Анна Маркина. Кукольня
Опубликовано в журнале Урал, номер 10, 2024
Анна Маркина. Кукольня. — М.: Формаслов, 2023.
Книгу с интригующим, мистическим названием «Кукольня», впервые увидевшую свет на страницах журнала «Дружба народов», издательство «Формаслов» позиционирует как «современный интеллектуальный роман с элементами триллера и детектива». Подобное определение довольно точное, но, как представляется, неполное. Сразу скажу, что тем, кто считает себя приверженцем реализма, в этом материале будет не вполне уютно — возможно, даже скучно. Но, к счастью, найдутся и те, кто увидит в авторской иронично-взъерошенной, несколько спонтанной манере излагать свои мысли черты очевидного новаторства, уводящего современную прозу к новым горизонтам.
Изначально единый авторский замысел можно расщепить на отдельные жанры и стили. Есть ли здесь черты детектива? Безусловно. «Леденящая душу» кладбищенская история об оскверненных могилах маленьких девочек держит читателя в определенном напряжении и ожидании развязки.
Есть и психологический триллер, потому что для автора важна не столько остросюжетность, сколько раскрывающаяся на ее фоне глубокая личная трагедия человека, ставшая главным лейтмотивом происходящего. Но и черты интеллектуального романа здесь тоже присутствуют. Видимая нарративность перемежается с авторскими раздумьями о природе человека и подлинных истоках его поступков.
Не случайно у каждого героя есть своя личная история. Свой «скелет в шкафу», определяющий дальнейшую жизнь, характер и поступки персонажа.
Молодой оперативник Андрей Ромбов никого не пускает в свое личное пространство, имеет странные привычки и незаживающую душевную рану. Когда-то на его глазах малолетний псих убил его мать. Не может похвастать более счастливой судьбой и героиня с мелодичным именем Юля Метелькова. Это девушка из неблагополучной семьи, тоже рано потерявшая мать и живущая с отчимом-алкашом. О Зеленкине и вовсе можно сказать словами Зигмунда Фрейда: «как только ядра ущемленных аффектов приобретают критическую массу, они начинают влиять на поведение человека». Одним словом, за каждым героем романа тянется шлейф давней психологической травмы. Это становится очевидным, когда из отдельных, казалось бы, поначалу никак не связанных сюжетных пазлов складывается общая картина.
Подобный подход кажется абсолютно постмодернистским. Но именно с этой литературной платформы начинается авторский побег от любой ограниченности конкретным жанром и стилем. В книге есть нечто, в одночасье размывающее любые границы и традиции. Нечто на уровне самого языка, мыслимого как бесконечное поле эксперимента.
Дело в том, что написавшая «Кукольню» Анна Маркина — не только прозаик, но еще и поэт. Оттого зашкаливающая в тексте интертекстуальность имеет явно поэтическую природу. Это означает, что здесь смешиваются не только жанры, но и роды литературы. Традиционный прозаический текст внезапно оборачивается то древнегреческим гекзаметром (глава «Опека vs Зеленкин»), то отрывком из Священного писания (глава «Лекция про друида»), то древнерусским плачем. Чего только стоит «присадиковая зима, со слезами смешанная». А то и вовсе поражаешься каскадом строк из современных песен — от советской классики до Земфиры1:
«Трава, трава у дома была зелёная, зелёная трава. Таял розовый свет прощально. Потом небо, загрустив, наклонилось, в сумерки укутав дома, будто кто-то день стряхнул с плеча устало в долгий ящик до утра. Фонари зажгли вечерний свет. Веяло сладким дурманом. Цвели сады. Темнели застенчивые ивы у пруда, у дальнего берега детства. Только раз в году бывает такое. Дышалось легко, будто все печали спрятались под черною водой. Вечера в России упоительны: такая легкость, хоть в небе спи».
Автор, подобно Улиссу, свободно путешествует из текста в текст, присваивая его себе и одновременно наполняя новыми красками основную историю.
По словам самой Маркиной, произнесённым на встрече с читателями, «именно так роман и задумывался: поставить стилистические и формальные эксперименты на рельсы жанрового сюжета и посмотреть, что получится». А получилось замечательно и очень самобытно. И относительно уже не нового в литературе сюжета о психе-извращенце, и относительно образа главного героя.
Знаток древности и языков, большой любитель кельтской мифологии Зеленкин — настоящая авторская находка. У него есть реальный прототип — российский краевед-некрополист, убежденный в том, что может оживить умерших детей.
Но в книге Маркиной эдакий псих-одиночка наделяется целым рядом индивидуальных, специфических черт. При этом не следует сбрасывать со счетов и литературную традицию. Поначалу Зеленкин кажется кем-то средним между Башмачкиным, Беликовым и Передоновым — героем сологубовского «Мелкого беса». В отличие от Башмачкина, персонаж Маркиной по-настоящему умен, образован и способен к творческой деятельности — как и его реальный предшественник. От гоголевского же героя здесь — своеобразное решение темы «маленького человека». Зеленкин, получающий гроши за свою работу, задавленный и униженный, — вызывает жалость и сострадание. Его жизнь скудна на события и положительные эмоции. Отсюда тоска по морю как по несбыточному: «Проплыл по небу большой облачный кит, загородил собой тепло и уполз далеко влево. Зеленкин из-за этого белого небесного млекопетающего вообразил себе море, синее-синее море с белой пеной, море в эпилепсическом припадке, как на бушующих картинах у маринистов, и вспомнил, что никогда не был на юге. Он обнаружил это вдруг на сорок пятом году пользования телом. И не то чтобы расстроился, но почувствовал себя оторванным от людей, которые ездили раз в году вылеживать на раскаленном песке, покупали раков, намазывались кремом от загара и уплетали высокие омлеты в общепите. Когда он увидит море? Никогда? Зарплаты у него кот наплакал, зато в планах — книга, газетная колонка, студенты, но главное не это. Главное, что ехать не для кого и не с кем».
С Беликовым героя роднит потребность в социальной ограниченности от мира. Зеленкин как огня боится женщин и близости с ними. Его гораздо более волнует мир глубокой древности, нежели реальная жизнь с ее заботами и страстями. Древнеегипетская и кельтская мифология для героя — то же самое, что для Беликова — мертвая латынь. Здесь и разгадка к искаженной логике персонажа, и объяснение его «заботы» о мертвых девочках. Есть, правда, и ещё одно объяснение. Герою, обречённому на одиночество и непонимание, только и остаётся, что разговаривать с «мертвяками». В надежде на то, что он хотя бы их выучит тому, что знает сам: «Так вот, я тружусь до обеда, корплю над могильными именами, а вы… читаете наши любимые книги: «Дон Кихота» и «Монте-Кристо», «Повести Белкина» и «Чёрную курицу», ещё Астрид Линдгрен и Андерсена, ещё Лермонтова и Тургенева, ещё «Педагогическую поэму» и «Как закалялась сталь», чтобы вырастали не рваньём каким духовным, а столпами общества нашего горемычного».
Что же касается Передонова, то здесь героев объединяет некая «чревоточина» внутри, объясняющая потребность в мелкобесовстве и пакостничестве. У Зеленкина тоже есть своя «Недотыкомка серая» — преследующий его призрак из прошлого. Это «мертвая невеста» Наталья Лазова, с которой все и началось: и тяга к некрополям, и замогильные голоса детей, молящих о пощаде.
В итоге драматизм личности главного героя разбивает жанр детектива внутри авторского замысла. Точнее сказать, это своего рода детектив — но с иного ракурса. Автора мало волнует, чем все закончится, — его гораздо более волнует, откуда все начиналось.
Поэтому нет ничего удивительного в том, что «разгадка» происходящего очевидна практически уже в самом начале, а «преступник» вычисляется на раз-два. Это не лихо закрученный криминальный сюжет в духе Агаты Кристи — это совсем о другом. О глубокой личной драме человека, который, в силу ряда обстоятельств, стал извращенцем, хотя, возможно, и «чувствовал в своей душе силы необъятные». Автору явно хотелось бы, чтобы читатели видели героя не маньяком, а глубоко больным человеком. Чтобы он вызывал по отношению к себе сострадание, а не отвращение.
В сущности, так оно и есть. Зеленкин никого не убивает — по-своему он даже добр, отзывчив, и благодаря ему жизнь Юли Метельковой меняется в лучшую сторону. А если к этому добавить его способность к внутренним монологам, насыщенным воспоминаниями, похожими на опоэтизированные потоки сознания, то герой даже симпатичен. У него своя логика жизни, своя «поэзия» — пусть даже слегка извращенная с точки зрения традиционной логики. В одном из таких монологов, по-модернистски лишенных пунктуационного оформления, ощутимо слышится голос автора, выстраивающего аллюзии с текстами современных поэтов, передающего им поэтический привет: «а здорово вот так выйти посреди дороги разрезающей сосновый лес на две части и задышать полной грудью и повернуться спиной к городскому шуму и потопать в самую чащу чтобы веточки хрустели под ногами и сбоку таскали иголки деловитые муравьи отстраивающие общественные зиккураты… под жидкой лампой и не разгибаешься сутками а тут хвойная музыка сложенная из самых ясных гармоний скрипа стволов лёгкого шелеста трав птичьего пения…»
Очевидный отсыл к «Хвойной музыке» Евгении Барановой сближает автора и его героя, помещает их на одном поле словотворчества.
Что же хочется сказать в итоге? Казалось бы, в литературе все уже открыто и все жанры испробованы. Но автор «Кукольни» уверенно доказывает, что это не так, заставляя читателя сначала выйти из зоны комфорта, потом удивиться, а после и восхититься. От осознания того факта, что в настоящем творчестве нет допустимых пределов. Это территория поиска и свободы и волшебный фонарь, «высвечивающий» даже низменные стороны жизни в каком-то особом, романтически-причудливом свете.
Это не так уж и трудно для талантливого прозаика. Особенно если прозаик — еще и поэт.
_______________________
1 Минюстом РФ признана иностранным агентом.