Рассказ
Опубликовано в журнале Урал, номер 10, 2024
Дарья Орлова — родилась в Сергиевом Посаде, учится в Литературном институте им. А.М. Горького (семинар Леонида Юзефовича). Прежде не публиковалась.
Мы случайно познакомились, когда мне стало холодно и скучно стоять на балконе. Я развлекала себя тем, что выпытывала у каждого, кто выходил на перекур, место его работы — мне было просто интересно, хотя, возможно, это не вполне соответствует ролевому этикету — спрашивать о цивильной работе. Но пока что меня никто не упрекнул. Я решила вернуться в душную, не проветриваемую квартиру, и тут же забила по ушам фолк-музыка, что-то немецкое. Орали во все горло рыжие тучные мужики, которые сошли бы за викингов, если бы ранее я не выяснила, что они работают в МФЦ.
— АЛИСА-А-А! — басил один из них, взывая к валькирии. — Включи «Вольфхант Морнинг Ред»!
Я прошла на кухню — там вымученно доедали салат, валялось на полу чье-то эльфийское ухо из резины.
— Я домой, — сказал будущий Тангерин и встал из-за стола.
— Какое метро? Я тоже уже пойду.
Оказалось по пути. Ночи после тусовок с ролевиками всегда тихие, даже таинственно тихие, луна светит ярко, а в темноте, как в древние времена, скрывается неизвестное. В общем, когда провожают, — это всегда приятно. Одеваюсь я на ролевые тусовки красиво — ну а вдруг?
Говорить было сначала не о чем, но стало слишком неловко, так что я начала задавать обыкновенные вопросы: «Сколько времени в ролевой тусовке?», «Больше любишь словески или полигонки?», поспрашивала что-то про сеттинги, про компьютерные игры, а когда прелюдия наконец закончилась, задала самый главный вопрос: «А сам игры водишь?».
Так явил себя мир Эпохи Героев. Да, история есть. Но игры он еще не водил, хотя постоянно думает над этим. Хорошо, отлично, а сколько в мире рас, какой основной сюжет, есть ли магия, есть ли загробный мир, сколько культов поклонения, а существуют ли действительно боги, или это только фантазия обитателей мира? Мы проговорили до его станции, потом он вышел. Я доехала домой. Дул лёгкий предосенний ветерок. Его звали Мирослав, и у него, как и у меня, не было сокровенного имени-прозвища, какое получает каждый ролевик в течение своей ролевой жизни — Тюр, Людвиг, Данн, Время, Барс, Тиль, Октябрь и прочее невразумительное. Мирослав. Просто Слава.
Потом мы несколько раз пересекались на тусовках. Я разговаривала со всеми понемногу, но Слава вырывал меня из этих разговоров, сообщая новые соображения насчет своего мира. Я обдумывала его предложения и высказывала свое мнение. Матриархальное племя, которое ведет род от священного лебедя, показалось мне интересным, я сказала, что им подходит карельский колорит. Неизвестные восточные земли нужно переработать — пусть будут, но давным-давно разрушены, пусть будут скорее легендой, чем реальностью. Гнилой туман, который ограничивает часть континента, и таким образом соблюдается единство времени, места и тэдэ? Да, звучит неплохо, но нужно этот момент тоже проработать. Постепенно, очень мягко, слово за слово и не совсем понятно как, его мир стал и моим. Потом он позвал меня к себе в квартиру поиграть.
После нескольких игровых сессий мне показалось, что я влюблена. Меня восхищала не сама возможность убегать на время из реальности, но возможность стать частью истории. Влиять на историю, решать и наблюдать результат. Вскоре я тоже начала вести Славе игры. Гейммастер — так это называется. Или просто рассказчик — но это как-то фамильярно. ГМ, короче. Я была главой этой истории, ее скелетом, и мы вместе наращивали на нем мясо, хохоча, а иногда чуть не плача от переизбытка чувств. Мы водили игры друг другу по очереди, и Эпоха Героев становилась обширнее, и теперь уже никто, кроме нас двоих, не разобрался бы в хитросплетениях сюжета.
Все, о чем мы говорили, когда гуляли, когда сидели в кафе, когда ехали в метро, — это наш мир. Мемы, рассуждения, задумки, нереализованные моменты. Фотографии, рисунки и этюды. Мне было страшно за персонажей, которых придумала я, пока была гейммастером, ведь мы менялись местами, и теперь я должна была играть, а не водить, а значит, персонажи перейдут в чужие руки. Они уже стали неотъемлемой частью истории, но сохранятся ли они такими, какими их вижу я? Не станут ли слишком плоскими в чужих руках? Чужих руках, которые ваяют горы, реки и моря, рисуют карты, закручивают политические интриги, упорядочивают пантеоны.
Вот, например, один. Не пантеон, а персонаж. Тангерин. Tangerine — это мандарин по-английски, не помню, почему мы дали ему такое имя. Просто так. Была суровая зима, скрипели стекла, стонала вьюга. Мы со Славой сидели на восьмом этаже на кухне в тусклом свете и возвышались над зданиями. Есть было нечего, пить — пожалуйста, в чайнике воды сколько угодно, пока заварка не кончится.
Тангерин был. Он был восточным фруктом, сорванным торговцем в чалме, он переплыл море левиафаном, но, утомившись, опустился в пучину многовековым обшарпанным скатом. Летучей рыбой он вновь поднялся к солнцу и перепрыгнул с одной голубой глади на другую, превратившись в черную птицу. Тангерин блестел меловым кругом в горах, хлопал глазами ящерки на чёрном нагретом камне. Он вгрызался в кору и вечно забывал место своего тайника с орехами, он был медведем, хозяином леса.
Он был самым умным ребенком, пешком дошедшим до Столицы, он был и ослепшей кошкой, не выходившей из дома, а после, снова утомившись, он стал обыкновенным взрослым и пошел пахать поле.
Дух Тангерина беспорядочно летал по каменным руинам, он был книгопродавцом, носившим в мешке книги на языке, которого никто не понимал, он был камнем, из которого высекли Смерть и Деву, пылинкой он жил внутри длинной черно-золотой шапки глашатая. Тангерин поднимал народы и уходил во тьму больше любого другого человека из легенд. Он всегда возвращался, не оборачиваясь.
Тангерин был и в моей жизни. Совсем небольшой отрезок времени: вскоре его убили варвары Гнета. Они хотели скормить его внутренности своим лошадям, но одному из них все же хватило ума сохранить тело Тангерина в относительной сохранности и передать за большой выкуп властям Сигула. Это не спасло, а скорее наоборот, повлекло за собой кровопролитную войну, коей, по моему мнению, все равно было бы не избежать. Получив выкуп, люди Неминуемого (ибо так они называли своего бога) окончательно погубили главный символ Сигула и из маячащей угрозы превратились в разрушительную реальность.
Однако пошло с моей стороны было бы говорить о Тангерине как только о каком-то символе, еще одном соединении букв в политической истории Сигула, продолжить которую, однако, уже не суждено. Сказители посвящали свои песни богам, Тангерин посвящал песни самому себе. Это вовсе не значит, что он был еретиком. Конклав, в числе которого был мой покойный дед, Нектерий, признал его, и впоследствии он был канонизирован, как, впрочем, и многие другие деятели искусств. Но Тангерин был лучшим. Не было надобности говорить об этом вслух.
После игры либо валишься на кровать как убитый, либо совсем не можешь заснуть. В пять часов утра я вызвала такси, разбудила Славу и попросила закрыть за мной дверь. Спустилась с восьмого этажа, болел живот — непонятно отчего, то ли от голода, то ли от бургеров из Вкусвилла, болела голова — от недосыпа, наверное. Таблетки от головы есть только дома, а еще очень нужно было выпить смекты. Таксист приехал быстро, и мы помчались по уже проснувшейся, но ещё только потягивающейся Москве. Солнце било в слипающиеся глаза, водитель матернулся пару раз, когда его зажали на поворотах, извинился, я сказала, что понимаю. Я была счастлива. Солнце поблескивало в стеклянных зданиях урбанистической столицы так же, как оно блестело в водоемах юдоли Тоски. Прямо как тогда, когда старый Амадей в бесцельной попытке отыскать склеп Тангерина забрёл в лес. На кубике-двадцатиграннике выпадает 17 (это значит — попытка удачная) — и Амадей быстро находит его. Над резным каменным гробом стоит памятник, совсем не похожий на то, каким Тангерин был при жизни, но запечатлевший его вечную молодость. На его руках, поднятых в неясном жесте то ли начала песни, то ли ее завершения и ожидания аплодисментов, сидят вороны и почтительно молчат. Плющ любовно обвивает его ноги и спину.
Амадей — это я, если что. Мне нравится играть как за мужчин, так и за женщин, предпочтений нет. Но я играю только за людей, а за драконорожденных, эльфов и тем более дворфов мне играть неинтересно. Амадей, он, ну, вроде бывшего Римского Папы. Понтифик придуманного нами мира, старый и впоследствии бежавший из охваченной огнем Столицы. Он не сумел спасти свою державу от обезумевших варваров, которые верили в Неминуемого — это огромный скелет лошади, который придёт в один день, и тогда мир закончится. Культ Судного дня. Амадей был второстепенным персонажем игры, которую я проводила месяц или два назад. Он был серой фигурой правителя, равнодушной к делам главных героев, но в целом благосклонной, и, если начистоту, неплохим лидером. Тангерин там тоже был, но всего пару раз упоминался как обожествленная фигура певца-творца. Предыдущая игра завершилась захватом Столицы, и мы решили, что следующим протагонистом будет именно понтифик Амадей, в один миг потерявший все.
Мы не договорились о следующей сессии, потому что я уехала, практически не попрощавшись. Амадей, бежавший из объятого огнём города, прорвался через темнолесье и остановился возле склепа Тангерина. На завтра нужно было готовить немецкий, значит, нужно встать в семь. Может, в семь тридцать. Спать осталось пару часов. Всю ночь сердце почему-то билось как сумасшедшее, и даже сейчас, когда я оказалась у себя дома, на привычной, удобной кровати, оно все никак не могло успокоиться. Меня это немного напугало.
Я так и не смогла заснуть, но таблетки подействовали, и я приступила к немецкому. So etwas.
В следующий раз Тангерин запел свои тихие, мурлыкающие песни уже на границе нового дня. Коридор был огромен, каменный пол без ковров блестел в лунном свете. Охваченный каким-то незнакомым мне ранее чувством, чем-то между ужасной горечью и непреодолимым счастьем, я вышел из своей крохотной комнатки и пошел на тихий, печальный звук песни. Я быстро проходил витраж за витражом и каждый раз останавливался в промежутках. На меня давили стеклянные лица Отцов, изображение их подвигов и побежденных первородных чудовищ.
Никогда раньше не нарушалась чинная тишина дома. Каждый скрип, всхлип и вздох были под контролем моего деда, а после его смерти — отца. Конечно, Тангерин не стал пленником тишины. Он не спал. Его глаза цвета зимних звезд лукаво сверкали в темноте смехотворно колоссального коридора.
Я стоял, окруженный лунными тенями, и сказал тогда единственное, что мне пришло в голову, хотя разумнее было бы молчать. В любом случае…
Я снова почти не спала. Я уже много раз оставалась у Славы на ночевки, и если раньше его жесткий диван не давал мне покоя, то сейчас уже должна была сработать поговорка «Стерпится — слюбится», но она не работала. То холодно, то жарко, плед, который мне дал Слава, какой-то дурацкий, колючий и совсем не греет. Я попробовала считать до ста, потом дышать, рассчитывая каждых вдох-выдох, затем легла на пол, попробовала поотжиматься, чтобы устать и провалиться в сон. Я тихо вышла на кухню, открыла холодильник и, прищурившись от света полузамерзших ламп, съела несколько йогуртов, заблаговременно купленных на утро. Живот заболел еще сильнее. Я начала глотать слезы — очень, очень хотелось спать. Потом принялась кусать внутреннюю часть руки — между большим пальцем и всеми остальными, так мне хотелось, чтобы ушло ощущение, это странное ощущение. Ощущение того, что я налажала. Почему-то в этот раз играть было неинтересно, скучно, в тягость и мне, и ему. Ощущение, что история подходит к концу. К слитому концу, как говорят про сериалы, к концу, которого не будет. Вернувшись на диван и вслушиваясь в звуки шоссе и перекрывающее их завывание ветра, я попыталась ухватиться за любую мысль, но все они приводили только к печали, только к тому, что все заканчивается.
Через несколько дней стало легче. В первые дни, от накопившейся усталости — уговаривала я себя, я бродила из дома в метро, из метро в институт и из института домой в непонятной дымке, переполненная равнодушием ко всему. Все, что я видела перед собой, и все, что со мной происходило, могло заставить меня расплакаться, но эти слезы были будто само собой разумеющейся реакцией — как пот или рост ногтей.
Рим не один день строился, но и разрушался не за один. Вот и Эпоха Героев прекратила свое существование вроде не в одну ночь. Неудачная сессия — бывает? Еще миллион миллионов игр можно было бы организовать, забросить игру за Амадея и играть за кого-то еще, уйти от мира Эпохи Героев и начать думать над чем-то другим. В конце концов, можно было поиграть и с другими людьми. Я убеждала себя в этом некоторое время, потом перестала. Просто все закончилось. Не было особых причин, или был целый комплекс причин, а я его не уловила, но мир Эпохи Героев подошел к концу. Не было грандиозного финала, как у Толкиена, как у всех прочих фэнтезийных саг. Эпические финалы — это вообще, наверное, чушь, направленная на то, чтобы заглушить боль от того, что что-то заканчивается. Нет никакого цикла. Наш мир, в смысле не Эпохи Героев, а самый обычный, который планета Земля, не получит никакого грандиозного финала — он в один день закончится, и на этом все.
Больше я ничего не помню. Сейчас мне бы хотелось задать ему множество вопросов, но Тангерин уехал куда-то в другое место, куда-то, где цветет горох и делают напиток из ржи. Скорее всего, в ту ночь я задал все вопросы и получил все ответы, но они не поместились в моем крохотном сознании и утонули в болоте, прекрасно сохранившись где-то в душе без возможности вытащить их и сформулировать в словах. А может быть, я просто старею.
После Тангерина остались песни. Их не записывали, но знали. Даже те, которые нельзя было петь. От него остались статуи, ибо все хотели запечатлеть легкость его юности. От него остались слухи. Кем он был, и кем он станет?
После его ухода произошло множество вещей. Пали нации, гибли герои и злодеи. Я стал понтификом, подобно своему отцу, а он подобно своему деду, о судьбе которого я знаю только из песни Тангерина. Мое правление было ни хорошим, ни плохим и привело к закономерному краху. Но я уже перестал винить себя — так или иначе я, как и все другие, не стану историей, ибо не осталось никого, кто бы мог воспеть те трагические события. Люди Гнета мертвы. Мои люди тоже вернулись во тьму. Только я и мое ослабевшее дряхлое тело остались лежать возле склепа Тангерина. Я провожу здесь все свои последние часы, обнимая его посмертную статую, и пытаюсь вспомнить каждое слово его песен. Раньше я много размышлял, воображая свою жену, детей, убитых, сожженных и рассеянных предрассветным ветром, ибо смерть всегда уходит под утро. Я думал о руинах, оставшихся от коридоров замка моего отца, о разрушенных статуях святых и разбитых витражах. После я начал думать о безумцах Гнета, живущих в нескончаемом страхе перед своим вечно голодным скотским богом с торчащими ребрами. Во сне наяву я переосмыслил всю свою жизнь, свое правление, свои печали и радости. Я перестал искать причину, по которой за один миг, когда я лишь на секунду сомкнул глаза и тут же открыл их, все было разрушено и постоянный поток реки жизни вдруг потек вспять.
На лето Слава уехал далеко и надолго куда-то в горы. Я в это время кряхтела над своей повестью, высекала из гранитных руин Эпохи Героев осмысленный текст. Получилось в общем-то неплохо. Меня хвалили за оригинальность и проработанность персонажей. Мой знакомый попросил у меня разрешения провести по моей книжке игру для своих друзей. Мне это очень польстило. В конце августа мы списались со Славой и встретились в кафе. Обыкновенно уютная кафешка ближе к центру Москвы, где очень не хочется тратить деньги, и вы оба поглядываете на бизнес-ланчи, но потом синхронно решаете, что раз уж собрались — значит, собрались, и, в принципе, можно даже десерт взять. И я, и он чувствовали какую-то взаимную неловкость, говорить снова было как будто и не о чем, но мы неплохо провели время. Даже, можно сказать, хорошо.