Стихи
Опубликовано в журнале Урал, номер 8, 2023
Андрей Тавров — родился в Ростове-на-Дону. Окончил филфак МГУ. Работал на телевидении и радио художником. Автор пятнадцати книг стихотворений и прозы. Печатался в журналах «Новый мир», «Знамя», «Урал» и мн. других. Живет и работает в Москве.
Из цикла «de Рrovence»1. Подражания и вариации
Альба
…И близок час рассвета.
Гираут де Борнейль
Иди за мной! Не хочешь? Погоди!
Ты слышишь — песнь? Я ей скликал куда
пугливей птиц. Послушай, здесь, в груди,
она рождается, нетленна и чиста,
как взрыв звезды. Жизнь без нее пуста,
как флейта, что заброшена в пути.
Послушай, он — из ниоткуда, звук,
он серебрист и юн, как ты сама.
Но все ж созвучье состоит из двух
усилий — губ и пальцев, тех, весьма
тебе знакомых, — так твоя тесьма,
лаская зренье, обостряет слух.
Ты медлишь? Но летит крылатый рой
прекрасных сильфов — снег или листва!
Единственный есть способ и простой
увидеть ангела — одеть в слова,
тогда-то он и явится, едва
прикрытый неземною красотой.
Смотри, уж платье прожжено сполна.
Долой же все! долой! — не в этом быть
тебе со мною, нет… одна волна
нездешней песни может нас укрыть
в мирах, где сможет с нами говорить
лишь — нимб звезды, сиянье и струна.
И там сама ты, полая, как ствол
свирели, ты познаешь Бога речь,
световзрывной и полнозвучный мол
архангельских молитв и горний меч.
И не крылом — двойной звездою плеч
ты поплывешь в нездешний ореол.
Ты поплывешь меж духов и террас
небесных фей, и ты поймешь тщету
земных надежд. И беспредельный глас
любви, познавшей твари нищету,
из сердца вырвется, чертя черту
нездешних блесков, как стекло — алмаз!
И ты все медлишь?..
Бертран де Вендаторн
На обретение донны
От донны я скакал назад.
Одною стали полосой,
одною огненной рекой
рассвет лиловый и закат.
Я в небо заглянул, и там
река из пламени текла,
невыразима и светла,
в цветах и злаках по краям.
И я расслышал хор светил,
и мне невыразимый свет
невыразимый слал привет
и отсвет прямо в сердце лил.
И я проник в бездонный свод,
и я узрел, как ангел нёс
на небо душу, как на плёс
среди сияний и пустот, —
в невыразимой высоте
свивалась, в ангелах, свирель,
в невыносимой пустоте
светилась факелом сирень.
И, содрогнувшись, я отвел
глаза. На берегу ручья
ладья маячила ничья
и огнекрылый вереск цвел.
И я утратил и — обрел.
И в ночь мою любви лучом
сходила та, шумя плащом,
чье имя — Я, чей ореол,
как свечи возле алтаря,
жег, не сгорая, словно в край
огня входил незримый Рай,
даруя и животворя.
И красный волк скакал за мной
всю ночь под синею луной,
пылая золотой трубой,
всю ночь, всю ночь бежал за мной.
Я над седлом нес новый груз,
и он преображался в свет,
как то, чему на свете нет
названья среди дольних уст.
Она, как в дверь, вошла мне в грудь.
Как перст последний одинок,
как белый сорванный цветок,
передо мной простерся путь.
Она взглянула на меня,
и очи детские ее
родили заново мое
сознанье из глубин огня.
Посылка
И жизнь, и свет, и Лик, и Рай
спят в центре лиры до тех пор,
пока не вынесет в простор
их пенья звук за тонкий край.
Письмо
Прозрачным, невещественным сияньем
окружена Земля. Вот так и лира.
Рай — это то, что окружает лиру,
в напеве выступая через край,
и ангел пенья трепетно связует
перст трубадура, светлый облик донны
и Парадиз в движенье и бессмертье
живых источников… Сегодня ж, донна,
ты будешь там со мной.
Скорпион/Данте
Певец был смугл, певец был горбонос,
и восемь ног его стремили тело.
Под адским пламенем лицо ороговело,
смертельным ядом наливался хвост.
Лучами заливая медь волос,
бессмертною косметикой блестело
лицо с хвоста — смугл и многоголос,
под каплей вечности свою он начал тему.
Нет выхода из адова пожара —
он приближает к телу светлый яд,
но детский лик ему горит из жала.
Когда самоубийственно горят
петля иль ствол, в них скрытая, нам, нищим,
не смерть, а песнь дарует Беатриче.
Дон Кихот исповедуется
1
Не то, ты слышишь, нет, не то меня
срывало с места и влекло в дорогу —
я зарывался в шерсть единорогу,
рука как будто черпала огня,
и в ней не как от бабочки пыльца,
в ней оставались ветви и светила,
ты слышишь? оставался след лица,
ты слышишь? слышишь? — звездные чернила.
Но все не то… Ни парки, ни ручьи,
ни бездна в птице, ни прохлада зноя,
ни водопад волос, ни руки чьи,
ни солнце в небесах и ни ночное
простреленное сердце — помолчи! —
ко мне пришло и повлекло — Иное.
2
Ты знаешь ли — ну да, ты знаешь взгляд
влюбленной женщины — не просто нежный,
но состоящий из всего подряд —
осколков неба, рамы, белоснежной
заколки ангела… он как парад
судов — плывет, качаясь, в гул безбрежный
души твоей — ведь плыл же? — отче, рад,
клянусь, я рад за вас! К душе безгрешной
бриг разворачивает правый борт,
орудия сверкают в сильном зное,
и рвется в сердце залп, и соль аорт
несет огонь Амура. Слышишь? Но и
сей взгляд — ничто. И это видел тот,
кого позвало в странствие Иное.
3
Клянусь клинком, его стальным крестом,
я не безумец — мельниц, великанов
прибило ветром позже… и потом
я отличу драконов от полканов.
Да он прекрасен, неба свод, звезда,
роняющая стрелы на размывы —
как полк сирийцев! — на размывы рта
ночного, в зелени и вспышках ивы.
Но это… ясное, серебряное да
лазурное, все в ветре золотистом,
все в складках платья, все — призыв, все — в зное
двух детских глаз, но эта немота
и бездна губ, горящих аметистом…
Мой бедный падре, это все — Иное.
Московские стихи
***
Давний данник небес карусельных,
Антигоны любовник случайный,
побредешь под московским прицельным
небом синим и небом горчайшим.
Расшнуруй меня, ворог мой, время,
с подбородка — кроссовку с Итаки,
чтобы кровь, словно бренное бремя,
красным маком отмерзла во мраке.
Заступи за последнюю тяжесть
девяти синих сфер захребетных,
шагом тем, что и мощен, и кряжист,
словно Моцарт в могиле для бедных.
Заступи, расступись, чтоб всецелым
небом был тебе мир и был небом
миру ты — и тавром, и прицелом,
и увечным и меченым — хлебом.
Рождество 19…
Золотое сердечко от тысячи лет
сквозь затылки веков и зеркал —
свет конечной свечи без особых примет,
волосок Лорелеи — накал.
Ангел твой пережжен, ангел твой прокажен,
взвешен воздухом комнаты, впал,
приворотом зажжен, криворотым рожден,
волосок Лорелеи — накал.
Мутной лютней влеком, как верблюда белком,
ох и плох твой двойник, Гавриил,
никому не знаком, ни за чем, ни о ком —
перекресток крыла и могил.
Пригорюнясь, сидишь, синеглазую мышь
запустив за зрачок наугад, —
хорошо ли живешь, за здорово ль грустишь,
в снегопаде пропав ни за грош.
Зелень глаз да кольца, брат мой снег, до конца,
брат мой звук, промотал, приумолк.
Я и вправду живой, брат мой свет, боже мой,
крест звезды и хряща — брат мой волк!
Заверни ж вальтер-скотт в изукрашенный плат,
в Вероникин платок-тишину,
сунь в карман, где билет, до краев, коих нет,
и вдохни высоту, ширину.
А чтоб в коробе неба заблудшим волхвом
средь горячих лучей не пропасть, —
свет зеленой звезды над нулем той версты —
огонек, прожигающий пясть.
Троя
Корабельная бабочка над спаленным городом: тулово, пятна.
Крылья скрипят — пружины атлетов вделаны в петли.
Новый троянский конь взлетает легко и мятно,
как рысий глаз Артемиды, пробитый хлопушкой в ветре.
Было яблочко золотое — стал пурпурный клубок,
размотался в копье и бицепс, без паузы и зазора.
С моря вьюга заходит, сечет, и падаль глотает волк,
размотавший свой вещий лоб посреди простора.
Нить идет, лиловея, назад, чтоб все снова начать.
Там, где царь ушел от копья, — лишь гвоздь от картины —
сматывается узор, парит над пейзажем часть
гортани с торчащей стрелой, как замо́к квартиры.
Нить уходит в жар-колобок — эффект, как бельмо в глазах:
гекторы, крысы, локоть, мужеский натиск —
ввинчиваются в клубок, чтоб, скрутившись, Мальштрем иссяк
в игольном ушке, пробормотав: сатис.
Ледяному пейзажу, растаяв, перетекать в колбу.
Бабочка унесла трофеи — в спину лупил ветер.
Брахман-брахман паучок собирает пейзаж в торбу,
откуда миру не прокричит «…реку» петел.
Бабочке голубой, скрипучей, гнезда на виске не вить.
Фотография супермодели на полке соревнуется со свечами,
а тот, кто задул, серым глазом впадает в Арахну. И в нить,
вплетаясь, молчит, разомкнув гобелен плечами.
1 Из Прованса (провансальский).