Светлана Шнитман-МакМиллин. Георгий Владимов: бремя рыцарства
Опубликовано в журнале Урал, номер 9, 2023
Михаил Хлебников — кандидат философских наук. Автор пяти книг, среди которых: «Топор Негоро», «Большая чи(с)тка», «Союз и Довлатов (подробно и приблизительно)». Публиковался в газетах «Литературная Россия», «Культура», «Литературная газета», в журналах «Урал», «Сибирские огни», «Бельские просторы», «Подъём», «Наш современник», «Москва», «Вопросы литературы», «Новый мир», «Алтай». Финалист премии «Неистовый Виссарион» за 2022 год.
Светлана Шнитман-МакМиллин. Георгий Владимов: бремя рыцарства. М.: АСТ: Редакция Елены Шубиной, 2022.
В начале исторически далёкого 2021 года исполнилось девяносто лет со дня рождения Георгия Владимова. Нельзя сказать, что это событие привлекло к себе повышенное внимание публики. Справедливость восторжествовала год спустя, когда в свет вышел объёмный труд Светланы Шнитман-МакМиллин «Георгий Владимов: бремя рыцарства». В аннотации читателю обещается комплексный культурный продукт: «Книга филолога-слависта Светланы Шнитман-МакМиллин написана в трех жанрах. Повествование о яркой и насыщенной биографии писателя, диссидента и правозащитника Георгия Владимова тесно связано с исследованием его литературных произведений и личным свидетельством — рассказом о дружбе автора с Владимовым. Так вырисовывается портрет одного из наиболее важных прозаиков второй половины XX века и человека, чье гражданское мужество вызывает глубокое восхищение». Тут сразу возникает вопрос: почему необходимо отделить «личное свидетельство» от «яркой и насыщенной биографии». Но не буду придираться, точнее, отложу вопрос на будущее.
Прежде чем говорить о семисотстраничной книге, необходимо несколько слов сказать о самом Владимове — авторе, которого многие наши современники не знают или забыли. Интерес к нему в наши дни может вырасти благодаря не только книге Шнитман-МакМиллин, но и выходу в июне 2023 года фильма Бориса Хлебникова «Снегирь», снятому по роману «Три минуты молчания». Будущий писатель родился 19 февраля 1931 года в Харькове. Родители Николай Степанович Волосевич и Мария Оскаровна Зейфман рано развелись. Георгий воспитывался матерью. Небольшая семья не испытывала особой нужды — Мария Оскаровна нашла работу в НКВД и дослужилась в грозной организации до звания капитана. Положение матери помогает поступить в суворовское училище. Сначала учёба проходит в Грузии, затем Марию Оскаровну переводят в Ленинград. В Ленинградское суворовское училище переходит и сын. Самое известное событие «суворовского периода» — посещение опального Михаила Зощенко. Неприятности после визита не помешали окончить училище. Но Георгий решает прервать военную карьеру и поступает на юридический факультет Ленинградского университета. В конце жизни Сталина обостряется межклановая конкуренция, одной из жертв которой становится мать писателя. Её арестовывают. Но университет также удаётся окончить без проблем. Мечтавший о писательстве молодой юрист «грамотно» заходит в литературу. Он пишет критические статьи о театре, которые печатаются в центральных изданиях. Вскоре последовал переезд в Москву. Некоторое время Владимов проработал редактором в «Новом мире». Он переходит на прозу и сразу обращает на себя внимание повестью о рабочем классе «Большая руда» (1961). Через восемь лет Владимов выступает уже с романом «Три минуты молчания». Его также следует признать событием в советской литературе. На этот раз писатель отразил в прозе личный опыт работы на рыболовецком сейнере. В то же время писатель всё больше отдаёт времени правозащитной деятельности. Владимов объявляется председателем московской группы Amnesty International. Он тесно общается с Сахаровым, участвует в совместных акциях. Тогда пишется повесть «Верный Руслан», получившая широкую известность в самиздате и тамиздате. В 1983 году вместе с женой Нататьей Кузнецовой и тёщей Владимов уезжает в Германию. Там он недолгое время возглавлял журнал «Грани». После скандального ухода с поста главного редактора писатель сосредотачивается на написании романа «Генерал и его армия». В 1995 году Владимов получает за него «Русский Букер». В 2001 году писатель получает снова эту же премию в номинации «Русский Букер десятилетия». Умер Владимов осенью 2003 года.
С одной стороны, перед нами вроде бы биография типичного шестидесятника — «Новый мир», прогрессивный автор, слава, диссидентство, эмиграция. Но Владимов всё-таки не вписывается в устоявшийся канон, занимая особое положение в советской, а потом и в русской литературе. Он не писал в стиле «молодёжной» или «исповедальной» прозы, практически не участвовал в тусовочной жизни. Если биографии Аксёнова или Гладилина известны широкой публике благодаря мемуарам и жизнеописаниям, то Владимов был долгое время вне зоны внимания исследователей и биографов.
В этом отношении книга Шнитман-МакМиллин заведомо привлекает к себе внимание, будучи первым исследованием жизни и творчества писателя. Её начальные главы оправдывают ожидания. Рассказ о родителях Владимова, годы войны, учёба в суворовском училище, арест Марии Оскаровны. Большое впечатление производят письма, которые пишет Владимов матери. Оставшись в одиночестве, он не только поддерживает находящуюся в заключении мать, но и пробует себя в литературе. Автор биографии почему-то опускает содержание тех самых первых «театральных» публикаций, как и полностью проходит мимо такой темы, как Владимов-критик. Это решение достаточно спорное, учитывая приём, с помощью которого нам рассказывается о творчестве Владимова-прозаика.
Ради чего читаются литературные биографии? Они отличаются от жизнеописаний артистов, художников, архитекторов качеством воздействия на сознание читателя. Во втором случае важна фактография, неизвестные ранее подробности или необычная, с «поворотами», трактовка известного. Биография писателя воспринимается по-иному. Читатель в известной степени отождествляет себя с героем книги. Чтение и сочинение внутренне близки, так как задействуют практически сходные механизмы сознания. Поэтому к литературной биографии особое отношение и требования. Усреднённое «википедийное» знание о жизни писателя — родился, писал, страдал (пункт неизменный и применимый ко всем творцам: от Катулла до Стивена Кинга), умер — должно преобразоваться, обрести новое значение. И читатель, помня, зная канву биографии, переживёт его жизнь с совсем иным чувством. То, что называется «этапами», «периодами», «ключевыми моментами», обретает свою связность и личное значение, которые проговариваются и воспринимаются уже как собственные.
В этом отношении писательские биографии предъявляют к их авторам достаточно жёсткие требования. Как содержательные, так и литературные. И здесь, увы, есть к чему придраться. Текст написан специалистом по русской литературе, который явно начал забывать, перестал чувствовать сам русский язык. Открываем первые страницы книги. Описываются военные годы. Юный Георгий Волосевич работает в колхозе:
«Рослый и сильный Жора, научившись управлять волами, стал возчиком, небольно нахлестывал волов вожжами и громко, с удовольствием цокал и покрикивал».
Глаз цепляется за «небольно нахлёстывал». Тут же Шнитман-МакМиллин говорит о корнях диссиденства Владимова, но как:
«Впечатления жизни и работы в колхозе навсегда остались в памяти, уже в детстве зародив в нем сомнения в эффективности колхозной системы, что в будущем было замечено органами госбезопасности».
Десятилетний Жора, конечно, и сильный, и рослый, но чтобы так, после того как «небольно нахлестать волов» и отпустить вожжи, сразу ощутить «сомнения в эффективности колхозной системы»… Литературоведческий стиль в худшем его исполнении разжижает текст, нивелируя действительно интересный материал. Подросший Георгий поступает в суворовское училище в Кутаиси. Следует глубокое замечание:
«Опыт пребывания в закрытом коллективе училища, находившегося в стране другой культуры и языка, кажется странным ретроспективно-зеркальным отражением будущей жизни и опыта писателя в эмиграции».
Кто кого отражает, понять трудно, да и не нужно. Перед нами напоминание, что мы читаем помимо всего серьёзное биографическое литературоведческое исследование. Разбавляется оно душераздирающими деталями. Кто воспитывал юных курсантов в училище? Все знают, что на должности назначались офицеры, прошедшие фронт, имеющие награды. Многие из них были ранены. В исполнении автора «Бремени» это приобретает пародийно-готическое звучание:
«Бывшие боевые офицеры, они почти все имели серьезные ранения, последствием которых был частичный паралич, слепота или тяжелая психическая травма».
Случаются досадные хронологические сбои. Весной 1957-го двадцатишестилетний Владимов обзаводится первой мебелью. Биограф комментирует это:
«Весной Владимов сделал в свои двадцать четыре года важнейшее приобретение, о котором с нескрываемым восторгом сообщил Марии Оскаровне».
Думаю, что читатель заметит, что цитаты идут одна за другой, — авторский текст позволяет находить стилистические и содержательные красоты практически на каждой странице.
Все, кто пишут писательские биографии, сталкиваются с общей проблемой: как совместить жизнеописание своего героя с разговором о его текстах без потери темпа повествования, конфликта реальной ситуации с абстрактными выкладками по поводу архитектоники сюжета и роли метафоры. Один из признаков мастерства биографа — умение впаять литературоведческую часть в пространство личной истории так, чтобы они воспринимались единой, «без швов» историей. Шнитман-МакМиллин пошла по пути очевидного наименьшего сопротивления. Биографические главы чередуются с литературоведческими. И сделаны последние так, что у читателя возникает законное желание пролистать их, вернувшись к биографии писателя. Но я профессионал, поэтому прочитал и эти обильные страницы. Обильность их объясняется простым приёмом, знакомым почти всякому школьнику. Автор подробно пересказывает тексты Владимова. Уже названия подглавок навевают крепкий, здоровый сон. Берём главу, посвящённую «Верному Руслану»: «Введение в тему», «Сюжет и композиция», «Лагерь как метамир», «Экзистенциальное значение службы»… Понятно, что без «экзистенцализма» работа серьёзной считаться не может. Но я продолжу: «Тема смерти», «Собака и природа». Впрочем, иногда автор взбадривает сознание гипотетического читателя неожиданным поворотом мысли. Вот из той же главы о «Верном Руслане» кинговский пассаж:
«Снежный шторм — «оно», существо без лица и названия. От глаголов среднего рода возникает чувство тоски, враждебной силы, дурных предчувствий».
Нельзя сказать, что всё это великолепие легко читалось, ощущалось, понималось.
Автор переходит к анализу-пересказу романа «Три минуты молчания», перед этим сетуя:
«Сюжет этого произведения передавать почти бессмысленно».
Данное глубокое замечание открывает подглавку, которая носит привычно школьное название: «Краткое содержание романа». Тем не менее автор пытает «передать», ведя жестокий бой с бессмысленностью и русским языком. Битва неравная. Вот лирическая линия, раскрывающая женские образы романа Владимова:
«Сеня встречает ее в тот момент, когда у него самого возникло желание другого содержания, наполненности жизни».
Речь идёт о Лиле Щетининой — молодом специалисте, выпускнице «института рыбной промышленности». Следующий выразительный женский портрет:
«Посудомойка Нинка — люмпен-пролетариат, тот персонаж «дна», во имя которого была совершена Октябрьская революция, написавшая на своих знаменах: «…тройную ложь: Свободы, Равенства и Братства». Свернув красные полотнища, она в пропагандном искусстве вознесла несчастную труженицу на высоту великолепной мухинской колхозницы. А в жизни — бросила ее в крохотной избушке среди ледяного северного бездорожья у старого корыта с чужим замокающим бельем».
Движемся дальше. Лирическая линия дополняется биографом социальным измерением:
«Она называет его «рыженьким» — в России к рыжим относились, как к другой расе, и в школах ужасно дразнили. Так как роман написан от первого лица, мы только к концу узнаем, что Сеня — «светленький». Но для Клавки он был другой, и, чувствуя это своим женским инстинктом, она готова его защищать от недружественного мира».
Заканчивает литературовед лирическую часть широким выводом, от которого почему-то становится неловко:
«В нем начинается интенсивный процесс осмысления своего места среди людей и на планете Земля».
Владимов, как бы к нему ни относиться, писал крепкую, пригнанную прозу. Изложение ее своими словами почему-то бросает неряшливую тень на то, что он делал. Объяснение подобному находится в биографии самого автора биографии. Многие годы Светлана Шнитман-МакМиллин живёт за пределами России. Увы, язык — инструмент тонкий, требующий постоянного упражнения, без которого разрыв между задуманным и исполненным будет слишком заметным. Мы не будем «ужасно дразнить» биографа, но что-то делать с этим нужно.
Есть непростая тема, касающаяся участия Владимова в диссидентском и правозащитном движении. Сначала эпизод, описывающий передачу рукописи деятеля украинского националистического движения Валентина Мороза иностранному журналисту. В это время писатель уже активно работает в международной неправительственной организации «Amnesty International»:
«Георгий Николаевич с явным удовольствием вспомнил историю, опущенную в официальном интервью Льву Копелеву. По его словам, когда милиция окружила их в темном дворе и начала задавать вопросы, Наташе показалось, что один из милиционеров занес руку на Владимова (чего не было, “просто игра теней под фонарем”). Обученная цирковая наездница с моментальными реакциями, маленькая Наташа, готовая за обожаемого мужа в огонь, воду и медные трубы, с пронзительным воплем: “Не смей на Жорика!” — совершив какое-то головокружительное движение в воздухе, вскочила на шею ошеломленному стражу порядка. Тот от неожиданности плюхнулся на землю, все в полной растерянности расступились. Наташа, виртуозно соскочив со своей жертвы, кокетливо поправила платочек на голове и с воинственным видом встала рядом с мужем. На этом официальная часть “операции” закончилась, милиционеры были “совершенно сбиты с панталыку”».
Так… Что полагается в приличной тоталитарной стране за танцы на шее у стража порядка, который в итоге даже был сбит с ног? Ответ простой — ничего. Странно. Об этом не принято говорить, но история диссидентского движения до сих пор выступает объектом мифологизации. Да, отличаются цвета. Белый. Диссиденты — борцы за свободу, бросившие вызов беспощадному молоху коммунистического режима. Цвет чёрный. Диссиденты — наймиты западных спецслужб, продавшие родину за подачки и упоминание их фамилий в эфире радиоклеветников.
Мало кто допускает в сознание мысль, что диссидентское движение состояло из весьма не похожих друг на друга людей. Различались мотивы, цели, методы. Особое положение занимали в нём писатели, обладавшие официальным статусом — членством в Союзе писателей. Именно статус давал авторам, вступившим на благородный путь борьбы за права и свободы, определённые преференции. Несмотря на периодические упоминания Сталина, писатели того времени прочно забыли, что такое 37-й и последующие годы. Появилась возможность вести игры со слабеющим режимом. Да, они в какой-то степени были рискованными, но ощущение опасности будоражило кровь. Напомню, что вступление в Союз писателей гарантировало неплохой по тем временам набор социальных благ. Но проблема в том, что набор был зримо ограничен. Декларируемый высокий статус писателя, несомненно, влиял на самосознание. Диссидентство, точнее, фронда была одним из самым эффективных способов обратить на себя внимание. Прелесть в том, что оно являлось гарантированно равносторонним. Борец с режимом включался в списки прогрессивных советских писателей. Следствие — выход книг за границей. Но внимание со стороны советской власти также могло привести к расширению библиографии бунтаря. Уже в разделе «советские издания». И в этом нет никакого парадокса.
Эпоха 70–80-х годов — время декларируемой тишины и благостности, когда проблемы — реальные и выдуманные — заметали под ковёр. Один из способов восстановления «тишины в библиотеке» — сделать политическому борцу некоторое предложение. От которого можно отказаться, но которое можно и принять. И здесь власть демонстрировала определённое коварство в методах возвращения «блудных сыновей» в лоно СП СССР. Так, с 1968-го начинает выходить серия «Пламенные революционеры». Её выпускал «Политиздат», отвечающий за выпуск историко-партийной и политической литературы в стране. Серия состояла из художественных биографий революционеров всех времён и народов. Естественно предположить, что авторы должны были проходить самый строгий, можно даже сказать, придирчивый отбор. Действительно — отбор был. Самыми активными творцами в серии оказались советские бунтари. В ней вышли книги Василия Аксёнова, Анатолия Гладилина (две книги), Владимира Войновича, Марка Поповского, Игоря Ефимова, Владимира Корнилова. Увы, мало пишущий Владимов не подходил для быстрого доказательства своего раскаяния.
Был выбран другой неплохой вариант. Шнитман-МакМиллин мельком упоминает о беседе Владимова с Феликсом Кузнецовым, опубликованной в 1976 году в «Литературной газете». Она была напечатана в № 7 и занимала целую полосу. Название материала «Диалог о прозе». Сама фигура Феликса Феодосьевича Кузнецова достаточно показательна для литературы того времени. Он начинал как «молодой, прогрессивный критик», писал хвалебные статьи о прозе Аксёнова, Гладилина и своего однофамильца Анатолия Кузнецова. В итоге проза жизни оказалась сильнее, и критик перешёл на позицию «принятия жизни»: его оценки всё чаще совпадали с официальными, а вскоре он просто превратился в транслятора вышестоящего мнения. Говоря современным языком, Кузнецов потерял свою субъектность. Интересно, что в следующем, 1977 году критик становится первым секретарём правления Московской писательской организации Союза писателей. Из этого можно заключить, что разговор с вольнодумцем не носил характер импровизации.
Сам диалог удивительно неинтересный и напоминает сцены из Гоголя: разговор очень приятного человека (Кузнецов) с просто приятным человеком (Владимов). Кузнецов начинает незатейливо — с похвалы:
«Георгий Николаевич, мне хотелось бы обозначить тему нашего разговора. Ваши книги «Большая руда», «Три минуты молчания» рекомендуют вас как взыскательного прозаика».
Обозначено хорошо, Владимов не возражает против такого откровенного начала разговора. Кузнецов разворачивает комплимент, придавая ему глубину и объём:
«Серьезная критика не может принять то узкое понимание литературного качества, которое сводится лишь к элементам формы. Видимо, первым условием подлинной литературы, простите за трюизм, является талант, но и талант, на мой взгляд, не более чем условие для возникновения настоящей, большой литературы. Условие, которое реализуется в нечто значительное лишь в том случае, если есть собственная внутренняя позиция и личность, масштаб личности писателя, что обусловливается в первую очередь уровнем его гражданской зрелости».
Хорошо, что критик извиняется за трюизм. Владимов вдумчиво соглашается с жёсткой оценкой критика, принимая на себя груз масштабного таланта, личности, подкреплённой несомненной зрелостью:
«Очерченный вами, Феликс Феодосьевич, круг проблем чрезвычайно важен для нашей литературы. Проблема качества или художественности, вы правы, не есть только проблема формы».
Читатель вправе спросить для чего всё же разыгрывается этот словесный пинг-понг? Какой-то смысл начинает пробиваться через словесную оболочку во второй части беседы. Реплика Кузнецова:
«Я спрашиваю об этом ещё и потому, что недруги за рубежом пытаются порой использовать недостаток зрелости, присущий иным нашим писателям, в своекорыстных и даже враждебных нашей стране целях, эксплуатируя подчас и тщеславия, и обиды, и человеческие слабости или издательские неурядицы».
Но мы помним слова о «гражданской зрелости», с которыми уже согласился Владимов. Подача принята:
«Уважающий себе писатель, знающий цену и значение своей ответственности перед обществом, ни строки во вред своей стране написать себе не позволит, и все попытки использовать его произведения таким образом категорически отвергнет. Я убежден, что крупный, истинный художник может состояться лишь на народной почве, в служении своей стране, своему народу».
А вот теперь прямая свечка:
«Это не значит, что мы можем предоставить талант его судьбе, как она сама складывается. Талант — это национальное достояние, за него нужно бороться, к нему нужно относиться бережно, доверять ему. Ведь это вполне в наших силах — проявить чуткость, загладить обиды, вовремя вмешаться и исправить издательские неурядицы, поддержать талантливую книгу, в которой поставлены острые, наболевшие, важные для нашего общества проблемы».
Да, совершенно верно — нужна чуткость, бороться, поддержать, исправить… Ну и чтобы совсем было понятным. Об «издательских неурядицах». Говоря о романе «Три минуты молчания», Кузнецов как бы мимоходом интересуется:
«Кстати, как же сложилась судьба романа?».
Есть, есть ответ на этот «необязательный вопрос»:
«После четырехлетних раздумий издательство «Советская Россия» так его и не издало; теперь он находится в производстве в другом издательстве — «Современник», я надеюсь, выйдет где-то к осени этого года. К роману проявил интерес Московский театр имени Ленинского комсомола, режиссер М. Захаров сделал инсценировку и готовит спектакль».
На этой мажорной ноте в действительности и заканчивается «Диалог о прозе». Как и говорил Владимов, роман выходит в издательстве «Современник» в заявленном 1976 году неплохим тиражом в пятьдесят тысяч экземпляров. Чуткость проявлена. Но полноценного возвращения автора в дружную семью советских писателей не случилось. Почему? Тут невозможен один чёткий ответ. Безусловно, выход романа в «Новом мире» привлёк внимание публики и критики. Сам Владимов считал, что роман вызвал шквал негативных отзывов, так как не укладывался в «прокрустово ложе» соцреализма. В предисловии к зарубежному изданию 1982 года он пишет:
«Обширная наша пресса, от столицы до окраин, немедля запестрела традиционными заголовками: “В кривом зеркал”, “Ложным курсом”, “Сквозь темные очки”, “Мели и рифы мысли”, “Разве они такие, мурманские рыбаки?”, “Такая книга не нужна!”, “Кого спасаете, Владимов?” и т. п.».
Но тут есть момент. Ругала роман отраслевая пресса, которая вступилась за честь мундира. Например, многотиражка «Водный транспорт» устами В. Цыганкова — старшего механика Клайпедской базы рефрижераторного флота — сетовала:
«Мы, конечно, в море говорим не стихами, но и не настолько грязно и цинично, как герой “Трех минут молчания”…»
А вот критик в журнале «Москва» утверждает иное:
«Владимов — художник, он в своей стихии, когда пишет живую жизнь…».
И понятно, что при формальном, арифметическом равенстве: одна рецензия ругательная, другая сдержанно одобрительная — вес их совсем разный.
В письме в правление СП Владимов особо выделяет свою претензию по поводу затягивания книжного издания романа. Писатель не желает «возвращаться»:
«Туда, где по семи лет дожидаешься издания книги, после того как ее напечатал первый журнал в стране (дети, родившиеся в тот год, как раз пошли в школу, выучились читать)».
Но это внешняя причина. Напомню, что публику и критику привлекла фактура романа — описание тяжёлого, на пределе возможного, труда моряков рыболовного флота. Книжное издание же не стало событием. И дело тут не в цензурных придирках, о которых Владимов говорит в упомянутом письме, отвергая призыв «присоединиться»:
«Где любой полуграмотный редактор и после одобрения вправе потребовать любых купюр, пускай бы они составляли половину текста (не анекдот — письма ко мне М. Колосова)?».
Тут проблема, как ни странно, чисто литературная. Вышедший книжный вариант «Трёх минут молчания» не заметили, так как в те годы появилась другая книга, рассказывающая о мире и героях, очень похожих на роман Владимова. Я говорю о «Территории» Олега Куваева. Слава романа, рассказывающего о геологах — первооткрывателях колымского золота, закрыла для читателя книгу Владимова. Ну и чтобы совсем было понятно. Роман Куваева вышел в 1975 году в издательстве «Современник», но тиражом в сто тысяч экземпляров. Обидно? Несомненно. Чувства того, кто считает себя обойдённым на повороте, знакомы многим. Владимов разрывает конвенцию.
Есть ещё момент, касающийся уже личной жизни Владимова. И методологии написания его биографии. В начале книги Шнитман-МакМиллин говорит о корпусе работ, являющихся источником для написания труда. Среди прочих называется имя Владимира Войновича. Писатель оставил мемуары «Автопортрет. Роман моей жизни». В них есть интересные страницы, посвящённые Владимову. Но никаких ссылок на этот источник у Шнитман-МакМиллин нет. Хотя текст явно требует того. Биограф пишет о знакомстве Владимова со своей второй женой, Натальей Кузнецовой:
«В 1964 году Владимов познакомился в ЦДЛ со своей второй женой Натальей Евгеньевной Кузнецовой. Наташа пришла туда, чтобы взять интервью у писателя Аркадия Васильева для журнала «Огонек», где она работала внештатным сотрудником. Она также писала цирковые репризы для своего бывшего мужа, «грустного клоуна» Леонида Енгибарова, хотя к тому времени они уже разошлись».
Мы открываем Войновича:
«Наташа была большая и небезвредная фантазерка. Не знаю, была ли склонность к фантазированию у нее врожденной или развилась после упомянутого выше потрясения, но фантазии касались ее отношений с мужчинами. Она говорила, что была замужем за клоуном (очень рано умершим) Енгибаровым. Что, когда они женились в Ленинграде, их свадьба стала там большим событием. На тройке белых лошадей, украшенных лентами, они проехали через весь город».
Снова открываем биографа:
«Наташа не была официально разведена с Леонидом Енгибаровым, брак с которым был зарегистрирован в Киеве. Свидетельство о браке было утеряно. Владимов решил не посылать запрос на восстановление свидетельства и ждать потом официального развода, но сделать проще: объявить, что Наташа и Леонид потеряли паспорта. Он рассчитывал, что никто не будет проверять, были ли они женаты, где и когда развелись. «Грустный клоун», ненавидевший формальности, радостно согласился, втроем они весело отпраздновали «потерю», и по получении Наташей нового паспорта брак ее с Владимовым был зарегистрирован».
Ни в одном из доступных источников не указывается, что Кузнецова и Енгибаров состояли в браке. Ни в одном из доступных источников не сказано, что Кузнецова и Енгибаров были вообще как-то знакомы. Хотя последнее не исключено, так как отец Кузнецовой занимал видную должность в системе управления советскими цирками.
И здесь вопрос. Почему мемуары Войновича оказались выключенными? Здесь есть одно возможное объяснение. Они не укладываются в авторскую концепцию «бремени рыцарства», которая сложилась в результате личного общения Светланы Шнитман-МакМиллин с писателем. Тогда ставится под вопрос объективность исследования. Вопрос, почему автор «пропустил» источник, и так понятен, но приведу ещё одну цитату из Войновича:
«Я сказал, что Наташины фантазии были небезобидны. О ком бы речь ни зашла, оказывалось, что она хорошо знала этого человека и может рассказать о нем много плохого. Всех, кто звонил Владимовым или заходил к ним в гости, она подробно расспрашивала о тех, кого знал пришедший, потом услышанное обрабатывала и в отредактированном ею виде с добавлением художественного вымысла распространяла среди знакомых».
Если свидетельства нельзя избежать, то автор приводит его в сокращённом виде. Вот заходит речь о том, что Кузнецова, по сути, постоянно уменьшала число людей, с которыми писателю разрешалось общаться:
«Но часто она преувеличивала, и Борис Мессерер писал, что это не всегда благоприятствовало общению Владимовых с людьми, по духу им близкими: “Могу назвать совсем небольшой круг бывавших у них в гостях: поэт Юрий Кублановский, писатели Андрей Битов и Евгений Попов, писатель-политолог Рой Медведев. Даже этот более чем узкий круг друзей, многократно проверенных на прочность убеждений и на свою неподкупность, ставился Натальей под сомнение. В итоге своими придирками она неизменно сокращала и без того короткий список близких”».
Если брать воспоминания Мессерера, то есть куда более ясное описание семейных взаимоотношений, которое биограф пропускает:
«Наталья при своей акварельно-ангельской внешности имела деспотический характер и властвовала над Жорой. И он ее панически слушался».
Нет, средневековая культура дала нам образцы «высоких отношений», включающие клятвы в вечной любви к прекрасным дамам, но в данном случае Владимов весьма далёк от образа классического рыцаря. Кстати, слова Мессерера совпадают с тем, как Войнович описывает финал дружбы с автором «Трёх минут молчания»:
«Мои отношения с Жорой Владимовым стали совершенно невозможны, и я их прекратил. Таким образом с Владимовым разошлись многие из тех, с кем он раньше общался и даже дружил. Оставшиеся Наташу опасались. Толя Гладилин приходил к Владимовым, но на вопрос Наташи, как поживает такой-то, «уходил в несознанку»: никого не знаю, ничего не видел, ничего не слышал».
Всё это накладывалось на диссидентство Владимова, создавая специфическую, достаточно сгущённую атмосферу, в которой реальность обретала весьма причудливые очертания. Показательно, что многие годы спустя, уже после смерти Кузнецовой, Владимов всерьёз пишет, а биограф без комментариев воспроизводит следующий пассаж:
«КГБ пытался воздействовать на меня через Наташу. А когда это провалилось, устраивал провокации, даже покушения на нее — чтобы припугнуть».
Кипящие внутри страсти прорывались и наружу. Вспомним об образовании Владимова. Хотя он почти и не работал по специальности, практическая юриспруденция занимала достаточно большое место в его жизни. Говоря попросту, оказалось, что писатель любит судиться. В 1970 году Владимов пишет антивоенную пьесу «Шестой солдат». За пацифизм отвечает сам подбор действующих лиц: «Солдат», девушка с красивым именем «Анджела», в которую влюбляется «Солдат», неприятный «Жених Анджелы», патрульный «Капитан». Полностью антивоенный пафос раскрывается благодаря появлению на сцене посланцев античного пантеона «Афины» и «Ареса», которые должны забрать «Солдата», любовь которого отвергает «Анджела». В пересказе это звучит не очень, на бумаге читается чуть хуже. Время от времени персонажи смешат и даже исполняют потешные куплеты. На свадьбе гости поют на мотив песни «Белым снегом…»:
Белым хреном, белым хреном,
Белым хреном поросенка поливай.
Поросенок с белым хреном
Очень даже имитировает рай!
Сам Владимов драматургическим опытом был доволен: «Мне всегда очень хотелось написать пьесу. Но как-то раньше у меня не получалось. А эта написалась легко. История про живые и мертвые души, от Гоголя в России никуда не денешься». Как видите, присутствует весьма лестная для драматурга автоссылка на недурного предшественника. Пьеса переделывалась несколько раз, прошли репетиции, но на сцене «Шестой солдат» так и не появился. Писатель посчитал это факт оскорбительным и отреагировал, использовав профессиональные навыки:
«В 1972 году Г.Н. Владимов подал в суд на Политическое управление армии и флота, запретившее постановку пьесы. Он требовал выплаты неустойки. Владимов выиграл этот процесс, и ему была выплачена компенсация в размере 200 рублей, но, как он сказал, «дело было не в деньгах, а в безнаказанности, в которой они были уверены. Я не хотел доставить им это удовлетворение».
Совсем скоро представился случай ещё раз показать, что учёба на юридическом факультете ЛГУ — вещь основательная. Через тёщу Владимов приобрёл автомобиль. На тёщу он был и записан. На адрес «компетентных органов», в том числе в Союзгосцирк, где работала тёща, поступили анонимки. Писатель не стал отсиживаться, дожидаясь решения. Он пишет заявление сразу в народный контроль и Екатерине Фурцевой — союзному министру культуры. Владимову больно и горько:
«Поскольку дело касается моей семьи и поскольку приплетено и мое имя — ничем себя не опорочившего советского писателя, — я и обращаюсь к Вам с просьбой — вмешаться и урезонить не в меру ретивого контролера. Ни наши имена, ни наша работа, ни, наконец, совершенная нами операция, едва ли содержавшая какой бы то ни было криминал, не дают повода для такого преследования и травли, для всей этой недостойной интриги».
Мы все знаем, что лучшая стратегия защиты — нападение. Понимал это и Владимов. Его внимание фокусируется на председателе группы народного контроля Союзгосцирка Прожейко. Биограф говорит с явным одобрением о последующих шагах писателя:
«Расспросив цирковых артистов, Владимов многое узнал о глубокой аморальности Л.И. Прожейко, возбудившего все дело. О его безответственности и подлости, которая привела к смерти молодого артиста цирка во время гастролей в Румынии».
Если бы мы не читали книгу о человеке, изнемогавшем под гнётом рыцарства, то могло создаться впечатление, что речь идёт о банальном сплетнике. Собранные сведения требуют немедленных мер. Владимов пишет новое письмо. Он не мелочится. Получатели послания — Генеральный прокурор СССР, а также сам товарищ Брежнев. Речь в нём идёт о том самом Прожейко.
«По сути дела, он и есть — достойный объект народного контроля, профан, ежемесячно извлекающий из кармана государства 175 рублей, не принадлежащих ему по праву. Но весь фокус, что он сам себе контроль, к тому же — председатель группы, а недавно введен и в члены парткома, где будет вести работу по обмену партийных документов».
В итоге кровавый режим отступил. Следующий виток юридической активности писателя приходится уже на годы эмиграции. Владимов и его жена вступили в конфликт с руководством НТС, выпускавшим журнал «Грани». Владимов проработал в журнале на должности главного редактора два с половиной года. На должность ответственного секретаря он устроил свою жену. Наталья Кузнецова не изменила свей цирковой привязанности к яркому действию и публичным конфликтам. На этот раз орудием борьбы выступили не прыжки на шею оппонентам, а громкие скандалы с разборками и писанием «выяснительных» писем. Кузнецова считала, что статус Владимова защитит их от «посягательств»:
«В основе конфликтных действий и высказываний Наташи лежало наивное убеждение, что гражданская и писательская репутация Георгия Николаевича настолько высоки, что руководство НТС не посмеет предпринять против него никаких шагов, и американцы им этого, в любом случае, не позволят».
Мнение жены разделял и сам писатель:
«Американцы создали послевоенный НТС, они им руководят: а тот, кто платит, заказывает музыку. Мне Максимов все хорошо объяснил, а он на этом деле собаку съел. Если американцы решат отдать “Грани” мне, так и будет».
Владимов даже обращался в ЦРУ с призывом навести порядок в рядах НТС. Но американцы оказались менее отзывчивыми по сравнению с Генеральным прокурором СССР и Л.И. Брежневым. Суд против НТС Владимов в итоге проиграл. На скандал радостно откликнулась эмиграция. Спешит на помощь коллеге Владимир Максимов. В журнале «Континент», в 148-м номере, сразу два материала отведены происшествию. Во-первых, коллективное письмо «Серые начинают и проигрывают». В нём с некоторой меланхолией говорится о нелёгкой судьбе художника в стиле известной реплики из «Чапаева»: «Белые пришли — грабють. Красные пришли — тоже грабють…»:
«Прекрасный русский писатель, опытный новомировский редактор, многолетний председатель Московской группы «Эмнести» дорого заплатил за свою «нелояльность» к советской системе и руководящей ею партии. К сожалению, и здесь, в свободном мире, он снова вынужден платить за «нелояльность» к антисоветской системе и руководящей ею партии».
Куда податься прекрасному писателю и опытному новомировскому редактору? Кстати, отсылка к «серым» в названии коллективного послания взята из письма Владимова в Союз писателей.
«Несите бремя серых, делайте, к чему пригодны и призваны, — давите, преследуйте, не пущайте. Но — без меня. Билет № 1471 возвращаю».
Показательно, что в переписке спустя годы Владимов с удовольствием повторяет: «Они скучные, серые люди». К теме серости мы ещё вернёмся. Там есть забавный поворот. Второй текст в «Континенте» принадлежит самому Владимову. Он с негодованием пишет о нравах, царящих в НТС:
«Ее становой хребет, ее ствол, разросшийся по всем континентам ветвями и побегами, составляет семейный клан — Артемовы-Редлихи-Славинские-Бонафеде-Горачеки, — объединенный перекрестными супружествами, кумовствами, крещениями, шаферствами и всех степеней родствами».
Действительно, нет ничего отвратительнее семейственности и клановости. Владимов бросил вызов, отказавшись играть по предложенным правилам. Прилагая все усилия, он смещает ответственного секретаря, предложенного кланом. И добивается, чтобы эту должность заняла Наталья Кузнецова. Кумовству — бой!
Отголоски бумажных баталий долетели и до покинутого отечества. В «Литературной газете» в 1987 году вышли две статьи: «Отщепенцы начинают и проигрывают», «Ещё раз об играх отщепенцев». Автор, укрывшийся под псевдонимом Б. Иванов, не без злорадства рассказывает о скандальных эмигрантских разборках. Судя по тому, что «Б. Иванов» цитирует письма, изъятые у писателя ещё в Союзе, материалы журналисту предоставили «компетентные органы».
«Они мобилизовали «Литературную газету» на подмогу. В 1987 году там появились помойные статьи, где я был представлен склочником, клеветником и лжецом. Причем в одной из них цитировалось, что я говорил одной из сотрудниц НТС в частном разговоре о Максимове. Понимаете, мы с Максимовым всегда были близкими друзьями и соратниками. Но как о писателе я о нем не особенно высокого мнения. Максимов публиковал в «Континенте», что бы я ни написал. Вот они и решили нас поссорить, призвав на помощь «Литгазету» — давнишний рупор КГБ».
Придётся сказать и об этом. Хотя, честно, не слишком это приятно. В двух статьях, напечатанных в «ЛГ», обильно цитируются письма Владимова в период его эпистолярного романа с НТС. Первая часть очень похожа на переписку с онлайн-магазином. Владимов со вкусом заказывает одежду: от «джинсовых костюмчиков» до «шубейки». Просит не волноваться, если размеры не подойдут:
«Тут у нас есть человек, который это быстренько и хорошо реализует, всё же в семью копейка…».
С «копейками», надо полагать, выходило недурно. После публикаций в «Континенте» в «Гранях» напечатали ответ, из которого следовало, что НТС отправил Владимовым вещевых посылок на 50 тысяч рублей.
Но будем справедливы, должное внимание в переписке отводится и литературе. Но речь там идёт не о дотошном критическом разборе творчества Максимова:
«Теперь — кто такой Максимов. Вот что мне удалось узнать: он — Самсонов Лев Алексеевич, рождения не 32-го, а 28-го года, судившийся в Сокольническом суде г. Москвы за убийство и бежавший из мест заключения с переменой паспорта. Об этой перемене известно довольно многим, тем не менее, заполняя документы на выезд в ОВИРе, в графу о перемене фамилии он написал «не было».
Есть и объяснение такого внимания к Максимову. Владимов недоволен вниманием русской эмиграции к «близкому другу и соратнику»:
«Когда ставится в образец Максимов — это, не скрою, обескураживает. Ни его чисто уголовное мученичество, ни активное пребывание в стане Кочетова во время ожесточенных схваток меж «Новым миром» и «Октябрём», ни последующая эволюция на крайне левый фланг, ни скоропалительная аффектированная религиозность, ни, наконец, то, что он успел опубликовать в России, не сделали ему того имени и авторитета, какие Вы предполагаете. Вы спрашиваете: «Как не вступились за него?» — а я слышу здесь: «А кто такой этот Максимов?». Он не только лидером никогда не был, но и равным среди равных. Лидирует он и властвует (ужасно это любя) среди отменно серых, а то и среди подозрительных».
Проходится Владимов и по семье Максимова:
«Приглядитесь к его жене, дочке того самого [Полторацкого]. Не знаю как Вы, а я верю в теорию генов».
Тут всё сказано и всё понятно. Отмечу настойчивое, постоянное обращение писателя к серому цвету, которым он закрашивает практически всех. Предполагается, что на фоне всех этих почти пятидесяти оттенков серого фигура Георгия Николаевича блестит и переливается куда более приятным цветами. Но со времён короля Артура рыцарство предполагало признание равенства обладателей общего для всех звания. К сожалению, биограф предпочитает не замечать явных противоречий своей установки с тем, что зримо мешает творить образ. И это препятствие называется действительностью. И снова в ход идут знакомые словесные формулы:
«Человек более гибкий и легкий, взвесив pro и contra, может быть, нашел бы для себя приемлемый status quo и, продолжая работать и получая деньги, вести журнал. Но Владимов таким человеком не был. Цельность и страстность характера, привычка борьбы, выработанная с ранней юности и обострившаяся во время жизни в СССР, отрицание политических и личных компромиссов и очень высокие нравственные мерки и к себе, и к окружающим, которые сделали его символом мужественного противостояния тоталитарной системе, в эмиграции привели к яростному конфликту с НТС, обернувшемуся для него жизненной драмой, так тяжело сказавшейся на его и его родных последующей жизни».
Подводя итог нашему разговору, отмечу, что я не ставил целью «развенчать» Владимова. У него, безусловно, есть своё особое место в русской литературе. Также вызывает уважение несомненная симпатия автора биографии к своему герою. Другое дело, что легенда не сложилась. Слишком прямолинейно и просто рассказывается о времени и людях, требующих иного языка и уровня осмысления. Мне представляется, что читателю было бы интереснее узнать о живом человеке с достоинствами и недостатками. Ведь об этом всегда рассказывает настоящая, большая литература, к творцам которой относился и Георгий Владимов.