История, рассказанная Виталием Наконечным
Опубликовано в журнале Урал, номер 11, 2024
Яна Жемойтелите — родилась и всю жизнь живет в Петрозаводске. Окончила Петрозаводский государственный университет по специальности «финский и русский языки и литература». Работала преподавателем финского, переводчиком, заместителем директора Национального театра, главным редактором журнала «Север». В настоящее время — библиотекарь, директор издательства «Северное сияние», председатель Союза молодых писателей Карелии. Лауреат премии журнала «Урал» за лучшую публикацию 2013 года в номинации «проза».
В самом начале шестидесятых, когда трудящиеся окончательно удостоверились, что коллективное общежитие каким-то образом устраивается само собой в отсутствие сильной руки, проклюнулась в народе робкая надежда на то, что успехи социализма подсластят горечь будней, протекавших в вечной битве за урожай. Хотя этот самый урожай порадовал: буряка уродилось в избытке, только успевай с полей вывозить на сахзавод. На производстве трудились в три смены, у грузчиков к концу сезона явно обозначились горбы от неподъемных мешков с сахаром, который отправлялся с заводского склада заказчикам точно по разнарядке, и пыльные грузовики с ворчливым рокотом ежечасно стартовали с заводского двора, производя облачка сизого дыма с привкусом бензиновой вони.
Лукас Вандербильт… Да, именно так звали этого грузчика, который трудился на сахзаводе без малого пятнадцать лет, — Лукас Вандербильт. А кем еще мог трудиться на советской Украине настоящий голландец, которого юношей советские войска освободили из Освенцима? Назад в Голландию он не вернулся, потому что влюбился в советскую девушку Галину Полищук — там, еще в концлагере, и решил последовать за любимой. История, конечно, слегка сомнительная, но ведь другого объяснения не существовало, и все в городке были уверены, что грузчик Лукас Вандербильт и его жена Галина Вандербильт познакомились в Освенциме. Галине после войны удалось окончить бухгалтерские курсы, она трудилась счетоводом на том же сахзаводе, а вот Лукас Вандербильт по-украински после концлагеря говорил очень плохо, по-русски тоже, поэтому на учебу поступить не смог, да и кто бы принял в советское училище настоящего голландца во времена борьбы с космополитизмом и буржуазными происками?
Лукас Вандербильт был видный мужчина. Высокий, худой, только вот молчаливый — не по природной склонности даже, а потому, что стоило ему только пару слов слепить, как трудящиеся начинали дружно реготать над гортанными звуками, рождавшимися в его груди и спонтанно вылетавшими наружу. Единственно хорошо удавалось ему фрикативное украинское «гэ», по этой причине его не били, а иначе бы точно рано или поздно двинули в зубы. И, поскольку Лукас Вандербильт всю сознательную советскую жизнь предпочитал молчать, было непонятно, сожалеет ли он, что оставил Голландию, или же в глубине души несказанно счастлив, что обрел новую родину.
Нет, конечно же, он был счастлив. Что хорошего в этой их Голландии? Рассказывают, что там даже земля привозная и что единственно дамбы сдерживают напор воды. А ну как эти дамбы прорвет, — и зараз конец придет и сельскому хозяйству, и голландской промышленности, если таковая, конечно, имеется. В Голландии же революции не было, а промышленность, как известно, особенно бурно развивается после революции. Хотя сахзавод в городке и до революции существовал, это правда. Из предприятий еще мельница была 1905 года постройки, руины ее и по сию пору стояли возле самого моста через реку Случ, правда, мельница постепенно разрушалась, потому что муку в город поставляли централизованно, как и полагается при советской власти.
А то еще рассказывали, что в том же девятьсот пятом к местному князю Островскому невеста приехала в гости и потребовала, чтобы ее на санях провезли через мост, ну, так ей захотелось. А снег по весне рано сошел, в феврале с неба какая-то колкая крошка сыпалась, а не снег и пруд даже не застыл под мостом, так что и по льду не провести. А она-то, дура такая, топает каблучком: по снегу хочу и точка! Иначе пойду утоплюсь. Ну, князь и велел дорогу засыпать сахаром. Княжна прокатилась по мосту со свистом, вышла замуж за князя, а рабочие в отместку усадьбу подожгли и правильно сделали.
Лукас Вандербильт оказался человеком рукастым, что тем более странно. Рассказывали, что в Голландии жители только тюльпаны выращивают, на коньках катаются да картинки рисуют. А на картинках все точно, как в окрестностях сахзавода: пруд, мельница, куры, коровы. Только в Голландии земля привозная, а на Украине местная и до того жирная, маслянистая, что в голодный год ею одной насытиться можно. Конечно, этому Вандербильту жить бы да радоваться на советской родине, так ведь он не только сам хату зробил, но и тюльпаны зачем-то под окнами высадил. Где только луковицы достал? По этому поводу к нему даже из КГБ приходили, не из Голландии ли ему тюльпаны прислали, не поддерживает ли он с голландцами связь? Однако выяснилось, что в Киеве на рынке эти луковицы можно купить и что Лукас Вандербильт однажды сопровождал в Киев мешки с сахаром, там и купил луковицы по случаю. А хату построил из старых кирпичей, которые на развалинах мельницы подобрал — ее здорово снарядом повредило во время войны…
В общем, историю замяли, однако трудящиеся, проходя мимо хаты Вандербильтов, звучно плевались, а дети, пробегая через мост в школу, задерживали дыхание, потому что какой-то уж совсем не советский пейзаж получался: мельница, тюльпаны, жирные гуси на пруду… Только учитель рисования все дивился на хату Вальдербильтов и языком цокал: ну чистый Альберт Кейп. И точно: на закате дня густые лучи солнца прорывались сквозь пустые окна старой мельницы, прорисовывая ее темный абрис с притулившейся к западной стене крохотной аккуратной хаткой, пруд под мостом манил мутным отблеском, ленивые коровы, возвращаясь с пастбищ, дополняли пастораль. Нет, в самом деле можно было залюбоваться ожившим полотном неизвестного мастера, да только какое кому было дело до простой красоты крестьянского будня, когда в полях разворачивалась настоящая битва за урожай из года в год — то грузовик поломается, то шофер напьется, а план надо выполнить любой ценой…
Несмотря на чрезвычайную худобу, мешки с сахаром Лукас Вандербильт тягал исправно, да еще отличался силой броска — мог с трех метров мешок точно в кузов метнуть, и чтобы этот мешок занял четко определенное место. Однако на доске почета Вандербильт не висел, квартальных премий не получал, и даже грамот ему не выписывали к 7 ноября. Почему? Да потому что был голландец. Детей Вандербильтов в школе именно так и дразнили с особой злостью: «Голландцы, голландцы!». А старшая дочь Мария Вандербильт четырнадцати лет от роду красавица была необыкновенная, несмотря на то, что длинная и худая, как и отец. Высоколобая, со светло-рыжей косой и глазами болотной зелени, она будто сошла с полотна Ван дер Вердена. Впрочем, кто такой Ван дер Верден, в городке не знали и потому дразнили красавицу «голландка-голодранка». Грузчик Лукас Вандербильт, естественно, не мог прилично одеть и обуть четверых детей, поэтому дети по традиции донашивали вещи за родителями и друг за другом. А сам Лукас ходил в таких широченных штанах, что почти в них терялся. И уже не в моде были широкие штаны, да только новые в магазине было не купить, потому что премии не выписывали даже за ударный труд, а на одну зарплату не разгуляешься. Вот так, случалось, Галина продаст на рынке гусиные яйца и на вырученные деньги купит еду попроще. Нетрудовые доходы, конечно, — яйцами торговать, да что поделаешь. Голландцы — они голландцы и есть. Другого от них и не ожидали.
Огород, конечно, был у Вандербильтов кой-какой, яблони и сливы. На зиму повидло и компоты закатывали, благо сахар работникам завода отпускали по льготной цене. Другие этот сахар перегоняли на самогон, что было, естественно, запрещено, да разве за всеми углядишь. А Вандербильты вместо самогона варили компоты, чем тоже вызывали всеобщее непонимание вплоть до смутного беспокойства. По этой причине в конторе завода Галину по службе не продвигали уже десятый год. Когда главбуха отправили на пенсию, Галина еще надеялась, что на повышение пойдет, да где там. Какую-то назначенку из числа родственников директора главбухом поставили, а Галина при своей должности осталась, хотя соображала больше, чем вся бухгалтерия вместе взятая и работала за троих. А новая главбухша только чаи гоняла и с самого утра красила острые хищные ноготки.
Однажды на Галину Вандербильт повесили недостачу. Деньгами возместить эту недостачу она не могла, и ей даже грозили судом, потому что недостача оказалась существенной. И так уже всем на заводе сказали, что представляете, Галя проворовалась, то есть она каждый месяц потихоньку из кассы деньги присваивала. Только Галина не растерялась и даже громко возражать не стала: взяла и бухгалтерские проводки проверила за два года, неделю не вылезала из бухгалтерии, там и ночевала пару раз, и все-таки нашла ошибку. Но это была не ее ошибка, а будто бы кем-то злонамеренно нарисованная, то есть никаких денег из кассы вовсе и не пропадало, ни одной копеечки. И что? Кто-нибудь извинился перед Галиной? Хиба! Новая главбухша только недели две с кислой рожей ходила, потому что у Галины какой-никакой муж был, хоть и голландец, а у самой главбухши мужа совсем не было, несмотря на выдающуюся фигуру.
В общем, Галину не посадили в тюрьму и даже с работы не уволили, только квартальной премии лишили, ну, еще в местном магазинчике в самом конце осени ей однажды отказались отрез на юбку продать. Просто так, без объяснения причин, а она и не спорить не стала, поехала в город и купила отрез в главном универмаге. И так решила, чего уж там, лучше Машке новую юбку сшить. Машка уже большая, а ходит в обносках, и люди за спиной наверняка шушукаются, что Вандербильты намеренно дочку наряжают, как пугало, чтоб на нее парни не заглядывались. А Машка красивая. Так вот пусть все кругом завидуют, что Машка такая красивая. Выучится — в артистки пойдет. Она и петь умеет, только стесняется, как и отец. Лукас в юности петь любил, а теперь только по большим праздникам поет, и то если чужих рядом нет. Потому что по-голландски петь не станешь — осудят, а по-русски будешь петь — скажут, что у тебя иностранный акцент и что ты, значит, предатель родины.
Итак, Маше Вандербильт сшили новую юбку, и она пошла в ней на школьный праздник. Им в школе так сказали, что можете прийти не в форме, но чтоб был белый верх — темный низ. А юбка была как раз темной ткани, но с легким таким фиолетовым отливом. Материал потому что был дорогой: в универмаге продавали дорогие ткани, из тех, что долго носятся. Это в местном магазинчике отрезы были дешевые, из остатков, но Галину там обслужить не захотели, ну и вот…
Когда Маша Вандербильт отправилась в этой юбке на праздник — тепло еще было, она только кофту шерстяную надела поверх белой блузки, а юбка так и плескалась на ветру, при каждом шаге колоколом колыхалась туда-сюда. А Галина стояла на крыльце и смотрела, как дочка уходит в школу вверх по дороге, чуть в горку, и в некоторый момент ей почудилось, что там, где дорога теряется среди деревьев, течет какая-то другая жизнь. Такая, в которой вообще нет бедности и скудного бытия, при котором всего и мыслей-то, что поесть и во что одеться.. Может быть, причиной видения была эта юбка с фиолетовым отливом, который тем ярче играл на осеннем солнце, а может, сама Машка с рыжеватой курчавой косой — уж больше она не походила на местных дивчинок…
— Галю! — с дороги окликнула ее соседка, напирая на мягкое «г». И — схлынул, растаял странный момент, вырванный из течения будня, потому что соседка пришла за гусиным яйцом для теста. Она всегда брала у Галины одно яйцо на пироги, потому что на гусином яйце тесто получалось пышнее. А взамен потом угощала этими пирогами. Особенно радовались младшие парни, которых в школе кликали Петро, Мыкола и Фёдир, а Лукас звал сыновей Питер, Николас и Теодор. За это их тоже дразнили, и хлопцы просили батьку обращаться к ним по-человечески хотя бы при людях.
А школьный праздник завершился тем, что во время чаепития в столовой Машке юбку уделали томатной пастой. Откуда только она взялась, эта паста, когда вроде бы чаем угощали с ватрушками. Однако случилось оно как случилось. Машка явилась домой зареванная, а Галина молча эту юбку под мышку — и к Воронюкам бежать: глядите, ироды, как ваша Оксанка юбку Машке уделала. Воронючка сперва в отказ: тю-ю, та хиба ж це Оксанка, а потом успокоилась и обещала отстирать эту юбку, будет как новая, не боись.
И точно: на следующий день Воронючка вернула юбку — стираную, только с дыркой. Говорит, утюгом случайно прожгла, так что извиняйте. Машка опять в слезы, а Галина молча эту юбку взяла, керосинку зажгла, чтобы, значит, электричество напрасно не жечь и внимание с дороги не привлекать — мало ли кто ночами шастает, керосинку-то с дороги и не видать. В общем, глаз не сомкнула, просидела на кухне всю ночь с этой юбкой, а к утру вместо дырки на подоле красовались вышитые тюльпаны — два желтых и один наполовину красный, потому что красных ниток было всего ничего. И такая яркая вышла красота, что хоть очи закрой, аж больно смотреть. И дочке так сказала Галина, что ты давай-ка не жалей, эту юбку носи. А то вот так вырастешь и помодничать не успеешь. Думаешь, у меня всегда такой живот был? После концлагеря ваш батько меня мог ладонями вокруг талии обнять и руки в замок сцепить.
Наверное, так и было. Конечно, родив четверых детей, Галина не могла сохранить девичью талию, да и не голодали Вандербильты, чего уж там. Это в концлагере был голод, а когда хлеб да сахар есть… Однако по городу слух прошел, что у Машки опять новая юбка, видно, Вандербильты все же подворовывают на заводе, иначе откуда наряды?
Где-то дня через три главбухша Галине свою юбку всучила: «На. Вышей мне такие же тюльпаны. Только не три, а целых пять». Галина было заикнулась про нитки, но язык прикусила, ожидая, что главбухша ответит, что, мол, если хочешь на заводе остаться — сама и нитки найдешь. В общем, воскресенье Галина провела за вышивкой, даже борща не сварила, и все четверо детей дети целый день покусовничали, и муж голодный ходил. Зато главбухша, видно, довольна осталась, потому что ничего обидного не сказала, а только хмыкнула: ишь ты! Конечно, она Галине за вышивку не заплатила, и опять никаких тебе премий, потому что вышивала Галина в нерабочее время, а это нетрудовые доходы.
Тогда Лукас Вандербильт жене выволочку устроил, что больше никаких тебе вышивок и никаких этих самых нетрудовых. Или ты совсем дура? Понятно, что, несмотря на советское гражданство, он воспитывался в буржуазном обществе, поэтому полагал, что за любую работу человеку нужно платить. Пусть совсем немного, но нужно. Мирился же он со своей зарплатой, потому что она все-таки была зарплата, то есть сколько заработал, столько и получил, и вроде бы его никто не обманывал. В капстране грузчикам, видно, и того меньше платили. Все же Лукас Вандербильт свою жену сильно уважал, потому что она была ученой. И с какой это стати квалифицированный бухгалтер будет за так всеми подряд цветочки на юбках вышивать? Пусть они сами вышивать научатся и налепят себе этих тюльпанов с ног до головы на всякие места.
И он даже к директору завода обратился — тогда рабочие еще могли к директору обратиться за просто так, рабочих еще уважали в те времена. Так вот, Лукас Вандербильт набрался смелости, директора во дворе подкараулил и сказал, что вот, Тарас Олександрович, жена моя, Галина Вандербильт, на работе пропадает с утра до ночи, деньги считает так, что дебет с кредитом каждый раз сходятся, и ни одна копейка мимо нее не проскользнет…
Директор Лукаса слушал и разумел: ну и что? Чего этот голландец от него добивается? Если на квартальную премию намекает, так какую еще квартальную премию этому голландцу? За какие подвиги?
А Лукас Вандербильт возьми да и расскажи про тюльпаны на юбке главбуха и что-де эта самая главбух Галине намекала, что если та тюльпаны не вышьет, то опять какая-нибудь недостача ненароком вылезет, а день между тем был воскресный. Недиля. Работать неможно. А в клубе кино, между прочим, культурная жизнь…
Директор слушал и ничего не понимал абсолютно. Какие тюльпаны? Какая культурная жизнь? И почему работать неможно? Работать всегда можно. Главное — чтобы на государство работать, а не в свой карман…
— Ты вот что, Лукас Иванович… Я на твоем голландском все равно не размовляю, так что ты иди дальше трудись. А что касается культурной жизни, так у нас на 7 ноября концерт художественной самодеятельности в клубе. Вот если б ты на нем выступил хотя бы с места. Речь подготовил о преимуществах социалистического образа жизни. У нас-то жизнь послаще будет, а, чем у вас в Голландии! — и директор громко захохотал, потому что не знал, что еще такое сказать о культурной жизни на сахзаводе.
А Лукас Вандербильт понял так, что если он выступит в концерте на 7 ноября, то и все претензии к Галине снимут, потому что он, муж Галины Вандербильт, примет активное участие в художественной самодеятельности, жизни коллектива, ну и д.т. Другие слова о социалистическом образе жизни Лукас понимал плохо, хотя их очень много каждый день произносили по радио. Вот еще Борис Штоколов каждый день по радио пел «Вечерний звон», и слушать его было гораздо приятнее, чем всякие непонятные речи, сказанные серьезным голосом, потому что слова проскальзывают мимо, растворяясь в воздухе без остатка, а песня затрагивает самую сердцевину, и слова в ней такие простые, понятные, что их хочется повторять, потому что каждый человек, абсолютно каждый, где бы он ни жил и чем бы ни занимался, однажды взглянув на облака, окрашенные ярко-оранжевым, насыщенным, безумным цветом, который мажет огненными тенями беленые хатки, простыни, вывешенные во дворах на просушку, коров, возвращающихся с полей, сами лица и натруженные руки прохожих — каждый наверняка задумывался, что в огненном закате перегорает не просто день, а маленький отрезок его собственной жизни.
Еще в концлагере Лукас Вандербильт, как и все прочие узники, понял, что каждый прожитый день неизмеримо ценен и что его нужно смаковать во рту до последней крошки, потому что не всякому еще суждено увидеть день завтрашний. И раз уж ему выпало остаться в живых, когда многих — молодых и веселых — давно нет на свете, и даже могил их не существует, как будто их никогда и не было, раз уж так получилось, — не стоит ему сетовать на судьбу, потому что досталось Лукасу Вандербильту гораздо больше, чем изначально полагалось, наверное.
И всякий вечер, внимая глубокому голосу Штоколова, Лукас Вандербильт внутренне рыдал о том, что оставил навсегда, и о том, что приобрел взамен. А потом, когда мир успевал угомониться и погрузиться в первый сон, Лукас шел на задний двор и там напевал вполголоса, только чтобы никто не слышал, даже свои. Потому что слова этой песни представлялись ему настоящим откровением вроде слов древних пророков, и Лукас мучительно пытался вспомнить, когда же он сам в последний раз слышал церковные колокола на своей родине. Некогда, в далекой юности, церковный звон был мерой времени и в целом жизни, без него и жизни-то не было. А в СССР колокола молчали, и Галина однажды обмолвилась, что колоколам вырвали языки, и Лукас от этих слов буквально содрогнулся, потому что языки по обыкновению вырывали тем, кто много говорит, причем много лишнего. И это означало, что на новой родине нельзя было говорить о вечности, потому что она не имела отношения к процентам плана и просто потому, что вечности не было, а было только поступательное движение вперед, к победе коммунизма. И смерти вроде как тоже не было, потому что никто даже не пытался объяснить советским людям, что происходит там, после смерти. Получалось, что там вообще ничего нет, а есть только жизнь в рабочем городке при сахарном заводе — и все. Однако Лукас видел слишком много смерти, причем совсем не героической, а жалкой и тщетной. И так надеялся, что невинно убиенные все-таки обретают на небесах последний приют…
Закат окрашивал облака огненными сполохами. Там, в небесных печах, перегорали все земные страхи и горести. Именно об этом некогда возвещали церковные колокола.
— Лукас, — негромко окликнула его Галина. Она очнулась ото сна и не нашла его. Она вышла во двор в одной сорочке, только набросив на плечи платок. В темноте на фоне стены рисовался ее силуэт, подсвеченный исключительно сиянием полной луны.
— Холодно,— ответил Лукас. — Ступай в хату.
День ото дня становилось холодней. За месяцем жовтнем грянул листопад, в одночасье обнаживший деревья. По-украински месяцы назывались красиво и правильно, указуя на неразрывное подчинение человеческой жизни законам сельскохозяйственного цикла. Потому что если ты уверенно держишь в руках лопату и тяпку, никакой красный жовтень тебе не страшен — погреб набьешь доверху на всю долгую зиму. И, хотя революцию отмечали на Украине 7 числа месяца листопада, повсеместно в этот праздничный день поминали красный жовтень. Даже конфеты так назывались и целая кондитерская фабрика в Москве, которую сахзавод обеспечивал цукром.
Вечером 6 листопада в клубе при сахзаводе организовали концерт рабочей самодеятельности. На следующий день отмечать всенародный праздник было совсем не с руки, потому что рабочие прикладывались к бутылке сразу после демонстрации, благо был подходящий повод, а вечером улицы городка патрулировала милиция, разнимая стихийные потасовки, потому что революция еще не выполнила задачу по воспитанию нового человека, рожденного в многовековой борьбе против эксплуатации, за свободу и социальное равенство, счастье и мир.
Выступление Лукаса Вандербильта записали в программу концерта, на этом настоял сам директор Тарас Олександрович, потому что решил так, что если на мероприятии выступит бывший иностранный гражданин, на своей шкуре ощутивший преимущества социалистического строя, это будет большой плюс идеологическому воспитанию масс, по случаю можно будет даже отчитаться в обком, тем более к годовщине революции…
Публики актовый зал заводского клуба вмещал дюже богато. Рабочие пришли целыми семьями: у школьников как раз были каникулы, не оставишь же ребят во дворе, накуролесят без присмотра, нынче та еще детвора. Вон, в прошлом году Ванда Левандовская поручила сыну на праздник бутыль самогон на олию обменять у соседей, а он к этой бутылке крепко приложился и прямо в коридоре на пол рухнул без памяти… Ой, да что говорить!
Всякое бывало. Однако в этом году Левандовские сидели в зале всей семьей, Тарас Олександрович отметил их наличие из президиума и удовлетворенно кивнул: значит, воспитательная работа в коллективе приносит свои плоды. У хлопца Левандовского волосы напомажены на косой пробор и свежая рубашка надета по случаю, а бухгалтерши пришли все в кудрях и с мужьями, кроме главбухши, потому что ей не с кем приходить, зато она одна занимает полтора стула.
В общем, директор произнес торжественную речь о том, что сахарная свекла — высокопродуктивное культурное растение, выращивание которого для СССР имеет первостепенное экономическое значение. Наши клетки постоянно нуждаются в сахаре, а точнее — в глюкозе, одной из его разновидностей. Глюкоза служит самым эффективным топливом — криницей тепла и энергии, так что без сахара никуда: не только тело, но и мозги без него отказываются работать. А мозги трудящимся ой как нужны, чтобы не утратить бдительность в борьбе с буржуазной пропагандой, которая, несмотря на триумф советской власти, затаилась в ожидании момента.
Вслед за директорской речью народный хор «Калина» исполнил песню «Я люблю тебя, жизнь», а затем танцевальный ансамбль школьников станцевал групповой гопак с несколькими коленцами, проиллюстрировав расцвет национальной культуры при социализме. Девушки плясали скромно, соблюдая достоинство, как и подобало советским девушкам, а парни вились вокруг них, блистая молодецкой удалью. Когда стихли аплодисменты и одобрительные возгласы зала, ведущая концерта Емилия Дружко, которая заведовала культмассовым сектором при профкоме, громко объявила, что сейчас выступит рабочий завода Лукас Вандербильт, бывший голландец, которого советская армия освободила из немецкого концлагеря. В разных концах зала раздались несмелые хлопки.
Лукас Вандербильт поднялся на сцену, заплетаясь в широченных штанах. Высоченный и худой, он выглядел так, как будто его освободили из концлагеря только вчера, и Тарас Олександрович даже несколько раз нервно кашлянул, потому что некрасивая вырисовывалась общая картина праздника. Можно подумать, трудящиеся завода на обед хлебали пустые щи, а ведь это неправда: у Вандербильтов и гуси водились, и слива возле дома росла во-от такая, с целый кулак, видно, тоже голландского сорта. А тут еще главбухша с хищными красными ногтями занимала полтора стула в первом ряду, создавая собой резкий контраст простому трудящему. Что же этот Вандербильт тела не смог нагулять в самом деле? Надо бы Галине поставить на вид!
Лукас Вандербильт робко поприветствовал зрителей, типа: «Товарищи, поздравляю вас…», но смешался на полуслове и замолчал. В зале повисла нехорошая пауза, а Вандербильт торчал на сцене, как кол, вбитый в самое пролетарское сердце Тараса Олександровича. И до того остро директор прочувствовал неловкий момент, что и вздохнуть не мог как следует — так и застыл на вдохе, откинувшись на стуле и приоткрыв рот.
Но тут Вандербильт наконец пошевелил пальцами в воздухе, как бы собравшись с мыслями, выступил на шаг вперед, прикрыл до половины глаза и неожиданно выдал густым маслянистым басом:
Вече-ерний звон: бом-бо-ом…
На первом «бом» голос еще немного дрожал, но затем последовал другой, более протяжный и уверенный звук, точно вторящий колокольному звону, который не слышали в городке уже несколько десятилетий. Звук плыл над головами, замирая и угасая, за ним последовали другие низкие, заунывные звуки, все расширяясь и разгорячаясь, от которых всем одновременно становилось даже немного страшно. В этой песне звучала глубокая потаенная страсть, а еще — невыплеснутая сила и бесконечная грусть по несбывшемуся, по тому, что однажды оборвалось навсегда, безвозвратно, по тем, кто не дожил до нынешнего дня, и одновременно по тем, кто только еще грядет в сладком неведении, что им, да, им тоже непременно предстоит очень многое потерять.
Правдивая, горячая скорбь звучала в песне, хватала за самое сердце. Лукас, видно, уже не стеснялся своего голоса, который более не трепетал, а выводил каждый звук уверенно, твердо. И каждый внимавший его глубокому голосу понимал, что вот сейчас Лукас бесконечно счастлив только оттого, что может высказать в этой песне все давно наболевшее:
…о юных днях в краю родно-ом,
Где я любил, где отчий до-ом, бо-ом, бо-ом…
Директор Тарас Олександрович не изменился в лице и по-прежнему сидел неподвижно с приоткрытым ртом, но взгляд его, устремленный на певца, слегка смягчился.
На очередном «бо-ом» Лукас резко побледнел, как будто истратив на пение жизненные силы без остатка, но глаза его светились, и легкая улыбка тронула сухие губы: он вот только сейчас все окончательно понял:
…Напев унывный надо мной
В долине ветер разнесет,
Другой певец по ней пройдет
И уж не я, а будет он
В раздумье петь вечерний звон…
Галина Вандербильт, ткнувшись лицом в ладони, откровенно заплакала. Лукас, скользнув по ней быстрым взглядом, взял еще более низкую ноту, опустившись голосом будто в самые глубины бытия. Тарас Олександрович сидел, по-прежнему глупо распахнув рот. Истопник, притулившийся в самом углу, пустил из глаз чистые обильные слезы, которые сами собой покатились по его неотмываемо-угольному лицу, оставляя светлые полосы, кто-то покачивал головой в такт низким звукам и беззвучно шевелил губами. Наконец главбухша на первом ряду, не выдержав всеобщего томления, разрыдалась в голос, навзрыд, как на похоронах, сотрясаясь обильным телом и запрокинув голову.
Лукас неожиданно взял высокий звенящий звук — и песня оборвалась, но никто в зале даже не пошевелился, ожидая, что он продолжит еще, еще… Однако Лукас молчал. Прошло где-то с полминуты оглушающей тишины, Лукас почти незаметно пригнул голову, обозначив поклон, и проследовал на свое место.
Только сейчас раздался из самого конца зала грубоватый возглас:
— Эй, ты чего замолчал, голландец? Давай пой!
— Пой, пой еще!
Лукас замахал руками, отнекиваясь и выражая свое несогласие продолжать, будто, мол, ну какой я певец, сами знаете…
Тарас Олександрович, очнувшись, с трудом поднялся со стула и, проследовав на полусогнутых ногах в центр сцены, произнес нарочито членораздельно:
— Товарищи! Это концерт по случаю годовщины Октябрьской революции! У нас в программе еще громкое чтение стихов и фокусники!
— Сам свои стихи слушай!
— Вандербильта давай на сцену!
— Лукас, харэ стесняться!
Но Лукас уже незаметно вытек из зала и растворился в легких сумерках месяца листопада. Зареванная Емилия Дружко из профкома, шмыгая носом, убедила публику, что на его поиски отправлена бригада, а пока давайте послушаем отрывок из поэмы Демьяна Бедного, который исполнит ученик седьмого класса школы номер два Жора Штанько.
Однако концерт был сорван. Публика никак не могла угомониться, гудела, бродила, клокотала и кипела внутри себя, как кастрюля с кашей. «Это настоящая идеологическая диверсия», — размышлял растерянный Тарас Олександрович, и в голове у него почему-то вертелось: «Вот дурак. Испортил песню». Хотя Вандербильт песню как раз-таки не испортил. Он только испортил мероприятие, посвященное Великой Октябрьской социалистической революции. Красному Жовтню.
Когда же люди стали расходиться, так и не дождавшись возвращения Лукаса Вандербильта, но все еще овеянные чудесной силой его низкого голоса и будто бы просветленные встречей с тем, что, наверное, и зовется прекрасным, то есть лежащим не в земной плоскости, а стремящимся ввысь, за самые облака, недостижимым, неосуществимым — тогда к Галине Вандербильт подошла главбухша в мелких кудерышках и, пряча острые красные ноготки, тихонько произнесла:
— Галина, я там заправки для супа навертела банок пятнадцать или даже больше. Ну, морква, зелень, цибуля. В кастрюлю положишь — и як с огорода, даже солить не надо. Так ты возьми, сколько тебе надо. Заходи, не стесняйся. Семья у тебя большая, а мне куда столько банок?..
А к Маше Вандербильт хлопец Левандовский подкатил. Он вообще-то был парень наглый, пер напролом, а тут что-то смутился:
— Машка, слышь, завтра в кинозале кино «А если это любовь?» Пойдем, а? Ну пойдем, еще мороженого поедим.
— Хиба я с тобой пойду? — Маша покочевряжилась, потому что так было нужно. — Чего вдруг?
— Красивая ты, дура, а не чего вдруг!
И самого директора рабочие в дверях задержали:
— Вандербильту надо выписать премию! Премию Вандербильту! А, Тарас Олександрович? Пускай Лукас себе новые штаны купит. А то сам лучше Штоколова поет, только одет как грузчик! Смотреть срамно.
— Одежда — не главное в человеке, — мудро заметил Тарас Олександрович.
— Это точно! — поддержали рабочие. — Так выпишешь премию?
— Премию? Нет. Не будет ему никакой премии.
— Это потому что голландец?
— Потому что песню спел идеологически вредную, поняли меня? Поповская это песня, опиум для народа! А вы тут уши развесили, пролетарии!
И директор смачно плюнул на стылую землю.