Обзор книг-финалистов премии «Ясная Поляна» — 2023
Опубликовано в журнале Урал, номер 1, 2024
Михаил Гундарин (1968) — поэт, прозаик, литературный критик. Родился в городе Дзержинске. Окончил факультет журналистики МГУ им. Ломоносова. Кандидат философских наук. Автор нескольких книг стихов и прозы. В соавторстве с Евгением Поповым написал биографии Василия Шукшина («Василий Макарович») и Фазиля Искандера («Фазиль», 2022). Печатался в журналах «Дружба народов», «Звезда», «Новый мир», «Урал».
Списки книг-финалистов наших крупных литературных премий напоминают часы из рассказа Марка Твена: в течение дня они то отстают, то уходят далеко вперед, но полночь бьют по точному времени. Вот и читая книги, вошедшие в короткие списки что «Большой книги», что «Ясной Поляны» (а также в финальные списки покинувших нас — навсегда или на время — «Нацбеста» и «НОСа»), прямо диву даешься: откуда оно тут взялось? Но! При этом побеждает, как правило, самая приличная книга из числа финалистов!
На мой вкус, точно так же произошло и в нынешнем сезоне «Ясной Поляны». Ну, не будем голословными — посмотрим, что же выросло на этой поляне нынче.
Травма с колоритом
Роман Екатерины Манойло «Отец смотрит на Запад» (издательство «Альпина. Проза») — очередной представитель «литературы травмы», на этот раз в молодежном изводе. Да что в молодежном, что не в молодежном, все одно и то же: отразившиеся на всей последующей жизни травля, абьюз, сексуальные домогательства, просто гадкие лица и унылые провинциальные пейзажи, окружающие трепетную героиню. Которая от всего этого была вынуждена убежать в столицу, но вот, опять же, по делу вернулась ненадолго в родной городок, затерянный в пограничных с Казахстаном степях, — и сразу же попала в привычный оборот. Тут ее чуть не изнасиловали, а потом чуть не убили, уж не говоря об эстетической травме, которую она получила от местности и аборигенов.
Екатерина Манойло получила за это сочинение премию «Лицей» и множество критических похвал, которые у нас, как всегда, разнообразнее и находчивее порицаний. Мне понравился вот такой комплимент: «многослойная история поисков собственной идентичности». Между тем, на мой взгляд, тут все ровно наоборот: один слой, нутряной, земляной, провинциальный, замешанный на смерти и экзистенциальном ужасе, из которого героиня истерически выкапывается, чтобы убежать подальше. В этом «сюда я больше не ездок, но приезжать, увы, приходится» и заключается вся ее идентичность бывшего провинциала. Полагаю, тех, кто думает аналогичным образом, немало — миграция из провинции в столицы не прекращается.
Ну а тут в дело вступает известный «комплекс эмигранта» — желание видеть оставленную тобой местность в как можно более дурном свете. С этим у Манойло все в порядке. Масла в огонь подливает то, что описанный кошмар творится в азиатском мире, со всеми этими дикими персонажами, носящими непривычные для нашего уха имена, косными обычаями, помноженными на нищету и грязь, заполняющую все в прямом и переносном смысле. (Героиня, Катя, — полукровка, что ее травму еще усугубляет.) Отмечу попутно, что удачное, броское название — это местная такая идиома, означающая просто «умер». Много, много кто умер на страницах этой тонкой книжки! Или до начала действия, или прямо при нас. Ибо мы в аду.
Все это мы читали, повторю, не раз. Однако эта книжка посимпатичнее многих аналогичных (тех же сочинений Оксаны Васякиной, где дело тоже происходит в степи — то есть на краю географии, в глуши и ужасе рубежа между жизнью-цивилизацией и смертью-провинцией). Книга Манойло какая-то очень детская. Одно дело, когда свои травмы навязчиво демонстрирует нам профессионалка (будто мы ее просили); другое — когда румяное дитя тычет кулачком с обиженным взвизгиванием. Вы, вы, вы все виноваты! Плохие, плохие! Есть надежда, что дитя все же вырастет, повзрослеет, поймет, что «чем кумушек считать трудиться, не лучше ль на себя, кума оборотиться». Но, конечно, велика вероятность, что этот наивный, инфантильный эгоизм войдет в привычку. Станет не естественным этапом взросления, а, так сказать, Profession de foi. Способом заработать.
Книга за счет бойкого стиля и невеликого объема вполне читабельна. Вот мир двоюродного брата-азиата героини, которого «мучила жажда. Он порыскал по машине в поисках воды, но нашел только упаковку теплых жестяных банок с пивом. Открыл одну и с удовольствием выглотал омерзительный хмель. Громко отрыгнул и улыбнулся. Теперь дорога будет приятнее. Остальные банки он осушил так быстро, что опомнился, только когда дорогу ему перекрыли рыжие пятна — большие коровьи бока. Вспомнилась Буренка, ее худая туша с торчащими ребрами. У каждой коровы из этого медленного стада был проломлен череп. У одних на лоскуте скальпа болтались рога, у других, будто страшные колокольцы, болтались беззубые челюсти». Все радости дикой провинции в одном абзаце.
Конечно, при известной близорукости «Отца» можно принять за социальный роман. Глушь, бедность, актуальный азиатский колорит (в Казахстан двинули, как известно, многие «релоканты»). Но все эти мрачные картинки не более чем декорации для внутреннего мира героини, конкретика которых связана, как можно предположить, с биографическим опытом автора (она из тех же краев, что и Катя, почему пишет типа «о себе», типа «искренне»). Героиня точно так же обижалась бы на мир и в Зимбабве, и в Париже. Оренбургская область не лучше и не хуже.
Атака маниловых
Принципиально иная провинция предстает перед нами в книге сорокапятилетнего Евгения Кремчукова «Волшебный хор» (также изданная «Альпиной. Проза»). Ее можно назвать вязкой, рыхлой — но при этом весьма благостной. А сам роман — это чрезвычайно лирическое высказывание по актуальному, причем довольно острому поводу. Лирика плюс политика? Почему бы и нет. Но не в данном случае. И не в том беда, что у Кремчукова этот микс вышел неубедительным. Просто лирика в «Хоре» словно разъела ткань прозы, сделав неубедительным само существование романа как цельного произведения. Провинциальный город, в котором происходит дело, его обитатели беспощадно искажены поэтической оптикой автора (он и вправду, кстати, поэт). Все персонажи не говорят, а изрекают или прямо декламируют. Все с пафосом, все на котурнах. Их замысловатые рассуждения и воспоминания полны блаженных благоглупостей. Как будто над областным центром взорвалась литературная бомба, и все сразу превратились в каких-то маниловых уездного масштаба, витийствующих поодиночке и хором при полном сочувствии автора.
Итак, на дворе 2018 год. Начинается все с того, что немаленького ранга чиновник, руководитель культуры и туризма провинциального города Баврин, находится в Японии и прямо-таки истекает лирическим соком по поводу японской культуры и действительности. Тем временем его школьный друг, учитель истории Протасов, арестован по обвинению в оправдании нацизма. Потом подтягиваются и другие обвинения… в общем, кончается для Протасова все плохо. История неоднозначная, кажется, требующая хоть какого-то осмысления персонажем, хоть каких-то действий с его стороны. Ведь он чиновник — а вина Протасова (ну конечно, как иначе!) сомнительна. Завязка интриги? Политическое высказывание? Как бы не так!
В лирическом мире книги ничего не происходит в принципе, а с этой многообещающей коллизией и подавно. Баврин не оценивает прямо ни Протасова, ни действия властей, вместо этого он пускается в длительные воспоминания об их общем детстве, а также о временах и нравах в целом, ибо, как афористично замечает персонаж, он озабочен «не прошлым самим по себе, конечно, а тем прошлым, что одно только и способно, кажется, дать ответ о будущем, о том, что же мне делать дальше…». Все понятно? В книге именно так и говорят.
Все идет по законам идиллии или даже оперы в прозе, где важно не движение сюжета, но лирические излияния по ходу.
Во второй части недлинный роман несколько неожиданно входит в режим «поколенческой» прозы. Все, что происходило с поколением Баврина и Протасова, закончивших школу в начале 1990-х (а одного их школьного приятеля, например, убили в Чечне), философски понимается и принимается. Невесть откуда появившийся схимонах Вениамин изрекает герою, пришедшему к нему за советом, нечто поучительное. В это стоит вчитаться: «Горюю и горю я разве одно о том, что зачастую человек землю населяет, ровно будто гриб. Что был, что не был — вырос в свой сезон да времени на прокорм пошел. И не задумался даже — а для чего же была дана ему на краткий его срок искра духа священного? Искони оно так — живот в тепле живет, а дух прозябает». «Ровно будто»!
После таких советов ретроспекции главного героя становятся уже совсем непрекращающимися. Рождение в финале у героя ребенка, так сказать, факт торжества жизни ради самой жизни, закрепляет и ставит печать: мир оправдан. Баврин продолжает философствовать обо всем и ни о чем без остановки, и, кажется, даже окончание книги его не способно остановить.
Впрочем, и несчастный Протасов хорош. Каким-то образом он переправляет другу детства из своего узилища длиннейшее письмо, наполненное велеречивыми рассуждениями о смысле истории и бытия. Вот, например, так: «Долгое время я пытался понять, мне ли единственному принадлежит все совершившееся между людей время, но так и не встретил, не разглядел среди живущих моего совладельца. Это страшно и прекрасно, но, похоже, так и есть. Я один хозяин этого мира. Неважно, каким он был. Он будет таким, каким я его скажу. Каким я его проживу».
Нельзя сказать, что книга (в этом сезоне помимо «Ясной Поляны» вошедшая и в короткий список «Большой книги») совсем беспомощна, но… Как тут не вспомнить слова Гоголя о Манилове: «В первую минуту разговора с ним не можешь не сказать: «Какой приятный и добрый человек!» В следующую за тем минуту ничего не скажешь, а в третью скажешь: «Черт знает что такое!» — и отойдешь подальше; если ж не отойдешь, почувствуешь скуку смертельную». Так и здесь.
Большая пустота
Третий вариант провинции, в известном смысле примиряющий два первых, мы встретим в романе Эдуарда Веркина «снарк снарк» (ему также покорились короткие списки и «Ясной Поляны», и «Большой книги»). Роман издан Inspiria в двух огромных томах (каждый по 700 с лишним страниц, всего их около полутора тысяч). Огромное текстовое пространство, в котором, в общем, ничего не происходит. При этом книга отнюдь не рассыпается, читать ее не скучно. А это, между прочим, требует от автора недюжинного умения. В профессионализме ему точно не откажешь: сорокавосьмилетний Веркин известен как автор примерно 40 (!) книг для детей, написанных преимущественно в фантастико-приключенческом жанре. Да еще и взрослого антиутопического романа «Остров Сахалин», вызвавшего сочувственные отзывы критики. Так что для него написать еще 1500 крепких страниц, очевидно, не так и сложно. Но тут вопрос в читателе: ради чего ему осиливать этот гигантский по нынешним меркам труд?
Итак, перед нами маленький провинциальный Чагинск, куда герой-рассказчик Виктор попадает в 2001 году (первый том) и 17 лет спустя (второй). Впрочем, и до этого он бывал там в детстве. Герой вполне реалистичен и узнаваем (и многим из читателей, чтобы его узнать, достаточно посмотреть в зеркало) — немного писатель, немного политтехнолог, медийщик, халтурщик, впоследствии организатор спецмероприятий и так далее.
Креативный класс. Имеющий (кажется) потенциальный, но точно не реализованный талант. Это важно, поскольку город Чагинск служит для Виктора своего рода полем реализации. Он придумывает, додумывает его. И реальность охотно ему поддается, прогибается и словно вибрирует, не выпуская из себя, но давая намек на существование некой «темной половины».
Вот эта натянувшаяся пленка глубоко провинциальной жизни, сквозь которую мелькают некие мрачнейшие тени, дана Веркиным эффектно — в абсурдистско-сатирическом ключе. Тут и яркие детали «свинцовых мерзостей провинциальной жизни», и персонажи, словно сошедшие со страниц фельетонов районных газет и локальных блогов… Действительно, среди них легко можно представить и злобных персонажей Манойло, и благостных героев Кремчукова. Но за всем этим маячит нечто Иное. Скажу сразу: оно (или так, по-кинговски: ОНО) в наш мир не прорвались, даже если и существовало, а не мнилось. Поэтому, собственно, ничего в толстенном романе и не происходит, а все готовится и готовится происходить… Эта обманка как раз составляет как сюжет, так и все содержание книги. То есть мы имеем дело, по сути, с талантливо устроенным аттракционом.
Полагаю, современному читателю комфортно будет и в плане авторского стиля. Тут вспоминаются прежде всего Стругацкие с их блестящими «постхемингуэевскими» диалогами в «Гадких лебедях» и, например, в «Пикнике» — из этих диалогов, вкупе с немногословными описаниями, у них возникал хоть и условный (даже «условно западный»), но вполне узнаваемый мир. Веркин идет следом. Вот цитата: «Я сказал, что погода для поисков самая подходящая. Хазин закурил и заявил, как все это невыносимо глупо и бездарно, что Ромик прав — погода сомнительная, сейчас солнце, а потом как ливанет, что надо всего лишь вызвать пару вертолетов и реальную поисковую группу с собаками — и они быстро все найдут, а вот это стадо на площади затопчет все следы — это раз, потеряется само — это два, а те, кто не потеряется, будут неизбежно зажалены свирепыми местными клещами прямо в муди, и это еще не самое худшее».
Но там, где у братьев 200 страниц, у него во много раз больше. И это, несмотря на мастерство автора, на многочисленные фабульные неожиданности, остроумные намеки то на «Твин Пикс», то на Стивена Кинга (а кому-то и Крапивин вспомнится и много, много что еще), со временем начинает утомлять.
Ну ладно, нереализованность героя, ну да, бедная, смешная, но потенциально опасная провинция, ловко обрисованные карикатурные персонажи местных неудачников, ментов, олигархов, даже легкий сквозняк инферно… Но сколько можно? Кажется, в какой-то момент огромная машина начинает работать вхолостую, производя рубленый картон. Впрочем, возможно, таким и был концептуальный замысел автора, и перед нами не текст о реальности/нереальности, а текст о тексте. Или об авторе. Вот версия: а может, сам Веркин, трижды лауреат «Заветной мечты», дважды — премии «Книгуру», автор, включенный в почетный список Международного совета по детской книге (IBBY Honor List), — и сочинитель 40 томов почтенного трэша, — чувствует, что своего, главного, не написал? И чудовищной толщины роман это не оно, главное, а памятник ему, не состоявшемуся?
В общем, «снарк снарк» это незаурядная для нашей литературы попытка создать огромный, прямо в натуральную величину (да больше, больше, в гипернатуральную!), муляж романа. Обрамить большую пустоту. Как бы ни была сомнительна цель, получилось интересно.
Тагил мистический
Если у Веркина сверхъестественные существа так и не удостоили провинцию своим посещением, то в романе сорокапятилетнего Алексея Сальникова «Оккульттрегер» (АСТ, «Редакция Елены Шубиной») они ее плотно населяют.
Роман вышел больше года назад. Он популярен у интеллигентной аудитории и рецензентов, успел получить премию в сфере фантастики «Новые горизонты», объявиться в шорт-листах и «Ясной Поляны», и «Большой книги». У книги своя — и удачная — судьба. Так что, строго говоря, говорить о книге здесь смысла большого нет. Поэтому скажу только о главном — а интересующихся подробной оценкой книги отсылаю к развернутым рецензиям там и сям.
Все же напомню, в чем суть. Дело происходит в условном Нижнем Тагиле в 2019 году. Мы узнаем, что в нем — как и на Земле вообще — вместе с людьми обитают фантастические существа, мир которых, включая подробную спецификацию каждого вида, описан автором, я бы сказал, с тихой детской радостью. Существа эти ведут себя как люди (почему-то всех поражает, что херувимы — это, натурально, бомжи и алкаши). Оккульттрегеры, как главная героиня Прасковья, — это сущности, призванные взаимодействовать с людьми.
В самом романе деталей и подробностей этого, как говорят нынче, сеттинга превеликое множество. Автор тут проявляет и находчивость, и изобретательность — это вообще, на мой взгляд, самое интересное, что есть в книге. Хотя хватает и критиков — некоторые, например, видят тут злую пародию на христианство, некоторые указывают на недостаточную продуманность ангело-демонической иерархии. Но главный вопрос очевиден: зачем автору нужен этот «романообразующий» прием?
Конечно, бытовая — и вполне банальная — морально-этическая проблематика, составляющая собственно идейную опору книги (что можно, чего нельзя; какую цену допустимо платить за нарушение привычного порядка; есть ли счастье в жизни и т.п.), вовлечением в нее всяческой демонологии заостряется. Кому, в конце концов, интересно читать в очередной раз про простую/непростую бытовую/личную жизнь не очень юной, скажем так, девушки — то есть той же Прасковьи (есть, конечно, нишевая литература — как раз про и для таких дам, но мы о другом). А вот если она мистическое существо, оккульттрегер, и все ее друзья-соседи таковы же, то дело другое. Да, этим приемом проблематизация резко снижается — все это не с нами, а с иными происходит… Но и это тоже для читателя неплохо: если не с нами, то читать интересно и уютно, и никому не обидно.
Несомненная аналогия (о чем пишет, кажется, каждый первый рецензент) — это останкинский цикл романов Владимира Орлова. Скорее даже не «Альтист Данилов», а «Аптекарь». Признаюсь: в связи с «Оккульттрегером» я специально перечитал эту не самую короткую книгу. Удовольствие получил невеликое. Обыденный мир предперестроечной Москвы в «Аптекаре» невыносимо однообразен, и появление (неудачное) в нем «демонической женщины» эту тоску только подчеркивает. Она исчезла — нудный советский быт остался. Столь же однообразен и скучноват быт и у Сальникова. Но ведь и в реальной Москве 1982 года, и в Нижнем Тагиле 2019-го столько невидимых глазу страстей, столько подводных течений, столько интриг и хитросплетений… И здесь введение в наш мир мира демонического есть классический «запрещенный прием» — что у Орлова, что у Сальникова. Не умея или не желая убедительно играть шахматную партию известными фигурами, они вводят на доску некую новую суперфигуру. Ну, так можно шахматами и в «Чапаева» сыграть, но как-то совсем нечестно будет.
Стиль у Сальникова совершенно адекватен всему действию — он такой уютный, округлый, убаюкивающий — умиротворяющий. И здесь мы поневоле видим параллели с ровесником автора и конкурентом по короткому списку «Поляны» и «Большой книги» Кремчуковым: «Прасковья слышала, что в области есть города с покладистыми херувимами, которые сочетают алкоголь, семейную жизнь, чуть что, бегут к оккульттрегеру; где симпатия и ненависть между херувимами и бесами выражены не так энергично, так что не нужно бояться, что они начнут сожительствовать, вступать в брак, что херувим может порезать беса. Неизвестно, от чего это зависело. Может, эти города отстояли дальше от проклятого областного центра, может, там было больше солнечных дней в году, словом, неизвестно, почему все обстояло так, но Прасковья не хотела менять свой город на какой-нибудь другой».
В процитированном фрагменте отчетливо видна мораль книги — менять ничего не надо, не дай бог разрушить свой не очень благоустроенный, но родной, милый мирок…
В общем, перед нами ярко выраженный буржуазный (а можно сказать, и «мещанский») роман — глубинным содержанием которого, как учат нас марксисты, является утверждение существующего порядка вещей как единственно возможного и, при всех недостатках, справедливого. Происходит признание абсолютной приемлемости нашей так называемой реальности, которая ведь на самом-то деле ничуть не объективна. Ведь и в самом романе это конструкт, слепленный из осколков поп-культуры, сериалов, соцсетей, политической пропаганды, бытовых предрассудков и т. п. Но для автора иного не существует.
Сальников пошел даже дальше: он распространяет милый ему порядок и на «ноуменальный», «мистический» уровень. Так сказать, что наверху, то и внизу. Тем, кто принимает такой «терапевтический» подход, роман и вправду понравится (тем более что сегодня к этому добавляется и мощная нота ностальгии — о блаженные доковидные, не говоря о прочем, времена!). Ну а, так сказать, критически мыслящим гражданам, пожалуй, читать «Оккульттрегера» будет скучновато.
«Нигде» и ничего
Но если «Оккульттрегер» и правда кому-то может показаться скучноват, что, надо думать, автора не обрадует, то книга «Его последние дни» тридцатиоднолетнего Рагима Джафарова (издательство «Альпина. Проза») как будто специально нацелена на то, чтобы вызывать у аудитории скуку. Ибо здесь не происходит ровно ничего, причем это принципиально — перед нами лишенная и внешнего действия, и примет окружающего мира камерная психодрама. Пожалуй, больше всего она похожа на сценарий артхаусной ленты этакого постбергманского толка.
Судите сами: некто попадает в психиатрическую лечебницу для того, чтобы написать роман от имени пациента. Однако выясняется, что всё не так просто. И насчет психического здоровья, и насчет писательства, и насчет самой личности героя со временем возникают сомнения. Собственно, вся книга построена на серии сюжетных твистов. Перемена А, через 10 страниц перемена Б, еще через сколько-то страниц перемена В и так далее. Прием годный, если умело используется, но в такой линейной подаче однообразный и утомительный.
И в результате парадокс: несмотря на все «перемены» фабулы, в книге ровно ничего не происходит. Нет развития ни характера, ни истории. Герой занят исключительно тем, что долго и обстоятельно беседует с врачами, с пациентами, сам с собой. Тут еще одна проблема — книга лишена авторской индивидуальности, она написана «грамотным», то есть стертым языком, полным обыденных штампов и банальных конструкций.
Вот для примера фрагмент бесконечного диалога: «зачастую психиатрия работает в несуществующей области. Вы можете привести массу контраргументов, но, если мы не об органических поражениях говорим, вы не знаете, где болезнь находится, что ее вызывает и что именно ее лечит. Похоже на правду?
— Да, бывает и такое, — почему-то не стал спорить он».
Тут надо вспомнить, что Джафаров еще и автор книги «Сато», которая тоже состоит преимущественно из разговоров с психиатром. Написанная, пожалуй, всё же более живым, офисным сленгом (хотя в том же неоднозначном жанре камерной психодрамы), «Сато» получила немало литературных регалий. Большой соблазн для молодого писателя. Можно предположить, что Джафаров, не мудрствуя лукаво, решил пойти по тому же пути…
Видимо, в погоне за универсальностью истории автор лишил ее почти любых примет времени, помещая происходящее в условном «нигде». Разве что упоминается азербайджано-армянская война начала 1990-х (с азербайджанской стороны). Кстати, один из врачей имеет фамилию Гусейнов. Может, Джафаров отправил нас в Баку? С тем же успехом мог и в Ереван, стен лечебницы герои все равно не покидают и об актуальном не говорят. Конечно, тем самым автор обезопасил себя от вопросов о деталях и подробностях больничного дела.
Но голый «универсализм» обедняет любое произведение. Тем более если он помножен на столь же безликий стиль. Приведу еще один фрагмент диалога:
«Даже если мы опустим тот факт, что спасение утопающих — дело рук самих утопающих, то в любом случае мы придем к вопросу о личной ответственности каждого отдельного индивидуума в рамках сформировавшегося общества. — И чем быстрее мы к этому вопросу придем, тем лучше, — вставая со стула, заметил Даниил. — Надеюсь, что мы все как можно быстрее будем задавать себе вопросы, связывающие нас с результатом».
Трудно назвать такую цитату увлекательной и даже удобоваримой для публики. Но вот парадокс — именно книга Джафарова получила приз зрительских симпатий «Ясной Поляны»! Нахожу, честно говоря, такой исход голосования на сайте премии странным.
Зыбкий мир
Нет смысла держать интригу — полагаю, уже всем читателям известно, что премию «Ясная Поляна» получил роман Саши Николаенко «Муравьиный бог» («АСТ», «Редакция Елены Шубиной»). Признаюсь: по моему мнению, жюри сделало действительно правильный выбор.
В некотором смысле «Муравьиный бог» воплощает и углубляет тенденцию книг-финалистов: действие в нем происходит не просто в провинции (как во всех, кроме джафаровской, книгах списка), но в глухой деревне, да еще и в давние, советские времена. Другое дело, что внешний мир здесь настолько зыбок, настолько связан с внутренним миром героев (который тоже устойчивым никак не назовешь), что определять его какими-то твердыми координатами бессмысленно.
Замечу к слову, что всякому читателю книг Николаенко понятно, почему их автор — Саша, а не Александра: в «Саше» есть и намеренный инфантилизм, и половая неопределенность, все, находящееся в состоянии вечного перехода-перетекания — как и тексты автора. В зависимости от настроения можно сказать, что речь идет о перетекании из пустого в порожнее — или ни много ни мало из Вечности в Вечность.
Итак, «Муравьиный бог» — это в некотором смысле модернистский вариант бестселлера «Похороните меня за плинтусом» (в издании Санаева Николаенко — она еще и художник — была иллюстратором). Там и тут дело происходит в советские времена. Маленький мальчик ежечасно и тотально, весьма изобретательно при этом, унижается своей властной бабушкой, при слабом и недееспособном (в отличие от санаевской книги — буквально недееспособном, не зря его называют просто — «Покойник») дедушке.
Вдобавок на стороне бабушки Веры сам Господь Бог, которым она шпыняет ребенка направо и налево. А еще она обвиняют Петю в смерти его родителей (если без спойлеров, то в некотором смысле он и правда выступил в роли посредника Рока). Дело происходит в течение одного лета в деревне, наполненной насекомыми и странными людьми, в том числе хорошими. Хорошие умирают. Мальчика жалко. Бабушку читатель ненавидит. Вообще мир скорее плавает во Зле, чем нет. Впереди натуральный Армагеддон. Для муравьев он уже наступает… Но! В самом финале автор дает нам понять, что есть и другой Бог — понимающий. Страдающий. Добрый. И это хорошо.
Можно также сказать, что уже попадавшая в финал «Ясной Поляны» за позитивную историю о мальчике («Небесный почтальон Федя Булкин»), написанную в схожей манере, Николаенко здесь создала ее своеобразный негатив. Но это не так важно.
А важно вот что: «Муравьиный бог» написан стихами. То есть вроде как ритмизованной прозой, но — степень ее ритмизации крайне высока. Мы уж не говорим о том, что текст книги включает в себя совсем уж «настоящие» стихотворные вставки (к примеру, стихи И. Евсы). Сама эта как бы проза местами переходит, например, в натуральный анапест. Вот каково: «По воздуху клубничного варенья плывут к огням веранд рогатые жуки, оса в янтарном мёде вязнет, смерть сладка, над бархатным ковром демисезонных примул, в какие Пётр-апостол уронил от Царствия Небесного ключи, гудят устало пчёлы. Вечерний звон посуд, вечерний разговор, вечерний свет».
Почему-то такое авторское решение многих читателей и критиков изрядно смущает, а то и возмущает. Но, во-первых, ведь были Андрей Белый, Ремизов, Набоков. Многие, включая тезку автора «Муравьиного бога» — Соколова. Ритмизацию текста, стирание граней между прозой и стихами не Николаенко выдумала. Во-вторых, более-менее в такой манере Николаенко писала всегда, даже Русского Букера получила за «Убить Бобрыкина» (где поэтическая стихия, правда, разыгралась не так буйно).
Интереснее другое: почему «Муравьиный бог» все же остается прозой. Возможно, потому, что главной тут остается История, на нее «насажены» характеры, пусть и довольно карикатурные.
От стихов взято активное использование «вторичной конструкции» текста, этакого дублирующего позвоночника в дополнение к традиционному для прозы нарративному. Я говорю о переплетении мотивов, возникающих то тут, то там, сплетающихся и перекликающихся. Ну и нельзя не заметить особое внимание к звуковым характеристикам героев. Подчеркнуто, нарочито диалектная речь бабушки, усиливающаяся ее речевыми дефектами, это, собственно, уже почти не речь, а звуковая конструкция. Такой «голос гобоя» в общей музыкальной картине. Исполнено все это виртуозно.
Конечно, более пристальный и тем более пристрастный взгляд увидит там и тут обидную для автора тень Васисуалия Лоханкина, нашего отца стихопрозы. Местами Николаенко «пережимает», циклится на одной эмоции, утомительно кружится на месте. Имеется манерничанье и красивости ради красивостей. И как у того же Санаева — элементы манипуляции «слезинкой ребенка». Но все же в тексте есть развитие, движение, причем устроенное сложным образом — как мы можем говорить о «сюжете», например, в симфонии. Безусловным плюсом является цельность авторского восприятия мира. А цельность — это ведь залог искренности. Такое ощущение, что Николаенко и в жизни говорит примерно так, и на мир смотрит схожим образом. А искренность — непременное условие читательского доверия.
Да, мы верим автору, вовлекаемся в его тревожное муравейное братство, и это такая редкость в нашей современной литературе, что становится неважно, как написан роман. Да хоть азбукой Морзе!
***
Все-таки не случайно все финалисты премии «Ясной Поляны» оставляют в стороне столичную жизнь. Для понимания нашей жизни провинция подходит куда лучше. Она в этих книгах очень разная — и пугающая, и фантастическая, и грустная, и вполне комфортабельная. И место ссылки, и место обитания, населенное монстрами и хорошими людьми… У прочитавшего все тексты, вошедшие в короткий список, возникает развернутая, интересная и глубокая картина нашей сегодняшней жизни, с заходами в прошлое, предвиденьем будущего. Значит, миссия премии, по крайней мере в этом году, выполнена.