Валерия Соболь. Febris erotica. Любовный недуг в русской литературе
Опубликовано в журнале Урал, номер 1, 2024
Валерия Соболь. Febris erotica. Любовный недуг в русской литературе. — СПб.: Academic Studies Press / Библиороссика, 2023.
Философская монография профессора-русиста из Иллинойского университета Валерии Соболь рассматривает довольно редкую для отечественного литературоведения тему — выражение физиологических проявлений страстных чувств в классической художественной традиции. Но эту книгу нельзя отнести к категории популярных сегодня работ о слабостях человеческого организма, нашедших отражение в культуре, творчестве, нормах, таких как исследования чахотки, психических нарушений или приземленной подагры (Каролин Дей, Сьюзен Сонтаг и др.), — перед нами особое произведение. Думаю, все согласятся, что и до Рождества Христова, и ныне чувства любящих примерно одинаковы, вряд ли они подверглись существенной эволюции. Однако неискушенного читателя (если он отважится открыть научный труд) может глубоко поразить, как менялось их восприятие современниками-интеллектуалами. История представления «страстных чувств» в литературе начинается с дьявольского наваждения, с которым нужно бороться затворничеством и постом, и с беспричинной, но опасной хвори с угрожающими жизни последствиями. Доходит до прозаического расстройства нервов, циничной половой истомы, охарактеризованной Есениным. И наконец, к нашим дням, предстает в виде благого явления, способного вылиться в счастливый семейный союз.
Очень интересная, спорная по выводам работа анализирует восприятие любовного чувства ни много ни мало в мировой литературе — от античности до XIX века включительно (хотя формально обращена к России позапрошлого столетия). Несмотря на интригующее легкомысленностью название — любовная лихорадка, книгу стоит приобретать только уверенному в себе читателю. На протяжении относительно небольшого по объему исследования автор-универсал погружается в науку, медицину, религию, историю психологии, литературной критики. Все это для того, чтобы всесторонне обрисовать проблему понимания страстного чувства признанными авторами от эпохи эллинистического романа до позитивизма 1840–1860-х гг.
Сравнительно бегло охарактеризовав древние века и средневековый период, Соболь, к нашему удовольствию, концентрируется на трех избранных ею крупных русских романистах — Герцене, Гончарове и Чернышевском, а завершает Львом Толстым. По мнению ученого, древний художественный топос-клише «любовь как болезнь» в русской литературе наиболее ярко заимствован, развит, интерпретирован и наконец разрушен и сведен на нет, изгнан из центра внимания как писателя, так и читателя именно этими классиками. Герцен в «Кто виноват?» рассмотрел канонический прецедент, перенеся его на отечественную почву, но, в сущности, ничего нового к традиционной интерпретации не добавил. Так, благородная замужняя Люба разрывается между «любовью-привычкой» к супругу и страстным взаимным чувством к новому поклоннику Бельтову, эта коллизия в итоге приводит ее на порог чахотки и физического угасания. Гончаров же в «Обыкновенной истории» приземляет и прагматизирует трагическую ситуацию: юный влюбленный Адуев, пройдя через романтические муки и то же самое расстройство здоровья, в итоге не только выздоравливает, превращается в рационалиста, но полнеет, опошляется и становится противоположной личностью. Чернышевский в «Что делать?» и вовсе мыслит рецептурно (чуть не сказала, антихудожественно), Толстой же разрушает саму основу топоса, заявляя в «Анне Карениной», что проблемы нет вовсе, она лишь искусственно созданное обществом клише, а в действительности причина физического страдания отверженной Кити заключается в чувстве стыда и внезапном прозрении в отношении «вихря света». Безусловно, топос «любви-болезни» еще мелькнет в творчестве Чехова (в комическом ключе), Бунина (искаженная метафизика символистов в «Митиной любви») и даже Улицкой, но это, по мнению Соболь, некое остаточное явление на руинах классического романа.
Исследовательница неоднократно обозначает, что формальная тема ее работы — «любовный недуг» — лишь способ и повод говорить о вещах более важных и менее условных, причем как для нее самой, так и для известных авторов. Подобный стереотип художественной литературы во многом искусственная конструкция (ведь в ХХ веке, по мнению исследователя, она почти сошла на нет или видоизменилась). Важно не столько то, как именно и в каких ситуациях страдали герои Чернышевского, Герцена и Толстого, каким образом с их «загадочной хворью» бились лучшие медики того времени и к чему это привело в итоге (гибель, брак, изменение личности). Главное — возможность рассуждать под предлогом актуализации древнего клише о проблемах и «болезнях» социума, гуманистического общества, передовых идей, самого мироустройства. Таким образом, по мысли автора, каждый из классиков, взявшись за сходный изначальный мотив, использует его как палочку-выручалочку, чтобы вступить в спор с современниками, отстоять свои убеждения, предложить собственный путь развития. И пути эти — вечные вопросы Герцена, философско-иронические интерпретации Гончарова, слишком конкретные ответы Чернышевского, грустные насмешки Чехова и, конечно, фундаментальный пересмотр Вселенной под названием «художественная литература», сделанный Львом Толстым.
Вот как сама Соболь обозначает свою достигнутую цель: «…Толстой делает шаг назад, возрождая русское моралистическое отрицание страстной любви, популярное в период до Нового Времени, хотя и делает это гораздо более революционным и радикальным способом. Таким образом, античный топос замыкает круг в русской литературе и культуре, которая проходит путь от его восторженного принятия и присвоения до отрицания его светского и материалистического значения».
В сущности, центральную философскую проблему этой книги можно свести к исследованию типов взаимоотношений между душой и телом героя — и связи этих типов с культурно-научными представлениями эпохи. Так, в античной литературе преобладало описание «физиологическое» над проявлениями души, как ее понимали в древности. При сентиментализме, напротив, переживания души, чувствительность ее — занимали авторов куда больше, чем тряска жил или закаченные глаза. Позитивизм вновь взял курс на подсчет пульса и чередование горячки и озноба, лишь со временем гармонизировав грубую телесность романтическим указанием на связь с состоянием души. Автор пытается нам показать: как связаны дух, душа и тело, так же связаны наука, искусство, культура, литература, идеология и религия каждой эпохи — это некий организм. Изучение его — комплексная задача. Можно ли понять в полной мере чувства, представления, мечты Чернышевского и его героев, не зная научных и философских достижений его времени, уровня развития медицины, религиозных дебатов и даже идеологических противоречий общества?
Мне, однако, думается, что такой глубокий и всеохватный подход вызывает затруднение именно своей сложностью. Художественный текст уже в каком-то смысле и сам такой продукт синтеза представлений эпохи. Интуитивно и опираясь на наши современные знания, мы как-то же понимаем большую часть творчества наших классиков; необходимо ли кому-то, кроме узкого ученого, такое тщательное знание контекста? Вечный вопрос Булгакова, изменились ли люди за несколько последних столетий так фундаментально, видимо, очень важен для Соболь. Исследуя классику, она спрашивает нас, по-прежнему ли древняя природа определяет желания и судьбу человека? Или уже искусственный мир научного познания и культурного влияния так пропитал его, что изменил в самых основаниях, даже определяя то, как человек чувствует, что и кого любит, и в итоге — к какому финалу приходит.
Хотя мы ничуть не сомневаемся в глубине познаний Валерии Соболь, однако некоторые ее категоричные суждения о всем известных вещах суть пересмотр стереотипов, удивляют — но не в этом ли задача настоящего ученого? Например, в главе, посвященной Льву Толстому, Соболь нетривиально разбирает сцену осмотра болеющей Кити консилиумом врачей, указывая, что одна из причин печального состояния юной пациентки — вожделение к ней именитого доктора под предлогом осмотра и ее стыд. Конечно, художественное произведение всегда многозначно, но читать о подобном прежде мне не доводилось. И хотя Соболь почти не рассматривает литературу в гендерном ключе, что сегодня столь модно, однако некоторые ее суждения о мужских персонажах вызывают улыбку. Так, в «Обыкновенной истории» Гончарова она характеризует дядюшку как бесчувственного прагматика, полностью подавлявшего морально свою молодую жену и доводящего ее до болезни. Мы же склонны скорее видеть его сердечным по-своему человеком со спокойным темпераментом.
Есть к работе Соболь и еще одна, не литературоведческая, а, как говорят в науке, онтологическая претензия. Казалось бы, исследовательница рассматривает все возможные казусы febris erotica. Однополую склонность («Федр» Платона), невзаимную плотскую тягу (героиня Сапфо), любовный приворот (древнерусская повесть), инцестуальный мотив вкупе со счастливым разрешением (Антиох и юная мачеха), треугольник сентиментальной повести (персонажи Карамзина), консумированную страсть, разрушенную социальным устройством (Толстой), взаимное, но невозможное в силу общественных устоев и представлений о вине и долге чувство (Герцен), романтически-возвышенное идеальное мечтание Татьяны Лариной и т.д. Перед нами все сценарии и препоны для их осуществления — иначе просто не выстроишь художественное произведение. Конечно, такой охват — достоинство книги. Однако сегодня принято разделять любовь на условно «пагубную», связанную с представлениями об удовольствиях (да и любовь ли это?), и «продуктивную», истинную, стремящуюся к семье и браку. У Соболь же не всегда можно провести четкое разделение. Порой складывается впечатление, что речь не о некоем высоком, вечном и глубоком чувстве, носителем которого была Татьяна Ларина или даже Анна Каренина, а о куда более, скажем так, приземленном. Какое чувство испытывает племянник из «Обыкновенной истории», довольно быстро сменивший свой объект после невзаимности, или ветреный герой сентиментальной повести Карамзина, легко вовлеченный в новую связь? Читатель смущен, что настолько разные вещи вольно или невольно объединяются автором в его работе и принимаются в сути своей за нечто одно. Не говоря уже о том, что между взаимными чувствами и безответным боготворением тоже есть существенная разница, — исследователь же описывает это как некую единую болезнь, просто имеющую множество проявлений.
В процессе чтения этой увлекательной, но непростой книги мы невольно впадаем в заблуждение, постепенно теряя грань между литературной искусственной ситуацией и реалиями человеческой природы. Жизнь подлинная и художественный текст нередко идут очень близко, а порой соединяются, как мы знаем это на примере творчества Чернышевского и его воздействия на социум. Поэтому попытка отнестись к труду автора исключительно как к рассмотрению механизмов старинной культурной модели с заданными ролями (юные возлюбленные, недалекая мамушка / нянюшка, проницательный врач-прагматик, стоящий на страже социум) — была бы слишком простым выходом.