Опубликовано в журнале Урал, номер 8, 2023
Вячеслав Курицын — прозаик, критик, журналист, сценарист. Родился в Новосибирске, окончил факультет журналистики Уральского государственного университета. Публиковался в большинстве российских толстых журналов. Автор множества книг, изданных в России и за рубежом. Постоянный автор «Урала».
Судьба позволила мне сочинить две книги, посвященные «Войне и миру». Начало одной, строгого исследования структуры эпопеи Толстого, опубликовано в журнале «Новое литературное обозрение» (№ 5, 2020 и № 5, 2022), книга готовится к выходу в московском «Новом издательстве». Другая еще сочиняется, это цикл очерков свободной формы, беллетризованные комментарии, попытка «сопрягать» (слово Пьера Безухова!) факты из «Войны и мира» с широким историко-литературным контекстом. Данная публикация представляет два очерка, которые откроют вторую книгу. Пользуясь случаем, я выражаю сердечную благодарность своему старому другу Сергею Титинкову, оказывающему мне в этой работе огромную идейную и организационную поддержку
Бедная Соня
Сильнее всего в «Войне и мире» я сочувствую Соне, бедной родственнице Ростовых.
Большинство центральных героев «Войны и мира» люди очень высокого статуса, обитатели дворцов и обладатели миллионов. Болконские не только богаты, но и безумно родовиты, происходят, возможно, от Рюрика, легендарного властителя, стоявшего у истоков Руси. У Пьера Безухова 50 000 крепостных крестьян, он один из богатейших людей империи. Князь Курагин-старший, отец Элен и Анатоля, влиятельный царедворец, заседает в Государственном совете. Ростовы — разоряющийся, но в недалеком прошлом весьма обеспеченный московский род, до сих пор имеющий ресурсы в виде имений и графского титула. Если фантазировать о машине времени, то придется сделать вывод, что все или почти все эти люди не пустили бы меня, писателя-разночинца, даже, как говорится, и на порог.
Это не мешает мне, как и сотням миллионов других нетитулованных читателей со всего света, всей душой сопереживать приключениям Пьера Безухова и Наташи Ростовой. Во-первых, Толстой так гениально выписал чувства этих аристократов, что каждый легко прикладывает их к себе. Мы вместе с Наташей отходим от смерти князя Андрея, вместе с Николаем Ростовым ужасаемся его чудовищному карточному проигрышу, вместе с Пьером боимся дуэли с опытным и жестоким бретером Долоховым. Они прежде всего не аристократы, а люди. Во-вторых, это в принципе закон искусства — читатель и зритель отождествляет себя с тем, кто в центре повествования.
Но мне всегда было особо обидно за Соню, которую обижает судьба. Хотя Толстой смягчает опасения читателя за душу Сони тем, что сама она, возможно, в полной мере свою обиду не осознает. Или осознает, но, что ли, не сверхтрагично переживает.
От кошечки до кошки
Соня — сирота, живет в доме Ростовых, судя по всему, уже довольно долго, возможно, и большую часть жизни. Она примерно на два года старше Наташи (Толстой не очень четко указывает возраст своих героев). Фамилия ее нам неизвестна. Что случилось с ее родителями, неизвестно. Соня названа племянницей, Наташе и Николаю она троюродная, то есть дочь двоюродного брата или сестры Ильи Андреевича Ростова.
Вот как она выглядит на картинке Михаила Башилова, первого иллюстратора романа, который работал по заказу Толстого и, соответственно, согласовывал с ним свои образы:
Вполне благополучная барышня, ножки на подушечке, на подставочке.
На первый взгляд она полноправный член фамилии. Ростовы вовсе не считают, что, приняв бедную Соню в свою семью, они совершили выдающийся поступок. Такая практика была широко распространена. Она существует, разумеется, и сегодня, но в эпоху «Войны и мира» и смертность была выше, потому сиротами становились чаще, и «социальные лифты» в нашем понимании не работали, нищей дворянке было очень проблематично самой себя обеспечивать. Так что в домах обеспеченных и даже не самых обеспеченных дворян часто жили не только родственники, но и просто чужие люди в качестве так называемых «приживалов». О приживалах я тоже хочу написать очерк, но позже, ближе к финалу своей книжки. А Соня в начале своей книжки, «Войны и мира», на приживалку еще не похожа. Увы, это изменится, но пока она молода, прекрасна и верит в счастливое будущее.
Ростов поспешно обулся, надел халат и вышел. Наташа надела один сапог с шпорой и влезала в другой. Соня кружилась и только что хотела раздуть платье и присесть, когда он вышел. Обе были в одинаковых, новеньких, голубых платьях — свежие, румяные, веселые. Соня убежала, а Наташа, взяв брата под руку, повела его в диванную, и у них начался разговор…
Это Николай Ростов впервые приехал из армии в отпуск, домой в Москву, в особняк на Поварской. Существует традиция считать «домом Ростовых» усадьбу художника Федора Соллогуба в начале улицы, где уже долгие десятилетия базируются разные литературные организации, во дворе там даже есть памятник Льву Николаевичу и мемориальная доска со словами про «дом Ростовых», но это лишь предположение, которое нельзя доказать.
Я выписал эту цитату, чтобы подчеркнуть, что Соня и Наташа в одинаковых платьях. Они воспитываются вместе, и, конечно, было бы нехорошо, если бы Наташе, родной, покупали платье лучше, чем приемной Соне. И Толстой дает понять, что в этом смысле в семье все нормально, по-человечески. Наташа и Соня и живут в одной комнате — как подруги и сестры.
Вот еще один эпизод, знаменитый бал.
Две девочки в белых платьях, с одинаковыми розами в черных волосах, одинаково присели, но невольно хозяйка остановила дольше свой взгляд на тоненькой Наташе.
Тут говорится об одинаковых розах, о том, что девочки одинаково присели и что обе они в белых платьях. Но вот одинаковы ли платья на этот раз — уточнения нет. Может быть, да, а может быть, и нет. И потом — хорошо, платья им могли приготовить одинаковые, но вот, скажем, у Наташи могут быть подаренные еще в детстве родителями или кем-то из родственников в более зрелом возрасте драгоценности, а у Сони — вряд ли. Толстой этот момент деликатно обходит, но сам факт, что пишет об одинаковых розах и одинаковых приседаниях через запятую с просто белыми платьями, подталкивает читателя задаться такими вопросами. А дальше указывается, что хозяйка дольше остановила своей взгляд на тоненькой Наташе, и на балу на Наташу будут обращать внимание гораздо больше, чем на Соню. Автор романа словно бы отходит в сторону, это не он «дольше останавливает взгляд на Наташе», а другие персонажи.
Но до бала, впрочем, надо еще дочитать.
В начале книжки у Сони позиции гораздо крепче. Восьмая глава романа: в гостях у Ростовых Марья Львовна Карагина с дочерью Жюли, богатой невестой, но не мегапривлекательной девушкой. Идет светская беседа, Жюли обращается к Николаю: «Как жаль, что вас не было в четверг у Архаровых. Мне скучно было без вас».
Польщенный Николай пересаживается ближе к Жюли и начинает болтать с ней, не замечая, что это «ножом ревности» режет «сердце красневшей и притворно улыбавшейся Сони». Так мы понимаем, что Соня влюблена в Николая. Через некоторое время он оглядывается на Соню, она смотрит на него «страстно-озлобленно» и выходит из комнаты, а вскоре за ней следует, улучив паузу в разговоре, и Николай, и теперь мы знаем, что влюбленность эта, скорее всего, не односторонняя.
В следующей главке он находит Соню в «цветочной» (комната, заполненная растениями, что-то вроде домашнего зимнего сада) и долго перед ней извиняется, говорит, что весь мир ему не нужен, что Соня одна для него всё, хочет поцеловать, но Соня успокаивается не сразу. Николаю четырежды приходится обратиться к ней, чтобы состоялся примирительный поцелуй. Все правильно, не с первого же раза прощать такого изменщика.
Этот эпизод из почти самого начала — высшая точка позиций бедной Сони в доме Ростовых. Старший сын, будущий хозяин, влюблен в Соню, вымаливает у нее прощение. В этой точке сама Соня, имеющая право смотреть «страстно-озлобленно», — возможная будущая хозяйка. Не исключен даже, между прочим, такой вариант: если Соня выйдет за Николая, а Наташа, можем ведь мы такое предположить, ни за кого не выйдет, то у жены хозяина, у Сони, будет в доме статус выше, чем у Наташи, у его сестры.
В этом эпизоде Соне «от пятнадцати и старше». Отроковица превращается в прекрасную девушку, в юную женщину.
Плавностью движений, мягкостью и гибкостью маленьких членов и несколько хитрою и сдержанною манерой она напоминала красивого, но еще не сформировавшегося котенка, который будет прелестною кошечкой… Кошечка, впиваясь в него глазами, казалась каждую секунду готовою заиграть и выказать всю свою кошечью натуру…
— так представлена Соня в этих сценах. Чуть позже о ней будет сказано — «очень красивая», «во всей прелести только что распустившегося цветка».
Кошечка — всем знакома эта метафора. Женщина-кошка! Наташа еще совсем маленькая, девочка-подросток, и может показаться, что женщина-серцеедка в «Войне и мире» — именно Соня. По ходу дела все, однако, изменится, и даже кошачья метафора обернется мехом внутрь.
Впервые о препятствиях, стоящих между Соней и Николаем, мы узнаем от самой Сони, из ее разговора с Наташей. Среди них упоминаются и начинающаяся война (с Наполеоном мы сначала встретились по своей инициативе — вступили в европейскую коалицию и в 1805 году пошли освобождать Австрию), и Жюли, но Жюли препятствие точно ложное, Николая она не слишком интересует, а с войны, дай бог, он вернется целым и невредимым, как оно в конце концов и произошло.
Есть два препятствия важнее. Первое: родственные отношения между Соней и Ростовыми. Второе: желание семьи — прежде всего матери Наташи, Натальи Ростовой-старшей, — найти ему более выгодную партию.
«Николай мне cousin… надобно… сам митрополит… и то нельзя», — плачет Соня. Логика пропусков легко восстанавливается: для брака между родственниками нужно одобрение церковных властей, и его далеко не всегда возможно получить.
«Вот дяденьки Шиншина брат женат же на двоюродной сестре, а мы ведь троюродные», — утешает Соню Наташа.
И они обе по-своему правы. Правда и то, что кузенам, даже троюродным, составлять семьи было нельзя, правда и то, что запрет этот часто обходился.
Есть на самом деле еще более важное препятствие, главный вопрос: любит ли Николай Соню. В юности — несомненно. Веселая детская дружба, первые нежные чувства, дружный теплый дом, звонкие радости, образ рая, зачем его разрушать — совершенно логично продолжить семейные отношения с Соней на новом уровне. В первом варианте романа двадцатилетний Николай даже сочинял для Сони стихи — первые в своей жизни (возможно, и последние: он не особо склонен к литературному труду).
Не растравляй меня разлукой,
Не мучь гусара своего;
Гусару сабля будь порукой
Желанья счастья твоего.
Мне нужно мужество для боя,
Еще нужней для слез твоих,
Хочу стяжать венец героя,
Чтобы сложить у ног твоих.
Но время идет, жизненные пути расходятся. В чувствах Сони сомнений нет. «Я полюбила раз твоего брата, и, что̀ бы ни случилось с ним, со мной, я никогда не перестану любить его во всю жизнь», — сказала она однажды Наташе, и эти слова — правда. Соня, естественно, остается невинной, а вот в спальню к Николаю, когда он достиг половой зрелости, его мать, графиня Ростова, обеспокоенная интересом сына к Соне, отправит горничную или какую-то другую соблазнительную особу из дворовых: об этой традиции «дворянского воспитания» — не в этом очерке.
Потом Николай отправляется в армию, где воодушевленно вливается в полковую жизнь со всеми ее мужскими радостями, в число которых, наряду со стрельбой по врагу и крепким пуншем, входит и общение с кокетками веселого поведения. При этом он пишет домой, что любит и вспоминает Соню, и просит ее поцеловать, и вот прекрасная сцена после прочтения этого письма; сцена, в которой мы продолжаем видеть Соню счастливой:
Соня покраснела так, что слезы выступили ей на глаза. И, не в силах выдержать обратившиеся на нее взгляды, она побежала в залу, разбежалась, закружилась и, раздув баллоном платье свое, раскрасневшаяся и улыбающаяся, села на пол.
Но когда Николай приезжает в следующем году в отпуск, расклад не такой благостный: Николай видит, что Соня по-прежнему хороша и мила и страстно влюблена в него, но сам он «в той поре молодости», когда не хочется связывать себя серьезными обязательствами, когда мир открыт и полон соблазнов.
Отчаяние за невыдержанный из закона Божьего экзамен, занимание денег у Гаврилы на извозчика, тайные поцелуи с Соней, он про всё это вспоминал, как про ребячество, от которого он неизмеримо был далек теперь. Теперь он — гусарский поручик в серебряном ментике, с солдатским Георгием, готовит своего рысака на бег, вместе с известными охотниками, пожилыми, почтенными. У него знакомая дама на бульваре, к которой он ездит вечером. Он дирижировал мазурку на бале у Архаровых, разговаривал о войне с фельдмаршалом Каменским, бывал в английском клубе, и был на ты с одним сорокалетним полковником, с которым познакомил его Денисов.
Помимо знакомой дамы на бульваре на этих страницах упоминается «поездка туда» (это стандартное обозначение веселого дома, в «Записках из подполья» Достоевского один из персонажей удивляется куражу всеми презираемого рассказчика — «Да разве вы и туда с нами?») как дело достойное взрослого молодого человека. Понимает ли Соня, что Николай бывает там, и как она к этому относится? Должна, конечно, понимать, знает традиции, а, живучи с Николаем под одной крышей, может что-то и замечать, какие-то детали, нюансы поведения и настроения. Как относится — вряд ли с энтузиазмом, но, скорее всего, без трагического отчаяния: таковы ценности патриархального бытия, окружающего ее с рождения и со всех сторон, что делать, надо мириться, так уж принято в этом мужском мире.
В повести Н. Мельгунова «Любовь-испытатель» (начало 1830-х) Графиня-героиня подслушивает разговор Княгини и Баронессы об интересном Графине молодом человеке. Его грехи — «шампанское, пиры до рассвета… танцовщицы, долго ли избаловаться мальчику…» — она совершенно пропускает мимо ушей как дежурную информацию, акцентируется на том, что избранник умен и благороден.
В Соню между тем влюбляется Федор Долохов, один из самых неприятных персонажей «Войны и мира», хам и бретер. Автор, однако, приписывает ему нежную любовь к престарелой матери и несчастной сестре. С избранными женщинами Долохов, возможно, ведет себя совершенно иначе, нежели с мужчинами, которых хочет унизить, и брак с ним был бы для бесприданницы вполне удачным. Николай в этой связи проводит с Соней неожиданно взрослый разговор, сообщает, что хоть и любит ее больше всех, но еще очень молод, знает, что еще неоднократно будет влюбляться в других, ничего Соне не обещает, да и маман против… Отчего, словом, Соне не подумать о предложении Долохова. Но Соне довольно и того, что какую-то минимальную надежду ей слова Николая оставляют. Она отказывает Долохову. Оскорбленный Долохов в отместку выигрывает — используя шулернические приемы — в карты у Николая Ростова колоссальную сумму в 43 тысячи рублей. Это катастрофический удар по бюджету семьи.
Книга движется дальше. Николай, хоть и вовсе не уверен в своей любви, имеет в виду, что Соня его ждет, Соня надеется, что ситуация обернется в ее пользу, а графиня Ростова-старшая — что сыну найдется достойная партия. У нее даже есть кандидатка — все та же Жюли Карагина.
Во время следующего отпуска Николая, в святочную ночь, между Николаем и Соней происходит нечто такое, что всерьез меняет ситуацию. Николай после этой ночи сообщает матери, что любит Соню и непременно хочет жениться на ней. Мать отвечает, что не даст благословения, и отец не даст, а потом начинает жестко давить на Соню, обвиняя ее в неблагодарности: Ростовы ее пригрели, а она, дескать, хочет разрушить их благосостояние. «Заманивает» Николая. Соня, преданная семье, не виноватая ни в чем, кроме любви, пишет Николаю письмо, в котором во имя семейного мира возвращает возлюбленному его обещание, но Николай не спешит отказаться от Сони — хотя бы, понимает читатель, из соображений чести. И, конечно, не только: человеку — пусть и не всегда — бывает приятно, когда к нему настолько особенно относятся. «Верная, непоколебимая любовь этой девушки радостно действовала на него».
Параллельно разворачивается несколько других любовных историй, которые могут повлиять на судьбу Сони. Между Наташей и князем Андреем Болконским, между Жюли и Борисом Друбецким и, наконец, между Николаем Ростовым и княжной Марьей Болконской.
Первые две Соне выгодны. Если Наташа выйдет за Андрея, Николай не сможет жениться на Марье, ибо брат и сестра не могут быть женаты на свойственниках, других брате и сестре. Ну и если Жюли окажется замужем хоть за Борисом, хоть за чертом лысым, то эта партия для Николая пропадет. Великий мастер Толстой почти не говорит впрямую о реакциях Сони на параллельные любовные перипетии. Играет на намеках, на нюансах, но мы догадываемся, что творится в душе Сони, когда она не дает Наташе сбежать с Анатолем Курагиным, страсть к которому вспыхнула в Наташе буквально перед самым приездом князя Андрея, что сделал Наташе предложение и тут же, по настоянию отца, уехал на год за границу, чтобы «проверить» Наташины и свои чувства. Останавливать Наташу — против интересов Сони, но она, конечно, останавливает. Или когда, например, выясняется, что раненый князь Андрей следует в эвакуацию в том же обозе, что и Ростовы, как рада Соня сообщить об этом Наташе, надеясь, что их любовь возобновится, что Наташа станет княгиней Болконской и, возможно, решит этим финансовые проблемы своей семьи.
Хотя последнее было не очень принято: обычно девушка просто уходила замуж в чужую семью, вовсе не для того, чтобы финансировать оставленную родню. Примеры долго искать не надо: когда Наташа выходит за богатого Пьера, а Николай еще холост, он в одиночку с трудом тянет семью Ростовых, вовсе не рассчитывая на помощь Безухова, лишь занимая у него однажды деньги на срочную выплату долгов. И это речь о добродушном Безухове, а у спесивого Болконского Николай и занимать бы не стал.
Но это еще впереди, пока неизвестно, кто на ком женится.
В черновике «Войны и мира» Толстой даже сводил в одном месте всех участниц конфликта: княжна Марья приезжала к Ростовым, когда у них умирал Андрей, а старая графиня радовалась ей не как сестре Андрея, а как потенциальной невесте Николая: в случае брака Николая и Марьи не дочь бы ушла в богатую семью Болконских, а семья Ростовых, теперь во главе с сыном, вновь стала бы богатой.
Соня знала (…), что (…) графиня лелеяла тайно мысль женить Nicolas на княжне Марье, от этого и так радостно хлопотала о устройстве для нее помещения; и этот-то план графини и был новой тревогой Сони. Она не сознавала этого и не думала о том, что ей хотелось бы поскорее женить Андрея на Наташе, преимущественно для того, чтобы потом, по родству, для Nicolas уже не было возможности жениться на княжне Марье; она думала, что она желает этого только из любви к Наташе, другу, но она желала этого всеми силами и кошачьи хитро действовала для достижения этой цели.
Страшный сюжетный узел, ситуация, в которой Соне выгодно, чтобы князь Андрей выжил, старшей Ростовой — чтобы он умер. С княжной Марьей и того тяжелее: она обретет свое счастье лишь в результате смерти брата. Это накладывается на другой кошмар: совсем недавно Марья ловила себя на мысли, что желает смерти престарелому отцу — чтобы он перестал страдать, конечно, но и немножко потому, что с ним дико тяжело жить, что вообще никакой жизни при нем у дочери не было. При этом Наташино счастье (выздоровление Андрея и возможный ренессанс их любви) означало бы, что у ее родителей и брата остаются серьезные проблемы. В окончательном тексте романа именно такой главы, когда все заинтересованные женщины оказываются в решающий момент лицом к лицу, нет1. Но все описанные коллизии при этом в силе. Толстой не рассуждает о выгоде-невыгоде тех или иных героев впрямую, а заставляет читателя самого понять, что у кого в голове, чем обеспечивает, так сказать, более глубокое художественное впечатление.
К несчастью не только для Наташи, но и для Сони, князь Андрей умирает. Николай в конце концов женится на княжне Марье — причем Толстой, не желая унижать героя, дает понять, что не лишь из-за денег, а потому, что начинает испытывать к ней искреннее чувство. В этой тяге к богатой и не слишком красивой потенциальной невесте нет натяжки. Психологически все очень убедительно. Вы помните, как познакомился Ростов с княжной: спас ее от бунтующих крестьян, которые не хотели выпускать княжну из деревни, желали вместе с ней дождаться наступающих французов. В такой ситуации логична не только любовь спасенной к спасителю, но и ответная страсть: люди очень часто привязываются к тем, кому однажды помогли.
После смерти старого графа Ростова — и еще до женитьбы Николая на Марье — Соня продолжает жить с Ростовыми, но уже не в блестящем качестве будущей хозяйки. Она остается бедной родственницей с той важной разницей, что и Ростовы теперь бедны, граф Илья Андреевич оставил Николаю одни долги. Стареющая мать Наташи и Николая не хочет или не может признать новой ситуации, по-прежнему требует комфорта и даже излишеств. Николай крутится изо всех сил, но уровень жизни совсем другой.
Соня остается с Николаем и Марьей и после их брака, ухаживает за их детьми и временами нестерпимо раздражает христианнейшую княжну Марью. В начале, вы помните, Толстой сравнивал юную Соню с игривой кошечкой. Он и в конце сравнивает ее с этим животным, но уже без игривого суффикса и совсем в другом смысле: кошка, дескать, привыкает не к людям, а к дому. Какое жестокое преображение метафоры! И вот такой еще жестокий образ: Соня «уныло и упорно» сидит за самоваром. Таков итог ее верной любви.
А я, читая эти страницы и жалея Соню, вспоминаю, как дрожала губа у одной моей возлюбленной, когда я ее жестоко и несправедливо обидел. Вспоминаю еще стихотворение Иннокентия Анненского «То было на Вален-Коски», написанное за год до смерти Льва Толстого. В нем описывается глупая игра со старой куклой, которую для забавы бросают в водопад: посмотреть, как она выныривает из волны и остается в итоге валяться на сером камне. Там есть строфа:
Бывает такое небо,
Такая игра лучей,
Что сердцу обида куклы
Обиды своей жалчей.
Выше я обещал вернуться к вопросу, насколько глубока обида Сони, но снова это откладываю.
Запреты на брак
Итак, существовали юридические препятствия, во-первых, для брака троюродных Сони и Николая, а во-вторых, для брака Николая и Марьи — в том случае, если бы сестра Николая Наташа вышла ранее за брата Марьи Андрея. Это препятствия из седой старины: сейчас в России запрещено жениться только прямым родственникам, нельзя выйти замуж за отца, за дедушку, за брата, ну и еще за приемного отца. Раньше все было куда сложнее.
Какие законы действовали в российской империи в начале девятнадцатого столетия, — вопрос запутанный. Законы, указы и постановления церковной и светской власти копились веками, накладывались один на другой, противоречили один другому, и самодержцы один за другим учреждали комиссии, призванные создать единый свод законов, и всегда эта работа шла тяжело, потом ее результаты перечеркивались, и все начиналось по новому кругу.
Палата об Уложении, созванная Петром в 1700 году, комиссия, созданная сенатом по его же повелению в 1714-м, комиссия, созданная сенатом по его же повелению в 1720-м в связи с тем, что Петр решил отказаться от прежних наработок и устроить наше законодательство по иностранным образцам, комиссия, созданная при Петре Втором в 1728-м, комиссии, созданные при Анне Иоанновне в 1730-м, при Елизавете Петровне в 1754-м, при Екатерине в 1766-м, при Павле Первом в 1796-м, — все они не завершили работу (реальный результат появился лишь в 1830-м).
В интересующий нас период такая комиссия тоже, конечно, активно функционировала. Один год, с сентября 1802-го по октябрь 1803-го, ее возглавлял министр юстиции Державин, больше известный нам как великий поэт, с 1808-го ею руководил М.М. Сперанский, яркая личность, сын священника, вышедший благодаря трудолюбию и талантам в госсекретари (то есть стал первым по статусу чиновником России). Именно под его началом работал в этой комиссии герой «Войны и мира» князь Андрей Болконский. Андрей с энтузиазмом, даже не претендуя на оплату труда, взялся за дело, желая помочь родине, но довольно быстро к нему охладел.
Он живо представил себе Богучарово, свои занятия в деревне, свою поездку в Рязань, вспомнил мужиков, Дрона-старосту, и, приложив к ним права лиц, которые он распределял по параграфам, ему стало удивительно, как он мог так долго заниматься такой праздной работой.
И тем не менее — какие-то и как-то законы все же работали.
В реальной юридической практике начала девятнадцатого столетия вступающие и регистрирующие брак руководствовались так называемой Кормчей книгой, веками складывающимся сборником церковных и светских законов, отдельными указами Синода (в 1744-м он, например, запретил брачеваться лицам старше восьмидесяти, ибо брак «от Бога установлен для умножения рода человеческого», а после восьмидесяти на сие «надеяться весьма отчаянно»), Соборным уложением 1649 года (где было подтверждено и без того очевидное для россиян правило, что брак бывает только церковным), а также новыми светскими законами, принятыми в восемнадцатом столетии. Последние вводили, скажем, особый брачный возраст для гардемаринов, 25 лет, запрещали военнослужащим вступать в брак без согласия полковых командиров, а также создавать семьи лицам, не знающим арифметики.
Нас, понятно, в связи с «Войной и миром» больше интересуют другие запреты: на степени родства и свойства (римские цифры в таблице обозначают степень).
Кровное родство запрещалось до седьмой степени. Соня и Николай троюродные брат и сестра, у них был общий прадед или общая прабабушка: родство шестой степени, не так уж далеко от предельного значения. Четвероюродные уже могли официально быть вместе, ибо это восьмая степень.
Запрет на смешение родственной крови имеет не только моральные, но и медицинские причины. При связи между родственниками первой-второй степени, например, риск генетических аномалий у потомства оценивается в разных источниках от 50 процентов и выше, что, конечно, очень много, тут запрет совершенно понятен (в «Войне и мире» есть и сюжет с инцестом между родными братом и сестрой, Элен и Анатолем Курагиными). Но с каждой степенью родства риск аномалий резко уменьшается, для Сони и Николая он был бы заметно меньше пяти процентов. Так что с точки зрения здравого смысла такой брак запрещать не стоило, как, собственно, он и не запрещен в современном законодательстве.
Браки между свойственниками, то есть членами ранее породнившихся семей, запрещались до шестой степени. Почему? Ведь от того, что Наташа замужем за Андреем, у Николая Ростова не появляется общей крови с Марьей Болконской, никакого медицинского риска не возникает? Вы правы, не возникает. Но по библейской логике муж и жена становятся одной плотью, в связи с чем плоть Наташи волшебным образом передалась бы всему семейству Болконских.
Этот запрет был зафиксирован Трулльским собором, что прошел в Константинополе в 691–692 гг. (трулла — архитектурный элемент, а не топоним; собор назван так в честь зала, в котором проходил) и принял множество разных важных решений, в частности, запретил изображать Христа в виде агнца (барашка) и ходить в баню вместе с иудеями.
Упомяну еще третий тип «родства», при котором были невозможны браки: духовное, то есть связи через крещение. Девушка не могла выйти замуж за нисходящих потомков крестных матери и отца: ограничение уж совсем символическое. Не вдаваясь в его обсуждение по существу, замечу лишь, что на практике оно создавало реальные проблемы: не так много было в девятнадцатом столетии дружественных и социально близких семей, в которых юноша или девушка могли обрести себе избранника, а такое механическое ограничение еще более усложняло ситуацию.
Выше я написал, что эти сложности остались в прошлом; на деле же это не совсем так. Упомянутые дальние кровные и символические свойственные и духовные связи не будут для вас препятствием при регистрации в загсе, но, если вы православные верующие и хотите скрепить свой союз венчанием, ситуация меняется. Русская православная церковь по-прежнему поддерживает все упомянутые запреты, что было подтверждено в последний раз на архиерейском соборе 2017 года и зафиксировано в первом пункте положения «О канонических аспектах церковного брака». Там есть некоторые послабления относительно древних традиций: жесткий запрет лишь на родство до четвертой степени (с пятой и шестой можно с благословения церковного начальства; впрочем, Соня и двести с лишним лет назад надеялась на такое благословение), свойственные браки запрещены лишь в случаях «отец и сын с матерью и дочерью, или отец и сын с девами двумя сестрами, или мать и дочь с двумя братьями, или два брата с двумя сестрами», а критическое духовное родство распространено лишь на самих восприемниц и восприемников и на браки восприемников с родителями воспринятых. Тоже звучит странно для современного уха, но церковь общественная организация, и каждый на данный момент волен состоять в ней либо же нет.
У предков же наших выбора не было, брак, повторю, мог быть только церковным. В результате не удивительно, что запреты часто нарушались.
В каких-то ситуациях, особенно в сельской местности, часто было просто невозможно установить, состоят ли венчающиеся в родстве-свойстве и в каком именно. И базы документов не существовало, и общения между разными ветвями огромных семейств часто не было. Можно предположить, что случаи неосознанного нарушения закона исчислялись многими тысячами. Такие накладки могли иногда происходить и в городах: столичная засидевшаяся невеста княжна Мими из одноименной повести (1834) Владимира Одоевского нашла было себе жениха, «уже сделано было и обручение, и день свадьбы был назначен, но накануне, к удивлению, узнали, что он им в близкой родне, все расстроилось». А в «Зимнем вечере» (1830) Н. Мельгунова герой, собирающийся жениться на сестре, заблаговременно предупреждает читателя, что родство дальнее и не может служить препятствием.
Часто, разумеется, нарушали и специально, подкупая священника. Ноздрев в «Мертвых душах», скажем, утверждает, что Чичиков собирается тайно венчаться с губернаторской дочкой в деревне Трухмачевке, заплатив отцу Сидору 75 рублей, а оный отец не смеет отказаться, ибо иначе выплывет на свет, что он «перевенчал лабазника Михайла на куме». Ноздрев, разумеется, соврет — недорого возьмет, в данном случае, в общем, и известно, что он врет про Чичикова, но при этом, скорее всего, говорит правду про отца Сидора и лабазника.
Закон нарушали, имея в виду возможность позже выпросить высочайшее прощение и легализовать брак. Брат Толстого Сергей хотел жениться на Татьяне Берс, сестре Софьи Толстой, жены Льва, рассчитывая как раз на такой сценарий. При этом предполагалось, что именно Лев Николаевич должен хлопотать за родственников в высоких коридорах. Женитьба не состоялась по другим причинам, а сейчас нам любопытно, что эта история не просто происходила в 1865 году, во время активной работы над «Войной и миром». Сюжет богаче: Лев Николаевич и сам был влюблен в Татьяну Берс, она — основной прототип Наташи Ростовой, и на одной из излучин романа с Сергеем Татьяна приняла яд, но призналась в этом и была спасена. Точно так же поступает в книге Наташа после истории с Анатолем Курагиным.
Нарушали закон и ни на что особо не рассчитывая, просто в порядке течения жизни. Вот рассказ Ю.М. Лотмана об одном важном эпизоде биографии А.Н. Радищева:
Суд и ссылка застали Радищева вдовцом. Отправленный в далекую Сибирь (конечным местом ссылки был безлюдный Илимск в Восточной Сибири, но вначале Радищев еще мог надеяться, что участь его будет несколько смягчена и ему позволят остановиться в каком-либо более людном месте Западной Сибири), он задержался по пути. Вскоре к нему прибыла Екатерина Александровна Рубановская — свояченица, младшая сестра его покойной жены. Екатерина Александровна была замечательная женщина. Как это случается с девушками, она была втайне влюблена в мужа своей сестры, но скрывала свои чувства. В страшную минуту ареста Радищева она проявила не только мужество и верность, но и ум и находчивость. Собрав все драгоценности дома, она отправилась через бушующую Неву на лодке (мосты не работали) в Петропавловскую крепость. Там она передала их палачу Шешковскому, который был не только «кнутобойца» (выражение Г. Потемкина), но и взяточник. Этим Радищев был избавлен от пыток. В дальнейшем она проявила силу характера, предварив подвиг декабристок. Радищев бросал открытый вызов предрассудкам. И правила православной церкви, и обычаи категорически препятствовали браку со столь близкой родственницей, но свободные нравы екатерининской эпохи, конечно, не осудили бы прилично скрытый адюльтер. Однако Радищев не пошел по этому пути. Как просветитель, поклонник разума и враг предрассудков, он вступил с ней в официальный брак. Неизвестно, с помощью каких средств, — может быть, потому, что в далекой Сибири деньги выглядели убедительнее, чем столичные запреты, — он, видимо, оформил этот брак и церковным ритуалом. По крайней мере, родившийся в Сибири сын Павел считался законным, и никаких трудностей, связанных с этим, в дальнейшем не возникало.
Другой пример решения вопроса с помощью денег связан не с родственными связями, а с двоебрачием, которое, разумеется, тоже было официально невозможно. Дед писателя и чиновника Мельникова-Печерского бросил жену с детьми, женился вторично, то есть незаконно, что после его смерти правосудие признало, но наследство, завещанное незаконной жене, отсудить при этом бабушка не смогла. Почему? Да потому, что «Гедеоновы (род второй жены. — В.К.) были богаты, Мельниковы бедны и не получили с богатого ни копейки. Так водилось и водится», — меланхолично отмечает Мельников в автобиографии. Этот случай тоже произошел в захолустье.
В крупных городах, тем более в столицах, вблизи от дворца, проворачивать такие операции было, конечно, гораздо труднее, не говоря уж о том, что всегда существовали люди, которым претила сама идея нарушения закона (например, к истории о Радищеве стоит добавить, что отец его за такое поведение проклял).
Широко известна история любви поэта Жуковского к своей сводной племяннице Марии Протасовой. У Жуковского и у матери Маши, Екатерины Афанасьевны, был общий отец, Афанасий Иванович Бунин, только вот Жуковский был незаконным сыном (как многие знают, его мать — пленная турчанка Салиха). Жуковский был учителем двух сестер Протасовых, Александры и Марии, его любовь к младшей, вспыхнувшая в 1807 году, когда девушке исполнилось 14, а влюбленному 24, не угасала долгие годы. Он просил ее руки и спустя семь лет после начала взаимной симпатии, а любить продолжал и дальше, вплоть до ее смерти в 1823 году. На портрете пера самого Жуковского Протасовой 27 лет, она замужем за видным медиком И.Ф. Мойером.
Жуковский вообще оставил богатое графическое наследие, пейзажи, архитектурные виды, портрет Пушкина в гробу. Вторая картинка, которую я выбрал, содержит лирический сюжет: так могли разгуливать по просторам сам автор картинки и Маша: он рисует, она восхищается многообразием талантов учителя.
Вернемся к их несостоявшемуся браку: по закону ему ничто и не препятствовало. Формально Жуковский числился сыном бедного дворянина и никаких юридических связей с Протасовой не имел. Камнем преткновения стала позиция ее матери, которую не убедили ни чувства влюбленных, ни многолетние уговоры Жуковского.
Родственники пресекли и длительное лирическое общение Константина Аксакова с его двоюродной сестрой Марией Карташевской. Их платонический роман разворачивался в середине тридцатых, когда Константин был еще не виднейшим славянофилом, а начинающим литератором. Влюбленные состояли в переписке, по ходу которой Константин рассуждал о поэзии Шиллера, о душе и небесах, о ценности жизни в деревне, о гениальности Гоголя и бездарности набиравшего тогда моду Бенедиктова, пенял Машеньке за то, что она не видит его, Константина, во сне, пересказывал ей свои сновидения.
Мне снилось, будто мы с отесенькой (так Константин называл отца, писателя С. Т. Аксакова. — В.К.) опять в Петербурге и приехали туда только на неделю… потом мне казалось, будто мы собираемся в дорогу, нагружаем чемодан; мне стало грустно, и я, желая последний день поговорить с вами, подошел к вашей двери, стукнул в нее и сказал: Машенька, вы свободны? Вдруг двери растворяются и выходит Авдотья Николаевна, только маленького роста, и с престранными ужимками говорит мне, что вы занимаетесь, но что сейчас ко мне придете; я стал ждать; ждал, ждал, но вы не приходите; наконец, все начало бледнеть вокруг меня, исчезать постепенно, и я проснулся, не дождавшись вас.
Маша в ответ предостерегала Константина, например, от его желания стать магнетизером (гипнотизером на современном языке) и испуганно удивлялась, что он сам уже осмелился принять магнетический сеанс. Переписка была прервана родителями Маши, которые, понимая бесперспективность всей этой романтики, не хотели, чтобы Константин кружил их дочери голову.
Константину — который, к слову, так никогда и не женился, — пришлось сублимировать свои чувства в литературу. В рассказе «Облако» (1836) идет речь о любви между земным юношей и девушкой, которая то и дело превращается в облако: принадлежность к разным стихиям делает их роман невозможным. О том же и песня, которую исполняет главная героиня рассказа, Эльвира:
Смотри: там в царственном покое,
Восстав далеко от земли,
Сияет небо голубое
В недосягаемой дали.
Смотри: как быстро друг за другом
Летят и мчатся облака;
Там, под небесным полукругом,
Их жизнь привольна и легка.
Пускай красою блещет тоже
Разнообразная земля,
Но им всего, всего дороже
Свои лазурные поля.
А ты к себе мольбой напрасной
Счастливцев неба не мани —
Не бросят родины прекрасной,
Нет, не сойдут к тебе они…
Святки в Милюковке
Поворотная точка отношений между Соней и Николаем. Они много времени провели под одной крышей и в московском доме, и в деревенской усадьбе, имели возможность на любые уединения, но что-то им мешало заходить далеко. Благочиние, домашняя атмосфера, близкое присутствие родителей Николая… Точка (точнее, запятая) была поставлена в гостях.
Итак, январь 1811 года, святочная ночь. Колядки, традиционные святочные переодевания кто во что горазд («Наряжаются люди иные журавлями, другие — козою с разными украшениями и погремушками»: Андрей Болотов о святках 1753 года). Николай предлагает ехать кататься и в гости к дядюшке; решают ехать не к дядюшке, у которого мало места, а к соседям Милюковым, за четыре версты.
Графиня не согласилась отпустить графа: у него все эти дни болела нога. Решили, что Илье Андреевичу ехать нельзя, а что ежели Луиза Ивановна (m-me Schoss) поедет, то барышням можно ехать к Мелюковой. Соня, всегда робкая и застенчивая, настоятельнее всех стала упрашивать Луизу Ивановну не отказать им.
Эта главка очерка построена на цитатах из соответствующей главы романа. Кое-что в цитатах я буду выделять, чтобы подчеркнуть неотвратимость движения к тому, что произошло в конце главы, но тактично не названо автором впрямую. В этой цитате говорится о необычном поведении Сони, что заставляет нас подозревать, что и закончится эта история необычно.
Наряд Сони был лучше всех. Ее усы и брови необыкновенно шли к ней. Все говорили ей, что она очень хороша, и она находилась в несвойственном ей оживленно-энергическом настроении. Какой-то внутренний голос говорил ей, что нынче или никогда решится ее судьба, и она в своем мужском платье казалась совсем другим человеком.
Соня переодета в черкеса, вообще все переодеты — Николай, например, в старушку. Карнавал, мы знаем, предполагает карнавальное поведение: становится допустимым то, что в обычной жизни немыслимо. Вновь подчеркнуто особое настроение Сони, более того — сказано, что нынче или никогда решится судьба, предсказано чрезвычайное событие.
— Как видно, Nicolas! — сказал голос Сони. — Николай оглянулся на Соню и пригнулся, чтобы ближе рассмотреть ее лицо. Какое-то совсем новое, милое, лицо, с черными бровями и усами, в лунном свете, близко и далеко, выглядывало из соболей.
«Это прежде была Соня», подумал Николай. Он ближе вгляделся в нее и улыбнулся.
Сближение героев с упором на новое в отношениях и впечатлениях.
«Где это мы едем?» — подумал Николай. — «По Косому лугу должно быть. Но нет, это что-то новое, чего я никогда не видал. Это не Косой луг и не Дёмкина гора, а это Бог знает что такое! Это что-то новое и волшебное. Ну, чтó бы там ни было!»
Подчеркнута необычность ощущений и снова приготовления к новому (и волшебному). Огрубляя: Косой луг — это «поездки туда» и «знакомая дама на бульваре», а новое и волшебное — Соня.
— Нет, в бане гадать, вот это страшно! — говорила за ужином старая девушка, жившая у Мелюковых.
— Отчего же? — спросила старшая дочь Мелюковых.
— Да не пойдете, тут надо храбрость…
— Я пойду, — сказала Соня.
Снова решительность Сони.
Играли ли в колечко, в веревочку или рублик, разговаривали ли, как теперь, Николай не отходил от Сони и совсем новыми глазами смотрел на нее. Ему казалось, что он нынче только в первый раз, благодаря этим пробочным усам, вполне узнал ее. Соня действительно этот вечер была весела, оживлена и хороша, какою никогда еще не видал ее Николай.
«Так вот она какая, а я-то дурак!» думал он, глядя на ее блестящие глаза и счастливую, восторженную, из-под усов делающую ямочки на щеках, улыбку, которой он не видал прежде.
Николай открывает новую Соню и созревает для важного решения.
— Я ничего не боюсь, — сказала Соня. — Можно сейчас? — Она встала. Соне рассказали, где амбар, как ей молча стоять и слушать, и подали ей шубку. Она накинула ее себе на голову и взглянула на Николая.
«Чтó за прелесть эта девочка!» — подумал он. — «И о чем я думал до сих пор!»
Соня вышла в коридор, чтоб итти в амбар. Николай поспешно пошел на парадное крыльцо, говоря, что ему жарко.
Вновь смелость Сони (она просто зовет друга за собой взглядом) и решительность Николая. Тут, кстати, есть рифма к сцене с Жюли, которую я напоминал вам выше, там тоже Николай спешно покидал помещение вслед за Соней. Но сейчас это, конечно, не важно, стремительно развиваются другие события.
«Дурак я, дурак! Чего ждал до сих пор?» подумал Николай и, сбежав на крыльцо, он обошел угол дома по той тропинке, которая вела к заднему крыльцу. Он знал, что здесь пойдет Соня.
Николай готов к серьезным действиям.
— Прямо, прямо, вот по дорожке, барышня. Только не оглядываться!
— Я не боюсь, — отвечал голос Сони, и по дорожке, по направлению к Николаю, завизжали, засвистели в тоненьких башмачках ножки Сони.
Соня шла, закутавшись в шубку. Она была уже в двух шагах, когда увидала его; она увидала его тоже не таким, каким она знала и какого всегда немножко боялась. Он был в женском платье, с спутанными волосами и с счастливою и новою для Сони улыбкой. Соня быстро подбежала к нему.
«Только не оглядываться» — бесповоротность намечающегося события. «Я не боюсь» — мы уже знаем, что Соня не боится. Полное взаимопонимание героев.
«Совсем другая, и всё та же», думал Николай, глядя на ее лицо, всё освещенное лунным светом. Он продел руки под шубку, прикрывавшую ее голову, обнял, прижал к себе и поцеловал в губы, над которыми были усы и от которых пахло жженой пробкой. Соня в самую середину губ поцеловала его и, выпростав маленькие руки, с обеих сторон взяла его за щеки.
Прекрасна эта жженая пробка, которую Толстой уступил Соне из своей биографии. «Иногда тетенька переодевала нас. Был особенно желателен какой-то пояс с каменьями и кисейные полотенца, вышитые серебром и золотом, и очень я себе казался хорош с усами, наведёнными жжёной пробкой. Помню, как, глядя в зеркало на своё с чёрными усами и бровями лицо, я не мог удержать улыбки удовольствия, а надо было делать величественное лицо турка», — его детское воспоминание.
— Соня!… Nicolas!… — только сказали они. Они подбежали к амбару и вернулись назад каждый с своего крыльца.
Лев Николаевич резко комкает сцену и из соображений стыдливости, и из цензурных ограничений, но читатель прекрасно понимает сам, что именно произошло в амбаре.
А если у читателя останутся сомнения, то автор развеет их в следующих главах: Николай, как честный человек, полон решимости жениться на Соне и объявляет об этом родителям.
Продолжались ли интимные отношения Николая и Сони после этого карнавального происшествия? Здесь мы можем только гадать. В самые ближайшие дни и недели до отъезда Николая в армию — скорее да. Le vin est tiré et qu’il faut le boire, «вино открыто, надо его пить», — сказано в «Войне и мире» по другому поводу. После возвращения Николая из армии через несколько месяцев — скорее нет. У Николая прошел первый восторг, к тому же он находится под сильным давлением матери. В последующей жизни Сони под одной крышей с семьей Николая, с его женой и детьми, в качестве родственницы-компаньонки, — конечно нет.
Пустоцвет
Я отмечал эпизоды в начале романа, где Соня равна Наташе, одинаково с ней одета и даже потенциально выше ее как невеста будущего хозяина «дома Ростовых». Но таких примеров очень немного. Красной нитью… это выражение, «красная нить», как раз только тогда появилось в качестве метафоры, первым его использовал Гете в романе 1809 года «Избирательное сродство»2, и в России оно, конечно, было еще неизвестно… так вот, красной нитью через «Войну и мир» проходит тема некой, что ли, дополнительности, служебности Сони по отношению к Наташе и всему семейству Ростовых.
Сам «первый бал Наташи Ростовой» — он ведь, вероятно, и первый бал Сони, которую, несмотря на то что она старше, не «вывозили», пока Наташа не подросла. Для Сони этот бал вовсе не так удачен: Наташу, после вальса с князем Андреем, начинают приглашать наперебой, и она передает «излишних кавалеров» Соне, но той-то, конечно, хотелось бы своих, а не излишних чужих. При этом, напоминаю, Соня выведена как красивая девушка. Почему ее не зовут? Значит, лежит на ней какая-то неправильная печать.
«Ежели она подойдет прежде к своей кузине, … то она будет моею женой», — загадывает князь Андрей на этом балу, даже не помня имени Сони, которая оказывается тут просто точкой: с тем же успехом можно было загадать, что Наташа подойдет к колонне или к статуе. Этот эпизод, кстати, Толстой тоже вытащил из своей биографии. Он однажды загадал на музыкальном вечере, что, если Татьяна Берс возьмет высокую ноту, он сделает предложение Соне Берс, что и произошло, как и в случае князя Андрея.
В эпоху «Войны и мира» было очень развито домашнее чтение, и у Ростовых именно Соня «славилась мастерством чтения» — то есть развлекала вечерами семью.
Соня дважды играет роль «спасительницы» Наташи. В кавычках потому, что первый пример символический: в лунную ночь в Отрадном Наташа хочет обхватить колени руками и улететь в небо, а Соня ее удерживает на подоконнике. Но второй пример серьезный — Соня предотвращает побег Наташи с Анатолем Курагиным.
Пьер потерял бумаги, которые принес Ростовым, Соня пошла в переднюю искать их и обнаружила в шляпе Пьера.
Вот князь Андрей умирает.
Соня сидела у стола. Он задремал. Вдруг ощущение счастья охватило его.
«А, это она вошла!» — подумал он.
Действительно, на месте Сони сидела только что неслышными шагами вошедшая Наташа.
Ростова-старшая в эти же дни пишет сестре Андрея: «Соня и Наташа ухаживают за ним». Как славно, заметили Соню. А потом Наташа встречается с княжной Марьей, и автор подчеркивает — «они там ни слова не сказали о том, что могли означать слова: «Наташа ухаживает за ним». Соня выпала из цитаты, граф Толстой сам ее по дороге выронил.
Отдельно любую из этих мелочей можно не заметить, но они накапливаются. Как и в реальной жизни накапливались в Соне эти ощущения униженности и второстепенности.
В английском телесериале «Война и мир» (2016) есть сцена, в которой Наташа принимает ванну, а Соня беседует с ней, сидя рядом на низкой скамеечке. В романе такой сцены нет, но не случайно кинематографисты столь контрастно определили иерархию героинь.
На моей книжной полке двухтомник «Путеводитель по операм», сочиненный венграми Баллашом и Галом, глубоко социалистический и очень желавший перевестись на русский, в связи с чем там представлены сочинения, обычно игнорируемые в таких трудах: «В бурю» Хренникова, «Тихий Дон» Дзержинского. При этом в целом путеводитель вполне содержательный, тем обиднее было обнаружить в первой же строке описания оперы Прокофьева «Война и мир» странное отсутствие одного из персонажей. «Дом в усадьбе Ростовых. Здесь гостит князь Андрей Болконский. Он ищет отдыха и забвения. Теплой майской ночью, стоя у окна своей комнаты, князь Андрей слышит, как поет в своей комнате Наташа». Но поют там двое.
НАТАША.
Ручей, виющийся по светлому песку,
Как тихая твоя гармония приятна,
С каким сверканием катишься ты в реку!
Приди, о муза благодатна!
СОНЯ.
В венке из юных роз с цевницею златой,
Склонись задумчиво на пенистые воды.
НАТАША.
И, звуки оживив, туманный вечер, пой
На лоне дремлющей природы.
НАТАША и СОНЯ.
Как солнца за горой пленителен закат,
Когда поля в тени, а рощи отдаленны,
Когда с холмов златых стада бегут к реке,
И рева гул гремит звучнее над водами,
И, сети склав, рыбак на легком челноке
Плывет у брега меж кустами.
Или советский музыковед Шлифштейн сообщал, что «вся музыка Наташи и Андрея в 1-й картине — настоящая поэзия», а Сонина — что, не поэзия? Музыка та же самая. Но музыковед игнорирует Соню. Мира Мендельсон, жена композитора и соавтор либретто, поставила в дневнике: «Романс Наташи, вернее дуэт Наташи и Сони в первой картине, написан на текст поэта Жуковского»3. Тут Соня впущена вторым тактом, через «вернее». «Дуэт — прежде всего характеристика Наташи. (Соня ее только сопровождает или дублирует ее мелодию)», — свидетельствует музыковед Ручьевская.
Так и в книжке: дублирует или сопровождает.
Автор этих строк одно время планировал игриво назвать очерк про Соню «Соня, пустоцвет». Обидно для Сони, но чего не сделаешь ради красного словца. Оно было распространено в 19-м столетии, это словцо, метафора из ботаники, где пустоцвет означает цветок, у которого почему-то не произошло опыление и оплодотворение.
«Я пустоцвет, я ничтожность, из меня ничего не выйдет, я бездарность», — клял себя молодой Чайковский после первых композиторских неудач. У Лескова в «Захудалом роде» сила описываемой дворянской семьи «идет в пустоцвет». Белинский рассуждал, что «если талант не имеет в себе достаточной силы стать в уровень со своими стремлениями и предприятиями, он производит только пустоцвет, когда вы ждете от него плодов». В 1899 году писатель Владимир Тихонов даже сочинил роман «Пустоцвет» (известно, что речь там о несчастной любви).
В «Войне и мире» этим словом Соню прихлопывает, да еще и со ссылкой на Библию, сестра и любимая подруга Наташа. У которой, впрочем, к этому моменту в фаворитах другая подруга, оттеснившая Соню княжна Марья.
Соня со времени женитьбы Николая жила в его доме. Еще перед своею женитьбой Николай, обвиняя себя и хваля ее, рассказал своей жене всё, что̀ было между ним и Соней. Он просил княжну Марью быть ласковою и доброю с его кузиной. Графиня Марья чувствовала вполне вину своего мужа; чувствовала и свою вину перед Соней; думала, что ее состояние имело влияние на выбор Николая, не могла ни в чем упрекнуть Соню, желала любить ее; но не только не любила, а часто находила против нее в своей душе злые чувства и не могла преодолеть их.
Однажды она разговорилась с другом своим Наташей о Соне и о своей к ней несправедливости.
— Знаешь что̀, — сказала Наташа: — вот ты много читала Евангелие; там есть одно место прямо о Соне.
— Что́? — с удивлением спросила графиня Марья.
— «Имущему дастся, а у неимущего отнимется», помнишь? Она — неимущий: за что? не знаю; — в ней нет, может быть, эгоизма, — я не знаю, но у нее отнимется, и всё отнялось. Мне ее ужасно жалко иногда; я ужасно желала прежде, чтобы Nicolas женился на ней; но я всегда как бы предчувствовала, что этого не будет. Она пустоцвет, знаешь как на клубнике?
Иногда мне ее жалко, а иногда я думаю, что она не чувствует этого, как чувствовали бы мы.
Мы — это значит богатые. Обеспеченные. Настоящие, а не такие вот из милости взятые в дом аристократы. Толстой гордился своим аристократизмом и считал, что богатые люди нравственнее бедных, — да-да, именно так. Потому, что богатым и знатным меньше приходится бороться за место под солнцем, а эта борьба всегда предполагает компромиссы и унижения.
Соня, впрочем, не борется. Ее сражение за Николая состоит лишь в том, что она верно любит его. Весь роман она предана дому Ростовых, служит сначала старшим графу и графине и их детям, потом Ростову и его жене и их детям, жертвует собой ради семьи, возвращает Николаю его обещание жениться ради того, чтобы он мог сделать предложение богатой княжне Марье, но… Как сказала Наташа, — в ней нет эгоизма. Для счастья нужен эгоизм, хотя бы какая-то его доза: горький, но, похоже, справедливый парадокс.
…«Я так благодарна вам, что рада бы всем пожертвовать, да мне нечем…»
…(Николай) восхищался ее терпением и преданностью, но старался отдаляться от нее…
…Он (опять Николай) в душе своей как будто упрекал ее за то, что она была слишком совершенна, и за то, что не в чем было упрекать ее. В ней было все, за что ценят людей; но было мало того, что бы заставило его любить ее…
…Она ухаживала за старою графиней, ласкала и баловала детей, всегда была готова оказать те мелкие услуги, на которые она была способна; но всё это принималось невольно с слишком слабою благодарностию…
…Соня всегда была первым предлогом, который избирала графиня Марья для своего раздражения.
Грустные цитаты! Николай, Марья, Наташа, старая графиня — все хорошие, на разный манер добрые, милосердные люди, но есть в человеческой природе такая дыра, что к человеку, поставленному судьбой в низшее положение, да и просто к слабому другие часто именно что невольно начинают относиться с долей пренебрежения.
У графини Ростовой, матери Наташи и Николая, в старости компаньонка Белова, которую графиня использует для эмоциональной разрядки.
Так, поутру, в особенности ежели накануне она покушала чего-нибудь жирного, у ней являлась потребность посердиться, и тогда она выбирала ближайший предлог, — глухоту Беловой.
Она с другого конца комнаты начинала говорить ей что-нибудь тихо.
— Нынче, кажется, теплее, моя милая, — говорила она шопотом. И когда Белова отвечала: — «Как же, приехали», она сердито ворчала:
— Боже мой, как глуха и глупа!
Страшно подумать, что в будущем нечто подобное возможно в отношениях Сони с княжной Марьей или с Наташей. Да, пока две последние себе такое не позволят, но к старости характер может сильно испортиться.
У Пушкина есть незаконченный «Роман в письмах», эпистолярное общение двух подруг. Вот одно из этих писем, описывающее ситуацию, очень похожую на Сонину. В нем, кстати, звучит тема жемчугов на балу (в цитате «на бале», языковая норма с тех пор изменилась).
<Лиза — Саше.>
Ты конечно, милая Сашинька, удивилась нечаянному моему отъезду в деревню. Спешу объясниться во всем откровенно. Зависимость моего положения была всегда мне тягостна. Конечно Авдотья Андреевна воспитывала меня на ровне с своею племянницею. Но в ее доме я всё же была воспитанница, а ты не можешь вообразить как много мелочных горестей неразлучны с этим званием. Многое должна была я сносить, во многом уступать, многого не видеть, между тем как мое самолюбие прилежно замечало малейший оттенок небрежения. Самое равенство мое с княжною было мне в тягость. Когда являлись мы на бале, одетые одинаково, я досадовала не видя на ее шее жемчугов. Я чувствовала, что она не носила их для того только чтоб не отличаться от меня, и эта внимательность уж оскорбляла меня. Не уж то предполагают во мне, думала я, зависть или что-нибудь похожее на такое детское малодушие? Поведение со мною мужчин, как бы оно ни было учтиво, поминутно задевало мое самолюбие. Холодность их или приветливость, всё казалось мне неуважением. Заметила ли ты, что все девушки, состоящие на правах воспитанниц, дальних родственниц, demoiselles de соmраgnie и тому подобное, обыкновенно бывают или низкие служанки, или несносные причудницы? Последних я уважаю и извиняю от всего сердца.
И Лиза уезжает. А у Сони даже и в деревне никого нет, некуда поехать. Ей остается «уныло и упорно» сидеть у самовара. Ей всего-то тридцать лет в эпилоге, даже чуть меньше, по нашим понятиям — девчонка. Но по понятиям той поры тридцатилетняя бесприданница уже не особо может рассчитывать на брак. Может случиться чудо? Наверное, ее мог бы полюбить какой-нибудь немолодой помещик, отставной майор, плененный помимо красоты ее характером, домовитостью…
Но нужно ли это теперь самой Соне? Зачем? Ради интимной, например, жизни, но в Соне, наверное, уже перегорела какая-то важная лампочка, и она может без этого обойтись. И какая-то часть ее натуры продолжает, видимо, надеяться на Николая, ведь она его по-прежнему любит. В одной из экранизаций «Войны и мира» Соня выходит замуж за друга Николая, бравого гусара Денисова, чрезвычайно симпатичного героя. Замечательная фантазия, вызванная симпатиями создателей фильма к Соне, но, увы, фильм — другое произведение.
А в «Войне и мире»… могла княжна Марья, например, за пределами эпилога заболеть и умереть? Опасностей для здоровья полно, уровень медицины двести лет назад — очень низкий по современным понятиям. Брат умер, и сестра умрет, почему нет? Может быть, небеса решили, что дети старого князя Болконского умирают молодыми! И тогда Николай, наверное, снова обратит внимание на Соню, такую верную и родную. Может быть так?
Конечно!
Прототипом Сони считается Татьяна Александровна Ёргольская: не как личность, не по характеру, но по рисунку судьбы. Таня рано лишилась родителей и была взята воспитанницей в семью Ильи Андреевича Толстого, деда нашего Толстого по отцу (любопытно, что она попала туда по жребию: ее родная сестра Лиза отправилась жить к другой тетушке, судьбы девочек решили бумажки с именами). Росла вместе с отцом писателя Николаем Ильичем, как Соня рядом с Николаем Ростовым, и, как Соня полюбила Николая Ильича из «Войны и мира», Татьяна полюбила своего кузена Николая Ильича. Чувство их было взаимным, но Николаю Ильичу в жизни, как и Николаю Ильичу из книжки, пришлось жениться на богатой Марии Волконской, будущей матери Льва Николаевича.
И вот Мария Николаевна умерла, когда Льву было два года, и отец Толстого сделал предложение Ёргольской! Правда, только через шесть лет, чувствуя, возможно, что тоже скоро умрет (что и произошло вскоре, когда Льву было девять). Ёргольская отказалась от брака — возможно, просто устала ждать. Но случись такое с героями романа, Николай Ростов мог бы предложить Соне руку быстрее, и вот он — Сонин триумф.
Сердобольный читатель, впрочем, чаще не знает ничего о прототипах, и верно, на то он и читатель, чтобы оставаться на территории книжки. Ему остается надеяться, что Соня не слишком близко к сердцу принимает свое грустное положение. Близко, конечно, но все-таки, пожалуйста, пусть не слишком. «Она не чувствует этого, как чувствовали бы мы». И хорошо! В конце концов, посмотрим на дело с другой стороны. Девочка осталась сиротой безо всяких средств к существованию, а судьба сложилась так, что у нее всю жизнь крыша над головой, интересная компания, и никогда не нужно заботиться о куске хлеба. Ну, нет счастья. Так оно не для всех.
И Мишку с собой берем
В первый день «Войны и мира» — вернее, в первую ночь, в белую петербургскую ночь, после вечера у м-ль Шерер и позднего ужина у князя Андрея, — Пьер Безухов едет кутить к Анатолю Курагину. Герой эпизода — сорвиголова Федор Долохов, который на спор выпивает залпом бутылку рома, сидя на подоконнике, «на покатом откосе», «с опущенными наружу ногами». Пьер тоже принял участие: нужно было предварительно выломать из окна дубовую раму, это сделал именно силач Безухов. Пари Долохов выиграл: ром выпил, из окна не выпал.
В комнате, помимо молодых повес, присутствует и молодой медведь на цепи, которым один из гостей пугает другого. После этого краткого упоминания медведь на несколько страниц исчезает и снова появляется в конце главы: повесы собираются продолжить праздник в женском обществе, Пьер кричит «И Мишку с собой берем…», хватает зверя, поднимает и кружится с ним по комнате.
Глава на этом заканчивается, куртуазная поездка не описана, в следующей главе читатель уже в Москве, в гостиной графа Ростова, там-то мы и узнаем, чем закончилось приключение.
— Можете себе представить: они втроем достали где-то медведя, посадили с собой в карету и повезли к актрисам. Прибежала полиция их унимать. Они поймали квартального и привязали его спина с спиной к медведю и пустили медведя в Мойку; медведь плавает, а квартальный на нем.
«Втроем» — это Долохов, Пьер и Анатоль Курагин. Если инициатором увоза медведя был Пьер, то мучить квартального наверняка предложил Долохов. Он больше всех и пострадал, то есть он единственный реально и пострадал: богатым Курагину и Безухову всего-то пришлось уехать из Петербурга, а малоимущего Долохова разжаловали в солдаты.
О Долохове мы еще будем говорить в этом очерке, давайте пока о медведе. Живой медведь! — сегодня нечасто встретишь на вечеринке медведя, даже на самой модной.
Все, конечно, знают, что в прошлых столетиях существовала традиция держать в домах и водить где ни попадя живых ручных медведей. Насколько она была распространена? И почему, главное, люди не боялись медведей, пусть даже и молодых, этих сильных и диких животных? Да, известно, что медведь лучше большинства хищников поддается дрессировке. Но я, например, сорок лет назад служил на конюшне в цирке и помню момент, когда приехал медвежий аттракцион. Медведей во временных клетках-перевозках выгрузили во дворе цирка, еще не успели определить на стационарный постой. Они из этих клеток довольно угрожающе порыкивали, а когда прижившаяся на конюшне собачка слишком близко подошла к решетке и неуважительно тявкнула, медведь рубанул лапой по прутьям с такой силой, что зацепил собаку ногтями по уху, хотя она находилась на расстоянии: сдвинул своим рывком саму клетку. А еще через четверть века я видел на улице (на Пушкинской улице в Петербурге: деталь лишняя, но «литературная»), как здоровяк в комбинезоне куда-то вел медведя на коротком поводке, весь напряженный, изо всех сил прижимая всем своим телом медведя покрепче к стене дома: беспокоился, как бы чего не вышло, и, на мой взгляд, беспокоился вполне обоснованно.
Но раньше, выходит, медведям доверяли больше, а боялись их меньше? У Пушкина в поэме «Цыганы» главный герой Алеко ходит по ярмаркам с медведем. П.А. Вяземский в рецензии на поэму заметил, что для столь романтического героя «школить» медведя — не слишком солидно.
Если непременно нужно ввести Алеко в совершенный цыганский быт, то лучше предоставить ему барышничать и цыганить лошадьми. В этом ремесле, хотя и не совершенно безгрешном, все есть какое-то удальство и, следственно, поэзия.
Постойте, а в возне с диким зверем удальства нет? Безобидная, безопасная забава, вроде как фокусы с ленточками показывать? Удивительно!
У того же Пушкина в «Дубровском» выведен менее мирный медведь. Вот как развлекается в деревенской глуши скучающий дворянин Троекуров.
На дворе у Кирилы Петровича воспитывались обыкновенно несколько медвежат и составляли одну из главных забав покровского помещика. В первой своей молодости медвежата приводимы были ежедневно в гостиную, где Кирила Петрович по целым часам возился с ними, стравливая их с кошками и щенятами. Возмужав, они бывали посажены на цепь, в ожидании настоящей травли. Изредка их выводили пред окна барского дома и подкатывали им порожнюю винную бочку, утыканную гвоздями; медведь обнюхивал её, потом тихонько до неё дотрагивался, колол себе лапы, осердясь толкал её сильнее, и сильнее становилась боль. Он входил в совершенное бешенство, с рёвом бросался на бочку, покамест не отымали у бедного зверя предмета тщетной его ярости. Случалось, что в телегу впрягали пару медведей, волею и неволею сажали в неё гостей и пускали их скакать на волю Божью.
Сначала, где речь о бочке, описана ситуация, опасная для мишки, потом, где речь о телеге, опасная и для животных, и для седоков. Дальше, по логике, должна следовать особо опасная для человека.
Но лучшею шуткой почиталась у Кирилы Петровича следующая.
Проголодавшегося медведя запрут, бывало, в пустой комнате, привязав его верёвкою за кольцо, ввинченное в стену. Верёвка была длиною почти во всю комнату, так что один только противоположный угол мог быть безопасным от нападения страшного зверя. Приводили обыкновенно новичка к дверям этой комнаты, нечаянно вталкивали его к медведю, двери запирались, и несчастную жертву оставляли наедине с косматым пустынником. Бедный гость, с оборванной полою и до крови оцарапанный, скоро отыскивал безопасный угол, но принуждён был иногда целых три часа стоять, прижавшись к стене, и видеть, как разъярённый зверь в двух шагах от него ревел, прыгал, становился на дыбы, рвался и силился до него дотянуться. Таковы были благородные увеселения русского барина!
Когда в имении Троекурова появляется учитель Дефорж, Кирила Петрович хочет, разумеется, учинить столь остроумную штуку и над французиком. У Дефоржа (вернее, у того, кто выдает себя за Дефоржа) оказывается с собой маленький пистолет, из которого он и убивает медведя. Троекуров в ярости, производит расследование, кто предварил Дефоржа о фокусе и зачем у того в кармане заряженный пистолет. Дефорж возражает, что никто его не предварял, а пистолеты он носит всегда, ибо ни на секунду не забывает, насколько далек Париж. Троекуров хвалит француза, что тот не струсил. «С той минуты он Дефоржа полюбил и не думал уж его пробовать».
Образ хищника, готового разорвать тебя в «медвежьей комнате», представляется современному сознанию более реалистичным. Ан нет: словесность и мемуары золотого века полны умильных безответных медведей. В «Генерале Топтыгине» Некрасова, скажем, медведь остался ждать в санях, пока хозяин с ямщиком ходили в шинок: лошади понесли, привезли медведя на станцию (на постоялый двор), там его приняли за генерала в медвежьей шубе, после чего он просто два часа юмористически валялся в сенях и никакого вреда никому не нанес.
Как бабы парятся, и как хмель вьется
Медвежатники с медведями были непременными участниками ярмарок, ударным пунктом развлекательной программы, но ярмарки случались не каждый день, и в промежутках между ними ученых медведей водили по городам и весям. Свидетельство современника:
Приход вожака с медведем составлял эпоху в деревенской заглушной жизни: все бежало к нему навстречу, — и старый и малый; даже бабушка Анофревна, которая за немоготою уже пятый год с печки не спускалась, и та бежит. — Куда ты это, старая хрычовка? — кричит ей вслед барин. — Ах, батюшки, — прихлебывает Анофревна, — так уж медведя-то я и не увижу? — и семенит далее.
Появлялись медведи в имении Толстого Ясная Поляна: об этом кратко упоминал и сам Лев Николаевич, а его сын Сергей Львович оставил развернутое воспоминание:
— Михайло Иваныч, поклонись господам.
Медведь кряхтел, вставал на задние лапы и, звеня цепью, кланялся в ноги.
— Покажи, как поповы ребята горох воруют.
Медведь ложился на землю и крался к воображаемому гороху.
— Покажи, как барышни прихорашиваются.
Медведь садился на задние ноги, перед ним держали зеркальце, и он передними лапами гладил себе морду.
— Умри!
Медведь, кряхтя, ложился и лежал неподвижно.
У Гоголя в «Мертвых душах» фигурирует медведь, который умеет и перевертываться, и делать разные штуки на вопросы: «А покажи, миша, как бабы парятся?»; или: «А как, миша, малые ребята горох крадут?». Горох этот вы еще ноднократно встретите в следующих абзацах. Насколько вообще был широк ассортимент медвежьих умений?
«Санкт-Петербургские ведомости» в 1771 году рассказали про медвежье представление в городе Курмыш Нижегородской губернии. Вожаки (одно из наименований людей, ходивших с топтыгиными) привели двух больших медведей и одного очень большого. Данные медведи, по информации редакции, замечены в следующих двадцати двух навыках.
1) вставши на дыбы, присутствующим в землю кланяются и до тех пор не встают, пока им приказано не будет
2) показывают, как хмель вьется
3) на задних лапах танцуют
4) подражают судьям, как они сидят за судейским столом
5) натягивают и стреляют, употребляя палку, будто бы из лука
6) борются
7) вставши на задние ноги и воткнувши между оных палку, ездят так, как малые ребята
8) берут палку на плечо и с оною маршируют, подражая учащимся ружьем солдатам
9) задними ногами перебрасываются через цепь
10) ходят, как карлы и престарелые, и, как хромые, ногу таскают
11) как лежанка без рук и без ног лежит и одну голову показывает
12) как сельские девки смотрятся в зеркало и прикрываются от своих женихов
13) как малые ребята горох крадут и ползают, где сухо — на брюхе, а где мокро — на коленях, выкравши же, валяются
14) показывают, как мать детей родных холит и как мачеха пасынков убирает
15) как жена милого мужа приголубливает
16) порох из глазу вычищают с удивительною бережливостью
17) с не меньшею осторожностию и табак у хозяина из-за губы вынимают
18) как теща зятя потчевала, блины пекла и угоревши повалилась
19) допускают каждого на себя садиться и ездить без малейшего супротивления
20) кто похочет, подают тотчас лапу
21) подают хозяину шляпу и барабан, когда козой играет (стандартным партнером медведя в ярмарочных представлениях была коза, но не настоящая, а в исполнении переодетого человека. — В.К.).
22) кто поднесет пиво или вино, с учтивостью принимают и, выпивши, посуду назад отдавая, кланяются.
Список этот, наверное, можно считать практически полным — такой-то длины. Жесты медведей могли по-разному трактоваться крестьянскими и цыганскими шоуменами. «Хозяин при каждом из вышеупомянутых действий сказывает замысловатые и смешные приговорки» (из той же газеты). Так, то, что в этом великолепном списке под номером 10 отмечено как подражание карлам и престарелым, равно, вероятно, тому, «как поп Мартын к заутрени не спеша идет, на костыль упирается, тихо вперед подвигается» (из очерка юриста и искусствоведа Д.А. Ровинского), «как бабы на барщину ходят» (свидетельство этнографа С.В. Максимова), «как старые старушки на господскую работу ходят» (в формулировке статистика и архивиста А.С. Гациского).
В газетной заметке медведям подносят вино или пиво, а другие наблюдатели часто поминают и водку. «Кабак эта у нас в деревне то есть — так ведь не отгонишь бывало, все возле дверей и скребется, пока водки не поднесут», — из книги А.П. Голицынского, о которой речь чуть ниже. «Выпивши, медведь делался добродушным, ложился на спину и как будто улыбался» (С.Л. Толстой). Любопытно, отказывались ли от алкоголя хотя бы некоторые косолапые особи. Ведь если человек — пусть и в теории — способен понимать, что пить при всякой оказии вредно, то медведю-то сложнее абстрагироваться от доставляемого брагой мгновенного удовольствия.
Лицедейством функции медведей в российской антропосфере не ограничивались. Считалось, что реакция зверя на протянутый ему беременной женщиной хлеб позволяет определить пол будущего ребенка: возьмет молча — мальчик, заурчит или рыкнет — наоборот. Прикосновение к медведю могло — ну, люди так думали — излечить болезнь. Медведей вводили в дома и конюшни, чтобы они разгоняли нечистую силу. И, наконец, самое неприятная функция: медведей травили собаками, это ведь очень занимательно, когда много небольших животных разрывают на куски большое — на заднем государевом двору в Кремле (чтобы главному зрителю не нужно было далеко ходить) или на берегу Москва-реки.
Не менее грустно читать о способах дрессировки: они и в наше время не отличаются большой гуманностью, что уж говорить о минувших эпохах. Как, например, мишку учили танцевать: на дне ямы разводится огонь, туда же опускается — не до дна — клетка с животными, у которых на задние лапы надеты лапти. Медное дно клетки нагревается, медведь вынужден вставать на задние, чтобы не обжигать передние. Огонь разгорается, дно все горячее, медведь переступает с ноги на ногу, в этот-то момент медвежатник и ну колотить в бубен. Терпенье и труд все перетрут, через пару месяцев медведь под звуки бубна начинал танцевать безо всякого огня. После завершения череды жестоких упражнений можно самому идти с медведем на промысел, но можно и продать другому человеку, который или поселит животное на своем дворе, или поведет его по бесконечным российским дорогам.
Крупные центры «воспитания» медведей располагались в Сергачском районе Нижегородской губернии (слово «сергач» было синонимом вожака медведя, даже и не имей он отношения к нижегородчине) и в белорусских Сморгонах, откуда живой товар поставлялся и в Европу. В Петербурге в XVIII столетии медвежья школа функционировала аж в Александро-Невской лавре. Чтобы пленный медведь был менее опасен, ему подпиливали зубы. Ниже фрагмент книги А. Голицынского «Любопытная история одного медведя», изданной в Москве в 1860 году:
Когда Данила прикрутил медвежонка к дереву так, что тот не мог двинуться ни головой, ни туловищем, M-r Пижон, у которого, по обыкновению, торчала в зубах сигара, вставил ему в рот деревянную распорку и начал чего-то искать в кармане.
При виде сигары морда медвежонка исказилась от ужаса. Но M-r Пижон не обратил не это никакого внимания. Он вынул из кармана небольшой подпилок и прехладнокровно принялся пилить белые, еще молоденькие зубы медвежонка, вострые как гвоздь, бесперстанно пуская ему густые струи дыма то в нос, то в рот, то в глаза.
Когда железо впилось в зубы и провизжало несколько раз по их верхушкам, бедняк затрепетал всеми членами, и из груди его вырвался вопль, похожий на крик взрослого поросенка.
Покончив с зубами и когтями, мсье Пижон перешел к новому этапу операции.
Вынул из кармана большую трехгранную иглу, какой обыкновенно делают лошадям заволоки, продернул в нее толстый шнурок, взял своего пациента за нос и очень ловко пропустил этот препарат сквозь хрящ, с той целью, что когда это отверстие заживет, так, что продеть сквозь него кольцо с цепью.
Хлынула кровь, межвежонок вскрикнул не своим голосом…
Медведя этого, угодившего в семью помещика Ивана Петровича Берсенева (зверька подобрал в лесу управляющий имением), судьба, по словам автора, «пустила в мир для высокого назначения». Когда Иван Петрович с благоволившими медведю детьми уехал в столицу, его взялся обучать разным штукам деревенский колченогий мужик дядя Федот.
Скоро медведь имитировал стрельбу из лука «как природный Башкирец» (по тогдашней орфографии национальность писали с прописной: Русский, Француз) и, конечно, показывал, как воруют горох, и взбирался на столб, и танцевал «как покойник Иогель». Как в данном случае происходило обучение, Голицынский не объясняет.
(О Иогеле кратко в скобках: сей французский танцмейстер преподавал в Москве почти тридцать лет, на его балу познакомились, например, Пушкин и Гончарова; действует он и в «Войне и мире», называет Николая Ростова одним из лучших своих учеников).
Дальше, понятно, колченогий Федот вместе со своим племянником, лучшим другом медведя Акимкой, стал водить мишку на заработки, но однажды не смог, разболевшись, идти на ярмарку и отпустил медведя с мальчиком. Через несколько дней Акимку нашли задушенным. Медведя сочли виновным, но дядя Федот чудесным образом убедил начальство косолапого не казнить.
В дальнейшем, дважды встретив на своем жизненном пути рыжего мужика по прозвищу Обух, медведь набрасывался на него с несвойственной яростью. Со второго раза пытливый становой (это полицейский чин) понял, что дело нечисто, как следует допросил Обуха и выяснил, что Обух-то и придавил Акимку, желая отнять заработанные на ярмарке деньги. Медведя, таким образом, полностью реабилитировали, поднесли ему стакан водки, все это выписано как хэппи-энд. Даже дядюшка Федот «земли под собой не слыхал от радости и торжествовал в полном значении этого слова», а как иначе, ведь с любимого медведя снято чудовищное обвинение.
Что до Акимки — что же…
Как пишет Голицынский, «мы не будем жалеть о нем слишком много, милые дети. Положим, что не очень сладко было ему в нашем Божьем мире; положим, что почти не живши еще, он уже много испытал горя, нужды и лишений, ведь чем хуже здесь человеку, тем лучше там…».
Невольно вспоминаются столь же философические строки из финала «Снегурочки» Островского (1873):
Снегурочки печальная кончина
И страшная погибель Мизгиря
Тревожить нас не могут;
Солнце знает,
Кого карать и миловать…
Книга же Голицынского заканчивается в кабинете Егора Иваныча Берсенева, сына Ивана Петровича. Под ногами барина лежит великолепная черная медвежья шкура, а предание об умном медведе живет в Костромской губернии. Идиллия! Логично: ведь книжка предназначена для детского чтения.
Но на иной вкус сомнительная, конечно, идиллия. Но своему названию — «Любопытная история одного медведя» — книга (почти 140 страниц, 14 литографированных картинок) полностью соответствует.
Как один из тысяч — да, речь именно о многих тысячах — таких выловленных в лесах несчастных медведей оказался в лапах у Анатоля Курагина и Пьера Безухова, автор «Войны мира» умалчивает. Не исключено, что взяли взаймы у сородичей Алеко, с которыми Анатоль Курагин, как представитель золотой молодежи, поддерживал взаимовыгодные творческие отношения.
А как долго существовала традиция издеваться над медведями?
С незапамятных, как легко догадаться, времен. Нельзя сказать, что она всех устраивала. Ее проклинали в «Домострое» (книга XV–XVI веков, призванная определять правила бытового поведения россиян) как бесовскую забаву. А вот что можно прочесть в «Житии протопопа Аввакума»:
Придоша в село мое плясовые медведи с бубнами и с домрами, и я, грешник, по Христе ревнуя, изгнал их, и ухари и бубны изломал на поле един у многих и медведей двух великих отнял, — одново ушиб, и паки ожил, а другова отпустил в поле. И за сие меня Василей Петрович Шереметев, пловучи Волгою в Казань на воеводство, взяв на судно и браня много, велел меня бросить в Волгу.
«Житие» написано в 1660-е. Аввакум вел себе в духе указа царя Алексея Михайловича от 1646 года, который запретил народные забавы, в том числе медведей и, чем этот указ особо знаменит, скоморохов и гусляров, которые, по мнению сильно влиявшей на царя церкви, слишком высоко несли знамя языческих предрассудков. Но, надо заметить, указ ни самому Алексею Михайловичу не мешал устраивать медвежьи потехи для избранных, ни В.П. Шереметьеву не помешал наказать Аввакума за излишнюю праведность.
Особо решительный запрет на медведей появился в 1866-м: 30 декабря Александр II утвердил положение Комитета министров «О воспрещении промысла водить медведей для забавы народа». Способствовало этому решению и образованное за год до этого первое «Российское общество покровительства животным», ставящее своей целью пропаганду доброго отношения к меньшим братьям. Защищались, например, лошади от своих извозчиков: слишком жестоким городским зрелищем было их отношение к своим подопечным. В «Преступлении и наказании» Достоевского, скажем, выразительно описано, как хозяин охаживает лошадь кнутом по глазам. Упоминал он этот момент и в «Дневнике писателя»; не просто упоминал, а развивал тему:
Наши дети воспитываются и взрастают, встречая отвратительные картины. Они видят, как мужик, наложив непомерно воз, сечет свою завязшую в грязи клячу, его кормилицу, кнутом по глазам, или, как я видел сам, например, да еще и недавно, как мужик, везший на бойню в большой телеге телят, в которой уложил их штук десять, сам преспокойно сел тут же в телегу на теленка. Ему сидеть было мягко, точно на диване с пружинами, но теленок, высунув язык и вылупив глаза, может, издох, еще не доехав до бойни. Эта картинка, я уверен, никого даже и не возмутила на улице: «всё-де равно их резать везут»; но такие картинки, несомненно, зверят человека и действуют развратительно, особенно на детей.
Реформы, однако, очень часто не могут обойтись без жертв, то же случилось и с указом от 30 декабря. Был назначен срок прощания России с медвежьим промыслом — пять лет. Срок не то что совсем достаточный (медведь вообще-то может прожить до 40 лет), но относительно гуманный: если не вводить в дело новых медведей, можно было за это время поуменьшить мохнатое актерское поголовье. Но «сергачи» и простые частные владельцы медведей, конечно, надеялись, что пронесет, что положение как-нибудь само собой рассосется. Не рассосалось.
Вот детское воспоминание художника Константина Коровина, который родился в 1861-м. Срок медведям вышел в 1872-м, к какому году относится воспоминание, точно неизвестно.
Борисово — совсем недалеко от Москвы, поблизости Царицына, за Москвой-рекой. Там было небольшое имение моей бабушки, стоял дом-дача, где летом мы жили. Медвежонок Верка — почему так называлась? — скоро выросла с меня и была замечательно добрая. Играла со мной и братом в деревянный шар на лужку перед дачей. Кувыркалась, и мы с ней вместе. А ночью спала с нами и как-то особенно бурлыкала, каким-то особым звуком, который, казалось, доносился издалека. Она была очень ласковая, и кажется мне, что она думала про нас, что и мы медвежата. Целый день и вечером мы играли с нею около дачи. Играли в пряталки, катались кубарем с горки у леса. К осени Верка выросла выше меня, и как-то раз мы с братом и с ней ушли к Царицыну. А там она залезла на огромную сосну. Какие-то дачники, увидав медведя, заволновались. А Верка, сколько я ее ни звал, не шла с сосны. Пришли какие-то люди, начальники, с ружьем и хотели ее застрелить. Я разревелся, умолял не убивать Верку, в отчаянии звал ее, и она слезла с сосны. Я и брат увели ее домой к себе, а начальники тоже пришли к нам и запретили держать медведя.
Помню, это было мое горе. Обнял я Верку и горячо плакал. А Верка бурлыкала и лизала мне лицо. Странно, что Верка никогда не сердилась. Но когда ее заколачивали в ящик, чтоб увезти на телеге в Москву, Верка ревела страшным зверем, и глаза у ней были маленькие, звериные и злые. Верку привезли в Москву в дом и поместили в большую оранжерею сада. Но тут Дружок совсем сошел с ума: лаял и выл не переставая. «Как бы этого Дружка помирить с Веркой», — думал я. Но когда Дружка мы с братом взяли и повели в сад в оранжерею, где была Верка, то Верка, увидав Дружка, отчаянно напугалась, бросилась кверху на длинную кирпичную печку оранжереи, повалила горшки с цветами и прыгнула на окно. Она была вне себя. Дружок, увидав Верку, отчаянно завыл и завизжал, бросившись к нам в ноги. «Вот так история, — подумал я. — Отчего же это они испугались друг друга?» И как мы ни старались с братом успокоить Верку и Дружка, ничего не выходило. Дружок бросался к двери, чтобы уйти от Верки. Видно было, что они друг другу не нравились. Верка была чуть не вдвое больше Дружка, но боялась собаки. И это продолжалось все время. Дружок был обеспокоен, что в саду в оранжерее живет медведь.
В один прекрасный день, утром, к отцу пришел полицейский надзиратель и сказал ему, что получил приказание арестовать медведя и отправить его на псарню по приказу губернатора. Это был для меня отчаянный день. Я пришел в оранжерею, обнимал, гладил Верку, целовал морду и горько плакал. Верка пристально смотрела звериными глазками. Что-то думала и была обеспокоена. А вечером пришли солдаты, обвязали ей ноги, морду и увезли. Я ревел всю ночь и не пошел в сад. Мне было страшно смотреть на оранжерею, в которой не было уже Верки.
Почему Верку увезли именно на псарню? Возможно, и для того, чтобы после казни скормить собакам, не пропадать же мясу.
У Всеволода Гаршина есть рассказ «Медведи», действие которого происходит даже не в роковом 1872-м, а в сентябре 1875-го. Решение медвежьего вопроса в Бельске, как мы увидим, отложилось аж на три года, но рано или поздно должен был пробить роковой час.
Сначала я процитирую вполне мирный, не имеющий прямого отношения к смыслу происходящего фрагмент. Светское общество наблюдает с холма за прибытием цыганского табора с медвежьим стадом. Он любопытен тем, что рифмуется с рассуждениями Вяземского, которые я приводил в самом начале этого очерка.
Ольга Павловна смотрела на эту пестроту в бинокль и восхищалась.
— Ах, как это интересно! Какой большой! Посмотрите, Леонид, какой большой медведь, там, направо. И рядом с ним молодой цыган — совершенный Адонис.
Она передала бинокль молодому человеку, и он увидел фигуру стройного и очень грязного юноши, который стоял около зверя, переваливавшегося с лапы на лапу, и ласкал его.
— Позвольте и мне, — сказал толстый бритый господин в парусине и соломенной шляпе. Он внимательно смотрел несколько времени и, обернувшись к Ольге Павловне, сказал с тяжелым вздохом:
— Да-с, Ольга Павловна, Адонис. Но какой, я вам доложу, из этого Адониса конокрад выйдет — первый сорт.
— Mon Dieu! Вы непременно стараетесь перевести на прозу всякую поэзию. Почему конокрад?
Вяземский — как вы помните — такую ситуацию трактовал точно наоборот: прозой для него была возня с медведями, а поэзией — конокрадство. Я даже не исключаю, что у Гаршина тут «аллюзия», заочный спор с Вяземским. Этот фрагмент я процитировал для забавы, для филологического кунштюка, для того, возможно, чтобы чуть-чуть отложить главную тему.
Зачем цыгане привели в Бельск медведей? Затем, что велело уездное начальство. Пора исполнять решение правительства, и так уже задержались.
Медведей — больше ста. Даже непонятно, что страшнее: что цыгане сами должны убивать друзей, или что подивиться на редкое зрелище собрался весь город. Цыгане, надеясь спасти своих зверей, пробуют дать уряднику большую взятку — тот не берет, ибо по данному пункту правительство зело непреклонно. Кто-то должен начать. Девяностолетний старик берет на себя инициативу.
— Дайте ружье, — твердо сказал старик.
Сын подал ему винтовку. Он взял ее и, прижимая к груди, начал говорить снова, обращаясь к медведю:
— Убью я тебя сейчас, Потап. Дай боже, чтоб старая рука моя не дрожала, чтобы попала тебе пуля в самое сердце. Не хочу я мучить тебя, не того ты заслужил, медведь мой старый, товарищ мой добрый. Взял я тебя маленьким медвежонком, глаз у тебя был выколот, нос от кольца гнил, болел ты и чах; я за тобой, как за сыном, ходил и жалел тебя, и вырос ты большим и сильным медведем; нет другого такого во всех таборах, что здесь собрались. И вырос ты и не забыл добра моего: между людьми у меня друга такого, как ты, не было. Ты добр и смирен был, и понятлив, и всему выучился, и не видел я зверя добрее и понятливее. Что я был без тебя? Твоею работою вся семья моя жива. Ты справил мне две тройки коней, ты мне хату на зиму выстроил. Больше еще сделал ты: сына моего от солдатчины избавил. Большая наша семья, и всех, от старого до малого младенца, ты в ней до сих пор кормил и берег. И любил я тебя крепко и не бил больно, а если виноват в чем перед тобою, прости меня, в ноги тебе кланяюсь.
Он повалился медведю в ноги…
Ладно.
Эмоциональный пуант рассказа — сцена побега одного из медведей.
Он вбегает в город, несется мимо собора, по главной улице, иногда кидаясь в сторону, как бы отыскивая себе место, куда бы спрятаться. Все заперто, все ушли на спектакль. Медведь мчится мимо лавок, банка, прогимназии, казармы, проходит город насквозь, бежит к реке… не решается переплывать… прячется в зарослях люциума… сворачивается в комок, закрывает морду лапами…
В «Войне и мире» есть похожая сцена — попытка матерого волка уйти от хорошо организованной — 130 (прописью сто тридцать) собак и 20 людей на лошадях — охоты. Там волк, полагая, что его никто не замечает, спокойно трусит к засеке, к лесу, но выходит на Николая Ростова, впервые (предполагает Толстой) встречается взглядом с человеком… «физиономия волка изменилась» (физиономия, не морда!)… тут и собаки, одна схватка, другая… финал понятен — и у Гаршина, и у Толстого.
Охотничьи главы «Войны и мира» знамениты обилием странных слов, охотничьих терминов, это единственный такой случай в книге.
Русак затерся, собака машет правилом, волк поленом (и то и другое — хвост), доезжачие в какой-то момент перестают порскать, лису помкнули, но надо ее еще сострунить, выжлеца направляют на пазанку.
Кажется, что игрой в слова автор слегка затуманивает стоящую за текстом реальность, словно это не убийство зверей, а литературное мероприятие.
Я тоже люблю игру в слова. Вот у Коровина медвежонок Верка «бурлыкала», я такого раньше не слышал. Посмотрел в сети: у Людмилы Петрушевской в «Пуськах бятых» есть такой глагол в значении «ныть, скулить», а у Коровина, мне кажется, это скорее урчание.
Про медведя в квартире Анатоля Курагина сказано «молодой медведь», и тут меня просто автоматически накрывает юмор, я с подросткового возраста люблю фразу про молодого медведя из Аркадия Бухова. Рассказ «Рождение языка» (1935), пародия на моду на «народный» стиль. Сатирически выведенный писатель там пишет «Зоя пурашилась. В голове у нее симарунило. В ушах пляпали будрыки. Еще минута, и она бы горько встрапнула», а редактор пытается перевести на удобоваримый слог: «Зоя рыла землю. В голове у нее шел снег, и молодой медведь сверлил стену. В ушах танцевали холодные бани. Еще минута — и она бы пошла дождем».
Еще у меня под это место очерка заготовлено слово из Мельникова-Печерского: «перелобанить». Но тут мы возвращаемся к теме, значение снова неприятное, кровавое. Мельников выступал как раз против уничтожения ручных медведей: «В тридцати деревнях не одну сотню ученых медведей мужики перелобанили, а сами по миру пошли».
Еще бы — потеряв (собственными руками уничтожив!) основное орудие производства.
До, так сказать, свиданья, наш ласковый Миша: все там будем.
Особо отчаянные головы, кстати, продолжали водить зверей наперекос всем законам. Медвежьи представления, например, в Москве зафиксированы аж в 1920-е. Но речь, понятно, об очень исключительных случаях.
Въехать в сени
Сцена с квартальным — это, конечно, не только несчастный медведь, но и оскорбленный квартальный, и охальники, удравшие столь рискованную шутку. Учинить что-нибудь эдакое, проявить ухарство, удальство. «Уйти в закат»: это я пытаюсь подобрать что-то и из современного словаря: не уверен, что точно использовал данный закат. «Молодечество» — слово, напротив, не очень современное, но подходящее.
Прискакав на двор чрез полуразрушенные ворота, мы остановились, а Глаздурин из молодечества вскочил на коне на шаткое крыльцо и въехал в сени.
Это из «Ивана Выжигина» (1829) Фаддея Булгарина, очень популярного в свое время романа, первого, можно сказать, российского бестселлера.
Зачем въезжать на коне в сени? Хорошо, если вы уже на крыльце, можно и в сени, там уже недалеко, но на крыльцо-то взлетать — легко кости переломать и себе, и животному.
А затем взлетать, что от полноты чувств, из желания подчеркнуть, что и сам черт не брат.
В романе Писемского «1000 душ» повеса, племянник губернатора, садится почти каждый день со своим лакеем на воротные столбы, берут в рты огромные кольца и гримасничают, изображая львов. В этом ощутимо много меньше отваги и опасности для окружающих, чем в примерах с медведем и с конем, но эмоция та же самая.
Известна история с Михаилом Луниным, будущим декабристом, что залез в полном обмундировании в Маркизову лужу (рассказ И. Якушкина в пересказе Н. Белоголовова).
Лунин был гвардейским офицером и стоял летом со своим полком около Петергофа; лето жаркое, и офицеры, и солдаты в свободное время с великим наслаждением освежались купанием в заливе; начальствующий генерал-немец неожиданно приказом запретил под строгим наказанием купаться впредь на том основании, что купанья эти происходят вблизи проезжей дороги и тем оскорбляют приличие; тогда Лунин, зная, когда генерал будет проезжать по дороге, за несколько минут перед этим залез в воду в полной форме, в кивере, мундире и ботфортах, так что генерал еще издали мог увидать странное зрелище барахтающегося в воде офицера, а когда поравнялся, Лунин быстро вскочил на ноги, тут же в воде вытянулся и почтительно отдал ему честь. Озадаченный генерал подозвал офицера к себе, узнал в нем Лунина, любимца великих князей и одного из блестящих гвардейцев, и с удивлением спросил: «Что вы это тут делаете?» — Купаюсь, — ответил Лунин, — а чтобы не нарушить предписание вашего превосходительства, стараюсь делать это в самой приличной форме.
Ю.М. Лотман обнаружил для этой истории предысторию и сравнил оба случая как раз с интересующим нас эпизодом «Войны и мира»:
Смысл поступка Лунина остается не до конца ясным, пока мы его не сопоставим с другим (…). В мемуарах зубовского карлика Ивана Якубовского содержится рассказ о побочном сыне Валериана Зубова, юнкере уланского гвардейского полка В.И. Корочарове: «Что с ним тут случилось! Они стояли в Стрельне, пошли несколько офицеров купаться, и он с ними, но великий князь Константин Павлович, их шеф, пошел гулять по взморью и пришел к ним, где они купались. Вот они испугались, бросились в воду из лодки, но Корочаров, один, вытянулся прямо, как мать родила, и закричал: “Здравия желаю, Ваше высочество!” С этих пор великий князь так его полюбил: “Храбрый будет офицер”».
Хронологически оба эпизода с купанием совпадают. История восстанавливается, следовательно, в таком виде: юнкер из гвардейских уланов, не растерявшись, совершил лихой поступок, видимо вызвавший одновременно восхищение в гвардии и распоряжение, запрещающее купаться. Лунин, как «первый буян по армии», должен был превзойти поступок Корочарова (не последнюю роль, видимо, играло желание поддержать честь кавалергардов, «переплюнув» уланов). Ценность разгульного поступка состоит в том, чтобы перейти черту, которой еще никто не переходил. Л.Н. Толстой точно уловил именно эту сторону, описывая кутежи Пьера и Долохова.
Но надо указать на важную разницу: кривляющийся в воде офицер рискует лишь собственной карьерой, а совместные «кутежи Пьера и Долохова» — это один-единственный эпизод, тот самый вечер, что завершился медвежьей сценой, и тут речь о насилии над ближними и меньшими.
Чемпион по переходам черты в «Войне и мире» — как раз Долохов. Иногда у него есть некая внешняя причина. Долохов влюбился в Соню, предлагает ей руку и сердце, но Соня отказывает, мечтая дождаться любви Николая Ростова. Тогда Долохов, которого Николай считает своим другом, обыгрывает его в пух и прах.
К этой истории есть парная (в «Войне и мире» много парных ситуаций): отношения Долохова и Элен.
Пьер, а за ним и многие читатели уверены, что между красавицей Безуховой и Долоховым существовала преступная связь. Очень выразительно эта уверенность передана в британском сериале «Война и мир»: мы видим уставленный посудой стол, он лихорадочно трясется, посуда звенит, как тысяча церквей, а камера плывет к торцу стола, на который Долохов как раз удачно завалил Элен, и она ему даже что-то чувственное рычит. В общем, миллионы людей считают, что эта связь была, хотя в романе ничего такого не написано.
Что там написано? Написано, во-первых, что Пьер «вводит» Долохова в свой дом, дает ему взаймы деньги, кормит-поит, Долохов нахваливает красоты Элен: ясно, что есть подходящая ситуация, есть желание Долохова. Об ответных желаниях Элен ничего не сказано. Во-вторых и в-третьих, по Москве поползли слухи о связи, а одновременно Пьер получил анонимное письмо, что лишь он один ничего не видит через свои замечательные очки. Это сообщения не от лица автора, в обоих случаях неясно, от кого исходит информация. В-четвертых, Долохов на обеде в английском клубе поднимает тост «За здоровье красивых женщин и их любовников», вырывает из рук Пьера листок с текстом песни, провоцирует Безухова на дуэль. Является ли это свидетельством амура Долохов–Элен? Наоборот. В романе нет сцен, где Долохов действовал бы против собственных интересов. А чем плохо иметь Элен (что после скандала уже невозможно) и одновременно тянуть деньги из ее мужа? Долохов сам разрушает эту очень удобную ему комбинацию, что заставляет думать, что и не было комбинации. В-пятых, Элен после дуэли скандалит с Пьером, утверждает, что связи у нее с Долоховым не было. Разумеется, она может врать. Это не доказательство отсутствия связи. Но и доказательств наличия связи в этой сцене нет. В-шестых, наконец, спустя несколько лет, на Бородинском поле Долохов извиняется перед Пьером за «недоразумения», что между ними были. Долохову есть за что извиняться: устроил пальбу из пистолетов. Про другие «недоразумения» не ясно, но само слово намекает на некую путаницу.
В «Войне и мире», таким образом, нигде не сказано от лица автора и ничем впрямую не подтверждено, что Долохов и Элен были любовниками. В романе нет вообще ни одной сцены, где два этих персонажа действовали бы одновременно.
Похоже, жена Пьера отказала настырному Долохову. Да, Элен страстная героиня, но она сама выбирает себе кавалеров. Пехотный офицер для нее низшее существо, она отвергает его притязания из брезгливости (при этом, думаю, теоретически она могла бы вступить в контакт с «низким», с конюхом каким-нибудь, с цыганом-конокрадом, но по своей прихоти, а не по инициативе плебея).
А Долохов решил отомстить: унизить Элен и Пьера, пустить слух о своей «победе», да и вообще отправить Пьера на тот свет. В черновике, кстати, было указано, что сам Долохов сочинил анонимку: логично. Не добился секса — пустил слухи и сочинил анонимку, укокошил двух зайцев: дал знать обществу, что завоевал Элен, и спровоцировал Пьера на вызов. Месть по всем направлениям. Долохову важно показать, кто хозяин жизни.
Ровно такая же эмоция заставляет пушкинского помещика Троекурова отомстить соседу Дубровскому. Троекуров любит, чтобы приезжающие к нему гости часами сидели за пиршественным столом и по двадцать раз осматривали великолепные псарни и конюшни. Дубровский при очередном осмотре что-то пошутил про собак, а лакей Троекурова Дубровскому в ответ надерзил, сказав, что троекуровские собаки живут лучше дубровских крестьян. Троекуров не осадил лакея, Дубровский оскорбился и прервал отношения. Это в свою очередь оскорбило Троекурова: он взятками и обманом отсудил у Дубровского имение. Уже после победы в суде он едет к соседу, имея в виду зафиксировать свое торжество и помириться. «От природы не был он корыстолюбив, желание мести завлекло его слишком далеко, совесть его роптала. Он знал, в каком состоянии находился его противник, старый товарищ его молодости, — и победа не радовала его сердце». Но Дубровский отказывается принять Троекурова, и тот в ярости отказывается от идеи мира4.
Файл мой лопается от примеров такого мало мотивированного зла, порожденного в первую голову желанием злодея утвердить свое превосходство над окружающими, проявить силу, власть, насладиться позицией выше. Смотрите в начале очерка, как тот же Троекуров превратил домашнего медведя в орудие пытки гостей. Это называется потеха. Привязать человека к медведю, надо признать, придумано остроумно.
В английском сериале Наташа Ростова, услышав историю про квартального, дважды подряд сообщает, что ее интересует лишь, как дела у медведя. Демонстративно игнорирует судьбу квартального. Та Наташа, что в книжке, так бы не поступила, но сама тема — распространенная в самых разных слоях нашего общества любовь к демонстративному доминированию над ближним, наслаждение превосходством, презрение к низшему — всплывает справедливо.
И тут важно — мы уже обсуждали это, — что презрение может выскакивать, что твой чирей, и без специальной тяги к наслаждению, без стремления к доминированию, а просто само по себе, автоматически, как нечто само собой разумеющееся. В «Войне и мире» описано 4 (четыре) случая, когда важное лицо сидит за столом, в комнату заходит посетитель, и лицо некоторое время к нему не поднимается, продолжает лупоглазить в бумажки. Мелочь, но очень характерная.
Этой темы очень много и в эпопее Толстого, и в другой русской словесности позапрошлого столетия: материала хватит на отдельный очерк.
Есть люди как тигры, жаждущие лизнуть крови. Кто испытал раз эту власть, это безграничное господство над телом, кровью и духом такого же, как сам, человека, так же созданного, брата по закону Христову; кто испытал власть и полную возможность унизить самым высочайшим унижением другое существо, носящее на себе образ божий, тот уже поневоле как-то делается не властен в своих ощущениях… —
вот из Достоевского… ладно, в другой раз.
Кто спал в моей кровати
Секундант Долохова на дуэли с Пьером — Николай Ростов. На вопрос Ростова, не волнуется ли Долохов из-за назначенного на раннее утро мероприятия в Сокольниках, тот отвечает так:
— Я тебе в двух словах открою всю тайну дуэли. Ежели ты идешь на дуэль и пишешь завещания да нежные письма родителям, ежели ты думаешь о том, что тебя могут убить, ты — дурак и наверно пропал; а ты иди с твердым намерением его убить, как можно поскорее и повернее, тогда все исправно, как мне говаривал наш костромской медвежатник. Медведя-то, говорит, как не бояться? да как увидишь его, и страх прошел, как бы только не ушел! Ну, так-то и я.
Пьер — «медведь». Так его называет в начале романа и князь Василий Куракин, обращаясь к хозяйке светского салона А.П. Шерер с просьбой привить Пьеру навыки аристократического общежития: «Образуйте мне этого медведя».
Пьер — герой явно «положительный», а тот медведь, что от Пьера же и пострадал (минимум нравственно, не всякому охота быть привязанным к квартальному), — фигура пострадавшая. Нет ли в этих деталях следов симпатии Толстого к косолапым гигантам? В декабре 1858 года Толстой участвовал в потехе под Вышним Волочком, занес в дневник: «Поехал на охоту за медведем, 21-го убил одного; 22-го меня погрыз». Не фатально погрыз, раз потом Толстой мог еще сочинять романы, но все же. Два шрама на лбу остались на всю жизнь. И Толстой, как смиренный христианин, с тех пор мог говорить о медведях только хорошее? Или увидел в произошедшем знак свыше и задумался о каких-то особых медвежьих смыслах?
Разумеется, находятся наблюдатели, которые трактуют «медвежесть» Пьера как его «русскость», привлекая широкие мифологические контексты и напоминая, что медвежья тема на тот или иной лад сопровождает и другого любимого толстовского героя, Константина Левина из «Анны Карениной».
Толстой актуализирует символику медведя как «русского зверя, воплощения земли и мира предков».
Это цитата из научного исследования, которое в свою очередь цитирует другое научное исследование. Звучит солидно: мир предков, воплощение земли, и охотно прицепляется еще и тот прекрасный факт, что медведь в разных системах ценностей символ разных серьезных вещей, в том числе плодородия.
Но на мой взгляд, никакой символики тут нет. Медведь, он и есть медведь, Пьер похож на него размерами и неуклюжестью.
Толстой писал притчи, басни и сказки, все это жанры, претендующие на мудрость, на обобщения, на многозначительность. Но даже адресованные детям истории Льва Николаевича из жизни пчел, ослов, лошадей и гусей часто заканчиваются не внятной «моралью», а каким-нибудь закрученным парадоксом. Девочка собирала грибы на железнодорожном пути, налетел вдруг поезд, девочка прижалась к земле меж рельсов, поезд прошел сверху, девочка цела («Девочка и грибы»). Ситуация явно «мифологическая», тут и грибы, причудливый выверт природы, и цивилизация в виде поезда (Толстой его именует «машиной»), и вряд ли смысл этой громоздкой конструкции в том, чтобы быть аккуратнее при лесных прогулках, смысл скорее в самой ее громоздкости. Или обезьяна из текста «Обезьяна» — наблюдала, как человек пилит дерево, вставляет в распиленные места клинья, потом пилит дальше, а клинья переставляет. Человек лег спать, обезьяна «села верхом на дереве и хотела то же делать», но едва вынула клин, как распил защемил ей хвост. «Человек проснулся, прибил обезьяну и привязал на веревку». Тут какая мораль: что обезьяна не должна пытаться подражать человеку? Но это была бы очень странная мораль, учитывая некоторые детали эволюции.
В сказке «Два товарища» товарищи встретили в лесу медведя: один успел залезть на дерево, а второй просто упал и притворился мертвым. Медведь понюхал второго и двинул своей дорогой. Первый слез с дерева и спросил товарища, что ему медведь шептал на ухо. «А он сказал мне, что плохие люди те, которые в опасности от товарищей убегают». В отрыве от контекста фраза звучит справедливо, но с учетом сюжета полностью теряет смысл5.
Самое знаменитое произведение Льва Толстого о медведях называется «Три медведя». Там девочка заблудилась в лесу и забрела в дом, где жили, но временно отсутствовали медведь, медведица и медвежонок. Вы помните, конечно. «Кто ел из моей тарелки?» «Кто спал в моей кровати?» В финале девочка выскакивает в окно и убегает. Учит чему-либо эта сказка? Только тому, что каких только историй в жизни не случается: да, это самая важная наука, но мифов и символов в ней нет, и даже мира предков медведи не воплощают.
Другая медвежья сказка Толстого — «Медведь на повозке» — почти полностью повторяет некрасовского «Генерала Топтыгина». Точно так же возница оставил зверя в повозке и поспешил в кабак, точно так же лошади понесли, так же релоцировали медведя на постоялый двор, только у Толстого медведь не пошел в помещение искать вожака, как у Некрасова, а драпанул в поле, как девочка из сказки.
«Лев, медведь и лисица» — очень маленькое произведение, его грех не процитировать целиком:
Лев и медведь добыли мяса и стали за него драться. Медведь не хотел уступить, и лев не уступал. Они так долго бились, что ослабели оба и легли.
Лиса увидала промеж них мясо, подхватила его и убежала.
Энергичный сюжет, прекрасный слог («промеж них мясо»!), но если мы захотим найти тут «смысл», то рискуем попасть впросак. Вряд ли Толстой учит читателя вести себя как лиса? На Толстого не похоже.
Да и очерк затянулся. В финале рассказ «Охота пуще неволи» (1875), посвященный событиям той самой охоты в Вышнем Волочке, герой, выстрелив в медведя, не убил его. Чем отвечает медведь?
Приподнял он голову, прижал уши, осклабился и прямо ко мне. Хватился я за другое ружье; но только взялся рукой, уж он налетел на меня, сбил с ног в снег и перескочил через. «Ну, — думаю, — хорошо, что он бросил меня». Стал я подниматься, слышу — давит меня что-то, не пускает. Он с налету не удержался, перескочил через меня, да повернулся передом назад и навалился на меня всею грудью. Слышу я, лежит на мне тяжелое, слышу теплое над лицом и слышу, забирает он в пасть все лицо мое. Нос мой уж у него во рту, и чую я — жарко и кровью от него пахнет. Надавил он меня лапами за плечи, и не могу я шевельнуться. Только подгибаю голову к груди, из пасти нос и глаза выворачиваю. А он норовит как раз в глаза и нос зацепить. Слышу: зацепил он зубами верхней челюстью в лоб под волосами, а нижней челюстью в маслак под глазами, стиснул зубы, начал давить. Как ножами режут мне голову; бьюсь я, выдергиваюсь, а он торопится и как собака грызет — жамкнет, жамкнет. Я вывернусь, он опять забирает. «Ну, — думаю, — конец мой пришел». Слышу, вдруг полегчало на мне. Смотрю, нет его: соскочил он с меня и убежал.
Почему Толстой вспомнил об этой истории через двадцать лет?
Может быть, потому, что сочинял как раз «Анну Каренину» и думал о том, как погибнет героиня, тоже, как вы знаете, раздавленная, но не медвежьей пастью.
Ситуация в рассказе, между прочим, сильно напоминает сцену охоты из «Войны и мира». Есть представитель народа (в одном случае Данило, в другом Демьян), который распоряжается охотой и становится на ее время важнее господ. Рассказчик стоит в засаде и ждет, выскочит или не выскочит именно на него медведь, как Николай Ростов с нетерпением ждал волка. Есть глаза обреченного медведя, по которым видно, что он до поры до времени не замечает охотника: точно то же говорилось в «Войне и мире» про волчий взгляд. Тут уж точно понятно, что какие бы вещи медведь и волк в своих мифологиях ни символизировали, в тот момент, когда они жертвы охотника, разницы между ними нет.
1 В черновике был еще один не попавший в финальный текст вариант развития событий. Николай Ростов и княжна Марья в Воронеже чувствуют взаимное влечение, дело уже идет к признанию, к решающим словам, но в этот момент приходит письмо, что князь Андрей выздоравливает на руках у Наташи и снова становится ее женихом. Николай и Марья буквально ликуют, счастливы за Наташу и Андрея, объявляют на этом эмоциональном взлете друг другу о своих чувствах и картинно решают о них забыть ради счастья других. Это полное, по-оперному пафосное забвение своих интересов и не позволило Толстому оставить сцену в романе. Да, человек может собой пожертвовать (например, это сделал в схожей ситуации брат поэта Андрея Тургенева, что, впрочем, поэту счастья не принесло), но странно, слишком нереалистично, если это вызывает у него лишь ликование и радость за тех, кому он пожертвовал.
2 Цитата из Гете: «Нам довелось слышать, что в английском морском ведомстве существует такое правило: все снасти королевского флота, от самого толстого каната до тончайшей веревки, сучатся так, чтобы через них, во всю длину, проходила красная нить, которую нельзя выдернуть иначе, как распустив все остальное, и даже по самому маленькому обрывку веревки можно узнать, что она принадлежит английской короне.
Точно так же и через весь дневник Оттилии тянется красная нить симпатии и привязанности, все сочетающая воедино и знаменательная для целого». Перевод Андрея Федорова.
3 Любопытный факт: строфы из того же стихотворения, что идут сразу после использованных Прокофьевым, звучат в опере Чайковского «Пиковая дама», в дуэте Лизы и Полины. «Уж вечер. Облаков померкнули края…» и т.д.
4 В незавершенном романе Лермонтова «Вадим» (1832–1834) описан случай, как помещик Палицын по схожей причине («Однажды на охоте собака отца твоего обскакала собаку его друга…») сжил со света другого помещика, как раз отца Вадима. Ираклий Андроников даже считал, что Лермонтов и Пушкин использовали один и тот же реальный сюжет из Тамбовской губернии конца 1820-х: богатый помещик Крюков, воспользовавшись тем, что у бедного помещика Муратова сгорел важный документ, отсудил его имение. «Дубровский», кстати, тоже формально не завершен, Пушкин планировал еще одну часть, но и без нее сюжет закончен, продолжения не взыскует. В чем важное отличие сочинений: Дубровский у Пушкина прощает Троекурова, в то время как лермонтовский герой настроен совсем иначе: «О, я вас знаю! вы сами захотите потешиться его смертью… а что мне толку в этом! что я буду? стоять и смотреть!.. нет, отдайте мне его тело и душу, чтоб я мог в один час двадцать раз их разлучить и соединить снова; чтоб я насытился его мученьями, один, слышите ли, один, чтоб ничье сердце, ничьи глаза не разделяли со мною этого блаженства…»
5 При обсуждении этого материала в редакции «Урала» часть сотрудников вспомнила, что не более чем полвека назад журнал опубликовал рассказ по мотивам «Двух товарищей». Герой рассказа встретил в лесу медведя, вспомнил совет Льва Толстого и притворился мертвым. Медведь, в полном соответствии сюжету Толстого, наклонился над упавшим человеком, но не сказал что-то на ухо, а просто данное ухо откусил. Герой рассказа на этом основании ушел с места действия с большими претензиями к Толстому, упуская из виду тот факт, что остаться в живых в ситуации, легко чреватой альтернативным исходом, не так уж и плохо. На данный момент обнаружить эту публикацию не удалось. Стоит добавить, что, лишившись уха, упомянутый человек стал безухим, что подчеркивает связь рассказа с космосом