Опубликовано в журнале Урал, номер 10, 2024
Саша Либуркин (1958) — родился в Молдавии. Живёт в Петербурге, образование высшее филологическое. Рассказы печатались в журналах «Урал», «Зинзивер», «Дети Ра», «Крещатик», «Зарубежные записки», «Формаслов», «Иерусалимский журнал». Автор сборников рассказов «Жениться на англичанке» (2013), «Дураки женятся» (2019), «Святое дело» (2022).
Крутой поворот
— Это щи, Саша, ешь, — сказал поэт Рома Ненашев, осторожно подавая тарелку.
— Сам готовил?
— Да. Меня мама научила.
— Ох, какие красивые… и вку-у-сные! А я думал, ты только стихи умеешь писать. Слушай, как по-твоему, умирать — больно?
— Не знаю, Саша, я не пробовал. А почему ты спросил?
— Ром, принеси, пожалуйста, нож, говядину разрезать…
— Так почему ты спросил?
Рома протянул нож и сел рядом.
— Я последнее время часто думаю о Мякишеве… Боже, какая замечательная говядина… Вот он умирал там… один. В окнах — синие сумерки, перед глазами — белый потолок, и нет рядом ни жены, ни друга… Ненашев, научи меня готовить такие щи!
— Научу, конечно. Подожди минуту, я тарелку вымою, и пойдём погуляем. В квартире душно.
Через пять минут мы вышли на улицу из тёмной парадной и остановились, ослеплённые ярким солнечным светом.
— Давай выкурим по сигарете здесь, в сквере возле дома, — предложил поэт.
— Нас оттуда не выгонят? — спросил я. — Песочница рядом…
— Нет. Там все курят и пиво пьют, — усмехнулся Рома.
Мы, не торопясь, вошли в сквер, сели на скамейку и закурили.
— Либуркин, ты видишь двух женщин с колясками у песочницы?
— Вижу, Рома.
— А парня на самокате на улице?
— Вижу, конечно, не слепой.
— А людей на остановке?
— Конечно, вижу, и тебя, Рома, вижу! А в чём дело? Что ты хочешь сказать?
— А то, — произнёс Рома, — что через сто лет — подумай, Либуркин! — через каких-то сто лет! — ни меня, ни тебя, ни этого парня, женщин и людей на остановке — в помине не будет! Даже эти дети, которые копаются в песочнице, — и они столько не проживут. Все умрут!
— Какая тоска… — сказал я. — Так что же нам делать?
— Ничего, — спокойно ответил поэт, прицеливаясь и бросая окурок в урну. — Пойдём к Вольчеку, возьмём булочек со сливками и попьём кофе.
Ближайшая кондитерская Вольчека находилась совсем рядом, на Блохина, у Князь-Владимирского.
Очереди почти не было.
— Нам с собой две булочки со сливками, два сочника и два больших «американо»… Саша, возьми пакет. Гулять не пойдём, жарко. Лучше посидим в сквере у собора.
Мы вышли из кондитерской и остановились, ожидая зелёного, чтобы перейти через дорогу.
— Конечно, всё, о чём ты говорил, очень поэтично, — сказал Рома, — синие сумерки, одиночество поэта перед смертью, белый потолок… Но никакого отношения к реальности это не имеет: Мякишев жив.
Я чуть не подавился булочкой со сливками, которую уже достал и начал есть.
— Ты прав, Рома, — произнес я, с опаской поглядев на друга. — Женя Мякишев жив в наших умах и сердцах, в благодарной памяти читателей…
— Либуркин, не глупи, ты же не дурак. Ты тело видел? Не видел. И я не видел, и Гущин не видел, а «нету тела, нету дела», как говорят криминалисты. Вон скамейка свободная, пойдём быстрее!
Мы сели на скамейку у клумбы и достали кофе.
— Рома… но там был Полонский, — сказал я, отхлебнув кофе и придя в себя. — Он ездил в тот вечер к Севе Гуревичу встречать машину с санитарами…
— Полонский не поехал. Сева был один. И Лена, и Сева — люди посвящённые, а санитарам, ментам и работникам морга раздали взятки. Всё, что ты видел и знаешь: смерть, отпевание, похороны, — всё это умелая инсценировка в духе царя Александра Первого, Женя Мякишев жив, и он — свободен!
— Рома, а можно я съем вторую булочку со сливками? Ты же их не любишь.
— Ешь, Саша, я не хочу.
— А тебе сочники…
— Согласен.
— Рома, слушай, ну, от чего Жене освобождаться? Мне кажется, он и так был свободен. Делал что хотел!
— Либуркин, это только на первый взгляд, а ты только вспомни его стихи: «Мой Петербург, мой город-гроб, наполненный костьми…», он же стремился исчезнуть — освободиться «от ковырялок всех мастей»…
Поэт достал сигарету и закурил.
— От каких таких ковырялок? Думаешь, он кого-то конкретно имел в виду?
— Конечно, — усмехнулся Рома, — от постаревших отставных актрис, от радфемок, мечтавших засадить его в тюрьму, от кисейных барышень с иностранными паспортами, от криминальных девчонок, которых ему пытались регулярно поставлять и подкладывать… и разве только от них, Либуркин? А все эти стихочтения, настоящие враги и псевдодрузья, непонятные «стрелки поэтов», вернисажи… Прибавь к этому удручающую бедность, граничащую с нищетой. Я не понимаю, где он брал деньги на оплату квартиры, на еду? У него не было ни пенсии, ни пособия, а ведь Мякишев — один из лучших поэтов Питера! Ему всё в конце концов обрыдло. И он решил исчезнуть, освободиться, взял — и оставил всех с носом!
— Да-а-а… какой крутой поворот! Рома, а где бы Женя взял деньги на такое дело?
— А ты как будто не догадываешься? Квартира в центре, в «золотом треугольнике», с отдельным входом и в пяти минутах ходьбы от Невского. Она очень дорогая!
Я задумался, допил кофе, закурил и растерянно сказал:
— Ром, и всё-таки у меня что-то не сходится. Человек семьдесят, если не больше, стояли у гроба в церкви и не увидели, что в гробу не Мякишев, а некое чучело?
— Чучело не чучело, а какая-нибудь пара тяжёлых валунов или что-то подобное, прикрытое саваном, и маска вместо лица. Маску слепил какой-нибудь друг Мякишева, может, Илья Комов или иной опытный бутафор или художник. Конечно, ты скажешь, выглядела эта маска очень натурально, волосы, реснички… так ведь и готовиться к такой мистификации стали заранее, за месяц, может, или за два… Такую маску из современных материалов при современных технологиях изготовить — пара пустяков!
— Я думаю, ты прав, в наше время маска — не проблема.
— И со священником, возможно, договорились. Саша, ты же помнишь, он во время панихиды такую проповедь закатил о грехах наших! Начал с Адама, почти целый час говорил, чтобы каялись и не грешили, мол, будете грешить — в ад попадёте и в геенне огненной гореть будете. Я после той проповеди неделю не пил. Некоторые дамы от страха, жары и густого ладана чуть в обморок не падали, кто там будет рассматривать и вникать, маска перед нами или не маска…
— Да, помню, проповедь была впечатляющая! Знаешь, Рома, мне тогда почему-то подумалось, что в гробу не Мякишев… и когда был в Комарово, поделился своими сомнениями с Галей Илюхиной, ведь она женщина опытная. А она надо мной посмеялась, сказала, что запах чувствовала, и добавила: не говори, ерунды, Саша, давай лучше выпьем!
— Я Галину Александровну уважаю, — ответил поэт, — но тут она ошибается: церковь же та не приходская, а кладбищенская, в ней запах никогда полностью не выветривается. И ещё один нюанс… Странное спокойствие на похоронах Лены, вдовы Мякишева… Она вышла за него по любви?
— По любви и по страсти… они были вместе много лет…
— И Женя посвятил ей свои лучшие стихи! Такое спокойное поведение не могло меня не насторожить: ни слёз, ни обмороков, ни истерик… Ну и ещё рассуди: у Жени фигура, как у атлета, рост — выше ста девяноста, да в нём жизни — на троих! Ну, пил, сильно пил, так ведь все пьют — и ничего! А тут вдруг взял и умер в неполных шестьдесят… Нет, Либуркин, разве ты не видишь? Нам морочат голову: Мякишев вовсе не умер, он наконец освободился, ушёл…
— Где же он, по-твоему? — вздохнул я. — И куда ушёл? В монастырь?
— А почему бы и нет? Разве это плохой выход? Или на нём нет грехов? Сделал вклад, отпустил бороду и усы и живёт в тихой обители на далёком севере. А может, купил небольшой дом, только не здесь, не на севере, а на юге — в орстовской или ставропольской степи. Представляешь, Саша, сколько там простора и неба!
— Рома, слушай, а может, он лесоруб в Сибири или на Камчатке рыбаком устроился? Камчатка — это такое замечательное место! Сопки, вулканы, горячие источники… И киты, Рома, киты! Женя мне говорил когда-то, что хотел бы увидеть китов!
— Саша… — сказал поэт с горечью, — ты хоть понимаешь, что где бы Женя ни был — на Камчатке или в южной степи… Мы с тобой о нём никогда ничего не узнаем… И никогда больше не увидим… Ты чего загрустил? Либуркин, брось… Главное — это то, что мы теперь точно знаем — поэт жив. Может, пойдём ещё кофе возьмём?
— Нет, всё нормально… просто вспомнил одну девчонку, поэтессу, давно это было… кажется, её Леной звали, а фамилия — немецкая. Когда расставались, договорились, что встретимся во внутренней Монголии… мечта такая была. Я туда так и не поехал… не сдержал слова… и она, скорее всего, не доехала. Рома… я понял… вот куда рванул Мякишев! Я уверен, он в Китае, во внутренней Монголии!
— Вполне возможно!
— А может, и нам туда, Рома, осенью или весной?
— Я не против. Сейчас только посмотрю в Яндексе, как туда добраться.
Ненашев достал смартфон.
— Рома, не ищи. Спросим у писателя Паши Крусанова. Он опытный путешественник, коллекционер жуков… дорогу точно знает!
— Саша, поздно уже, отложим пока поездку. Пойдём, я провожу тебя до «Спортивной». Мне ещё работать. И не забыть позвонить Сенову — теннис сегодня отменяется.
У метро мы закурили. Я протянул Роме пакет с сочниками.
— Съешь дома с чаем.
— Давай мне один и тебе второй, — улыбнулся поэт.
— Слушай, а давай завтра…
— Завтра мне на работу, а тебе в синагогу. Мы не свободны, Либуркин. Один Мякишев теперь — свободен.
Я ехал в метро и думал, что нужно, наверное, купить водки и пригласить поэта Севу Гуревича в гости, посидеть с ним, поговорить, и, может, он что-нибудь расскажет о Жене… Хотя, конечно, надежд — никаких: поэты секретов не выдают.
Р. S. Уже дома, ложась спать, я получил смс со стихотворением с неизвестного номера. Я до сих пор уверен, что это была Ромина шутка, но он мне в этом так и не признался.
***
Гибнет червь, сгорает мошка —
всех живущих в свой черёд
смерть кладёт в своё лукошко,
а иного — не берёт.
Маршируя левой-правой,
каждый здравый индивид
от руки её костлявой
увернуться норовит.
Но как гриб в лесу осеннем
под листочком, за пеньком,
каждый взвешен и оценен
вездесущим грибником.
Рождены унять страдальцы
этот волчий аппетит.
А иной скользнёт сквозь пальцы —
и летит себе, летит…
Сад радостей земных
Я медленно шёл по книжному магазину к выходу и, проходя мимо отдела зарубежной литературы, вдруг увидел на столе среди других изданий книгу Джой Кэрол Оутс. Я зашёл в отдел, взял её и сразу стал смотреть оглавление. Ну точно! Это были те же самые рассказы, которые я так любил в юности! И переводчики те же. У меня когда-то была эта книжка, ещё советская, дал кому-то почитать, и мне её не вернули. Только та была в красивой цветной суперобложке, а на этом издании суперобложки не было. «Куплю! — решил я. — Сколько бы она ни стоила! Вспомню молодость».
И тут только я взглянул на название и увидел: вместо хорошо знакомого мне «Сада радостей земных» было совсем другое: «Делай со мной, что захочешь».
Я положил книгу на место и уныло побрёл к выходу.
— Либуркин! — услышал я на улице знакомый голос. Это был поэт Рома Ненашев.
— Ты что здесь делаешь? — спросил он.
— А ты?
— Я гуляю, день был трудный, мой напарник заболел, пришлось работать за двоих.
— И я гуляю. Только вышел из книжного. Слушай, Рома…
Я рассказал другу, что со мной произошло.
— Я бы, наверное, тоже книгу с таким названием не купил, — сказал поэт серьёзно. — Саша, а давай пойдём в ресторан. Я знаю одно место недалеко, там очень уютно и недорого. Мне его Володя Бауэр показал. Пойдём, я приглашаю!
— Рома, а не поздно?
— Нет, сейчас только полдевятого.
Ненашев достал сигарету и закурил.
— Знаешь, я вспомнил, у меня есть эта книжка, — сказал он.
— Какая? — не понял я.
— Оутс, — спокойно ответил поэт. — Пойдём, что мы стоим? Только она у меня не в Питере, а в Самаре. Я завтра позвоню маме, и она её вышлет почтой. Так что не волнуйся!
Минут десять мы шли по центральной улице, а потом свернули в какой-то переулок.
Поэт легко распахнул передо мной тяжёлую дверь.
— Заходи, Либуркин! Будет у тебя сад радостей земных… ты что предпочитаешь, коньяк или водку?
Клятва
На литературном вечере в журнале «Звезда» я, не обращая внимания на поэтов Жанну Сизову и Геру Власова, говорил поэтессе Полине Кондратенко:
— Вы такая красивая! Просто не-ве-ро-ятно! И стихи у вас интересные. Конечно, я бы за вами поухаживал, но, увы, возраст. К тому же, если честно, недавно у меня случился трудный роман с одной гениальной поэтессой, живущей на севере, а когда всё кончилось, я решил, я дал себе твёрдое слово… я поклялся: больше Венере — не служу!
— Саша, — удивлённо спросила Жанна, — кому же вы будете служить? Меркурию?
Настоящая любовь
В нашей школе работала старшей пионервожатой и по совместительству учительницей пения молодая симпатичная женщина, звали её Дора Петровна. Это была пергидрольная блондинка с большим, как тогда говорили, «тухесом», или задом, или, если прилично выражаться, с большими ягодицами и выдающейся грудью. Ещё у Доры Петровны были выразительные голубые глаза, а губы она красила розовой помадой. Нам, её ученикам, Дора Петровна, или Дора, как мы её называли, нравилась. Она не мучила нас, подобно предыдущему учителю, нотной грамотой или системой композитора Кабалевского. Дора Петровна просто заходила в класс с аккордеоном, улыбалась и говорила:
— Ну что, ребята, давайте споём!
И мы хором пели о том, как «уходили комсомольцы на гражданскую войну», пионерские и какие-то детские песни, но в конце урока, перед звонком, девочки обычно пели «Кукушку», очень милую песенку, первые слова которой и сейчас помню: «В полдень на опушке собрались подружки», и припев: «ку-ку, ку-ку, тра-ля-ля, тра-ля-ля». По пению у всех в дневниках были четвёрки и пятёрки, главное — веди себя тихо, и можно даже списывать домашнее задание.
В девятом классе у нас появилось несколько новых ребят, среди них — Толик Пынзарь. Он был добрым, компанейским парнем, часто улыбался, знал множество взрослых шуток и прибауток, курил «Беломор» и уже любил пропустить бутылочку пива, конечно, если были деньги. Ещё он немного умел играть на гитаре, учился средне, но прогуливал уроки редко. Мы с ним подружились, Толя любил Высоцкого, я тоже. Особо близкими друзьями мы не стали, но как-то раз он пригласил меня в гости. Мы гуляли после уроков, и вдруг Толя сказал:
— Слушай, Саня, пойдём ко мне, я сейчас один.
— А родители?
— Они уехали.
Пока шли, он объяснил, что родители довольно часто уезжают на несколько дней, работа такая — по командировкам. Я с завистью смотрел на него: какой свободный человек!
Толя жил недалеко от центра в небольшом каменном доме с палисадником. Он усадил меня на кухне за стол и сказал, потирая руки:
— Сейчас, Санечка, пять минут — и всё будет готово!
Потом снял пиджак, закатал рукава рубашки и вымыл руки. Помыл и нарезал в салатницу помидоры, огурцы, зелёный лук, поставил на плиту сковородку и разбил в неё четыре яйца. И всё это сделал быстро и ловко, с какой-то взрослой ухватистостью. Поставив всю эту снедь на стол, достал откуда-то полбутылки водки и две рюмки, налил в рюмки водку:
— Давай, Саня, по первой, за встречу!
Я никогда раньше водку не пил, но отступать было нельзя. Мы выпили один раз, потом второй. Вдруг Толик встал, ушёл в комнату, но быстро вернулся с аккордеоном.
— Ты умеешь? — спросил я удивлённо.
Он не ответил, потрогал осторожно клавиши и, склонив голову к левому плечу, задумчиво посмотрел на меня. Потом заиграл и запел модную тогда песню из кинофильма «Щит и меч»:
Прожектор шарит осторожно по пригорку,
И ночь от этого нам кажется темней.
Я возвращался домой, чувствуя себя совсем взрослым.
Солнечным днём в октябре я пришёл в школу после обеда на уроки по автоделу. На скамейке у входа в мастерские сидели Толик и его закадычный друг — Митя. Они курили «Беломор» и предложили мне.
— Сейчас учитель придёт, — сказал я, закуривая.
— Ну и что? — спокойно ответил Митя. — Валентин Гаврилович свой человек.
— Толя, а ты где пропадаешь? — спросил я. — Тебя не видно.
— Он в пионерскую ходит, там весело, — ухмыльнулся Митя.
— Линейку готовите? — снова спросил я.
— Да, линейку… с Дорой целуюсь! — вдруг выпалил Толик, искоса взглянув на меня. — Она и домой ко мне приходила. Всему меня учит… — усмехнулся он.
— Чему учит? — не понял я.
— Наверное, пению, — широко улыбаясь, сказал Митя.
— Сань, — тихо произнёс Толик, — мы вместе… — Он наклонился и прошептал мне на ухо словечко, от которого я весь покраснел.
— Толь, ты врёшь! Она же учительница…
Я встал и ушёл, и мы с ним больше о Доре Петровне не говорили. Я потом и забыл об этом разговоре, потому что был уверен, что он меня разыграл.
Весной, в апреле, когда после шестого урока я вышел из школы, Толик подошёл ко мне. Вид у него был какой-то опущенный…
— Пойдём покурим…
Мы двинулись к центру, подальше от школы. Толя достал «Беломор», закурили.
— Родители были в командировке, а вчера неожиданно вернулись, — сообщил он.
— Ну и что?
— А у меня Дора… голая, в спальне, в одном моём пиджаке… Они пошли к директору.
— Что же теперь будет?
— Не знаю.
Толя тяжело вздохнул, бросил окурок на землю и ушёл. Я не стал его догонять. Ни с одной девчонкой я по-настоящему не целовался.
Скандал, конечно, был. Но люди в то время были умнее и милосерднее. Доре Петровне поставили на вид и влепили, как говорили тогда, устный выговор с занесением в личное дело. Она осталась работать в школе, но взяла отпуск и уехала. А в мае занятия закончились, и мы решили это отметить. Встретились на Ленинградской. Было тепло, цвели каштаны, летали майские жуки. Толик пришёл, где-то уже сильно набравшись. Пили сухое сначала в подъезде, а потом в парке, потом куда-то шли, но Толик уже не стоял на ногах. Он периодически валился как сноп на асфальт, а мы с Митей поднимали его.
— Я люблю её! Дора… Дора… — как в бреду повторял Толик.
— Толя, возьми себя в руки! — уговаривал Митя. — Она же старая!
— Митя, я хочу к ней! Ребята, Дора… она такая добрая, такая хорошая… она мне всегда деньги на пиво давала!
Мне было жаль моего друга, но я тогда не понимал, отчего он так мучается.
— Толик, да ты пойми, — убеждал Митя, — тебе семнадцать, а ей… двадцать семь! между вами пропасть!
— Люблю, люблю её… — хрипел, задыхаясь, Толя. — Не могу без неё жить!
Убедила
Зашёл в маленький табачный киоск у автобусной остановки рядом с метро «Лесная».
— Приятно видеть молодое лицо, — сказал я, улыбаясь.
— Вам каких сигарет? — сухо ответила девушка.
— «Кэмэл» синий с чёрным верблюдом.
— Зажигалка не нужна?
— А есть дешёвые?
— Есть по двадцать девять.
— Я возьму.
— Какой цвет? Вот белый.
— Исключено!
— Тогда жёлтый.
— Нет, не люблю жёлтый.
— Есть чёрный.
— Нет, не хочу.
— Возьмите синий. Посмотрите, какой приятный!
— Психологи утверждают, что синий — цвет глубокой депрессии, — с горечью сказал я.
— Что вы? — ответила девушка, задумчиво глядя куда-то вдаль. — Синий — это цвет моря, цвет неба…
— Ладно, давайте синий!