(Жизнь Замечательных Животных)
Опубликовано в журнале Урал, номер 1, 2024
Марат Баскин (1946) — родился в поселке Краснополье, в Беларуси. С 1992 г. живет в Нью-Йорке. По первой профессии инженер. Пишет повести и рассказы о Краснополье и краснопольцах. Печатался в журналах «Неман», «Крещатик», «Урал», «Мишпоха», «Этажи», «Особняк», в русскоязычных еженедельниках США, Израиля, Беларуси, в различных антологиях. Переводился на английский, болгарский, литовский языки.
Чуча, северный волк
Идет охота на волков, идет охота…
Владимир Высоцкий
Чуча был самым настоящим северным волком. Привез Лейба его с тундры, с Чукотки, где много лет проработал бухгалтером на прииске. И поэтому Чучу краснопольские остряки моментально переименовали в Чукчу, но при Лейбе с Чучей не решались произносить эту кличку. Краснопольские собаки встретили Чучу неприветливо. При виде его они буквально изводились криком, но он ничем не отвечал на их лай, презрительно смотрел на них, и они в конце концов успокоились, но в свою компанию его не приняли и дом Лейбы обегали стороной, если им доводилась гулять без ошейника. Лейба работал бухгалтером в местном банке, жил один, бирюком, в старом доме, оставшемся ему от родителей. Хоть родители его были в Краснополье довольно известные люди: отец Меер-Довид работал врачом, а мать Сарра-Лэя акушеркой, о Лейбе никто толком ничего не мог сказать. Вся его жизнь прошла вдалеке от Краснополья, а его родители о сыне почти ничего не говорили. Их дальняя родственница Нехама тоже не распространялась о Лейбе, правда, когда родители Лейбы умерли, кое о чем проговорилась. И тогда поползли по местечку слухи о его жене, о лагере, о том, что он живет где-то на краю земли. С появлением в Краснополье Лейбы Нехама опять замолчала, как молчала при его родителях. Она всегда держалась от их семьи подальше, то ли из-за того, что Лейба сидел, то ли из-за каких-то неизвестных распрей в мишпохе. Говорили, что Лейба учился в медицинском институте, когда началось дело врачей, его, арестовали, забрали буквально перед окончанием института, отсидел он в лагере года два, потом его реабилитировали, но он не вернулся в институт, а остался жить в тех краях, где сидел, стал работать на прииске бухгалтером. Но все это были только разговоры, в паспорт к Лейбе никто не заглядывал, а он сам не подтверждал эту историю, но и не отрицал. Вообще, он был молчаливым, как и его волк. Приехав в Краснополье, он зашел к Нехаме, кто знает, о чем они говорили, но больше он к ней не заходил. В первое время, как он появился в Краснополье, к нему пытались свататься местные молодицы, но они быстро убедились в бесполезности своих надежд. И бросили это глупое дело. Друзей он тоже не завел и только с соседом парикмахером Хаимом-Шмулей иногда перебрасывался парой слов, чтобы потом эти слова, приукрашенные Шмулей, расползались по Краснополью. Говорил Лейба с Хаимом в основном о волке, но все его рассказы о нем переплетались с его собственной жизнью и волей-неволей были историями самого Лейбы. О женитьбе Лейбы в Краснополье узнали после того, как он рассказал Шмуле, что волка подарил ему тесть. Подарил маленького волчонка в день свадьбы, куда явился прямо с охоты.
— «Удачная была охота, — сказал, — значит, и жизнь будет у вас удачная!» — повторил слова тестя Лейба и добавил, ничего не объясняя: — Удачная, да короткая.
А потом как-то сказал, что начальник соседнего прииска хотел забрать у него Чучу:
— Золотые горы обещал. В прямом смысле. Три самородка предлагал. Только разве память можно обменять на золото? Чуча — это моя память о ней!
— О ком? — переспросил Шмуля.
Лейба махнул рукой и ничего не сказал.
А потом, как-то Шмуля поинтересовался, кто сильнее волк или медведь.
Лейба пожал плечами и ответил:
— Не знаю. — А потом сказал: — Однажды Чуча загрыз белого медведя. Правда, после этого еле выходил я его… Но может это исключение из правил. — Лейба вздохнул и, ласково потрепав за холку Чучу, пояснил: — Медведь напал на Йиенгу сзади. Как подлец. А Чуча, как и я, не любит подлецов…
Лейба не объяснил, кто такая Йиенга, но Шмуля догадался, что она была женой Лейбы, а когда однажды Лейба показал Шмуле вырезанного из моржового клыка волчонка, прижавшегося к раскосой северной женщине, и сказал, что это маленький Чуча и его хозяйка, Шмуля уверился в своих догадках…
Надо сказать, что и с сослуживцами в банке Лейба если и говорил про жизнь, то только про Чучу, как будто у него не могло быть иных тем и проблем.
И еще он говорил, что этот волк умный, как человек. И всегда добавлял, что, может быть, и умнее. Надо сказать, что в Краснополье Лейбу из-за этих слов считали абисэлэ нит ин зих, что по-русски значило «как немножко не в себе». И именно этим объясняли его рассказы о волке.
Несмотря на смирное поведение Чучи, Шмуля смотрел на него всегда с опаской и говорил в парикмахерской, что за миллионы не согласился бы держать дома такого зверя.
— А волф варлирт зайнэ гор, обэр ништ зайн натур, — объяснял Шмуля свою неприязнь к Чуче. — Волк каждый год линяет, а норов не меняет!
Но жизнь иногда устраивает невероятные вещи, и Шмуля неожиданно оказался владельцем Чучи. Милиционеры приехали за Лейбой ночью, предъявили ему постановление анадырского прокурора о немедленной доставке его в Анадырь по делу о хищениях на прииске. Лейба молча прочитал постановление, расписался, собрал рюкзак и попросил милиционеров разрешить ему отвести Чучу к соседу. Милиционеры были могилевские, с областного ОБХСС, и с ними местный участковый Степан Хруня, Егерь, как его звали в поселке. Работал он раньше егерем в Беловежской пуще, попал там под раздачу большому начальству, говорили, чуть ли ни сам Хрущев был, и его уволили. И тогда он переехал со всей семьей к тетке в Краснополье. Тетка работала уборщицей в милиции и пристроила туда милиционером своего племянника. Егерь был согласен разрешить Лейбе отвести собаку Шмуле, но могилевские, опасливо глядя на Чучу, сказали, что отвязывать собаку нельзя, а соседу участковый передаст утром, чтобы забрал собаку. Лейбе даже не разрешили подойти к Чуче, и они попрощались взглядом. Чуча не метался, не рвался с цепи, а молча, смотрел на Лейбу и, как потом рассказывал Степан, по-волчьи плакал. Молча, без слез.
Рано утром по дороге на работу Степан зашел к Шмуле и передал ему просьбу Лейбы.
Шмуля испуганно выслушал рассказ Степана о ночном аресте соседа и сразу же начал отказываться от Чучи, предлагая Степану его забрать и делать с ним, что он хочет:
— Мне надо этот волк!? Он ведь, бандит, как его хозяин!
— Да не бандит Лейба, — возразил Степан, — его вызвали по бухгалтерской линии! Растрата там! Могут, конечно, и вышку дать! Сейчас мода такая пошла! Директора Елисеевского в Москве поставили к стенке, под разборку может и Лейба попасть! Только он не бандит! — Степан вздохнул, вспомнив о своем, и объяснил, почему не может забрать Чучу: — У меня кобель и волк самец! Не уживутся! А так бы я сам его взял! По глазам вижу умный зверь!
— Ну, возьми его,— умолял Шмеля, но Степан наотрез отказался:
— Я же тебе объяснил, почему не могу! Если надо что с Чучей помочь — помогу! А взять не могу! — он развел руками и, махнув рукой, ушел, оставив Шмулю сам на сам с волком.
Все утро Шмуля переживал свалившуюся на него заботу и, так и не покормив Чучу, ушел на работу и там, едва переступив порог, начал всем жаловаться на жизнь:
— Вос тутмэн? Что делать? Как только Лейба приехал сюда со своей Чукотки, я понял, что это добром для меня не кончится! Оставил бы этого зверя своей тетке, так нет — мне!
Жаловался он так почти полдня, пока зашедший в парикмахерскую санитар с ветлечебницы не посоветовал ему отвязать Чучу с цепи и пусть идет на все четыре стороны:
— Побегает, побегает по местечку, да в лес убежит!
И он же взялся отвязать Чучу за бесплатную стрижку в течение месяца. Шмуля готов был его стричь бесплатно хоть целый год, и через каких-нибудь полчаса Чуча, освобожденный от цепи, оказался предоставленным самому себе. На удивление освободителям, он никуда не побежал, а остался сидеть возле своей будки, как будто на нем оставалась цепь. Почти целую неделю он не выходил со двора, а потом внезапно исчез из поселка, покинув двор где-то среди ночи, и все поговаривали, что он пошел пешком на Чукотку…
Через полгода, когда все уже почти забыли про Чучу и про Лейбу, Чуча неожиданно вечером появился на автобусной остановке, как раз перед приездом последнего автобуса из Кричева. Автобус приходил поздно ночью, вокзал к этому времени был уже закрыт, и на остановке было только несколько человек. В первый день люди на Чучу не обратили внимания, приняв его за бродячую собаку. Чуча дождался автобуса, долго вглядывался в приехавших пассажиров и, проводив последнего взглядом, скрылся в темноте. На следующий день кто-то из пассажиров узнал Чучу и по поселку пошел слух о возвращении волка. А на четвертый день кричевским автобусом приехал какой-то родственник секретаря райкома, и назавтра секретарь вызвал начальника милиции и приказал застрелить волка.
— Среди бела дня по поселку бродит волк, и милиция не реагирует, — раскричался секретарь райкома. — Скоро волки будут ходить по райкому!
Начальник милиции хотел уточнить, что волк бродит не среди бела дня, а почти ночью, но промолчал. В тот же день он назначил группу по отстрелу волка, включив в нее Егеря как специалиста по диким зверям. Всем выдали пистолеты, а Степан пришел со своим охотничьим ружьем.
— Из пистолета вы волка не убьете, а в случайного прохожего попасть можете, — объяснил Степан свое появление с ружьем. — А я его с первого выстрела уложу!
Водителя автобуса предупредили, чтобы пассажиров выпустил на площади, не доезжая вокзала, и на дверях вокзала поместили об этом объявление для встречающих. Сами милиционеры разместились в грузовой машине напротив вокзала, возле киоска с мороженым. Чуча появился из темноты как всегда неожиданно и замер буквально на самой остановке, освещенный привокзальными фонарями. Не увидев людей, он удивленно повел головой, но не убежал, а остался ждать автобус.
— Стреляй! — шепотом скомандовал начальник милиции.
Степан кивнул, обернулся на замерших у борта милиционеров, показал им пальцем, чтобы ни стреляли и нажал на курок. И сразу же вслед за выстрелом, буквально вывалился из кузова, подставляя спину под пистолеты милиционеров, и побежал к Чуче. Волк подпрыгнул, сделал пируэт в воздухе и, вытянув лапы, рухнул на землю, прямо у столба с фонарем. Степан поднял его за передние лапы, встряхнул, любуясь блеском шерсти, и бросил в мешок. Потом повернулся к подбежавшим милиционерам и доложил:
— Все! Операция закончена!
— Премию выпишу,— сказал начальник милиции и добавил: — Шкуру снимешь, подарим первому секретарю! Только обработай хорошо!
Степан кивнул…
Назавтра краснопольская газета сообщила о доблестной победе милиции… А через два дня в Краснополье вернулся Лейба. Приехал он последним кричевским автобусом. Кто-то в автобусе успел ему рассказать о судьбе волка, погубив радость от возвращения домой.
Лейба долго стоял у будки Чучи, прежде чем открыл дверь дома… А войдя в дом, снял со шкафа большой чемодан, с которым когда-то приехал в Краснополье, поставил его посреди комнаты и принялся заполнять его вещами, не особо утруждаясь раздумьями, нужны ли ему будут эти вещи там или нет. Ибо он еще не знал, где это будет Там. Но точно знал, что ему надо уезжать из Краснополья и как можно скорее, ибо он не мог продолжать жить с теми, кто не помог Чучу. Когда чемодан заполнился до краев, он сел за стол, подперев голову руками, и так сидел очень долго, пока усталость не взяла свое, глаза закрылись, и он провалился в сон… Проснулся он под утро от прикосновения к лицу чего-то влажного и шершавого. Лейба встрепенулся: на него смотрели знакомые зеленые волчьи глаза! Став передними лапами ему на колени, Чуча осторожно лизал его лицо, как когда-то в тундре, когда их застала пурга вдалеке от поселка… Лейба несколько минут ошарашено смотрел на волка, не понимая сон это или явь, потом повернул голову в бок и увидел Степана, переминающего с ноги на ногу у порога…
— Ты? — почему-то спросил Лейба, неизвестно что вкладывая в свой вопрос…
— Я, — хмыкнул Степан и, не дожидаясь нового вопроса, объяснил воскресение Чучи: — Пулю я с сонной ампулой всадил! Зубра она минут за двадцать валит! А волка сразу! Трое суток спал! Главное знать, куда стрелять! Не впервой мне такое дело! — и добавил: — А я чувствовал, что ты вернешься. Просто так Чуча не прибегал бы на станцию… Зверь поумней человека будет… Вот такая шутка…
— С работы тебя могут снять за такую шутку, — заметил Лейба.
— Не пропаду,— усмехнулся Степан. — Все-таки я — Егерь! — И, подмигнув Чуче, добавил: — А премию мне не дали! Сказали, хватит того, что в газете о тебе написали!
Корова Нюся
Всем дает здоровье
Молоко коровье.
С. Маршак
Не знаю, кто придумал нашей корове имя Нюся, но с таким именем мы ее купили. Купил ее папа, как только я родился. Ибо в Краснополье молоко в магазинах не продавалось, а покупать у соседей было дороже, чем содержать свою корову. Папа собрал к ярмарке кое-какие деньги и с утра пошел на базар. Молочных коров редко продавали на ярмарке, торговали в основном телятами. Конечно, можно было бы купить телочку и растить из нее корову, но об этом надо было думать до рождения ребенка, а сейчас папе нужна была корова, которая сразу дает молоко. Особого выбора на базаре не было: всего три коровы — и те не особо приглянулись папе. И он уже, расстроенный, собирался идти домой, но случайно встретил знакомого учителя из Выдренки, который привез на базар продавать курей. Поговорил с ним, и тот, узнав, что папа ищет хорошую корову, сказал, что у его соседей две хорошие коровы — голландки и одну они собираются продавать. Должны приехать на ярмарку сегодня.
— Подожди, Маркович, скоро они явятся!
И вправду примерно через час они появились на базаре. Папа, конечно, кинулся сразу к ним, но они назвали такую цену, к которой папа со своими деньгами подступиться не мог. Папин знакомый попытался уговорить их сбавить цену, но ничего у него не получилось. Папе корова очень понравилась, и он побежал к парикмахерской, где работали его братья, чтобы взять взаймы у них денег на корову. Пока они ходили домой за деньгами, пока их жены решали, дать деньги или нет и сколько, прошло несколько часов, и когда папа вернулся на базар, корову с Выдренки он не нашел. Хозяин коровы стоял возле своей подводы и всем объяснял, что корова почему-то очумела, сорвалась с привязи и убежала неизвестно куда.
— Не карова была, а цяля! Клiкнеш: Нюся! З другога краю вескi пачуе i бяжыць!I на табе! Важжа пад хвост трапiла! Вяроуку парвала i збегла! i дзе я яе цяпер знайду!? — жаловался хозяин, едва не плача. Увидев папу, в сердцах сказал: — Лепей табе б уступiу! Нездарма кажуць, за дoугiм рублем пацягнешся, aпошнюю капейку згубiш! (Не корова была, а теленок! Позовешь — Нюся! С другого края деревни бежит! И на тебе! Веревка под хвост попала! Лучше бы уступил! Не напрасно говорят: за длинным рублем погонишься, последнюю копейку потеряешь! — бел.)
Папа посочувствовал ему и пошел домой. Что оставалось делать? Попробовать поездить по деревням или подъехать на ярмарку в Пропойск. Но, подойдя к дому, папа неожиданно увидел у нашей калитки сбежавшую корову, которую он узнал по белому пятну, окружавшему рога. Она дергала рогами дверную клямку, стараясь приподнять щеколду и войти во двор. Почему она пришла к нам, никто никогда не мог объяснить. Только бабушка сказала:
— Вэн Гот велт, ал махцах! (Когда Бог желает, все делается! — идиш)
Загнав корову во двор, папа опять побежал на базар искать хозяина. Нашел он его с помощью знакомого в забегаловке возле автобусной станции. Там он запивал потерю. Узнав, что пропажа нашлась, он очень обрадовался и тут же предложил папе купить корову, за предложенную папой первоначально цену:
— Не буду з цябе лiшнiх грошай браць! Яна ж сама да цябе пайшла, а тут грэх лiшнiя грошы браць! Пейце малачко на здароуе! (Не буду с тебя лишние деньги брать! Она же сама пришла к тебе, и тут грех лишние деньги брать! Пейте молочко на здоровье! — бел.)
Так корова Нюся у нас оказалась. Была она и вправду и тихой, и ласковой, и молочной. Но с характером. И этот характер познала бабушкина родственница из Москвы, которую звали, как и корову Нюсей. Когда бабушка написала ей письмо, что мы купили корову, в Москве зашевелились и впервые за десять лет решили приехать к нам на молоко, как написала тетя Нюся.
Тетя Нюся приехала к нам на сырадойчик, чтобы поправить здоровье от городской жизни. И появившись на нашем пороге, она сразу поинтересовалась, где наша корова. Бабушка сказала, что она пасется в поле. Тетя Нюся попыталась уговорить бабушку пойти с нею в поле, чтобы познакомиться с Нюсей, но бабушка сказала, что до поля далеко, и сейчас гонят коров на ранки, то есть выгоняют их в поле до рассвета, а днем, в жару, пригоняют на несколько часов домой для дойки, и посему тетя Нюся скоро сможет лицезреть корову Нюсю во дворе и выпить первую кружку сыродоя. Корова Нюся, как всегда, постучала рогами в калитку, и бабушка впустила ее во двор. Тетя Нюся выскочила на крыльцо с кружкой, как будто корова должна была принести ей молоко в бидоне, а не в цыцках, как по-простому объяснила ей бабушка. Корова окинула тетю подозрительным взглядом и пошла в сарай, дожидаться бабушку с доенкой. Бабушка не заставила ее ждать, ибо вымя у коровы было уже переполнено. Но появление с бабушкой тети Нюси с кружкой корову совсем не воодушевило. Не успели первые капли молока застучать по дну ведра, как тетя Нюся протянула бабушке свою кружку:
— Первое молоко самое полезное, — прокомментировала она свое желание.
Бабушка послушно взяла у нее кружку, и наполнила молоком. Выпив его, тетя Нюся не покинула сарай, а стала дожидаться окончания дойки. Корова время от времени поворачивала голову, неодобрительно смотрела на тетю, но молчала, продолжая жевать жвачку. Когда бабушка встала с ведром, тетя Нюся неожиданно взяла у бабушки ведро с молоком и пошла к умывальнику, висевшему во дворе. Бабушка удивленно посмотрела на нее, не понимая ее движений, но когда тетя Нюся перелила молоко из доенки в умывальник, бабушка ойкнула и спросила:
— Нюся, воз ду туст? (Нюся, что ты делаешь? — идиш.)
— Умывание свежим молоком полезно для кожи, — пояснила Нюся и добавила, — жалко, что у вас нет ванны. Ванна из свежего молока укрепляет организм. Так говорит доктор Левенбук! А он лечит самого товарища Сталина.
Бабушка о докторе Левенбуке ничего не знала, но поняла, что сегодня молока внуку не достанется. Не доставалось его и в последующие дни. Каждый раз корова Нюся наблюдала за этими манипуляциями с ее молоком, и взгляд ее с каждым разом становился все тяжелей и тяжелей. Но, как и бабушка, она терпела. Бабушка могла терпеть долго, ибо для нее желание гостей было превыше всего. А корова не выдержала после того, как тетя Нюся все же устроила ванну из молока в ночевках, в которых бабушка стирала белье. Для ванной понадобилась не только утреннее, но и вечернее молоко. Тетя Нюся плескалась во дворе, радуясь сельской жизни, а корова Нюся, прервав жвачку, мотала головой, то ли отгоняя шершней, то ли высказывая свое неодобрение.
Утром бабушка, как всегда в пять утра, вывела корову на ранки и, вернувшись в дом, начала хлопотать на кухне. Но возилась бабушка на кухне в это утро недолго: неожиданно прибежал к нам подпасок и сказал, что наша Нюся отбилась от стада, забралась в кусты дурнопьяна и наелась ядовитых ягод! Живот у нее вздулся и надо бежать за ветеринаром. Ветврачом был бывший папин ученик, жил он недалеко от нас, и папа побежал сразу к нему домой. В это утро хватило всем забот, но после укола корова успокоилась, а ветврач успокоил нас, сказав, что поколет недельку и все пройдет, правда, молоко нельзя будет пить недели две. Тетя Нюся, услышав такие слова, схватилась за голову:
— Неужели две недели нельзя будет пить молоко, молодой человек? — бросилась она переспрашивать врача. — У нас в Москве отравление лечат в течение суток! — укоризненно сказала она.
— Это у вас в Москве сутки, — хмыкнул врач, — а у нас, в Краснополье, четырнадцать дней!
— А умываться этим молоком можно? — с последней надеждой спросила тетя Нюся.
Ветврач сделал удивленное лицо: молоком в Краснополье никто никогда не умывался. Потом посмотрел на папу и, прочитав по выражению его лица нужный ответ, решительно сказал:
— Помоетесь молочком, в коровку превратитесь! Как в сказке! Очень опасное заболевание! Кожа пигментирует, — ввел он заумное слово и подмигнул папе.
После этих слов тетя Нюся немедленно стала собираться в обратный путь.
— Не хватало мне еще получить здесь инфекцию. Я в вашем доме больше ничего не возьму в рот! — сказала она, но от бабушкиных вкусностей не отказалась и заполнила ими два огромных чемодана. С одним она приехала, а второй мы ей отдали наш.
Дедушка договорился с шоферами, что ехали в Кричев за товаром, подвезти ее до станции, к московскому поезду. И папа поехал с ней, чтобы помочь загрузить чемоданы в вагон.
А корова дня через четыре поправилась и нам разрешили пить молоко.
Корова Нюся была у нас долго, пока не пришла к ней старость. Старых коров сдавали в местечке в совхоз, который потом отправлял их в Могилев на мясокомбинат. Но никто у нас не решался сдать Нюсю. И видеть, как она слабеет на наших глазах, было тоже больно. И Нюся своим коровьим чутьем поняла это. И, как говорила бабушка, чтобы не мучить нас, убежала из стада, когда пастух привел коров на опушку леса. Заметил пастух ее исчезновение, когда собрался гнать стадо домой. Ее долго искали, но не нашли. Леса вокруг Краснополья были густые, не проходимые. Тянулись они до самого Брянска….
Кот, который все помнил
Божа, паспагадай усім, —
I магутнаму, і слабому,
I відушчаму, і сляпому,
Каб у згодзе жылося ім.
Божа, паспагадай усім, —
Каб вайной не йшоў
Брат на брата,
Каб ржавела сякера ў ката,
Каб вячэраю пахнуў дым.
Божа, паспагадай усім!
Рыгор Барадулин
Хоня Кремер жил в этом доме до войны. Во время войны ни его жена с детьми, ни родители не успели уехать с Краснополья и все погибли в гетто. Вернулся он один в свой старый дом на краю местечка. Единственный, кто ждал его дома, был их довоенный кот Лантух. Так его назвал сынок Хони Наумчик. На идише, лантух — это черт-проказник, вроде домового, и кот был именно таким домашним проказником. Что только он не вытворял: и забирался в кастрюлю с супом, и утаскивал кусочек рыбы буквально из-под рук, и охотился за соседскими цыплятами.
— Лантух ис лантух,— успокаивала всех после проделок кота Хонина мама Рива-Клара, — вoс эр вонт, эр тут! Эр, ви а кохлэфл! Эр крыхт ву мэ дарф ун ву мэ ви дарф ныт! (Проказник всегда проказник, что он хочет, то он делает! Он как ложка для супа! Он забирается туда, куда надо, и туда, куда не надо тоже! — идиш)
Когда Хоня вошел в дом и, бросив на пол свой солдатский мешок, сел за стол, то услышал знакомое мяуканье, и откуда-то из-под печки появился облезлый, худой, весь в саже Лантух. Сделав два шага, он остановился и удивленно стал рассматривать Хоню, не зная, верить своим глазам или нет. Потом он прыгнул на стол, прошелся по нему и подставил спинку под руку Хоне. Когда-то он вот так подставлял спинку Наумчику. Хоня погладил кота по спине и, вынув из кармана кусочек хлеба, протянул ему. Кот не заурчал, как когда-то, а просто схватил хлеб и стал жадно кушать его. Наверное, это был у него первый послевоенный хлеб.
Прямо за домиком начиналось поле, вдали за полем виднелся лес, и улица переходила в проселочную дорогу, которая вела в этот лес. А перед лесом был ров, в котором убивали евреев, в котором лежала и вся Хонина мишпоха. Хоня все время надеялся, что кто-нибудь построит рядом с ним дом, и он не будет жить на краю, но почему-то никто не строился в этом месте. Со стороны поселка рядом с домом Хони было тоже пусто: стоял заброшенный дом, в котором, когда Хоня вернулся с фронта, никто не жил. До войны здесь жил Трофим, бухгалтер Молокозавода. Во время войны он стал полицаем и, как рассказывали, особо отличился, убивая евреев. Как говорили на суде, он убивал детей, разбивая их головки о забор. Его осудили на двадцать лет. И дом его остался стоять заколоченным и пустым. Семья Трофима, боясь людского гнева, переехала после войны в дальнюю деревню, где у них была родня. Они пытались дом продать, но никто не решился покупать это проклятое место. Хоня сначала тоже хотел продать свой дом и перебраться куда-нибудь подальше и от дома палача, и ото рва, но и на его дом не нашлись покупатели, и он остался в нем жить. Вернулся он с войны не стариком, и местные вдовушки посматривали на него с надеждой, и даже местный неофициальный ребе Борух-Шлома как-то остановил его и поговорил на деликатную тему, сказав, что жизнь течет, старое не вернуть. Хоня согласился с ним, но в конце разговора сказал:
— Они рядом во рве. Два шага от моего дома. Каждый день я им в глаза смотрю. Мне кажется, когда я сплю, они приходят в дом. Кот, конечно, их видит, но мне рассказать об этом не может. Но по глазам его я вижу, что он их видит каждую ночь. Вчера откуда-то притащил тряпочного клоуна, которого когда-то давно я купил Наумчику на базаре, в автолавке из Пропойска. Клоун был обгоревший и черный от сажи, как сам Лантух, когда я вернулся. Притащил и положил передо мной! Ну, скажите, откуда он взял клоуна, реб Борух? Не иначе, как Наумчик ему принес! А вы говорите, женись! Вот приведу я в дом новую жену, а они придут и увидят. И что я им скажу?
Устроился Хоня работать на автостанцию диспетчером. Автостанция находилась на противоположном от дома Хони краю местечка. Идти до нее было минут сорок. Первый автобус уходил в пять утра к Кричевскому поезду, и Хоня шел к нему затемно. Выйдя из дома, он несколько минут молча смотрел в сторону рва, потом переходил на противоположную сторону улицы, чтобы не проходить возле дома Трофима, и шел на работу. Возвращался он тоже поздно, встретив последний автобус из Минска. Чаще всего этот автобус задерживался, и приходил домой Хоня где-то около двух часов ночи. Лантух и провожал, и ждал его всегда возле калитки. Заметив его, он, как уважающий себя кот, не бежал навстречу, а продолжал сидеть, ожидая приближения Хони. Когда они встречались, то оба поворачивались в сторону рва, несколько минут молча смотрели в ту сторону, а потом шли в дом ужинать.
Лантух, как и Хоня, был непереборливым в еде, особенных изысканностей Хоня не варил, чаще всего готовил картофельный суп и тушеную картошку. И этим делился с котом. Правда, всегда перед ужином наливал Хоня себе и Лантуху немного сливовой наливки, которую сам делал из единственной сливы, уцелевшей от большого довоенного сада. Так и проходила их жизнь год за годом и, может, дальше текла бы с той же неторопливостью, если бы однажды, встречая последний автобус, Хоня, неожиданно для себя, не увидел, выходящего из автобуса Трофима. Последний раз он видел его до войны, в предпоследнее перед войной воскресенье. Была как раз первая в том году ярмарка, и они по-соседски купили вместе овечку на мясо. Вместе разделывали ее на дворе у Трофима. Осудили Трофима за полгода до того, как Хоня вернулся в местечко. Хоня вычеркнул его из своей памяти, надеясь, что не увидит его больше в своей жизни. Двадцать пять лет ему казалось огромным сроком. Может, и вправду это был огромный срок, но вышел Трофим из автобуса ровно через десять лет и четыре месяца, как милицейский воронок увез его из местечка. Сойдя с автобуса, Трофим осмотрелся, и взгляд его, как-то сразу уткнулся в Хоню, может потому, что никого из местных не увидал на вокзале: местные приезжали по пятницам, а в среду пассажирами были в основном командированные. И единственным знакомым человеком был Хоня.
— Здравствуй, сосед,— сказал Трофим, как будто ничего за то время, как они не виделись, не произошло, и протянул руку.
Хоня по инерции протянул руку в ответ, но спохватившись, отдернул ее, как будто натолкнулся на горячую сковороду. Трофим по-своему понял его движение и сказал:
— Я — не беглый. Меня освободили. Досрочно. За примерное поведение и раскаяние. Государство простило! Товарищ Сталин снял грех с души. Искупил я свою вину! — Добавил: — И в вашей религии говорится, покаявшийся грешник не грешник!
Хоня никак не среагировал на его слова, и тогда Трофим спросил:
— В старой хате живешь или в новую избу перебрался?
— В старой, — ответил Хоня.
— Значит, опять соседи. В одну сторону идти!
Всю дорогу до дома Хоня молчал, а Трофим говорил без остановки, как будто выговаривался за все тюремные годы. Говорил о довоенной жизни, вспоминал школьные истории, как-никак они учились когда-то в одном классе. Но его слова не доходили до Хони, как будто вдруг заложило уши и в них только что щелкало, как после контузии, от разорвавшегося рядом снаряда. На этот раз впервые за все годы Хоня не перешел на противоположную сторону улицы, а прошел до Трофимовой калитки, и, не кивнув Трофиму на прощание, пошел к своему дому. Лантух встретил его на этот раз не у калитки, а на краю палисадника, прямо на Трофимовой меже. Он изогнул спину, как будто готовился к драке, и смотрел в сторону соседского дома.
— Трофим вернулся,— тихо сказал Хоня, обращаясь к коту, и вопросительно посмотрев на него, спросил то ли кота, то ли самого себя: — И как нам жить дальше?
Кот ничего не ответил.
Возле калитки они, как обычно посмотрели в сторону рва, и Хоня повторил свой вопрос:
— И как нам жить дальше?
В этот вечер он ничего не ел. Только выпил наливку и пошел спать. Кот от еды не отказался. Хоня всю ночь ворочался в постели, вскрикивал во сне. От его криков Лантух вздрагивал, но продолжал спать.
Назавтра в дом вернулась Трофимова жена Настя. Приехала она со свояками. На трех подводах привезли скарб. Стало понятно, что собрались они жить здесь долго.
Разгрузив все, отметили возвращение Трофима и поздно вечером свояки уехали. Лентух весь день сидел на заборе и наблюдал за соседскими хлопотами. Трофим на кота не обращал внимания, а Настя, когда отъехали гости, сказала:
— Смотри, Трофим, это ж их довоенный. Всю войну не видели.
— Он,— удивленно признал Трофим.— А я думал, что издох вместе с жидами. Я ж его в яму столкнул до них. И землей присыпал. У него жидовское имя было. Помнишь?
— Уж не помню, столько лет прошло, — пожала плечами Настя и озабоченно добавила: — А он весь день сидит, как будто, за нами наблюдает.
— Донаблюдается, — буркнул Трофим и фыркнул в сторону кота. Но тот не шелохнулся.
Когда Хоня возвращался с работы, свет в доме соседа уже не горел, но сам сосед сидел на завалинке и курил, будто поджидая соседа. Хоня, не доходя до соседской избы, собрался перейти на противоположную сторону, но Трофим окликнул его:
— Может, отметим мой приезд? Братан хорошую самогонку привез.
— Не пью, — сказал Хоня и почему-то извиняющее добавил: — Мне завтра к пяти на работу.
— Как знаешь, — сказал Трофим и неожиданно спросил: — А как кота твоего звать? Сегодня увидал, сразу узнал. Ваш, довоенный. Помнил раньше, как его звали, а теперь запамятовал.
— Лантух, — сказал Хоня.
— Во-во, вспомнил,— сказал Трофим. — Чертенок, значит, по-вашему. Ох, помню, цыплят он у нас таскал. Моя хотела ему голову скрутить за это. Смотри, что бы опять за старое не принялся. Настя выводок привезла. Будем курей разводить. Предупреди его!
— Он что человек, чтобы предупреждение понимать, — пожал плечами Хоня и добавил: — Ему и без твоих цыплят еды хватает.
— Мое дело сказать, твое дело послушать,— хмыкнул Трофим и затянулся самокруткой.
И в эту ночь Хоня спал беспокойно. Опять ворочался и стонал.
Утром, вспомнив слова соседа, он оставил кота дома. Но как только щелкнул дверной замок, кот спокойно вспрыгнул на скамейку в сенцах, а с нее перепрыгнул на бочку с квашеной капустой, а оттуда на маленькое не застекленное окошко в стене, которое было вырублено для того, чтобы соление, хранившееся в пристройке, не плесневело. Посидев несколько минут на окошке, Лантух осмотрелся по сторонам и прыгнул на забор. И замер, обозревая соседский двор
Выйдя утром во двор по нужде и, увидев на заборе кота, Трофим, прежде чем сделать свое дело, подошел к скирде с дровами, и, взяв полено, швырнул им в кота. Кот подпрыгнул, пропустив летящее полено под собой, и как ни в чем не бывало опять приземлился на то же самое место на заборе.
Трофим выругался и, под наблюдением кота, сделав свое дело, вернувшись в дом, сказал:
— Опять жидовская морда смотрит! Надо Фрица привезти из деревни.
— Так Авдей не отдаст, он у него сад сторожит, — сказала Настя.
— Да не на все время он мне нужен! Загрызет эту падлу, и вернем! — хмыкнул Трофим и неожиданно рассмеявшись, добавил: — Загрызть не дам сразу, лапы отрублю, пусть на животе ползает. Я, когда малой был, любил такие штучки устраивать. Как в цирке!
Ничего не зная о готовящейся расправе, кот продолжал ежедневно сидеть на соседском заборе. Всякие уловки с камнями и поленьями на него не действовали и только больше изводили соседа. Хоня удивлялся появлению соседских дров на своем дворе, но ни о чем не спрашивал у соседа, собирал их и молча, относил назад. Про проделки Лантуха он не знал, ибо, придя домой находил кота, греющимся на лежанке….
Авдей привез собаку в воскресенье. Это был громадный черный ротвейлер, наверное, единственный во всем районе такой породы. Досталась собака Трофиму, от немцев: майор фон Шульц, отправляясь в отпуск в Германию, поручил Трофиму присматривать за собакой. Но из отпуска он не вернулся: разбомбили поезд, в котором он ехал, и собака осталась у Трофима. А потом Трофим отдал ее брату, в деревню, чтобы от партизан охраняла.
Фрица Тимофей посадил на длинную цепь, что бы у него была возможность доскочить до забора и схватить Лантуха. Хоня работал и по выходным, ибо в выходные автобусов прибывало и отходило от станции значительно больше, чем в будни. Как всегда, закрыв кота дома, он ушел и, Лантух занял свой пост на заборе. Фрица привезли при нем.
— Вот она, жидовская падла,— сказал Трофим, показывая брату на кота.
Тот, как и Трофим, поупражнялся в метании камней и поленьев в кота, но, как и у Трофима, старания его оказались безрезультатными. Фриц, как только его сняли с подводы, завидев кота, начал метаться и лаять. Но Лантух абсолютно спокойно встретил эти угрозы. Даже стал издевательски изгибать шею и шипеть на мечущегося Фрица. Посадил Трофим собаку на длинную цепь, чтобы она доставала до забора. Но перепрыгнуть через забор ротвейлер с цепкой не мог. И это понял кот. Он подпускал собаку поближе и буквально перед ней спрыгивал на свою сторону, чтобы через секунду опять вскочить на свое место, доводя собаку до бешенства. Трофим с братом полчаса наблюдали за бесполезными усилиями Фрица добраться до Лантуха, и потом, плюнув, пошли выпивать в дом. За столом не выдержав, Трофим сказал:
— Надо спустить Фрица с цепи. Иначе он его не поймает! Этот кот, хитрый, как тысячу жидов! Но Фриц все хитрики жидов знает!
Брат замахал руками, отговаривая от этой затеи Трофима:
— Назад на цепь не посадишь! Он же Фриц, по-нашему не понимает!
— А я по-ихнему понимаю, — хмыкнул Трофим.
После застолья брат с женой Трофима пошли походить по магазинам, а Трофим опять вышел на двор. Фриц заливался лаем, а кот продолжал сидеть на заборе и издеваться над собакой.
— Как все ваши во рве будешь лежать, жидовский кот, — сказал Трофим и, сняв ошейник с собаки, показал на кота, и скомандовал: — Юдэ! Фас!
Но и без команды, как только Фриц освободился от цепи, он бросился к забору, на котором сидел кот. Взлетел он на забор в мгновение и, именно в то мгновение, когда его зубы вот-вот должны были сомкнуться, перегрызая кота, Лантах неожиданно прыгнул не от собаки, а прямо на нее, пролетел над нею и приземлился за хвостом собаки, уцепившись за него. Фриц взвыл, развернулся и увидел перед собой ухмыляющегося кота, болтающего на собственном хвосте. Он завертелся на месте, пытаясь ухватить кота, и свирепея от криков Трофима, призывающего его разорвать обидчика. И, когда казалось, закрутившись, он уже дотянулся до Лантуха, тот царапнув его по морде, оторвался от хвоста, взлетел вверх и… опустился на голову Трофима. Трофим от неожиданного нападения закричал, схватился за голову, но кот выскользнул из его рук, прыгнув на крышу, а Фриц, ничего не соображая, прыгнул в погоне за котом на Трофима и с яростью вцепился в шею хозяина, разрывая ее…
Трофима увезли хоронить в деревню, а Фрица застрелили на следующий день в нескольких километрах от поселка, устроив на него облаву из местных охотников и милиционеров.
В Краснополье долго говорили о страшной немецкой собаке.
— От Божьего суда не уйдешь, — говорил Хоня, рассказывая коту про случившееся с соседом. — Не напрасно сказано: «И придет День, и каждый получит по заслугам его…»
Кот внимательно слушал, как будто ничего не знал о происшедшем.
Пасхальный гусь
Ах, свобода, ах, свобода.
Ты — пятое время года.
Ты — листик на ветке ели.
Ты — восьмой день недели.
Иосиф Бродский
Сразу после войны гуси в Краснополье были почему-то большой редкостью, а если иногда появлялись на базаре, то стоили очень дорого, и мы не могли позволить себе их купить даже на пасху. Каждый год за пасхальным столом бабушка вспоминала, что всегда перед войной на пасху покупали гуся. В каждом еврейском доме был на столе гусь с яблоками, гусиные шкварки и суп гусиный с манделах. Воспоминания бабушки повторялись из года в год, но гусь на нашем пасхальном столе не появлялся. И вдруг неожиданно для нас всех бабушка принесла с базара корзину цыплят и маленького гусенка. Раз в году в Краснополье собирался не просто базар, а ярмарка, на которую съезжались продавцы со всех близлежащих районов. И на этой ярмарке для бабушки случилось небольшое чудо: ее еще довоенная знакомая с Костюкович привезла на продажу птенцов и уступила бабушке одного гусенка по дешевке, от радости встречи.
— Увидала меня, так чуть не расплакалась, — рассказывала бабушка, сама, не веря своему счастью,— говорит, что думала, что мы все погибли здесь… Ей кто-то сказал, что мы не успели в эвакуацию уехать и с полдороги назад вернулись, когда чериковскую дорогу начали бомбить. — Бабушка вздохнула и, утерев фартуком набежавшую слезу, сказала: — это она про нашего Шеела слышала, наверное, и подумала, что и мы с ним…
Воспоминание о дедушкином отце, реб Шееле вызывали у бабушки всегда слезы: ей всегда казалось, что она в чем-то виновата, что потеряли его во время бомбежки в лесу, хотя никакой вины ее в этом не было. Бежали евреи из Краснополья буквально в последнюю минуту, все время, веря в непобедимую сталинскую армию. Немцы двигались по пятам, и на чериковской дороге маленький еврейский обоз был уничтожен почти полностью, оставив в живых едва ли каждого третьего. Слава Богу, бабушке удалось с детьми выбраться из этого ада, а реб Шеел отбился от основной массы, потерялся, его искала бабушка, но недолго, ибо все стали кричать, что немцы сбрасывают десант и надо бежать, и все побежали в сторону Кричева, надеясь, что Шеел туда побежит тоже, а он, поблуждав несколько суток один в лесу, вернулся в Краснополье, где уже были немцы…
Вспомнив свекра, бабушка несколько минут сидела молча, не выпуская из рук корзину с птенцом, а потом тихо сказала:
— Это, наверное, Шеел послал нам такую удачу! Он всегда говорил, что пасхальный стол без гуся не стол! Вот и подумал про нас, — бабушка тяжело вздохнула, вытерла опять появившуюся слезу, и, подозвав меня поближе, сказала: — До пасхи еще далеко, гусенку надо вырасти. Присматривай за ним, зуналэ, чтобы, не дай Бог, не пропал, а то в прошлом году у Двойры всех цыплят собака Стешица задушила, да и коршун как-то залетел в местечко: курицу у Нехамы унес, чуть ли не из рук вырвал… Так что, стой на страже, как пограничник Карацупа!
— Хорошо, — сразу согласился я, обрадованный поручением бабушки.
Надо сказать, что за гусенком и вправду нужен был глаз да глаз. Переваливаясь из стороны в сторону, он медленно и важно ходил по двору в отличие от бегающих и галдящих цыплят, но хождение его было не праздное шатание, а поиск щелей в заборе, окружающем двор, чтобы проверить их на возможность побега, и только моя неусыпная бдительность не дала ему исчезнуть из нашего двора в первые же дни. Когда бабушка высыпала во дворе зерно и цыплята стаей бросались на еду, гусенок спокойно стоял в стороне и ждал, когда насытятся его желторотые товарищи. В конце концов от зерна не оставалось ничего, и гусенок, бросив унылый взгляд на оставшееся место пиршества, шел искать чего-нибудь в закоулках двора. Заметив это, я стал кормить его отдельно, но и при этом цыплята успевали с его стола похватать, что можно, и он уступал им и даже смотрел на меня осуждающе, если я пытался отогнать цыплячью ватагу. В нем была какая-то не гусиная доброта и степенность, как у знаменитого гуся Нильса. С каждым днем он все больше и больше привыкал ко мне и в конце концов стал ходить за мной, как собачка. И я, как собачке, придумал ему имя — Шлема. И он иногда откликался на его, лениво поворачивая в мою сторону голову. Бабушка, оценив наши дружеские отношения, стала разрешать мне выходить с ним на улицу и гулять в нашей знаменитой луже. Во время дождя прямо напротив нашего дома, посреди улицы образовывалась огромная лужа, которая была мне почти по колено, а в некоторых местах и глубже. Вся ребятня с нашей улицы сразу после дождя собиралась в этой луже, счастливая до невозможности. И этим счастьем я, конечно, поделился с гусенком. Несмотря на свою обычную медлительность, к луже гусенок буквально летел, махая крыльями и гогоча от радости. И потом долго не хотел уходить с нее, плавая и ныряя в ней, как заправский пловец. Каждый раз, когда мы со Шлемой выходили на улицу, бабушка предупреждала меня, чтобы я за ним смотрел в оба, ибо, как говорила бабушка, мамзэйрым, хулиганов, хватает на улице. И надо сказать, бабушка была права: ни дня на улице не проходило без баталий между ребятами с нашей Советской улицы и Садовой. На нашей улице все гусенка любили, но садовцы были для него, конечно опасны, и я, видя их приближение к нашей луже, всегда сразу уходил с гусенком домой, но однажды я зазевался, а они подобрались к нам через огород Каменщиковых, чем дом был напротив нашего, и с криком ворвались на нашу территорию: и гусенок оказался в середине боевых действий. Я кинулся спасать гусенка и буквально налетел на атамана садовцев Яшку Тарзана. Он c налету сделал мне подножку, и я плюхнулся лицом в лужу, и он тут же прижал меня коленкой книзу: мол, глотай, сопля, воду! И тут мой гусенок, всегда мирный и спокойный, загоготал, вытянул шею, зашипел и бросился на моего обидчика. Яшка от Шлемкиного щипка взвился на месте, подпрыгнул, поскользнулся, упал, вскочил, закричал и бросился бежать, преследуемый гусем. Гусь гнался за ним до Банного переулка, и я бежал следом, боясь, что потеряю гуся, но Шлема возле переулка остановился, развернулся и медленно пошел назад к нашему дому, как солдат, выполнивший свой долг.
К пасхе гусенок стал большим гусем и бабушка, неожиданно для меня, где-то за несколько недель до пасхи, сказала, что сейчас гусю надо отдохнуть, а то он с тобою совсем забегался, забрала его со двора, посадила в большой мешок, завязала мешок где-то на уровне шеи, выпустив наружу гусиную голову, и подвесила мешок в доме, в сенцах на балке, пристроив рядом кормушку с зерном и ведерко с водой. Я тогда не знал, что так откармливают гусей, чтобы они стали жирнее, и думал, что бабушка и вправду устроила гусю отдых. Шлема первое время сопротивлялся, шумел по ночам, не давая нам спать, а потом привык к своей ленивой жизни и все время торчал клювом в кормушке с зерном, а я все эти дни ожидал, когда он, наконец, отдохнет, и его опять выпустят во двор… И совсем забыл, что когда-то бабушка говорила, что купила гуся для пасхального стола.
В этот год к нам на пасху должны были приехать гости с Москвы, которые у нас никогда до этого не бывали, и бабушка крутилась по дому, десять раз все убирая и готовя вкуснятины к их приезду. Приезжали они в воскресенье кричевским поездом, и папа должен был ехать в Кричев встречать их на райсоюзовской машине, с шофером которой дедушка договорился за месяц до их приезда. Поезд приходил в пять утра и ехать папа должен был в четыре. Я просыпался всегда поздно, но в это утро я проснулся еще до папы, лежал и думал про кино, ибо по воскресеньям у нас в клубе показывали днем детские фильмы и в этот день должны были показывать «Джунгли», о которых говорили все мальчишки уже целый месяц и которые видел мой друг Норка в Могилеве, куда ездил с мамой к врачу. Я лежал и представлял, что я увижу в кино, и в это время услышал разговор папы с бабушкой, который меня потряс: бабушка просила папу, что бы он ЗАРЕЗАЛ гуся, когда я буду в клубе! Я едва не подпрыгнул на кровати, но удержался, внезапно поняв, что криком мне Шлему не спасти. И как-то моментально придумался иной план спасения Шлемы. Я долго лежал в кровати, дожидаясь, когда мама с бабушкой рано побегут на базар, чтобы что-то купить до приезда гостей, потом дождался, когда дедушка пошел в свою контору, как называл он горпо, где он работал бухгалтером, и только потом быстренько оделся и сразу приступил к выполнению своей задумки. Чтобы снять мешок со Шлемой мне пришлось взобраться на табуретку, я долго возился с завязками и, так и не осилив их, принес из бабушкиной швейной машины ножницы и перерезал тесемки, шлепнувшись вместе с мешком со стула. Потом я выпустил гуся из мешка и потащил его во двор. Сам он никуда не хотел идти. Я пытался расшевелить его во дворе, но он не подавался на мои уговоры.
— Пошли, миленький, хорошенький, Шлемочка, — кричал я ему, но он растолстевший и ожиревший от трехнедельной жизни в мешке, стоял на месте, не решаясь сделать ни одного движения.
Тогда я в сарае отыскал корзину, в которой бабушка носила картошку, посадил в нее гуся, приладил ее на ручку папиного велосипеда и, ведя велосипед в руках, быстренько выехал со двора и покатил с гусем к речке, которая была за сушильным заводом. Вез я гуся огородами, чтобы не попасться на глаза знакомым. Возле речки, я вынул гуся из корзины и потащил к воде. Безразличный до этого ко всему, он при виде воды неожиданно ожил, заворочал головой, даже прогоготал и на радость мне бодро пошлепал к реке…
— Прощай, Шлемка,— сказал я сквозь слезы и, подхватив велосипед, умудрившись впервые подлезть под рамку, помчался домой.
В воскресенье дедушка ходил на работу ненадолго, и он вернулся домой раньше бабушки и первым заметил пропажу гуся: я даже не убрал порезанный мешок, и он валялся посреди двора. Дедушка подумал, что гуся украли, пока я спал, и начал кричать, что бабушка всегда не закрывает двери, когда уходит, что у нас не дом, а открытый двор. В это время вернулись домой бабушка с мамой, и подъехал папа с гостями. Прямо на пороге двора, у калитки, дедушка поведал всем о пропаже гуся. И всем стало не до гостей. И тогда папа догадался спросить у меня прямо, куда я спрятал гуся. Я не мог обмануть папу и признался, что отпустил Шлему на речку. Дедушка ойкнул, и они с папой, схватив мешок и почему-то печную кочергу, побежали к сушильному заводу ловить гуся. Я мучился, что признался, где гусь, и страшно боялся, что они вернутся с гусем, но они пришли с пустыми руками. Я от радости едва не запрыгал на месте, но дедушка оборвал мою радость, сказав:
— Наверное, уже у кого-то в супе наш гусь.— И добавил: — И дурак его словит, он же, наверное, и ходить разучился совсем! Вот нам и пасхальный гусь…
От этих дедушкиных слов слезы полились из моих глаз ручьем, я уткнулся в мамину юбку, пряча заплаканное лицо, и тут бабушка сказала:
— Вос ду зогст, Анчэ? Что ты говоришь, Анча? Ты разве не видел, как дикие гуси пролетали? Мы с Лэей видели, они над базаром еще кружились! Все серые, а один среди них белый, наш! Я еще, говорила, а не наш ли Шлема в гуси-лебеди подался!
— И я подумала, что это наш,— подхватила бабушкины слова мама, — у него одно перышко в краске вымазано. Помнишь, как он на крашеную скамейку забрался? Так вот тот белый гусь, что над нами кружил, был с вымазанным пером.
Дедушка посмотрел на маму с бабушкой и неожиданно сказал:
— А вообще-то наш гусь не такой дурак, чтобы кому-то в руки даваться.
— Гусю счастливой дороги, — сказал папа и добавил, — а нам пора за стол, — и мы все пошли в дом.
В тот год мы опять не имели за пасхальным столом гуся, но это была самая счастливая пасха в моей жизни.