Рассказ
Опубликовано в журнале Урал, номер 11, 2024
Ксения Шестакова — родилась на Дальнем Востоке, выросла в Москве. Окончила факультет медиа Высшей школы экономики, сейчас изучает медиевистику в Университете Падуи (Италия). Пишет на русском и английском. Печаталась в «Пашне».
Кружева окутывали комнату: салфетками ютились на деревянном обеденном столе, полках серванта, служа пьедесталом для керамического зверья разных видов и семейств, обхватывали вазу с засохшим полевым букетом, разрастались по поверхностям подушек. Паучок, живший под потолком в щели между отклеившимися уголками обоев, совсем обленился и не плёл своей паутины, отказавшись бороться с заполнившим помещение белым рисунком.
В квартире всегда было тихо, настолько, что Лада всякий раз слышала, как бабушка молится в своей спальне, а бабушка слышала, как Лада перекидывает коклюшки. Коклюшки стеклянно постукивали, прыгали из одной её руки в другую, перевивали и сплетали нити, стягивали их в узелки. Музыка этого перезвона была особенно сладка для Лады — бабушка не разрешала слушать другую.
Окна квартиры выходили во внутренний двор квадрата пятиэтажек, и в теплое время года в них стучались ветвями старые яблони, из зелени которых иногда появлялся и следил за Ладой случайный вороний глаз. В такие дни поздней весны, когда воздух еще только настаивается для лета и бродит прохладой, она пододвигала табуретку с подушкой для рукоделия поближе к распахнутому окну и плела старательно сетку или полотнянку под гул детских голосов, не вслушиваясь в него.
Себя ребенком Лада плохо помнила, как и свою мать, узнав от бабушки только несколько осколков её жизни и то, что погибла она «по своей же глупости». Бабушка с такой досадой, почти обидой, говорила о маме Лады, что, казалось, думала, что та умерла наверняка нарочно, чтобы бабушке насолить. От мамы Ладе достались коллекция сколков для кружевоплетения и несколько ее изделий, тремя из которых были воротнички для платьев. Лада воротничков не шила, потому что бабушка с малых лет наказывала украшать себя «не золотом, не жемчугом, но целомудрием».
Ажурные переплетения, однако, и их цветки, и сливки, и павлинки тянули Ладу, запутывали, затягивали, и маленькая старая квартирка медленно, но неуклонно обрастала кружевами. После службы в воскресенье Лада спешила вернуться домой и сесть за подушку. Бабушка, с годами всё чаще замечавшая, что перезвон коклюшек становился Ладе милее колокольного, сердилась и для послушания увеличивала время вечерней молитвы или чтения псалтыря. Лада не спорила, но увлечённость свою преодолеть не могла и берегла её, как ребенка.
Когда только доцветал май, в школе уже говорили об осени, о будущем. Одна из учительниц, молодая и черноволосая, по какой-то причине жалевшая Ладу, показывала ей бледные справочники для поступающих. В одном из них Лада узнала о школе народных искусств в соседней области, которая, как ей представлялось, наверняка находилась в маленьком двухэтажном по-уездному трогательном зданьице. Обрадованная, она почти летела домой, чтобы услышать от бабушки короткое, отрезанное: «До греха доведут, как мамку твою, не пущу». Подумав, бабушка спрятала от Лады подушку с коклюшками и запретила их искать, совсем как годы назад.
Лето выдалось знойным и мучительно долгим. Лада знала, где лежат её подушка и коклюшки, но так до них и не дотронулась, не желая ссориться с бабушкой, которая иногда хваталась вдруг за сердце во время богослужения и всё тяжелее дышала, поднимаясь со скамьи во время молитвы. Возвращаясь домой из церкви, они каждый раз переходили мост через реку, и Лада смотрела вниз, на тёмные и сильные потоки воды, разбивавшиеся о каменные сваи быка, и сети, скромно натянутые рыбаками недалеко от зарослей рогоза. Персиковые солнечные блики прыгали по поверхности воды и береговым лужкам и тонули, столкнувшись с тенью моста. Бабушка всегда спешила пройти мост, стараясь не смотреть на крадущуюся внизу реку, на рыбаков и на мрежи, на знакомые глаза, смотрящие на неё из воды, и поторапливала поддерживающую её за руку Ладу. Вместе с летом Лада медленно сникала и потухала.
В один из последних тёплых предосенних дней, несмотря на его воскресность, бабушка Лады вдруг осталась в постели. Лада доливала ей в стакан прохладную воду каждый стук часов, но он пустел всё медленнее. Ближе к полудню Лада встала на стул около тёмного деревянного шкафа в гостиной и дотянулась до верхнего отделения, где лежала рукодельная подушка, успевшая долею запылиться. Бабушка считала шкафчик тайным и с самого Ладиного детства прятала все отлучённые от её воспитания вещи там — Лада знала о нём давно и любила в исключительные дни одиночества разглядывать снимки мамы, то, как сидели на ней воротнички. Заучивать мамины черты.
В ближайшие дни в квартиру приходили люди, лица которых Лада помнила со служб. Она редко отвлекалась на то, чтобы вспомнить их имена, но своё имя слышала в их тихих перемолвках. Пока они говорили приглушёнными голосами на кухне, возились в спальне, носили свёртки и перебирали чётки, Лада перебирала коклюшки, плетя, как ей казалось, своё лучшее кружево, и словно питалась им эти дни вместо еды.
Бабушку Лады похоронили в саване, украшенном резным, нежно-кудрявым кружевом. Лада уехала на следующий день.