизнь, как хотел, ей не угрожает никакой негатив, то есть мне хорошо. Если я сейчас соглашусь с тем, что мне плохо, это будет иметь гораздо более широкий смысловой диапазон, чем жалоба на физическое состояние. Я ответил:
— Нет, мне хорошо.
— Почему же ты ворочаешься и не спишь?
— В надежде, что станет ещё лучше.
— Оставь эти глупые шутки. Вызвать «скорую»?
Только этого не хватало. Приедет «скорая» — торопливые, раздражённые люди, у которых десятый больной за время дежурства, у каждого больного своя трагедия. Этим уставшим людям придётся изображать внимание ко мне, желание помочь.
— Вызови её себе, если это необходимо.
Жена привыкла к грубости моих ответов и не удивляется им.
— Когда станет совсем невмоготу, скажи, я вызову.
Невмоготу стало очень скоро, приехала «скорая», всё выглядело именно так, как я предполагал. Меня забрали в больницу, я пролежал там неделю. Обыкновенная язва. Откуда она могла взяться при моей сбалансированной, продуманной системе питания? Язва выглядела обидной, лишённой всякой логики случайностью, но сыграла со мной злую шутку: я потерял уверенность. Стала постоянно вспоминаться та ночь, наполненная болью, когда я лежал, сжав зубы, и с ужасом думал о том, что меня настигла неизлечимая болезнь, из которой выход только в смерть. Меня пронизывало чувство осознания своей ненужности. Существует много советов для преодоления такого состояния, но все они придуманы людьми, которые в подобной ситуации никогда не оказывались.
После болезни я изменился, хотя со стороны этого не было заметно. Я понял, что в любой момент может повториться боль, — не от язвы, так от чего-то другого. Выражаясь фигурально, язва уязвила меня, пробила брешь. Когда знаешь, что есть брешь, неизбежно беспокойство, тревожат соответствующие мысли, короче говоря, болен оказался не столько сам организм, сколько душа. «Уязвлённая душа» — серьёзная болезнь, я пытался её себе объяснить и не мог, чувствуя, что она неизлечима, эту язву не вылечить лекарствами.
Я стал сомневаться, а это не мой стиль, не моя философия поведения. Жизнь переломилась. Язва благополучно зажила и больше не давала о себе знать, но язва в душе приобрела хронические свойства. Стали приходить в голову провокационные мысли о том, что каждый поступок, каждый предмет имеет право осмысления не только со стороны, мне выгодной и ясной, но и с многих других. Изменения в моём мировоззрении начали мешать жить, изменили поведение, читая лекции, я стал сбиваться и по несколько секунд стоять, собираясь с мыслями, чего со мной ранее никогда не было. Студенты видели, что Удав Петрович даёт сбои, злорадствовали, впрочем, ничего другого я от них не ожидал. Жена глядела с пристальной тревогой. Этот молчаливый домашний шпион бесил меня больше всего, перед ним я, как артист на сцене, — не уйти, не спрятаться, надо играть свою роль, не фальшивя, но как играть, если сопротивление материала иссякает, и ты не можешь этому противостоять?
Я стремился оставаться таким же, как прежде, но это не всегда удавалось, подводили мелочи. Исчезла прежняя решительность в действиях, теперь я не всегда был уверен в том, что делаю правильно, каждый раз приходило сомнение, желание переосмыслить, уточнить, найти дополнительные аргументы, это торможение было непривычно и мучительно. Сначала я стал задумываться на секунду-две, прежде чем ответить на вопрос, потом время увеличилось, вызывая недоумение у тех, кто спрашивал. Изъян становился всё более ощутимым и тяготил меня. Болезнь прогрессировала, я всё чаще обращался к жене со странными вопросами, в которых содержалось желание подтвердить то, что и так не вызывало сомнения.
Между тем жизнь шла обычным порядком: ранние подъёмы, гимнастика, утренние пробежки, лекции в институте, научная деятельность на кафедре, — я ни в чём себе не изменил, но стал медлительным, неуверенным. В этом не было большой беды, но лишь на первый взгляд: тронутый червоточиной плод не может оставаться прежним; коррозия, возникнув в металле, не может не прогрессировать (этот пример мне ближе). Я не сомневался, что эти изменения закончатся плохо, даже трагически, но как именно, предположить не мог.
Тем ранним утром улица была, как всегда, пустынна. Перебегая дорогу, я приостановился на секунду на осевой, мне показалось, что слышен звук приближающейся автомашины. Неожиданные сомнения были частью моей преломившейся жизни, они вызывали у меня негодование, злобу, но я ничего не мог с собой поделать, поддаваясь им. Ровно секунду я стоял посреди дороги, потом отступил на полтора шага назад, этого никогда не следует делать, потому что полтора и даже полшага назад – это и есть поражение. Эти полтора шага заняли микроскопическое время, но разве знаешь, чем может обернуться промедление? Я решил, что звук автомашины мне почудился, задержка вызвала раздражение, я рванулся вперёд через проезжую часть, улица была неширокой, и тут судьба подстерегла меня.
11
Если мне зададут вопрос, был ли Женя странным человеком, я отвечу, не задумываясь: да, он был странным человеком, другое дело, что я не смогу внятно объяснить, в чём выражалась его странность, потому что она выражалась во всём, за длительное время жизни с ним этого невозможно было не заметить.
Если спросят: был ли он талантлив, — затруднюсь с ответом, но смогу утверждать, что он обладал способностями и целеустремлённостью, за что бы ни брался, всё у него получалось, и он всегда доводил дело до конца.
Если поинтересуются, хотела бы я вновь прожить жизнь с этим человеком, категорически сказала бы: нет, лучше кто-нибудь попроще, с Женей не хочу, хотя и признаю все его положительные качества.
Очень хорошо, что никому не захочется расспрашивать меня после его неожиданного ухода из жизни.
Если рассуждать беспристрастно, мой муж вполне может быть определён как идеальный человек. Нельзя найти никаких пороков ни в человеческом, ни в научном плане. Таких знатоков науки о сопротивлении материалов не слишком много. Но я вас умоляю, старайтесь не общаться и уж тем более не жить с идеальными людьми, это мучительное занятие. Что-то доказывать им — всё равно что биться лбом о стальной рельс в надежде его погнуть, мнения таких людей отлиты в сверхпрочном материале и не поддаются малейшему изменению, их легче убить, чем заставить поколебать свою убеждённость.
Я работала старшим лаборантом на кафедре, где Женя читал лекции. Наибольшее несчастье приносит женщине её красота, а я была красивой. Профессорско-преподавательский состав проявлял ко мне максимум внимания, мне это нравилось, но из этого сложилась моя трагедия: в меня влюблялись, иногда даже жили со мной некоторое время, но потом непременно бросали. По разным причинам — не желали портить карьеру, было жаль детей, жён, жилплощадь, которую могли потерять, дачи, машины, имущества и так далее. При расставании бывшие пылко влюблённые выглядели отвратительно. Смрадные сплетни ядовито-чёрными тучами постоянно клубились над моей головой. Во всём происходящем оказывалась виновата я, хотя никогда не давала поводов, никого не соблазняла, не кокетничала, не назначала свиданий. Лезли сами: приставали, надоедали, упорствовали. Это напоминало спортивную борьбу за переходящий приз. Но я — живой человек, мне хотелось устроить личную жизнь, я верила в серьёзность намерений очередного прохвоста, и снова возникал преступный роман со всеми вытекающими последствиями. Обольстители обещали многое, потом обещания забывали или чистосердечно от них отказывались.
Так шла моя жизнь, и наступило время, когда стукнуло тридцать три. Результат: мужа нет, детей нет, репутация порочная. Те мужчины, которые пользовались мной и убегали, ничего хорошего обо мне не говорили, хотя я ни с кем из них не ругалась и ни в чём не обвиняла при расставании.
Я осталась не у дел вместе со своей красотой, начинавшей тускнеть.
Женя в любовных плясках вокруг меня не участвовал и вообще вёл себя крайне обособленно, профессорско-преподавательский состав относился к нему насторожённо, опасаясь этого загадочного, немногословного человека. Женя умел существовать в стороне от коллектива, когда требовалось убедительно и аргументированно высказываться по важным вопросам, выступать он умел.
Я жила с мамой-пенсионеркой, отец давно умер. Мама сначала переживала по поводу моего одиночества, потом привыкла, только удручённо интересовалась именем-отчеством очередного мужчины. Когда мужчины иссякли, это удручило маму ещё больше. Я вступила в одинокую жизнь женщины средних лет с неясными перспективами. Хотелось если не мужа, то хотя бы детей, но их нужно было от кого-то родить, беременеть же от случайного человека я не считала возможным.
Однажды вечером я лежала на диване в своей комнате, пытаясь что-то читать, как вдруг раздался звонок в дверь. Мама пошла открывать, полагая, что это кто-то из соседок, вдруг крикнула мне:
— Марина, к тебе молодой человек!
Молодые люди ко мне домой, тем более вечером, давно уже не ходили. Я очень удивилась, закрыла книгу, бросила её на диван, вышла в прихожую. Молодым человеком оказался Женя. Я не нашла ничего умнее, чем спросить:
— Вы не ошиблись адресом?
Он ответил:
— Нет.
Слово «нет» прозвучало настолько веско, что я ему поверила, оно убеждало в неслучайности этого визита, какие за ним просматривалось намерения, предположить было трудно, но я, представляя характер Жени, понимала, что намерения нешуточные.
Моё одиночество и брошенность к тому времени переходили в отчаянье, тридцать три года вроде бы не слишком большой возраст и ещё не повод для того, чтобы окончательно поставить на себе крест, но процесс душевного уныния ускорялся, и остановить его надежды не было. Появление Жени выглядело спасением, полюбить этого сурового, застёгнутого на все пуговицы человека едва ли возможно, но в качестве спасательного круга он вполне годился: основательный, собранный, заряженный мощной энергией.
Видимо, он допускал вариант, что я его выставлю, некоторая неуверенность ощущалась, но я сказала:
— Проходите, Евгений Петрович, чайку попьём.
То есть допустила возможность, дала надежду, для Жени этого оказалось достаточно, наступление пошло по всем фронтам, но я существенного сопротивления и не оказала: человек решил на мне жениться, что в этом плохого? Отчего-то я была уверена в том, что он не собирается использовать меня и бросить, как это делал профессорско-преподавательский состав кафедры теоретической механики.
Женя стал частым вечерним гостем в нашей квартире, мама, оценив эту атаку, с тревогой спросила:
— Марина, ты уверена, что он тебе нужен?
Я ответила:
— Ты можешь предложить кого-то другого?
— Это убедительный аргумент?
— Я думаю, да.
Мне казалось, что я хорошо представляю особенности совместной жизни с Женей, но, как выяснилось позднее, представляла недостаточно, поскольку Женя развивался как личность. Когда стало ясно, что я совершила ошибку, было поздно что-то менять: мама умерла, рос сын, Женя превратился в бронзовый или какой-то там ещё памятник самому себе. Сначала мне казалось, что стену между нами удастся разрушить, в крайнем случае проделать в ней подобие дверей, но я была чересчур уверена в своих силах и недостаточно знала Женю, вернее, совсем его не знала.
Пока сын был еще маленьким, он как-то спасал, отвлекая внимание на учёбу, болезни и всё прочее, но потом он вырос и так же, как муж, обособился, возникла ещё одна стена, ничем не лучше Жениной; я поняла, что моя хитрость с замужеством не удалась, она ничего не решила и ничем не помогла в борьбе с одиночеством, поманив надеждой, сделала одиночество ещё более отчётливым и безжалостным.
Всякая жизнь обусловлена логикой и развивается в соответствии с ней, выход всегда найдётся, только он будет не таким, как хотелось бы, и, если ты изначально неправильно сложил свою жизнь, на милосердие с её стороны уповать не следует.
12
Мой муж, отец Марины, любил повторять: «Не следует вносить в свою жизнь элемент шизофрении». Он умер, когда Марине было восемь лет, и не застал шизофрению нашей жизни в полном расцвете. Кому-то высшему очень нравится шутить над людьми, иначе откуда берутся такие эксперименты?
Моя дочь — способная красивая девочка, ей не составляло труда отлично учиться в школе, она выделялась в своём классе — была выше всех на голову и в прямом, и в переносном смысле. Не могу сказать, в кого она выдалась такой рослой, может быть, в деда, но не в отца и не в меня, это точно. Она читала много дополнительной литературы и уже класса с шестого взяла манеру спорить с учителями, перебивая их на уроках. Безусловно, это недопустимо, но я не воспитывала её такой и не советовала так себя вести, наоборот, одёргивала. Некоторые учителя Марину возненавидели и специально цеплялись к ней по мелочам. Они забывали, что Марина лишь внешне выглядит взрослой, на самом деле она такой же беззащитный и ранимый подросток, как и остальные ученики.
Особенно усердствовала преподавательница литературы и русского языка Лилия Георгиевна. Эта женщина так же, как и я, воспитывала дочь без мужа, жила тяжело, в нужде, наверное, из-за этого и была в претензии ко всему миру. Она любила Пушкина, Тургенева и ещё кого-то из классиков, современники её не устраивали самым категорическим образом. Ей полагалось прививать ученикам не только любовь к литературе, но и любовь к ближнему, но она так не считала.
В восьмом классе Марина выглядела уже вполне взрослой женщиной, но разве виновата была в столь ранней зрелости? Лилию Георгиевну этот факт чрезвычайно возмущал. Марина подчёркивала своё неуважение к преподавателю снисходительными улыбками и едкими замечаниями. Я при всём желании не могла бы их помирить, Лилия Георгиевна ревностным поведением поставила Марину наравне с собой, не понимая, насколько унизительно выглядит для неё это соревнование.
Приходя домой после уроков, Марина давала волю своему возмущению:
— Ты представляешь, мама, она сегодня рассказала, как учила когда-то «Евгения Онегина». Нанялась мыть полы в каком-то общежитии, ползала под кроватями с мокрой тряпкой и твердила: «Я вас люблю, чего же боле, что я могу ещё сказать…» Это же маразм, неужели она не понимает?
Но я думаю, что не понимала как раз Марина: Лилия Георгиевна не могла свести концы с концами, заработок учителя небольшой, поэтому она и находила дополнительную ночную работу, ничего лучшего, чем мыть полы, не могла подобрать, репетиторство в то время было не в моде и даже пресекалось.
Марина возражала:
— Но ведь и ты растила меня одна.
Это была больная тема, мне не хотелось раскрывать перед дочерью все свои карты; помогали мужчины, без которых мне, взрослой женщине, обходиться не удавалось.
Хорошо, когда у человека есть чувство собственного достоинства, но плохо, когда он не хочет замечать его у других. Марина была максималисткой, как все эгоисты. Красивой, гордой и самоуверенной. Все эти качества дали в сумме закономерный результат: жизнь моей дочери сложилась неудачно, если брать за критерии удачи или неудачи душевную благоустроенность и любовь.
После окончания политехнического института ей предложили работу на кафедре теоретической механики. Но дальше пошла полная чехарда: молодая красивая девушка — слишком лакомый кусок, чтобы оставить её в покое. Мне трудно сказать, была ли дочь влюблена хотя бы в одного из своих многочисленных мужчин. Она перебирала их торопливо, пытаясь найти приемлемый вариант. Попадались вполне солидные люди, Марина приводила их домой, знакомила со мной, солидные люди смущались, и я отчётливо видела, что они боятся огласки связи, которая серьёзного продолжения иметь не может. Иногда мне казалось, что Марина ослепла, в упор не видит, что ей пользуются, как вкусным тортом, которым приятно насладиться, но долго хранить нельзя. Я пыталась намекнуть ей об этом, но на неё, в общем-то неглупого человека, нашло какое-то затмение, перемена мужчин увлекала, словно речной поток, многие из них были неординарными, успешными людьми, кандидатами и докторами наук.
Как нетрудно догадаться, источник в конце концов иссяк, обещания пошли прахом как в личной, так и в научной сфере. Марина пыталась писать диссертацию, но выбросила её в мусоропровод, поняв бесперспективность затеи. Для её высокоодарённых мужчин не зазорно было иметь связь с очаровательной лаборанткой, но помочь ей в подготовке и защите диссертации не представлялось возможным, поскольку могло бросить тень на их авторитет. Её партнёры по любви были благоразумны и предусмотрительны.
Возникновение Жени показалось мне сначала продолжением списка, я ошиблась и радовалась этой ошибке до тех пор, пока не разобралась, что Женя — другая сторона той же медали. Как бы то ни было, он на Марине женился, не побоявшись насмешек и пересудов, от этого железобетонного человека они отскакивали, не причинив малейшего вреда, этим можно было даже и восхититься, но железобетонность распространилась и на личную жизнь. Гордая Марина сникла, нашла коса на камень, мне было жаль дочь, сколько же времени можно жить с закрытыми глазами, не понимая, куда ты идёшь и где можешь оказаться. Парадоксальность этой семьи могла измениться разве что смертью одного из супругов. Меня в расчёт принимать не стоило, моё исчезновение из их жизни произошло незаметно и естественно, так отмирает ставший ненужным рудиментарный орган.
Женя — человек, безусловно, уникальный, такой глубины эгоизма и душевной глухоты мне встречать не приходилось. Он не жил, а «исполнял жизнь», руководствуясь выработанными им правилами, которые не учитывали общепринятые. Я понимаю, что так жить удобнее и проще, но требуется как минимум свободное, оголённое от окружающих пространство. Его наличие невозможно реально обеспечить, поэтому возникает диссонанс, клубок неразрешимых противоречий. Можно опять же делать вид, что их не существует, и этот выход, пожалуй, единственный.
И теперь, когда всё это сумасшествие завершилось, я считаю, что имею право сказать своё мнение, ничего не стыдясь, подвести итог той печальной истории.
Очень хорошо, что Женю насмерть сбила машина, жаль, что это не произошло гораздо раньше, чтобы моя дочь смогла дышать свободно. В этой уверенности есть запредельно-жестокий эгоизм, но у меня всего одна дочь, и я желаю ей счастья. Если б этого не случилось, Женя так и продолжал бы тиранить Марину своей — не любовью, чем-то другим, чем любовь подменяется, хотя и выглядит со стороны почти так же.
Часть третья
Освобождение
13
Прошло двадцать три года, я вышел на пенсию и поселился вместе с женой Лидой в небольшом городке неподалёку от Архангельска. То, что мы с Лидой нашли друг друга, было естественно, неизбежно и неотвратимо.
Я трудно привыкал к жизни в Посёлке, совершённое преступление томило меня, тяжёлым грузом лежало на душе, не давало покоя. Я избегал общения с людьми, был замкнут, неразговорчив. В Посёлке собрались разношёрстные люди, но похожи они были тем, что у каждого в предыдущей жизни осталась своя боль. Нормальный человек редко соглашается добровольно, без серьёзной причины, жить в таких суровых условиях. Тех, кто приехал для того, чтобы заработать деньги, сразу можно было отличить, они не представляли для меня интереса.
Я долго выправлялся и приходил в себя, потом решил: надо жить, а не терзать себя бесконечными воспоминаниями.
Так случилось, что я стал заметным человеком в Посёлке, поскольку занял высокую должность вместо Бейлина. На меня легла серьёзная ответственность — экспедиция расширялась, осваивались новые площади бурения, Посёлок разрастался, требовалось постоянное внимание хозяйственным вопросам и вопросам снабжения. Во мне открылись неведомые мне самому способности, пригодились полученные в институте знания, о которых я давно забыл.
Первая задача, которую удалось мне решить, — очистка питьевой воды для посёлка, пришла в голову мысль, пропустить её через песчаные фильтры, а затем дополнительно очистить активированным углём. Воду можно было пить прямо из-под крана, это подтвердили лабораторные анализы.
Я добился того, что мусор перестал скапливаться и гнить в близлежащем овраге, его стали сжигать в специальном котле, к которому был подведён попутный газ из скважины. Коновалов долго со мной спорил по этому поводу, говорил, что я чересчур усердствую, жаловался на большие затраты, но я его убедил, и эта победа вспоминается с гордостью.
Особый разговор о том, как возникли возле Посёлка три новые вертолётные площадки. Денег на них не было и не предвиделось, экспедиции они были нужны лишь на дальнюю перспективу и лишь в том случае, если будут открыты значительные месторождения нефти и газа, но через четыре года мы их открыли, и дополнительные вертолётки стали необходимы.
А получили мы их вот как: однажды в Посёлок прилетел начальник НГДУ, располагавшегося неподалёку, и завёл со мной разговор о расширении аэродрома, думая, что земли под него принадлежат экспедиции, но это было не так. Я знал, что земли эти неоформленные, но промолчал. НГДУ построило за свой счёт вертолётные площадки, и экспедиция стала ими пользоваться.
Я обрёл уверенность. Коновалов лишь качал головой, наблюдая за моими подвигами, но не хвалил, хвалить на Севере не принято. Но жил я одиноко, женщин не сторонился — разговаривал, шутил, но в близкие отношения не вступал. Мужчина без женщины в сорок лет выглядит подозрительно.
Лида работала в столовой кондитером, иногда сидела за кассой, принимая деньги за обеды, завтраки и ужины. Особой красотой не отличалась — гладко причёсанные светлые волосы, немного раскосые, нерусские глаза. Вежливая, приветливая, но неулыбчивая. Почему я обратил на неё внимание, непонятно. Но ещё более странно, что и она обратила на меня внимание. Позднее призналась, что её заинтересовала глубокая грусть в моих глазах. Но мало ли мужчин с грустными глазами?
При знакомстве мужчины и женщины всегда есть ключевая фраза, с которой всё начинается. Однажды, ожидая, пока Лида посчитает стоимость блюд, стоящих на подносе, я взял стакан с чаем, попробовал одним глотком и сказал:
— Чай не сладкий.
Сам не знаю, почему я это сказал, я не любил сладкий чай, почти не ел конфеты, упрёка в моих словах не могло быть.
— А вы бы хотели с вареньем? Какое вы предпочитаете?
Спросила без насмешки, без издёвки.
Я пожал плечами, но ответил сразу же:
— Брусничное.
Оно действительно мне нравилось.
На следующий день, когда я расплачивался за обед, Лида молча протянула мне небольшую баночку брусничного варенья.
Брусники вокруг посёлка росло огромное количество, целые поляны были покрыты этой замечательной ягодой, её собирали вёдрами вручную и специальными приспособлениями, называемыми «комбайнами». Из брусники получался удивительно вкусный морс, не говоря уже о варенье. Сбор брусники казался мне скучным занятием, но, когда Лида протянула мне баночку с вареньем, спросил:
— Сами собирали?
— А кто же ещё?
— Наверное, места знаете?
Это прозвучало уже лукавством, брусники было много везде, достаточно отойти на сто метров от посёлка.
— Хотите, чтобы я вам их показала?
— Если можно.
— Хорошо, скажите когда.
— Да хоть сегодня.
Наша любовь началась со сбора брусники. Я уставал за день на работе, но от вечерних походов вместе с Лидой в тундру никогда не отказывался, варенья мы наварили огромное количество, для него не стало хватать банок, но вскоре стало ясно, что дело не в бруснике.
Я не слишком удивился, когда она стала ночевать в моей комнате, это произошло как-то естественно, словно по-другому и не могло быть. Так случается с людьми, которые давно искали друг друга. Иногда, проснувшись среди ночи, я замечал, что Лида не спит, — лежит, глядя на меня с недоумением. Я спрашивал:
— Что-то случилось?
— Ну откуда ты такой взялся? — удивлённо говорила Лида.
— Какой?
— Такой странный. Тебя словно из нескольких людей скроили.
— А потом тебе подбросили?
— Ну, да.
Лида пыталась во мне разобраться, но ей была не под силу эта задача.
Квартиру эту мы купили заранее, когда ещё работали в Посёлке. Мы мечтали обустроить своё жилище по высшему классу, это желание превратилось в навязчивую цель, взяв отпуск, мы занимались исключительно её благоустройством, не жалели денег, обдумывали каждую мелочь вплоть до петель на дверях и дверных замков, вплоть до ложек и вилок в кухне, не говоря уже о мебели, которую заказали у частника «золотые руки», строго определённого цвета и размера. Это стало нашим любимым занятием, при этом мы с трудом представляли, что когда-нибудь сможем бросить Посёлок, друзей и сослуживцев. В разгар этого ажиотажного увлечения мне вдруг вспомнилось одно из любимых стихотворений Виталия Яковлевича:
Мне дом навстречу вышел из дождя,
и прядь плюща на мокром лбу фасада
поведала, как трудно жить и ждать,
и знать, как трудно то, что ждать не надо.
Случайных встреч случайные зонты,
чужих подъездов лестничные марши,
и как тепло меня встречаешь ты,
но дом, как горб, к спине приросший, страшен3.
И мне вдруг показалась ненужной эта суета по благоустройству жизни, я подумал о том, что время не доктор, в крайнем случае – патологоанатом.
Я надеялся, что со временем воспоминания о страшном происшествии притупятся и не будут столь сильно волновать, но они так и оставались гнетущим фоном моего существования. Пока я жил один, эту внутреннюю борьбу трудно было заметить, но, когда появилась Лида, деятельность моего подсознания оказалась на виду, понаблюдав за мной и так и не поняв причины моего духовного разлада, Лида сказала, что мне нужно лечить нервы, если не хочу окончательно сойти с ума.
С ума я не сошёл, к моему неустойчивому психическому состоянию на грани срыва Лида постепенно привыкла, научилась гасить мои вспышки, видя их приближение. Мне повезло с женой, редко бывает, чтобы люди так совпадали характерами, за двадцать лет, прожитых вместе, мы ни разу всерьёз не поругались, едва ситуация накалялась, Лида умела вдруг улыбнуться и сказать:
— Женя, это мелочь и ерунда, неужели из-за этого нужно ссориться?
И я соглашался с ней. Нет причин, из-за которых можно всерьёз ссориться.
Ещё я удивлялся спокойному трудолюбию Лиды, она могла работать сколь угодно долго, не замечая усталости. Когда, обеспокоившись, я просил её отдохнуть, она говорила:
— Вот закончу дело, тогда передохну.
Спорить с ней бесполезно, всё равно выполнит задуманное.
У нас так и не получилось с детьми, хотя мне хотелось, чтобы они были, что за семья без детей? Но Лида сказала, что детей у неё быть не может. Сказала так, что расспросы не представлялись возможными. У Лиды на редкость лёгкий, дружелюбный характер, но бывают моменты, когда в ней что-то вдруг каменеет, дальше не пробиться, как ни пытайся, где-то в глубине её души скрыта тайна, я понимал, что она никогда о ней не расскажет, да я и не хотел, чтобы она рассказывала, я любил Лиду такой, какая она есть, тайна не мешала её любить. Ведь и она ничего не знала о моей истории.
Сначала мне казалось, что между нами не должно быть недоговорённостей, но потом понял, что тайны, о которых невозможно рассказать друг другу, роднят ещё крепче.
14
Женя — человек удивительно чуткий, за все эти годы, что мы живём вместе, он так и не спросил, что со мной произошло в юности, хотя в минуты слабости мне хотелось рассказать об этом. Вместо того чтобы начать расспрашивать и, ухватившись за конец нитки, размотать весь клубок тех ужасных событий, он переводил разговор на другую тему, начинал говорить что-нибудь смешное. Он не хочет знать о моём прошлом, ему это не важно, но разве не должен муж всё знать о жене? Возможно, он боится, что, узнав, не сможет совладать с чувствами, и ещё неизвестно, чем моё признание кончится.
У меня есть печальный опыт. В двадцать лет в меня влюбился военный, старший лейтенант, — красивый, видный парень со спортивной фигурой, энергичный, положительный во всех отношениях.
Он настойчиво тащил меня в загс, уверял, что я — единственная женщина, которая ему нужна. Я была ошарашена этим напором, внешностью я не красавица и отлично знаю об этом: от далёких предков мне достались азиатские, раскосые глаза, правда, при светло-русых волосах они выглядят неожиданно. Фигура неплохая, ладная, бёдра, грудь – всё как положено, на пляже на меня оглядываются.
Парень был так искренен и настойчив, что однажды я не устояла, когда мы оказались одни у меня дома. После этого дело приняло неожиданный оборот: он стал допытываться, кто был моим первым мужчиной и сколько было мужчин вообще. Вопрос оказался для него крайне важным, он меня измучил. Я понимала, если навру и расскажу стандартную историю о единственном мужчине, первой любви, о том, как отдалась, не совладав по молодости лет с чувствами, мой жених вполне удовлетворится ответом, и вопрос об отсутствии девственности будет навсегда закрыт. Но я не умею врать, я рассказала о том, что было на самом деле, жених оказался настолько впечатлён, что о загсе сразу же позабыл, а потом вообще исчез.
А история состояла в том, что в шестнадцать лет меня изнасиловали. Я училась в школе и ходила вечерами в драматический кружок при Доме культуры. В нашем хулиганском районе постоянно кого-то избивали или грабили, мама не раз предупреждала меня, что поздние возвращения очень опасны, она не могла каждый вечер встречать меня возле Дома культуры, потому что иногда работала во вторую смену, допоздна, а папы у нас давно не было. Но я отчего-то была уверена, что успею убежать, если начнут приставать хулиганы. Эта глупая уверенность и стала для меня роковой.
Войдя однажды в свой подъезд, я обратила внимание на то, что ни одна лампочка не горит, хотя накануне горели все, на каждом из пяти этажей. Это немного встревожило меня, но я жила на втором и решила, что проскочить недолго. Проскочить не удалось, на лестничной площадке между первым и вторым этажами кто-то, схватив сзади, зажал большой прокуренной ладонью рот, а ещё двое вывернули руки. Дело было летом, на мне было одно только лёгкое платье. Кто-то четвёртый задрал его, сорвал с меня трусы. Что происходило дальше, не вполне помню, я обезумела от боли и отчаянья, иногда теряла сознание, палачи долго терзали меня по очереди, зверски, хрипло сопя. Когда я очнулась, рядом никого не было, я лежала на холодном полу, не в силах подняться. Ползком добралась до двери своей квартиры, неистово билась в неё головой, пока мама не открыла.
После этого началось моё существование в аду, обычную тихую школьницу неизвестно за какие грехи окунули с головой в дерьмо, отмыться от которого было невозможно. Меня положили в больницу, обнаружили венерическую болезнь, потом выяснилось, что я беременна. Город, в котором я жила, не очень большой, всё, что случается, сразу же становится известным. Тех, кто меня изнасиловал, найти было трудно, никаких примет я сообщить не могла, а количество мерзавцев в нашем районе зашкаливало. Общественное мнение вынесло вердикт: «Нечего по ночам шляться, надо было дома сидеть». Выздоровев, я действительно стала сидеть дома, потому что выходить на улицу стыдилась.
Все подруги меня бросили, и это было обидно больше всего, разве виновата я в случившемся, почему нужно делать из меня прокажённую и сторониться? И уж тем более никто не пытался посочувствовать, облегчить мои страдания добрым словом. Физически я выздоровела, постепенно всё зажило, но морально оправиться не могла, — придя из школы, целыми днями лежала на кровати, глядя в потолок. Потом вдруг принялась читать книги, оставшиеся от бабушки, учительницы литературы, проглатывала собрания сочинений одно за другим, чужие жизни выглядели интересней и порой ещё хуже моей, это не успокаивало, но как-то отвлекало. Нужно было уехать из этого города, но мама много лет проработала на кондитерской фабрике и боялась, что на новом месте подходящей работы ей найти не удастся.
Кое-как я окончила школу, жила, что называется, «не поднимая глаз», никто не напоминал мне о том ужасном происшествии, но и забыться оно не могло, люди отлично помнят друг о друге плохое и очень плохо — хорошее. Мне не раз думалось о том, что такая жизнь смысла не имеет и её следует оборвать, потому что ничего хорошего впереди нет.
Я окончила кулинарное училище и стала работать кондитером в столовой на маминой фабрике: изготавливала торты и пирожные. Работа мне нравилась, даже иногда увлекала, мне нравилось оригинально украсить очередной торт к чьему-то юбилею. В целом жизнь текла безрадостно, мама за меня переживала, но помочь не могла, да и чем можно помочь в такой ситуации? Вот тогда и появился тот жених, которому я зачем-то рассказала о себе правду. Я потом где-то прочитала, что ложь может быть «во спасение», но я не верю в такую ложь. После того как жених исчез, я окончательно уверилась в том, что напрасно родилась на свет, и, если появится в моей жизни следующий мужчина, он также исчезнет, побрезговав мной.
Однажды маме попалось объявление в газете о том, что требуются работники питания в посёлок на Крайнем Севере, мы с ней нашли эту точку на карте в старом атласе, это было очень далеко, почти на краю земли, мама сказала, что ей не хочется отпускать меня в такую даль, но мне не было страшно. Я позвонила по указанному в объявлении телефону, и мне сказали, когда выезжать и к кому обращаться по приезде. Я не была уверена, что это наилучший выход, но другого не было, и я решила, что живут как-то люди и на Крайнем Севере, хуже того, что со мной произошло, уже не произойдёт.
15
Напряжение накапливалось незаметно, но неуклонно, я замечал, что это происходит, но старался не обращать внимания, надеясь, что оно рассосётся, как бывало уже не раз за эти долгие годы. Но всё сошлось так, словно кто-то нарочно свёл вместе события, превратив их количество в нестерпимое качество, и дальнейшее бездействие уже не представлялось возможным.
Однажды мы с Лидой, как всегда, сидели вечером под торшером, и я читал вслух стихи из книги Владимира Нарбута:
Жизнь моя, как летопись, загублена,
киноварь не вьется по письму,
я и сам не знаю, почему
мне рука вторая не отрублена…
Мне было жутко от этого стихотворения, поэт Нарбут получил ранение при бандитском нападении, и у него была ампутирована кисть левой руки. Я хорошо представил эту ужасную култышку, торчащую из рукава рубашки, мне показалось, что и я примерно так же или ещё хуже травмирован.
Как вдруг я почувствовал, что Лида о чём-то хочет спросить меня, но не решается, и всё-таки она спросила:
— Женя, ты доволен тем, как прошла твоя жизнь?
Можно было отшутиться, но, когда звучит такой вопрос, отшучиваться нельзя, нужно отвечать, и отвечать честно. Я сказал: «Нет», и сразу же ощутил весь ужас этого ответа.
Лида смутилась и, наверное, пожалела о том, что спросила, она не стала развивать эту тему, моё «нет» прозвучало слишком трагически и окончательно. Атмосфера тихого вечера разладилась, у меня испортилось настроение, я сказал, что неважно себя чувствую. Наша квартира из трёх комнат: гостиная, спальня и кабинет. Когда меня мучит бессонница, я ложусь в кабинете на кушетке, чтобы не тревожить Лиду ночными хождениями.
Я лёг в кабинете, сон не шёл, после неожиданного и недвусмысленного вопроса Лиды меня слегка трясло, словно перед началом тяжёлой болезни, я думал о неизбежности оценки пережитого. В том городе, где я когда-то жил, остался лежать на мостовой человек, я сбил его машиной и не остановился, не оказал помощь. Можно ли это вычеркнуть, забыть, сделать вид, что не было? Могу ли я быть доволен прожитой жизнью, если он там лежит? Лида не представляла, сколь мучительный вопрос поставила передо мной. Она спросила, значит, была не вполне уверена в положительном ответе.
Мне не раз хотелось рассказать о своём несчастье Лиде, но я сдерживал себя, — мужчина, переставший быть в глазах женщины героем, не сможет сохранить её любовь. Перед этим признанием, — если я когда-нибудь решусь на него, — необходим поступок, которым можно будет если не оправдать, то скомпенсировать то давнее поражение, он свяжет мою прежнюю и нынешнюю жизни, только тогда я смогу достойно ответить на вопрос Лиды.
Я всё чаще стал уходить ночевать в кабинет, ворочался там на кушетке до утра, лишь часов в пять впадая в короткий, обморочный сон.
Моё странное поведение осложнило взаимоотношения с Лидой, она иногда плакала, я видел это по её покрасневшим глазам, наша семейная жизнь стала разобщённой, мы уединялись каждый в своей комнате, чтение стихов под торшером ушло в прошлое. Я видел, что и второй моей жизни, длившейся так счастливо, грозит крах и надо что-то делать.
Я решил вновь попасть в город, где прошла моя первая жизнь, но не для того, чтобы увидеть дом, в котором жил, выросшего сына и его детей, приходящихся мне внуками, и бывшую жену, если она, конечно, жива. Меня интересовала улица с пешеходным переходом, на котором я совершил убийство. Мне казалось, что, побывав на ней, я смогу избавиться от невероятных ночных кошмаров о том, что человек, которого я убил и бросил без помощи, отыщет меня и потребует объяснений. Что я ему отвечу? Разве будут эти ответы достойными? А тот человек будет встречаться со мной во сне постоянно и спрашивать, спрашивать, спрашивать до тех пор, пока мои мозги не разлетятся в клочья.
Эти мысли иссушали мой организм, я был болен, Лида умоляла лечь в больницу и обследоваться, она не могла понять, что болезнь памяти излечить невозможно, что мне нельзя жить дальше во лжи.
16
Когда Женя сказал, что ему нужно уехать, я не спросила, куда и на какой срок. С самого первого дня в нашем союзе с ним было что-то ненадёжное, безрассудное, начиная с того, что он старше на восемнадцать лет. Когда люди много лет живут вместе, но остаётся недосказанность во взаимоотношениях, есть большая вероятность, что она обернётся неожиданным поступком. Я знала об этом и не исключала такого поворота событий, хотя никаких предпосылок до этой поры не было.
Меня не волновала разница в возрасте. Когда мы «сошлись», Жене было сорок, он выглядел энергичным молодым человеком, но потом он стал как-то чересчур быстро стареть, словно у него год шёл за три. Он лысел плешинами, вокруг глаз возникла сеть мелких морщинок, глаза ввалились, веки увеличились и приобрели сходство с ореховой скорлупой. При этом сохранял симпатичный облик, некоторые женщины Посёлка называли его красивым мужчиной, и я была с ними согласна.
Какой-то червь изгрызал его изнутри, это было несомненно, но было бесполезно допытываться, что это за червь и откуда он взялся, я не чувствовала себя в силах помочь ему справиться с этой напастью. Было ясно, что она из прошлой жизни, о которой Женя упоминал скупо, через силу, и я не мучила его расспросами, понимая, что ничем хорошим это любопытство не обернётся.
Женя только внешне казался угрюмым и неприступным, наедине со мной он был дружелюбен и приветлив, склонен к юмору, даже смешлив, умел из обычной бытовой ситуации извлечь повод для смеха, как-то необычно обыграть её. Я считала, что мне повезло с мужем, мне казалось, что это самая большая моя удача в жизни, не понимала, как бы жила без него, наверное, сошла бы с ума от одиночества и бесконечных воспоминаний о той прокуренной руке, сжимавшей мне рот.
Когда Женя сказал, что ему необходимо уехать, меня это потрясло, я спросила, пытаясь оставаться спокойной:
— Что мне делать, если ты не вернёшься? Как жить?
Женя ощутил всю глубину моего ужаса и ответил:
— Я вернусь, куда ж мне без тебя? Но без этой поездки обойтись не могу.
Как просто у него это прозвучало: он не может обойтись без этой поездки, а как мне жить в неведенье, не зная, где он и что с ним происходит?
Он не жаловался на здоровье, но было видно, что у него что-то болит, он терпит, скрывает это, не желая беспокоить. Перед оформлением пенсии я затащила его в поликлинику и заставила пройти обследование, сдать анализы, очень волновалась в полной уверенности, что результаты будут тревожными, не случайно же он так катастрофически старел все эти годы.
Обследование ничего трагического не выявило. Для своего возраста Женя был вполне крепок, имелись нарушения, которые требовали лечения, но не безотлагательного. Он в своей манере пошутил: мол, очень жаль, разочаровал тебя. Но он не был здоров, я могу утверждать это с полным основанием, у здоровых людей не бывает такого обречённого выражения лица. Я не сомневалась в том, что недуг, который источал Женю, и эта неожиданная поездка связаны между собой, но оставалась надежда, что эта поездка разрешит, развяжет проблему, и мой муж избавится от внутреннего гнёта.
После трагедии, которую я перенесла в шестнадцать лет, детей у меня быть не могло, Женя сочетал для меня в одном лице и мужа, и ребёнка, и, если он по какой-то причине исчезнет, появится пустота, жить в которой не будет иметь смысла.
О том, что у меня не может быть детей, я сказала Жене, когда мы ещё не были женаты, он воспринял новость спокойно, и я до сих пор не знаю, стала ли она для него трагедией или нет. Вполне возможно, что в предыдущей его жизни, о которой я почти ничего не знаю, у него были дети, где они теперь, тоскует ли он по ним, неизвестно, я считаю, что если он захочет, то расскажет об этом сам, но он ничего не рассказывает, несёт тяжёлый груз, не считая нужным с кем-то делиться им. Сначала меня это обижало, но потом я поняла, что мой муж — великодушный человек и всё делает правильно.
Я совершила глупость, когда, не выдержав, попросила:
— Можно мне поехать с тобой?
Женя напрягся, растерялся, никогда не видела его таким. Он ответил:
— Это невозможно. Когда вернусь, расскажу тебе обо всём. Мне необходимо поехать, ты даже не представляешь, как это необходимо.
Что я могла ответить на эту мольбу?
— Буду тебя ждать, возвращайся.
17
Тянуть с выездом стало невозможно, во мне словно включился часовой механизм, который не давал покоя. Никогда не верил в то, что преступника тянет на место совершённого преступления, мне казалось, что это выдумки сочинителей детективов. Я наметил день и сказал Лиде, что буду выезжать рано утром, но выехал ночью, как только Лида заснула.
Заглянув в спальню, увидел её длинные ноги, не закрытые одеялом, она привыкла спать очень странно: закрывалась одеялом только с головы до пояса. Я несколько секунд глядел на спящую жену, думая о том, что у неё стройные, ровные ноги, красивая фигура, что я никогда не придавал этому значения, почему-то это было для меня неважно, быть может, если б она была моей первой женой, отношение было бы другим.
Ещё я подумал о том, что явился для Лиды исцелением от одиночества, от которого она страдала ещё сильнее, чем я, которое её унижало, съедало. Я чувствовал в ней это одиночество, как хроническую боль. Не знаю, откуда оно взялось, должно быть, когда-то и у неё случилась трагедия, и глубина потрясения пробудила терпеливую мудрость.
Лида боится не столько того, что я не вернусь, сколько того, что я вернусь другим, незнакомым, человеком, который не сможет больше исцелять её одиночество. Она не знает, что, вернувшись в прошлую жизнь, я буду там никому не нужен.
Желание освободиться от вины в прошлой жизни — наивно, как это произойдёт, и произойдёт ли, каким я стану после освобождения, предсказать невозможно. В принципе, можно было бы дожить жизнь без этого, есть и такой вариант, только я не хочу.
В прихожей горел свет, прежде чем выключить его и выйти, я взглянул на себя в зеркало: выражение лица — ужасное, костюм словно с чужого плеча, весь облик соответствовал меткому определению Михаила Фёдоровича Коновалова: «Как из жопы».
До города, где прошла моя прежняя жизнь, тысячи полторы километров, я не чувствовал себя достаточно бодрым, чтобы это расстояние преодолеть. Раньше мне нравилось водить машину, было что-то притягательное во власти над мощным механизмом, но потом пришло понимание того, что эта власть обоюдна, машина в той же мере управляет тобой, сколько ты ей.
С тем «Жигулёнком», которого я когда-то отдал на растерзание Гене, у меня ещё оставалось чувство братства, и я испытал угрызения совести, когда обрёк машину на уничтожение, к иномарке, которая у меня сейчас, тёплых чувств нет, это просто красивое железо, которое мне достойно служит и которому я в знак благодарности вовремя провожу техническое обслуживание. Это вещь без души.
Я ехал весь день, к вечеру утомился и решил передремать на платной стоянке, ночевать в гостинице не стал, не хотелось гостиничной суеты, ненужных разговоров и расспросов, требовалось побыть одному и всё-таки понять, зачем я еду в тот город.
С женой и сыном встречаться нет смысла, я точно знаю, что они не удивятся, увидев меня, лишь вяло полюбопытствуют, где я пропадал так долго. Моё воскрешение может принести им беспокойство, особенно сыну, который подумает, что я рассчитываю на законную часть квартиры.
Не исключён вариант, что меня похоронили, и можно полюбопытствовать на кладбище, в каком именно месте. Но я не любитель чёрного юмора и не пойду туда.
Я откинул передние сиденья, постелил матрас, который предусмотрительно взял с собой, спать было бы удобно, тем более на площадке, в тени могучих, раскидистых деревьев, но сон не шёл, проворочавшись часа три, я продолжил путь.
Впервые Лида попалась мне на глаза в Великом Устюге, она стояла, ожидая зелёного сигнала светофора на улице Дежнёва. Я бы мог, конечно, и перепутать, зрение уже не то, что раньше, но хозяйственную сумку, с которой Лида обычно ходит за продуктами, перепутать было невозможно, она сшила её из своего старого кожаного тёмно-коричневого плаща. Потом Лида мелькала на улицах Ветлуги, Кузнецова и Зеленодольска, а в Красном Яре она даже махнула мне рукой. В конце концов я перестал удивляться её появлению, это соответствовало моему больному состоянию.
Я неважно чувствовал себя перед отъездом, но отнёс это к волнению и сложности моего решения отправиться в давно чуждый и не существующий для меня город. Болел я редко, поэтому не представлял, как начинается ангина, грипп или простуда. Лида советовала подождать и посмотреть, не поднимется ли температура, но даже высокая температура не смогла бы изменить моего решения ехать.
Перед Алексеевском я почувствовал уже ощутимую слабость, боль в горле и жар. Лекарств я с собой не брал, хотя Лида пыталась положить в сумку какие-то коробочки, теперь они бы пригодились, перед глазами порой вдруг расплывались багровые пятна, тошнило. Я остановился на обочине и некоторое время сидел, пытаясь сосредоточиться и вернуться в нормальное состояние. Я понимал, что дальше ехать больным опасно, нужно вернуться в Казань, до которой всего девяносто километров, и отлежаться в гостинице. При других обстоятельствах я бы так и сделал, но сейчас это было невозможно.
Я нашёл в мобильном телефоне адрес аптеки в Алексеевском, хотел ехать туда, но раздумал, — не представлял, какое лекарство спросить, а принимать какие попало таблетки с моей склонностью к аллергии было опасно: разнесёт лицо и губы так, что себя в зеркале не узнаешь, такое уже случалось.
Подремал пару часов, немного отпустило, но в Красном Яре я понял, что дело серьёзно. Доехал до Новосемейкина, там, согласно данным интернета, должна быть гостиница. Гостиницы не нашёл, припарковался возле пункта грузоперевозок, рядом с железнодорожной станцией Водинская, мёртво спал всю ночь, в половине пятого очнулся, завёл двигатель, двинулся дальше.
В городе оказался ранним утром, в пять часов, точно в то время, когда много лет назад спешил на рыбалку. Чувствовал себя удовлетворительно, но перед пешеходным переходом, где сбил человека, сердце заколотилось сильнее.
Возле бордюра, на противоположной стороне улицы, лежал человек с окровавленной головой, левая нога была неестественно вывернута. Я остановил машину и подошёл к нему. Человек умирал. Я достал из кармана пиджака телефон, позвонил в «скорую помощь», потом — в полицию, назвав её, правда, по-старому, милицией. Очень хотелось сесть в машину и уехать, я из последних сил сдерживал себя, чтобы не сделать этого.
18
Однажды мне дано
стать возле дерева, сравниться с ним
и всей спиной, как пред стеной,
почувствовать, как мир необъясним.
Открыть кавычки — душу приоткрыть
однажды мне дано, однажды
из глубины природы всплыть
и в окруженье влаги
погибать от жажды.
Однажды мне дано приникнуть к памяти людской,
влюбиться, разлюбить и, самому себе на диво,
смеясь, сцепиться с гордою тоской,
и, победив её, затосковать непобедимо.
Однажды мне дана прямая речь,
как, впрочем, каждому из граждан,
однажды вставший там, где можно было лечь,
я презираю тех,
кому позволено
всё делать дважды!4
1 Борис Пастернак. В больнице.
2 Борис Пастернак. Единственные дни.
3 Лев Никитин. Дом.
4 Александр Ткаченко. Прямая речь.