Заметки на полях дневника И.Я. Постовского военных лет
Опубликовано в журнале Урал, номер 2, 2024
Валентин Лукьянин — кандидат философских наук, публицист, литературный критик, историк науки, автор многих книг, посвященных истории и культуре Екатеринбурга, и множества статей и исследований, опубликованных в различных российских изданиях. В 1980–1999 гг. был главным редактором журнала «Урал», истории которого посвящена его книга «“Урал”: журнал и судьбы» (2018). Неоднократный лауреат премии журнала «Урал».
Хотел было я заманить читателя сенсацией, даже приготовил фразу: «Дневник Постовского, считавшийся безвозвратно утраченным, нашёлся!!!» Но вовремя сообразил: хоть это событие действительно выдающееся, редкий из читателей, которому попал в руки номер журнала с предлагаемой статьёй, знает, кто такой Постовский. Но и того, кто это имя слышал, вряд ли особо «зацепит» ещё одно подтверждение расхожей (хотя ни разу нигде реально не подтверждённой) «истины», что «рукописи не горят». Так что резонней, я думаю, поначалу ввести читателя в курс дела: кто такой Постовский, почему его дневник военных лет — не просто раритет из семейного архива, а документ времени, достойный общественного внимания, и почему решено было публиковать не сам дневник, а статью о нём. Такое вступление даст возможность самому читателю решить, для него эта статья или она за рамками его познавательных интересов.
Протеже Ганса Фишера
Сразу обозначу главное: Исаак Яковлевич Постовский — крупнейший советский химик-органик, академик. Он работал на Урале на протяжении более полувека, создал научную школу, получившую мировую известность и успешно развивающуюся по сей день, оказал огромное влияние на развитие химического производства в «опорном крае державы». Неоценим его вклад в укрепление обороноспособности страны в годы Великой Отечественной войны и в первые послевоенные годы.
К сожалению, наша историческая память нынче, как говорится, «оставляет желать», тем не менее имя героя этой статьи не совсем забыто — по крайней мере, в столице Урала. В Екатеринбурге есть улица Академика Постовского. Правда, она совсем короткая — за пять минут можно пройти пешком от начала до конца, — к тому же находится на самой окраине мегаполиса, куда редко добирается тот, кто там не живет. А всё же, если поспрашивать случайных прохожих в центре, то хотя бы один из десяти ответит, что фамилию такую слышал. Однако едва ли даже десятый из десятых может сказать что-то определённое о жизни и трудах учёного. Между тем его имя носит сегодня Институт органического синтеза (ИОС) Уральского отделения Российской академии наук, что даёт наглядное представление о том, сколь почитаем Исаак Яковлевич Постовский в научном сообществе. Но ещё показательнее, что институт создан коллегами и учениками академика для сохранения научной школы Постовского в условиях социально-экономической катастрофы, разразившейся в начале 1990-х. Причём научная мысль, послужившая поводом к созданию ИОС, оказалась столь животворной, что институт не только успешно пережил обрушившие экономику страны катаклизмы, но и вышел со своими новаторскими разработками на мировой уровень, стал (скажу шаблонно, зато понятно) «визитной карточкой» УрО РАН.
Фигура академика Постовского интересна ещё и тем, что в судьбе этого учёного своеобразно преломилась история нашей страны в ХХ веке. Родился он в самом интернациональном городе Российской империи Одессе в 1898 году, а в 1912 году отец увёз семью (жену, почти взрослую дочь Клару и подростка-сына) в Германию. Если отбросить экивоки, связанные с изменчивой конъюнктурой, — чтобы дать Исааку хорошее европейское образование.
В Мюнхене Исаак Яковлевич окончил гимназию; в мюнхенской же технической Hochschule он получил диплом доктора-инженера, после чего два года стажировался в должности приват-ассистента в лаборатории Ганса Фишера — одного из крупнейших химиков ХХ века, будущего лауреата Нобелевской премии (огромный список научных публикаций академика Постовского начинается с четырёх статей, опубликованных в те годы, одна из них — в соавторстве с самим Фишером). Именно Ганс Фишер порекомендовал Постовского для замещения вакансии, внезапно появившейся на кафедре органической химии Уральского политехнического института.
Последнее утверждение недоверчивый читатель может принять за домысел: какое, мол, дело одному из светил мировой науки до проблем маленького вуза, незадолго перед тем учреждённого в далёкой российской провинции? Но так сложились обстоятельства.
Вакансия заведующего кафедрой освободилась вследствие трагической нелепости: очень талантливый, но и очень ещё молодой учёный С. Г. Карманов, руководивший кафедрой с момента её организации, покончил с собой из-за неразделённой любви к замужней женщине. Рассказ об этой печальной истории дотошный читатель легко найдёт в интернете, пересказывать его здесь было бы неуместно. Для нас важно другое: заменить Карманова на заведовании кафедрой оказалось просто некем.
Руководители УПИ не преминули обратиться за помощью к саратовскому профессору В. В. Челинцеву. Читатель, конечно, удивится: а Саратов тут при чём? Однако резон был очевидный. Во-первых, в предреволюционные годы Владимир Васильевич работал в Московском университете, и так случилось, что он руководил дипломной работой С. Г. Карманова (Сергей Гордеевич окончил Московский университет в 1916 году); весть о нелепой гибели талантливого ученика он принял близко к сердцу и готов был помочь, чем может, сохранить оставленную им кафедру. Во-вторых, Челинцев был крупной фигурой в своём профессиональном сообществе и, надо полагать, не понаслышке знал всех химиков-органиков высшей квалификации, работавших тогда в стране. Увы, немного их было, и все они, как и он сам, были при деле. И всё-таки Челинцев не отступил: исчерпав «домашние» возможности, он обратился за советом к Гансу Фишеру, у которого в своё время стажировался, готовясь к профессорской должности в Московском университете. Это было, кажется, ещё в 1913 году, но с тех пор деловая связь между бывшим стажёром и его наставником не прерывалась.
Когда пришло письмо из Саратова в Мюнхен, срок стажировки Постовского у Фишера подходил к концу, ему предстояло выбрать место для дальнейшей работы. Были разные предложения — и из германских фирм, и из других европейских стран. Фишер, конечно, понимал, что российская глубинка для занятий наукой — не лучшая альтернатива для перспективного учёного, но о письме Челинцева не умолчал. И, надо полагать, был несказанно удивлён, когда узнал, что на семейном совете Постовских приняли решение: Исаак поедет в Россию!
Переезд из тёплой и благоустроенной баварской столицы в холодный и деревянный Свердловск, где не было ещё тогда ни трамвая, ни водопровода, ни канализации, человеку, воспитанному в представлениях нынешнего потребительского общества, может показаться настоящей катастрофой, но не сохранилось ни одного свидетельства, что Исаак Яковлевич хоть раз в жизни о том пожалел. Он ехал в Советскую Россию не для того, чтобы комфортно устроиться или хорошо «заработать», а чтобы работать в полную силу своих интеллектуальных потенций: таких возможностей для самореализации, как в стране, превратившейся в тотальную строительную площадку, не было тогда нигде в мире. Потребность души была важнее бытовых неудобств и прочих житейских неприятностей. Уже приближаясь к завершению своего жизненного пути, Исаак Яковлевич порой укорял себя лишь в том, что «разбрасывается». На самом деле, работая в какой-нибудь из западных лабораторий, он мог бы сосредоточиться на одной фундаментальной проблеме (или комплексе смежных проблем) и достигнуть «нобелевского» результата. Однако назовите мне нобелевского лауреата, который сделал бы столь же весомый вклад в несколько научных направлений, ставших базой для наукоёмких отраслей промышленности; подготовил бы специалистов, возглавивших эти направления. Академик Постовский не значится в ряду мировых научных светил, но он нисколько им не уступает по масштабу научного наследия. Сравнение с ними просто некорректно: лидер химической науки и химической промышленности в опорном крае огромной страны — учёный иного типа.
Однако представление о масштабе фигуры учёного само по себе не объясняет значение факта обретения его дневника: это отдельный вопрос. Ключевая посылка к его разгадке заключается в том, что время Великой Отечественной войны стало пиковым этапом биографии выдающегося учёного. Поэтому дневник Постовского — не только информация для жизнеописания его автора, но и повод для размышлений о важнейшем этапе истории страны.
«Оборонная» фармацевтика
Ещё в предвоенные годы в лаборатории И. Я. Постовского и под его руководством впервые в мире был синтезирован сульфидин. Впрочем, дело не в том, что впервые в мире (идея носилась в воздухе, вскоре этот препарат синтезировали в Москве, а потом и в Англии); важно, что это было лекарство нового поколения, оно защищало организм от воспалительных процессов и гнойных инфекций. Ещё за сто лет до того врачи знали, что солдаты в большинстве своём умирают не от ран, полученных в бою, а от процессов в организме, спровоцированных этими ранами. Знали — и ничего не могли поделать: у них не было средств, чтобы остановить мучительный и неотвратимый уход своих пациентов из жизни. Поясню для наглядности примером не военным, зато всем известным: если бы у лейб-медика Н.Ф. Арендта был сульфидин, он бы не «облегчал страдания Пушкина после дуэли с Дантесом» (как пишут биографы поэта), а за считанные дни поставил бы его на ноги. Можно лишь гадать, как сказалось бы на развитии русской литературы середины XIX века присутствие в ней живого Пушкина, но не нужно гадать, чтобы оценить значение столь замечательного целительного средства для воюющей страны, где сотни и тысячи солдат ежедневно падают на поле боя под градом пуль и осколков — причём далеко не всегда бездыханными, но почти всегда обречёнными.
Нельзя сказать, что судьба сульфидина в СССР с самого начала складывалась успешно, однако в преддверии неминуемого вступления страны во Вторую мировую войну советские органы здравоохранения уже понимали, что скоро возникнет большая нужда в этом и подобных ему лекарствах. Ещё летом 1940 года Главмедфармпром принял решение о реконструкции Свердловского фармацевтического завода № 8 с целью получения ряда препаратов нового поколения, в том числе сульфидина. Но принять решение, даже «дать поручение», во все времена проще, чем сделать дело. Никто тогда, конечно, не смел «саботировать» решение высокого московского начальства, но на заводе не было ни аппаратуры для химического синтеза, ни подготовленных кадров, и взять их было неоткуда. Так что дело с переоборудованием предприятия на протяжении полугода почти не сдвинулось с места.
Но в феврале 1941 года в Свердловск приехал недавно вступивший в должность нарком здравоохранения РСФСР А. Ф. Третьяков. Не знаю, затем он приехал, чтобы разобраться с производством синтетических лекарств, или повод к визиту у него был другой; так или иначе, он дважды встретился с автором сульфидина профессором И. Я. Постовским и предложил директору завода С. К. Розенштейну в трёхмесячный срок оборудовать цех для производства сульфамидных препаратов. Андрей Фёдорович был хорошо образованный специалист и, несмотря на относительную молодость (ему было тогда 35 лет), многоопытный организатор, но волшебником он не был, и нужное оборудование и специалисты не появились из его рукава. Так что цех для сульфамидных препаратов не был готов ни к 5 мая (назначенный наркомом срок), ни к роковому 22 июня.
Пожалуй, в одном отношении визит наркома всё-таки помог делу: руководство Уральского индустриального института (УИИ, впоследствии УПИ) убедилось, что профессор И. Я. Постовский не «подрабатывает» на химфармзаводе, а выполняет важное правительственное задание. И когда «внезапно» началась война (хоть все знали, что она вот-вот начнётся), для налаживания производства стратегически важных лечебных препаратов на химфармзавод № 8 был отправлен «десант» с кафедры органической химии УИИ во главе с заведующим кафедрой.
Вузовские работники не имели производственного опыта (и на этой почве там порой случались нешуточные конфликты), но, в отличие от производственников, хорошо знали, что с чем, как и в какой последовательности должно вступать в реакцию, чтобы получился нужный результат. Поэтому за отсутствием необходимого заводского оборудования они смогли для начала наладить производство высокотехнологичных препаратов в эмалированных вёдрах, тазиках, горшках — а всё же не в колбах и пробирках: другие объёмы, — и первые сотни жизней раненых солдат, привезённых в уральский тыл с поля боя, были спасены. Мало того, что они возвращались к жизни: вполне оправившиеся от ран пациенты уральских эвакогоспиталей возвращались на фронт. Пока отрабатывалась промышленная технология и расширялась линейка сульфамидных препаратов, из Подмосковья под предлогом эвакуации привезли химическую аппаратуру, на самом заводе благодаря помощи учёных подготовили персонал, и объём продукции вырос настолько, что стало возможным распространять чудо-лекарства уже и за пределы Урала.
Это был научный прорыв, и профессор Постовский был отмечен за него своей первой Сталинской премией (потом была и вторая за весьма эффективное участие в атомном проекте). Но это был также и человеческий подвиг, за который он и члены его научно-практического «десанта» получили высокие правительственные награды.
Дневник найден, хотя и не был потерян
Я работал над книгой об академике Постовском и все эти обстоятельства и факты достаточно хорошо знал, ибо они запечатлены в архивных документах, печатных источниках, в воспоминаниях участников и свидетелей. Однако в одном из телефонных разговоров дочь учёного, доктор химических наук, профессор УрФУ Анна Исааковна Суворова, упомянула, что в годы войны отец её вёл дневник, который, к сожалению, утрачен. Она рассказала, что много лет спустя после войны (когда именно, Анна Исааковна уже точно назвать не могла) какой-то музей (какой — тоже не помнила) попросил у Исаака Яковлевича этот дневник для какой-то (опять неопределённость) выставки и не возвратил. Грустная история, но у меня она пробудила надежду: ведь если дневник не возвратили — это не значит, что он уже и не существует. Наверняка же где-то хранится.
Вы можете представить, как увлекла меня забрезжившая вдруг надежда узнать об этапном периоде жизни героя будущей книги как бы от него самого! И я принялся искать дневник Постовского во всех музеях и архивах Екатеринбурга, где он предположительно мог оказаться. Но результат везде был практически один и тот же: «Нет, не имеется, даже и не слышали о существовании такого раритета».
В ходе поисков пришла догадка, что, вероятнее всего, выставку устраивал не большой государственный, а скромный ведомственный музей — такие в советские времена учреждались у себя многими производственными предприятиями. Значит, надо поискать следы музея, который наверняка же существовал при Свердловском заводе медпрепаратов, ибо он образовался в 1962 году в результате слияния химфармзавода № 8 — того самого, где под непосредственным руководством И. Я. Постовского в годы войны наладили промышленное производство сульфамидных препаратов, — с пенициллиновым заводом, построенным уже после войны. К тому же завод медпрепаратов в 1960-е годы был очень знаменит. Он первым в области и одним из первых в стране бы удостоен звания «Коллектив коммунистического труда». О нём часто писали в газетах, говорили по радио, его постоянно посещали разные делегации — тысяч по пяти гостей ежегодно, по свидетельству тогдашнего директора Я. И. Изакова; как было справиться заводу с таким потоком любознательных посетителей без музея?
Путь поиска был выбран правильно, но, увы, оказался коротким: очень пожилая женщина, ветеран уже не существующего нынче завода медпрепаратов, рассказала мне по телефону, что музей у завода был, причём замечательный, однако в 1990-е завод приватизировали, и новым хозяевам музей стал не нужен. Моя собеседница видела собственными глазами, как поломанные витрины, планшеты, груды фотографий и прочих бумаг — всё, что недавно представляло славную историю флагмана уральской фармацевтической промышленности, — грузили в самосвал…
Дальше искать было бессмысленно.
Книга моя вышла в свет1; на презентации, состоявшейся в конце июня 2022 года, я не преминул рассказать об утраченном дневнике… И вдруг где-то вскоре, возможно, и месяца не прошло, раздался телефонный звонок: дневник Исаака Яковлевича нашёлся!
Вообще-то, мне бы раньше следовало сообразить, что дневник — не очень подходящий экспонат для выставки. Выставить в витрине — какой смысл? Положить на столик, чтоб каждый желающий мог полистать и почитать? В любом отношении «не технологично». Здравый смысл подсказывает, что для экспозиции лучше подошли бы фотокопии отдельных страниц, отвечающих замыслу устроителей. Причём желательно в увеличенном масштабе, ибо почерк у Исаака Яковлевича хоть и чёткий, но мелкий.
А ведь подобные фотокопии нескольких дневниковых страниц я видел в домашнем архиве Постовских! Год на них не был помечен, но по содержанию — явно военное время. Не из того ли дневника? И не для той ли выставки сделаны? Тогда получается вовсе абсурд: дневник, который по самой природе своей мало годится для экспонирования в витрине, отдаётся на выставку, а дома оставляются фотокопии его отдельных страниц — зачем?!
Единственное объяснение моей тогдашней недогадливости вижу в том, что тогда я ещё только погружался в тему, а приобщение меня к домашнему архиву и сообщение Анны Исааковны об утрате дневника не совпадали по времени. Когда же дневник оказался у меня в руках, я первым делом нашёл свои выписки из фотокопий и удостоверился: страницы извлечены именно оттуда, запись сделана 11 марта 1943 года. Всё встало на свои места: в музей переданы были, конечно же, фотокопии (отпечатанные, вероятно, в двух экземплярах — второй оставлен дома), их и вывезли на свалку вместе с «хламом», в который превращена была экспозиция заводского музея. А оригинал, естественно, остался дома, и Анна Исааковна могла просто не знать, что, наверно, ещё сам Исаак Яковлевич положил его в чемодан вместе с другими бумагами не каждодневной надобности, когда Постовским пришлось переезжать (по случаю капитального ремонта дома) из одной квартиры в другую. Вскоре Исаак Яковлевич умер, а семье пришлось ещё не раз менять-разменивать квартиры — дело житейское. И нет нужды сейчас выяснять подробности, достаточно оценить главное: чемодан, в котором находился дневник, никем не раскрывался в течение, как минимум, сорока лет.
А в канун 2022 года Анна Исааковна умерла…
Наводить порядок (если вы сочтёте приемлемым здесь это выражение) в опустевшей квартире пришлось по праву и долгу наследницы её дочери (и, стало быть, внучке Исаака Яковлевича Постовского) Елене Алексеевне Чернявской (которая много помогала мне в работе над книгой про её деда). Тот чемодан Елена Алексеевна обнаружила и открыла уже после того, как презентация книги прошла, — в июле или даже в августе 2022 года. Она-то мне и позвонила: дневник нашёлся!
Даже два дневника!
Оказалось, что это даже не дневник, а как бы два дневника, которые Исаак Яковлевич вёл параллельно и хранил вместе. Думаю, и носил их вместе в портфеле, открывая в разных случаях, когда была в том нужда, либо один, либо другой. Назначения у них были разные, но в повседневной жизни учёного они дополняли друг друга. Потому одновременно и нашлись.
Что они собою представляют? Это два больших блокнота, которые Исаак Яковлевич сделал, видимо, собственноручно, разрезав на две части «амбарную книгу». «Амбарные книги» раньше были в широком ходу, нынче их давно уже не видно в продаже — производят ли их вообще? На всякий случай поясню читателю помоложе: это было подобие толстой, листов на двести-триста, тетради формата писчей бумаги. И непременно в прочном переплете.
У гроссбуха, который Постовскому удалось где-то раздобыть, переплёт был из рыхлого грязновато-серого картона, с чёрным тряпичным корешком и уголками из того же материала. По чёрным уголкам и видно, который из блокнотов был верхней частью амбарной книги, а какой — нижней. А бумага внутри обоих — одна и та же: весьма посредственного качества, разлинованная «в линейку».
В блокноте из верхней части «амбарной книги» есть пометки, позволяющие предположить, что вести записи в нём Исаак Яковлевич начал позже, нежели во втором блокноте, ибо первая запись в блокноте из нижней части датирована 27 января 1941 г., а на обороте его титульного листа написано рукой Постовского: «начато Март 1942» (точная дата не указана) и «закончено 1942 г.» (не указан и месяц, но место для того, чтоб вписать название месяца позже, оставлено). Тем не менее на переплёте блокнота из верхней части «амбарной книги» крупно начертана цифра «1», из чего можно заключить, что для Исаака Яковлевича сразу, как только он разрезал «амбарную книгу», они были блокнотами номер 1 и номер 2, назначение у которых было разное.
В верхней части титульной страницы блокнота № 1 крупными печатными буквами написано: «Литература», а внизу — «Постовский» и домашний адрес. Думаю, это означает, что блокнотом предполагалось пользоваться в разных обстоятельствах (в частности, на лекциях, а лекции ему приходилось читать не только в студенческой аудитории), где-то по случайности он мог быть забыт, и тогда его наверняка возвратили бы хозяину. Блокнот был предназначен для конспектирования статей из новейших химических журналов. Думаю, правомерно назвать его читательским дневником Исаака Яковлевича.
Читателю будет любопытно узнать, что во время Великой Отечественной войны в крупнейших научных центрах страны исправно получали — через нейтральные страны — самые авторитетные зарубежные научные журналы, в том числе даже из воюющей с нами Германии и стран её блока. Таков был наш тогдашний «параллельный импорт». На этот «импорт» тратились немалые валютные средства, но скупиться не приходилось, потому что научный потенциал ценился у нас как важнейший оборонный ресурс (каковым и был).
Уральский индустриальный институт (УИИ, позже УПИ) тоже был подключён к этому ресурсу, и профессор Постовский, при всей своей занятости, выкраивал время, чтобы прочитывать все журнальные (и книжные тоже) новинки, касающиеся химии, которые получала институтская библиотека. Для него это было примерно то же, что для солдата переднего края держать свой автомат в боевой готовности. А если сказать без экивоков — это диктовалось необходимостью поддерживать в безупречном состоянии главный инструмент своего научного мышления — химическое мировоззрение (выражение Постовского). Общая картина мира на уровне химических связей — это для него и глубокий фундамент лекционных курсов для студентов, и контекст осмысления результатов исследований, которыми занимались под его руководством аспиранты и сотрудники, и источник творческой интуиции — ибо что́ есть интуиция, как не способность предвидеть научные проблемы и предощущать пути к их решению?
Все, кто слушал Постовского в послевоенные годы, вспоминают, что профессор на лекциях всегда пользовался карточками с выписками из новейших научных изданий. Выписки он делал, работая в читальном зале библиотеки, а карточки систематизировал в строгом порядке, отражающем его химическое мировоззрение, в своей легендарной картотеке. Соблазнительно предположить, что найденный в старом чемодане читательский дневник Постовского был предшественником той картотеки, но эта гипотеза нуждается в дополнительном подтверждении. Однако нет сомнений, что это явления одного порядка, и, значит, дневник из верхней части «амбарной книги» даёт возможность приоткрыть дверь в творческую лабораторию учёного. Приоткрыть — но не более того, ибо мало у кого получится хотя бы чуть-чуть вникнуть в ход мысли Постовского в том манускрипте. Во-первых, там представлена химическая наука того времени в самых элитарных её проявлениях. Во-вторых, Исаак Яковлевич делал выписки на тех языках, на которых статьи были опубликованы: на немецком, английском, французском, итальянском, редко — на русском. Много ли на нашем научном олимпе химиков-полиглотов? Конечно, барьеры эти можно преодолеть коллективными усилиями, но кто сейчас возьмётся за такую работу, тем более что публикации там законспектированы восьмидесятилетней давности.
В общем, читательский дневник, несомненно, был для И. Я. Постовского важным инструментом повседневной работы, поэтому он заслуживает бережного сохранения как ценнейшая историческая реликвия. Хорошо бы, чтоб нашёлся прилежный и эрудированный историк науки, который занялся бы его изучением, но вряд ли это случится скоро.
А у второго дневника — того, который Исаак Яковлевич вёл в «нижнем» блокноте, — было совершенно другое назначение, только не сразу можно понять, какое именно. Я бы, пожалуй, так сказал: задумывался дневник для одной надобности, но довольно скоро она отпала, однако Постовский продолжал время от времени делать записи, уже не столь определённые по назначению, но зачем-то же они были ему нужны.
Чтобы решиться разгадывать эту тайну, нужно пристальней присмотреться к тому, что именно записывал учёный в блокноте номер 2.
«…а может быть, найдётся и читатель»
На картонном переплёте этого блокнота рукой И. Я. Постовского написано: «Дневник научной работы ВНИХФИ и на кафедре». Надпись изрядно затёрта, но читается. Чуть ниже с трудом, но просматривается: «Начато 27.I.42 г.»; эта дата подтверждается записью на первой странице. А титульный лист не затёрт, и на нём чётко видна надпись, позволяющая предположить, что первоначально «амбарную книгу» предполагалось использовать иначе. Опять-таки рукой И. Я. Постовского написано, а потом зачёркнуто: «тема “Сульфатиазол”. План на I-й квартал 1942 г.» Новое же назначение обозначено так: «Постовский. Дневник работы в филиале ВНИХФИ и на кафедре».
Я не к праздному любопытству читателя взываю, обращая внимание на эти, казалось бы, чисто внешние подробности. Они помогают понять, почему Постовский вдруг решил вести дневник в такое, казалось бы, неподходящее время: война ещё не достигла перелома, тяготы её для тружеников тыла с каждым днём становятся всё более неподъёмными. Исаак Яковлевич перегружен работой: кафедра, деканат, химфармзавод. По свидетельству домочадцев, он, уходя по утрам на работу раньше всех, возвращался уже ночью и пробирался к своему письменному столу, перешагивая через спящих на полу обитателей перенаселённой квартиры: у него оставалась ещё куча дел, с которыми нужно разобраться к завтрашнему утру… И со здоровьем у него уже начались серьёзные проблемы. А теперь ко всему добавлялся дневник — зачем?!
Надпись на титульной странице и дата первой записи как раз и помогают понять — зачем. Дело в том, что как раз в конце января 1942 года ко всем обязанностям Исаака Яковлевича добавилась ещё одна — пожалуй, и ответственней прочих: его назначили научным руководителем Уральского филиала ВНИХФИ — Всесоюзного научно-исследовательского химико-фармацевтического института.
Решение об учреждении филиала наркомат здравоохранения СССР принял ещё в октябре 1941 года. Причиной тому стало создание на Урале химико-фармацевтического производства, столь же необходимого воюющей стране, как производство танков и самолётов. Но фармацевтическая химия в СССР в то время лишь начинала выходить из лабораторных стен в производственные цеха, становление химико-фармацевтических предприятий в глубоком тылу (в частности, в Свердловске и Ирбите) нуждалось в повседневной и очень предметной научной поддержке.
Принять решение — не проблема, но где взять специалистов? Поступили так же, как с предприятиями, выпускающими военную технику: отправили в Свердловск как бы в эвакуацию группу ведущих сотрудников головного московского института. Развернуть коллектив до работоспособного состояния предполагалось за счёт местных кадров.
С директором филиала особых сложностей не возникло: на эту должность назначили сотрудницу головного института К. А. Чхиквадзе. Судя по сведениям, которые можно почерпнуть из дневника И. Я. Постовского, Кетевана Архиповна была квалифицированным химиком (имела степень кандидата химических наук), знала, как устроен и над чем работает ВНИХФИ, умела выстраивать отношения с начальством; словом, для выполнения административных функций в дочернем научном учреждении — лучшего и не придумаешь. Но, чтобы руководить научно-исследовательской работой коллектива, её компетенции было недостаточно, да от администратора того и не требовалось: тем должен был заниматься научный руководитель. В конце января 1942 года приказом заместителя наркома здравоохранения СССР Терентьева научным руководителем Уральского филиала и был назначен профессор УИИ И. Я. Постовский.
Его назначение на эту должность было неожиданным и для москвичей, и для него самого. Вот запись в дневнике 29 января2 1942 г. — Исаак Яковлевич только ещё вживается в должность: «Всем в филиале я кажусь случайным лицом, занявшим пост научного руководителя. Чем руководствовался зам наркома Терентьев при назначении — не знаю» (с. 6). Он был и без того перегружен работой; втиснуть в свой напряжённый график ещё одно ответственное дело казалось для него физически невозможным. Но и отказаться было нельзя: в военное время приказы не обсуждались, а исполнялись. Пришлось приспосабливаться к ситуации. Видимо, для того, чтоб держать в поле зрения всё принципиально важное, что совершалось параллельно в двух достаточно многолюдных и функционально пересекающихся коллективах, которые он с того момента возглавлял, Постовский и завёл этот дневник научной работы — а иная причина не просматривается.
В сущности, ничего принципиально нового в этом плане он не изобрёл. Прообразы его дневника, к примеру, — вахтенный журнал, дневник экспедиции, классный журнал в школе, да хоть бы и упомянутая амбарная книга, придуманная в незапамятные времена, чтобы записывать в режиме реального времени, что́ в амбар положено, а что́ оттуда вынесено; думаю, вы легко продолжите этот перечень. В любом случае смысл один и тот же: не перенапрягая память, держать в поле зрения всю картину течения того или иного процесса. Без того нельзя им управлять.
Увы, лишь на протяжении примерно месяца Исаак Яковлевич более или менее исправно делал дневниковые записи в этом ключе, с самого начала определив для себя простую и наглядную их форму: на левой стороне страницы оставлял свободное поле, на котором отмечал дату, ниже её — фамилии сотрудников (или, случалось, посторонних визитёров), с которыми он в тот день общался по какому-то важному делу. За редким исключением, имён или хотя бы инициалов не указывал, но явно позже, при перечитывании, самым мелким почерком добавлял пояснения: сотр. филиала, ст. лабор. кафедры и т. п. А правее фамилии, уже во всю ширину страницы, кратко излагал суть разговора.
Казалось, эта практичная форма организации своего рабочего времени очень скоро войдёт у него в привычку, но — не случилось. Натуре Исаака Яковлевича всегда претили монотонные, «на автомате», занятия. Даже в науке он увлечённо занимался той или иной проблемой лишь до того момента, когда ему открывался некий алгоритм, после чего перепоручал руководство дальнейшим движением в наметившемся направлении очередному своему ученику, для которого это занятие сулило захватывающие перспективы, а сам устремлялся туда, где угадывалась им новая и нехоженая тропа. Потому, я думаю, практически с первых страниц, а далее всё заметней, Исаак Яковлевич нарушал им же для себя установленный порядок ведения записей. Сначала просто короткие — пять-шесть строчек — заметки на память; но уже и среди них встречаются записи подлиннее: дескать, я предложил сделать эту реакцию таким-то способом, рассчитывая на такой-то результат, и т. п. Потом — всего-то на пятой-шестой странице — он перестает оставлять поля: слева указывает дату, под ней — фамилию сотрудника, с которым решалось какое-то дело, а со следующей строки, уже прямо от края страницы, излагает суть дела и принятое (или не принятое) решение. В таком порядке фиксировались другие деловые разговоры того дня. И записи следующего дня делались по той же схеме.
Я упомянул о следующем дне, между тем уже в первую неделю, да почти сразу, записи перестают быть ежедневными, а скоро и вообще утрачивают регулярность. Самая первая сделана во вторник, следующие — в среду и в четверг, а уже в пятницу (30 января) записи нет. Нет записи и в понедельник 2 февраля. 3 февраля в дневнике опять коротко фиксируются текущие события, а затем наступает трехдневная пауза. Ещё через день — пауза уже четырёхдневная. Потом, все ещё в феврале, — десятидневная. А дальше на протяжении целого года вовсе нет записей, которые бы делались хотя бы два дня подряд. Все они разделены паузами, в чередовании и длительности которых никакая закономерность не просматривается: пять дней, потом пять недель, одна неделя, три дня, две недели, шесть дней. Несколько позже — месяц, пять месяцев, три с половиной месяца. Лишь в одном случае за всё время ведения дневника записи «сгустились»: 10,11 и 12 марта 1943 года; два дня пропущено — и снова 15 и 16 марта подряд (запомните эти дни). Но после того опять начинаются паузы: одна неделя, две недели, сразу четыре месяца… Последняя запись сделана 6 октября 1943 года.
Я подсчитал: Постовский вёл свой дневник на протяжении примерно двадцати месяцев, но за это время сделал всего лишь 29 записей, датированных конкретными днями: в сумме не набирается даже на один месяц. Причём дни, когда делались записи, разбросаны по отрезку времени между первой и последней записями очень неравномерно. В таком режиме роль «вахтенного журнала», на которую дневник рассчитывался изначально, он сыграть не мог. Думаю, Исаак Яковлевич расстался с этой идеей без сожаления: видимо, скоро почувствовал, что такая «подпорка» его памяти не нужна.
И конкретные имена в качестве непосредственных поводов для дневниковых записей исчезают тоже довольно скоро — на двадцатой странице их уже нет. При этом имён в дневнике не становится меньше: просто теперь они упоминаются не потому, что с кем-то в конкретный день Исаак Яковлевич обсуждал те или иные проблемы, а потому что к проблемам, которыми занимался Исаак Яковлевич как учёный и руководитель научных коллективов, были так или иначе причастны многие сотрудники и должностные лица, их он и называл.
(К слову, имён в дневнике упоминается около семидесяти: работники кафедры, филиала, головного института, медицинских учреждений Свердловска и Москвы, должностные лица и т. п. Кто-то упоминается лишь единожды, мимоходом, а иные — и десять, и пятнадцать раз. Но, отметим и это, ни разу не упоминается кто-либо из домашних, соседей, просто знакомых, не имеющих отношения к его научной деятельности: дневник от начала и до конца остается деловым.)
Записи в дневнике столь же неоднородны и неравномерны, как и распределение их во времени. Есть небольшие — одна-две страницы, но больше таких, что страниц на пять-шесть, а есть и на десять, даже на двенадцать страниц. Прикиньте: половину школьной тетради мелким почерком — в один присест!
И вот что получается: первоначальный замысел дневника себя не оправдал, в том качестве дневник существовал совсем недолго, но, когда это стало очевидным, Исаак Яковлевич блокнот не забросил, а продолжил делать в нём записи — теперь уже не регулярные, а как придётся. В одном месте (на с. 25) он сам себя убеждает, что нужно делать записи хотя бы раз в неделю. В действительности не всегда удавалось и раз в месяц, но даже и с такой периодичностью дневник — уже в новом качестве — по какой-то причине не терял для него своей значимости.
И теперь представьте себе ситуацию: лежат у Постовского в портфеле (или в ящике стола) вместе два блокнота, сделанные из одной амбарной книги. В одном он конспектирует статьи из научных журналов, и это понятно: такие заметки помогают держать в «боевой готовности» его химическое мировоззрение. В другом фиксирует некие события, происходящие в те же дни вокруг себя или с ним самим. Для того, чтобы руководить научными исследованиями в двух коллективах, это, оказывается, не нужно, тогда ради чего он ведёт этот дневник?
Кстати, я несколько раз употребил это слово — фиксировать. Не сам его выбрал, а позаимствовал у Постовского: «Для кого пишу? Фиксирую. Может быть, интересно будет самому почитать, а может быть, найдётся и читатель. Что он скажет. Наверное, если он меня знает, его мнение обо мне только ухудшится» (с. 135-136).
Любопытное признание. Сам Исаак Яковлевич дневник перечитывал, это точно. Иногда, развивая важную для него мысль, ссылался на более раннюю запись. (Думаю, для того он и пронумеровал страницы — видно же, что не сразу, а когда почувствовал, что так будет удобней.) В ряде случаев делал комментарии на полях: дескать, ожидаемая публикация появилась тогда-то, планируемый препарат начали выпускать в таком-то месяце и т. п. При этом, как правило, назывались даты, когда это произошло и когда вписан комментарий, но все они относятся к тому же периоду, когда дневник был у Исаака Яковлевича рабочим инструментом и находился под рукой. А признаков того, что автор перечитывал дневник после того, как тот перекочевал, условно говоря, из портфеля в нижний ящик стола, я не обнаружил. Хотя наверняка же Исаак Яковлевич его просматривал хотя бы тогда, когда выбирал страницы для выставки в музее. Значит, помнил и дорожил.
Обратите ещё внимание на предположение: «может быть найдётся и читатель». Похоже, автор дневника против того не возражал бы, пусть даже при этом пострадала бы его репутация. Наверно, в расчёте на возможного читателя Исаак Яковлевич снабдил некоторые упоминаемые в дневниковых записях фамилии краткими пояснениями: кто есть кто. Не нужно экспертизы, чтоб увидеть: они добавлены позже, при перечитывании.
Но почему ему хотелось, чтобы его записи были кем-то впоследствии прочитаны?
Думаю, он чувствовал, что в опыте его тогдашней жизни есть нечто такое, что не все замечают или кто-то уже в другие времена может ложно истолковать. Между тем для понимания времени это нечто представляется ему очень важным. Но это лишь предположение, ибо прямо об этом Исаак Яковлевич не говорит.
Но существует, по-моему, и более очевидная причина, заставлявшая Постовского изыскивать в своём сверх всякой меры переуплотнённом рабочем графике хотя бы небольшие просветы, чтоб фиксировать некоторые события, происходящие вокруг и в себе: обдумать, обсудить, определить свою позицию. Дневник как «собеседник» — вариант, тоже известный в истории словесности.
Но, по правде говоря, не так уж важно, какая причина заставляла Исаака Яковлевича вести дневник. Важнее — какие, собственно, события фиксирует он в этом своём дневнике.
«Общей темой являются сульфамиды»
Я одним из первых прочитал дневник И. Я. Постовского в подлиннике, когда он был извлечён из чемодана. Сейчас у меня под рукой его полная электронная копия. И всё же, чтобы не допустить нечаянной оплошности в понимании и толковании этого документа, я прибегнул к помощи эксперта, который, несомненно, более «в теме», нежели автор этих строк. Я говорю об А. И. Матерне. В отличие от меня, гуманитария, Анатолий Иванович — химик-органик, доктор химических наук, профессор. И, что в данном случае тоже очень важно, — прямой ученик Исаака Яковлевича, близко его знал и даже, так распорядилась судьба, общался с ним в последние часы жизни академика.
Анатолий Иванович не только прочитал дневник И. Я. Постовского примерно в то же время, что и я, но сразу же сделал обстоятельный и точный его конспект, подчеркнув при этом любопытные, по его мнению, детали. Этот конспект изучили и одобрили и другие первые читатели обретённого дневника — учёные, тесно общавшиеся с Исааком Яковлевичем и в научной работе, и в жизни, — академики О. Н. Чупахин и В. Н. Чарушин, член-корреспондент РАН В. Л. Русинов. «Апробированный» на столь авторитетном уровне конспект А. И. Матерна стал для меня надёжным «топографическим планом», помогающим более уверенно ориентироваться на обширном острове жизни, давно уже погрузившемся в пучину истории.
Вступая в заповедную область, я руководствовался ключевой посылкой А. И. Матерна: «Общей темой, вокруг которой выстроен дневник, являются, на мой взгляд, сульфамиды, связанные с ними труды и эмоции — идеи, опыты, реализация, достижения и разочарования». Поскольку я тоже внимательно читал дневник, это утверждение было для меня констатацией очевидного: «сульфамиды» (и вообще химия, химическая теория), если прикинуть на глазок, занимают, пожалуй, не меньше половины объёма текста дневника: размышления учёного о проблемах, которые нужно решать безотлагательно, о возможных путях их решения и предполагаемых результатах; причём всё это густо насыщено специальными терминами, проиллюстрировано «многоэтажными» структурными формулами. Разбираться в этой части содержания дневника — дело специалистов. Впрочем, специалистам итоги большой работы И. Я. Постовского и его сотрудников по сульфамидам достаточно хорошо известны3, но вряд ли многим даже из их числа так уж интересны сегодня перипетии движения научной мысли к этим целям. Прошло восемьдесят лет, те цели остались далеко позади, даже и способы научного мышления за это время претерпели большие изменения. А широкому читателю, даже если он знает химию в объёме школьной программы, этих «приключений мысли» и вовсе не понять.
Так в обобщении А. И. Матерна я нашёл подтверждение ранее зародившемуся намерению рассказывать о дневнике Постовского, избегая обсуждения его главной темы: каким образом в Уральском отделении ВНИХФИ в годы войны велась разработка сульфамидных препаратов. Анатолий Иванович и его коллеги согласились с таким решением. Более того, мы, то есть самые первые читатели обретённого дневника, пришли к единодушному мнению, что дневник в том виде, как он есть, публиковать целиком вообще не следует, хотя бы даже рассчитывая на интерес только научной общественности. Как и блокнот номер 1, он, конечно, должен быть сохранён в надёжном архиве. Когда-то он тоже станет предметом исследования серьёзных историков науки. Но нет смысла выносить на всеобщее обозрение те аспекты его содержания, которые будут понятны не многим, а порой вроде бы и понятны, но, вырванные из контекста времени, могут быть ложно истолкованы.
А мне здесь уместнее сосредоточиться на отдельных коллизиях, хотя и связанных с разработкой сульфамидных препаратов, но коренящихся в сфере человеческих отношений.
Поясню этот подход наглядным примером. Формула какого-нибудь впервые синтезированного лечебного препарата отражает химические связи внутри молекулы, сконструированной химиками-фармацевтами; в этом смысле она отражает объективную реальность. В научных отчётах о подобных разработках путь от замысла к результату предельно деперсонифицирован: неважно, кто, а важно — как: мысль, которую каждый читатель вправе примерить на себя, движется по траектории, чётко размеченной вешками доказанных (значит, всеми признаваемых) истин.
Однако в действительности всё сложнее. Мысль всегда рождается в чьей-то голове, причём одной головы обычно недостаточно. Чтобы сконструировать новую молекулу с заданными свойствами, необходимо объединить усилия множества людей, каждый из которых — индивидуальность; у него свой интеллектуальный ресурс, свои амбиции, свои, как говорится, тараканы в голове.
Людей этих нужно собрать, мотивировать, организовать их совместный труд. Но даже при самой оптимальной организации эффективность общей работы будет зависеть ещё и от работоспособности каждого её участника, а она, в свою очередь, определяется не только уровнем его квалификации, но и множеством преходящих факторов — от того, как сложились отношения конкретного работника с его ближайшими сотрудниками, до, например, насморка, подхваченного из-за неплотно прикрытой форточки; думаю, нет смысла перечислять здесь бесчисленные иные варианты.
И вот к чему я веду. В дневнике И. Я. Постовского действительно много интересной для специалистов-химиков информации о том, какими путями двигалась научная мысль, ищущая эффективные средства для лечения наиболее распространённых в то время болезней. Историк науки обычно получает сведения об этом движении, обратившись к научным изданиям соответствующего времени, но из дневника учёного, находившегося в центре событий, он узна́ет о множестве подробностей, которые в тех изданиях не могут быть отражены по определению.
Однако особый интерес уже не только для специалистов, но и для того, кто к фармацевтической химии и к химии вообще не причастен, представляет, на мой взгляд, человеческий аспект тех событий: «труды и эмоции — идеи, опыты, реализация, достижения и разочарования», как в самых общих чертах сформулировал А. И. Матерн. В научных публикациях он не отражается вовсе, между тем как в практической жизни научных (и не только научных) коллективов человеческий аспект играет большую, порой и ключевую, роль. Не вдаваясь пока что в детали, признаюсь, что и сам я, немало занимавшийся уральским тылом в годы Великой Отечественной войны, нашёл в дневнике И. Я. Постовского ряд коллизий, которые были не замечены или должным образом не оценены в известных мне публикациях разных авторов об этом историческом периоде. И в моих, увы, тоже. Именно на эти коллизии, в первую очередь, я и хочу здесь обратить внимание, не пытаясь охватить все грани жизни учёного в этот период и не стараясь следовать хронологии событий, отражённых в дневнике.
Москвичи и «аборигены»
Начать, однако, лучше с самого начала.
Первая страница дневника. По-видимому, на ней зафиксирован всё же не самый первый день работы Исаака Яковлевича в должности научного руководителя филиала ВНИХФИ; возможно — и не первые его встречи с будущими сотрудниками; хотя их фамилии он, кажется, помнит ещё нетвёрдо. Насколько можно судить по содержанию очень коротко записанных бесед, цель их была в том, чтобы согласовать ближайшие планы сотрудников, приехавших из Москвы, с общей стратегией научно-исследовательской работы филиала, которая недавно назначенным руководителем ещё только продумывается. А как иначе? Ведь стратегию эту следовало выстраивать в расчёте на цель, ради которой создавался филиал, но двигаться к этой цели предстояло, опираясь на кадровый ресурс, выделенный головным институтом. Вот Исаак Яковлевич и выяснял, кто из присланных из Москвы специалистов чем занимается и на что способен.
Надо отдать должное московским руководителям: они откомандировали на Урал опытных и весьма авторитетных сотрудников. Однако опыт каждого из них был локальной частицей опыта большого научного коллектива; при этом никто, увы, не брал в расчёт, что заслуженный авторитет в менее статусной (по мнению столичных небожителей) среде мог оборачиваться и апломбом, мешающим успеху дела. Так что кадры из Москвы явились и незаменимой помощью, и потенциальным источником конфликтов.
Психологическая нестыковка обозначилась уже при первых контактах «провинциального» руководителя с посланцами Москвы.
Первый собеседник И. Я. Постовского 27 января 1942 года — И. Е. Горбовицкий (вскоре он будет назначен заместителем Исаака Яковлевича по филиалу, а пока что Постовский даже фамилию его записывает неточно: Грабовицкий). Разговор проходит в нейтральных тонах: москвич заканчивает опыт получения ацетанилида, имеется положительный результат, но что дальше? Исаак Яковлевич рекомендует ему «читать по сульфиду, затем начать опыты». Тот, видимо, пожал плечами, но спорить не стал.
Вслед за тем сотрудник филиала Мазовер «внёс предложение начать работу по получению амидина…» (прерываю цитату: не хочу вдаваться в профессиональные подробности). «Я просил пока отложить», — фиксирует итог Исаак Яковлевич. Мазовер внёс ещё одно предложение — и опять: «Я просил отставить ввиду наличия других более сложных тем». Какие темы он имел в виду, не сказано. Не сказано и о том, как отреагировал москвич. Можно, однако, предположить, что тот был несколько обескуражен.
Третьим собеседником Постовского в тот день был один из самых именитых москвичей — О. Ю. Магидсон (на первых страницах дневника он именуется — Магидзон): профессор, «вождь фармакологии» ВНИХФИ (как пишет о нём Исаак Яковлевич на с. 41) и даже председатель Фармакопейного комитета Наркомздрава. «Я предложил ряд тем…, — записывает после его визита Постовский. — Все были отклонены. М[агидсон] считает важной тему изучения содержания мочевой кислоты в птичьих пометах с целью постановки темы получения кофеина». Такое предложение Исаак Яковлевич даже не комментирует. Итог: «М[агидсон] уехал не распрощавшись».
Онисим Юльевич не ушёл, а именно «уехал», потому что не в другую комнату, а в Москву. На страницах дневника Постовского он упоминается чаще всех других деловых партнёров (за исключением разве что З. В. Пушкарёвой4), но в число «эвакуированных» сотрудников ВНИХФИ не входил, а курировал Уральский филиал, оставаясь в Москве. Неоднократно приезжал в Свердловск, но ненадолго; не раз Исаак Яковлевич встречался с ним во время командировок в Москву, а по каким-то вопросам они общались с помощью тогдашних несовершенных средств связи. От Магидсона как куратора от головного института зависело решение многих вопросов по филиалу, и, кажется, на протяжении всего периода, освещённого в дневнике, отношения между научным руководителем филиала и его московским куратором были натянутые.
Другие «беженцы» из Москвы хотя бы по более скромному своему статусу не могли столь откровенно демонстрировать свой гонор, но не чувствовать его «провинциал» Постовский не мог, и это не раз отмечается в дневнике. Упомянутый Горбовицкий пожеланию Постовского последовал, но явно нехотя: «Приступает к получению динитродифенилсульфида. Для человека с большой эрудицией бо́льшая решительность начать работу была бы уместна», — записывает Исаак Яковлевич 29 января (с. 5).
Где-то в начале февраля на первом коллоквиуме в филиале ВНИХФИ сделал доклад Мазовер. Доклад в принципе интересный, по оценке Постовского, но, слишком «академический», то есть никак не связанный с той прикладной тематикой, ради которой был создан филиал. Исаак Яковлевич обратил на это внимание в своём итоговом выступлении и, видимо, почувствовал, что слушатели — не на его стороне. «Коллектив пока ещё продолжает подходить ко мне с чувством недоверия и недооценки», — огорчается он в записи 7 февраля (с. 14).
Квалификацию москвичей Исаак Яковлевич, кажется, ни разу не поставил под сомнение, тут дело в другом: «Вечером слушали хорошее сообщение Меньшикова о строении сферофизина… Меньшиков блестящий химик, школы Орехова, но человек с большим зазнайством, прикрытым внешней скромностью» (с. 18).
Запись от 1 марта: «В филиале работа идет вяло и без подъема. Мне [не?] удаётся влить энтузиазм в московский коллектив. Каждую неделю уточняю план на неделю и каждую неделю констатирую невыполнение плана» (с. 22). Дальше Постовский записывает, что ему поручено (не сказано, кем) «созвать органиков города и организовать секцию Менделеевского общества, состоящую из органиков. Боюсь, — сомневается Исаак Яковлевич, — что мне эта работа не под силу, тем более что нужным авторитетом среди московских химиков я не обладаю» (там же).
Возможно, ему следовало решительней «употреблять власть», но Исаак Яковлевич понимает, что административным нажимом повысить свой авторитет и пробудить энтузиазм сотрудников вряд ли получится, и он настойчиво изыскивает средства достучаться до не идущих на контакт душ, вызвать у невольных, ниспосланных военной судьбой сотрудников интерес к делу. Видимо, на то был рассчитан упомянутый коллоквиум, но замысел не сработал: заметного сдвига в настроениях не произошло.
В том же марте Постовский провёл более масштабное мероприятие, о котором по свежим следам записал: «В филиале ВНИХФИ состоялось, по моей инициативе, совещание с эвакогоспиталями. Пришло немного народу, совещание почти что прошло впустую, хотя один факт созыва совещания уже заставляет обратить внимание на филиал. Цель совещания оказать помощь эвакогоспиталям, отчасти выдачей ценных медикаментов, привезённых ВНИХФИ из Москвы. Интересный доклад сделал Скворцов (проф., засл. деят. науки, фармаколог)» (с. 26).
Про Скворцова и его доклад ещё раз пять уважительно упоминается в последующих дневниковых записях, но, насколько я могу судить, заметного влияния на деловую активность московских сотрудников филиала это мероприятие не оказало — возможно, потому что пожилой профессор В. И. Скворцов в «эвакуацию» не посылался, продолжал работать в Москве и в Свердловск приезжал ненадолго.
Коллективные мероприятия помогают сформировать общественное мнение, но не претворяются автоматически в умонастроения членов коллектива (как, впрочем, и коллектив не тождественен списочному составу работников учреждения). Полутора десятилетиями раньше описываемых событий Исааку Яковлевичу уже пришлось создавать кафедру — как научно-педагогический коллектив — из очень пёстрого набора сотрудников, которых администрации «волюнтаристски» учреждённого Уральского университета пришлось собирать «с бору по сосенке» по всей стране. Ему удалось это сделать, но как? Он с каждым сотрудником работал индивидуально. Они занимались разработкой тем, не связанных ни общими корнями, ни общей целью, но молодой завкафедрой подключался к их работе (к каждому по отдельности), при этом не менял направления их работы, а подкреплял их усилия своим талантом и опытом, полученным в лаборатории Ганса Фишера. В результате сотрудники работали за пределами своих обычных возможностей, но результат ощущали как свой. Получалось примерно как в спорте: неопытный спортсмен под руководством хорошего тренера превосходит самого себя, но после того на меньшее уже не согласен. При этом с партнёрами Постовского происходили и более глубокие перемены: у них пробуждался интерес к исследовательской работе, появлялась уверенность в собственных силах, раскрывались перспективы профессионального роста. В то же время исподволь формировались общая для всех мировоззренческая база, общий стиль и общее направление работы; зарождалась и развивалась научная школа. Позже таким же способом готовились аспиранты и соискатели.
Конечно же, тот испытанный способ Исаак Яковлевич решился применить и при работе с москвичами: «В понедельник, — записывает он 11 апреля 1942 года (это была суббота), — я соберу всю группу и сделаю ей маленький докладик. Попробую взять всё в свои руки и зажечь желание дать результаты. Почему в свои руки? Потому что я буду отвечать, потому что я выдвинул идеи. Заслуги каждого участника я всегда учитывал и буду учитывать, но наконец пора себя не ставить позади других. <…> Только бы мне не поддаваться настроениям и не реагировать на кислые мины и зазнайство москвичей, заставить их работать и выполнять план. Чёрт побери, неужели я этого не сумею?» (с. 38).
Наверно, всё-таки не сумел. Ибо в следующей дневниковой записи (через три дня — 15 апреля, во вторник) нет ни слова о собрании группы москвичей с его «маленьким докладиком», которое намечалось провести в понедельник. Состоялось ли оно? Если нет, то почему? Или состоялось, но не оправдало надежд? В любом случае не верится, чтобы мысли об альбуциде (этому препарату, тогдашней фармацевтической новинке, полностью посвящена запись 15 апреля) настолько захватили его, что он просто забыл важное событие, происшедшее накануне.
Скорее всего, однако, важным оно не стало — желания у москвичей «дать результаты» не «зажгло». Он же, как всегда (а таких примеров в дневнике много), относил неудачу на свой счёт: то ли предложенные темы не смог подать красиво, то ли неубедительно рассказал о том, как будет организована работа. Так или иначе, вспоминать об этом поражении Исааку Яковлевичу было неприятно, вот он ничего и не записал.
Но, на мой нынешний взгляд, винить себя ему было не за что, да и у москвичей был свой резон. Просто ситуации на кафедре и в филиале были в определённом смысле полярно противоположны. На кафедре Исаак Яковлевич работал с исследователями, которые по уровню квалификации заметно (очень важно, что для них самих) уступали ему, так что вопрос об авторитете руководителя, об актуальности предлагаемых им тем просто не мог возникнуть. А «эвакуированные» москвичи приехали в «глухую провинцию» с сознанием безоговорочного превосходства своей школы и квалификации. Внешне это могло выглядеть как зазнайство, а по сути то был, если можно так выразиться, корпоративный патриотизм.
Они ведь как специалисты формировались во ВНИХФИ, а этот институт целенаправленно создавался как флагман мировой (на меньшее руководители «первой в мире социалистической страны» не соглашались) фармацевтической науки. Для его устройства советское правительство не пожалело средств: построили просторное здание в центре Москвы, собрали лучших специалистов, которых нашли в стране, а упомянутого выше А. П. Орехова (упомянутого в связи с тем, что профессор Г. П. Меньшиков, работавший в Уральском филиале, — его ученик) даже выманили из эмиграции. Кто у нас в стране мог тогда судить, как институт котируется на мировом уровне? Но флагманом советской фармацевтики он был точно — хотя бы потому, что противопоставить ему было просто нечего. И вы хотите, чтоб, приехав в провинцию, они поступились своим самомнением?
29 января 1942 г. Исаак Яковлевич делает в дневнике запись о разговоре с сотрудником филиала Пинесом: «Он руководит химиотерапевтич[еским] отделом и отделом информации. <…> Пинес энергичный человек, но двадцатилетняя работа в ВНИХФИ вселила в него твёрдую уверенность, что ничего нового на белом свете нет, чего бы в ВНИХФИ не сделали. В самом деле ВНИХФИ почти ничего нового не дал, а в течение десяти лет только осваивал заграничные новинки» (с. 6-7). А почти полгода спустя — 26 июня 1942 г. — делает запись о другом сотруднике филиала: Г. И. Браз — «аккуратный, очень начитанный, но не очень умный человек. Отпечаток школы Магидзона налицо: “Ничего нового своего, только осваивать достижения заграницы”, — вот его девиз» (с. 74).
Очевидно, что уничижительная оценка Постовским ВНИХФИ и его научного лидера — не спонтанная реакция на какое-нибудь конкретное событие, а выражение устойчивого мнения, которое сформировалось не в одночасье и высказывалось им (но не вслух, а лишь на страницах дневника) неоднократно. При этом Исаак Яковлевич не отрицает, что институт занимается очень нужной для страны работой; по ряду записей видно, что он высоко ценит оборудование, которым оснащены лаборатории ВНИХФИ (что-то от него перепало и уральцам); наработанные там методики анализа и синтеза, квалификация его персонала — тоже потенциал, которого так недостаёт уральцам.
Тем не менее к уровню работы московского института у Постовского большие и, на мой взгляд, весьма обоснованные претензии. Дело в том, что Исаак Яковлевич судил о его работе не по официальным реляциям; он (в ту пору, вероятно, один из немногих в стране) хорошо знал, каков в действительности мировой уровень органической химии. Он ведь получил профессиональную подготовку в одной из самых авторитетных лабораторий мира; оказавшись затем на Урале, поддерживал своё химическое мировоззрение, постоянно отслеживая движения мысли на самом переднем крае науки (вспомните его блокнот номер 1). Но столь же внимательно он прочитывал и советские научные журналы, знаком был и с работами ведущих сотрудников ВНИХФИ, так что имел возможность сравнивать. Кстати, направляя свои предложения по плану филиала в головной институт, он вынужден был делать ссылки на публикации, которые они вряд ли читали; это ведь тоже косвенная оценка уровня работы московских коллег.
Вот и получается, что не он «провинциал», на которого столичные «небожители» могут поглядывать свысока, а они в своём самодовольстве, привыкшие «догонять», а не торить новые пути, — настоящие провинциалы в своих научных притязаниях.
Но, подчеркну ещё раз, Исаак Яковлевич не проговаривает всё это вслух, а «фиксирует» в дневнике. Почему же — боится вступить в конфликт? Да хоть бы и так; но читатель должен же понимать, что не всегда имеет смысл бросаться на защиту истины с обнажённой шашкой и на белом коне. Рассудите сами: решается не просто научная — оборонная задача; хоть работа идёт не так успешно, как хотелось бы, но более подготовленных кадров для её выполнения в стране нет. И кому была бы польза от того, если б научный руководитель Уральского филиала начал открытую борьбу с зазнайством своих сотрудников, не по своей воле, надо признать, приехавших в неуютную провинцию?
Предполагаю, что Постовский воздерживался от вступления в открытую конфронтацию с москвичами из филиала ещё и потому, что трезво понимал: дело не в Магидсоне, не в особой атмосфере ВНИХФИ, а в советской реальности того времени. Нам тогда во многих областях жизни приходилось «догонять»; при этом популярный лозунг требовал и «перегонять», однако если в чём-то перегонять порой и удавалось, так это в количестве. Гнаться за лидером и быть лидером — это «две большие разницы». Тем более в обстановке тех лет, когда «высовываться» из общего порядка было не безопасно.
Так или иначе, был случай (24 мая 1942 г.), когда, помыкавшись в тщетной надежде устроить перспективный препарат, синтезированный в филиале, в медицинских исследовательских учреждениях, Исаак Яковлевич процитировал слова немецкого фармацевта Генриха Хёрляйна5 из недавно им прочитанного журнала (косвенное свидетельство того, что блокноты 1 и 2 у него хранились рядом): «Основываясь на нашем собственном опыте поиска новых лекарственных средств, я могу утверждать, что тот врач будет самым успешным химиотерапевтом в создании новых специфических лекарств, в распоряжении которого будут лучшие химики, и что те химики с наибольшими шансами на успех смогут привести к синтезу таких веществ, которым посчастливилось сотрудничать с врачом, преуспевающим в открытии и разработке новых объектов для испытаний» (с. 69-70)6. И в сердцах прокомментировал, имея в виду известных свердловских медиков, с которыми уже не первый год сотрудничал, тем не менее: «Очень трудно развернуться, узко, близоруко, трусливо подходят к новшествам, к испытаниям неизвестного. Испытывать любят уже опробованное и известное! Забывают, что прогресс в науке идёт от раскрытия неизвестного» (с. 70).
В общем, жизнь была «такова, какова она есть», и Постовский не тщился ломать её устои (не время, да и непосильно), а делал «что должно», не особо считаясь с мнением московского начальства и не подстраиваясь под умонастроения своих московских сотрудников. В этом плане показательна запись от 26 июня 1942 г.: «Составил план 3 квартала и, по существу, на полугодие. План реальный и полезный. Снял из плана три случайные темы Магидзона (фенамин, люцигенин, прозерин). Это освоенные в Москве темы. К чему их вести — не знаю. Сырья для производства этих продуктов нет и достать негде. Кроме того, в кабинете Чхиквадзе лежат килограммы этих продуктов, привезённые из Москвы; здесь их не требуют и из Москвы не запрашивают.
Вместо этих трёх тем внёс две новые: синтезы пантотеновой кислоты и гексестрола. В докладной записке написал и литературу, т.к. не уверен, читали ли там последние журналы американского общества и вообще возможна ли там сейчас постановка новых тем. Темы очень интересны и актуальны, но я почти что уверен, что они не пройдут, а если пройдут, то во избежание конфликта со мною (заметьте: всё-таки с ним уже считаются! — В. Л.). Эти две темы я уже называл Магидзону, когда он был здесь. Он говорил, что кто[-то] их тоже начинал в Москве у него. Но ведь только начинал и навряд ли их ведёт сейчас, как думает сама покорная Чхиквадзе» (с. 74-75).
По сути, Исаак Яковлевич отвлёкся, насколько это было возможно, от эмоциональной стороны работы, и такая отстранённость оказалась плодотворной. Прошло примерно десять месяцев со дня его назначения научным руководителем филиала, и он смог записать в дневнике (21 ноября 1942 г.): «В филиале ВНИХФИ дело идёт нормально» (с. 87). Правда, сразу вслед за этой фразой идёт признание, не предназначенное для посторонних глаз, но точно передающее его тогдашнее душевное состояние: «Людей там не люблю, и они меня не любят, чувствуют мою нелюбовь к ним. Нос задирают, хотя чуют, что я и в их делах что-нибудь да знаю» (с. 87).
Кому был нужен филиал?
В разгар лета 1942 года советская химико-фармацевтическая наука пережила изрядную встряску. Вот как отразился этот сюжет в дневнике И. Я. Постовского: «Московский ВНИХФИ получил нового директора, бывшего замнаркома Терентьева, того самого, который меня бесцеремонно назначил научным руководителем. Первым шагом создателя филиала в роли директора ВНИХФИ был удар по филиалу, путём вызова 7 человек филиала на работу в Москву» (с. 72).
Насчёт бесцеремонности своего назначения Исаак Яковлевич, вероятно, прав: «рабоче-крестьянский» стиль руководства всегда отличался некоторой топорностью. Но случайным оно точно не было: думаю, упомянутое в начале этого очерка решение Главмедфармпрома о реконструкции Свердловского фармацевтического завода № 8 с целью получения ряда препаратов нового поколения, принятое летом 1940 года, объясняется не только осознанием необходимости наладить в стране производство синтетических лекарств нового поколения, но, главным образом, тем, что в Свердловске работал профессор Постовский, который синтезировал сульфидин не только раньше, чем столичный «вождь фармакологии» О. Ю. Магидсон, но и первым в мире. При этом у него есть ученики и сподвижники, из числа которых можно рекрутировать недостающих сотрудников в новое научное учреждение. Поэтому Постовскому на уровне правительства было поручено наладить промышленное производство сульфамидных препаратов на химфармзаводе № 8, с чем он справился настолько успешно, насколько позволили обстоятельства. Так что, хоть и к неудовольствию москвичей, но совершенно закономерно он был назначен научным руководителем Уральского филиала.
Когда же Терентьев стал руководителем головного института, он решился отозвать группу ведущих сотрудников филиала в Москву, где они, конечно же, были нужны; но, думаю, он не стал бы этого делать, если б не был уверен, что с Постовским филиал после такой «вивисекции» выживет. (Можно вспомнить и знаменитое: кто везёт, того и грузят.) И ведь оказался прав: процитированные выше слова: «В филиале ВНИХФИ дело идёт нормально», — Исаак Яковлевич записал почти полгода спустя после летних событий.
Любопытно ещё одно свидетельство из дневника. В середине марта 1943 года Исаак Яковлевич вспоминает о своей недавней поездке в Москву по вызову наркомата угольной промышленности (причину оставим в стороне, а дату он не называет): «Пока я был в Москве, я 3 раза заходил в ВНИХФИ. Меня встретили довольно тепло (Терентьев), и с трудом я уехал из Москвы, как только закончил дела в наркомугле. Директор Терентьев хотел меня задержать ещё на 10-15 дней, О. Ю. Магидсон, между тем, не считал обязательным моё дальнейшее пребывание в Москве» (с. 102). Исаак Яковлевич не сообщает, зачем он был нужен Терентьеву и почему нежелателен Магидсону, и я гадать о том не стану, а хочу обратить внимание на очевидное: для бывшего замнаркома фигура руководителя Уральского филиала весьма значима, а Магидсон это понимает и явно опасается, как бы Постовский, задержавшись в Москве, невзначай не оказал такое влияние на директора, которое рикошетом ударит по его, Магидсона, авторитету.
Однако возвратимся к записи от 26 июня 1942 года. Исаак Яковлевич признаёт: «Безусловно, люди там (то есть в головном институте. — В. Л.) нужны. Но среди 7 человек были Пинес и Уманская, возглавляющие и ведущие работу по микробиологии. Отзыв этих людей не встретил никакого сопротивления со стороны директора Чхиквадзе… Когда я от себя написал возбуждённым стилем телеграмму директору института, ещё не зная, что дело отзыва — дело рук Терентьева, мне через день после отправки телеграммы уч[ёный] секретарь Байчиков заявил, что я веду политику сепаратизма. Отъезд Пинес и Уманской означает фактически развал с трудом созданной крохотной микробиологической ячейки. На мою телеграмму последовал ответ не мне, а директору, что филиал будет существовать и что у него есть сметы и штаты, но что людей надо срочно направить в Москву. Чхиквадзе готова была после этой телеграммы немедленно, в тот же день свернуть микробиологию, идя вплоть до уничтожения культур. Всё же задержал на 3 дня отъезд микробиологов и заставил их культуры сдать на хранение. Пока подыскиваем (лучше подыскиваю) нового микробиолога. По этому вопросу ходил в Штаб округа выпрашивать специалиста, некоего Полякова. К несчастью, он заболел и когда явится и приступит ли вообще к работе — не знаю.
Итог ясен. Филиал не будет жить. Этого всерьёз не хочет Магидзон, и Чхиквадзе трусливо виляет хвостом перед теми, кто её послал директором в филиал.
Я не нахожу в себе энергии бороться за филиал, когда кругом меня сидят на чемоданах» (с. 73-74).
Энергии он в себе не находит, но, записав эти слова, тут же начинает рассуждать о З. В. Пушкарёвой, которая «втихомолку», будучи совместителем и на кафедре, и в филиале, «всё крепче и крепче ставит свою техническую лабораторию, делая филиал почти излишним, как только он перестанет быть комплексным химиофармацевтич[еским], микробиологическим, фармакологическим институтом» (с. 74). «Перестанет быть» — но, значит, он таковым уже является? Скорее всего, такой его образ сформировался в воображении Исаака Яковлевича, таким он пытается его сделать (подтверждение тому — его хлопоты о микробиологии); таким он, вероятно, и станет в обозримом будущем, благодаря усилиям Постовского, если Магидсон и Чхиквадзе не помешают его развитию.
Это записывается 26 июня 1942 г., филиал к тому времени существует ровно пять месяцев. Ещё совсем недавно Исаак Яковлевич тяготился своим «бесцеремонным» назначением, испытывал неприятные ощущения, сталкиваясь с зазнайством москвичей, — и вот тем же Терентьевым, по приказу которого филиал был организован, а Постовский назначен научным руководителем, по филиалу нанесён удар, подвинувший его на край гибели. И, хоть ещё не ликвидированы «сметы и штаты», создаётся впечатление, что этой гибели все вокруг желают: головной институт за счёт его кадров укрепит свой исследовательский потенциал, Чхиквадзе, а с ней и оставшиеся в Свердловске москвичи возвратятся в Москву, Магидсон избавится от конкуренции неудобных «провинциалов», чья работа порой колеблет его авторитет.
Парадоксально, но похоже, что один лишь Постовский продолжает бороться за сохранение филиала! Ему-то зачем это нужно?
Пожалуй, ответ на этот вопрос намечается уже в записи, сделанной Исааком Яковлевичем ещё 13 февраля 1942 г.: «Просидел утро с Пинес и знакомился с постановкой работы т. Уманской (бактерицидность) и его (химиотерапия и клиника). Если есть какой-нибудь смысл быть сотр[удником] филиала, то только ради получения возможности исследовать у этих т.т. свои препараты. Чувствую, правда, что Пинес подойдёт к испытанию моих препаратов с пристрастием» (с. 18).
А ведь ни о ком другом из москвичей, «эвакуированных» для создания Уральского филиала, Постовский ничего подобного не писал. К примеру, И. Е. Горбовицкий — «человек с большой эрудицией», его даже назначили замом Исаака Яковлевича; но его затребовали с первой партией «реэвакуированных» в Москву, и, похоже, Постовский расстался с ним без печали. Новый зам — Г. И. Браз — тут же нашёлся, и замена в дневнике никак не прокомментирована: видимо, прошла безболезненно. О других отозванных в Москву сотрудниках персонально вообще не говорится, хотя их отъезд сильно опустошил лаборатории филиала7. Отъезд Пинеса и Уманской — иное дело: на них держалась «микробиологическая ячейка» филиала (видимо, по инициативе Постовского и созданная), и хоть она была «крохотная», но являлась необходимым (и потому неотторжимым) звеном комплексной (это определение в дневнике подчёркнуто) исследовательской системы филиала. Выпадало это звено — и система рушилась.
Этот сюжет, по-моему, объясняет не только «возбуждённый стиль» телеграммы Постовского директору института, но и желание «бесцеремонно назначенного» научного руководителя во что бы то ни стало сохранить встающее на ноги научное учреждение. Говоря несколько упрощённо, уже к лету 1942 г. Исаак Яковлевич осознал, что специализированное научно-исследовательское учреждение, несмотря на все издержки и передержки, раскрывает перед ним и его учениками и сподвижниками возможности и горизонты исследований, которых здесь не было в течение всех полутора десятилетий после его приезда из Мюнхена в Свердловск.
Что конкретно дал уральским химикам филиал ВНИХФИ? Трудно ответить на этот вопрос просто и однозначно, поскольку появился филиал не на пустом месте, а на площадке, «обжитой» кафедрой И. Я. Постовского ещё в предвоенные годы. Широкие связи и с химико-фармацевтическим производством, и с медицинскими учреждениями города наладились ещё до учреждения филиала, да и тропки в московские лаборатории уральскими химиками были уже протоптаны.
Пожалуй, более определённо можно говорить о новых стимулах к научному творчеству, которые получил при организации филиала его научный руководитель. В предвоенные годы Исаак Яковлевич увлёкся новой не только для него, но и для всей мировой химии областью исследований — сульфамидами; теперь былое увлечение, доставлявшее радость свободного творчества, стало для него главной служебной обязанностью, даже гражданским долгом. С прибытием из Москвы специалистов и оборудования, которых здесь остро недоставало, стало возможным реализовать принцип комплексности исследований.
Добавьте ко всему, что Постовскому в то время было сорок четыре года — возраст акме, как его называли ещё древние греки. Помните мудрость: если б молодость знала, если б старость могла? Так вот, в сорок или около того человек уже знает, но ещё может. И, как ни тяжело жилось и работалось в годы войны, по-моему, не было в жизни Исаака Яковлевича другого периода, когда б его ум и сердце работали так продуктивно, как в те месяцы, которые «зафиксированы» на страницах его дневника. Казалось, физические силы его на пределе, но активное включение в научно-исследовательскую работу открыло у него второе дыхание. Я бы даже решился на сравнение, которое, допускаю, примет не каждый читатель: работа в филиале ВНИХФИ в 1942–1943 годах была для Исаака Яковлевича подобием Болдинской осени. Думаю, потому он и дорожил филиалом. Своё ощущение тех двадцати месяцев, что зафиксированы в дневнике, Исаак Яковлевич выразил однажды фразой, которую можно расценить как формулу: «Вообще, работать есть над чем, было бы сил достаточно и хороших, бескорыстных, увлекающихся сотрудников (их у меня мало)» (с. 49). Тут наглядно сочленены три грани его тогдашней жизни.
«Работать есть над чем»
Читая дневник страницу за страницей, буквально физически ощущаешь, что мысль его автора постоянно пребывает в напряженной работе. С самых первых страниц, а дальше снова и снова — наблюдения, предположения, догадки, выводы о том, что происходит или должно происходить в ретортах и колбах на рабочих столах в лабораториях филиала; это повседневная жизнь учёного. В потоке этой жизни, как водовороты или перекаты в русле стремительной реки, легко распознаются моменты, когда Исаак Яковлевич сосредоточивается на самых значимых для него предметах, и это либо препараты, которые ему кажутся наиболее перспективными, но требуют дополнительного изучения, либо направления исследований, где уже накоплен богатый экспериментальный материал и созрела необходимость обобщений с выходом на фундаментальный уровень химического мировоззрения.
Одним из самых примечательных в движении мысли И. Я. Постовского в период становления филиала представляется мне сюжет об альбуциде.
Ещё на с. 10 (31 января 1942 г.) этот препарат впервые упоминается как хорошо известный за границей и недостаточно изученный у нас.
15 апреля Исаак Яковлевич записывает: «На одном докладе, который я делал месяц тому назад научно-техническому персоналу завода, я обратил внимание на альбуцид… С альбуцидом дело обстоит у нас сл[едующим] обр[азом]…» Далее в нескольких строчках Постовский представляет историю препарата: впервые синтезирован Шерингом в Германии (добавлю от себя: ещё в XIX веке); в 1939–1940 годах несколько химиков независимо друг от друга получили его в СССР — в том числе В. И. Хмелевский на кафедре Постовского. «Вождь фармахимии Магидзон, — иронизирует Исаак Яковлевич, — почему-то очень холодно отнёсся к альбуциду; злой Берков говорит, что только потому, что Магидзон его не получил впервые в СССР. Возможно, что истинная причина кроется в том, что полученный в ВНИХФИ альбуцид был передан [для клинического исследования] на гонорею и при этом выяснилась (у проф. Дмитриева, Москва) неэффективность альбуцида» (с. 41).
Но, зная из журнальных публикаций, что многие зарубежные фармацевты говорят об эффективности альбуцида против разных болезней, Исаак Яковлевич к негативным оценкам этого препарата отечественными медиками относится с недоверием, ибо не раз наблюдал, что эти эксперты (напомню другую его запись) «трусливо подходят к новшествам, к испытаниям неизвестного». К примеру, профессору Свердловского мединститута Е. С. Кроль-Кливанской8 был передан альбуцид для исследования возможности его применения против менингита; Евгении Самуиловне, специалисту по менингиту, не хотелось отступать от привычного ей регламента лечения, и она, не проведя полноценного испытания, объявила препарат неэффективным. Исаак Яковлевич отреагировал на это заключение воинственно: «В субботу перешлю Кроль сводку некоторых данных о действии альбуцида. Или Кроль ошиблась, или она покажет всему миру обман многих заграничных медиков» (с. 45). Но специалистов её уровня в городе было раз, два и обчёлся, так что, подумав, он поступил дипломатичнее: еще раз внимательно разобравшись в ситуации, уточнил методику применения препарата и вполне миролюбиво попросил Евгению Самуиловну продолжить испытания альбуцида (с. 50). Как в конце концов разрешилась эта коллизия, в дневнике не отражено, однако деловые отношения Постовского с профессором Е. С. Кроль-Кливанской уже по поводу других препаратов продолжились.
По собственному признанию, Постовский не был ни медиком, ни строго говоря, фармацевтом9. Как же он решался судить об эффективности того или иного препарата и даже возражать против оценок, вынесенных компетентными специалистами — той же Кроль-Кливанской? А ведь он не только возражал, но и предлагал своё. Подсказывал, в частности, другую методику введения препарата в организм, чтоб всё-таки добиться теоретически вероятного эффекта. Или настаивал на испытании отклонённого препарата против какой-то другой болезни — например, против сыпняка.
Конечно, ему очень помогал, условно говоря, блокнот номер 1. Но ни разу в дневнике Постовского я не заметил чего-нибудь в таком роде: вот, мол, кто-то в Европе или Америке сделал то-то, и нам нужно повторить. Его мысль всегда шла иным путём: вот наша неотложная проблема, и её стоит попробовать решать так-то. Подобные предположения по разным житейским поводам приходится делать каждому из нас, но подсказать лучшее решение может лишь человек знающий, опытный. Подчеркну: это очень разные задачи — повторить чьё-то решение или найти своё решение проблемы, опираясь на опыт (который не возбраняется добывать любым путём из любого источника).
Как раз на том и расходились позиции Постовского и москвичей «школы Магидсона»: те, как заметил Исаак Яковлевич, придерживались принципа: «Ничего нового своего, только осваивать достижения заграницы», он же опирался на опыт той самой заграницы (освоенный им лучше, чем ими!), но не стремился перенять полученные кем-то результаты, а решал свои задачи. Для него достижения зарубежных коллег были не перечнем готовых «ответов» в конце задачника, а информацией, помогающей выйти на новый уровень мировоззрения. А когда становится более или менее понятно, как мир устроен, появляется возможность мысленно его в какой-то части «переустроить». Так и рождаются новые идеи. Но мировоззрение никогда не бывает исчерпывающим, поэтому приемлемый вариант «переустройства» редко находится сразу. Приходится попробовать так и этак, испытывать. В этом направлении и работает мысль автора дневника.
Но разве, заметит читатель, альбуцид не зарубежные коллеги ему подсказали? В определённом смысле — да, но — что́ именно подсказали?
Возможно, вы не в курсе, что альбуцид в нынешнем фармакологическом лексиконе считается словом устаревшим, сегодня в аптеках вам предложат сульфацетамид. Но важно не слово: как бы ни назывался этот препарат, он относится к классу сульфаниламидов и является промежуточным продуктом синтеза стрептоцида. Стрептоцид — тоже сульфаниламид, причём на Свердловском химфармзаводе № 8 его производство в начале Великой Отечественной войны освоили одним из первых среди препаратов нового поколения. Собственно, сульфаниламиды и были теми лекарственными препаратами, ради производства которых Свердловский фармзавод переделывали в химфармзавод, а потом для поддержки его наукоёмкого производства создали Уральский филиал научно-исследовательского института. В том и другом проекте профессор Постовский играл ключевую роль.
И вот Исаак Яковлевич, просматривая свежие номера химических журналов, замечает, что фармацевты на Западе вовсю экспериментируют с альбуцидом, находя в нём некие антибактериальные свойства, которых нет у общепризнанного стрептоцида. Конечно, он видит в том замечательную подсказку: по-видимому, можно, не сокращая производство стрептоцида, в дополнение к нему — при том же оборудовании, при тех же штатах, не привлекая каких-то труднодоступных в военное время компонентов — производить ещё один ценный лечебный препарат с другими свойствами.
Но сразу обнаружилась и проблема. В западных источниках альбуцид представал как препарат биологически активный, бактерицидный, но с его лечебным применением авторитетные в мировом сообществе фармацевты не определились: пробуют и так и этак, а где он эффективнее — не установлено. Причина тому сегодня даже понятней, нежели тогда: «микронаселение» человеческого организма столь разнообразно и столь сложно организовано, что воздействие новым химическим средством на какую-либо популяцию микрофауны (пусть даже доказано, что именно она вызывает болезнь) грозит разрушить весь симбиоз, и кто может предсказать, какими последствиями это обернётся? Исаак Яковлевич был твёрдо убеждён: «Альбуцид надо срочно освоить» (с. 43), «альбуциду надо пробивать путь» (с. 44). Но считал, что параллельно с налаживанием его производства необходимо экспериментально выяснить, против каких болезней и каким образом его лучше применять. Воспользовавшись правом научного руководителя, Постовский поручил конкретные исследовательские задания разным сотрудникам, при этом и сам «внёс несколько забавное предложение» (с. 45) на основе логических умозаключений:
«Так как альбуцид известен как антистафилококковый препарат, то конечно его надо испытать и при засыпке ран. Стрептоцид применяется лишь с успехом, если рана инфицирована стрептококком (это имеет место в большинстве случаев). Но если вкралась стафилококковая инфекция, то справиться одним стрептоцидом трудно. Почему бы не взять простую смесь стрептоцида и альбуцида? Я предложил З. В. [Пушкарёвой] приготовить механическую смесь 1:1, она резонно предложила взять 2/3 стрептоцида (он основной и действует на основную распространённую инфекцию) и 1/3 альбуцида. “Препарат” назвали “стрепталь № 3”. Название придумала З. В. Проф. Лидский10 взял препарат на испытание. Посмотрим, что выйдет» (с. 45-46).
А вышло настолько хорошо, что препарат начали применять в лечебной практике уже на стадии испытания, не сомневаясь в результатах. «Проф. Лидский, — записывает Исаак Яковлевич 11 марта 1943 г., — который начал испытание стрепталя, добился в Москве, у зам. наркома Натрадзе, права на изготовление в Свердловске (фармзавод № 8) 30 кг стрепталя. Он хотел с этим количеством широко поставить испытание в местных госпиталях. Кроме того, имея стрепталь, можно было бы приготовить нужное количество мази БВ (название бентонитовой мази на воде») (с. 92-93).
Тут нужно пояснить: бентонит — природное вещество, особого рода глина. Постовский знал, что её уже используют для заживления ран в госпиталях Ташкента (с. 92), но он предложил хирургу А. Т. Лидскому подмешивать в неё целебный стрепталь. Как он сам признавался: «Не очень остроумно (с химической точки зрения), но зато важно с практической точки зрения» (с. 87). Результат превзошёл ожидания.
И вот продолжение записи 11 марта: «Стрепталь в нужном количестве изготовлен, мази приготовлено 3 кг, и как будто бы через 2-3 недели будет закончено испытание этих “поливалентных” веществ для лечения ран. Первое сообщение о самом стрептале будет помещено в сборнике УралВО, в котором также будет сообщение о препарате № 19» (с. 93).
19 августа 1943 г. Исаак Яковлевич, просматривая дневник, в котором перед тем не делал записей уже четыре месяца, аж с апреля, на свободном поле возле процитированной записи приписал: «Завод получил задание на стрепталь на 200 кг. Мази выпустили в июле 40 кг». А на следующий день, 20 августа, сделал новую запись: «Бентонитовые пасты. Уже имеется более 400 случаев блестящего лечебного эффекта. К. А. Чхиквадзе “загорелась”. Даже директор Розенштейн взялся за дело и как будто бы намерен выпустить сотни три килогр[аммов] этой пасты. С Лидским послали заявку на авторское свидетельство… Очень интересные результаты получены были с пастой, содержащей таннин и стрептоцид при ожогах. Тут просто чудеса получаются. Вместо пасты я предложил порошок, который замешивают перед употреблением в пасту. Смешно, что раньше не додумался до такого простого решения вопроса» (с. 132-133).
Таким образом, успех был полный и убедительный. А ведь паста придумана вроде бы походя! Однако, чтобы подобная идея могла «невзначай» родиться в голове учёного, его мысль, опирающаяся на прочную мировоззренческую основу, должна постоянно испытывать беспокойство от отсутствия чёткой связи между двумя полюсами — «есть» и «нужно». И вот как бы спонтанная вспышка — озарение, как говорят психологи и поэты, — и связь установлена. Но счастливая догадка проясняет ситуацию на обширном участке проблемного поля и «детонирует» фейерверком новаций: тут и другие лекарственные препараты, замешанные в пасте, и паста в виде порошка (который несравненно удобнее доставлять в полевые госпитали). А там уже как бы сам собой напрашивается следующий шаг: лечебное применение бывшего альбуцида — ставшего сульфацетамидом — в виде мазей, а также растворов для внутримышечных и внутривенных инъекций (но к этому придут уже следующие поколения фармакологов).
Возможно, вы обратили внимание, что в записи 11 марта Исаак Яковлевич наряду с бентонитовой пастой упомянул ещё и препарат № 19. Тут требуется пояснение. В дневнике Постовского ряд препаратов, с которыми работал филиал, обозначаются шифрами: 024, 043, № 14, № 18; вот и № 19 в том же ряду. Ни принцип шифрования, ни даже смысл его из текста дневника не понятны. Думаю, однако, что конспирация тут ни при чём, скорее, такие обозначения в обиходе удобней, нежели громоздкие химические термины, тем более что в штате филиала состояли не только химики. Себе самому (то есть в дневнике) Постовскому не было надобности что-то в этом плане объяснять, однако и «не посвящённым», в частности нам с вами, некоторые сведения об этих не секретных, но зашифрованных препаратах получить из дневника можно: «Есть данные в лит[ературе], что… азо-сульфамид “Рубиазол” имеет некоторое влияние на вирус сыпняка» (с. 37); «Препарат № 14 передан на испытание при сыпняке. Ничего хорошего пока не получено (см. стр. 37). Надо искать дальше и идти своими путями» (с. 46); «Рубиазол (препарат № 14) проверен на двух случаях. Пока он не оказался эффективным при сыпняках» (с. 50). В поиске эффективного средства против сыпняка (кажется, актуальней всех других была проблема!) обратили внимание на препарат 043, но и он «не дал никаких результатов» — правда, проверен лишь «на одном случае». «Его, конечно, надо было попробовать внутривенно, — рассуждает Исаак Яковлевич, — поскольку мы его дали воднорастворимым. Теперь навряд ли кто захочет это делать. Экспериментировать и безвредными, могущими всё же оказаться полезными, препаратами не любят. Нет творческой жилки. А как найти препарат против сыпняка, не экспериментируя?» (с. 78).
Любопытна история препарата 024 (неосульфидина). Им предполагалось лечить гонорею, но «эффекта не было» (с. 39), и Исаак Яковлевич предложил его использовать для лечения… флюса. В зубоврачебной клинике подошли к вопросу осторожно: созвали совещание, приняли решение попытаться применить это средство «при острых язвенных тяжёлых стоматитах» (там же). Но три недели спустя (7 мая 1942 г.) автор идеи с сожалением констатирует: «024 у зубных врачей себя не оправдал. Всё же не унываю и уверен, что дело в неверной дозировке и неподходящей технике применения. Беда в том, что до сих пор в филиале мало мышей и нет возможности опробовать препарат на инфицированных мышах» (с. 53). Об эффективности препарата № 18 — промежуточного продукта синтеза препарата № 19 — в дневнике не сказано ничего.
А вот препарат № 19 «действительно себя оправдал как антидизентерийное средство. Прямо обрывает поносы» (с. 88). Успех был настолько очевидным, что у некоторых причастных появилось искушение приписать его авторство себе. О «научном рвачестве», как определил этот манёвр коллег И. Я. Постовский, расскажу позже, а сейчас констатирую главное: мысль учёного в тот период работала очень интенсивно.
При этом учёный не просто решал неотложные прикладные проблемы: каждый результат (даже и отрицательный) способствовал углублению его миропонимания, и возникала потребность выйти на обобщения более высокого уровня. В дневнике неоднократно «зафиксированы» намерения написать обзоры или статьи по темам, на которые выводила Постовского работа по решению прикладных проблем; да, собственно, многие его дневниковые записи и воспринимаются, как черновые наброски будущих статей. Но выкроить время на подготовку полноценных публикаций ему удаётся очень редко, однако случаются и публикации в научных изданиях.
Иногда заходит речь и о более масштабных работах: материала для них у исследователя, находящегося на пике творческой активности, предостаточно. Но в тех условиях это просто невыполнимо. Исаак Яковлевич высказывает, например, желание развить и завершить свои изыскания, посвящённые происхождению уральских нефтей, но это «когда-нибудь» (с. 8). Удивительна его мечта «когда-то заняться вирусами. Ведь они виновники таких заболеваний, как скарлатина, оспа, трахомы, кори, бруцеллёзы, может быть, сыпняка» (с. 16). Дальнейшие его рассуждения показывают, что он был не только в курсе основных проблем, которые в то время обсуждались вирусологами, но имел по ним собственную точку зрения. Мало того, с этой тематикой связывал он отдалённые перспективы своей научной работы:
«Может, все это глупо, но хочется зафиксировать свою первичную идею о вирусе, прежде чем я не собрал материал о структуре и природе и действии вируса. Может быть, после этого всё пересмотрю. Готовлюсь к составлению монографии о вирусе.
Сколько всяких планов по работам Будущего!» (с. 17).
«Будущее» с прописной буквы — это не план на второй квартал или, скажем, на полугодие; речь об отдалённых перспективах, и он ощущает их поразительно точно. Ибо планировать монографию о вирусе в 1942 году — это примерно как замышлять монографию об управлении ядерной реакцией где-нибудь году в 1920-м. К сожалению, этот замысел ему не удалось осуществить и через годы, однако спустя десятилетия антивирусная тематика станет центральной в исследованиях химиков-фармацевтов его школы.
Парадоксально предвосхищает будущее и рассуждение Исаака Яковлевича о внутримолекулярных связях в сульфамидных препаратах с опорой на резонансную теорию американского химика Лайнуса Полинга (с. 53-66) — по сути, черновой набросок небольшой, но плотно насыщенной смыслом статьи. Книга Полинга «The Nature of Chemical Bond and the Structure of Molecules and Crystals», где эта теория впервые была обнародована в завершённом виде, была издана в США в 1939 году и сразу же вызвала большой резонанс в мировом профессиональном сообществе. Первый отклик на неё в советском академическом «Журнале физической химии» появился ещё в том же 1939 году; о его авторе, московском профессоре Я. К. Сыркине, Постовский в марте 1943 г. писал: «Сыркина я очень уважаю и его работами очень увлекаюсь. Будучи физико-химиком, он нашёл дорогу в органическую химию и дал блестящие трактовки с точки зрения резонансной теории. Его роль в обновлении органической химии в советской научной среде органиков — огромная и будет ещё большей в будущем» (с. 123). Но в дневниковой записи, похожей на набросок статьи, он ссылается не только на Сыркина, но и на десяток статей зарубежных авторов, в том числе и самого Полинга, из чего следует, что вопрос обновления химической методологии его чрезвычайно занимал, он погружён был в него с довоенных времён. Ещё в годы войны Исаак Яковлевич приобщал к резонансной теории своих аспирантов и сотрудников. В 1947 году книга Полинга, переведённая на русский язык Е. М. Дяткиной под научной редакцией Я. К. Сыркина, была издана и в СССР под заголовком «Природа химической связи». Но в период «идеологических чисток» конца 1940-х — начала 1950-х сторонники резонансной теории в СССР, начиная с Я. К. Сыркина, к тому времени уже члена-корреспондента Академии наук, были обвинены в идеализме и низкопоклонстве перед Западом. Главным объектом основательно подготовленного (большая «обличительная» статья в газете «Уральский рабочий», затем ритуальный «шабаш» в актовом зале УПИ) идеологического погрома в Свердловске стали профессор И. Я. Постовский и его ближайшая сподвижница профессор З. В. Пушкарёва. До «оргвыводов» дело, слава богу, не дошло, но нервы им потрепали основательно. А спустя более семи десятилетий столь громкую кампанию, развёрнутую против учёного и его ближайших сотрудников, пожалуй, можно трактовать и как своеобразный знак признания.
«Было бы сил достаточно»
В записи, сделанной 23 ноября 1942 года, Исаак Яковлевич размышляет над тем, что им сделано за последнее время. «Написал три литературных обзора по сульфамидам: № 19, альбуциду и сульфадиазину. Мыслю себе, в конечном счете, подобрать материал для монографич[еской] работы “Новые сульфамидные препараты, их химия и применение”.
Пишу статьи по старым работам. Статью по нафтацену (с Бейлисом) переписывал и переделывал раз двадцать, без преувеличения. Наконец, написал что-то вроде статьи для докладов АН» (с. 85). А перед тем ещё было: «Через дней 10 приступлю к писанию статьи в Доклады Ак[адемии] Н[аук]» (с. 84). И ещё: «Пишу и работу по тиазол-сульфамидам. Намерен написать и работу по тиофениленам (старый материал)» (с. 86-87).
Не будем вникать в смысл этих терминов; для нас здесь важен другой вопрос: когда он всё это успевает? В одной дневниковой записи Исаак Яковлевич прямо отвечает на этот вопрос: «На днях освобождаюсь от работы в деканате. Наконец, после 7 лет работы. Сейчас могу больше читать и писать… Засяду за оформление законченных работ и начну приводить в порядок материал… Кроме того, начну монографию по тиазолу» (с. 21-22). От деканата он освободился 15 марта 1942 г. (см.: с. 25); о «работе по тиазол-сульфамидам» (уже не называя её монографией) он упоминает в записи 23 ноября, но, насколько я знаю, так её и не закончил — во всяком случае, не издал. Список опубликованных им статей огромен, но монографий у Постовского нет. Намерения написать их возникали у него не раз (они высказываются и в дневнике), но не было — за всю не короткую жизнь не было! — у него такого момента, когда можно было, отложив другие дела, в течение достаточно продолжительного времени сосредоточиться на одной теме. Так что давайте повернём вопрос более наглядной стороной: а как ему удавалось выкроить время для дневника? В поисках ответа выбираю ту самую длинную запись, что тянет по объёму на половину ученической тетради. Она датирована 10 мая 1942 года, а это было воскресенье. Казалось бы, вот он — ответ! Но — нет, другие длинные записи делались им и в пятницу, и в четверг, а в воскресенья — нет. Да и вообще выходные дни в годы Великой Отечественной войны если у него и случались, то крайне редко.
А вот в семистраничной записи 11 марта 1943 года (на с. 97) просматривается более понятная версия: «Как раз в то время, как я, сидя в больнице, пишу эти строки…» Между прочим, этот день приходится на тот момент «сгущения» записей по времени, на который я обращал внимание выше: 10, 11, 12, 15, 16 марта 1943 года. Понятно, что все эти дни Исаак Яковлевич пребывал в больнице. В дневнике не зафиксировано, когда и с чем он туда попал. Можно лишь предположить, что не в первый же день он смог заняться дневником, — значит, добавьте хотя бы два-три дня на начальный этап лечения, для стабилизации состояния организма. А вот когда он оттуда вышел, можно сказать более определенно, ибо 15 марта Исаак Яковлевич записывает: «Выйдя из больницы (завтра), я думаю заняться…» Но выйти «завтра» у него явно не получилось — раз есть запись 16 марта. Лишь на следующий день его выписали. Может, за один лишний день здоровье его и не укрепилось, но как не выписать при минимальных к тому предпосылках: ведь 17 марта — это же день его рождения. Причём в том году не рядовой — 45 лет: ещё не юбилей, но всё-таки «полукруглая» дата. О том, как она отмечалась, да и отмечалась ли, в дневнике не сказано ни слова. Но ведение дневника с этого момента прерывается на неделю — верный признак того, что наступили непроглядные трудовые будни.
В больнице Исаак Яковлевич находил время не только для дневника. В той же записи 11 марта 1943 он вспоминает (на с. 93-94), как однажды (а точная дата не названа), возвратившись из очередной поездки в Москву, он узнал, что санотделом Уральского военного округа планируется создание сборника научно-медицинских статей и ему, Постовскому, поручается (оцените военно-бюрократический стиль) написать (в соавторстве с одним из медиков, с которыми он был связан тесными деловыми отношениями) для того сборника статью об истории сульфамидных препаратов на Урале. История эта в дневнике расцвечена рядом забавных и грустных смысловых нюансов, но не будем их касаться. Сейчас для нас важнее другое: «К этому времени я лёг в спецбольницу и первые четыре дня в больнице не отдыхал и не лечился, а писал статью, к ужасу врачей» (с. 94).
Читатель может не обратить внимание на парадокс, заключённый в этой фразе: с одной стороны, Исаак Яковлевич лёг в спецбольницу, то есть для властей его здоровье — ценный оборонный ресурс, подлежащий «спецзаботе»; но, с другой стороны, а с какой болезнью он попал на больничную койку? На с. 88 дневника упоминается диагноз: алиментарная дистрофия. Нынче об этой тяжёлой болезни мало кто помнит, поэтому поясняю: речь идёт о патологических изменениях в организме в результате длительного голодания. О том, что голод и холод мешают его сотрудникам работать в полную силу, Исаак Яковлевич в дневнике упоминает, даже и не раз, а вот упоминание о собственной дистрофии — единственное (причём в скобках и безэмоционально). Нет ни слова и о том, как его лечат, каков результат лечебных процедур.
В марте 1943 года Постовский провёл в больнице больше недели; вероятно, не меньше времени он там пробыл, когда писал статью для сборника УралВО, а точных сведений у меня нет. Нет сведений и о том, случалось ли ему ещё побывать в те годы на больничной койке, кроме тех двух случаев, о которых я сейчас рассказал. Ни в тексте, ни в подтексте его дневниковых записей больница больше не присутствует. Но и двух случаев достаточно, чтобы заметить: больничная палата оказывалась для него в те времена наиболее «комфортным» местом для осмысления своих научных идей. При этом не следует упускать из виду, что направление в этот своеобразный «дом творчества» он получал не тогда, когда возникала нужда интенсивно поработать, а тогда, когда его организм в привычном режиме работать уже не мог. На ограниченность своих физических возможностей ссылаются обычно люди пожилые или больные, но если человек крепкий от природы (а таковым Исаак Яковлевич и был, по свидетельству домашних) и номинально пребывающий в возрасте наивысшего расцвета сил оговаривается — не на людях, не в приватном разговоре, а в дневниковой записи, то есть в беседе с самим собой: «было бы сил достаточно», — значит, со здоровьем у него действительно серьёзные проблемы.
Дело, однако, не только в его собственном здоровье. Кажется, гораздо больше его удручает, что множество своих идей ему «осуществить не с кем» (с. 134).
Хороших, бескорыстных, увлекающихся сотрудников у меня мало
Ещё 3 апреля 1942 г., изложив в дневнике ряд идей, требующих экспериментальной проверки, Исаак Яковлевич заключает запись риторическим, в сущности, вопросом: «Но где взять сотрудников, людей. Где взять энергию и волю, чтобы все эти идеи (может, и нестоящие) осуществить и проверить?.. Мешает уж очень эта проклятая война с её следствием — недоеданием» (с. 34). И в конце того же месяца выражает то же беспокойство: «Вообще, работать есть над чем, было бы сил достаточно и хороших, бескорыстных, увлекающихся сотрудников (их у меня мало)» (с. 49).
Я уже говорил, насколько важной для общего успеха работы филиала представлялась Постовскому «микробиологическая ячейка», которую олицетворял приехавший из Москвы Пинес. И вот на исходе мая 1942 г. Исаак Яковлевич записывает: «Надо значительно усилить химиотерапию; несмотря на вялость и неактивность, Пинес мог бы больше сделать. Несмотря на то, что я почти один работаю (помогает мне Белая, которая утомлена, плохо питается и хуже стала работать), химиотерапевт и фармаколог за мною не успевают» (с. 70-71). Дело тут не в особых претензиях автора дневника, а в специфике работы, и эту мысль Исаак Яковлевич подкрепляет цитатой из английского химического журнала, где на основании убедительных доводов делается вывод: дескать, «каждый фармацевт-химик должен иметь штат из, по крайней мере, десяти бактериологов и фармакологов, если они хотят идти в ногу с синтезом в этой области. К несчастью, соотношение, скорее всего, будет обратным» 11(с. 71).
И год спустя — тот же, в сущности, мотив: «Все думают о своих огородах, и энтузиазма к творческой работе мало. У меня же мысли и идеи рождаются в избытке, осуществить сам не могу, нет ни времени, ни энергии. Другие осуществляют их вяло, недоверчиво» (с. 129).
Физическая невозможность работать в полную силу не лучшим образом сказывается на атмосфере сотрудничества и доброжелательности, характерной для всех коллективов, которые и прежде, и потом доводилось возглавлять Постовскому. Внешне-то всё выглядит нормально. Такой вывод можно сделать, в частности, на основании дневниковой записи, сделанной, когда Исаак Яковлевич находился в больнице: «Лундин12 ведёт всю работу за меня. Отношение ко мне тёплое. Приехавший из армии В. И. Хмелевский13 заходил ко мне. З. В. Пушкарёва тоже не без интереса относится к состоянию моего здоровья. Очень внимательна зам. декана Карпова. Она часто, при любой возможности узнаёт о моём состоянии» (с. 102-103).
Однако тут же он с явной досадой рассказывает о пожилом доценте с другой кафедры: «Года полтора назад через мое посредничество он начал вести работу по беспламенному горению. Работа дала блестящий эффект. Вскоре его, наверно, наградят орденом. Несмотря на это в вопросе по беспламенному горению ещё имеется ряд важных неразрешённых вопросов, которые осветить может, пожалуй, органик лучше, чем неорганик. Так вот, он пришёл ко мне, поговорил о моём здоровье, принёс глупую книжку для чтения (“Последние дни Романовых” — почему именно, по его мнению, такая книжка вообще может меня интересовать, да ещё в больнице, — не знаю). Я сижу и думаю: “Вот не знаешь, какие у тебя друзья! Пожертвовал несколькими часами, чтобы прийти ко мне, наведаться”. Но, увы! Дело не в этом. Он пришёл, оказывается, для того, чтобы получить данные для составления плана своей работы по беспламенному горению. Так как план необходимо было передать к 10.III, то он решил даже зайти ко мне в больницу. Когда я это услышал, я, конечно, отказался план составлять. Через 10 минут после этого визит был закончен» (с. 103-104).
Я не называю имени этого визитёра, не стану называть имён и других сотрудников, и деловых партнёров, представленных в дневнике Исаака Яковлевича, выражаясь фигурально, не рыцарями в белых одеждах. Кто-то, занимая должности по совместительству в одном и другом месте, «ловко ничего не делает» ни там, ни там; кто-то другой «консервативен и труслив и не очень работоспособен», третий «только тогда хорошо работает, когда за это специально платят»; четвёртый «мелочен, капризен, ревнив и недалёк умственно, неглубок характером»; пятый «барин, вял и малоподвижен»… Порой у Исаака Яковлевича возникали сомнения в творческих способностях или просто добросовестности, даже порядочности кого-то из своих учеников или сотрудников.
Профессор А. И. Матерн, который когда-то достаточно хорошо знал (по вкладу в науку, а в некоторых случаях и лично) почти всех персонажей, оценённых в дневнике Постовского «нелицеприятно», считает, что эти оценки не всегда объективны, и, думаю, он прав. В сущности, это были эмоциональные всплески, вполне объяснимые и общей ситуацией, когда хронически голодные люди физически не способны работать в полную силу, и состоянием самого автора дневника, который, пребывая в больнице с дистрофией, остро переживал, что никак не получается сделать то, что он считает необходимым и неотложным, потому что не на кого опереться. При этом все свои досады и огорчения Исаак Яковлевич переживал в себе, никогда не позволяя им вырваться наружу. Вот разве что в дневнике. Но дневник — это опять-таки разговор с самим собой, не предназначенный для постороннего читателя. А со всеми, с кем Постовский общался хоть по службе, хоть в нерабочей обстановке, он всегда был безупречно корректен. Не ищите в том «двуличия»: бытовой этикет затем и культивируется тысячелетиями, чтобы «естественные» (по сути, зоологические) реакции индивидов не разрушали социального организма. Тем «культурное» поведение отличается от «естественного»; хорошо бы и каждому из нас это усвоить.
Обсудив с Анатолием Ивановичем эту ситуацию, мы единодушно решили, что некоторые оценки, зафиксированные в дневнике, не стоит предавать широкой гласности. Не следует делать из них «сенсации» в духе нынешнего интернета. Это было бы бестактно даже в отношении самого автора дневника. Такое решение не должно восприниматься как «лакировка реальности» или попытка «утаить правду» от общественности. О какой правде тут можно говорить? И какие выводы должны последовать из этой правды?
Кого-то не устроит такой подход. Что ж, подлинник дневника будет сохранён в надёжном архиве; добросовестный исследователь найдёт в нём богатый материал для изучения психологической атмосферы и нравов великого и трагического времени, но, надеюсь, за сенсациями не погонится.
Однако один сюжет, неудобный для самого Постовского («если [возможный читатель] меня знает, его мнение обо мне только ухудшится» — с. 135-136), затронуть нужно — без того и смысл веде́ния дневника Исааком Яковлевичем останется не до конца прояснённым. К тому же в нём заключены полезные уроки для всех нас на все времена.
«Не странно ли, что я…»
Возникает этот сюжет уже на первых страницах дневника в формах житейских и вполне невинных. 28 января 1942 г. Исаак Яковлевич записывает, что звонил А. Т. Лидский: «…ему разрешено широко испытать витамин К, изготовленный у нас. На нашем препарате он наживает лавры» (с. 3). В общем-то, нормально: такая «корысть» лишь укрепляет сотрудничество.
Но чуть больше месяца спустя сюжет поворачивается сомнительной стороной. В филиале ВНИХФИ прошло совещание с эвакогоспиталями (я упоминал о нём выше). Оно прошло не на том уровне, как хотелось бы инициатору, «хотя один факт созыва совещания, — замечает Исаак Яковлевич, — уже заставляет обратить внимание на филиал» (с. 25-26). Но любопытно, что на авторство этого полууспеха тут же появляется претендент: «Интересно, что факт созыва совещания по моей инициативе забыт, и директор Чхиквадзе готова себе даже приписать заслугу созыва» (с. 26). Постовского, однако, заботит не столько бесцеремонность московской директрисы, сколько неприятная тенденция, замеченная им в своём научном окружении: «Сколько мне приходится видеть, как моя инициатива кем-то подхватывается, причем забывается о моей инициативе» (там же).
Месяца не прошло — ещё один примечательный поворот. 28 апреля в газете «Труд» появилась статья об альбуциде. Читатель помнит, как много усилий приложил Постовский, чтобы «пробить путь» этому препарату; кажется — ну вот, наконец-то свершилось: перспективный препарат попал в поле общественного внимания. Но опять досадная подробность: успех целиком приписывается З. В. Пушкарёвой, а Постовский представлен только как консультант. «Забыто, — огорчается Исаак Яковлевич, — что я инициатор дела» (с. 44). Кстати, о статье, появившейся в конце апреля, он упоминает в записи, сделанной 30 июня: будь это исключительный случай — отмахнулся бы и выбросил из головы. Но раз запомнилось — случай не показался ему исключительным. Да вот и подтверждение. 20 августа 1943 года он записывает: «Появилась хвалебная статья в “Правде”, из которой вытекает, что во всём виновник опять Магидсон» (с. 130).
Читая далее дневник страницу за страницей, нельзя не заметить, что автор болезненно реагирует на довольно многочисленные случаи, когда то один, то другой коллега как бы невзначай подхватывает его идеи и бесцеремонно выдаёт их за свои. К примеру, та же Кетевана Архиповна, когда Постовский сообщил ей по телефону о своей новой технологической идее, тут же ответила: «Так я ж Вам говорила, что это надо делать!» Он озадачен: это когда ж она говорила? Не сразу, но вспомнил: как-то он высказал эту идею в беседе с профессором Б. П. Кушелевским14, заметив при этом, что задача-то интересная, но трудная. Чхиквадзе при том разговоре присутствовала и даже вроде бы подала реплику, что «всё же попробовать надо». А теперь она вдруг — «автор идеи» (с. 52).
Похожих случаев Исаак Яковлевич в дневнике зафиксировал немало, и чаще всего, надо признать, это мелочи (хотя, например, попытка Магидсона присвоить авторство антидизентерийного препарата № 19 — см. с. 88 — уже никак не мелочь). Но известен эффект капель, раз за разом падающих на одно и то же место, и у Постовского возникает ощущение, что те самые люди, у которых недостаёт способности к творческому мышлению, добросовестности и трудолюбия, чтобы работать эффективно, паразитируют на его идеях, его самого при этом локтями отодвигая в сторонку. Это делается, похоже, не злонамеренно, не целеустремлённо, а, скорее, инстинктивно, в силу свойственной им житейской «хваткости». Делается, причём, не столько против него, сколько «за себя».
Легко заметить, читая в дневнике описание таких коллизий, что Исаака Яковлевича волнуют не «приоритеты», не «авторские права», а элементарная непорядочность, нравственная нечистоплотность людей, с которыми приходится работать бок о бок. Он говорит о «научной этике», даже и просто о рвачестве, но — лишь в дневнике, а отстаивать своё авторство не собирается: «Не так я беден или алчен, чтобы втянуться в базарную комедию и выступить там актёром. Я буду зрителем. Может быть, меня попросят на сцену, когда представление кончится. Если нет — тоже “бог с ними”» (с. 92).
Подбирая неосмотрительно разбрасываемые им идеи («когда я в своей болтливости, бабской…» — с. 52) и подпитывая за их счёт свои амбиции, коллеги на его авторитет не покушаются, так что он не выглядит оттеснённым. Начальство тем более с ним считается: его как успешного руководителя научных коллективов (кафедры и филиала) отмечают, награждают, выдвигают.
К официальным наградам у общественного мнения (особенно у нынешнего, «расфокусированного») отношение неоднозначное: если принял награду — герой, но ещё больше герой, если демонстративно отказался. Постовский не был замечен (ни в жизни, ни в дневнике) в особом к ним пристрастии, но «правила игры» принимал: люди совместными усилиями выполнили большую общественно полезную работу — и каждому, кто в ней участвовал, воздаётся по заслугам. Нормальный акт социальной справедливости, не более того. Развитая система моральных поощрений была весьма действенным средством превращения населения СССР, раздробленного каскадом социальных катаклизмов, в советский народ, который успешно противостоял гитлеровской агрессии. Однако эфирно тонкая «материя» социального самоощущения была очень чувствительна к разным проявлениям казёнщины и бездушия, а потому знаки поощрения могли порой восприниматься и как оскорбительные признаки невнимания, непонимания, граничащего с неуважением. В том я вижу главную причину переживаний автора дневника по поводу состоявшихся (или не состоявшихся) награждений и иных поощрений.
Вот характерный пример. Поздней осенью 1942 г., на исходе труднейшего военного года, Исаак Яковлевич отмечает в дневнике: «Прошло несколько месяцев без записей» (с. 80). Имея в руках его дневник, могу сказать более определённо: прошло практически пять месяцев, и это была самая длинная пауза за всё время ведения дневника. Причина её была не в том, что записывать было нечего, а в том, что ему было, скажем так, не до дневника. И вот наконец ему удалось выкроить время, чтоб хоть коротко зафиксировать главные события большого отрезка времени. Но которые считать главными?
Если бы пером водил бесстрастный летописец, он бы наверняка начал запись в тот день так: «В филиале ВНИХФИ дело идёт нормально». Я не выдумал эту фразу, в записи 23 ноября 1942 г. она на самом деле имеется (на с. 87), я её и раньше цитировал, но находится она почти в самом конце той записи. Между тем как раз перед этой пятимесячной паузой Исаак Яковлевич, как читатель помнит, вынес вердикт: «Итог ясен. Филиал не будет жить» (с. 73). Понятно, что в прошедшие месяцы, когда Постовскому не удавалось выкроить и получаса для дневника, было сделано многое, и что-то автор дневника перечисляет, но ничего бы этого не было, если б не удалось сохранить филиал. Так не это ли событие было главным?
Между тем первую после большого перерыва запись Исаак Яковлевич начинает с того, что со стороны может показаться не стоящим внимания: «В августе был награждён значком отличника наркомата здравоохранения, в сентябре [–] отличником наркомата чёрной металлургии. То и другое — более или менее случайно. Если бы сказали, что за инициативу по организации начала сульфамидной промышленности на Урале, то это было бы по заслугам. А так [как] дело касается хорошего выполнения плана работы завода — то, конечно, всё это связано с тем, что меня неудобно было бы обойти, т. е. всё крайне случайно. По чёрной металлургии получил значок, потому что УИИ в наркомате чёрной металлургии, а я известен наркомату как долголетний декан ф[акульте]та. Т. е. опять несколько случайная награда» (с. 80-81).
Награждение «по разнарядке» широко практиковалось в советское время, и это как раз тот случай, когда плодотворная идея дискредитировалась формализмом и казёнщиной в её реализации, ибо знак отличия при этом превращался в инструмент уравнивания, и это было, по меньшей мере, неуважительно, а то и оскорбительно по отношению к награждаемому. Проиллюстрирую эту мысль ещё одним примером из дневника.
Познакомившись с отчётом профессора А. Т. Лидского по блестящим результатам испытания бентонитовой пасты, многоопытный москвич Г. И. Браз, сотрудник ВНИХФИ, предрёк Постовскому: «Ну, через год Вы будете сидеть в столовой за столом сталинских лауреатов». В дневнике не сказано, как Исаак Яковлевич ему ответил, но про себя подумал (и потом записал) вот что: «Мне хотелось бы сидеть за этим столом, но не по поводу работы по БВ (чисто изобретательского характера), а по работе по митогенетическим лучам» (с. 127).
(Тут есть тонкость, которую современный читатель дневника может не заметить. Речь идёт не о завершённой и недооценённой работе «лауреатского» уровня, а о критерии, который, по мнению Постовского, должен прилагаться к исследованию, претендующему на главную премию страны. Если сказать совсем коротко, исследование должно открывать новые горизонты знания и новые возможности науки15.)
Как можно понять из дневниковых записей Постовского, его больше всего то и задевает (если не сказать оскорбляет), что знаки поощрения в отношении его всё время отдают казёнщиной, невниманием к тому, чем он действительно интересен как учёный. «Вообще, “меня поощряют”, — записывает он 23 ноября 1942 г. — Выдвигают в сталинские лауреаты по работам, не заслуживающим премии, почему я и “проваливаюсь”. Сейчас выдвигают в члены-корреспонденты АН. Конечно, тоже — чепуха» (с. 81).
Любопытно, что два обстоятельства, упомянутые в этой записи, не отражены не только в существующих биографических материалах о Постовском, но даже и в семейных преданиях. Видимо, заранее предвидя неудачу, Исаак Яковлевич не посвящал в эти дела ни сотрудников, ни домочадцев. Но в душе такие казусы оставляли царапины глубокие, потому они и в дневнике зафиксированы.
Судя по хронологии событий, в первый раз Постовского выдвигали на Сталинскую премию в 1941 году. Кто выдвигал, за какие именно заслуги — сведений не сохранилось. Есть лишь запись в дневнике, датированная 11 апреля 1942 г. (видимо, в тот день в Свердловск пришли вчерашние московские газеты со списком лауреатов): «Магидзон получил большую (то есть первой степени. — В. Л.) Сталинскую премию. Его заслуги и авторитет заслуживают поощрения. Моя кандидатура, как видно, провалилась. Ничего, посмотрим через год» (с. 34).
Через год его на Сталинскую премию не выдвигали: руководство УИИ решило «поощрить» его иначе — выдвинуть в члены-корреспонденты Академии наук СССР, там как раз были объявлены вакансии. Процитированная выше реплика: «Конечно, тоже — чепуха», — не спонтанная реакция Исаака Яковлевича на эту инициативу, а вывод, сделанный на основании вдумчивого анализа ситуации. Ход его мысли отражён в дневнике: «Чтобы быть членом АН, чтобы туда попасть, надо: 1) работать в одной определённой области, печатать всё, что сделано хорошего, стать “известным”, создать вокруг себя коллектив, который работает в этой же области, как ты. 2) Знакомиться со всеми химиками, при любом случае и любым методом (обменом оттиск[ами], перепиской, через конференции, съезды и т. п.). И этим путём надо быть “известным”. 3) Надо иметь в самой АН знакомых, которые делают тебя известным» (с. 81).
Кому-то покажется, что Постовский «разоблачает кумовство», будто бы царящее в академических кругах, но никакой нотки осуждения этой системы я у него не почувствовал: «Это истина — никуда не денешься» (с. 81-8416). А я бы, автор этих строк, со своей стороны даже и добавил: «деваться» никуда и не следует, потому что научный поиск — дело коллективное, и одиночка «с улицы», даже если он трижды прав (чего, увы, практически не бывает), чтобы двинуть вперёд научную мысль, должен завоевать место в ряду тех, кого «знают» и слушают. Об этом и говорит Постовский. Однако углубляться дальше в эту тему я не стану, подчеркну лишь, что Исаак Яковлевич сделал хорошую подсказку специалистам по философии науки.
Выдвинутые им три пункта автор дневника прилагает к себе. В довольно обстоятельном его рассуждении я бы выделил два момента. Во-первых, тогдашний корифей советской органической химии академик А. Е. Порай-Кошиц, хорошо знавший и высоко ценивший Постовского, советовал ему: «Печатайте, Вас просто мало знают» (с. 86). Во-вторых, как бы иллюстрируя это пожелание, член-корреспондент АН СССР А. Н. Несмеянов (будущий президент Академии наук) «сделал на сессии Академии полуторачасовой доклад об успехах органической химии, и лишь «в самом конце, извиняясь за то, что он не смог многое интересное сообщить из-за недостатка времени, он упомянул и о “работах Постовского по высококонденсированным соединениям”. Вот и всё, что я заслужил» (с. 86).
Рассуждения о трёх пунктах записаны 23 ноября 1942 года — видимо, тогда появилась первая информация о предстоящих выборах в Академию. События развивались неспешно, и лишь через пять месяцев, 17 апреля 1943 г., Исаак Яковлевич записал: «На днях индустриальный институт стал подбирать кандидатов для выдвижения на вакантные места в АН. Среди других и меня выдвинули в качестве нашего (местного) кандидата на вакансию члена-корреспондента. Я боролся с самолюбием, но решил снять свою кандидатуру, т. к. считал её недостаточно уверенной. Ещё рано мне “лезть” в академию. Надо проделать ещё многое, и лишь когда будет 95 % уверенности попасть в академию, тогда надо от себя ставить вопрос. Сейчас шансов 0,1 %, не более. Зачем быть посмешищем?» (с. 127).
Но быть избранным в Академию — это ведь не значок передовика получить. Попасть в число тех, кого в научном сообществе знают и слушают, — значит, выйти на другой уровень участия в научном процессе. Поэтому Исаак Яковлевич не исключает для себя такой возможности. Прежде всего, следуя пожеланию А. Е. Порай-Кошица, он принимается активнее обобщать свои научные достижения в статьях для научных изданий и предпринимает усилия к публикации этих статей. Но это, конечно, в расчёте не на объявленную уже кампанию выборов в АН, а на перспективу. То, с чем он при этом столкнулся, в общем-то, для него не ново, однако лишний раз подтвердилось, что попасть на страницы академического журнала — тех же «Докладов Академии наук», — никак не проще, нежели стать членом элитного научного сообщества. В сущности, действует тот же закон: чтобы тебя внимательно выслушали, тебя должны знать. Запись 24 марта 1943 года начинается с подробного рассказа о «некоторых “приключениях” автора» (с. 117). Имеются в виду, поясняет сам Постовский, «приключения с работами, попавшими в руки редакторов, которые не понимают гвоздя (“цимес”) работы» (там же).
Описание их занимает в дневнике более пяти страниц; думаю, не стоит их здесь выписывать: дела дано минувших дней. Любопытно разве что отметить, что среди порицаемых автором дневника редакторов — академик С. И. Вавилов. Он, безусловно, крупнейший учёный, никаких сомнений в том у Постовского нет, но — в области оптической физики, а статью химика-органика, считает Исаак Яковлевич, он просто не понял. И если бы на рукописи не было благожелательной резолюции Порай-Кошица, физик Вавилов её «завернул бы без угрызения совести с советом направить её в спецжурнал» (с. 119-120).
А с предложением баллотироваться в членкоры в апреле 1943 года Исаак Яковлевич обошёлся дипломатично: «Я сообщил дирекции, что вообще против постановки вопроса о моей кандидатуре на учёном совете института не возражаю, если моя кандидатура будет поддерживаться московским ВНИХФИ (Магидсоном) или наркоматом. Т. е. если уж проваливаться, а это случится при всех условиях, то хотя бы и как кандидата от ВНИХФИ, т. е. учреждения, которое зря мою кандидатуру не поддержит. Иными словами, провалиться при отборе кандидатов, выставленных не только провинцией, но и Москвой» (с. 127-128).
Прямо о том в дневнике не говорится, но у меня нет сомнений, что за поддержкой кандидатуры Постовского на избрание в Академию ни к Магидсону, ни в наркомат никто не обращался, но Исаак Яковлевич на то и не рассчитывал. Однако на кафедре об идее его выдвижения, по-видимому, знали и готовы были его поддержать. З. В. Пушкарёва даже написала характеристику его работы для представления на учёном совете. «Характеристику она мне зачитала, — записывает Постовский в дневнике. — Для надгробной речи, где только хвалят, подходяще. Я понимаю, что не такие характеристики определяют место в Ак[адемии] наук, а общепризнанность учёного. Этого-то у меня и нет. Во всяком случае, был рад видеть порыв доброжелательности ко мне с её стороны и других сотрудников кафедры. Мой отказ, наверно, удивит её, хотя я уже предупреждал её об этом» (с. 128).
На том тема выдвижения Исаака Яковлевича в членкоры в дневнике закрывается, лишь полгода спустя, 6 октября 1943 года, он возвратился к ней снова: «Состоялись выборы в Ак. наук. Конечно, ни один кандидат индустриального института не прошёл. Как видно, я не ошибся при своём отказе “баллотироваться” в члены-корреспонденты» (с. 143).
Так что история с тогдашним неизбранием его в Академию никак его не огорчила. И кажется парадоксом, что он был сильно расстроен по поводу, казалось бы, несравненно более мелкому — о том свидетельствует дневниковая запись, сделанная им в тот же день: «Состоялось массовое награждение работников медицины по случаю 25-летия советского здравоохранения. Попало и ряду производственников, в том числе и Зое Васильевне Пушкарёвой достался орден «Знак Почёта». Все были очень удивлены, что я не оказался награждённым. Даже награждённый директор завода Розенштейн (орден Красного Знамени) и тот почувствовал себя несколько неудобным, тем более что сначала, только читая телеграмму, казалось, что и меня наградили какой-то медалью. К счастью, это было только недоразумение. Лучше, конечно, ничего, чем получить медаль, в то время как те, кто впитывали в себя мою инициативу и мысли, получили орден. Было обидно. Я хотел себе внушить, что всё это пустяки, но всё-таки осадок остался у меня неизгладимый, хоть я борюсь с собою — не дать событиям влиять на мою повседневную работу» (с. 143-144).
Очевидно же, что не нужна ему эта награда — опять ведь «по разнарядке», — но его обошли! Это старая, как мир, коллизия; наверно, читатель помнит, как уходил от Владимира Красна Солнышка главный русский богатырь в балладе А. К. Толстого: «Но обнёс меня ты чарой в очередь мою — так шагай же, мой чубарый, уноси Илью!» Только у Постовского, в отличие от Ильи Муромца, нет конкретного обидчика, а просто какой-то функционер, не имея злого умысла, проморгал, и нелепо было бы его искать.
Раз за разом, переживая эти, в общем-то, не стоящие внимания, а всё-таки чувствительные душевные травмы, Исаак Яковлевич убеждается, что существующий общественный порядок сам по себе ничего не расставляет по местам. Мало иметь талант, опыт, трудолюбие — надо уметь жить! Сам он, по его самокритичным наблюдениям, жить, как требует обстановка, не умеет. «Дело в том, что я очень и чересчур скромно подхожу, когда кое-что выдвигаю. Пасую перед непониманием, считаю, что другие умеют выдвигать идеи лучшие, что навязывать ничего не надо, что сотр[удник] сам после моего намёка должен прийти к убеждению, что так и так надо поступить, т. е. так, как я ему намекнул с осторожностью. В этом ошибка: у меня слишком мало уверенности и слишком много самокритики и переоценка других» (с. 27-28). «Надо научиться говорить о своих идеях и их часто повторять, тогда они скорее будут осуществляться, и не другими, а мною» (с.28). «Конечно, я не сумею показать товар лицом, хотя и постараюсь» (с. 34). «Надо научиться свои мысли давать не обрывками, а в самой общей форме, в виде “Patentauspruch” [заявки на патент]» (с. 147). Итог этих самоуничижительных оценок: «Моя судьба была и будет всегда одна и та же: меня будут обходить, за моей спиной будут прикрываться» (с. 144).
Вслед за тем он ставит поистине экзистенциальный вопрос: «Уныние ли это? Нет ли других причин? Может быть, я и в самом деле не стою большего? А может быть, не стою большего из-за того, что я называю судьбой? Я её не взял в свои руки» (с. 145).
Экспериментатор от бога, он решился и тут поэкспериментировать: а точно ли взять судьбу в свои руки — задача невыполнимая? Но как это проверить?
«Я много думал обо всём и пришёл к выводу, что пора поднять вопрос о Сталинской премии» (с. 148). Опущу примерно две страницы дневникового текста, где Исаак Яковлевич подробно, называя имена и раскрывая выразительные житейские подробности, рассказывает, как он начал хлопотать о своём выдвижении. Важно, что дело сразу пошло, как по маслу: поддержали и в дирекции индустриального института, и самые влиятельные коллеги из медицинских кругов. Поддержали безоговорочно и бескомпромиссно — хотя при изготовлении и продвижении положенных бумаг особой расторопности и не проявили. Ну, это соответствовало их характерам, было, можно сказать, в порядке вещей.
Когда Исаак Яковлевич «фиксировал» эти события, «эксперимент» ещё не завершился, но скорый и благополучный финал не вызывал сомнений. И вдруг — неожиданный поворот мысли:
«Не странно ли, что я так планомерно собираю отзывы. В моём ли это стиле. Я думаю, что это просто реакция на награждение других, и, наконец, хочется знать, что же ты в самом деле для лиц и учреждений, для заводов, для которых ты думаешь, чем там полезным быть» (с. 150).
Это последняя запись в дневнике Постовского. Думаю, точки после двух первых фраз вместо ожидаемых вопросительных знаков означают, что вопросов, в сущности, и нет: это утверждения. А за этими утверждениями угадываются и подспудная тема дневника («хочется знать, что же ты в самом деле»), и прекращение его ведения вот на этом самом повороте сюжета.
Речь не о премии, конечно. Кстати, Сталинские премии в 1943 и 1944 годах не присуждались из-за условий военного времени, так что сегодня трудно сказать, то ли сам И. Я. Постовский остановил «эксперимент», то ли стало известно, что премии не будет. Так или иначе, от той попытки «взять судьбу в свои руки» в домашнем архиве академика сохранился лишь подлинник отзыва профессора А. Т. Лидского о научной работе Постовского. Документ не датирован, и до сих пор было непонятно, когда и для чего он был написан. Запись в дневнике Исаака Яковлевича позволяет ответить на этот вопрос практически со стопроцентной достоверностью.
Однако Сталинскую премию Постовский получил в первом послевоенном году. Кто его на этот раз представлял, мне выяснить не удалось, но мне кажется, что хлопоты самого Исаака Яковлевича осенью 1943 года не имели к тому никакого отношения.
Была у него и вторая премия (я мельком упоминал о ней) — уже в 1952 году, но это уже другая история.
Были и ордена (орден Ленина, орден Октябрьской революции, три ордена Трудового Красного Знамени, Знак Почёта, медали), и почётное звание заслуженного деятеля науки и техники РСФСР, и избрание в действительные члены Академии наук СССР, неожиданное для него и — редчайший случай — минуя стадию членкорства.
Ну, а что касается темы дневника, показавшейся его автору исчерпанной, когда он дошёл до рассуждения: «Не странно ли, что я…», — она восходит к извечному императиву: «Познай самого себя». Так что дневник И. Я. Постовского военных лет — убедительное доказательство тому, что человек побеждает, когда он знает, кто он есть и в чём смысл его жизни.
1 Лукьянин В. П. Исаак Постовский. Древо знания. — Екатеринбург: «Сократ», 2022.
2 Для наглядности цитаты из дневника И. Я. Постовского я буду и впредь выделять курсивом, обозначая при этом и страницы дневника, откуда они извлечены. (Страницы пронумерованы самим Постовским.) Номера страниц для читателя этой моей публикации, конечно, значения не имеют, но, надеюсь, они ему и не помешают. А вот для историка науки, который когда-то, надеюсь, возьмётся за изучение дневника, обратившись к его подлиннику, а попутно, возможно, и к этому моему очерку, они точно послужат удобными ориентирами.
3 См.: Фармацевтическая химия на Урале. — Екатеринбург, 2016. С. 16–17.
4 Зоя Васильевна Пушкарёва (1907–1982) на страницах дневника упоминается особенно часто. На протяжении десятилетий она была ближайшей сотрудницей И. Я. Постовского. С 1932 г., после окончания Ленинградского технологического института, З. В. Пушкарёва работала ассистентом на кафедре органической химии УИИ, под руководством Постовского подготовила и в 1937 г. защитила кандидатскую диссертацию. С начала Великой Отечественной войны совмещала работу доцентом кафедры органической химии УИИ с должностью главного инженера химфармзавода № 8. В 1944 г. получила Сталинскую стипендию и ушла в докторантуру, а в 1947 году защитила докторскую диссертацию, была утверждена в звании профессора и создала на химфаке кафедру технологии органического синтеза (ТОС). В последующие годы, не оставляя кафедру, работала деканом химического факультета, секретарём парткома, проректором УИИ. В 1968 г. по её инициативе была создана проблемная научно-исследовательская лаборатория по синтезу противораковых и противолучевых средств; она же сама стала её заведующей, а И. Я. Постовский — её заместителем по научной части. З. В. Пушкарёва была талантливым педагогом, выдающимся организатором и крупным общественным деятелем.
5 Генрих Хёрляйн — фигура в истории немецкой науки ХХ века неоднозначная: он сотрудничал с нацистами, за что после разгрома гитлеровской Германии привлекался к судебной ответственности, но был оправдан. Ничего этого в мае 1942 г. И. Я. Постовский знать ещё, конечно, не мог.
6 Перевод Е. А. Чернявской. Графические выделения принадлежат автору дневника.
7 Как утверждают современные историки науки, после отъезда москвичей в столицу в 1943 году, в филиале осталось 17 сотрудников из 28. (Фармацевтическая химия на Урале. С. 18.) В дневнике И. Я. Постовского этих цифр нет.
8 Евгения Самуиловна Кроль-Кливанская (1887-1966) — первая женщина-профессор на Урале. С 1930 года возглавляла кафедру детской медицины Свердловского медицинского института и одновременно заведовала отделом в НИИ охраны материнства и младенчества. В годы Великой Отечественной войны возглавляла совет лечебно-профилактической помощи детям при Свердловском облздравотделе и комиссию по оказанию медицинской помощи детям при Свердловском горздравотделе.
9 «Интересно, что программу исследований фармакологам составляю я… Я же очень сожалею, что мало знаю фармакологию. Чувствую, что многое можно было бы выяснить, если [бы] здесь был инициативный фармаколог…» (с. 78).
10 Аркадий Тимофеевич Лидский (1890-1973) — доктор медицинских наук, профессор. Один из организаторов Свердловского медицинского института (ныне Уральский государственный медицинский университет), основатель уральской школы хирургов. В 1941-1945 годах — главный хирург эвакогоспиталей Свердловской области.
11 Перевод Е. А. Чернявской.
12 Борис Николаевич Лундин (1904-1990) — доктор технических наук (1959), профессор. Ученик и ближайший сотрудник И. Я. Постовского в 1930-е — 1940-е годы. Защитил кандидатскую диссертацию в 1939 году, участвовал в научном «десанте» на химфармзаводе № 8, а также в команде Постовского по созданию препарата «смазка УПИ» для атомной промышленности (за что вместе с Исааком Яковлевичем получил в 1952 году Сталинскую премию). В последующие годы занимался химией фторорганических соединений: руководил лабораториями на Уральском электрохимическом комбинате (в закрытом городе Свердловск-44) и в академическом институте химии, преподавал на физико-техническом факультете УПИ.
13 Василий Иванович Хмелевский (1911-?) — в 1936-1939 аспирант И. Я. Постовского, 1939-1941 — доцент кафедры органической химии УИИ. После начала Великой Отечественной войны был мобилизован в армию, но служить ему пришлось в Забайкалье. В феврале 1943 г. был отозван из армии для работы на химфармзаводе № 8, где в 1946 году сменил И. Я. Постовского в должности научного руководителя филиала ВНИХФИ. С 1948 г. до 1978 г. работал заместителем директора филиала по науке.
14 Борис Павлович Кушелевский (1890-1976) — терапевт-кардиолог, доктор медицинских наук, профессор. В 1934-1968 — зав. кафедрой в Свердловском медицинском институте, в 1941-1947 — главный терапевт Уральского военного округа. Один из главных сподвижников И. Я. Постовского по внедрению сульфамидных препаратов в лечебную практику.
15 «Очень интересуюсь митогенетич[ескими] лучами, — пишет Исаак Яковлевич 12 марта 1943 г. (он в это время лежит в больнице). — Читаю и конспектирую книгу Гурвичей (А. и Л.) (“Митогенетическое излучение”)» (с. 99-100). Тема многим тогда казалась перспективной, а креативный ум Постовского сразу «встроил» её в контекст самых актуальных проблем, занимавших учёный мир в то время. Но связанные с ней надежды, увы, не подтвердились.
16 В этом месте в дневнике — сбой в нумерации страниц: с. 84 идёт сразу вслед за с. 81, а страниц 82 и 83 нет.