Повесть
Опубликовано в журнале Урал, номер 2, 2024
Елена Забелина (1959) — родилась в Челябинске. Окончила философский факультет Уральского государственного университета им. А.М. Горького. Работала литературным редактором, журналистом. Публиковалась в журналах «Урал» и «Сибирские огни». Автор книг «Черный ящик» (Екатеринбург, 2005) и «Ideafree» (Екатеринбург, 2017). Живет в Екатеринбурге.
Трасса М4
Самолет встал как вкопанный, и некоторые пассажиры сразу повскакали со своих мест.
Аэропорт Платов, Ростов-на-Дону.
Дарья, следуя рекомендации оставаться в креслах до приглашения к выходу, смотрела из овального окошка на соседний аэробус и вдруг сделала для себя открытие — самолет похож вовсе не на птицу. Он похож на акулу. На серую тупорылую акулу с крыльями-плавниками и раздвоенным хвостом, пара мазков по корпусу красным и синим не в счет. И Дарья почувствовала себя внутри такой же акулы, и захотелось сию минуту выйти вон.
— Не торопитесь, все равно ждать выдачи багажа, — предостерег ее сидевший рядом пассажир.
Она отправила сообщение водителю по имени Иннокентий, которого нашла через известный онлайн-сервис. Он поджидал ее в аэропорту, чтобы взять попутчицей в Волгоград. Прямого рейса из Екатеринбурга в город-герой давно уже не было, и Дарья предпочла ночи в вагоне поездку на машине, которая, как обещал водитель, займет не более пяти часов.
Наконец стоявшие наготове пассажиры двинулись к выходу. На улице их приняла удушливая желтая жара. Но в просторном терминале прилета, где Дарья высматривала на транспортере свою дорожную сумку, было темновато и прохладно, и ей снова показалось, что она внутри огромной рыбины, у которой вынуты внутренности, а скелет образован металлическими конструкциями, поддерживающими потолок.
На выходе к ней сразу подошел Иннокентий — узнал по фото, которое она ему выслала. Под два метра ростом, плечи как из гладкого камня. Он ей кивнул, склонился с прямой спиной и, не прибегая к словам, перехватил багаж из ее рук. Дискобол. С точными экономными движениями. С непоколебимым лицом.
Они шли к машине, она вслед за ним, глядя в его спину-плиту. Только сейчас Дарья заметила, что Иннокентий — какое многосложное имя — прихрамывает на левую ногу. Он открыл ей дверцу: «Прошу!», и она впервые услышала его голос. Негромкий и шероховатый, как будто к нему примешивался еще и шепот.
«Фольксваген туарег» был явно возрастной, однако выглядел ухоженным. Ловко маневрируя, водитель вывел внедорожник на трассу и задал ему крейсерскую скорость.
Дарья сидела рядом с Иннокентием на переднем сиденье, и они слегка соприкасались — его плечи были гораздо шире спинки водительского кресла. Не поворачивая головы, лишь скашивая в сторону глаза, она рассматривала его в несколько приемов. Свежевыбритая щека. Шрам-щербинка над бровью. Россыпь серых веснушек на скуле. Чуть опущенный уголок твердых губ.
Ей почему-то очень хотелось с ним заговорить, как со случайным попутчиком в поезде, но он ничем не обнаруживал желания общаться.
Трасса М4 «Дон». Степной пейзаж с неброскими возвышенностями и неглубокими низинами. Пыльный зеленый. Пегий желтый. Белесый голубой. Расставленные по зеленому фигурки домашних животных. Поля подсолнухов, медленно поворачивающих вслед за светилом свои круглые головки с коричневыми серединками и желтыми флажками по кругу.
Водитель, глянув в зеркало, чтобы перестроиться, бегло улыбнулся Дарье. И она подумала, что эту мимолетную улыбку можно счесть за приглашение к разговору. Или хотя бы за согласие на разговор.
— Были в Ростове по делам?
— Нет, друга навещал. Я в отпуске. — Длинный пробел между словами. — Друг в Грушевской живет, в трех километрах от аэропорта. — Снова пробел, молчание. — Пожалуй, тогда и я спрошу: а вы с какой целью направляетесь в Волгоград?
— Вступить в права наследства и продать квартиру, оставшуюся от мамы. Полгода назад она умерла от ковида. В Ванкувере, Канада.
— Сочувствую, простите.
— А я даже на похороны не смогла попасть.
— Ну да, границы были на замке.
Впервые за много лет Дарья назвала Кэтрин мамой. Незадолго до отъезда в другое полушарие та сказала дочери: «Зови меня Кэт», поскольку ей предстояло переместиться в иную языковую реальность. К тому же ее друг был на пять лет моложе, и в его присутствии Даше казалось неуместным называть его спутницу мамой, да и выглядела Кэт рядом с дочерью как старшая сестра.
Кэтрин была из тех, кто никогда не находит себе места здесь и сейчас, чей взгляд ищет там, где их нет. Вскоре после смерти Дашиного отца Кэт обратила взор за океан, куда и перенес ее на своих крыльях новый муж-программист. Дочь она тоже хотела подцепить к этим крыльям, но Даша тогда еще не окончила университет и собиралась замуж.
Волгоградская квартира перешла Кэт от матери — бабушки, которую Даша видела только пару раз в детстве. В последний свой приезд Кэтрин сдала квартиру внаем, а на дочь оформила завещание, что несколько упростило процедуру вступления в наследство.
Обо всем этом Дарья сообщила своему водителю-попутчику, но кратко, в двух словах. А он молчал. Он редко возобновлял разговор сразу, без спешки осваивая сказанное собеседником. И это свободное от многословия пространство Дарье нравилось, как свет и воздух в интерьере.
Они нагнали фуру Shmitz Cargobull с фирменным знаком на бампере — слоником с поднятым кверху хоботом. Фура перекрывала Иннокентию обзор.
Руль влево — газ — вертикальный взлет — обгон — руль вправо, возврат на свою полосу. Крейсерская скорость.
В Канаде Кэтрин вроде бы обрела свое место. Овеянная морским воздухом, плененная ванкуверскими парками и непривычным бытовым комфортом, она поначалу легко мирилась с трудностями newcomers — вновь прибывших. Им все при встрече улыбались, не то что на Урале, где люди угрюмы, как камни. Она даже завела подружку-канадку. Но программисту, прежде чем он устроился более или менее по специальности, пришлось два года возить пиццу. Канадская подружка, охотно бывавшая у Кэт в квартире, взятой в ипотеку, по-здешнему mortgage, на всю оставшуюся жизнь, не приглашала русских к себе в дом. А когда Кэтрин допустила непростительную ошибку, перепутав гендерную принадлежность ее брата (или все-таки сестры?), дружба и вовсе иссякла.
Даша в Канаде не бывала, Кэтрин в Россию прилетала раз в три года. С началом пандемии это стало невозможно — надо было не только наскрести денег на подорожавшие билеты, но и отсидеть по возвращении две недели в карантине в специально отведенном для этого отеле, стоимость проживания в котором едва не превышала расходы на перелет за океан.
А прививку от ковида Кэт так и не сделала, сколько ни уговаривала ее Даша, только повторяла:
— У меня девять жизней, как у кошки.
Оказалась — одна и короткая.
— Приятель мой ростовский тоже переболел ковидом, — произнес наконец Иннокентий. — Очень тяжело, еле выкарабкался. Вдобавок у него съехала крыша. Ходит теперь по улице в двух масках и очках, в перчатках, в шляпе. А дома постоянно моет руки или протирает антисептиком.
— Невроз навязчивых состояний.
— Так сходу, да еще заочно, ставите диагноз?
— Профессия — клинический психолог.
Он глянул искоса, наверное, желая оценить, насколько ее внешность соответствует профессии, и Дарья мельком увидела себя в его зеркале. Легкие волосы, тонкая, карандашная, линия профиля, зыбкая улыбка. Не соответствует или соответствует не вполне. Разве что взгляд — испытующий, сканирующий объекты слой за слоем.
— Понятно. Хм. Кое-какие познания в вашей сфере я имею. Однажды даже проштудировал учебник по психиатрии.
— А вы военный, — утвердительно сказала Дарья. И уточнила: — отставной.
— Потомственный военный. Отец был генерал и дядька — генерал. Я дослужился только до майора.
Бабочка-лимонница врезалась в лобовое стекло, брызнула желто-зеленая кровь.
— Теперь в войсках есть штатные психологи, занятия проводят, снимают посттравматический синдром. А раньше каждый… хм, со своими скелетами в шкафу разбирался сам.
— Бывали там?
— Там — это где?
— На войне.
— Первую чеченскую кампанию застал еще курсантом. А ко второй как раз подоспел… Последнюю войну мне удалось благополучно пропустить.
— Комиссовали? — спросила она, вспомнив про его хромоту.
— Нет. По другой причине. Служить в газете я мог и с травмой.
Поля солнцепоклонников. Свободное от слов пространство. И вдруг:
— Да я не против поболтать. Я не горячий эстонский парень.
— А, это тот, кто отвечает на вопрос, в какую сторону Москва, проехав сотню километров в противоположном направлении?
— Ну да. Только давайте будем избегать… хм, некоторых тем.
— Каких?
— А тех, к которым сводятся литературные сюжеты: любовь, война. Не то что бы я опасался их обсуждать — просто у меня нет права голоса по этим вопросам.
Они еще не знали, что скоро о войне вообще нельзя будет говорить. Вернее, можно, но только как о покойнике — хорошо или ничего.
Дарья воспользовалась его тактикой — сделала долгую паузу. Потом спросила:
— Вы родом из здешних мест?
— И да, и нет. Отец из Волгограда, мама из Москвы. А я в Хабаровске родился. Отца переводили с места на место.
Очередная бабочка расплющилась о лобовое стекло.
— Ответ на следующий вопрос: живу один.
— А я об этом спрашивать не собиралась.
— Ну, значит, я бегу впереди паровоза.
— Убежденный холостяк?
— Да нет. Женат был дважды. С первой супругой развелся. Вторая… — разрыв в цепочке слов, — …вторая умерла.
— Сочувствую, простите, — зеркально, как Иннокентий в начале разговора, ответила Дарья.
— Это случилось давно.
— А дети?
— Дочь замужем в Москве. И у них сын трех лет.
Сдвиг влево — взлет — обгон — сдвиг вправо — крейсерская скорость.
Он не спросил, каков семейный статус Дарьи.
Ее муж Павел не желал учиться не только на чужих, но и на своих ошибках. Он запускал проекты, как запускают в небо воздушных змеев, и ни один из них ему не удалось осуществить. Каждый раз после неудачи, неотвратимость которой была очевидна заранее, Дарья предлагала мужу устроиться по специальности, полученной в университете, кстати, весьма востребованной. Тщетно. Кое-какой начальный капитал, доставшийся от родителей, он быстро растерял, стал брать кредиты. И Дарья радовалась, что квартиру, где они жили, отец отписал ей по дарственной, так что у них с Павлом не было общей недвижимости, которую можно заложить. Иначе они бы рисковали оказаться в комнате или в съемном жилье. Правда, до описания имущества дело не доходило ни разу, но бывали времена, когда она высчитывала каждую копейку, покупала дочери либо сладости, либо фрукты и вязала ей свитеры, зная, что молодежь не жалует вещи hand-made. Сама же Дарья с удовольствием их носила и сейчас была в авторской майке со сложным узором.
Собравшись брать кредит под очередную перспективную идею, Павел предложил Даше развестись, чтобы в случае неудачи ей не пришлось расплачиваться с его долгами. Она согласилась — устала подстилать соломку. И хотя ни тот, ни другая вроде не думали расставаться, вскоре обоим стало ясно, что от их семьи осталась только пергаментная обертка, от легкого соприкосновения с бюрократическими процедурами рассыпавшаяся в прах.
Дарья сказала:
— И я живу одна. После того как дочка со своим парнем отбыла в Москву.
Теперь, продав пусть невеликую волгоградскую недвижимость, она выдаст дочери денег на первый ипотечный взнос — та собралась купить в Москве квартиру вместе со своим другом, а возможно, и будущим мужем. Выбор Маши Дарья оценивать избегала — телу ведь не прикажешь, — однако призывала хорошо подумать, прежде чем приобретать с кем бы то ни было общую собственность, тем более в кредит.
«Фольксваген туарег» летит между подсолнечных берегов, будто и нет сцепления с дорогой. Ровно, как двигатели лайнера, набравшего высоту, гудит мотор. Автопилот хранит молчание.
И Дарья не заметила, как задремала.
Очнулась она от странного видения — Рыцарь печального образа с копьем наперевес мчится на ветряную мельницу, вращающую крыльями. Дарья открыла глаза. По сторонам дороги на равном удалении друг от друга, как в лесопосадке, высятся гигантские ветряки. Белые гладкие стволы, вверху — пропеллер с тремя длинными и тонкими пиками-лопастями. Некоторые медленно совершают круг, подобно часовым стрелкам, другие замерли — часы остановились. От тех, что замерли, почему-то исходит угроза.
— Ветроэлектростанция, ее недавно ввели в строй, — пояснил Иннокентий.
Опять они нагнали фуру с изображением трубящего слона.
Руль влево — ускорение — обгон. И великаны, предки которых олицетворяли у Сервантеса силы зла, остались позади. Они уже свернули с трассы М4
На Волгоград
Три часа пополудни. Водитель заехал на заправку. И Дарья вслед за ним вышла из машины.
Обезоруживающее солнце. Пекло.
Напоив свой «туарег» и отогнав его в сторонку, Иннокентий предложил перекусить. Он взял трехслойный бутерброд из клейкого батона, а Дарья только кофе.
— Не употребляете вредную пищу?
— Можно сказать и так, — ответила она и достала из сумки зеленое яблоко.
Он допивал свой кофе и впервые смотрел на нее не искоса, а прямо, неотрывно. Разглядывал, как разглядывают самого себя в зеркале. Потом спросил:
— А сколько лет вашей дочери?
— Двадцать один.
— Не может быть. Хотя… когда я в первый раз увидел жену одного кавказского знакомого с двумя девчонками, лет девятнадцати и трех, подумал, что это ее младшая сестра и дочка. Но оказалось, дочкой была первая, вторая — внучкой. Мадина дочь родила в пятнадцать, а та — в шестнадцать, сделав мать бабушкой в тридцать один.
— Маша появилась, когда мне было двадцать два.
— И у меня дочь Машка. А вы почти моя ровесница. Вот никогда бы не подумал!
— …И очень рано выпорхнула из гнезда, едва исполнилось восемнадцать, — продолжила Дарья. — Не доучилась в университете, уехала в Москву. Достала я ее своей опекой — крыльями хлопала, все отслеживала, прощупывала, простукивала. Знала, что так нельзя, — психолог, однако, — но не могла избавиться от страхов. Сама и виновата, теперь вот угрызаюсь.
Водитель Иннокентий сгреб со столика бумажные стаканчики из-под кофе, подложку от бутерброда и выбросил в урну. Сказал, уже не глядя на Дашу:
— Вы ничего не знаете про угрызения совести. И про чувство вины.
Они вернулись в машину. Разгон и крейсерская скорость. Светлые бабочки, крылатые дон-кихоты, бьются о лобовое стекло.
Никто не может вытащить сам себя за волосы, психолог в том числе. После того как Маша улизнула от нее в Москву, Дарья взяла несколько сеансов у своего коллеги, с которым прежде не была знакома. Он нырял в глубины ее подсознания, собирал со дна детские воспоминания, выкладывал их перед ней, предлагал раскрыть раковины и достать моллюсков. И все склонял Дашу признаться в гневной обиде или хотя бы в досаде на беспечную мать, оставившую ее одну еще не оперившейся, не готовой к самостоятельной жизни; он полагал, что Даша стала матерью супертревожной в противоположность Кэт. Но как бы Дарья ни желала угодить доктору, честно отрабатывающему свой высокий тариф, она не находила в себе ни большой обиды на Кэт, ни тем более гнева. Единственное, в чем она могла сознаться, так это в том, что с матерью они не были особенно близки.
Верный диагноз поставил Даше бывший муж Павел — все-таки он неплохо изучил ее за пятнадцать совместных лет:
— Ты просыпаешься и сразу же включаешь перископ, осматриваешь все вокруг, выискиваешь, чего бы испугаться.
Дарья не знала толком, что такое перископ. Прочитала в Википедии: оптический прибор для наблюдения из укрытия. Труба с системой зеркал. Понятно. Но почему она так часто прибегала к ней? Доискиваться ответа в недрах подсознания долго не пришлось. Она сама прекрасно его знала: невроз навязчивых состояний. Навязчивого страха. Ей требовалась поминутная уверенность в безопасности близких, не достижимая никем, нигде и никогда. А точнее, уверенность в том, что она делает все для обеспечения этой безопасности. Поэтому убрать перископ на антресоли, тем более выбросить его на помойку Дарья не могла.
Она загадала: если они еще раз обгонят трубящего слона, знакомство с Иннокентием получит продолжение в Волгограде. А он надолго замолчал. Вот, наконец:
— И что нам скажет доктор Фрейд о чувстве вины?
— Так вы же отказали мне в праве голоса по этому вопросу.
— Погорячился.
— А разве эта тема — не табу?
— Да нет. Если обсуждать ее теоретически.
— Ок. Есть разные виды вины, например, экзистенциальная вина.
— В учебнике психиатрии такого не встречал.
— Конечно, нет. Это философы придумали. Вина перед собой. Когда человек не выполняет свое предназначение.
— Ага, хотел я быть историком, а поступил в военное училище, следуя семейной карме. Правда, на отделение журналистики. Ну да, неискупимая вина.
Светлые бабочки все бьются и бьются о лоб «фольксвагена туарега». Похоже, чешуекрылые решили разом совершить самоубийство. Водитель сбрызгивает стекло, запускает дворники, но желто-зеленые потеки остаются.
— Переживание вины — частая причина неврозов, — продолжила мини-лекцию Даша. — Словосочетание «груз вины» неслучайно. Она ощущается как тяжесть, рюкзак с камнями. Главное, чтобы камень на спине не превратился в камень на шее.
У каждого доктора есть такой рюкзачок, не исключение и Дарья. После университета она несколько лет провела на приеме в районном психиатрическом диспансере, но профессиональная деформация развиться у нее не успела. Она принимала людей, а не пациентов и даже ходила к некоторым на дом, сколько бы ее наставник, многоопытный главврач, ни повторял: больные — не друзья тебе, даже не подопечные, держи дистанцию.
Однажды ее пациентка с диагнозом «шизофрения» не явилась на плановый прием, а ей следовало выписать очередную дозу препарата, который удерживал ее от срыва. Дарья наблюдала Ольгу Алексеевну три года. Высокая, с мужеподобной фигурой треугольником и кротким бледно-голубым лицом, она отсиживала положенные часы в библиотеке, неделями пустовавшей из-за падения спроса на бумажную книгу. В первый раз Ольга попала в стационар вскоре после смерти матери. Они жили вместе в тесной однокомнатной квартирке, где не помещались две кровати, и спали на половинках раскладного дивана. Ольгу тогда забрали с рабочего места — она явилась в библиотеку в ночной сорочке, пройдя по улице в плаще.
На последнем приеме она вдруг спросила у Даши:
— Вам нравится оттеночек «пыльная роза»? Мне очень, он такой нежный. Я приобрела чудесный гарнитурчик. В том магазинчике и ваш размерчик есть.
Дарью насторожили обилие уменьшительных суффиксов и Ольгин голос — обычно тонкий, жиденький, он сменился на низкий, хрипловатый, как будто переключили регистр. Наверное, эти два голоса находились в ней одновременно. И гардероба было два, один для нормы — ботинки, брюки-джемперы, другой для схода в параллельную реальность — красная мини-юбка, допотопные клипсы из цветного стекла, туфли-шпильки, на которых у нее подгибались коленки.
— Да-да, зайду, мне как раз нужно нечто в этом роде, — профессионально усыпила ее бдительность Дарья и тут же вклинила: — А вы принимаете лекарство?
— А как же, — прохрипела Ольга, поправляя пыльный капроновый цветок в волосах, — даже не сомневайтесь!
Но Дарья знала, что пить лекарство она бросила или собирается бросать.
Через пару недель в диспансер позвонила Ольгина соседка. Ночью пациентка включала на всю катушку записи Олега Погудина, сладкоголосого исполнителя романсов. Дарья пошла по адресу.
Она издали увидела Ольгу на балконе — голую в январский день. Подойдя ближе, Даша сообразила, что та в бикини телесного цвета, точнее, цвета мясного сока. Стоит, закинув ногу на перила.
Даша окликать ее не стала. Взбежала на пятый этаж, позвонила, постучала в дверь. Ей не открыли, хотя она почувствовала, что Ольга подошла, стоит за дверью.
— Ольга Алексеевна, — пропищала Даша кукольным голоском, — вы обещали показать свой новый гарнитурчик.
— Э, нет. Врешь — не возьмешь, — пробасили из-за двери. — Ты пришла не одна, в кустах у тебя гориллы. Открою — тут же вломитесь. Как в прошлый раз.
Даша действительно однажды уговорила Ольгу лечь в стационар, выманив хитростью из квартиры, но к помощи санитаров она не прибегала. Потом навестила ее в палате с решетками на окнах — безучастное, оглушенное психотропными препаратами существо. Ольга раскачивалась из стороны в сторону, сидя на кровати и закрыв ладонями уши. Но на Дашу она глянула вполне осмысленно и сказала плоско, без интонации:
— Добилась, чего хотела. А ты могла бы здесь побыть вместо меня, подружка? Давай-ка поменяемся. Ложись на мое место.
Даша села на стул у кровати и взяла Ольгу за руку. Та руку не отдернула, но смотрела мимо. А когда Даша выложила яблоки и апельсины, филе куриной грудки и салатик, приготовленные накануне, Ольга подняла ясные глаза:
— Не делай добра — не получишь зла.
Тогда Дарья восприняла это как заслуженную угрозу. Но позже поняла, что зло угрожало вовсе не ей.
В то январское утро она снова и снова стучала в дверь:
— Ольга Алексеевна, я одна. Посмотрите в глазок.
— Не открою. Ты скажешь, я не умею одеваться. Обвинишь меня в безвкусице. Да, я пыльная роза! Но я вас всех заставлю на меня смотреть!
— Да вы простудитесь, не сможете продемонстрировать свои наряды!
— Не лезь ко мне! Уйди! — заверещали из-за двери еще каким-то новым, обоюдоострым голосом.
Даша стояла под дверью, прислушиваясь к звукам, доносившимся из квартиры: что-то там происходило, передвигалось, потом замерло, снова стукнуло — и вдруг как будто рухнул тяжелый предмет. Дарья с силой толкнула дверь, та поддалась — оказывается, все это время была незапертой. Вбежала в комнату — под потолком покачивалась намертво привинченная люстра с обрывком шелкового шарфа. Опрокинутая табуретка. Рядом тело. Бесформенная и уже бездыханная груда.
Главврач, которому Даша положила заявление на стол, долго уговаривал ее остаться. А напоследок сказал: «В нашей работе, как и в любой другой, надо просто выполнять свои обязанности. Не нужно причинять добро».
Все лобовое стекло забрызгано зеленой кровью. А впереди — фура Shmitz Cargobull, на заднике маленький слон вздымает хобот.
Руль влево — взлет — обгон — возврат на свою полосу.
Они уже въезжали в город-герой Волгоград. Пора было спросить:
— Сколько я должна за бензин?
— Нисколько.
— Как это?
— Я денег не возьму, — повторил Иннокентий через долгий пробел. — Мне нужен психотерапевт. Не проведете со мной несколько сеансов?
Дарья, следуя его примеру, взяла паузу. Она на самом деле сомневалась, что сможет с ним работать. И трудность не в пустотах в разговоре, они, напротив, помогают разредить воздух и, прежде чем ответить, осмыслить сказанное. Дарья не чувствовала в нем пациента, которого приходится выворачивать наизнанку, чтобы показать больное место. Ежа, свернувшегося в неприступный шар. Улитку, что выпускает только усики из раковины. Быка с косящими глазами.
Новый знакомый представлялся ей измученным слоном, который не решается признаться, чем он болен. Дарья догадывалась чем. Но не была уверена, что ему нужен доктор. Она давно считала его девиз: помоги себе сам.
— А как же табу? — подала она голос.
— Табу придется отменить. Вот только я не знаю, как.
— Давайте попробуем, — согласилась Дарья.
Иннокентий подвез ее к дому, где риелторша сняла ей студию, поскольку в выставленной на продажу квартире оставались прежние жильцы. Квадратная двенадцатиэтажная коробка на проспекте Ленина, идущем параллельно Волге, была раскрашена со вкусом, в бежевый и шоколадный. Иннокентий поднялся вместе с Дарьей на девятый этаж, занес вещи в студию и распрощался. Риелторша, переговорив с Дарьей о предстоящих делах, тоже вскоре ушла.
Дарья огляделась. Стандартный интерьер, но кухня оборудована на длинном и широком балконе, застекленном от пола до потолка. И этот аквариум без воды прицельно простреливает солнце.
Вид на останки метизного завода, разрушенного в Сталинградскую битву, после войны восстановленного, недавно зачищенного под жилую застройку. Одиночные трубы, горы щебня и песчаного грунта, как после бомбежки. Справа Мамаев курган со знаменитой статуей Родины-матери на вершине.
Дарья встала под душ, развесила и разложила в шкафу вещи. Перекусила в суши-баре, прошла мимо квартала многоклеточных высоток, через ухоженный парк с аттракционами и мороженым на каждом углу и спустилась с крутого откоса к реке. Вдоль тропинки в жженой траве колыхались гигантские рыжие чучела. Иссохшие репейники.
Волга текла спокойно и неотвратимо. Небесно-голубая лава.
Пляж был галечный. Дарья вошла в воду, с виду чистую и прозрачную даже здесь, в черте города, и немного отплыла от кромки. Река подхватила ее охотно и властно, понесла вниз по течению, и она погребла к берегу, вспомнив, о чем предупреждал ее Иннокентий: «Дальше пяти метров не заплывать. Снесет, да еще в водоворот затянет».
Вернувшись в студию, она пила чай на балконе — в аквариуме с подсветкой. Быстро темнело, и Родина-мать как будто увеличивалась в размерах. Днем статуя из серого бетона казалась восставшей из пепла, а ночью, освещенная прожекторами, реяла над курганом ангелом в белых одеждах. Разъяренным ангелом. С мечом разящим. С искаженным отчаянным криком лицом, пусть с балкона лица и не было видно.
Сеанс
Утром за тонкими шторами свет пыльно-розовый, нежный — солнце не бьет в окна наотмашь, они выходят на запад. Но пробуждение Дарье дается с трудом. Вроде бы лето, телесная радость. Выйдешь беспечно на кухню-аквариум, глянешь в окно — а там пепельный ангел с занесенным мечом.
Первую половину дня Дарья провела у нотариуса. В полдень позвонил Иннокентий:
— Поедем на природу, там и устроим сеанс.
— На пляж? На пляже не получится поговорить.
— Не на городской. Туда, где не каждый день ступает нога человека. На Гнилой ерик.
— А что такое ерик?
— Даже слова такого не знаете?
— Нет.
— Узкая протока, соединяет озера, заливы, реки, например, Волгу и ее левый рукав Ахтубу. Еще оросительный канал. Азиатский вариант — арык.
— А почему этот ерик Гнилой?
— Никто не знает. Когда-то так назвали.
Они переправились на левый берег Волги по «танцующему» мосту. Через полгода после пуска он вдруг завибрировал, закачался, и его закрыли на ремонт еще на год. Но теперь мост был невозмутимо спокоен. Это рассказал Дарье Иннокентий, а потом спросил:
— Вы, доктор, не боитесь ехать со случайным знакомым неизвестно куда? А вдруг пациент окажется буйным? Вы ведь не знаете, кто я такой. Хотите, предъявлю вам паспорт и служебное удостоверение?
— А где вы служите?
— Начальником охраны в банке. Точнее, службы безопасности. По выходным вожу экскурсии в музее Сталинградской битвы. Там у меня тоже документ имеется.
— Так вы еще и специалист по военной истории?
— Можно сказать и так. Вышло в сборниках несколько статей.
— Удостоверений никаких не нужно. Не чувствую от вас угрозы, по крайней мере, для себя.
— Уверены?
— Вполне. Я редко ошибаюсь. А то была бы профнепригодной.
— Ну, да, конечно. А я вот проницательностью похвастаться не могу. Совсем не разбираюсь в людях. Особенно в женщинах.
— То есть вы признаете, что женщины тоже люди, — подколола его Даша.
Пробел между строками.
— А разве я похож на женоненавистника?
Иннокентий свернул с трассы и припарковал свой «туарег» на площадке, где уже пеклись под солнцем несколько машин. Сквозь заросли проблескивала вода.
— Это и есть ерик?
— Нет пока. Местная достопримечательность. Сейчас увидите.
Он провел ее к небольшому озерцу, обрамленному ивами и кустарником с блеклой листвой. У берегов его поверхность скрывали листья овальной формы, гладкие и плотные. Над ними высились на крепких стеблях розоватые резные чаши, сквозь их фарфоровые лепестки просвечивало солнце.
Цветущий лотос Дарья видела впервые.
— Да, это красота растет только в стоячих водоемах с илистым дном, — сказал ее экскурсовод.
— Когда б вы знали, из какого ила рождаются цветы, не ведая стыда…
— Когда бы вы знали из какого сора… Ну, и так далее. Ахматова. Представьте, знаю.
— Кто бы сомневался.
— С тропинки не сходите. Тут еще змеи водятся.
Про змей он снова ей напомнил, подъезжая к ерику. Он ведь не знал, что в ее случае это излишне — у Дарьи давно вошло в привычку сканировать окружающее на предмет опасностей как явных, так и скрытых. Опасностей в зародыше. Перископ работал круглосуточно и без сбоев.
Однако пресмыкающиеся им не встретились. На берегу протоки, прямо на песке, сидел орел. Когда они приблизились, он неохотно расправил крылья и взлетел.
Гнилой ерик не оправдывал своего названия. Лиственный светлый лес по берегам — дубки, осинки, вязы. Вода не вполне прозрачная, даже чуть зеленоватая, как замутненный абсент, но пахнет чистой горечью, полынью и шалфеем.
Дарья разделась первой и пошла к протоке, не оборачиваясь и не смущаясь тем, что Иннокентий смотрит ей вслед. Разглядывает. У кромки она приостановилась, вошла в воду по щиколотку, потом по колено. С опаской и предубеждением, как всегда в незнакомом месте.
— Тут нечего бояться.
Она обернулась. Иннокентий следовал за ней, прихрамывая. Без одежды, в плавках он не казался таким уж накачанным. Мышцы у него не бугрились, образуя анатомический рельеф.
Они проплыли по протоке довольно далеко. Он впереди, широко взмахивая руками, она за ним вслед. В воде, свежей и чистой, — Дарья это чувствовала и носом, и кожей — дрейфовали одиночные листья, спаленные солнцем.
Ни души. Над ериком носятся чайки, предвестники близкого дождя, но в небе ни облачка. Лиловое мерцание шалфея у самого берега. Наполовину затонувшая коряга. Между сучьев — змеиная голова.
Дарья вскрикнула. Его реакция — секунда:
— Что?
— Змея!
— Да это же черепаха.
Подплыли ближе: черепаха соскользнула с коряги и скрылась под водой.
Они сидят в тени плакучей ивы. Над ериком просвистывают чайки. Трава у берега сочно-зеленая с вкраплением пунцовых кисточек вьюнка. Дарья срывает одну кисточку, вплетает в волосы, распущенные после купания. Напоминает Иннокентию:
— Нам надо, наконец, поговорить. У нас же выездной сеанс.
Она не чувствует в нем пациента, но выполнять договоренности должна.
— О, да, давайте проведем сеанс.
Чайки кричат требовательно, страстно.
Он обнимает ее одной рукой за плечи, слегка притягивает к себе. И притормаживает:
— Да или нет?
— А почему бы нет?
…Муж распластывался на ней, как лягушка, согнув ноги в коленях и руки в локтях, и расплющивал своей невеликой тяжестью. Теперешний ее партнер, сосед по кабинетам в клинике неврозов, усаживал наездницей, верхом. А этот дискобол, опершись на ладони, навис плитой, но не давил, напротив, как будто защищал от опасности. Закрывал своим телом от артобстрела.
Они лежат на песке, ее голова у него на плече — на гладком, согретом солнцем камне.
— Иннокентий. — Даше хочется произносить его имя. Вслух и про себя. — А как зовут тебя друзья? Наверное, Кеша?
— Так называли папа с мамой. Друзья иначе.
— А как же?
— Не догадаешься.
— Из твоего имени можно наделать много слов.
— Хочешь сыграть в эту игру?
— Давай: кий, инок, кон, неон.
— Тон, некто, кот, кино.
— Ток, тоник, кит, отек.
— Тик, никотин, никто. Кент.
— Кент?
— Парень, друг, приятель, — через пробел: — Друзья зовут меня Кеныч.
— Кеныч… — с удовольствием произнесла Дарья и провела рукой по его твердокаменной груди и животу, плоскому, как плато. Но не гладкому, как камень. Левый бок изуродован, кожа перекручена и стянута в воронку. Никогда прежде Дарья не видела след от огнестрельного ранения.
Они искупались еще раз. Черепахи не было на коряге.
Подъезжая к городу, Кеныч сказал:
— Я приготовил для тебя домашнее задание. Записал на диктофон. Отправлю аудио тебе на почту. Ок?
Даша подумала — есть в этом смысл, как в его долгих паузах в разговоре. С глазу на глаз с собеседником, в том числе с пациентом, хочется задать вопрос, высказать суждение, что-то уточнить, повернуть в другое русло. Даже если умеешь слушать, а Дарья умела, всегда срабатывает первая мгновенная реакция, и она редко бывает верной в отличие от неосознанной оценки лица другого пола как возможного или недопустимого сексуального партнера.
Она включила запись. Шероховатый, как на залюбленной пластинке, голос.
Этот город называется Москва…
Я второй год учился в Академии. Хотя уже тогда всерьез задумывался о том, как бы из армии свалить. После Чечни не оставалось никаких иллюзий насчет возможности честной военной журналистики (это тема отдельная, углубляться не буду). Я даже проштудировал справочник по психиатрии, изучил некоторые симптомы, чтобы симулировать маниакально-депрессивный психоз. Теперь это вроде называется биполярным аффективным расстройством. Но соскочить ведь нелегко, тем более без последствий. С таким диагнозом на гражданке ты никому не нужен. Да и вообще надо было доучиться, чтобы потом уйти в отставку хотя бы подполковником.
Я был давно женат, Машке исполнилось двенадцать. Женились мы с Катюшей по залету. То есть женился я — из ложно понятого офицерского долга. Мы, курсанты, и девчонок-то толком не видели. Сразу после школы — в училище. Опыта ноль. Что это за зверьки такие — женщины, понятия не имел. Но Катюша вовсе не хотела меня нарочно подловить, так получилось. Никогда не женитесь по залету, господа офицеры.
Семья была со мной, в Москве, и жили мы в квартире моих родителей — отец уже вышел в отставку, и они с мамой переехали в загородный дом в Мытищах.
Катя сама познакомила меня с Владой, они вместе работали в школе. Первого сентября я забирал их с учительских посиделок. Жена попросила подвезти подругу — конечно, почему бы нет.
Вечер был непоздний, по-летнему теплый. Девушки шли к машине через школьный двор. Катюша, как обычно, в брюках и, по случаю праздника, в блузке с архитектурными излишествами — оборками, рюшечками или как это у вас называется. А Влада в платье с крупным и необычным рисунком. Я и сейчас этот рисунок помню: слоники, пальмы, негритянки с кувшинами на голове. И цвета очень яркие: на белом — черный, желтый, красный, зеленый. Может, на ком-то это платье выглядело бы вульгарно, а Владке шло. Она часто цитировала Сальвадора Дали — за точность, конечно, не ручаюсь: «Хороший вкус, которым так кичатся французы, совершенно бесплоден, зато дурной плодотворен». Владка была в Фигерасе, в музее Дали. Она много где бывала — в Париже, в Риме, в Барселоне. А я за границей ни разу не был. Точнее, был, только не в качестве туриста. Но не об этом речь.
Шла она в этом этнографическом платье, слегка покачивая бедрами, как бы поддерживая равновесие, точно сама несла на голове невидимый кувшин. Светлые волосы забраны в узел. Загорелая, ноги длинные, руки тонкие, грудь торчит заостренными бугорками, как у негритосок на ее платье. Как уж она вела уроки, я не знаю — у старшеклассников точно на нее вставало. Впрочем, в школу она попала случайно и задержалась там ненадолго.
Я вышел из машины и открыл перед Владой заднюю дверцу, а Катя села спереди, рядом со мной. Они переговаривались между собой и пересмеивались, а я поглядывал на Владку в зеркало заднего вида. Набухшие, чуть вывернутые губы, серо-зеленые глаза. Зрачки вдруг кратко вспыхивают голубыми болотными огоньками — казалось, она мне сигналит, как сигналят друг другу водители, предупреждая о гаишниках.
Дома я спросил жену:
— А эта Влада замужем?
— В процессе развода. Она всегда в процессе — замужества, развода или поиска новых отношений.
В следующий раз я увидел ее только под Новый год, и снова с нелегкой руки моей жены — мы оказались в одной компании. Платье на ней опять было фантастическое, вроде простое, одноцветное зеленое, но так облегало-обтекало, что хотелось немедленно поглотить ее вместе с этим платьем и туфельками под змеиную кожу.
Пришла Владка с сопровождающим, иначе этого рыжеватого веснушчатого мужичка не назовешь. Она ставила его перед собой, если желала от кого-то отгородиться, и отодвигала, когда он ей мешал.
Я вышел на балкон покурить. Совершенно трезвый. Я редко пью в гостях, чтобы не вызывать такси. Не люблю ездить с кем-то за рулем. Сам и только сам.
Следом вышла на балкон и Владка. На плечи она накинула шубку, а мне хорошо было в одной рубашке. Температура плюсовая, обычное дело для московской зимы. Все таяло, струилось и парило в новогоднюю ночь, и потому казалось, что совершенно невозможное возможно. Недопустимое допустимо. Если зиме позволено стать в декабре весной, то почему же мне нельзя быть с этой женщиной? Ничего невозможного нет. И никому не видно из освещенной комнаты, чем мы занимаемся на темном балконе.
Когда мы оттуда вышли, ее сопровождающий взмолился:
— Владушка, нам пора.
— Нет, милый друг, это тебе пора. А я останусь, — ответила она и стала задвигать его в коридор. Не знаю, уехал он или нет, во всяком случае, куда-то пропал. Может, затерялся в двухсотметровой московской квартире. Как и Катюша — болтала где-то с подружками или помогала хозяйке разносить горячее.
А Владка взяла гитару и спела песенку, показавшуюся мне знакомой. Но песенка была не из нашего времени. Из времени моих родителей. Потом я вспомнил — в Хабаровске у нас в гостях напевал ее один безвременно влюбленный лейтенант.
Этот город называется Москва.
Эта улица, как ниточка, узка.
Эта комната — бочонок о два дна.
И сюда приходит женщина одна.
Меж ключиц ее цепочка мерзлых бус,
он губами знает каждую на вкус,
он снимает их, как капельки с листа…
Ну, и так далее.
Мы с Владой танцевали. Бусы у нее были вовсе не мерзлые. Не мелкий жемчуг. Она носила крупные, массивные украшения, и они были ей к лицу. А я не мог надышаться ее запахом, смешанным с хорошими духами, — запахом спелого, даже чуть переспелого, заморского плода.
И кому была завещана в века
эта бронзовая тонкая рука?
Из той же песенки слова.
А потом жена сказала, что устала, и я повез ее домой. А сам только и думал, как бы вернуться в ту квартиру. Не сомневался, что Влада там и ждет меня. Решение нашлось быстро. Я незаметно вытянул сотовый из кармана и тихонько спустил под сиденье. А дома стал искать, не нашел, попросил жену набрать мой номер — конечно, звонка мы не услышали. Тогда я сказал Катюше, что, видимо, забыл телефон в гостях, придется туда съездить.
— Так поезжай утром, не к смерти грех, — попыталась отговорить меня жена.
— Нет, утром неудобно, можно хозяев разбудить. Первого вообще никогда не знаешь, кто спит, кто бодрствует, — слукавил я. И мигом слинял. Тогда я еще не умел отказываться от того, чего делать нельзя, даже если очень хочется.
А про грех у Кати получилась оговорка по Фрейду — подсознание, видно, подсказало ей, к чему идет дело.
Конечно, Владка была там.
И понеслось. В марте мы уже снимали квартиру.
Медленная река
В субботу у Дарьи не было нотариальных дел, и Кеныч предложил поехать на Дон.
— Это же далеко!
— Да нет, от Волгограда девяносто километров. У нас ведь целый день. Пожарим шашлыки. Ок?
Дарья не возражала. На Дону она никогда не бывала.
— Не хочешь поговорить о том, что мне вчера прислал? — спросила она дорогой.
— Нет. Пока нет. Сегодня пришлю еще. Позже обсудим. Все сразу.
— Ок, как пожелаешь, — сказала Даша и про себя вздохнула с облегчением. Она не представляла, как с ним говорить. Но знала, что общепринятые инструменты вроде «колеса эмоций» Плутчека, которыми ей приходилось пользоваться в клинике неврозов, здесь не сработают точно.
Они свернули с трассы — несколько бабочек-лимонниц и в этот день расплющились о лобовое стекло, — проскочили дачный поселок, еще один, потом станицу и выехали на степную грунтовку. В придорожной траве Дарья углядела рыжеватых зайцев, прыснувших в подсолнечное море. Листались поля и перелески — и вдруг взметнулись впереди пустынные барханы.
Кеныч остановил свой «туарег». Дальше шла песчаная колея.
— Надо колеса приспустить, а то увязнем.
— Эй, ты привез меня в Сахару?
— Нет. Это Голубинские пески.
— А где же Дон?
— Да в паре километров, совсем недалеко. Наука утверждает, что пустыня здесь появилась из-за последнего оледенения. Сюда тянулся с севера край ледника — так называемый донской язык. Льды стали таять, воды понесли с собой песок, он постепенно оседал на дно древнего Дона. Потом русло реки сместилось, вода ушла, песок остался, и ветры взгромоздили его в гряды. А Голубинскими пески назвали потому, что в Дон напротив впадает речка Большая Голубая. Там же станица Голубинская.
Кеныч ехал не слишком медленно, но очень ровно между колеями и плавно притормаживал перед малейшим поворотом. Водитель он был искусный — Дарья, сама водившая неплохо, отметила это еще в первую поездку. Она спросила:
— А можно немного погулять по пустыне?
— Конечно, только найду место, где остановиться. Чтоб был уклон, иначе нам потом не тронуться. Вот тут, наверное.
Они вышли из машины и поднялись на ближайший бархан. Кое-какая растительность в пустыне присутствовала. Сухие веточки с пыльными соцветьями, будто их вынули из гербария и вставили в песок. Полынь и ковыль. Струйками дыма поднималась серая трава. Встречались и оазисы — в низинах из-под песчаного пласта тянули воду длинными корнями ольха, березки, карликовые сосны.
— Смотри, — позвала Дарья Кеныча, — ящерица почти совсем бесцветная! Альбинос? Мутант?
— Да никакой не мутант. Просто мимикрирует, притворяется песком, чтобы не стать добычей.
— Добычей чьей?
— Не знаю. Может, ящериц едят змеи. Может, еще кто. Каждый чья-то добыча. Пойдем, покажу тебе один экспонат.
— А что там?
— Снаряд от 150-миллиметровой гаубицы.
— Времен Отечественной?
— Ну, да. Сто раз уже звонил, чтобы забрали, сегодня глянул — он и ныне там.
Они прошли по пустыне метров двести, и Дарья увидела огромную рыжую кеглю, открыто лежавшую на песке. Снаряд даже не слишком заржавел, отливал бронзой на солнце.
— А если взорвется? — ужаснулась Дарья.
— Да нет. Если не трогать. Не дай бог, найдут мальчишки, начнут колупать… Но здесь никто особо не бывает. До ближайших поселков — Песковатки и Рюмино довольно далеко.
Они вернулись на твердую дорогу и поехали к реке. Кеныч устроил свой «туарег» в прибрежном леске, и Дон открылся им сначала бледно-серой полоской между ветвей.
День был неяркий, в матовой голубоватой дымке. Берег напротив с полукружьями меловых откосов, разделенных ложбинками, напоминал арочный мост. А Дон — серо-зеленая вода — тек медленно, над чем-то размышляя.
Не успели они расположиться, как их уединение нарушили. Сначала накатила звуковая волна. Впереди подбитого «жигуленка» несся гудящий рой попсы. Орущее «ведро на колесах» остановилось метрах в тридцати, разом открылись дверцы, спереди вывалились два крепких с виду юнца, один явно навеселе, другой, тот, что был за рулем, тоже не вполне трезвый, а сзади выкатились две девицы.
— Как же они сюда попали? — удивилась Дарья. — По песку ведь только на внедорожнике проехать можно?
— Тут есть и другая дорога, вдоль берега. Но не нравится мне это соседство. Похоже, задиристые щенки, из тех, что гавкают не по делу.
Кеныч оказался прав. Он раскладывал походный брезентовый столик, когда один щенок, сильно подвыпивший, вдруг двинулся в его сторону.
— Эй, дядя, ты занял наше место! Давай, вали отсюда.
— А что, вы это место оплатили в небесной канцелярии? Или забронировали онлайн? — вежливо поинтересовался Кеныч.
— Чего-чего?!
Второй щенок сунулся в багажник и достал биту.
— А так что скажешь, дядя?
И оба пошли на Кеныча. Сзади хихикали и вихлялись девицы.
Кеныч задвинул Дарью за спину, велел:
— Иди в машину! — каким-то чудом у него в ладони оказался ключ. — И заблокируй двери.
Она повиновалась, не раздумывая. Но не успела сделать и трех шагов, как сзади раздался вопль. Дарья обернулась — оба щенка опрокинуты навзничь, валяются на песке, и бита с ними. Девицы скачут и визжат.
— Уходим, — сказал Кеныч, поднял биту и отбросил далеко в кусты. — Мало ли что еще им в голову взбредет. Не хочу с малолетками связываться.
Щенки и их подружки крутятся около своей машины, тихонько тявкают.
— А если они двинутся за нами?
— Туда на «ведре» точно не проехать. Увязнут.
На новом месте Кеныч снова разложил столик, расставил стулья. Даша вошла в реку, немного проплыла вдоль берега, совсем не ощущая движения воды.
Кеныч сказал:
— Тоже пойду окунусь. Не боишься остаться одна?
Даша не боялась. Она давно была одна.
Кеныч переплывал на ту сторону. Не торопясь, размеренно, в темпе медленной реки. Дарья отслеживала его голову над водой — зрение у нее было острое, перископ работал исправно. Выйдя наискосок от их лужайки — каким бы кротким ни был Дон, а течением сносило любого пловца, — он помахал ей и прошел по берегу обратно довольно далеко, чтобы вернуться туда, где вступил в воду. И это удалось ему с ювелирной точностью.
Дымились угли в мангале, румянились шашлыки. Сырые кусочки баранины, которые Кеныч ловко насаживал на шампуры, выглядели жирноватыми, но снятые с огня оказывались сочными и нежными, из них вытапливалось сало. Кеныч нарезал помидоры и огурцы, разложил зелень — за всем этим он утром съездил на базар.
— А как насчет десерта? — спросил он, не глядя на Дашу и не прикасаясь к ней. Она обняла его сама, поцеловала в щербинку над бровью.
После сеанса сказала, проведя рукой по твердокаменному телу:
— Ты мой герой, — с интонацией, лишенной всякого пафоса. С улыбкой в голосе. Но только потому лишь, что опасалась — вдруг Кеныч поморщится, скривится. На самом деле у нее не вызвал бы доверия мужчина, который без смущения признался бы, что не владеет никакими навыками защиты, не говоря уже о боевых искусствах.
Он не поморщился. Как всегда, помолчал, дав протечь времени. Протянул к ней руку, осторожно взял за подбородок, повернул к себе ее лицо:
— Красота — не страшная сила. Страшная сила — герои. Был у меня один кент. Супервоин. В первый раз я увидел его на плацу — он демонстрировал технику «маятника». Качался на бегу из стороны в сторону, как Нео в «Матрице».
— Чтоб пулю не словить?
— От пули не увернуться. Скорость пули 900 метров в секунду. Чтобы сбить с толку стрелка. Когда бегущий молниеносно меняет скорость и направление движения, противник не успевает вовремя нажать на спусковой крючок. Только занятия закончились, кента как ветром с плаца сдуло. Потом он мне сказал, что не выносит открытых пространств.
Байки о нем ходили разные, по большей части невероятные, но была и правда. Боевики захватили больницу, там вместе с гражданскими лежали несколько раненых и этот кент с простреленной ногой. Ребят кого поубивали, кого стащили в подвал, а кента приковали к железной кровати, заперли и приставили пару юнцов сторожить. Наверное, раздумывали, как бы его со вкусом прикончить. А он оторвал от кровати спинку, вырубил парней, забрал ключи от наручников, отцепился, свернул охранникам шеи и на одной ноге ушел. Ему объявили личный джихад. Назначили награду за поимку.
— Погиб?
— Да нет, живой. Фамилию и имя сменил. Помогли сменить. Построил себе дом-крепость. С двумя линиями обороны — забором внутренним и внешним. С окошками под потолком — бойницами. Там даже днем темно.
— Это тот самый, из Ростова, что опасается ковида?
— Ну да. Ты же у нас как в воду смотришь. Пойдем в нее окунемся. Не в кровь, а в воду.
Обратно они поехали через прибрежный лес, минуя пустыню. И снова встретили донских знакомых. Их «жигуленок» свалился правым боком в канаву. Одна девица сидела за рулем, другие трое пытались его толкнуть. Колеса верещали и прокручивались, двигатель хрипел из последних сил.
Кеныч остановился, вышел из машины. Толкавшие замерли, глянули в его сторону с опаской. Оба парня немного протрезвели.
— Бросьте. Бесполезно. Только резину сожжете. Есть у вас трос?
Щенок, тот, что задирал Кеныча, полез в багажник.
— Цепляй, — велел ему Иннокентий, а второму сказал:
— Садись за руль. Я тронусь — жми на газ. Нежно.
С первой попытки «фольксваген туарег» плавно вытянул «жигуленка» на дорогу.
Парни отцепили трос.
— Вы нас простите, — сказал один.
— Спасибо вам, — сказал второй.
— Не стоит, — ответил Кеныч и опустил стекло.
На въезде в город Дарья спросила:
— Домашнее задание сегодня будет?
— А как же! Уже отправил.
Предмет искусства
Первое время с Владкой я чувствовал себя слоном в цирке. Ходил за ней по пятам без веревочки, ждал ее команд и беспрекословно выполнял. И это доставляло какое-то особое наслаждение. Какой-то новый вид наслаждения.
Вдоволь наигравшись, Владка милостиво согласилась выйти за меня замуж, но предупредила:
— Только не обольщайся, милый друг, штамп в паспорте ничего не значит. И борщей от меня не жди.
Готовить она умела. Но не готовила. У моей Кати не очень-то получалось, ей это было не дано, но она хотя бы старалась. А с Владкой мы ходили по кафешкам, заказывали роллы или пиццу на дом. Потом я собирал тарелки и составлял в посудомойку — приобрести ее Владка велела сразу, как мы съехались.
Она позиционировала себя как женщину-праздник. Праздник, который не всегда бывает с тобой.
Я подал на развод. Катя, прежде такая покладистая, смирная, резко озлобилась, истерила, не давала видеться с дочкой. Если бы жена просто молча смотрела с укором, я бы ужасно угрызался, а так она почти избавила меня от чувства вины. Вины перед брошенной женой. Но не перед дочерью.
Отец на меня тогда страшно осерчал. Считал, что я обязан сохранить семью. Вообще у нас с ним были разногласия по многим существенным вопросам. Если бы я при его жизни уволился из армии, он на порог бы меня больше не пустил. Но странно — когда у него исчерпывались аргументы, он говорил: «Не разрушай мою картину мира!», и это звучало скорее не как требование, а как просьба, даже иногда мольба. Формальная верность жене тоже была элементом этой картины. А мама меня строго не судила. Считала, что Катя взяла меня обманом. Хотя, конечно же, ее жалела. А Машку обожала.
Мама и убедила Катю, что нельзя отсекать от дочки отца. Но когда мне удавалось встретиться с Машей, я не знал, как с ней быть. Мы ходили в кафе, пару раз в театр. Когда не живешь со своим ребенком каждый день, трудно придумать, о чем с ним говорить. Спрашиваешь: «как дела в школе?», прекрасно понимая, что ее волнует совсем другое, только ты не знаешь что. Тем более если это девчонка.
Потом и эти жалкие встречи прекратились. Катюша вышла замуж за… австралийца и Машку забрала с собой. Она ведь, как и Владка, учила детей английскому, неплохо его знала. Вот и скачала мужа из интернета. Никогда мне не понять таких браков. Как можно сойтись по фото? Если не чувствуешь запах женщины.
А моя кошка Влада тем временем гуляла сама по себе. И все встречные мужики на нее глазели, я это точно знал. Она и не скрывала:
— Так и будет, привыкай! Красивая женщина — всеобщее достояние, принадлежит всем и не принадлежит никому. Как предмет искусства.
Супервысокая самооценка! Не такая уж она была и красавица. Блондинка ненатуральная — волосы обесцвечивала. Губы накачивала. И желудок у нее часто расстраивался. Но даже в запахе с грубыми нотами дезодоранта, оставленном ею в туалете, было что-то влекущее — всюду за ней тянулся этот чертов шлейф.
Шлейф из феромонов.
Однако праздник по имени Влада бывал со мной все реже и реже. Я часто отсутствовал, ездил в командировки от одной известной газеты. Но даже когда бывал в Москве, она не баловала меня своим обществом. Все больше встречалась с подругами, а наряжалась, как на свидания. Тогда еще не пришла мода на эти безразмерные балахоны. Оверсайз это у вас называется. Может, теперь и Владка бы это носила. И к платью вместо легких туфелек надевала бы кроссовки. Хотя я сомневаюсь. Кроссовки с джинсами — конечно. А с платьем… по-моему, ужасно: как будто дама наступила босиком в выцветшие коровьи лепешки и тащит их на своих ступнях.
Дома Владка иногда брала гитару, нехотя тренькала и пела тоже тихонько, вроде про себя:
И лишь одна ерунда его сводила с ума,
Он любил ее, она любила летать по ночам.
Он страдал, если за окном темно,
Он не спал, на ночь запирал окно,
Он рыдал, пил на кухне горький чай,
В час, когда она летала по ночам.
А Владка поет себе и поглядывает ласковым и нежным инквизитором.
Выбросит язычок, облизнет свои негритянские губы — и я снова умер. И все простил, даже ее ночные отлучки. И не думаю о том, что она, конечно же, спит со своим мелким олигархом, к которому устроилась, уволившись из школы. С держателем каких-то офисов и складов.
Отдельно взятый рай
Утром они пошли на Мамаев курган. Солнце еще не жгло, а только слабо трепетало сквозь листву пирамидальных тополей, и спектр его был нежно-зеленый и бледно-желтый. Но по мере того как они поднимались к вершине по двумстам, по числу дней Сталинградской битвы, гранитным ступеням, в этом спектре проявлялись красноватые оттенки; и алая волна шла не от солнца — солнце заслонял крылами ангел с мечом разящим.
В зале Воинской Славы света не было, его заполняла другая субстанция — вязкая бурая мгла, и сквозь нее проступали на стенах имена 35 тысяч погибших. И вился факел в проросшей из подземелья руке.
Они вышли, постояли на площади Скорби около матери, склонившейся над телом сына, слепленной не из бетона — из спекшегося пепла.
Обычно разговор возобновляла Дарья. Здесь первым вступил Кеныч:
— У них не было выбора. Пришлось им стать героями. Сделали гвозди из этих людей, не было в мире прочнее гвоздей.
Обрыв строки. Молчание.
— Мой прадед тут воевал, Сергей Александрович. Вместе с полковником Виноградовым вел переговоры о капитуляции в штабе генерала Штрекера. Свободно говорил по-немецки, служил переводчиком.
— Расскажешь?
— Нет. Лучше дам почитать. У меня есть про это статья.
Пару часов Дарья провела у нотариуса, а после Иннокентий повез ее в гости к своему дяде, брату покойного отца. Они с женой жили в коттедже в тридцати километрах от Волгограда.
Выходя к Кенычу из нотариальной конторы, Дарья в очередной раз увидела себя в его зеркале. Длинная юбка, расписанная райскими цветами, майка топленого молока, туфли-балетки. Он ею любовался, не скрываясь.
— У нас в семье два генерала — отец и брат его Слава, — напомнил он Даше по дороге. — Отец был военный классический, служил там, куда родина посылала, к счастью, в точки хоть и удаленные, но не слишком горячие. Благополучно закончил карьеру в Москве. Он был старший. А младшего брата родина послала сначала в Афган, потом в Чечню. Остался жив только чудом. Отец называл его «Славка-булатные-яйца».
Молчание. Крейсерская скорость. Две бабочки-лимонницы расплющились о лобовое стекло.
— Семь лет назад дядя Слава досрочно вышел в отставку. Не спрашивай почему. Сейчас у него охранная контора в Волгограде. Это он меня в банк к своему приятелю устроил.
Они подъехали к небольшому двухэтажному коттеджу под красной черепичной крышей. Генерал вышел из ворот им навстречу. Невысокий, худощавый. Рыжие усы, седые виски. Льдистые, очень светлые глаза на сильно загорелом, оранжевом, лице. Он обнял Кеныча за спину, не дотянувшись выше, а Даше подал твердую сухую руку:
— Станислав Алексеевич. Можно без отчества, детка.
Он посмотрел на нее так же, как Кеныч — Даша увидела себя в зеркале, и отражение ей польстило.
В саду вокруг дома — летнее пиршество цветущих растений: лиловые костры лаванды, ванильные друзы гортензий, весь в белых звездочках клематис, виноградная лоза с дозревающими красноватыми кистями по изгородям и стенам и, конечно же, розы — нежные пленительные розы всех теплых оттенков спектра.
— Вот, оборудуем рай на отдельно взятом участке, — сказал генерал. Он еще помнил о дерзновенном плане построения социализма в одной отдельно взятой стране, а Даша с Кенычем, наверное, нет. — Растения у жены как дети. Она с ними беседует, хвалит их или сердится, если завянут, плачет.
Дядя с племянником пошли к курившемуся мангалу, а экскурсию по саду продолжила генеральша — кареглазая, с южным улыбчивым голосом тетушка Анна.
На клумбах и стриженых лужайках бьют фонтанчики — система орошения у генерала работает, как часы. В прудике, каменной чаше, мог бы плавать веселый резиновый гусь — красные лапки, оранжевый клюв. Вот-вот из-за дома выскочат дети — непременно мальчик и девочка — с лебедем, черепахой, с какой-нибудь еще надувной игрушкой и запустят их в пруд. Магия лета.
Но никаких детей не было.
Генеральша показала Даше дом — можно подумать, ей предстояло здесь не раз бывать. И даже ночевать в горнице, где на широкой кровати дремали подушки в наволочках с цветочным рисунком. Пить чай на веранде с видом на протоку, по-здешнему ерик, на лиственный лес за протокой.
Стол накрыт белой скатертью в увитой плющом беседке. Красно-зеленый натюрморт из помидоров-огурцов. Овощи, запеченные на решетке, — конусы перчиков, диски кабачков, лодочки баклажанов. Сазан на желтом блюде благоухает травами, лимоном, речной водой.
— Мяса мы не едим, — пояснил генерал, — и рыбу тоже. Но подаем гостям.
— И этот член семьи у вас вегетарианец? — спросила Даша, глядя на безразмерного рыжего кота, лисьим хвостом распластавшегося на гравийной дорожке. Казалось, соблазнительные запахи его совсем не волновали.
— Э, нет, он только в виду хозяев такой лапочка. А на вольном выгуле ловит и душит все, что движется. Только что, перед вами, пробежал по двору с землеройкой в зубах. Хладнокровный убийца!
— Он не убийца! — вступилась за кота тетушка Анна. — Он просто хищником родился.
— Конечно, — сказал Кеныч. — Убийцами бывают только люди.
Генерал и генеральша разом посмотрели на племянника. Тревожно и с нежностью. А когда он вышел покурить за ворота, дядя Слава сказал:
— Он классный парень, наш Кеша. Только невезучий. Не обижай его, уралочка. Ничего, если буду говорить тебе «ты»?
— Конечно, — кивнула Даша.
Иннокентий вернулся.
— Человечество необучаемо: воевало, воюет и будет воевать, — говорил генерал. — Пока само себя не уничтожит, если не одумается. Странно это слышать из уст военного, пусть и бывшего, не правда ли?
Ответа он не ждал, а Дарья бы ответила: о том, чтобы услышать подобное из уст генерала, можно только мечтать.
Тетушка Анна собирала посуду, Кеныч составлял ее на поднос и относил в дом. Даша хотела было последовать за ними, но Станислав Алексеевич придержал ее за руку:
— Погоди, детка. Скажу еще про Кешу. Ты ничего о нем не знаешь, а сам он не расскажет. Он у нас бессловесный герой. Ездил мать навестить в Москву, спас парня в метро. Подростки пихали друг друга на платформе, один случайно оступился и упал на рельсы. Кеша нырнул за ним (реакция — секунда, вспомнила Даша), подхватил и выбросил на платформу. Чудом успел выскочить сам. Хотели ему вручить какую-то медальку, только Кеша получать ее не стал. Не любит он пафоса, и я не люблю.
Вечер был пылкий, чаю никому не хотелось. На веранде, где могла бы разместиться большая семья, ели арбуз. Еще одну ягоду в полосатой шкурке дали гостям с собой.
«Фольксваген туарег» летит на запад, на бронзовое солнце. Никто больше не бьется о лобовое стекло — у чешуекрылых, наверное, закончился сезон самоубийств.
— Их сын Максим, двоюродный мой брат, в четырнадцатом погиб под Горловкой, — сказал Кеныч, въезжая на танцующий мост. — А с дочерью Оксанкой они общаются по телефону. Редко. Она давно живет с детьми в Киеве, зять служит в украинской армии.
С моста виден ангел с мечом, за ним опускается солнце. Иссиня-черный траурный ангел, выгравированный на медной пластине.
В студии Даша открыла новую запись.
«А поутру она клялась…»
К тому времени я окончил Академию и отправился в Волгоград, как говорится, для прохождения дальнейшей службы. Была у меня возможность остаться в Москве, но, чтобы ею воспользоваться, нужно было… короче, пользоваться я не стал. К тому же я тогда уже по уши погрузился в историю Сталинградской битвы, и мне хотелось оказаться на месте событий.
Владка в Волгограде совсем заскучала. Не для того она выскребалась из уральского Красноуфимска и зацеплялась в Москве, чтобы оказаться в волжской провинции. Весной двенадцатого года она отправилась в Италию, но не от туристической фирмы, а по приглашению подружки Светы, которая уже несколько лет жила в Риме замужем за итальянцем. У них Владка и познакомилась с Пепино, дружком Светкиного мужа Джанни. Они прекрасно проводили время вчетвером, ходили по ресторанам, ездили на Капри, в общем, устроили итальянцы русским девушкам сладкую жизнь. Язык, кстати, Владка знала неплохо. Когда же пришло время уезжать, Пепино уговорил ее сдать билет и снял квартиру для двоих.
Узнав, что Владка не собирается возвращаться, я не особо и расстроился. Мне только непонятно было, как она могла решиться на такую авантюру. Видно, вдохновил Светкин пример. Но итальянец итальянцу рознь. Ни Джанни, ни Пепино не были коренными римлянами. Джанни родом из Флоренции, а Пепино с Сицилии, из какого-то маленького городка, название забыл. А это совсем другое дело. Итальянец северный вполне себе европеец, итальянец южный, как и сто лет назад, исповедует Familismo: где бы он ни был, в выходные едет домой, чтобы присутствовать на воскресном обеде в кругу семьи. Или родители приезжают к нему и проводят у него субботу-воскресенье. Если сынок не женат и у него нет подружки, мама стирает и гладит его одежду, готовит ужин, а если жена или подружка имеется, закатывает скандалы, вздумай та предложить mammone помыть посуду. Mammone — это маменькин сынок.
Как только они поселились вместе, Пепино заявил, что Влада должна сидеть дома, ждать его возвращения с работы, наводить чистоту и готовить ужин, как его сицилийские мать и сестры. Ну, и все остальные прелести мужского шовинизма — оставалось только закрыться чадрой. Но сидеть взаперти, когда вокруг благоухает Италия, Владка не могла, она гуляла в отсутствие Пепино, и в вечном городе это сходило с рук легко. Но однажды он привез ее в свой городок, чтобы познакомить с семьей. Вскоре куда-то смотался с друзьями, а Владку оставил скучать с матерью и младшими сестрами, которых она совсем не понимала — они говорили на сицилийском диалекте. Вот Владка и решилась выйти одна, хотя семья ей намекала, что делать этого не стоит. Зашла в кафе — там одни мужики, и все разом повернули головы в ее сторону. Но вовсе не потому, что Владка была такой уж неотразимой красоткой, как она сама о себе воображала. Просто не принято на Сицилии женщине заходить в кафе без сопровождения мужчины. Пепино донесли, что Влада выходила без него, тот вспылил и дал ей пощечину. Потом последовало бурное итальянское примирение, но ненадолго. Когда Пепино снова собрался на Сицилию, Владка с ним ехать отказалась. Он взбесился и чуть ли не силой затолкал ее в машину: «Моя женщина должна повсюду следовать за мной!»
Дорогой Владка заявила, что пример сицилийских женщин, в том числе его обожаемой мамочки, ее совсем не прельщает.
Не дай бог сказать сицилийцу что-либо нелестное о его матери — долго не проживешь! Мать подобна Мадонне.
Mammone затормозил так резко, что едва не вылетел с трассы. Схватил Владку за шиворот и вышвырнул из машины. А сам сел за руль и был таков. К счастью, она смогла дозвониться Светке, Джанни ее забрал. Я выслал ей деньги на обратный билет.
В тот год умер отец, мама была очень плоха. Отпуск я провел с ней в Москве. Только вернулся в Волгоград, и тут является блудная Владка. Волосы пегие — потоптанная трава, глаза пустые. И тяжелейший приступ панкреатита — неделю в обнимку с унитазом. Это итальянское приключение почему-то сильно ее подкосило. Однако она оклемалась и взялась за старое. Но меня это уже мало волновало. Раньше, когда она подставляла щеку для поцелуя, я прикасался к ней с настоящей нежностью, а теперь и мой поцелуй стал скорее формальным, «для галочки».
Июнь четырнадцатого. Я со дня на день ждал, когда меня отправят… ну, ты понимаешь куда.
Однажды Владка явилась под утро. Я курил на балконе, видел, как она выходит из чьей-то машины, а может, из такси. К подъезду не пошла, села на лавку. Я к ней спустился. Владка с лавки встала и пропела — тоненько так, даже визгливо:
А поутру она клялась,
Что это было в последний раз.
И с вызовом, как всегда:
— Но клясться я не буду! Да еще и не утро.
Поднялись домой, Владка в душ пошла. Выглянула оттуда голая, велела по старой привычке:
— Принеси полотенце.
Я взял из шкафа, принес. Она стоит, расставив ноги, — матрос на палубе. И пошла на меня, боками виляет, руки тянет, глаза блудливыми болотными огоньками попыхивают.
Я ее даже не толкнул, просто отодвинул. А она, видно, поскользнулась на мокром полу и с размаху ударилась виском о край ванны. Как в кино.
Пока я ждал «скорую» и полицию, в ее сумке запел телефон. Голосом Владки.
— Этот город называется Москва…
Кому-то из своих хахалей назначила она эту мелодию.
Вот так, Даша. Наверное, ты давно уже обо всем догадалась. Можно было квалифицировать это как несчастный случай или хотя бы убийство по неосторожности. Дядя Слава нанял мне адвоката, поднял все свои связи. Но любого снисхождения я опасался. Если бы отделался минимальным, тем более условным сроком, то никогда бы не изжил свою вину. Стал бы пить или еще что похуже.
Ты говоришь, вина — это рюкзак с камнями. Это бы еще ничего, спина у меня крепкая. Но нет, моя вина — это жжение то ли в груди, то ли между лопаток. Пронзительное, сквозное. Кто-то сказал: боль просыпается вместе с человеком, но не всегда засыпает с ним. Так и моя вина. Никогда не проходит. Иногда усиливается до рези. Русское слово не такое острое, английское точнее: “Guilt”. Звучит как штык, кинжал.
А ирония в том, что мое имя в переводе с латыни означает… Ты знаешь, конечно.
Пока я отсутствовал, Машка окончила в Сиднее колледж, вышла замуж за соотечественника, у них родился сын, а год назад они вернулись в Москву. Мама переписала на Машку квартиру в Плетешковском переулке.
За этот год в Москве я бывал пару раз. Маму навещал, сидел в архивах. Но дочь так и не видел. Ходил вокруг дома, набирал ее номер и сбрасывал, не дождавшись ответа.
Вчера говорил с мамой (он очень бережно произнес это слово). Мама сказала, Машка меня очень ждет.
Туннель
Дарья кликнула Кеныча, он ответил сразу, но голос был другой. Она догадалась, что он нетрезв и не дома.
— Да, я напился, — прошептал Кеныч.
— Ты где?
Молчание. Черная дыра, в которой исчезает время.
— Зачем тебе? У плотины.
— Ты на машине?
— Был… тут она… стоит…
— Как мне тебя забрать?
— Никак. Не надо забирать… сейчас пойду в машину… лягу спать.
— Скажи, куда подъехать. Я все равно тебя найду!
Молчание. Где-то течет вода, уносит все слова.
— Ну, есть тут один съезд.
Даша взяла такси. До места по пустому городу, который тянется вдоль Волги почти на сотню километров, они домчалась минут за двадцать. Таксист свернул к реке:
— Обычно подъезжают сюда.
Даша вышла и сразу же увидела «фольксваген туарег». Но там никого не было. Она позвонила — абонент вне доступа.
Каменноугольная чернота, если бы не цепь огоньков плотины и редкие искры зарниц. Она пошла на плеск ночной воды, маслянистой лавы.
Кеныч сидел на берегу. Рядом притулилась пустая бутылка. Ключ от машины он зажал в ладони.
— Дай ключ, — велела Даша.
Кеныч послушно разжал пальцы.
Даша потянула его за руку, заставила подняться, довела до машины. Прав у нее с собой не было, но все же она решилась сесть за руль, назвала навигатору адрес студии.
Пепельный ночной мотылек обследовал лобовое стекло. Кеныч дремал на пассажирском сиденье, Даша его тормошила, говорила с ним, как с раненым: «Эй, только не спи, не закрывай глаза». Спящего дискобола ей не вытащить из машины.
В студии она уложила Кеныча на кровать, села рядом, его голова у нее на коленях. Посверкивают за окном зарницы. Белый ангел парит над курганом. Даше поет колыбельную Кеше, покачиваясь из стороны в сторону, обняв его, сколько хватает рук.
Утром свершилась квартирная сделка. А вечером позвонила Дашина Маша и сказала, что они с другом уезжают в Таиланд — может, на месяц, а может, и на год.
— На что вы там будете жить? — ужаснулась Дарья, сразу не осознав наивность вопроса.
— Мам! Мы с Антошкой можем работать из какой угодно точки земного шара, была бы сеть.
Раньше подобное известие повергло бы Дарью в шок. Но теперь она первым делом подумала, как распорядиться деньгами. Наверное, стоит просто оставить их на счету до лучших времен. Сканирующее подсознание подсказывало ей, что Маша с милым другом осядут в Таиланде на неопределенный срок.
В день отъезда Кеныч с Дашей пошли в Сталинградский музей-заповедник. Она увидела все, что показывают экскурсантам: панораму битвы, руины мельницы Грудинина, стену Родимцева, дом Павлова, памятник морякам Волжской флотилии. Но от своего персонального гида Даша узнала много такого, чего никогда не услышишь на обычной экскурсии.
А потом они поехали на ерик Саблю. Наверное, если посмотреть сверху, протока своей конфигурацией действительно напоминает это древнее оружие. Но берег Сабли показался Даше самым безопасным местом на Земле. Цвета простые и чистые, как на детском рисунке или на картине художника-примитивиста: голубой — небо, белый — облака, зеленый — трава у воды, желтый — песчаные пригорки на том берегу. Цвета знамен и крови нет нигде. Только малиновые капельки мышиного горошка на прибрежной лужайке.
Они проплыли по ерику, следуя изгибу его саблевидного русла. Ивовую ветку, свисавшую над водой, обвивала серо-коричневая змея с ромбовидным рисунком — гадюка. Но Дарья даже не вскрикнула. Змея ведь никому не угрожает, если ее не трогать. Пока они с Кенычем вместе, она может выключить свой перископ. Ненадолго. Потому что над ними уже занесли булаву. И скоро они узнают, каково это — каждое утро, просыпаясь, мысленно надевать траур.
Но сейчас они обсыхают на солнце. Ее голова у него на плече, на гладком и теплом камне.
— Дарья… У тебя персидское имя… древнеперсидское. Я вчера посмотрел.
— Изначально оно было мужским. Имя Дарий носили трое страшно воинственных персидских царей.
— Не хочу про царей. Давай-ка лучше сыграем в слова.
— Дарья — короткое имя. Много слов не придумаешь.
— Вот тебе три: ряд, яр, дар.
— А еще ад и яд. — Она слегка куснула его за мочку уха.
— Сладкий яд.
Он заигрывает с ее волосами, потом с ее рукой, потом…
Они лежат под серебристым тополем на взгорке над протокой. Небесный шелк, золотистый и синий, скользит сквозь листву.
— Туда я больше не пойду, — говорит Кеныч.
— Туда — это куда?
— Туда. Уж лучше оказаться там, откуда недавно вернулся.
— А если она — та, о которой нельзя говорить, вернее можно, но только хорошо или ничего, — сама придет к нам?
— На ядерную державу никто не нападает, — безо всяких пробелов ответил Кеныч. — И закроем на этом тему.
— «Лето прожить, не подумав о смерти», — строчкой уральского поэта согласилась с ним Даша.
Мимолетное райское облачко в небе — и такое же в зеркале ерика. Ветерок развлекает листву. Молодая змея соскользнула с ивовой ветки и плывет по протоке, вертикально вращаясь в воде.
Вечером он проводил ее на вокзал — билет до Ростова Даша приобрела еще в Екатеринбурге, — а сам отправился в аэропорт, чтобы первым утренним рейсом вылететь в Москву.
Поезд тронулся, все заняли свои полки. Даша открыла музейный сборник и прочитала о Кешином деде-переводчике, сопровождавшем полковника на переговорах с генералом Штрекером. О том, как они шли к развалинам, где помещался окруженный советскими частями фашистский штаб. Под дулами немецких автоматчиков, которых держали на прицеле советские солдаты. Мимо заледенелых трупов. Под какофонию железной перестрелки.
В купе погасили свет. Соседка Даши опустила шторку, и их всосала черная воронка туннеля, оставив одно измерение — время. Даша хотела было приподнять шторку, но побоялась помешать спящим. И тогда ее обвил ужас, то сжимавший, то разжимавший кольца в такт перестуку колес.
Под утро шторка сама поползла вверх, из-под нее подтекал свет. Плакал ребенок в соседнем купе. Даша слегка расширила щель. Ветряные мельницы в стиле хай-тек медленно вращали пиками против часовой стрелки. Их облепили намертво гигантские бабочки.
В октябре Иннокентий и Дарья встречались в Москве, в Рождество были вместе в уральской столице, и Кенычу с первого взгляда так понравился этот стремительный город, что он перестал уговаривать Дашу переехать к нему в Волгоград.
А дальше — туннель без пустот и просветов. Он будет длиться и длиться, но однажды закончится. Темно-зеленым августовским вечером. С проблеском солнца в листве.