Рассказы
Опубликовано в журнале Урал, номер 8, 2023
Александр Бондарь (1962) — родился в Читинской обл. После армии окончил исторический факультет УрГУ. Юмористические рассказы печатались в «Клубе 1 апреля» газеты «На смену!». Живет в Екатеринбурге. В журнале «Урал» публикуется впервые.
Липкий леденец в кармане
Вечером в пятницу мне позвонил сын Сергей.
— Пап, в субботу посидишь с Варварой? Мы с Ириной хотим съездить к друзьям за город, они давно приглашают. В воскресенье ее заберем. Ага?
— Конечно.
Варвара — моя пятилетняя внучка. Мы придумываем с ней игры, загадки, считалки, дразнилки. Играем в «пятнашки», соревнуемся, кто дальше прыгнет с места и кто построит приличный тоннель в песочнице. Она зовет меня по имени — Женя.
— Как ты думаешь, бегемотихи носят мини-юбки? — спросила меня Варя, переступив порог.
Я задумался.
— Уверен, что носят. Но после двух лет занятий в фитнес-клубе.
— И не едят по ночам?
— Это исключено.
— Даже «киндер-сюрприз»?
— Ни в коем случае.
Мы пошли погулять во двор. Варвара залезла на дерево, дерево закачалось.
— Ты там поосторожнее, — предостерег я.
— Я осторожная, как тибетская лиса, — заверила меня сверху Варюха.
Она поиграла с ребятами в футбол, залезла на крышу домика, начал накрапывать дождик, и мы зашли домой.
— Будем есть? — поинтересовался я.
— Что там у нас?
— Гречневая каша и стейк форели.
— Ты кормишь меня, как беспризорницу: мало и редко.
Я задохнулся от такой наглости.
— Ты же вечно ничего не хочешь, кроме шоколадок и пирожных!
Варя поела и потягивала компот из трубочки.
— Как-то в четыре года ты сидела у меня на коленях, и я сказал: «Сейчас ухо твое откушу и съем». Ты вырвалась из рук и закричала: «А обед-то от тебя и убежал!»
Варя потрогала свои уши. Убедилась, что все на месте.
Мы поиграли в пиратов, ищущих клад, которым без конца мешали злющие аборигены и флегматичные, но коварные крокодилы.
После игры Варя сказала:
— Мультики хочу посмотреть.
— Давай полчаса посмотри и будешь ложиться спать.
Через час я зашел в комнату.
— Все, идем умываться, чистить зубы — и спать.
— Я не хочу, — честно призналась Варвара.
— Здравствуй, Страсбург!
— А что такое Страсбург?
— Город.
— Там тоже не любят ложиться спать?
— Любят. Заканчивай.
Прошло 10 минут.
— Варвара! — сказал я строго.
— Да, Евгений! — не менее строго ответила мне Варя.
— Не зли меня, — сказал я неуверенно. — А то получишь по попке.
— Ты не можешь ударить своего лучшего друга. Это не в твоем стиле.
— Меня вынуждают, — оправдывался я.
— А ты не поддавайся, — подбодрила меня Варька.
Она помылась, почистила зубы, надела пижаму и пришла немного побороться. Перед тем как наброситься на меня, она сказала:
— У мамы лежит книжка. Анна Ахматова. «Хочу тебе покоя не давать…» Намек понял?
Утром я зашел в спальню.
— Вставай. Варвара краса — утащила два колеса.
— Ты меня насквозь разбудил, — сказала недовольно Варюха, потягиваясь. — А так-то вообще-то у меня коса, — и она показала свой белобрысый хвостик.
После обеда заехал сын с невесткой и забрали внучку.
Вечером позвонил Георгий, мой друг по университету. Закричал в трубку:
— Женька, ты произошел от птицы! Птицу звали выпь! Давай выпьем!
— Как дела, Гоша?
— Формально? Нормально!
— А по сути?
— По сути — много мути.
В 90-е годы Георгий попал в серьезный переплет. Он занимался бизнесом и не по своей вине, получается, обманул в одной крупной сделке сразу бандитов, ментов и чиновников. Это все равно что попасть в плен к фашистам, будучи евреем, коммунистом и гомосексуалистом одновременно. Поставщики, которым он отправил собранную предоплату, сбежали за границу, и Гоша остался один на один с разъяренными клиентами. Но он выжил. Половину собранных денег вернул, распродав все, что у него было. Переехал к тетке в деревню, где было четыре дома и не было дорог. Тетка была рада, потому что мужские руки в деревне — это бесценно. Бандитов в скором времени перестреляли, чиновников пересажали, а ментов перевели в другой регион — на повышение. Гоша вернулся в город и занялся журналистикой.
— Приезжай, Женька, завтра. Посидим.
— Хорошо, Гош. Приеду.
Я отправился в понедельник к Георгию с большим запасом времени. В середине сентября пришло ласковое бабье лето. Я зашел в Парк культуры и отдыха, там был праздник золотой осени. Я купил мороженое, сел на скамейку и стал смотреть на деревянную эстраду, где собирались исполнять романсы. Зрителей было немного.
Вышла ведущая. У нее было уставшее накрашенное несимметричное лицо с яркими губами разнокалиберной толщины. Казалось, на ее лице порезвился с десяток пластических хирургов разной квалификации: от студентов до кандидата меднаук. Она была не старая, а такая, пообветрившаяся, что ли. Срезать наносное, и она сразу посвежеет, посветлеет, встрепенется.
Появился солист, маленький и бородатый, как скотч-терьер. Спел три романса. Жидкие аплодисменты напоминали скорее звуки подзатыльников.
Потом вышла девушка с арфой. Девушка была красива и загадочна, как слово «балюстрада». Я писал бы это слово обязательно с двумя буквами «л».
Рядом по дорожке шла пара, смеясь. Он что-то рассказывал ей, жестикулируя, и периодически пытался поцеловать ее. Она шутливо уворачивалась.
Я замер. Мороженое капнуло мне на джинсы.
Это была Ирина, жена сына. Моя невестка. Ее веселого спутника я не знал.
Она встретилась со мной взглядом.
Она три раза медленно моргнула и мгновенно осунулась. Они прошли. Ирина не оборачивалась, зато ее друг несколько раз покрутил шеей и недоуменно посмотрел на меня. Я вытирал носовым платком пятно от мороженого.
Через два дня Ирина позвонила.
— Евгений Викторович, здравствуйте.
— Здравствуйте.
— Вы рассказали… Сергею?
— Что?
— Что видели… меня.
— Нет.
Возникла пауза.
— А… когда… собираетесь?
— Никогда. Не собираюсь.
Она опять замолчала.
— Почему?..
— Почему? Ну, потому что… То, что происходит в любой семье, в полной мере знают только двое. Если у вас есть проблемы, Сергей должен чувствовать это. Невозможно жить вместе и ничего не ощущать. Даже слова не важны — энергетика меняется, понимаешь. Можно уговаривать себя, что все нормально, но это самообман. Некоторые этим занимаются, но это их выбор. Следовательно, Сергей и без меня знает, что у вас проблемы. Так зачем же я буду говорить? Дело даже не в том, что я не хочу подливать масла в огонь… Или воду… Неважно. Как решить ваши дела, определить сможет только он. У него вся информация о вашей с ним жизни. И ему принимать решение. Вернее, ему и тебе. Я здесь лишний, понимаешь? Ни в лучшую, ни в худшую сторону повлиять ни на что не могу. Тогда зачем мне что-то рассказывать ему?
Через неделю Ирина позвонила опять.
— Евгений Викторович… да, у нас были проблемы. Мы серьезно поговорили и выяснили многое. Оказывается, нужно просто разговаривать, а не носить в себе и домысливать… И проблемы-то не бог весть какие… Евгений Викторович… я вот что вам хочу сказать. В понедельник вы меня видели с одногруппником по институту, он приехал в командировку, и я, как дура, согласилась с ним встретиться. С Сергеем были в ссоре и не разговаривали… Но… Я не изменяла Сергею… Кроме той дурацкой прогулки по парку, ничего не было.
Я молчал.
— Евгений Викторович! Вы меня слышите?!
— Да.
— Я клянусь вам — ничего не было!
— Ну, не было и не было…
— Я даю вам честное слово!
— Ирина…
— Мне очень важно, чтобы вы поверили мне, потому что это правда! Верите… нет?..
Я подумал и сказал:
— Да.
— И еще, — она помолчала, швыркнув носом. — Спасибо вам.
— Нужно уметь в жизни ругаться, но не ссориться, — пошутил я.
— Хорошо бы, — мне показалось, что Ирина тоже улыбнулась.
…Мы сидели с Гошей у него на кухне. Бутылка водки 0.7 была почти пустой. Закуски было много, как на свадьбе. Гоша философствовал.
— Дело не в Николае II и не в Сталине, Женя. Проблема в том, что в России зашкаливает количество подонков на 100 000 человек. Так было и до революции, и после, и сейчас. Подонки изменили понятие нормы, слились с властью, и негодяем быть стало выгодно.
Мой отец работал начальником цеха. Каждый год по всем показателям цех признавался лучшим на заводе. Каждые три года отцу предлагали должность главного инженера. Отец очень хотел им стать, у него было много идей, рацпредложений разных, оригинальных разработок, и, конечно, он хотел выйти на другой уровень. Но было, естественно, одно условие: он должен был вступить в члены КПСС. И отец каждый раз отказывался. Он не хотел вступать в эту партию, преступную, лживую от начала и до конца, убившую и замордовавшую миллионы своих сограждан. В итоге лопнувшую как гнойный пузырь. На пенсию отец вышел начальником цеха. А парторг, который его агитировал, вместе с директором приватизировали завод. Парторг, который рассказывал о загнивании капитализма, об эксплуататорах, о бессмертном марксизме-ленинизме, стал ездить на «мерседесе» и не платил рабочим по полгода, выводя куда-то прибыль. Парторга застрелили у проходной. Он лежал в луже лицом вниз. В луже плавал его глаз. Ему стреляли в затылок. А мой отец в 75 лет ездит на велосипеде на дачу. Не замаравшись. Но ему не дали сделать то, что он мог бы.
— У меня есть теория, — сказал Гоша, разливая последние граммы по рюмкам.
— Давай.
— Сейчас, схожу в туалет.
Он вышел.
— Удивляет продажа ароматизированной туалетной бумаги, — сказал он, вернувшись. — Неужели наш зад способен различать ароматы?
Он помыл руки и уселся за стол.
— Так вот — моя теория. Ты знаешь, я думаю, с самого рождения Господь выдает каждому человеку определенное количество счастья, например, по 40 килограмм. Каждому.
— Так.
— Кто-то с детства, с юности щедро это расходует, и у него все отлично: в школе, в институте, в семье, с работой, но после 40–50 лет, когда исчерпан этот запас, у человека резко все рушится — здоровье, семья, дело, настроение, тонус.
А кто-то молодым никак не может себя найти: женился неудачно, живут плохо, он нервничает, переживает, часто болеет. На работу нелюбимую ходит только из-за денег. И в один прекрасный момент этот немолодой уже 45-летний мужчина разводится, уходит с ненавистной работы, уезжает и начинает делать то, о чем всегда мечтал. Например, разводить пчел, как когда-то его дед. Дела потихоньку идут в гору, продажи растут из-за хорошего качества меда и сарафанного радио. А еще женщину встретил, она с ним на одной волне, помогает ему в бизнесе, им хорошо вдвоем, понимаешь? Здоровье на свежем воздухе восстановилось. После 50 лет он использует не израсходованные им в молодости 40 кг счастья. В итоге доживает до 90 лет в здравом уме и с кучей планов на месяц вперед. Как тебе моя теория?
— Я бы дал тебе Нобелевскую премию.
— По экономике?
— Нет. Нобелевскую премию мира. Ведь по твоей теории, так должен жить весь мир.
— Я сделаю все, чтобы ты попал в Нобелевский комитет, — заверил меня Гоша.
Мы стояли уже в прихожей, но Георгий не хотел расставаться.
— Если ты мне скажешь, как звали друзей Гамлета, я тебя отпущу, — сказал заплетающимся языком Жора.
— Я знал, но забыл, — расплывчато ответил я, пытаясь попасть ногой в ботинок.
— Их звали Розенкранц и Гильденстерн. Неужели так трудно запомнить?.. А ты не забыл, что у меня через две недели день рождения?
— Как можно, Гоша… Я тебе подарок даже купил: трехтомник «Интересные факты о бурундуках».
Георгий, вздохнув, сказал:
— О чем говорить с человеком, который не знает, что Елена Прекрасная приходится Пенелопе двоюродной сестрой?
На улице было тепло, сентябрь становился четвертым летним месяцем, ломая календарь.
Я посмотрел вверх — надо мной висело рваное синее джинсовое небо, блестя заклепками-звездами. Я пошел на автобусную остановку через небольшой парк. Мимо меня пролетела какая-то птица и уселась на дереве. Я подошел поближе. Это была сова. «Я тоже “сова”!» — закричал я ей, попрыгал и в знак солидарности приветливо помахал руками. Птица строго посмотрела на меня, как надзиратель в вытрезвителе, печально ухнула и улетела.
На остановке сидели двое рабочих в строительных касках, курили и разговаривали.
— Мне надо что-то поменять в моей жизни.
— Да, конечно. Сделай пластику ягодиц. Не дури, а? У тебя нормальная семья.
Подошел мой автобус. Водитель закурил и стал причесываться, глядя в зеркало. В автобусе стоял гул, как в детском саду во время тихого часа. «Следующая остановка — кладбище», — объявила молодая кондукторша. Сидящего на переднем сиденье деда слегка передернуло. На его землистом лице зашевелились мешки под глазами.
Я ехал и думал: жизнь идет настолько быстро, что своим приобретенным опытом ты не успеваешь воспользоваться. Это обидно. Это как суметь научиться хорошо плавать, а единственное озеро осушили. И ты сидишь на берегу, обняв одно колено, и смотришь на солнце, неумолимо уходящее за темнo-вишнёвый горизонт.
Мама мыла шрамы
Когда я лег в больницу, была осень.
Было тепло. Под ногами шуршали желтые листья, забегали вперед, неумело целовали носки моих ботинок. Деревья вытянули вверх серые ветви, почти единогласно голосуя за смену времени года. Жизнерадостные воробьи, толкаясь, клевали развалившееся на тротуаре мороженое — смертельно раненный, истекающий вафельный стаканчик. Рядом серая ворона задумчиво прохаживалась с опущенной головой, как начальник в кабинете. Голые лужи лежали на асфальте, хватая зазевавшихся прохожих. Прохожие смешно поднимали ноги, чтобы не замочить лодыжки.
А сейчас уже — зима. Огромные снежинки медленно падают растопыренными ладонями и укладываются на землю. Я стою у окна в коридоре напротив своей палаты и наблюдаю. Я давно не был на улице. Я смотрю на снежинки и снег, как в театре — на сцену: не чувствую холода, не слышу хруста. Когда мимо проходят родственники больных, румяные, несущие на себе минус несколько градусов мороза, я гляжу на них как на особых людей, например, просидевших два дня в холодильнике.
Я давно не был на улице и помню только осень, набегающую на финишную ленточку.
В палате нас — шестеро. Кто читает, кто смотрит в потолок, кто тихо стонет. А кто-то готовится лечь на стол завтра, бледнея с каждым часом так, что лицо сливается с наволочкой.
Не хватает каких-то лекарств капать в вену. Вены вздулись, они лежат во всех палатах и ждут, когда по ним потечет исцеление или облегчение. Но маленьких баночек желтого цвета — их мало. Поэтому больные — желтого цвета. Их много.
Витя приподнимается с кровати и приоткрывает над своей головой форточку. Струя свежего воздуха, бившаяся в стекло, изнывавшая у закрытого окна и все утро маявшаяся дурью, — молодцевато вбегает в палату.
— Витек, укройся, простынешь.
Улыбается.
— Я же в больнице лежу, простыну — пусть лечат. Заодно уж.
Витя — фрезеровщик высокой квалификации, работает, как он объяснил, на консольно-фрезерном станке с ЧПУ. Услышав это, все уважительно замолчали, потому что никто не представлял себе, как все это выглядит.
У нас в палате сидит Лета. Имя редкое — Лета. Ей 20 лет. Она должна вытереть пыль, вымыть полы, навести порядок. Она вытрет, вымоет и наведет, но пока она сидит, подрасстегнув ослепительно белый халат, закинув одну стройную ногу на другую, в этой эротически бесполезной здесь позе поправляет красивую каштановую челку и что-то записывает. Она всегда ходит с какой-то тетрадкой. Лета ждет Игоря с процедур, самого молодого из нас, симпатичного высокого студента. Его недавно прооперировали. Лета любит с ним шутливо побеседовать. Пофлиртовать.
В дверях показался Игорь.
— Лета, что ты пишешь? Приключенческую повесть «Как я потеряла невинность на Фарерских островах»?
— Я тебе таблетки принесла. — Лета оторвалась от тетради.
— Спасибо. Хочешь, я спою романс. «Ах, влюблен я в глаза, и в уста, и в косу. Ну, а больше всего я люблю колбасу».
— Не надо. От твоего пения — повышается сахар, опускаются почки.
Игорь открыл свою тумбочку. Оттуда выпали ключи. Он потряс ими.
— Мои ключи подходят ко всем дверям, где живут одинокие девушки.
Лета презрительно фыркнула, сдерживая улыбку. Игорь достал термос.
— А не попить ли нам из калебасы мате? — он вопросительно посмотрел на девушку.
— Что?
— Чай с малиновыми листьями будешь?
— Буду.
Игорь разлил чай. Лета подняла стакан и долго смотрела, как мечутся листочки.
— Игорь, а у тебя есть девушка?
— Нет. Мы расстались.
— Почему?
— Я сказал ей: «Подержи, девица, мой пастырский посох»… Но она неправильно меня поняла.
— И ты любил ее?
— У нее было ангельское личико. Но внутри проживало семейство бесов. Ее звали Эльза Деканатова.
— Ты скучаешь по ней?
— Нужно уметь смахнуть со своей бороды крошки прошлого. Их уже никогда не превратить в краюху теплого ароматного хлеба, которую ты ел в юности…
— Да ну тебя…
Игорь подбросил с блюдечка три таблетки и на лету, как ящерица, проглотил их. Поморщился. Запил.
— Лета, а о чем ты мечтаешь, если не секрет?
— Не секрет. Я хочу выскочить замуж. За какого-нибудь студента.
— Что-то лексикон у тебя, как у кенгуру, — «выскочить»…
— И кенгуренка я тоже хочу. Игорь, а что такое, по-твоему, любовь?
— Любовь — это всегда опасно, это как будто входишь в темный сырой подвал, где сидят террористы. Можешь выйти оттуда с синяком на лбу, без вещей, без денег, без веры в людей. Но дух захватывает.
Оба смеются.
Я лежу на спине, подложив руки под голову. На моей груди светится крестик.
Напротив меня — дед. Ходит с баночкой, туда по трубочке стекает желчь. Каждое утро просит врачей побыстрее его прооперировать. Чтобы не ходить с банкой. Четыре месяца ходит так. Дед веселый, живой.
Мечтательно:
— Эх, бабку какую-нибудь бы мне сюда… Она запела бы в моих руках, ребята, как скрипка Срамдивари.
Любит общаться с Витей.
— Одиночество, Витек, — говорит он, — это когда ты ночью сильно-сильно закашлялся и… никого не разбудил.
— В 17-м веке термометры наполняли коньяком, а не ртутью. Представляешь? — говорит он, меряя себе температуру.
— Дикари, что ты хочешь, Михалыч, — отзывается Витя.
— Ты знаешь, в русском языке обязательно должен быть глагол «самовыпил», — рассуждает Михалыч. — Согласен?
Что-то есть хочется, уже время ужина. Я вышел в коридор. Мимо нашей палаты с тележкой для развоза еды проехала санитарка-буфетчица Татьяна, обаятельная толстушка-хохотушка.
— Татьяна, — говорю ей, подняв указательный палец вверх. — Слышишь?
— Что? — встревоженно спрашивает она, остановившись.
— Наши животы урчат. Мы кушать хотим.
Она засунула руку в карман халата, достала яблоко с красным боком, с громким хрустом откусила кусок, посмотрела внимательно на меня и сказала:
— Скорпионы могут ничего не есть целых два года.
Во вторник к нам зашла сестра.
— Никонов, — сказала она Михалычу, — подойдите к врачу.
— Иду, — дед присел на кровати. — Так, где мои онучи и лапти?
Он надел носки и тапки и, поддерживая баночку, пошлепал по коридору. Через полчаса вернулся.
— В четверг меня будут оперировать. Наконец-то.
Напротив Вити лежит Сотин Иван Андреевич, 51 год, кандидат философских наук, преподаватель в университете. Книги на его тумбочке — чуть ли не до потолка. Однажды Лета, покосившись на книги, спросила:
— Иван Андреевич, а можно вопрос?
— Можно.
— Вы человек умный и опытный… Все мои подруги говорят, что верных мужчин не бывает, мол, не будь наивной дурочкой, все они полигамны и так далее, и тому подобное… Дурочкой, конечно, быть неохота, но и жить с мужчиной, который мне изменяет, — это не то. Что говорит наука по этому поводу?
Сотин улыбнулся.
— По моим наблюдениям, Лета, не изменяют женам ни при каких обстоятельствах 25% мужчин. Будем брать сексуально здоровых мужчин, да? Тех, кто может. Даже если поддатенькая Мерилин Монро на корпоративе будет затаскивать их в постель, у нее ничего не получится. Если сейчас я выйду на улицу, остановлю 100 замужних женщин, то у 75 из них мужья ходили налево, направо, по центру и по кругу. Нормальной женщине важно попасть в число других 25.
— Так… А почему 25% мужчин не изменяют?
— Причин несколько. Первая — генетика. Если свекор любитель женских прелестей, то велика вероятность, что ваш миленький будет не только ваш. И соответственно — наоборот. Смотрите на семью, в которой он вырос. Второе — сексуальный темперамент. Он должен быть в норме, т.е. средним. Если он зашкаливает, вас ему будет мало, если низкий — не устроит жену. Третье, а быть может, первое — муж вас должен очень любить. Тогда другой женщине будет трудно протиснуться между ним и вами. Это как кувшин с водой, который заполнен до краев — больше воды уже не налить. Не помещается физически.
И четвертое. Муж должен быть с чувством собственного достоинства. Он, конечно, может полюбить другую женщину — это жизнь, — но он скажет об этом и уйдет из семьи. Это бывает больно, но он не будет приводить в вашу с ним постель другую женщину, которая потом наденет ваш халат и пойдет в душ, не забыв намазаться вашим кремом. Он не будет топтать вас как человека. Нормальный мужчина не будет юлить, стирать соцсети, отводить взгляд. Не будет выглядеть как собака, сожравшая тапки с бантиком в отсутствие хозяев. Мужчина может быть любым. Но он должен быть цельным. А не поломанным, разломанным на две-три части. Так он превращается в карлика во всех смыслах, даже если его рост 180 см. Измена — это когда из жены делают половую тряпку в привокзальном туалете, но при этом укладываются с ней спать каждый день. Вот так, Леточка.
Михалыча в четверг прооперировали. Опустили в реанимацию. Через три дня подняли к нам в палату.
Ему становилось все хуже и хуже. По ночам он лежал на спине и стонал. Я видел, как из глаз у него вытекали синие слезы, попадая в уши. Его прооперировали еще раз. Опять — в реанимацию. А потом врач — сыну, негромко:
— Заберите одежду.
Сделали мне операцию. Ольга Александровна, хирург, каждый день приходит, садится у ног. У нее грустные добрые коричневые глаза Она смотрит внимательно и участливо; мне кажется, я — единственный больной за всю ее карьеру, чувствую на себе ее внимание все без остатка. Такое внимание в этой больничной сутолоке успокаивает. Она, наверное, помнит всех своих пациентов. Мне хорошо от мысли, что попал под эти женские руки.
Через неделю меня выписывают. Я прощаюсь с ребятами. Мы выходим вместе с Ольгой Александровной, она идет на автобусную остановку. Дома ее ждут муж и два забавных карапуза-близнеца, как-то приходивших к маме в больницу и пытавшихся померить друг другу давление, надевая манжету на лоб.
Больница смотрит мне вслед красными, воспаленными от бессонницы глазами — повылазившими кирпичами. Я оглядываюсь в последний раз на окна хирургического отделения. Вокруг больницы лежит грязный, неряшливый, озлобленный люмпен-снег. Больница отсюда напоминает мне чумазого мальчика-кочегара с картинки ХIХ века. Машина «скорой», буксуя, въезжает во двор. Из нее выводят согнувшегося мужчину в резко старомодном пальто и ведут в приемное отделение. Он оборачивается и придавленно смотрит на меня, его взгляд упирается в мой свежеразрезанный живот.
Иду не спеша по аллее, мимо свинцовых неповоротливых голубей с оранжевыми глазами и крепкой нервной системой.
Я присел в парке на лавочку. Подошла бездомная собака, села рядом. Смотрела не на меня, а вперед, куда-то за горизонт, за аккуратно причесанные кусты — огромные белые одуванчики. Шумно вздыхала. О чем-то думала, свесив голову набок, высунув похожий на ветчину язык. Потом неторопливо пошла от меня, не оборачиваясь, не получив ласки, внимания, нежности. Мы чем-то похожи с ней.
Но ведь нужно идти дальше, нельзя всю жизнь просидеть на лавочке, даже если тебе невыносимо плохо и ноги не слушаются. Есть аллея, и она куда-нибудь обязательно выведет.
Случай в кафе
Я зашел в обед в кафе перекусить, взял суп с гренками, спагетти с соусом и черный чай с бергамотом. Я сел у окна за пустым столиком на двоих, на второй стул положил свою сумку: столик был небольшой и я не хотел, чтобы кто-нибудь подсел ко мне.
— Простите, можно к вам? — я поднял голову. Возле меня стояла молодая женщина лет тридцати пяти, стройная, улыбчивая брюнетка с кудряшками и оригинальными серьгами-шандельерами.
— Да, конечно, — я убрал свою сумку на подоконник. В конце концов, это кафе не моя собственность.
Дама взяла себе салат «цезарь», небольшой кусок лосося и чашку кофе. Хлеб отсутствовал, вероятно, как лютый враг фигуры.
— Знаете, а вы мне понравились, — сказала моя коллега по трапезе, нанизывая кусочек сыра фета на вилку.
Я замер. Потом посмотрел на нее.
— Интересно, а я вам нравлюсь? — она улыбнулась.
Я долго накручивал розовые спагетти на вилку, как медную проволоку на катушку, не зная, что ответить.
— Я смотрела на вас, еще стоя в очереди в кассу.
— У вас преимущество, — наконец-то заговорил я. — Я в это время общался с гренками. Дайте хоть посмотреть на вас. Полюбоваться.
— Смотрите, — великодушно разрешила она. Было видно, что она вполне довольна собой. — Надеюсь, вы не обидитесь на мой следующий вопрос, вы же не девушка, — сказала она. — Сколько вам лет, простите?
— А вы не из полиции? Может, я неправильно парковался вчера? Или пнул случайно соседского кота?
— Нет, — ответила она. — Хотя я могу быть и в полицейской форме, — она улыбнулась. — Давайте я угадаю. Вам 44 года?
— Почти угадали. 42. Но вообще-то я думал, что выгляжу лет на пять моложе.
— Вы льстили себе.
— Увы.
— У вас морщинки возле глаз. Впрочем, вам даже идет, как это часто бывает у мужчин… Много улыбаетесь, наверное. А теперь самый главный вопрос. Барабанная дробь, — она застучала вилкой и ножичком по краю тарелки. — Вы женаты?
Я засмеялся.
— Вы же сказали, что я вам нравлюсь. Тогда какая разница — женат я или нет? Если нравлюсь, а?
— Э, нет. Это мужская логика. Это вам, мужчинам, все равно. Я разрушать семью, если она есть, не хочу.
— Что же делать? Терять такое сокровище, как я?!
— Не торопитесь. Сначала ответьте. Обручального кольца на вас нет, но это же ничего не значит.
— Ничего не значит, вы правы. У нас три варианта: женат, холост и живу в гражданском браке.
— Если вы женаты, передайте привет от меня вашей супруге и пожелание с размахом отметить вашу золотую свадьбу. Если вы холостой, я приглашаю вас в субботу в оперный театр на балет Минкуса «Дон Кихот».
— А если я живу в гражданском браке?
— Не знаю. Может, вам оформить отношения?
— Зачем?
— Простите, лезу не в свое дело. Мы, кстати, не познакомились. Меня зовут Тая.
— Таисия?
— Нет. Тая. Просто.
— А я — Арсений.
— С таким именем надо писать стихи.
— Тарковский и писал.
— А вы?
— Я тоже. В 15 лет. Потом как обрубило. Ушло вдохновение.
— И не пришло?
— Пока нет.
— Итак, вы в гражданском браке?
— Вы знаете, меня еще никогда в жизни девушки не приглашали на балет. Я даже растерялся.
— Да подождите вы. Вас еще никуда не пригласили.
— А я уже хотел арендовать смокинг.
— Рано.
У Таи зазвонил телефон.
— Извините, — она отошла в сторонку и поговорила. — К сожалению, мне надо бежать, — сказала, улыбнувшись, Тая. — Вот вам моя визитка, я работаю в салоне красоты. Если вы не женаты и не в гражданском браке с любимым человеком, — позвоните мне в пятницу, и мы сходим на «Дон Кихота». Если вы не против.
Я два года, как в разводе. В гражданском браке не живу. Я еще не отошел от предыдущего, официального.
Тае в пятницу я не позвонил. Я несколько раз набирал ее номер, но кнопку вызова так и не нажал, у меня деревенел палец, когда нужно было сделать последнее движение. Я долго стоял у окна, глядя на шершавые крыши соседних домов. С крыш, недовольно каркая, криво разлетались взъерошенные вороны.
А потом визитку я потерял. Я перевернул всю квартиру вверх дном, рылся в мусорном ведре, вывернул карманы курток, пересмотрел все бумаги на столе, и так несколько раз. Визитка как испарилась.
Я постоянно захожу в это кафе — «Серебряный Эдельвейс», подолгу сижу с чашкой кофе, надеясь встретить Таю, но больше ее ни разу не видел.
А может, ее и не было?
А мне так хочется с ней поговорить.
И, сидя на балете «Дон Кихот», взять ее за руку.