Сергей Чупринин. Оттепель: Действующие лица
Опубликовано в журнале Урал, номер 12, 2024
Сергей Чупринин. Оттепель: Действующие лица. — М.: НЛО, 2023.
Основная часть исследовательской трилогии об оттепели, «Оттепель: Действующие лица», созданная известным критиком, литературоведом и главным редактором «Знамени» в формате словаря писателей, по форме выглядит приложением к двум другим корпусам труда. То есть событийной хронике «Оттепель. События. Март 1953 — август 1968 года» и аналитическому сопровождению «Оттепель как неповиновение». Для читателя, не являющегося частью научного или литературного сообщества, это наиболее интересный и самостоятельный том. В нем — выстроенные в алфавитном порядке и изложенные всего на нескольких страничках биографии писателей и окололитературных деятелей оттепельной эпохи, «от рядовых до генералов». Впрочем, в литературе, как мы увидим из текста, премии и регалии не всегда означают талант, дарование нередко прозябает, а то и в заточении — лишь суд истории со временем определит истинную иерархию героев.
Перед нами далеко не справочник. Это очень личное, пусть без излишней эмоциональности, прочтение неоднозначных судеб предшественников и старших современников. На основании источников, исследований, а также часто личного знакомства автор делает «выжимку» по каждой персоне из долгого списка. И, скажем так, это отнюдь не нудный перечень регалий или безликий литературоведческий разбор корпуса сочинений. Книга про другое — про «слишком человеческое», про взаимодействие и взаимовлияние советских писателей в рамках официальной литературной (преимущественно столичной) среды 60-х годов.
«Пускай уже седой профессор Геттингена» разбирает исторические несправедливости, а причина неудержимого интереса читателя к «Действующим лицам» — совершенно иная и, возможно, не столь симпатичная самому автору. Большинство работников пера эпохи развитого капитализма и перенасыщенного книжного рынка полагают, что обостренное внимание к произведению — в любом случае выигрыш, неважно, каковы глубинные причины такого явления. Однако, сдается, Сергею Чупринину ближе позиция современника шестидесятнической плеяды: «О, если бы можно было запретить покупать мою книгу определенного сорта читателю!» (Подразумеваются поклонники бестселлеров вроде «Анти-Ахматовой» — любители дрязг, сенсаций, копания в белье). Увы, публикация — это в первую очередь публичность, а не ограничение доступа, и читателей, как и родню, не выбирают.
Признаем, читать об интригах, кознях и даже хитроумных преступлениях человечеству подчас интереснее, чем о подвигах, достижениях и добрых делах. Почему так? Возможно, «сложный тип личности» привлекает нас больше, чем условный «простой хороший человек», — дело в пагубной двойственной природе самого венца творения. Любопытство к подзабытым злодеяниям литературного мира 60-х не главная причина не утихающего спроса на эту книгу — однако и не последняя. Что ни говори, а всегда приятно почувствовать, что ты «не такой, как этот мытарь». Скорее потому, что тебе больше повезло с эпохой и с коллегами, нежели предшественникам, а вовсе не в силу какой-то исключительной добродетели («В тот день меня в партию приняли // В тот день исключали из партии…» и т.д.). Но, как кажется, основной мотив создания Словаря — не коллекция причудливых, неоднозначных судеб, а поиск правды, последовательное и детальное вспоминание тех, «кто поднял руку» на отечественную литературу. Скажем прямо — мотивация очень распространенная в постсоветском литературоведении. Начиная от В. Шенталинского с его парадоксальной идеей не упоминать в награду «мелких злодеев», которые содействуют сбору правдивых сведений о более крупных, и заканчивая М. Гундариным, придерживающимся чуть ли не обратного. (По мысли Гундарина, есть времена, когда почти каждый литератор «немножечко содействует злу», потому что вся система такова, и потому делить на чистых и нечистых — занятие сомнительное.)
Каждая маленькая главка-топик книги Сергея Чупринина построена так, чтобы читателю захотелось искать дальше. Но скажу грустную вещь: если человеку больше шестидесяти, львиная доля его учителей, кумиров и соратников уже в мире ином. А для нашего поколения остались из них только те, кто так или иначе «засветился»; прочие, такие живые и настоящие в сознании немолодого воспоминателя, увы, нами чаще забыты. Пересменка поколений — не формальность: каждый живет в своем мире связей и представлений, неизбежен процесс ухода одного представления и возникновения другого. Образ одной и той же исторической личности набирает целый ряд противоположных трактовок одномоментно — в устах представителей разных поколений. Возьмем Федора Абрамова, открывающего словарь. Для автора этот современник — фигура минимум весомая. И по взлету из низов, и по вкладу в литературу эпохи. Но когда я училась в 90-е в школе, не могу забыть, как колебалась наша учительница: проходить ли Абрамова вообще? Вот Распутин — это да. А что такое Абрамов? Учительница была много читавшим человеком средних лет, тем не менее Абрамов превратился для нее в «добротный второй ряд». Тот взгляд, который имело старшее поколение на его фигуру, — утрачен: наша бабушка, женщина образованная, но из крестьян, ценила гораздо выше творчество Абрамова, чем «надуманного» Распутина.
Что может стать причиной для включения в словник? Писательские заслуги, заслуги перед писательством, окололитературная и переводческая работа, также и обратные вещи — халифат на час, недостойный поступок в отношении классиков и классики ХХ века, феномен «беспричинного» взлета, курьезы времени — свидетельства о сложности человеческой природы, о разнице между учебником истории и реальной картиной. Книга такого рода — еще и известное уравнивание, то есть «какому-нибудь» Ажаеву уделяется почти столько же бумаги, сколько и Василию Аксенову, напоминая этим школьную разнарядку (в недавнем интервью Е. Бунимович остроумно назвал этот принцип «собранием насекомых» — безусловно, для кого-то все мы бабочки). Не могу не вспомнить только вышедшую книгу аналогичной цели, но совершенно другой организации — «1968» М. Гундарина и Е. Попова. И там есть элемент персоналии, и все же он проходится по вершинам. О Лимонове, Евтушенко, Аксенове, Распутине, Астафьеве и пр. есть отдельные главки, формально приуроченные к дате, но фактически раскрывающие образы героев. Аджубею может быть уделено максимум пол-абзаца, в рамках суда истории. Таким образом, попытка поздней объективности «1968» соперничает — как это ни иронично — с желанием приглядеться и отнестись лично у Чупринина. Объективность исторического процесса становится безжалостнее, чем пристрастность. Лучше прочитать о себе две критические страницы с указанием на двусмысленную биографию и посредственные сочинения, нежели получить объективный прочерк, не так ли? В этом смысле книга Сергея Чупринина гуманна к эпохе, и мы (вернее, они) должны ему за проделанную работу, за память и просто упоминание.
Хотя «Действующие лица» можно использовать для подготовки к экзамену, в том числе жизненному, но, как писал Евтушенко, не ради «Матрешкина и Трешкина» мы открыли книгу. А из интереса к интерпретации знаковых фигур при советской власти. Например, возьмем Маргариту Алигер, о которой до сих пор нет хорошего биографического исследования. Впервые прочитав ее циклы к А. Фадееву, я поняла, что и «советские женщины любить умели», а не только рассказывать о своей жертвенности и верности партии. Она была безусловной романтической героиней с красивым взлетом, трагическим путем, рифмующимся с Серебряным веком по богатству биографии. Никогда, даже в годы учебы, я не видела в фигуре Алигер ортодоксальности, как ищут ее сегодня. Приятно, что Сергей Чупринин склоняется к исторической точности. Рассуждения о патриотизме и идейности Алигер всегда казались мне искусственными не потому, что их в ней не было, а по причине ощущения другого перводвигателя ее личности. Попытки сделать образ Алигер черно-белым что в идеологическом, что в биографическом ключе всегда виделись упрощающими ее фигуру. Чупринин, определенно, смотрит более глубоко.
Важно, что автор, в отличие от других исследователей, придерживается заданных рамок, то есть освещает преимущественно период оттепели и те хронологические интервалы судеб писателей, которые с ним совпали. Чупринин идет навстречу читателю, подробнее рассказывая истории тех редакторов, диссидентов, переводчиков, которые нынче подзабыты. Это главреды «Москвы» и «Огонька», «распространители» Пастернака, окружение Синявского и т. д. В то же время об Ахматовой или Бродском он говорит не в жанре «удлиненной справки», а в эссеистической, экспрессивной манере, словно он защищает их от ветра и копий истории. По таким главкам мы видим нравственное кредо.
Если говорить о позиции автора этой книги, она не «громкая», но последовательная: бывают случаи, что не самая однозначная личность осталась в истории забавной песенкой или курьезом, но почти всегда гений и большой талант ведут себя граждански достойно. Зло, возможно, живет в каждом, но концентрируется в тех, кто не отмечен создателем как творец. Такая вера в человека творческого заслуживает уважения.