Повесть
Опубликовано в журнале Урал, номер 2, 2024
Павел Токарев (1991) — родился в Одессе. Учился в Национальном университете «Одесская юридическая академия», публиковался в журнале «Топос». Живет в Одессе, работает в сфере маркетинга.
Спустившись с холма и удивившись, что так скоро оказался на железнодорожной станции, я захотел еще раз пройтись мимо того соснового леса, где проводил много времени последние дни, но, побоявшись опоздать на поезд, остался стоять у прохладной бетонной арки, а найдя в вагоне пустую скамейку, сел у окна и всю дорогу рисовал в блокноте мифических зверей.
Только что я окончил пятый курс университета, и родители хотели устроить меня стажироваться в суд. В любом суде у меня было бы слишком много знакомых, встречаться с которыми я не хотел, и я искал место, подобное лесу, где стояла бы моя уютная хижина из глины и соломы, невдалеке, но и не близко от человеческих троп. Такое место, куда никто не стремится попасть, но не тюрьма или больница, и откуда можно вернуться, не становясь при этом изгоем. Так, это могло быть подножье высокой горы, где по утрам я жарил бы на куске кремня омлет из яиц космических орлов, любуясь на расположенный на вершине готический замок. Стремление к одиночеству пересиливало любые другие чувства, и каждый разговор, даже простое приветствие словно меня истощали.
Отказаться от помощи близких совсем я не мог, да и сделав это, вероятно, жалел бы впоследствии, что оборвал связи со всем своим оставшимся крошечным окружением. Впрочем, я все же мог бы жить в городе, выгуливая собак или чистя аквариумы, что могло бы показаться странным занятием для человека, много лет готовившегося выбрать более многообещающую карьеру. Я представлял, как старушка дает мне на несколько гривен больше за то, что ее крошечная, вечно лающая такса начала лучше есть и перестала заливаться лаем, услышав на лестнице шаги. Или выращивать чеснок; или найти мертвое дерево и заселить его грибами, возможно, обучить свинью искать трюфели. Все это было возможными вариантами, которые я перебирал в уме, рисуя кентавров и единорогов ручкой с широким мягким шариком, гладящим бумагу, словно теплый утюг постельное белье.
Взяв горячий стакан из кофейного автомата, я размешивал сахар деревянной палочкой. Последние полторы недели я тратил мало, но денег все равно оказалось вполовину меньше того, что взял, выходя из дому, а значит, что вообще имел.
…Трехэтажный дом П-образной формы, что в паре сотен метров от парка с вырытым в 60-х студенческими строительными отрядами прудом восьмеркой, мало чем отличался от других типичных административных советских зданий. В парке перед ним под низкими деревьями с кряжистыми плакучими ветвями всегда пустовали скамейки, только в обед, совсем ненадолго, на них могли положить дамскую сумочку или портфель. Однако на парковке с обратной стороны здания всегда были слышны разговоры: туда выходили курить или второпях, если нет времени пойти в столовую районного суда, что в нескольких кварталах, всухомятку наскоро перекусить. Я помню, что в то время было модно сидеть на диетах, и бутылку кефира для обеда считали достаточной, некоторые же обходились парой стаканов холодной воды из кулера, стоявшего почти в каждом отделе, или чашкой кофе с сигаретой, а разговоры о скорости метаболизма, простых и сложных углеводах были не менее популярны, чем политические дискуссии.
Я пришел рано, кабинет был еще заперт. Устроившись в кресле и не снимая зимней крутки, стал читать и быстро заснул в тепле и тишине. Тогда я увидел кентавра, мчавшегося по этому обшитому рифленым пластиком коридору, сбивающего с ног моего будущего начальника, а затем вишневое пятно, медленно расширяющееся на белой рубашке под застегнутым пиджаком.
Не считая кого-то из отдела кадров, направившего меня в этот кабинет, она была первой, с кем я заговорил в этом здании. Помню коричневые сапоги и крест на глянцевой сумке, вышитый блестящими белыми нитками по мягкой коже. Возможно, так я запомнил шарф или лежащую на столе перчатку, но суть ли, где быть кресту? Она сидела за столом в лимонном комбинезоне, с прямыми рыжими волосами, острыми скулами, тонким, как молодой стручок гороха, носом, стройная, немного выше меня, с той чистой молодой красотой, которая не нуждается в чем-либо извне, чтобы стать лучше.
В первый день я сортировал папки с материалами судебных дел, скучное и монотонное занятие. Брал в шкафу полупустые, перетянутые бечевкой папки, смотрел на даты и сортировал их на закрытые и находящиеся в производстве дела. Первые следовало сдавать в архив, что я охотно делал, выбирая самый долгий маршрут, иногда через оба крыла здания и даже поднимаясь на пятый этаж вместо нужного третьего. Мне нравилось рассматривать таблички с названиями отделов, фамилиями, смотреть на растения в больших вазонах и на спешащих коридорами людей. Еще во время такой прогулки можно было спокойно зайти в интернет, потому что начальник не любил видеть кого-то без дела и после однажды замеченного скучающего взгляда, просматривающего ленту «Фейсбука», сразу же заваливал работой на целый день.
Четверо в кабинете: двое молодых мужчин, лет на 7–10 старше меня, она и моя одноклассница, с которой учился в разных университетах. Я доставал папки, одноклассница их сортировала, потом я возвращал их на нужную полку, раскладывая соответственно алфавитному порядку фамилии ответчика или уносил в архив, каждый раз следуя новым маршрутом, совершая некие экспедиции, но с праздными, туристическими целями, словом, круизы коридорами районной администрации. Вообще это была типичная студенческая практика: нам доверяли работу, которая не была нужна до появления здесь свободных рук, выполнявшуюся не из-за необходимости быть сделанной, а чтобы занять присутствующих. В других отделах студентов отпускали домой после обеда или вообще разрешали не ходить, но начальник нашего отдела, не выполнявший многих правил сам, куривший в кабинете или смотревший там ролики на «Ютьюбе», громко смеясь, требовал дисциплины хотя бы от остальных, всячески поддерживая келейную атмосферу строгости и послушания. Перед этим я практиковался в судах и в милиции, и там каждый раз был похож на предыдущий, не важно, куда меня направляли, но здесь это был единственный юридический отдел, ставший таким самобытным, каким вырастает единственный ребенок в семье с огромным количеством родственников, и, как мне потом рассказали, особенный в своем роде, — предыдущим летом начальник сделал там ремонт, купил мебель и технику за свой счет.
Поскольку кабинет был небольшим, чтобы не отвлекать остальных, говорили мало. Особенно редко говорили мы, студенты, которым в общем в отношении работы и говорить было не о чем. Мы молчали всегда уместно, кратко, даже по существу, молчание наше так редко прерывали. И когда мне доверили ключи от освободившейся комнаты в конце коридора первого этажа, то я и там молчал, и уже не потому, что остался один. Эта тишина в пустой комнате, где все ящики заклинило, и их можно было из шкафа только выдернуть, как выдергивают морковь, с пыльными стопками судебных дел, расставленными повсюду, деревянным окном и его отслаивающейся, словно рыбья чешуя, краской, казалась мне до странности ненужной, как и все остальное здесь, включая саму работу, что я выполнял.
Иногда я ходил с кем-то обедать или один читал в парке, сидя на траве у пруда. Днем его поверхность была гладкой, но к вечеру, когда я шел через парк на остановку, рыбы поднимались на поверхность и показывали большие черные спины, похожие на автомобильные покрышки.
…Зелень вокруг: раскинувшиеся здесь и там широкие приземистые ивы, свежеокрашенные зеленые скамейки, еще не выцветшая от летнего зноя южного города густая, мясистая, напитавшаяся илом и мутной прудовой водой трава, и только коричневая часовня и красный кофейный аппарат неподалеку от нее выделялись в этой цветовой гамме, словно говоря, что есть не только юная свежесть, что помимо начала вещи существуют и в продолжении, что за детством следует что-то другое, возможно даже, не менее важное и замечательное; словом, мне нравилось бывать там.
И пока я не вошел в деревянную часовню, что всего в паре метров от берега, мне казалось, что там всегда пусто. Но, увидев пожилого мужчину, держащего клетчатую кепку между рукой и грудью, словно фуражку, я подумал, что внутри он давно, ведь я прочитал главу и не заметил, как тот вошел. Каждый раз, когда я открывал легкую, податливую, словно не от слаженности механизма, а от согласия с движением руки, цвета липового меда дверь, внутри кто-то молился, и ни разу я не видел входящего в нее человека, пока был снаружи, будто исчезали эти люди не внутри ее, не в этой прохладе, почему-то всегда не имеющей запаха, а еще снаружи, когда мысли их только начинали устремляться к идеальному, не вещественному миру. Да, внутри ничем не пахло, крепкий запах ладана я ощущал, открывая двери, а внутри было настолько тихо и пусто, что словно даже запаху негде было укрыться. И священника там никогда я не видел, как если бы место это выполняло свою роль лишь потому, что оно есть, даже без подтверждающей его важность очереди снаружи; совсем не похоже оно было на кабинет, в который приходил я каждое утро. Позже я узнал, что начальник подал в суд на епархию и требует эту часовню снести.
Еще был тонкий, чарующий лик святой за стеклом, с блестящим синим платком по краю рамки, всегда без бликов, даже в середине дня, когда пространство заливал яркий, густой полуденный свет, спускающийся из окон широкими столбами и шелестящий повсюду на глянцевых поверхностях.
Судья, что обычно слушал наши дела, всегда оставлял их на вечер и, чтобы сэкономить время, никогда не соблюдал процедуру. Еще он не любил, когда упоминают Конституцию, словно к нему этот документ не относился. Стоило сослаться на Основной закон, как он откидывался на спинку тяжелого красного кожаного кресла, складывая руки на округлившемся животе.
— Начинаете с Конституции? Хорошо, что не с Библии. Переходите к делу, пожалуйста, давайте ценить время друг друга.
Однажды девушка в зале заседаний запиналась, роняла бумаги.
— Попробуй там постой, — не дожидаясь вопроса, прошептал юрист из нашего отдела. Этот человек никогда не беспокоился, выступая перед судом; позже я узнал, что он почти десять лет проработал в этом суде, и что судья, председательствующий на наших заседаниях, его родственник.
Имея ключи от маленькой комнаты, утром мне приходилось не запирать дверь, а ждать мягких, быстрых шагов начальника, потом резкого хлопка двери, чтобы поздороваться с ним и обозначить мое присутствие. Но если он приходил позже, к девяти, то по пути в уборную заглядывал ко мне сам. Каждое утро он набирал свежую воду, чтобы полить фикус, и раз в неделю влажной салфеткой протирал его большие, похожие на ласты морского животного, блестящие черные листья.
Всю эту скучную и в общем бессмысленную работу выполнять мне совсем не хотелось еще и потому, что следили за ней, лишь чтобы создать видимость контроля, а суть ее никого не интересовала; я лениво нумеровал карандашом страницы, иногда переделывая всю работу, если забывал вложить документы в нужном месте или ошибался в датах. Глядя в окно, я стал замечать людей, проходивших каждый день в одно и то же время. Все это были действия такие механические, такие несознательные, что я то и дело в шутку сравнивал себя с канцелярским инструментом, рассказывая о своей практике дома. Тогда я еще не читал Кафку и не знал, что все это подробно описано. Иногда просматривал судебные дела: большинство о незаконном строительстве и перепланировке, изучая статьи, упомянутые в исковых заявлениях администрации.
Я зашел в кабинет сварить кофе. Отдел состоял из основного, большего помещения и кабинета начальника. Один из юристов стоял у окна, другой сидел в кресле, повернувшись к нему лицом и положив руки на поручни. Лера, так звали девушку, работавшую здесь, искала папку в шкафу.
— А как быть с дорогой? — сказал тот, что стоял у окна.
— С какой дорогой? — спросил начальник, бесшумно появившись в дверном проеме.
— Той, что ведет к часовне.
— Не понимаю. Это ведь не торговый центр. Какие стоянки, дороги?
— Но все же она есть и не предусмотрена планом парка, — сказал тот, что был у окна. — Говорят, очень небезопасная…
— Спрошу, когда буду видеть председателя. Важно, что там собираются поставить вместо нее. — Он стряхнул пепел в чашку, которую держал в другой руке, и попросил меня купить воды и две пачки сигарет. — Вопрос в другом. Много еще собираются украсть парков? Ставят церковь без документов, потом регистрируют как памятник архитектуры, чтобы снести было нельзя. Сажать надо всех подельников из епархии.
— Похоже, вам не мешают только дорогие рестораны, — сказала Лера. — Кстати, я собираюсь на обед. Кто со мной?
— Скажи маме, что я буду в субботу утром возле вас и хочу поговорить.
— Мама ходит в церковь каждое воскресенье. Она перестанет с вами общаться.
— Лера, я говорю про субботу. Дай мне две сигареты, и можешь идти на обед раньше.
— Нет, я лучше вернусь позже. — Она положила найденную папку на стол, затем начала проверять отделения сумок. — Сегодня я забываю все. Хорошо хоть, что у меня нет заседаний и детей.
— В четыре часа твой суд, — сказал стоявший у окна, продолжая смотреть на улицу. — Ты ведь только что искала материалы по нему.
— Лера лучший наш юрист, — сказал начальник. — Может, ты мне купишь воду и сигарет?
— Я забуду принести их. Тогда зайду после пяти.
Мы вышли вместе, и я провел ее до стоянки; помню цитрусовый аромат духов, который почувствовал тогда впервые. В парке с упавшей ивовой ветви я срезал прутик и поставил его в забрызганную синей краской банку: теперь что-то живое ждало меня в маленькой комнате каждое утро, и когда я приходил, то отодвигал штору и ставил банку ближе к окну, двигая ее время от времени вслед за скользящим по пыльному подоконнику солнечным пятном.
Мы отвозили документы в исполнительную службу.
— Проедем через «Европу», — сказала она. Этот район я плохо знал и еще не был в только что построенном торговом центре.
Исполнитель, старше меня на несколько лет, похоже, не впервые пытался понравиться Лере. Он смотрел ей в глаза, улыбался и подходил ближе необходимого, скорее заинтересованный в знакомстве с ней, чем с материалами исполнительного производства, впрочем, нисколько ее саму не смущая. Споткнувшись в узком коридоре о край сломанной плитки, я услышал запах сырого, лежалого сена, холодящего землю поутру; может, кто-то в тот день мыл пол? Я занес картонную коробку с папками и положил на стол в углу кабинета. Парень бесцеремонно подошел к Лере, просматривавшей документы в папке, и оперся одной рукой о стену, отгородив ее от остального пространства.
— У вас все еще нет дела Бориславского? Зайди сегодня после судов, ты должен был давно его получить, — сказала она, глядя ему в глаза. Он убрал руку и отошел в сторону.
Возле «Европы», к моему удивлению, нас ждал тот человек, что стоял у окна во время разговора о дороге. Он взял Леру за руку, и они зашли в ювелирный выбрать обручальные кольца.
Порой, когда у начальника было желание заниматься практикантами, мы самостоятельно готовили документы. Времени на это уходило много, в наших университетах готовят прекрасных ученых, умеющих писать научные работы, со ссылками на статьи, актуальностью, правильно составленным списком литературы, прекрасно знающих теорию права и многое другое, но не сухую, бытовую сторону ежедневной работы юриста. Все, кто был в кабинете, учились в одном университете, кроме моей одноклассницы, и мы, после обсуждения знакомых преподавателей, часто говорили о том, что вместо статистики было бы лучше учиться общению с клиентами, причем не у научных работников, а у практиков. Мне охотно помогали, когда я просил, а в другое время спрашивали, чем занимаюсь, называли решения судов, которые мне следовало прочитать, давали читать только что составленные документы и спрашивали мнение о них. Кроме Леры, все они говорили, что учиться начали после выпуска, поэтому спокойно относились к любым ошибкам.
В свободное время я читал с планшета, но, поскольку начальник не любил бездействие на работе, я стал читать с компьютера, делая вид, что просматриваю реестр судебных дел. Однажды, увлекшись, я не заметил, что начальник уже стоит за моей спиной, и тогда я вовсе перестал читать что-либо, не относящееся к работе.
Помню, в одни из последних дней моей практики мне сказали прийти не в восемь тридцать, а ждать на стоянке в девять, и что назад мы вернемся часам к пяти. Я опоздал на маршрутку, а потом стоял в пробке, сковавшей намертво весь проспект, и, когда пришел в половине десятого, двери отдела уже были закрыты. Мне нравилось это место, но я не собирался становиться известным юристом, и еще мне говорили, что я слишком много пью.
Английский бигль замер у ворот заброшенного особняка, словно обозначив направлением тела предмет своей охоты; затем красивый трехцветный пес стал обнюхивать черные отбойники у арки, не замечая двух больших котов, внимательно следящих за ним сверху. Я переходил дорогу по зебре без светофора, почувствовав ароматы жареного и копченого мяса. Оглянувшись, увидел припаркованный фудтрак на стоянке перед парком и взял хотдог с маленькими, как молодые огурцы, блестящими на солнце красными сосисками, ялтинским луком и горчицей. Поднявшись по лавовой лестнице и свернув на одну из дорожек, сел на скамейке у неработающего фонтана, с густой зеленой травой по краям гранитной чаши, растрескавшимися стенками и стручками акации на дне; пара голубей перелетала с одной скамейки на другую, словно от острова к острову. Центральной аллеей парка я направился к еще холодному морю, прислушиваясь к гудящим густым раскатам волн, набегающих на гальку тонкой полосы широкого пляжа, и уже ощущая соленый, больничный запах гниющих водорослей и мидий, выброшенных на берег вчерашним штормом.
Красное такси с «шашечкой» остановилось на середине пустой стоянки, расположенной полукругом в конце улицы. Это был полдень понедельника, в это время здесь всегда было пусто, стояло только несколько машин с кофейными автоматами. Мы не виделись больше года, и я не знал, поздороваться и остановиться мне или сделать то же, пройдя дальше. Но ее улыбка вместе с тем, что после приветствия она продолжила на меня смотреть, заставили замедлить шаг.
— Ты в отпуске? — спросил я.
— Пожалуй, в нем.
— Как тебе удалось? — Начальник не любил давать всем отпуска в конце лета. Просил брать по очереди.
— Сказала, что давно купила билеты и еду во Францию к тете.
— И он поверил?
— Он уже не работает. Тот, предыдущий, никогда б не поверил.
Мы спустились к морю. Вначале шипящие, потом плоские и тонкие волны накатывали на гальку одна за одной; сквозь чистую, прозрачную воду мы смотрели, как нитки водорослей вытягиваются вслед за течением; под ногами хрустели мидии, разламывающиеся на острые осколки, и я подошел к воде ближе, чтобы опустить руку.
— Как странно, — сказал я. — Камни теплее воды.
— Они ведь на солнце. Так греют озера, оставляют большие камни на поверхности.
— Никогда не думал, что озера нужно греть.
— Только если рыбам холодно.
— Есть такие озера?
— Моя мама биолог. Она говорит, есть.
Смяв кофейный стакан, она сформировала его наподобие чаши. Мы подошли к длинной луже вдоль берега, Лера положила его на воду и подула; когда бумага намокла и утонула, она его достала и отнесла в урну для мусора. Было странно оказаться здесь с ней, да и не только с ней, а вообще с кем-то, у моря я всегда гулял один с тех пор, как окончил школу и перестал ходить плавать с отцом.
Работала она в юротделе крупной грузоперевозочной компании; ее кабинет оказался на первом этаже, а большинство сотрудников работали несколькими этажами выше, но через один этаж; на Восьмое марта ей подарили бронзовый колокольчик, и после того, как она поставила его на стол, совсем перестала опаздывать, а ее начальник никогда не улыбается, если думает о чем-то, — это все мне рассказала за прогулкой по набережной.
Глядя на противоположный берег залива, я тщетно пытался найти точное место, где кремовая полоска берега теряется в дыму горизонта. Ветер крепчал, и, когда я спросил, не холодно ли ей, она ответила, что в зеленых джинсах не замерзнешь. Пляж в том месте, где мы оказались, был узкой каменистой полоской из осколков ракушника и привезенной сюда гальки, растянутой под высокими красными глиняными обрывами, покрытыми иссушенной непрерывными солеными ветрами ароматной степной травой. Наверху располагались рестораны с видом на море, и грунт под ними укрепляли стальными балками, залитыми бетоном в основании. Мы подошли ближе к обрыву, чтобы спрятаться от ветра между желтыми скалами. Вдоль берега шла тяжелая моторная лодка, и, хотя двое сидели на корме, ее нос все равно оставался в воде. Пытаясь ступить на скользкий из-за водорослей камень, она намочила ногу и сняла носок с правой ноги, поставив ее пяткой на камень, словно раненый солдат.
— Так что думаю пойти на курсы и сменить профессию, — сказала она, глядя на уходящую вдаль лодку. — Представляешь, как интересно жить на яхте или быть стюардессой.
— Для меня подходящая работа, это когда не нужно приходить в офис к девяти и у тебя нет начальника. В этом и заключается интерес.
— Но разве это работа, когда над тобой никто не стоит и нет графика? Кстати, нужно узнать, пустят ли меня управлять яхтой без диплома мореходного вуза. Ты что-то знаешь об этом?
— Если яхта не твоя, ты лишь поменяешь один офис на другой. Зачем ты сушишь ногу, если нужно сушить туфлю?
— Ногу я грею, а не сушу. А ты все же пошел работать к отцу?
— Только чтобы заработать на яхту.
Потом мы перекусили в новом «Макдональдсе», и Лера сказала, что если берет большую картошку фри, то заказывает колу «эконом», чтобы получилось меньше калорий.
Я ехал в поезде второй час, рассматривая в планшете старинную японскую живопись, изящную и тонкую, как деревянный лук или край губ, только что подведенных помадой. За окном мелькали бетонные столбы с черными номерами, проносились похожие на гигантских травоядных динозавров козловые краны. В планшете не было интернета, и я посмотрел время в телефоне. Вышел в тамбур, проверил расписание маршрута: поезд опаздывает. Я написал Лере, что задержусь, и она ответила, что именно этот поезд еще никогда не приходил вовремя. Возможно, его машинист делал то же, что и я: любовался окрестностями и японской графикой.
Мы встретились у синих пластиковых дверей нового вокзала, выстроенного на деньги не то Бельгии, не то Нидерландов вместе с новыми железнодорожными станциями вокруг райцентра. Вместо бетонных коробок, разрушить которые способно было разве что цунами, они установили тонкие, прозрачные конструкции, популярные в этих странах с высоким уровнем жизни, оставив новые конструкции на милость местных даже без камер наблюдения. Новый вокзал напоминал скорее супермаркет, где никогда не будет столетней бронзовой таблички с датой строительства, его стены не видели книксенов и поклонов, там все было слишком утилитарно, чтобы оставлять место для жестов, и без которых можно выйти на улицу или на перрон, сделав это без ритуалов даже скорее; наверняка именно поэтому мы поцеловались только снаружи, на стоянке с полукруглой пустой площадью, клумбой и деревянными скамейками на островке в середине.
— Здесь есть театр?
— Любительский. И кино. Это настоящий город, за углом — зоомагазин. Вечером светло, повсюду фонари. Но зимой холоднее, чем у нас. Ветер продувает все вентилятором.
Две ямы объехать было особенно трудно, и одним колесом я заехал на тротуар.
— Да, и страусы. Здесь их разводят.
— Далеко отсюда?
— Нет, но это просто большие птицы. Они даже не летают, то есть вроде и не птицы. Мне нравятся голуби и канарейки.
— И не поют. Давай заедем к страусам на обратном пути.
— Моя мама по образованию и профессии орнитолог. Это не очень интересно.
— Но ты была там?
Мы остановились перед светофором у ряда цветочных киосков.
— Дурак, — сказала она, смеясь и целуя меня. — Ты приехал ради зоопарка?
Выехав из частного сектора, мы оказались на разбитой дороге посреди замершей сухой степи, — в том безграничном и пустом пространстве, которое мне в детстве казалось чем-то средним между американской прерией и африканским бушем, и я воображал тогда стремительных диких лошадей, слышал рассекающие пространство металлические крики орлов в вышине, видел изрытый тысячами копыт берег мелкой, пересыхающей реки, водопой. Но сейчас раскаленный воздух, как затвердевшее стекло, сковал здесь все, и если бы не мы, то единственным движением вокруг были бы маленькие вихри горячего воздуха, поднимающегося от асфальта дымкой здесь и там.
Проголодавшись, в дороге мы говорили о еде. Объясняя рецепт, Лера исключала технологию блюда и упоминала только ингредиенты, поэтому, не увидев его, я никогда не знал, приготовила она салат или суп. Поскольку у ее дедушки был огромный виноградник, во многих рецептах использовалось вино.
Прошипев шинами, мы остановились у абрикосового сада, и Лера сказала, что хочет побывать в саду лимонном, с его терпким, совсем не кислым, цедровым ароматом, ярко-зеленой глянцевой листвой, и что она непременно будет там обнаженной, поскольку хочет сделать фотосессию. Мы ходили между деревьев, наступая на переспевшие, лежащие в траве и пахнущие медом, лопавшиеся от переполнявшего их сахара абрикосы, и я опять заговорил о страусовой ферме, где она могла бы примерить образ девушки-ковбоя, но Лера не слушала вовсе и только перечисляла страны, где лимоны растут на улицах. Когда я заговорил про места, где под открытым небом могут жить страусы, Лера ущипнула меня за руку и отскочила, смеясь, спрятавшись за дерево.
Оглядевшись, я увидел, что мы зашли в глубь сада, и понял, что он напоминает мне. Днем ранее, засыпая, я смотрел фильм про историю находки в Китае глиняной армии, похороненной вместе с императором. Да, в безветрие высаженные рядами деревья — не что иное, как выстроенное на параде войско, готовое ко всему: проливному дождю, приказам глупого генерала. Сад был прямоугольным, узкой стороной к дороге, очерченный вспаханной защитной полосой; мелкие сочные абрикосы горели на солнце так ярко, что казалось, урожай уже собран, просто хранится не в ящиках, где повыше, где сухо и где нежной оранжевой мякоти, которую можно легко разломать, раздавить двумя пальцами, ничего не угрожает. Траву между деревьями уже высушил сухой степной ветер, и только возле самих стволов, укрывшихся в спасительной тени, столь редкой посреди просторов Бессарабии, жаркой и плоской, как вылитое на сковороду блинное тесто, травинки не были совсем желтыми. За деревьями следили, здесь и там виднелись спилы после обрезки, но они не были высажены идеально ровно: внимательный взгляд легко находил изгибы в этих рядах, ставших благодаря этому более естественными, порой даже не выглядящими как прямые линии. Мы гуляли так долго, что я заметил поворот по кругу тени от стволов, а когда обернулся, то Лера уже сидела на траве, перекатывая в ладони абрикос, словно разминая перед выдавливанием лимон и вдыхая его солнечный, летний аромат.
Вспоминая этот день, я продолжаю удивляться, что не только общие воспоминания становятся бременем, тянущим двоих вниз, но что несбывшееся может стать еще более тяжелым грузом, и если от того, что случилось, избавиться можно, потому что оно реально, то расстаться с неслучившимся куда труднее. Я указал рукой на середину сада, где из-под травы выбивалась бледная желтизна, вероятно, нагромождение камней от разрушенного строения, и сказал, что для фотосессии это место было бы отличным. Мы подошли к валунам на холме, откуда открывался вид на ореховую посадку внизу, маленькое сельское кладбище и бесконечные поля с черными грунтовыми дорогами между ними. Когда мы сели на траву, Лера сказала, что забыла сигареты. Я направился к машине, и она попросила меня вернуться.
— Кстати, я могу захватить коньяк.
— Я не пью без сигарет.
— Так вот и принесу сигареты.
— Сейчас пойдем вместе, ты их не найдешь. Давай посидим еще.
Одним из качеств, которое меня всегда в ней удивляло, была способность давать безошибочно верные, казалось бы, случайные советы, однако настолько точные, что иногда они казались хорошо подготовленными, отрепетированными фокусами.
— К тому же ты много пьешь. Я не хочу, чтобы ты умер молодым.
— Когда же пить? Думаешь, в старости у меня будет для этого здоровье?
— Будешь так пить, старости не будет.
— Мне любопытны твои планы на этот мой период жизни. Когда он настанет, лет через пятьдесят? Синоним этой цифры для молодого человека — это слово «никогда».
— Британские врачи рекомендуют мужчинам до четырех доз в день.
— И хорошо, что на Украине алкоголь еще продают в бутылках. Рекомендуемое количество бутылок труднее установить.
Когда я вернулся, стало вечереть, и степь ожила: отовсюду раздавался треск сверчков. Бумажные стаканы, полные наполовину, стояли между нами; перевернув в машине все, я с трудом отыскал сигареты. Мы легли на мягкую сухую траву, покалывающую спину, как вязаный свитер, вдыхая ароматы прогретой земли и свежей соломы, Лера гладила траву обеими руками, и мы повернулись друг к другу. Она потянулась, чтобы убрать травинку с моих волос, и, когда мы обнялись, я чувствовал цитрусовый аромат ее шампуня.
— Может, купим такой сад и построим дом рядом, будем жить? Крошечный уютный дом в минималистичном стиле, эдакий контейнер с окнами, как сейчас модно.
— Я бы многое отдала, чтобы родиться героиней французской мелодрамы. И нам пора ехать.
Воздух густел, мутнел. Через опущенное стекло я увидел белую церквушку, деревянную, такую легкую, что казалось, она не сминает даже степных цветов, что они могут служить ей опорой; потеряв ее из виду после поворота, я спросил, выиграл ли наш отдел суд с епархией. Лера ответила, что тогдашний начальник постоянно переоценивал свои силы, и это несколько раз погубило его карьеру.
Весь путь среди этого чарующего своим простором степного края хотел я увидеть отару овец, — некую картину из австралийского сериала «Поющие в терновнике», который часто показывали в начале 2000-х. Садясь на поезд, думал я, что овец здесь должно быть полно, что овец здесь больше, чем ворон, однако пока встречал лишь коз и наших молочных красных коров с худыми выступающими ляжками и животами, похожими на ржавые цистерны. Время от времени можно было увидеть лошадей, пасущихся вокруг прибитого колышка: размеренно и лениво набивали они свои бочонки травой. Овцы же представлялись мне плоской, даже геометрической фигурой, то ли вылитым на поверхность расплавленным свинцом, то ли серым заливом, проминающимся от напора ветра и выплескивающимся на берег из-за своего изобилия, ничем не скрепленного, не имеющего конных пастухов и сопровождающих их собак; но в том сериале была и не степь даже, а красная глиняная каменистая равнина, неживая, совсем пустая, марсианская, не то что здесь, где веками, еще в древние времена, раздавался лязг оружия, где лилась на зеленую траву и застывала кровь, где насыпали потом курганы, а теперь эти курганы затерялись, когда появилось все это созданное, освоенное, все эти села, ставки, церкви, дороги, сады, поля, пасеки… Лера сказала, что овцеводство распространено южнее, а мы еще только въехали в эту необъятную пыльную землю, раскинутую между двумя странами и напоминающую на карте небрежный отпечаток кисти художника.
Выйдя на балкон, я увидел, что над сверкающей береговой дугой тем жарким полднем не было ни единого облака, что раскаленное солнце заливает песок и подернутое легким ветром, похожее на черепицу, темное и остававшееся мутным после ночного шторма море, такое же теплое на поверхности, как ламинат под моими босыми ногами. В комнате еще горел свет. Я откинул сырое от пота одеяло на край кровати и выключил лампу, но стены, пол, потолок продолжали гореть все так же ярко, как и песок, со всех сторон окружавший наш двухэтажный домик. След от помады на краю белой кофейной чашки, стоявшей на тумбочке, напоминал маковый цветок; из кухни донесся стук ножа, шаги, причмокнул, открываясь, холодильник, еще стук, в раковину ударила струя воды. Вспоминая это утро, я думаю прежде всего про свет: никогда я не видел, чтобы в комнате было так ярко, чтобы свет, отраженный от предметов, стекал по ним, словно талая вода с крыш, словно это выплескивалась и разливалась вокруг радость из смеющихся глаз ребенка. Тупая, липкая боль в висках и во лбу заставила меня лежать в кровати еще пару минут, прежде чем потянуться за белой кофейной чашкой.
Лера ела бутерброд. Если она завтракала одна, то никогда не сидела на стуле, а садилась на стол. Еще мокрые густые волосы пахли грейпфрутовым шампунем.
— Кофе нет, — сказала она, пожав плечами и положив одну ногу поверх другой, упираясь ногами в ручку шкафчика.
— А я думал про кофе и рыбу. Рыбы ведь тоже нет?
— Рыбы? — она перевела на меня взгляд с телефона. — Что ты будешь с ней делать? С рыбой?
— Это не план, требующий объяснений, и голова болит. Кстати, мы здесь сколько дней?
— Три, но сегодня что-то с телевизором.
— Мы ведь смотрим все через ноутбук.
— С ним случилось что-то просто так. И мы смотрели вчера телевизор. Ты не помнишь?
— Слишком много подробностей мешают подвижности моего ума. Тем более в такую рань.
— Мы смотрели его перед сном. Когда чистили зубы. Сейчас двенадцать.
— Скорее это он смотрел на нас. Ты не помнишь, он говорил что-то?
— Вот дурак. — Спрыгнув со стола, она обняла меня.
Только друг с другом мы могли вести такие долгие бессмысленные разговоры, а потом спокойно молчать, каждый думая о своем, словно второго и нет рядом. После нее я не с кем не чувствовал себя так хорошо.
— Допью чай на балконе. Нужно позвонить маме.
— Ты не представляешь, как там жарко.
Взяв на рынке продуктов, я нес их в бумажном пакете с веревочными ручками, сухими и шершавыми. На углу центральной улицы курортного поселка, перед поворотом в наш спускающийся к морю переулок, девушка в шортах, похожих на обрезанные брюки, и приталенной безрукавке в яблоко раздавала полоски белой бумаги. Не сбавляя шаг, я взял протянутую мне полоску и скоро оказался на крашенной бежевой краской аварийной лестнице, поднимаясь в номер. Посмотрев на пробник духов с выведенным карандашом номером, я вдруг остановился, не решаясь войти с ним или выбросить. Что тогда со мной случилось? Окажись в кармане рекламный буклет, я бы просто выбросил его или забыл в кармане, обнаружив смятым только перед стиркой. Это было похоже на соблазнение, потому что брать пробник я не собирался, и если бы мне протянул его мужчина, я бы точно не взял, но я не только взял, но еще и сохранил. Теперь же я пошел дальше, думая об улыбке девушки, когда она протягивала бумагу, глядя мне в глаза со словами «возьмите», о ее загорелом теле, талии, заправленной в шорты рубашке, вдыхая незнакомый, чужой и такой приятный аромат, совсем не приторный и не сладкий. Отбросив подробности, можно сказать, что тем утром я встретил другую женщину и теперь вспоминал ее запах, не решаясь войти к своей женщине, запах которой я знал так хорошо, что уже потерял способность его описать; так ли это было? или это все жара, слишком много света и жара, на небе ни облака, а на золотые плащи песка набегал раз за разом мутный прибой, и этот запах, и цифра на бумаге, и свет — вдруг все сразу начало темнеть, и каким-то чудом я сумел не упасть на лестнице и все же войти в прохладную комнату, потянув на себя ручку незапертой стальной двери.
— Ты купил вино?
— Говорят, в жару лучше кофе. Я взял свежемолотый.
— Кофе в жару, ты с ума сошел? Запах такой, что я бы и на улице почувствовала.
— Раздавали перед домом, — я протянул бумагу. — Это духи.
— Совсем не похожи на мои. Тебе нравится? Кстати, я доела сыр, и осталось только четыре сигареты.
— Давай выберем что-то одно, и я схожу после обеда опять. Так жарко, нельзя нос высунуть, обгорит.
— Под шестым номером, — вдруг заработал телевизор, — скрывалась… все это время… — Ведущий улыбнулся коротко стриженной молодой женщине в брюках и пиджаке на голое тело. — Вязаная шапочка!
— Шапочка, — сказала Лера. — Шапочка скрывалась, кто бы мог подумать? Какая глупость.
— Мы смотрели это вчера?
— Каждое утро я хочу, чтобы ты меньше пил вчера. Ты будешь пить сегодня?
— Тебе важнее вчера или сегодня? Давай наказывать меня за что-то одно, не за оба.
— Напишу в «Вайбер» список покупок, чтобы ты ничего не забыл. Почему я не догадалась об этом раньше?
Потом она ушла плавать, а когда вернулась, я уже приготовил обед. Еще на столе лежала пачка сигарет, свежая белая брынза, посыпанная мелко нарубленной зеленью, и я достал из холодильника вино. Вечером мы решили не выходить и до поздней ночи просидели на балконе.
Ступая по редкому, припудрившему распаханный чернозем молодому снегу, ее отец нес гусей, держа их за черные от успевшей застыть крови шеи. Берега черного пруда оголились, и теперь от воды до кустарника, шелестевшего на ветру летом, как новогодняя гирлянда-дождь, оставалось добрых несколько метров. Оглянувшись, вначале увидел я ее красную шапочку и уже потом белую куртку с широкой змейкой.
— Хочешь помочь мне сделать с ними что нужно? Это даже забавно первый раз, я уже не помню, когда он был.
— Думаешь, мы это успеем сделать до завтра?
— О, мы съедим этих птиц. Ты увидишь, мы съедим их.
Стоя в метре друг от друга, мы смотрели на этот огромный черный пруд восьмеркой с заиленными берегами, вытоптанными коровьим стадом, часто приходящим на водопой. Это было вступление в семью, и я понимал, что мне следовало принять участие во всех ее традициях, показать, что если я не разделяю их увлечений так же восторженно, то могу хотя бы делать то же, что они, с периодичностью несколько раз в год, и это не будет связано с великими потрясениями для них и меня самого. Лера предложила мне выбрать между совместным путешествием в Доминиканскую республику и охотой, и я сразу согласился на второе, потому что поскольку не знал об охоте ничего, то подумал, что в этом случае меньше всего внимания было бы приковано ко мне. Разумеется, я ошибся, и, как самому слабому игроку в команде, мне подробно объясняли нюансы.
— Какая необходимость именно в гусях? — сказал я. — Человечество проделало огромный путь, чтобы добывать еду менее авантюрным способом.
— Семейные традиции должны поддерживаться, но все же путем некоторых усилий. Отец говорит, что мы не ценим то, что достается совсем легко.
— Тогда почему не посадить помидоры? Они требуют усилий, и традиция готовить овощные салаты не самая абсурдная из существующих.
— Кстати, раньше он охотился с нашим начальником.
— Они оба соблюдают семейные традиции?
— Он любит нажимать на курок. Стрельба по помидорам радовала бы его так же хорошо.
В доме, что был всего в сорока минутах езды от абрикосового сада, где мы останавливались летом, жарко натопили. Мы приехали по другой, лучшей дороге, которая к тому же была короче, и, когда я спросил Леру, почему мы не ехали по ней в прошлый раз, она ответила, что не хотела встретиться с друзьями родителей, которые жили там до нас и в тот день уезжали. Лера ходила босиком, а ее отец, мать и сестра носили тапочки на босую ногу, и за привычку ходить босиком называли ее индейцем.
Отец поставил на стол запечатанный пакет вымытой крупной моркови, одна к одной, толстой и ярко-красной, словно коралл, показав, как правильно нарезать. Уже очищенные от перьев гуси лежали в плотном черном полиэтиленовом мешке, и то и дело я смотрел на их голые белые шеи, похожие на тонкие запястья балерины. Животный продукт для современного человека отделен от образа самого животного, мы не видим, откуда берется молоко и каре ягненка, они для нас то же, что и лежащий в другом отделе фрукт, а животные, что окружают нас, либо домашние, любо в зоопарках, и тех и других мы не рассматриваем как еду. Эти гуси были ничейными, без имен и номеров, неизвестно, кто и когда их видел в последний раз, а тем более в первый, и я подумал, что отсутствие личной связи, отсутствие опыта общения словно развязывает руки, словно вместо одного поведения, которого от тебя ожидают, ты каждый раз можешь действовать иначе, что тогда проще быть самим собой, и не нужно ничему соответствовать, и как прекрасно было бы жить в городе, где никто тебя не знает, или всю жизнь провести в путешествиях, что в общем одно и то же. Обо всем этом я думал, перестав замечать разговоры вокруг, и, только когда мама Леры взяла миску с морковью, чтобы ее промыть, я увидел, что пакет пуст и я почистил и нарезал все.
Гусей сложили в кастрюлю и залили холодной водой, в которой плавали крупные, разбухшие кусочки специй разных форм, от горошин до листиков и палочек. Оставшись на кухне один, я вышел в гостиную. Вдоль стен стояли кремовые шкафы, посередине комнаты, перед диваном, на журнальном столике еще оставалась после завтрака пара чашек кофе, а в окнах с тонкими деревянными перемычками краснели чудом не облетевшие листья разросшегося до огромных размеров барбариса. Чья-то незнакомая тонкая ладонь взяла меня под локоть: ее мать вошла неслышно и даже испугала меня, наверняка это заметив, хоть я и старался не подать виду. Она была в черном спортивном костюме, а на груди поверх футболки звенела тихим сухим светом икона святой с ликом, заключенным то ли в капле, то ли в крыле. Я засмотрелся на икону, и мне стало неловко, что так долго не отводил взгляд. Если бы не ее уверенность в себе, которая словно смахнула в сторону, обнулила это мгновение, я бы наверняка растерялся и начал говорить всякую чушь.
— Летом кусты закрывают нас со стороны дороги. Сосед увлекается растениями и подарил рассаду.
— Разве может куст закрыть дом? Что это за куст такой?
— А что ему делать, если не расти? Мы его поливаем.
Я задумался, пытаясь ответить, но так и не смог предложить других вариантов существования кустов. Одевшись, мы вышли во двор.
— Здесь красивее всего зимой и ранней весной. Мы нашли это место почти случайно, благодаря тому же соседу. Нам всегда везло с друзьями. Думали про дом у моря, оказались здесь. Когда купили, он совсем не был похож на то, что сейчас. Фотографий не осталось, но я хорошо помню. Поскольку мы тут же начали ремонт, то все сразу изменилось, и, чтобы вспомнить то, каким он был раньше, я представляю его без себя. Это такая странная медитация, возможно, приготовление к смерти.
— В старших классах я много думал о смерти. Сейчас мои увлечения менее экзотические.
— Биологу трудно смерть отнести к экзотике. Дальше ведет тропинка, но ее не очистили. Пойдем по снегу?
Неряшливо, по-домашнему одета, в длинной зеленой пуховой куртке и белых угах. Лера показывала ее старые фотографии, и сейчас она была более яркой, чем в 20–30 лет. Наверняка она нравилась своим студентам и, конечно, могла встречаться с кем-то, но если так и поступала, то с присущим ей изяществом, которое распространялось решительно на все области. Из рассказов Леры я понял, что она не считала семью главным делом своей жизни, но все же сумела сохранить ее, преодолев кризис, когда супруги жили порознь несколько лет. Мы поднялись на холм, откуда был хорошо виден пруд и соседские дома. В доме рядом я увидел сад в английском стиле, почти весь облетевший, но все еще густой из-за плотной посадки.
— Приезжай чаще. Мы здесь не каждые выходные, но любим приготовить что-то, поохотиться. Ты с утра идешь на рыбалку?
— Не думаю, что буду слишком результативен.
— Мы все дадим. Сама плохо умею, а у Леры получается лучше, чем у отца.
С каждой минутой меня тянуло к ней все сильнее.
Когда мы вернулись, Лера убирала на кухне, и я помог ей с посудой. Она смеялась, вспоминая с отцом случаи на рыбалке. По их разговору чувствовалось, что они оба любят это, и страсть объединяла их сейчас, отделяя от всех остальных, и мама Леры предложила показать мне свою коллекцию кактусов на втором этаже. Растения всю жизнь были моим увлечением.
После ужина мы рано легли спать в просторной комнате с большой кроватью на первом этаже. Проснувшись затемно, я тихо поднялся, набрал на кухне стакан теплой воды из крана и долго смотрел в окно. Оглянулся: черные неживые глаза. Зажмурившись и проведя рукой между ними, почувствовал грубую поверхность, что-то вроде наждачной бумаги или плотных джинсов. Два загнутых клыка, широкий высокий лоб, бронзовая табличка с датой и весом. Решив, что вряд ли скоро засну, достал ноутбук, чтобы поработать и проверить почту, но, открыв пару писем, слабо понимая, о чем в них речь, закрыл его и задвинул под кровать, где было непривычно чисто, а поворачиваясь лицом к Лере, спящей на боку, думал о том, как сейчас лежит та, другая?
Утром проснулся рано. Отец только включил кофеварку, насыпав в нее зерен, и закурил, приоткрыв окно. Мы позавтракали втроем, он выпил две чашки черного кофе с коньяком и ушел в гараж заниматься снастями. Потом я услышал, как перед домом остановилась машина, и Лера, одевшись, вышла. Подойдя к окну и увидев его, я удивился так же сильно, как и тогда, когда они зашли в ювелирный выбрать кольца, не выдавая никак отношений в кабинете при других работниках. Они говорили около минуты, затем поднялись на второй этаж, не заходя к нам на кухню. Спускаясь, он нес большой черный пакет, и мы лишь кивнули друг другу.
На следующий день, воскресным вечером, не дожидаясь обещанной метели, мы все вернулись в город.
Как я увидел со временем, забирать вещи он может бесконечно долго. Это только так называлось, но на самом деле служило лишь предлогом не прервать общения с Лерой, звонить и писать ей по любому ничтожному поводу, и из-за этого у нас часто случались скандалы, а любые его вещи как минимум двоились. Лера не относилось к нему как к бывшему, связь с которым закончена, а значит, ее не имеет смысла, не стоит продолжать. Он притворялся, что ищет отношений, ходил на свидания, но делал это бесцельно, только лишь чтобы дать Лере понять, что он ее отпустил, дать понять мне, что беспокоиться не о чем, и убедить себя, что спустя время, лишившись рядом человека, без которого ты своей жизни представить не мог, можно жить без него так же, как и до встречи с ним, не испытывая ни отчаяния, ни сожалений. Но все эти действия давали эффект прямо противоположный, и именно поэтому, когда Лера называла его своим другом, я мигом приходил в бешенство. Тем днем мы втроем были на огромном оптовом рынке, вначале рассматривая с холма, где располагалась парковка, бесконечные ряды между контейнерами, называвшиеся здесь улицами и имевшие свои названия, затем пили в баре на рынке, почти ничего не купив, а потом пошли в гости к подруге Леры, жившей неподалеку и только заехавшей в квартиру, где продолжали пить до самого утра, и тогда мы впервые сильно поссорились. Она упрекала меня в отсутствии друзей, целей, нежелании быть более открытым, в абсурдности отказа работать у родственников или даже принимать от них помощь, потому что, как она говорила, карьера юриста сейчас не может начаться или быть успешной иначе, в неспособности бороться за свои интересы и даже за нее, на что я возражал, что вокруг и без того все победители, и, сдается мне, что вовсе не победители плохого, и вообще что кажущееся победой одного может совсем не означать поражение другого и т.д. и т.д. Все ее возражения я хорошо знал, потому что мы начинали этот разговор много раз, и каждый раз не находили компромисса, просто оставляя его, как оставляют при переезде на прежнем месте громоздкий сломанный шкаф. Она не понимала, что стремления заработать как можно больше и любой ценой может не быть, вообще не использовала слово «достаточно» в отношении денег, отчитывала меня, когда я не ходил в бар с однокурсниками, всеми без исключения получившими хорошие должности, а я не мог объяснить, что и без того работаю много и не собираюсь тратить личное время на скучных мне людей, которые не произносили собственных мыслей с тех пор, как вместо искреннего и такого естественного после попадания в этот мир крика научились выговаривать слова. С бывшим она говорила о работе, и порой говорила много, у них были десятки общих знакомых, за карьерой которых они оба внимательно следили, которых не забывали поздравить с каждым назначением, держали в телефонной книге сотни номеров и больше тысячи друзей в социальных сетях каждый; но когда всех этих тем не существовало, нам было хорошо, Лера часто говорила, что ни с кем не чувствовала себя так свободно. Днем мы проснулись с тяжелым похмельем и смотрели на несколько банок пива в холодильнике, споря, кто сломается первым. Скоро внутреннюю белизну холодильника не нарушало ничего, как и белизну наружную, а на столе появились упаковки пива. Завтрак, который приготовила подруга Леры, никто толком не ел, а сидя в кресле на лоджии с видом на черные перепаханные поля, изрезанные прозрачными лесополосами из дубов и акаций, я смотрел, как желточный треугольник солнца, бывший вначале размером с салфетку, расползается по мраморной плитке на стене вверх, теплый и совершенно живой, как дрожжевое тесто.
…Люди входили в этот большой дом в середине переулка и начале другой улицы один за другим. Когда им шли навстречу, то в дверях один другого никогда не пропускал, однако все ловко крутились вокруг себя, как пластмассовые футболисты в настольной игре, и не толкали друг друга, держа портфель или папку с бумагами всегда перед собой, демонстрируя совершенно цирковой навык. Вообще в этом здании, которое однажды приснилось мне как дом с заколоченными окнами, принято было спешить, и чем быстрее ты шел, тем более ответственной казалась твоя задача: люди с наиболее быстрым шагом и серьезным выражением лица, говорящие по телефону несколько секунд обрывочными быстрыми фразами, открывали рестораны вместо санаториев и переводили обвиняемых в статус свидетелей, продавали конфискованную контрабанду, открывали подпольные казино. Начальник соседнего с нами отдела продавал наркотики, и это, вероятно, было лишено изящества хитрых и сложных, как вензель или как генеалогическое древо, коррупционных схем, из-за такого полного отсутствия вкуса, а как следствие, чувства меры, лишился места и даже был задержан. Лера однажды рассказывала мне подробную биографию начальника отдела, где мы познакомились, и он оказался бывшим судьей, уволенным за коррупцию; через несколько месяцев после окончания моей практики его задержали опять, со следами на пальцах от меченых купюр, но вскоре он вернулся в обставленный собственной мебелью кабинет.
Когда на улице раздалась сирена, двое подбежали к окну на первом этаже и не отходили, пока машина не скрылась. Была пятница, без десяти шесть, и мы разлили виски в бумажные кофейные стаканы. Выпили залпом и потянулись за кубиками твердого сыра, пахнущего сладким грецким орехом.
— Представляете, — сказал один. — Заходил в обед судья, говорил, ему хотят отрезать водопровод.
— Если он его ни с кем не согласовывал… — сказал я. — Или согласовал, и проблема в другом?
— Проблема в том, что он судья. Мы отменим их решение.
— Как вы отмените правомерное решение? В любом случае они вынесут новое. Может, есть другие способы с этим разобраться?
— Это судья нашего района. Есть отличный способ разобраться, не трогать его.
Ему позвонили на мобильный несколько раз, он не ответил.
— Попросили устроить в школу, куда я не смог отдать собственного ребенка. Они думают, что мы здесь можем все, и, с одной стороны, это хорошо…
— Когда хорошо только с одной стороны, — сказал другой, — это не так уж и хорошо.
— Что ты имеешь в виду? — сказал первый.
— Полезно не пить и есть кашу по утрам. А у тебя с утра были зрачки, словно в машине траву покурил.
— Зрачки были с какой стороны?
Мы попрощались в вестибюле. Я не захотел выходить на оживленную улицу сразу после рабочего дня, тем более что Лера по пятницам звала домой друзей, а мне больше всего тогда хотелось помолчать и побыть одному, так что вместо парадной толкнул я тяжелую, скрипучую дверь во внутренний двор, где возле каждого деревянного дивана над урной возвышалась пепельница в форме быка. Из дверей противоположной стороны двора вышел подтянутый, крепкий мужчина лет пятидесяти, в темно-синем костюме с широким бордовым галстуком.
— Что ты ищешь?
Я проверял карманы в поисках сигарет.
— Чей кабинет? Где оставил?
Когда я назвал фамилию, отец Леры кивнул и протянул мне пачку.
— Я ничего не теряю, — сказал он. — Но если теряю, то мое ли оно было?
Мы поговорили пару минут. На выходных он летел в Москву, Киев и Донецк, назад возвращаясь в пять утра понедельника, не успевая даже зайти домой принять душ. Он расплющил сигарету о лоб бронзового быка и протянул мне пачку снова, но я отказался.
— Заходи ко мне чаще, если хочешь получать больше, чем терять. Со мной не потеряешь.
Это был конец месяца, и за четыре недели я ни разу не зашел в его огромный кабинет с двумя пальмами и балконом на улицу.
— Надо стремиться, — сказал он. — Побеждают, потому что сильно этого хотят, со мной соглашаются, потому что хотят быть вместе. Соглашаются на то, на то никогда не согласились бы, не стань я таким.
— Кстати, почему вы курите здесь?
— Это ведь курилка. У любой системы есть свои правила.
Обычно он курил в кабинете, но, вероятно, заметил меня, идя по коридору.
Как метеор, быстрым, молниеносным шагом он направился к двери, распахнул ее, не останавливаясь, и скрылся в коридоре, где всегда чистые мягкие ковры сразу же заглушили стук его туфель.
…Приближался приступ, я чувствовал это в животе и солнечном сплетении. Дыхание становилось глубже и чаще, всей спиной я прислонился к скамейке, крепко уперевшись ногами в шершавую тротуарную плитку и широко раскрывая глаза при каждом вдохе, чувствовал мощные удары в груди, такие сильные, что вздрагивал не только подбородок, но весь корпус; спустя час я был в супермаркете и выбирал сыр и вино для пятничного вечера с подругами Леры. Чтобы забыть о работе совсем, я оставил ключ охраннику на входе.
Ветер, продувавший эту железнодорожную станцию перед бессарабским селом, названия которого уже не помню, был оттого таким сухим, что совершенно не знал ни зеленой волны, становящейся все более светлой, а потом и прозрачной с приближением к берегу, ни утреннего лиманского штиля, когда вода спокойная, словно растекшаяся по стеклу капля, ни тумана, нависшего плотно над Днестровскими плавнями, ни даже проливного дождя, так и не случившегося за много недель. Поднявшись с синего алюминиевого сиденья, я направился к крошечной площади с памятником Ленина.
На улочке с одноэтажными домами, куда я свернул в поисках тени, отличавшейся здесь от солнечных мест разве что оттенком грунта, но никак не прохладой, яркие разноцветные колышки удерживали сетку вокруг молодого сада из мирабели, ограничивая пастбище гогочущих кур и гусей в этом странном степном оазисе.
Перейдя дорогу, лишь чтобы скрыться от жары и скоротать время в ожидании поезда, я спустился в подвальный обувной магазин. Тучный черноволосый продавец в белой майке громко разговаривал по телефону.
— Ботинки, сандалии. Туфли почти не берут. Дело не в том, когда мы работаем, а что если клиент приходит, с ним должен кто-то поговорить. Это магазин, не склад. На дверях висит мой номер, и я отвечаю всегда.
— Странное место, — сказал я. — Много магазинов вокруг и так мало людей. Улицы пусты.
Он подошел к прилавку, затем к входной двери, завешенной толстыми фиолетовыми шторами.
— И здесь именно вы продаете обувь? Или это ваш магазин?
Он задумался.
— Можно и обувь. Вы что искали? Может, не только ботинки, но и ружье? Вы не охотник?
Я задумался.
— Ружье всегда полезно. Ботинки нужны, потому что вы умеете ходить. Может, научитесь стрелять и будете пользоваться ружьем?
— Послушайте… Почему вы думаете, что именно я? — Тут я опять задумался. — Неужели я похож…
— Здесь поля вокруг. Можно стрелять, не беспокоясь.
— Можно…
— Вы искали меня?
— Искал вас? Нет, но похоже, что да. Моя жизнь абсурдна, только я не знаю, как сказать это близким людям. Мне кажется, вы меня понимаете.
— Еще могу дать вам подсолнух.
— Здесь рядом подсолнуховое поле, но сколько раз я здесь ни был, никто не продавал подсолнухи. Не думаете, что могут заподозрить в воровстве?
— Побойтесь бога, у вас будет ружье. Никто ничего не скажет.
— О да, что мы знаем о неожиданности?
— Заходите ко мне чаще. На дверях есть номер телефона, я отвечаю в любое время. Это не склад, это магазин. Я должен быть на связи.
Он сказал, что магазин сегодня закроет рано, и предложил подождать его на лавочке, что перед сельской школой, с тремя бетонными ступеньками, обсыпавшимися и оббитыми, ставшими теперь округлыми по краям, как тающее мороженое в вафлях. В его доме мы пили сладкое вино, казавшееся совсем некрепким, закусывая неизвестными мне болгарскими или бессарабскими блюдами, а потом он ушел говорить по телефону, и я слышал про туфли и сандалии, и что дело не в том, когда клиент приходит, а что человеку нужно вовремя ответить, а на дверях есть номер телефона, и я вспомнил про поезд, но не мог найти станцию и долго ходил улицами, тычась носом в одни и те же дома, колодцы, ворота, столбы, давно заброшенные киоски, слышал гоготавших гусей и мычавших коров. Земля пересохла, как корка черствого хлеба, покрылась черепицей, я выбивал ботинками пыль, стараясь идти серединой дороги, твердой, как асфальт, а не краями, где более мягкую почву, взрыхленную корнями трав, так и не смогли утрамбовать колеса, и оттого она сильнее пылила. Вдоль дороги сновали стрижи, чертя в воздухе угольные полосы, видимые только одно мгновение и оттого будто никогда не существовавшие.
Показалась новая голубая «Волга», и я свернул на обочину, а когда оглянулся и пыль осела, то увидел в прицепе овец, из тех овец, что мечтал я здесь увидеть, но мне так и не удавалось это до сих пор, и чем дальше они удалялись, тем сильнее густел воздух между крестами могил и стволами орехов; красный прицеп прыгал по буграм и ямам, как поднимающийся по руслу реки лосось. Ветра не было совсем, низкие облака тихо неслись своим ходом, исчезли бабочки-капустницы, затянули трескотню сверчки; над абрикосовым садом быстро закружили хороводы летучие мыши. Когда я видел его в тот последний раз, сумерки сгустили сад, словно приблизили друг к другу стволы и ветви абрикосов так же, как время сливает воедино воспоминания, при возвращении к ним мысленным взором создавая каждый раз новую форму, похожую на многослойное цветное стекло.