Стихи
Опубликовано в журнале Урал, номер 2, 2024
Алла Боссарт — поэт, прозаик, автор нескольких книг. Окончила факультет журналистики МГУ. Публикации в журналах «Октябрь», «Арион», «Дружба народов», «Урал», «Интерпоэзия», «Новая Юность», «Иерусалимском журнале» и др. литературных сборниках. Финалистка Международного Волошинского конкурса 2013 года.
***
Итак, я родилась — давно, среди весны,
в роддоме на Арбате, самом модном,
пять лет, как папа мой вернулся с ТОЙ войны —
той, что звалась священной и народной.
Я уродилась жизнерадостным дитя.
Мне пригодилось это жизнь спустя.
Налаживался быт, пластинки «ultra vox»
крутились с песнями на языках нарядных,
снег таял, оседал, ворвались Чейн и Стокс,
а там и телефон повесили в парадном.
Скакала звонко я, как по камням ручей,
боялась маму и зубных врачей.
Как просто было все в СССР,
кровать отгородили шифоньером,
у мамы перманент, мой папа — офицер.
Их шкаф поскрипывал, и дверцы — из фанеры.
Лифт громыхнул — двор яркий и нагой.
Там дворник с искалеченной ногой.
У снега был тогда особый блеск —
под фонарями, как павлиний веер.
Не верилось, что у родителей есть секс,
и в двадцать первый век никто не верил.
Но век пришел — и волкодав, и волк.
А в сексе предков был известный толк.
***
Когда твой путь — так счастливо совпало — лежит вдоль моря,
кудрявою строкой бегущего за край песчаного листа,
и берег пуст, прекрасный несезон в мажоре до-бемоля,
и зимний бриз сметает сон с лица —
ты кожей ощущаешь безмерность времени
и принадлежность к божественной вселенной,
где конечность жизни — всего лишь знак, условность
вроде договора
на имя Бога (в дальнейшем именуемого Автор),
который бумажки этой и в глаза не видел, —
ты ощущаешь лбом, щеками, ладонями, и языком, и носом,
что всё бессмертно, — понимаешь вдруг,
что друг твой жив, и живо всё вокруг,
и старики, и те, кто — на войне, от рака или в драке,
и жив любимый город и собаки…
Причем собаки это знают от рожденья,
как правило, на десять умноженья.
***
Еще один мелькнул, как тать,
трехсот… да, девяносто третий.
В какой валюте их считать?
В лишенных крова? В мертвых детях?
В полубезумных стариках,
припавших к черным пепелищам?
В крестах, воткнутых впопыхах,
где больше никого не ищут?
В чем счесть его, тот календарь,
те день за днем весну и зиму,
дотла сожженных, без следа
домов, и школ, и магазинов,
где яблоневый пенный грех,
где мальвы ростом выше крыши,
где с корнем вырванный орех
горит среди дуплистых вишен?
Как обездоленных собак
исчислить, как зарыть все трупы?
Мой век: Тбилиси, Карабах,
Херсон, Одесса, Мариуполь…
Мой век — расстрелянный аул.
Мой век — расстрелянные толпы.
Что вы считаете, ау?
Какие, в жопу, супертопы?
От нас, взращенных на крови,
не жди, мой Боже милосердный,
надежды, веры и любви,
понюхай этот воздух серный!
Взгляни на этот карнавал,
на эти рыла, клювы, пасти…
Как Ты вообще обосновал
создание такой напасти?
Крошится небо на куски,
а к нам летят благие вести
и самолетов косяки,
беременные грузом двести.
***
Как явилась Смерть в наши города,
как втянули ее перегорклый запах,
разбежались в панике кто куда,
на юго-восток, на северо-запад,
спасались, кто может, хватали стволы,
рассовав имущество по карманам,
плакали детишки, ревели волы,
расплывалось небо дымом румяным.
Сбили ноги, прели в пробках, курили махру,
в кровь нахлестывали крупы бычьи…
А Смерть, усмехаясь, вошла в Самарру
и поджидала там, как обычно.
***
Арабские женщины входят в море, как в воздух,
надменно не замечая кружевного прибоя,
в длинных платьях своих похожие на вуалехвосток,
стоят и колышутся, недоверчиво на море глядя рябое.
Дружные жёны доброго отца их деток любимых,
он болен, и скоро они перейдут к его младшему братцу.
Будет ли он дарить женам бирюзу и рубины?
Будет ли учить их мальчиков плавать и драться?
Арабские женщины бредут по воде к востоку,
за спиною трепещет, будто плавник, хиджаб,
дно бесконечно длится, и жены бредут к истоку,
тихо смеясь, а мальчики брызгаются и визжат.
***
Мне сказала старушка с собачкой хромой —
милосердная, кормит всех кошек паршивых, —
вы бы, милая, не возвращались домой,
вы бы жизнь свою прежнюю не ворошили!
Кабы жили спокойно, как я вот живу,
почитай, тридцать лет и три долгие года,
вы давно позабыли бы вашу Москву —
ну, как мать забывает мучения в родах.
Вот калеку нашла: без меня бы погиб,
и окрестные кошки меня уважают,
если дочь навещает — пеку пироги,
летом — ад… Но лимоны по два урожая!
…Тихий мой городок — рай для мудрых старух.
Как хотела бы я стать ее хромоножкой,
и не знать ничего, кроме ласковых рук,
всё забыть и легко умирать понемножку.
***
Есть у меня любимый сад,
там яблоки висят.
И листьев гаснущих парад
дороже всех наград.
Там дом по-стариковски спит,
и лестница скрипит.
Там мыши пóд полом шуршат,
боятся за мышат.
Слезятся стены там смолой,
и я машу метлой,
сметаю листья прошлых лет,
которых больше нет.
***
Огромный мир с пурпурными перстами,
с его материками и Тибетом,
с Элладою, кем только не воспетой,
с домами выше неба, с парусами,
с папирусами, джунглями, с ковидом,
с любовью к детям, к женщинам и кошкам,
с писателями, рынками, с окошком,
куда кричат всегда: а Саша выйдет? —
и с Силиконовой, и с Солнечной долиной,
с многоголосьем, с Иерусалимом,
с антоновкой, ромашками, малиной,
с сайгаками в степной пыли полынной, —
запекся мир под коркой белены,
в спираль свернулся маленькой улиткой,
отгородился хлипкою калиткой —
и стал вдруг сердцевиною войны.
***
Ева, она же Хава, шла и шла по пустыне,
в полдень искала тени — камень ли, куст, бархан,
до ночи там ховалась, покуда песок остынет,
ночью брела, и с сопки глядел на нее архар.
Звезды ей посылали лазерный свет лазурный,
встроенный в чрево компас вел ее на Дамаск,
где-то пропал мужчина — без вести и без урны,
где-то горели храмы. Зверинцы. Сады. Дома.
Ева, она же Хава, не понимала кары.
Чем она виновата? Чем виноват мужик?
Жили себе и жили, сеяли да пахали,
чужого не брали сроду, просто хотели жить.
Ева, она же Хава, Хивря, Олеся, Ганна, —
вязла в огне пустыни, подняв обожженный лик.
Желтая мгла хамсина жгучим кнутом стегала
рыжих, гнедых, бессильных загнанных кобылиц.
Ева, она же Хава, помнила каждой раной,
каждым своим ожогом помнила отчий дом,
берег песчаный левый, берег высокий правый,
золото над дубравой, затканный льном Подол,
пышную пену яблонь, розовый морок вишен,
бальную спесь каштанов, красную глину крыш…
Ева, твой муж вернется. Слышала я, он выжил.
Жди у ворот Дамаска, что по дороге в Крым.
Горят лиловые мальвы, чернеют белые хаты,
минами всходит поле, строят ковчег бобры,
я за тебя молилась, Ева, она же Хава,
чтобы ты одолела бездну твоей борьбы.
Ева, она же Хава, шла по пескам и змеям,
изгнанница, погорелец, казненная без вины.
Кровавый огонь разрухи, вода, что огня страшнее,
послушные мертвые дети, ртутный софит луны.