Пьеса-монолог
Опубликовано в журнале Урал, номер 2, 2024
Ярослава Пулинович — родилась в Омске, выросла в Ханты-Мансийске, окончила Екатеринбургский театральный институт (семинар Н. Коляды). Многие пьесы поставлены в России и за рубежом. Публиковалась в журналах «Урал», «Современная драматургия» и др.
Действующие лица:
Егор — 30 лет.
ЕГОР. Это все слишком зашло в тупик, мама… Это все слишком зашло в тупик. Давай уже признаемся друг другу, ты всю жизнь растила из меня маменькиного сынка, и я им так и вырос. Мама, я должен сказать тебе… Я записываю тебе это сообщение. Тебе, скорее всего, передадут его через полтора года. Мама, знай, со мной все хорошо. Да, я немного потерял контроль. Но сейчас я стабилизировал управление. Сейчас все идет по плану. Тут очень комфортно, мама. У меня достаточно еды, воды, воздуха. Я чувствую себя отлично. Я совершенно ничего не боюсь, более того, я уверен, что это все какое-то недоразумение…
Мама, я тут подумал. Я хочу сказать тебе. Мама, просто спасибо за все… Нет, правда. Ты всегда говорила, что я ничего тебе не должен. Потому что ты меня всегда просто любила. Ты всегда меня ужасно любила. И когда я разбил твой любимый заварник, и когда я украл у тебя из кармана деньги на мороженое.
Ты воспитывала меня одна. Это сейчас я понимаю, как тебе было тяжело, как невыносимо, наверное, было работать в том ДЕПО. Но тогда я так обижался на тебя, мама… Этот бесконечно уставший взгляд, эти поджатые губы, когда я не помыл посуду, этот вздох, полный разочарования. И ты знаешь, я старался стать лучше ради тебя. Я делал вид, что не старался, но это было неправдой. Я старался. Я приходил домой и пылесосил ковер. Хотя я не понимал — зачем пылесосить ковер, особенно там, в углу, под диваном, если его давно пора выбросить. Ты никогда не объясняла мне, зачем нужны ковры, зачем нужно есть водянистые щи с кусочками мерзкого вареного лука, зачем нужно даже в выходные вставать в семь утра и ни минутой позже, зачем нужна дача, на которой мы выращиваем этот мерзкий лук… Я это понял уже потом, когда вырос. Это было нужно для того, чтобы ты не боялась. Этот ковер, и дача, и даже выращенный на даче лук хватали тебя за руки и не давали поднять голову вверх. Потому что, мама, если бы ты подняла голову вверх, ты бы увидела мириады звезд над головой, и ты бы поняла, насколько огромен мир, насколько велика Вселенная. Она не бесконечна, как принято считать, ученые давно опровергли этот факт, но она громадна, она велика настолько, что для нас, людей, все равно что бесконечна.
А я любил смотреть на небо. Помнишь, в ту осень, был сентябрь, ты повезла меня на дачу копать картошку? Нам нужно было выкопать много-много ведер картошки, чтобы пережить зиму. Тогда, в моем детстве, зимы были долгие, тягучие, как самодельные ириски из сгущенки. Может быть, это изменения климата, а может быть, искажения памяти, но сейчас зимы как будто скукожились, стали короткими, быстрыми. А тогда они длились вечность. И вот в преддверии той зимы мы копали с тобой картошку, а потом, когда уже стало темнеть и ты заторопилась на автобус, я, сидя на ступеньках нашего дачного домика, вдруг поднял голову вверх. И сначала я просто рассматривал проступающие на небосклоне первые звезды, я рассматривал луну и темные пятнышки кратеров на ней… Я тогда уже знал, что такое космос, я читал про него книги, я читал про него в «Науке и жизни». И я смотрел на небо… Сначала со скучающим любопытством. А потом я просто сопоставил факты. И ужас поселился во мне. Все эти необъятные, непостижимые небесные тела, и их испарения, и газ, и пыль, и плазма, раскаленные до самых ядер желтые карлики и промерзшие на тысячи километров в глубину ледяные гиганты — все они существовали на самом деле и с дикой скоростью проносились сейчас надо мной, и над нами, и над нашим городом. И им не было никакого дела до меня, до нас, и до нашей картошки, и до предстоящей зимы. Для них не существовало ни прошлого, ни будущего, ни нас, людей. Потому что мы были живы, а они не были живы никогда и не знали ужаса живых. И тогда я понял, что живое немощно перед мертвым. Что мы одни, одни, одни в этой бесконечной и ледяной пустыне… И я заплакал. Ты сразу же подбежала ко мне. Ты подумала, что меня кто-то укусил. А когда я рассказал тебе, почему я плачу, ты засмеялась. «Не думай всякую ерунду, — сказала ты мне тогда, — где наш Ростов, и где твой космос. Никто не знает, есть ли он на самом деле. А если и есть, какое нам до него дело, ведь мы сами в нем не были и никогда не будем. Собирайся, а то опоздаем на автобус, и придется ночевать здесь». Ты потрепала меня по волосам и покачала головой: «Умник!» И было что-то горделивое и одобрительное в твоей интонации.
Так я стал «умником». Я чеканил на уроке родной истории: ««Эсэсовцы дивизии «Лейбштандарт Адольф Гитлер» расстреляли и замучили сотни мирных граждан — стариков, женщин, детей, особенно в Пролетарском районе города Ростова — на 36-й линии, около детского дома, был убит 61 человек, на углу 40-й линии и улицы Мурлычева фашисты открыли огонь по очереди за хлебом, убив 43 человека — стариков, женщин и детей, на Армянском кладбище гитлеровцы расстреляли из пулеметов до двухсот местных жителей. В парке имени Фрунзе зверски убили Витю Черевичкина и его голубей. Весь мир в конце 1941 года обошла фотография фронтового фотокорреспондента: среди группы расстрелянных мирных жителей, прислоненных к стене дома, сидит мертвый мальчик, а на ладонях его рук сидит белый голубь. Это был Витя Черевичкин…» Учителя кивали головами в такт моим ответам и ставили мне пятерки.
Ты любила Ростов, мама. Ты всегда гордилась, что ты — ростовчанка, русская, гражданка самой большой и справедливой в мире страны. Ты говорила мне, что Ростов — велик, он отец городов русских, он южная артерия страны. Ты говорила, что Ростов большой и границ его ты сама не знаешь. Что есть такие районы в Ростове, где ты никогда не была, и никто из твоих знакомых не был. Мы дважды ходили кататься на чертовом колесе, мы поднимались с тобой на высоту, и я это видел своими глазами — Ростов действительно был громаден, его границы не заканчивались нигде, его районы тянулись бесконечно, и я видел на самом кончике высоты, что все, что есть в этом мире, — бесконечный Ростов-на-Дону. Однажды я спросил тебя, мама: «А там, где заканчивается Ростов, есть ли что-то еще?» И ты ответила: «Есть еще Москва». И сжала мою руку.
Я окончил школу и поступил в Москву. Сначала на исторический… Потом на журналистику. Потом на философский… И жизнь моя становилась все грустнее и грустнее, мама. Все было не то, все было не так. Необъяснимая тоска пожирала меня изнутри. Университет казался бессмыслицей. Будущая жизнь тоже казалась бессмыслицей. Что мне с этой жизни? Она промелькнет, и не заметишь. Ну, хорошо, допустим, у меня будет образование, потом будет какая-то работа, будет семья, будет ребенок, будет собака, будет квартира в ипотеку, даже без ипотеки… и что? Что дальше? Зачем все это, для чего, для кого, кому это нужно?
Так я стал алкоголиком. Утро мое начиналось в двенадцать часов дня. Я просыпался с перепоя в очередном общежитии, в очередной четверке, и думал, что хочу умереть. Потому что пространства от комнаты до туалета в общежитиях были огромны. Но пока я эти пространства преодолевал, я становился и бодр, и весел. Я думал, что умираю, но, дойдя до туалета и проблевавшись как следует, я осознавал, что жизнь, в конце концов, так и начинается. Через боль и страдания. Есть ли хоть один великий творец на земле, который не познал этот путь тяжких испытаний? И мне становилось так весело, что снова хотелось умереть.
Я шел на оставшиеся пары. Я слушал остатки лекций, и к трем часам дня я окончательно разочаровывался в жизни. Так я существовал до шести. В шесть я ужинал, обычно сырками и хлебом. Потом шел на Воробьевы горы встречать закат. И там все случалось. В полночь мне снова хотелось жить, мама! Они были разные, но все с одинаковыми глазами. Я говорил ей: «Большинство из звезд, которые ты видишь сейчас, — это всего лишь свет, долетевший до нас спустя миллионы лет. Он все еще летит к нам, а сама звезда давно уже умерла. Такие дела, малыш». И я говорил ей: «Черные дыры — это кротовые норы во Вселенной! Представь себе листок бумаги. Нарисуй линию от точки до точки, от одного конца листа до другого. Большое расстояние, правда? А теперь согни листок. Соедини точки. Гораздо меньше! Это и есть принцип кротовой норы во Вселенной. Такие дела, малыш!» И я говорил ей: «Такие дела, малыш, мы одни в космосе, вероятность возникновения жизни во вселенной один к десяти в тысяча восьмидесятой степени, такие дела, такие, малыш, дела».
Все было прекрасно и волшебно, как одна длинная московская летняя ночь. Пока я не проснулся в кровати с мужиком. Ты знаешь, мама, я даже не удивился. Я даже как-то взбодрился. Это было что-то новое. Мне, собственно, было интересно, что я делаю в постели этого уже сильно немолодого мужчины с явно повышенным давлением. Мы были одеты, как ни странно. Между нами лежала недопитая бутылка виски. Мужик открыл один голубой глаз. Глаз был ясен и весел. Мужик увидел меня и открыл второй глаз. Второй глаз был не так ясен, но тоже, несомненно, весел.
— Извини, я забыл, как тебя зовут…
— Егор…
— Ты знаешь, Егор, я вчера забыл тебе сказать. Ты космонавт, Егор.
— В каком смысле космонавт?
— В самом прямом.
— Извините, я не понимаю…
— Потому что глупый.
Так я бросил пить. И стал космонавтом. Я тебе потом врал, мама, что вот так внезапно получилось — я просто случайно сдал экзамен в Российскую Космическую Академию. Конечно, это все звездеж, не было никаких экзаменов. Ну то есть номинально меня куда-то приписали, а на деле… Этот мужик, его звали Игорь Степанович, он влиятельный там, в этих кругах, оказался… И он мне объяснил, что это все большой обман, что на космонавта можно кого-то обучить. Самые крутые космонавты, это не те, кто большие перегрузки может переносить, это все фигня, мама, не такие уж они большие. А это такие люди, которые чувствуют космос. Вот если ты спросишь, что это значит, я до сих пор в душе не знаю, мама. Помнишь, ты посадила косточку авокадо? Это когда я его из Америки в первую поездку тебе привез. И ты сказала, что вкус у него, как у мыла. И есть дальше отказалась. А я убеждал тебя, что это вкусно, особенно с яйцом-пашот. А ты смеялась: «Не матерись!» Потом от этого авокадо осталась косточка, я хотел ее выбросить, а ты сказала: «Она говорит мне — посади меня». Я тогда еще боялся, что это первые признаки деменции. Но ты посадила эту косточку. Сначала в горшок, потом в теплицу. И косточка проросла. И не только проросла, а еще и вымахала под два метра. И ты смеялась, что вырастила заморского гиганта. Позже я прочитал, что невозможно вырастить авокадо в простой теплице. Вот как-то так и в космосе, мама…
Нет никакой служебной лестницы там. Если ты космонавт, то ты сразу космонавт. Три месяца обучения, и вперед — в космос! Мне сразу на выбор предложили Луну или Марс. И там и там холодно, но на Марсе условия чуть потяжелее из-за отдаленности. Я, конечно, записался на Марс. Самое сложное, как мне сказал Игорь Степанович, это очутиться впервые в открытом космосе.
— Ты либо сразу сдуешься, и тогда мы тебя спасем. Но ты не переживай, это тоже не конец жизни. В конце концов, будешь штатным космонавтом, космические станции обслуживать.
— Нет. Я хочу на Марс.
— Уверен?
— Да.
Игорь Степанович вздохнул. Затем, помолчав, признался:
— Я тоже начинал с Марса. Там же и лишился глаза.
— То есть?
— Вставной. Я тебе завидую. Я больше не летал. И я тебе одну вещь еще скажу, Егор. Наши космические ракеты — самые передовые в мире. В этом не стоит сомневаться. Но ты всегда должен помнить, Егор, что может случиться такой момент, когда все пойдет не по плану. Ты должен быть к нему готов.
Я пожал плечами: подумаешь. Разберемся. Игорь Степанович одобрительно блеснул своим вставным глазом и оставил меня готовиться к полету.
Помнишь, мама, как мы праздновали мой первый полет? И баба Люся с папиной фотографией в черной рамочке пришла. И сказала свой первый тост: «Егорушка, не знаю, какая судьба тебя ждет. А я тебе желаю не забывать, что ты ростовчанин. Высоко взлетишь, больно будет падать. Ты в космос-то взлетай, а про Ростов родной не забывай!» И засмеялась. И все засмеялись, и баба Таня, и соседки Нюра со Светланой. А когда мы уже поздно ночью пошли провожать бабу Люсю и возвращались назад, ты взяла меня за руку, мама: «Сынок, там только Гагарин бывал, неужели и ты полетишь?» И было совершенно незачем и глупо объяснять тебе, что не только Гагарин. Ты посмотрела на меня робко и трогательно, достала из-за пазухи маленькую иконку и протянула мне. На иконке был нарисован суровый дядька с палкой, с длинными волосами и бородой и в шапке, как у Мономаха. «Возьми с собой в космос», — сказала ты. «Ну, мааам», — протянул я, как будто мне снова было двенадцать. «Возьми, пожалуйста, — ты повторила это жалобно и настойчиво, — Это Дмитрий Ростовский, покровитель нашего города. В космосе все пригодится, а уж икона в первую очередь». Терпеть не могу, когда ты говоришь таким жалостливым, тихим голоском, как какая-то нищенка. Да и зачем мне икона в космосе? И с каких это пор ты стала такая набожная? Бога нет, это очевидно. Но ты продолжала смотреть на меня с укором, и я решил не спорить. Сунул икону с дедом в нагрудный карман куртки. Пошутил: «Прикреплю на панель управления. Это будет даже оригинально. Космонавт с иконой». Ты благодарно закивала: «Вот это правильно, сынок. А что — космонавты ведь тоже люди, тоже с божьей помощью летают».
И вот я в ракете. В своей собственной ракете, сконструированной специально под меня! Новенькая гладкая панель управления сверкает серебром посреди кабины, все системы приведены в режим готовности. Красота! Я осмотрелся, прикрепил Дмитрия Ростовского на панель связи. Ростовский был явно не в настроении куда-то лететь. Но пусть будет со мной, раз ты, мама, так хочешь.
Ты стояла на поле среди толпы. Ты зачем-то оделась, как учительница, — белая блузка и черная юбка. А я привык тебя видеть в рабочем… И сразу не разглядел. А увидел твое лицо, уже когда взлетал. Оно было растерянным и детским.
Я помню по минутам этот полет. Сначала было похоже, что мы взлетаем на очень резком самолете, который набирает и набирает высоту. А потом было похоже, что ничего не происходит и мы просто висим в воздухе. А потом что-то загудело, зашипело, заплевалась электроника, защелкали огнями кнопки на панели. Меня вжало в кресло, и случилось чувство, что мне снова двадцать, я в общаге философского корпуса, мы с моим другом Васей Быстровым выпили две бутылки «шуйской», сидим на балконе, послушали два альбома «Гражданской Обороны», и неудержимо хочется блевать… А потом случилось чувство, когда я в той же общаге наутро и просыпаюсь после пьянки с Васей Быстровым. Таких пьянок, как с Васей, я не переживал ни до, ни после. В этом смысле философский был единственным факультетом, который оставил во мне хоть какие-то воспоминания. А потом появилось ощущение, что все закончилось и я в космосе. Меня подбросило к потолку. Но это был еще не космос, это была мезасфера.
Поплыли кадры из детства, ударило тяжелым в висок, снова привиделась картошка и наш двухэтажный дом на улице Страны Советов, 4. Привиделась плесень на потолке, с которой ты боролась всю свою жизнь, мама, и говорила, что это от того, что соседи часто моются, и сырость идет через вентиляцию, а это было от того, мама, что наш дом старый, еще довоенный, и в нем просто нельзя было жить.
А потом я летел, летел, летел, мама, и вот я вылетел на орбиту. И я думал, что я испытаю восторг… Что я испытаю такой восторг, что обязательно позвоню тебе, мама. И мы вместе будем радоваться тому, что я уже на орбите, и что я вижу нашу Землю с высоты. И я тебе расскажу, что пролетаю Россию. Помашу тебе рукой, как и обещал. Но я тогда не позвонил и потом не позвонил. Ни разу, пролетая над Россией, я не позвонил тебе, мама. Потому что, мама, там, из космоса, Ростова-то не видать. Он не то что маленький, его там нет, мама. Мама, в космосе нет Ростова. Из космоса не видно никакого Ростова. Мама, я тебе больше скажу, из космоса Россию почти не видать. Мама, понимаешь, Земля из космоса — это такая странная штука. Там нет границ, мама. Там никто никому не принадлежит. Там нет стран. Там есть только маленькие огоньки, настолько маленькие, что даже странно их считать доказательством разумной жизни.
А потом я вылетел в открытый космос. И миллиарды комет, метеоритов и крошечных их осколков понеслись мне навстречу. А земля стала совсем маленькой. В таком состоянии мне предстояло провести три месяца.
Ты, знаешь, мама, я никогда не рассказывал тебе, что такое были те три месяца. Принято считать, что я геройски провел девяносто два дня на космическом корабле, после чего благополучно высадился на Марс. Так, кажется, писали на разных каналах. Но я не очень геройски их провел, если честно. Я молился Дмитрию Ростовскому. Потом я думал о боге. Потом я думал о богах и Римской империи. Согласись, одиночество, еда из тюбиков и дефекация в пластиковый контейнер располагают к некоторому мистицизму. Потом я понял, что ни бога, ни богов не существует. Потом я думал о самоубийстве. Потом погасла на тринадцать часов панель управления, и я летел в абсолютной темноте при мигающем сигнале SOS на потолке кабины. И в свете этого SOS я видел только свои руки и глаза святого старца, в упор уставившегося на меня. Потом панель заработала. В какой-то момент Марс стал казаться мне недосягаемой целью, а Земля — чем-то, чего в моей жизни уже никогда не будет.
В последние три дня я совсем уже ничего не мог есть. Марс приближался. Я видел его ярко и четко. Безжизненный мутновато-красный шарик, зависший в невесомости, становился моей реальностью.
Я совершил посадку на склоне вблизи хребта каньона Капрат. Посидел в своей ракете еще пару минут, а затем сунул икону Ростовского в карман, напялил на себя скафандр, открыл дверцу люка, спустился по трапу и ступил на поверхность планеты.
Марс, мама, знаешь, он такой довольно скучный, я тебе скажу. Я ожидал большего, если честно. Там дуют ужасные ветра, там все время происходят пылевые смерчи. Марс почти весь состоит из каньонов и гор. Издалека он кажется нам красным, но он скорее желтовато-тусклый, мама. Унылый — вот самое правильное определение Марса. Унылый. Но есть одна вещь, которую нам относительно Марса надо знать. Зазубрить и думать о ней каждый день. Раньше Марс был голубым. Как наша Земля. На его поверхности плескались моря, такие же, как наш Азов, и даже больше, его тело рассекали гигантские реки, гораздо шире и глубже нашего Дона. Раньше на Марсе было очень много воды, мама. Была ли на Марсе жизнь, мы этого не знаем. Но, скорее всего, какая-то была. Почти достоверно известно, что на Марсе были бактерии. Возможно, существовали одноклеточные существа. Возможно, даже и многоклеточные… И много-многоклеточные. Возможно, и мы, мама, такие, как мы, жили когда-то на Марсе. Копали картошку по выходным и смотрели «Поле чудес» по пятницам. Занимали друг у друга денег до зарплаты, рожали детей, думали потом, чем их кормить, сплетничали за спинами друг у друга, а на праздники собирались на чьей-то марсианской кухне и пили самогон. Возможно, все это так и было. Только мы об этом никогда не узнаем. Марс под воздействием солнечного ветра лишился своей атмосферы много миллионов лет назад. Так часто происходит с планетами. Все они имеют свой срок жизни. Тонкий слой оранжевой пыли и вечная мерзлота — это все, что осталось от Марса.
И вот еще, мама, что нужно помнить. Если Венера — наше прошлое, то Марс — это наше будущее. Нашу планету постигнет та же участь, тут нет никаких сомнений. Потихоньку начнет скудеть атмосфера. Скорее всего, поначалу мы этого даже не заметим. Высохнут моря, реки и озера. Земля превратится в пустыню. Пылевые бури снесут наши города и наши дома, наши дороги и наши мосты, и даже стелу воинам-освободителям в центре Ростова. Все это превратится в мельчайшую пыль, мама. Мы сами превратимся в пыль, мы станем космическим прахом. Любой космонавт знает об этом, и потому любой космонавт всегда чуточку грустен, даже если весел. Потому что только такие грустные и могут стать космонавтами.
Я уже неделю как ехал в своем марсоходе по бескрайней долине Маринер. Дмитрий Ростовский смотрел на меня с иконы печально и строго. Собственно, тут не было ничего необычайного, он так на меня смотрел всегда. Но в тот момент у меня не выдержали нервы.
— Послушай, дедуля, может быть, ты уже перестанешь на меня так пялиться? — гаркнул я и ударил по крайней левой панели кулаком. В ту же секунду панель зашипела и засветилась голубым.
— Егор, ты жив? Егор, ответь! — раздался голос Игоря Степановича.
— Кажется.
— Егор, это ж надо быть таким идиотом! Это ж надо быть таким непроходимым тупицей! Ты забыл включить кнопку связи на панели марсохода. Мы тут который день все на ушах!
— Э-э-э… Кажется, да.
— Как дела, Егор? Как ты себя чувствуешь?
Я кинул взгляд на Дмитрия Ростовского. Ничего в его выражении лица не поменялось.
— Кажется, хорошо.
— Егор, тут с тобой хотят поговорить журналисты из разных изданий. Дашь им коротенькие интервью?
— Ну… Давайте.
Я проезжаю борозды Кларитас. Еду вдоль каньонов по Лабиринту Ночи.
— Егор, добрый день, вас беспокоит «Нью-Йорк таймс». Скажите, как вы оцениваете вероятность построения человеческих колоний на Марсе?
— Э-э-э… Кажется, им здесь будет не слишком комфортно.
Я поднимаюсь на нагорье Фарсида.
— Егор, здравствуйте, Китай на связи. «Жэньминь жибао», это наша народная ежедневная газета. Егор, как вы думаете, может ли Марс стать дополнительным источником полезных ископаемых для нашей Земли? И если может, какие страны, по вашему мнению, могут претендовать на эти источники?
— Если честно, я не уверен. На Марсе множество самых разнообразных пород. Но нужно быть готовым к тому, что их транспортировка влетит в копеечку…
— Что? Повторите, пожалуйста… В копеечку?
— Да, влетит в копеечку, как говорит моя мама. То есть будет очень дорогой.
— Ваша мама экономист?
— Нет, она водитель трамвая из Ростова.
Я забираюсь на плато Синай.
— Егор, здравствуй. «Вечерний Ростов». Мы тут все, все, абсолютно все очень, очень, очень гордимся тобой! Мы уже назвали твоим именем школу и детский садик и повесили памятную табличку на твоем доме. Егор, ответь, пожалуйста, нашим читателям на один вопрос.
— Да?
— Егор, скажи, а где лучше — на Марсе или у нас, в Ростове-на-Дону?
Я подбираюсь к каньону Ио. Я проезжаю горы Герион. Я буксую в стодвадцатичетырехкилометровом кратере Аудеманс. Я ломаюсь. Чинюсь. Еду. Еду. Еду. Я теперь герой, мама. Теперь ты будешь мною довольна. Теперь ты будешь мною гордиться. Я устал. Я хочу домой. Я хочу в Ростов.
И вот спустя еще три месяца я дома. Ты была рада. Меня встречала целая делегация из ростовских чиновников и журналистов. Тебя благодарили. С тобой фотографировались. У тебя спрашивали — как тебе удалось воспитать такого сына, как я. Я купил тебе шелковое платье, которое ты хотела. Я купил тебе зимние сапоги из натуральной кожи. Я забил наш старенький холодильник едой. Мы долго сидели с тобой и говорили, говорили, говорили. Я рассказывал тебе про Марс, а ты кивала головой, а под конец вечера спросила: «Сынок, но неужели и там, в космосе, нет бога? Неужели ты его так и не встретил?» Нет, мама, в космосе нет бога, нигде нет бога, это все сказки, мама, давай-ка будем спать…
На следующий день ты разбудила меня в семь утра и сказала, что нужно ехать на дачу копать картошку. И мы поехали на дачу.
Потом было много полетов. Марс, Луна, Европа, Титан, Ганимед… Все эти путешествия слились для меня в один бесконечный полет. Я стал хорошо зарабатывать, меня стали узнавать на улицах, и Игорь Степанович был мною доволен. Но ты, мама, с каждым днем ты становилась все грустнее и грустнее. И я купил нам новую квартиру в центре Ростова, и я построил тебе новый дом на даче, каменный, двухэтажный, с отоплением и канализацией. И я сдал на права, купил машину и стал сам возить тебя на эту дачу. Но с наступлением августа твои глаза становились все печальнее. И ты, уже не таясь, смахивала слезинки с глаз. Что случилось, мама? Сынок, ничего страшного, просто подходит пора копать картошку. И мне тяжело делать это одной, без тебя. Мама, давай я куплю тебе сто килограммов картошки, если для тебя это так важно. Самой лучшей, отборной, израильской. Нет, сынок, ты не понимаешь, ничто не заменит картошки со своей дачи, выращенной своими руками. Хорошо, мама, давай я найму для тебя рабочих, и они за пару часов выкопают тебе эту картошку. Нет, сынок, мне будет неудобно перед людьми. Что я им скажу? Чужие люди копают мне картошку тогда, когда у меня есть сын.
Так я перестал летать осенью. Зимой ты подвернула ногу, и мне пришлось снова остаться с тобой на Земле. Весной нужно было устанавливать теплицы для помидоров и огурцов и сажать все ту же треклятую картошку. Летом нужно было поливать огород. А еще ты сказала, мама, что мне нужно обязательно жениться, чтобы родить тебе внука. Я стал искать себе невесту на сайте знакомств, но тебе никто не нравился. А я не хотел тебя расстраивать и не говорил, что давно уже встречаюсь с Викой из второго подъезда, с той самой «распущенной курящей девахой», которую ты всю жизнь терпеть не могла. Не то чтобы я любил ее, но мне нравилось это ощущение опасности, чувство, что я хожу по краю. Я снова начал выпивать. Конечно, не в тех масштабах, в каких я пил в университете, те масштабы остались в прошлом навсегда. Так, одна-две банки пива после ужина. Вика и пиво по вечерам заменили мне космос. Сначала мне звонили чуть ли не каждый день с предложениями лететь, я отказывался. Потом раз в неделю, я отказывался. Потом раз в месяц, и я отказывался. А потом наступила тишина… Я растолстел, отрастил бороду и полюбил футбол. Я даже забросил свою дурацкую привычку молиться Дмитрию Ростовскому перед сном. Потому что зачем, когда все и так хорошо? Я тосковал, но не подавал виду. И все бы так и тянулось, если бы однажды мне не позвонил Игорь Степанович.
— Привет, Егор. Скажи, ты решил нас окончательно покинуть или как? — затараторил он в трубку.
— Или как… — промямлил я.
— Короче, есть тема. Полетишь на Луну?
— На Луну? Всего-то?
— Там намечается интересная работа. Не отказывайся. Это твой шанс остаться в десятке первых.
— Я подумаю, Игорь Степанович.
В горле защекотало, по телу побежали мурашки. Мы долго говорили с тобой, мама. Я объяснял, что финансовые мои возможности небезграничны. Заработанные мною деньги тают. Мне нужно полететь, чтобы пополнить нашу с тобой копилочку, мама. Ту самую, которую ты подарила мне на десять лет, в виде домика Бабы Яги. Это ненадолго, на пару месяцев, не более. И я вернусь. И приведу тебе жену. И мы родим тебе внука. И будем все вместе копать картошку до скончания дней наших… Ты отпустила меня с уговором, что это в последний раз.
И я полетел. Как и всегда, светилась белым панель управления, как и всегда, потрескивала и попискивала панель связи, как и всегда, с суровым укором на меня смотрел Дмитрий Ростовский. Но только что-то вдруг пошло не по плану, мама. Ракету тряхнуло и понесло в непонятном направлении. Запищала и погасла дежурная панель, а запасная не захотела включаться. Наступила полная беспросветная тьма. Ракету трясло так, что, если бы не ремни безопасности, меня бы размазало по стенкам кабины. В таком состоянии я пробыл несколько часов. Потом загорелась дежурная панель, все системы пришли в рабочее состояние. Я попытался связаться с Землей, но Земля молчала. Я попытался по навигатору понять, где я нахожусь, но это было бесполезно. Навигатор показывал, что я нахожусь в системе Проксима Центавра, что невозможно… Я кинул взгляд на крайнюю левую панель. Мы встретились глазами с Ростовским. Впервые в глазах этого невозмутимого старца я прочитал что-то вроде сочувствия. Вдали показался красный карлик.
И тогда я все понял, мама. Случилось то самое невероятное, непредвиденное, невозможное, то, о чем предупреждал меня когда-то Игорь Степанович. Мою ракету каким-то образом сорвало с земной орбиты и унесло за пределы Солнечной системы. Да, я вынужден признать, мама, что я потерял управление. Я потерял контроль.
И вот теперь я лечу, мама, совершенно один сквозь холодную черную Вселенную. А навстречу мне летят и летят кометы, астероиды и другие небесные тела. Я нахожусь в миллионах, в миллиардах километров от Земли, мама, и улетаю от нее все дальше. И я не знаю, когда это закончится, мама. И закончится ли это когда-нибудь. И приземлюсь ли я где-нибудь. И есть ли там кто-то, хоть кто-то, кто сможет меня понять и принять. Я не знаю, где я и кто я, мама. Я не знаю, что важно, а что нет. И важно ли то, что меня зовут Егор, что я родился и вырос в России, в городе Ростов-на-Дону. Я уже не знаю, существует ли Ростов-на-Дону, потому что отсюда, с расстояния нескольких световых лет, это не так очевидно, мама! И все, что бы я сейчас хотел, — это вернуться к тебе, мама, на нашу гребаную дачу и копать твою гребаную картошку, которой ты вынесла мне весь мозг. Потому что, как ни крути, мама, я человек ростовский, я не могу жить без дачи… Но так не будет больше никогда, мама. Так не будет никогда… Я лечу в неизвестность, мама, и скорее всего я погибну. Мне очень страшно, мама. Мама, я видел такое, чего не видел Гагарин. Чего не видел никто. Мама, меня не страшит космос, меня не страшит одиночество. Мне только страшно, что, если я все же вернусь на Землю, если это когда-нибудь случится, на Земле к тому времени пройдет около четырехсот миллионов лет. И когда я вернусь, я увижу вместо рек, вместо улиц, вместо мостов и площадей только пустынные каньоны, над которыми будут клубиться песчаные смерчи. Не будет больше никакой России, и никакого Ростова, и никакой нашей дачи. И тебя, мама, тоже уже никогда не будет, и не будет никого, кто сможет мне рассказать о твоих последних днях.
Конечно, мне стоит надеяться на лучшее и молиться Дмитрию Ростовскому. Но космонавты — грустные люди, ты знаешь. Ты говорила мне когда-то, когда я был маленьким, что видела меня во сне в генеральских погонах. Ты хотела, чтобы я стал военным. А я стал космонавтом. Прости, мама. Я стал космонавтом, и ничего ты с этим не поделаешь…
Помехи.
Мама, прости, был без связи. Я пересек Проксиму Центавра и вылетел за пределы Млечного Пути…
Помехи.
Я подлетаю к черной дыре, мама. Горизонт событий уже близко. И скоро меня затянет туда. Там я и закончу свое существование. Не расстраивайся, мама, это не самая худшая смерть для космонавта.
Помехи.
Я внутри черной дыры, мама. Меня расщепило на атомы.
Помехи.
Я пересобрался, мама. Дмитрий Ростовский, кстати, пересобрался тоже. Он теперь без бороды и улыбается. Так ему гораздо лучше.
Помехи.
Я пролетел черную дыру насквозь и вылетел в другую Вселенную, мама. Здесь все так же, как у нас, но гораздо лучше.
И еще, мама. Я не знаю, как ты к этому отнесешься. Но я договорился с Викой из второго подъезда, она поможет тебе выкопать картошку. Дай ей ключи от моей машины, она отвезет тебя, у нее есть права, и я вписал ее в свою страховку. И последнее. Когда выкопаете картошку, сядьте, пожалуйста, на крыльце нашего дома вдвоем. Посмотрите на небо и помашите мне рукой. Пусть я этого не увижу, но я буду знать, что там, в необъятной бесконечности, есть ты и Вика, есть наша дача и есть Ростов-на-Дону. И мне это будет приятно. Бога в космосе нет, мама, но, может, он есть на земле, ты поищи его там, в углу, под ковром…
Конец