Путешествие во времени
Опубликовано в журнале Урал, номер 7, 2023
Ирина Демченко (1952) — родилась в Свердловске. Окончила факультет журналистики УРГУ. По окончании работала в областной молодёжной газете в Благовещенске корреспондентом, затем завотделом культуры. Член Союза журналистов СССР. Автор и соавтор 11 книг. Книга про балерину Маргариту Окатову стала «Книгой года» и была номинирована на премию международного конкурса «Театральный роман». Основной жанр, в котором работает автор, — рассказы.
Посвящается моим родителям —
Антонине Кузьминичне и
Николаю Захаровичу Сидоровым
Про подоконник из детства напомнила мне Юля. А ей — маленький сынишка. У нас у всех были разные подоконники. У сына Юли — подоконник в московской гостинице. Недолго — на время болезни… Окна в гостинице выходили на Александровский сад, на Манежную площадь, захватывали кусочек Красной. От происходящего снаружи под пристальным вниманием любопытного парнишки забывалась противная болезнь — весенняя простуда и связанная с нею хандра. Что у сына, что у мамы. А тут ещё Юля рассказала ему про свой подоконник из детства. Она умеет рассказывать так интересно и увлекательно, что дух захватывает. Забываешь обо всём на свете, только бы слушать её и слушать. И сын просто не сходил с насиженного места — под впечатлением от маминых рассказов. Правда, с Юлиного подоконника (по её воспоминаниям), конечно, не такой роскошный вид открывался, но девочке с тугими косичками хватало того, что она видела тогда. И до сих пор хватает, когда вспоминает о детстве. На всю жизнь запомнилось.
Мой же подоконник всплывает из более раннего времени: из пятидесятых–шестидесятых годов прошлого столетия. Двухэтажный дом на улице Уральских рабочих в Свердловске (ныне Екатеринбург), в котором прошло моё разноцветное детство, построили военнопленные немцы. Это был лучший дом, вмиг ставший родным, из всех, в которых мне приходилось когда-либо потом жить одной ли, с детьми. Он был очень удобным для проживания: тёплый зимой и прохладный летом. С просторными балконами — в каждой комнате, кроме кухни. Летом мы на них спали, а зимой хранили снедь: мясо, сало, деревянные бочонки с квашеной капустой, мочёными помидорами и солёными огурцами. А разные там заготовки (варенье, джемы, компоты, овощные лечо, икру, салаты) мама расставляла в большой кладовке, даже в двух на кухне. Картошку, свёклу, морковь, репку и редьку мы закладывали на зиму в подвале в дровянике. Зимы стояли тогда суровые, снежные, с крепким морозцем, поэтому приходилось тщательно утеплять осенью балконные двери всякими ненужными тряпочками и газетами. Отец через форточку в валенках и телогрейке лазил зимой на балкон и доставал порционные кусочки, опять же загодя, осенью, приготовленные мамой. Она из комнаты командовала ему, где что лежит и сколько надо взять. Запасов обычно хватало на всю зиму — благодаря бабушке с дедушкой. Как раскулаченные враги народа, у которых отобрали всё до последней нитки, они были сосланы в казахстанские степи на перевоспитание. Но даже в степи так и не смогли переродиться. У деда вновь сыграла предпринимательская жилка, и на пустом месте вскоре появилось большое хозяйство, ничуть не хуже прежнего, с садом, огородом, где успевали вызревать обожаемые мною и отцом арбузы. В хлеву резвилась скотина. Корова давала много молока. Овцы — шерсть. Про свиней говорили: «Опять опоросилась!» А уж всякой мелкой живности (куры, петухи, утки, гуси, индейки) всегда был полон двор. Дед в основном раздавал поручения, он значился генератором идей, главнокомандующим в крестьянском хозяйстве, фельдмаршалом в бабьем царстве. А солдат в его армии было раз, два, и обчёлся… Бабушка крутилась как заведённая с раннего утра и до позднего вечера, до ночи. Иногда им помогали две мои тётушки с семейством. Отец с мамой часто приезжали с городскими гостинцами: конфетки, пряники, что-то из одежды, обуви, помню — мыло, соду с собой привозили. А уезжали — нагруженные под завязку всякой едой. Отец — с огроменным рюкзаком за спиной и с тяжеленными сумками в руках. Даже мы с братом тащили поклажу, хоть и были совсем ещё маленькими. Нам нравилось это дело — быть полезными в большой семье, вовремя оказаться под рукой у отца. Наперегонки бежали, когда он звал нас подсобить.
Очень нравилось мне бывать летом в этих местах, но и нашу городскую квартиру искренне любила. Особенно — подоконник на кухне. Длинный и широкий. Так запомнилось. Видимо, по меркам моего растущего ещё тогда организма. На подоконнике умещалась не только я, сидящая на подушке, но и горшок с геранью или столетником (точно не помню), простенький аквариум (большая банка) с самыми примитивными рыбками — гупёшками (гуппи). Сейчас каждый знает, что писатель Довлатов всю жизнь мечтал иметь парочку дрессированных золотых рыбок. У нас в семье не было больших денег, чтобы купить золотых рыбок. Но дрессировать гупёшек мне удавалось запросто. Я даже отцу свои опыты показывала. Например, подносила руку к поверхности воды, и все рыбки тут же всплывали со дня. А я их щедро за этот трюк подкармливала мормышем. Отец говорил: «Рефлекс… Но видно, что они тебя любят. Продолжай!» Отец всю жизнь меня поддерживал: и маленькую, и подросшую, и взрослую. Стоило мне выкинуть очередной «фортель», и он заступался по всем правилам лучшей адвокатуры. У мамы в войну родилась дочка Ниночка, но в холодном роддоме простудилась и от воспаления легких тут же угасла. Потом в семье долго не было детей. Уж и не ждали родители, не надеялись… И вдруг я объявилась через одиннадцать лет — «здрасьте вам, пожалуйте». Отцу предложили хорошую работу за границей, как раз в 1952 году, но он отказался. Стал ждать моего появления с нетерпением, плохо скрываемым перед соседями и знакомыми. Так что я в семье второй ребёнок — долгожданный и в то же время неожиданный. Про Ниночку часто думаю теперь, какая бы она была… Думаю, не такая, как я, — другая. Не могу сказать, что жила и за неё. Это было бы преувеличением. Тем более я столько «накосячила» в своей жизни — она бы себе такого не позволила. Я совсем её не знаю, но очень люблю по рассказам матери.
Детские воспоминания до сих пор остаются со мной как самые радостные, самые светлые, самые наполненные добром и красотой. Когда болела и лежала в кроватке с высокой температурой, отец читал мне книги по вечерам, придя с работы. Поужинает и сразу к Ирочке болезной. В книжных шкафах у нас стояли тома великих классиков: и русских, и зарубежных. Чаще всего он выбирал Тургенева, Чехова, Толстого. К детским сказкам я была равнодушна почему-то. Любила их по телику смотреть. Кстати, телевизор (без линзы), по-моему «Рекорд», у нас в семье появился одним из первых в доме. Соседи часто просились в гости — посмотреть какой-нибудь интересный фильм про любовь или про недавно закончившуюся войну. Конечно, мои родители не отказывали. Так что по вечерам в нашей квартире стоял либо оглушительный хохот, либо лились в три ручья самые мокрые слёзы. Гости обычно приходили с гостинцами — пирожками, ватрушками. Мама угощала всех чаем с конфетами. В магазинах продавались тогда очень вкусные «подушечки» с разными начинками, вот их она и выставляла, да и стоили они по тем временам совсем недорого.
Рядом с моей кроваткой висела картина, подаренная отцом на моё трёхлетие, — копия «Сирени» Петра Кончаловского. Все, кто у нас бывал когда-либо, обязательно потом вспоминали её: «А “Сирень” ещё висит в спаленке?» На кухне против большого обеденного стола с пузатыми ножками мы постоянно рассматривали копию Василия Перова «Охотники на привале». В альбомах хранились нежные акварели — тоже копии известных картин. Это было творчество полкового художника, с которым дружил мой отец. Подкармливал его мамиными пирогами и пельменями, не давал пить «горькую». Это был одинокий человек с неустроенной судьбой, война уничтожила всех его близких самым страшным образом. Но талант остался при нём, утончённый вкус, обширные знания — тоже. Он рисовал копии, будто это были подлинники, — и не подкопаешься. На что-то своё — не мог отважиться. Говорил, что война ему руки отрубила, глаза выколола. Хотя внешне всё было на своём месте. А самое ужасное — душу испоганила. Иногда начнёт рассказывать про какую-либо картину с упоением, с нежностью, будто стихи читает, и вдруг замолчит, уставившись в одну точку, жутко было смотреть тогда на художника, отец тут же его уводил, чтобы в чувство привести, валерьянкой отпаивал. Мой первый муж тоже был художником. Довольный своими многочисленными успехами и регалиями, такой спокойный, уравновешенный, адекватный человек. Почему-то запомнилось, как он тщательно прорисовывал батарею на одном портрете, словно она была центром вселенной, символом мирового значения. Я их часто сравнивала потом. И мои сравнения всегда были не в пользу художника-мужа. Художника «из детства» я жалела, ему я сочувствовала, за него переживала, волновалась, тревожилась. А у мужа всё было хорошо, всё было в полном порядке, и эти мои чувства были просто не востребованы, они были никому не нужны.
Ещё помню из детства, что папа часто уезжал в командировки. В нашем окружении это считалось тогда очень редким и престижным явлением. Он привозил из разных краёв красивые вещи, которые невозможно было купить в наших городских магазинах. Я щеголяла в беличьей шубке из Таллина, в удобных сапожках (вместо неуклюжих валенок) ленинградской фабрики «Скороход». У меня были чехословацкие цветные карандаши из московского ГУМа, в железной коробочке, упакованные в несколько слоёв разноцветной шёлковой бумаги, каких не было тогда, наверное, ни у кого в нашем Свердловске. Когда я доставала эту коробочку из портфеля и раскрывала её для рисования, не только дети, но и педагоги застывали в восхищении, раскрыв рот, перед таким благолепием. До сих пор у меня хранятся баночки того времени: из-под фасоли от братьев-китайцев, из-под чёрной икры, кажется, от бакинских друзей. Отец, наверное, с рождения обладал способностью — видеть красивую вещь, любоваться, наслаждаться ею. И не мог устоять от соблазна купить, конечно, если позволяли средства. Это не было эгоистичным желанием выделиться среди друзей и знакомых, которые жили тогда в основном просто, скромно, небогато — одинаково; а скорее хотением — получить эстетическое, художественное удовольствие от красоты. Красота для него была волшебством. В наше время, наверное, папа мог бы стать классным шоппером, персональным имидж-консультантом, стилистом для богатых людей. А в то время для многих моих подруг он стал неким эталоном мужской элегантности. Он и шляпы носил бесподобно, изысканно, как Марлон Брандо. И у детей своих воспитывал не тщеславие, не гордыню, преподнося в качестве подарков из далёких краёв диковинные вещи, а просто хорошие манеры, достойное поведение, учил удивляться человеческим способностям и возможностям, разнообразным талантам, умению общаться, в том числе и с природой. Отец никогда бы не стал рабом мещанского потребления («всё больше и больше, всё лучше и лучше, всё выше и выше»). В то послевоенное время, когда люди были ещё скованы, зажаты в своих горестях и страданиях, предпочитая что-нибудь черное и серое, немаркое, он, прошагав, проехав пол-Европы и насмотревшись на чужестранную красоту, захотел, чтобы и в его окружении стало больше радости, теплоты, свежего воздуха, одухотворённости, свободы, вдохновения, ярких, сочных красок, изящества. Это сейчас нам подавай, что пооригинальнее, да по самой последней моде, а в те годы поведение отца многим казалось невероятным, непонятным чудачеством. Не от мира сего человек — говорили про него некоторые сослуживцы.
В выходные дни, в праздники мы отправлялись куда-нибудь на экскурсию или в театр, или в парк на качели-карусели, или в лес за грибами-ягодами, или кататься на лыжах-коньках, плавать на озеро. Обязательно брали с собой мою подружку Наташу. Её родители, врачи, были так загружены на работе, что с радостью отпускали дочь вместе с нами — «проветриться». А в отпуск каждый год мы ездили к родственникам в другие города, союзные республики, к фронтовым друзьям отца или в санаторий на море, озеро, речку. Полстраны так объехали, изучая. Страсть к путешествиям зародилась во мне именно в те годы — детские. Помню, как я испугалась пароходного гудка. Пароходик был маленький, совсем крошечный, а гудок издавал такой сильный, будто львы рычали. И ни за какие коврижки не хотела я подниматься по трапу на палубу. Родители не знали, что со мной делать. Пришлось капитану при полном параде уговаривать несносную девчонку — взять себя в руки. Аргументами для меня, конечно же, стали не его слова, просьбы и уговоры, даже обещания чего-то. На меня неизгладимое впечатление произвели капитанский китель с потрясающими пуговицами, фуражка, кортик, чёрная дымящаяся трубка и свисток, в который мне даже разрешили дунуть.
Одно время фронтовой друг отца, дядя Гриша Аксельрод, работал председателем поселкового совета, и мы летом ездили к нему в деревню. Моё первое знакомство с крестьянским бытом началось… с козьих какашек на деревянном помосте. Увидела я их (маленькие, аккуратные шарики), насобирала в ладошку, ещё и тёпленькие, показываю проходящей тетеньке: «Ой, а что это такое? Ягодки? Как они называются?» А она как давай хохотать… Рассказала своим товаркам. Те — другим. Так по всему селу разнёсся этот анекдот, на меня пальцем все показывали и хохотали. Дядя Гриша прекратил обидный хохот. Я ведь уже всё знала, что к чему.
Его кабинет находился на втором этаже деревянного дома, окна всегда были распахнуты настежь, и он кричал нам, бегущим на речку: «Заходите чайку попить!» Пока недолгие тары-бары свершались, я рассматривала из окна церковь на пригорке. Ух, и красивой же она мне запомнилась… Такая нежно-нежно голубая… Знакомая бабушка рассказала, что раньше церковь была ещё лучше, просто загляденье, светилась божественным светом, а когда из неё «кинушку» сделали, стали по вечерам кино крутить да танцы устраивать, она как-то разом вся померкла. Правда, дядя Гриша выделил местным старушкам небольшое помещение в церкви для соблюдения православных обрядов. Они были очень довольны и такими крохами. А вот местное начальство сей факт сильно возмутил, тогда религия была под запретом. И полетел наш дядя Гриша «под фанфары» со своего насиженного места куда подальше, будто ему пинка под зад дали, причём очень крепко приложились. В этом селе случилась у меня первая любовь. Володя был настоящим крестьянским парнем. Всё умел делать ладно и быстро. Больше всего ему нравилось за лошадьми ухаживать. Когда уезжали, пришёл в два часа ночи, вернее, прискакал на коне из ночного — проводить меня. Прощались, как оказалось, навсегда и не знали, что сказать друг другу, стеснялись своих чувств. Отец только крикнул из кузова уже отъезжающего грузовичка: «Володя, ты очень хороший парень!» Володя пришпорил коня и долго скакал за нами, а я махала ему из кабины косынкой в горошек, пока ветер не выдернул её из моих рук…
Я очень любила отца. Должно быть, вы это уже поняли. Рядом с ним было спокойно и радостно. Сидя на своём подоконнике, ждала его после работы с самым сильным детским нетерпением, то и дело поглядывая на часы-ходики с кукушкой. А увидев, махала ладошкой и строила смешные рожицы, прижимаясь приплюснутым носом к окну. Отец, приподняв шляпу, кланялся мне, улыбался и показывал сетку-авоську, полную разных продуктов. Тогда все ходили с такими сетками, которые растягивались до невозможных размеров. До размеров трёх больших арбузов — точно. Однажды отец уже с моей маленькой дочкой так разговорились, что забыли в троллейбусе сетку с нарядными туфельками для бальных танцев в коробке, с палкой сырокопчёной колбасы, банкой красной икры и коробкой дорогих конфет. Так сказать, это был обязательный продуктовый набор к празднику от профсоюза и администрации. Чем солиднее значилась организация, в которой человек работал, тем больше продуктов входило в этот набор. Вспомнили про сетку уже дома. Конечно, она пропала, не нашлась. Просто не могла найтись, потому что в сетке лежал невообразимый по тем временам дефицит. Представляю, как улепётывал с той злополучной сеткой, боясь быть застуканным на месте преступления, не пойманный «счастливчик», неожиданно для себя вмиг ставший «богачом».
Моё «лежбище» на подоконнике обычно было завалено книгами, альбомами для рисования, тетрадками для записи умных мыслей и вообще всего того, что придёт в голову (из оригинального), конечно; куклами, плюшевыми мишками и разными другими игрушками. Здесь я мечтала о будущем, которое представлялось мне счастливым и прекрасным, о большой светлой любви и многодетной дружной семье (ну, по крайней мере, не меньше трёх ребятишек), о непременных подвигах и героической профессии — космонавта (Юрий Гагарин был кумиром не только мальчишек), ну, на худой конец просто лётчицы. Здесь я строила планы на завтра, месяц, год, пять лет, на всю жизнь. Глядя во двор и наблюдая уличные сценки с моими соседями (незнакомые люди практически не заглядывали на нашу территорию), я открывала для себя многообразие реального мира. Он был не хуже и не лучше вымышленного. Эти миры существовали параллельно друг другу, шли в обнимку, но развивались (каждый) по своим канонам. Мой подоконник был и капитанским мостиком на корабле, лавирующим среди гигантских волн, и трибуной для выплеска негативных эмоций (с горючими слезами и бурными рыданиями), и жилеткой друга, которому можно было доверить всё самое тайное и сокровенное. Здесь я кого-то обвиняла, а кого-то оправдывала, прощала, миловала, действовала в мыслях так, как подсказывала моя детская колокольня.
Население наших близлежащих домов было крайне разношёрстным. И по социальному статусу: от интеллигентов дворянского происхождения, с голубой кровью, — до деревенщины без роду и племени, из холопов, удачно переехавших в город на строительство завода. И по образовательному уровню: от двух классов церковноприходской школы — до аспирантуры в престижном вузе. По достатку: от шикарной автомашины «Волга» голубого цвета, мечты всех и каждого, — до самодельной, грубо сколоченной мебели в полупустой квартире, без ковров и торшеров. На национальность в нашем дворе никто тогда вообще не обращал внимания. Все были русскими — русский татарин, русский еврей, русский украинец. Дома они придерживались, наверное, своих обычаев (не наверное, точно), а во дворе среди детей добывали авторитет ловкостью, быстротой, силой, умственными способностями. И вот всё это разношёрстное население (так сказать, разноликий люд) умудрялось как-то дружно соседствовать в нашем не выдуманном мирке. Особенно дети.
Летом играли с утра до ночи: в вышибалы, в «штандер», в «цепи кованые», в прятки, в 12 палочек, в классики, в глухие телефончики, в дочки-матери, в магазин. Мальчишки — всё больше в футбол. Все вместе — в волейбол, в баскетбол. С мячом вообще были связаны десятки игр. И набивали об асфальт, приговаривая при этом: «Я знаю пять имён…» или: «Пять названий городов… рек… морей…». И бросали в стенку у дома, демонстрируя чудеса гимнастических и акробатических трюков. Пропустить мяч через ногу, поймать, через другую, снова поймать. Или из-за спины бросить и попасть точно в стенку. Или бросить мяч и, прежде чем его поймать, успеть прокрутиться вокруг себя. Самые ловкие успевали прокрутиться вокруг себя несколько раз и на лету ловили мяч в руки, не уронив его на тротуар. А чудеса на скакалках?! Не девочки, а артистки цирка. С одной верёвкой, с двумя, с тремя, с поворотами, задом наперёд… Самокаты делали сами из деревянных дощечек. В качестве колёсиков использовали подшипники. У многих были велосипеды. Причём никто не жадничал. Охотно давали покататься тем, кто ещё не обзавёлся «железным другом». Велосипеды были тяжёлые, громоздкие, неуклюжие. «Взрослые» — так их называли. Но это было средство передвижения. Настоящее! Ребята постарше катали на раме или на багажнике девочку, в которую были влюблены. А то и двух умудрялись — на раме и на багажнике. Были такие силачи-виртуозы. Если не доставали с сидушки до педалей по причине малого роста, тоже легко выходили из положения. Под рамой просовывали ногу. Смешно было наблюдать, как под таким ездоком виляет велосипед, зигзагами едет, а парнишка ещё на багажнике девочку везёт. Девочка визжит от страха упасть, но не слазит с багажника. Ей же нравится, что выбрали именно её среди других красавиц двора. А потом на скакалках она такой класс покажет, воодушевлённая вниманием влюблённого мальчика, что «мама не горюй»: и с переворотом, и задом-наперёд, и с убыстрением, когда глазами практически невозможно уследить за летящей вверх-вниз скакалкой, и много ещё чего. Вскоре стали появляться спортивные велосипеды с несколькими скоростями. Их обладатели потянулись в секцию на детский стадион, что процветал тогда на улице Кировградской. У меня была подружка Таня, тихая, скромная, до крайности застенчивая девочка, бросила музыкалку (никто от неё не ожидал такого поступка, в первую очередь родители) и занялась по собственному желанию профессиональными велогонками, добилась больших результатов. Правда, однажды сильно разбилась. Мы ходили её проведывать: и в больницу, и домой. Вылечилась — и снова за велосипед, но уже с осторожностью. Результаты пошли на минус.
Во дворе у нас в разных концах, далеко друг от друга, стояли два деревянных стола. Один для детей — в настольные игры сражаться, книжки читать, рисунками делиться, стихи в заветную тетрадку записывать. Другой — для взрослых мужичков. Они каждый день после работы, если весенне-летне-осенняя погода позволяла, резались в домино. Это называлось «забить козла». Не могу сказать, что сильно шумели. И совершенно точно — не ругались. Забывшихся тут же осаживали. Кругом же были дети, женщины. А мамы наши по вечерам под грибочками-мухоморами на детской площадке сидели на скамеечках. Разговоры разговаривали, шили, вязали, книжки читали, кулинарными рецептами делились. За малышнёй в песочницах приглядывали. Дети в ту пору любили в песке «секретики» зарывать, замки строить с подземными ходами, пироженки лепить. Ещё у нас во дворе стоял столб для «гигантских шагов», только вот верёвок на нём не было. Поэтому он простоял не у дел, без ребячьего шума и гвалта, совершенно без пользы лет двадцать, наверное. Мы уже съехали на новую квартиру, а он, бедненький, одинокий, так и остался стоять в грусти, тоске и печали. Зато в других дворах аттракцион «гигантские шаги» пользовался большой популярностью у молодёжи, вызывая самые бурные, самые неподдельные эмоции. А вот стол для настольного тенниса детворой нашего двора использовался очень активно. Мы такие шумные турниры устраивали, похлеще Уимблдона. Помню, что из соседнего дома с первого этажа в раскрытое окно наблюдал за нами в бинокль слегка подслеповатый будущий кандидат наук. Видно было, как хочется ему поиграть с нами, попрыгать с ракеткой в руках, забросив куда подальше учебники и научные книги. Но диссертация считалась святым делом, поэтому ни-ни, нельзя было ни на что отвлекаться, время поджимало. Единственное, что он мог себе позволить в качестве передыха от научных трудов, посмотреть на нас в бинокль с неподдельной завистью, как мы скачем и хохочем, подначивая друг друга.
Потом у моей подруги Наташи, наверное, одной из первых в городе появился бадминтон. И мы сразу же с неподражаемым азартом переключились на этот тогда ещё редкостный вид спорта. «Заиграли» ракетки до дыр, вернее, у одной порвали сетку, у другой сломали ручку. И жизнь без любимого бадминтона будто остановилась. Все ходили скучные и мрачные. Мама моей подруги работала врачом-невропатологом. В округе все её знали, уважали и любили. Потому в момент нашлись умельцы, которые заковали ручку в металлический штырь, а сетку заново переплели. И мы опять вернулись к своим спортивным сражениям, а жизнь вновь раскрасилась в радужные цвета.
Летом часто ездили на озеро Балтым купаться и загорать. С друзьями — на великах, с родителями — на автобусе. В воскресные дни приходилось выстаивать огромные очереди, чтобы втиснуться в переполненный автобус. Но однажды нам несказанно повезло. На автобусе стал работать сосед из дома напротив. Он сказал отцу: «Дядя Коля, не стойте в очереди. Пройдите с женой и детишками чуть вперёд по дорожке. Я вас прихвачу. Открою передние двери — вы и сигайте быстренько в салон!» Что мы и делали практически всё лето — сигали. И этот безобидный «обманчик» постоянно сходил нам с рук. Но в конце августа сосед, как обычно, открыл дверь, мы быстрёхонько сиганули внутрь салона, но автобус не поехал — неожиданно для всех сломался. Чего мы только не натерпелись, горемычные, пока до дому пешедралом добирались…
Зимой бегали на лыжах по лесу, он у нас, можно сказать, под боком находился, катались с горок. Вечером на стадион «Уралмаш», на верхнее поле, — на коньках под музыку фигурять. Особенно это здорово получалось у моей подружки. У неё были настоящие фигурные коньки с белыми ботинками. Мы не завидовали — радовались и восхищались. А сами гоняли на простеньких «гагах». Ещё любили прыгать с гаражей в снег. Кто потрусливее да поосторожнее, прыгал с маленьких, а кто посмелее да побойчее — с высоких. Я обычно долго стояла на краю, прежде чем прыгнуть, всё приноравливалась, не торопилась. А моя подружка, топтыжка, не успеешь оглянуться, а она уже бултых – и в снегу. Устраивали санные поезда и гоняли наперегонки — какой поезд окажется скорым «Москва — Пекин».
Очень любили новогодние праздники. Мои родители обычно наряжали ёлку игрушечными персонажами из детских сказок. Фигурки, любые, мне нравились больше, чем просто шары для украшения, какими бы роскошными и волшебными они ни были. Брат мой примеривал костюм зайчика с длинными ушами и хвостиком в виде пушистого помпончика. А я становилась снежинкой с маленькой коронкой на голове, в кружевном платье с блёстками. Из года в год мы не меняли с братом своих пристрастий. Никаких тебе принцесс, королей, лисичек, медведей с ежами или оленей, например. Заяц и Снежинка — и всё тут. На следующее утро после новогодней ночи в кроватке у каждого лежал сладкий подарок, а под ёлочкой стояла нарядная коробка с книгами, игрушками, раскрасками, тёплыми свитерками или варежками, шарфиками, носочками. Мне нравилось распаковывать новогоднюю коробку, переживая ни с чем не сравнимое удовольствие, развязывать бантик в томительном ожидании, снимать крышку. Что же там на сей раз? И наконец: «Как красиво! Как здорово! Волшебство! Сказка!» — «Вы же у нас с папой чудные, самые замечательные дети! — это мама возвращала меня и брата с небес на землю. — Вот Дед Мороз со Снегурочкой и постарались! Порадовали! Со зверюшками приходили… Уж не стали вас будить…» Сколько мы с братом ни старались в новогоднюю ночь дождаться сказочных героев, никогда не получалось, засыпали, утомлённые праздничной суетой, только голова касалась подушки. Чуточку повзрослев, ждали уже не Деда Мороза со Снегурочкой, а маму с отцом, втихаря подкладывающих для нас подарки. Думала, вот открою хитрющие глаза и скажу: «Ага, мамочка, попалась!» Но она так и не попалась ни разу. Со временем я тоже стала дарить маме с папой подарки: «Ну, честно-честно! Дед Мороз со Снегурочкой просили вам передать. Вы чудные, самые замечательные, самые лучшие родители в мире!»
Я любила ходить на ёлку во Дворец пионеров на Вознесенской горке. Попасть туда, на Главную ёлку города, было непросто, как сейчас, предположим, очутиться в Кремле на новогодние праздники, но отцу удавалось через знакомых приобрести один билетик. И брат благородно уступал его мне. Представление во Дворце было сделано всегда по отличному сценарию. Дед Мороз со Снегурочкой щеголяли в дорогих сказочных костюмах. Их всегда сопровождала многочисленная свита из зверюшек (зайчики там, лисички, олени, медвежата — тоже в правдоподобных костюмах). Убранство зала готовили, видимо, профессиональные художники, осветители, звукорежиссёры с хорошим вкусом. А сладкие подарки в конце праздничного представления были здесь самыми щедрыми в городе. Но я всегда чувствовала себя неуютно в этом большом холодном Дворце — как у Снежной Королевы за пазухой. Может быть, потому, что мне не хватало подружки. Или от чрезмерного ребячьего шума и гвалта, от постоянного мельтешения перед глазами прилизанных, чопорных девочек и мальчиков, читающих стихи и поющих песенки, чтобы обязательно понравиться Деду Морозу со Снегурочкой. Они так старались перед ними, так усердствовали, так лизоблюдничали, так желали быть замеченными и поглаженными по головке, что становилось нестерпимо скучно. Может быть, я просто завидовала талантам незнакомых ребят. А вот что мне очень нравилось во Дворце — так это кататься с горки. Меня удивляла и поражала сама эта горка — не ледяная, не снежная, как мы привыкли видеть зимой, а деревянная, с катушкой, покрытой скользящим линолеумом. Получив подарок, я бежала в вестибюль, где меня ждал папа. И всю дальнюю дорогу до дома рассказывала ему взахлёб, ни на минуту не замолкая, о том, что видела на празднике. Много сочиняла и приукрашивала, возвеличивая свою роль до таких непревзойдённых размеров по части читки стихов или распевания песен, будто на этом празднике всё вертелось исключительно вокруг меня. А на ёлке в старом ДК «Уралмаш» я бывала по нескольку раз за время зимних каникул. Атмосфера здесь отличалась простотой, демократичностью, домашним уютом, отсутствием высокопарности и помпезности. Здесь было много знакомых лиц. Меня могли дёрнуть за косичку, запросто толкнуть в бок, а я в ответ небольно дать сдачи или удрать куда подальше.
Каждый год я ходила на ёлку к маминой подруге. У неё была большая квартира, в несколько комнат. В каждую можно было запросто забегать и прятаться, валяться на тахте или на мягком ворсистом ковре. А по длинным коридорам гости разъезжали на велосипедах. На кухне постоянно что-то варилось, жарилось, пеклось, скворчало и шипело. Это была территория прислуги. Тебе давали пирожок и выпроваживали побыстрее с глаз долой. В просторной гостиной величиной с нашу квартиру стояла небывалой красоты ёлка. На ней висели игрушки, как говорила хозяйка, «исключительно из Германской Демократической Республики», где служил в то время хозяин этой шумной квартиры. Да, таких игрушек в наших магазинах тогда не было. «Почему же?» — думала я. Нас угощали чаем не со сладкими пирогами, что было бы вполне привычным и обыденным, а с изысканными тортиками, пирожными, тающим во рту хворостом и миндальным печеньем. Хрустальные вазы на длинных ножках ломились от фруктов: яблоки, мандарины, апельсины и даже виноград с грушами. Приглашённая дама играла на фортепиано и прекрасно пела. Были здесь и клоуны, которые показывали фокусы и дарили воздушные шарики, а массовик-затейник предлагал поучаствовать в играх, конкурсах и викторинах. Я любила с завязанными глазами срезать маленькими ножницами сувенирчики, подвешенные к верёвке, протянутой от одного стула к другому. И всё это торжество мамина подруга устраивала ради того, чтобы доставить удовольствие своей единственной дочери Ольге. Это была необыкновенной красоты девочка, просто Мальвина, с русой косой с блестящим бантом, как у дореволюционной гимназистки, в бальном платье, в белых колготках, которых не было тогда ни у одной знакомой девочки, и лаковых туфельках на небольшом каблучке (тоже большая редкость по тем временам). Я смотрела на капризную Оленьку, которой всё не нравилось, как на божество, сама ещё не понимая, что это такое, как на чудо из сказки. Со временем Оля почему-то сильно подурнела, но замуж вышла очень рано и за статного красавца. Они быстро расстались, разбежались в разные стороны, не родив детей. Оленька подурнела ещё больше. Один за другим ушли из жизни отец с матерью. Оленька поменяла огромную родительскую квартиру на комнатку в Москве, и больше я её не встречала. Слышала, правда, что второй брак с известным драматическим артистом тоже оказался неудачным. Ему показалась слишком маленькой жилплощадь супруги…
В этом же доме, где жила мамина подруга, на первом этаже располагалась детская библиотека. У нас дома было очень много книг — целых два книжных шкафа. Но мне хотелось ходить именно в библиотеку. Первая книжка, которую я взяла на абонементе, была «Красная Шапочка». На абонементе книжки выдавали на дом, а в читальном зале их можно было читать только в библиотеке. «Красную Шапочку» я прочла дома за 15 минут и пришла в библиотеку за новой книжкой. Библиотекарша, молодая красивая женщина, выдала мне новую книгу, «Приключения Тома Сойера», и сказала прийти не раньше, чем через неделю. Потом мы подружились с библиотекаршей. Я помогала ей оформлять стенды, обходить «должников» и даже мыть окна. За что мне дозволялось бывать на территории книжных фондов, в запасниках, я их досконально прошерстила с первой полки до последней. Знала, где какая книга стоит. Разбуди ночью — отвечу без запинки. Мне даже позволяли брать книги на дом из читального зала: на вечер и ночь. Потом к библиотекарше приехал жених из Ленинграда. Они вскоре поженились. Новоиспечённый муж постоянно торчал в библиотеке, всё критиковал и всем только мешал. Не понятно, где он работал, и работал ли вообще. Я его невзлюбила. А когда он раскритиковал моё сочинение, победившее в конкурсе на патриотическую тему, не помню уже какую, раскритиковал за моей спиной, я перестала ходить в библиотеку, записалась в другую. Через год мне сказали, что библиотекарша умерла при родах. Муж, ставший вдовцом, уехал обратно в Ленинград с новорождённой девочкой. А я, всё ему простив разом, собралась было помогать по хозяйству, гулять с девочкой, мысленно вымаливая прощение у библиотекарши. Не вышло, однако, не получилось…
Суровая морозная зима сменялась солнечной весной. А раз восходила на трон весна, значит, нам, детям, позарез нужно было пускать по мартовским и апрельским ручейкам самодельные кораблики с волшебными названиями, под гриновскими парусами мечты. И никто, и ничто, никакое наказание не могли изменить этот раз и навсегда заведённый кем-то порядок. Мамы ругали детей, больше для порядка, за мокрые ноги и холодные руки, лечили сопливые носы и охрипшее горло, выводили неприятные красные цыпки чудодейственным вазелином. Каждый из нас верил, правда не признаваясь друзьям, чтобы не обидеть, что именно его кораблик обязательно вырулит к морям-океанам, доплывёт до чужеземных экзотических стран и передаст местному населению привет от всего нашего дружного двора.
В моей семье было принято отмечать приход каждого времени года. Осенью морковка для супа резалась в виде кленовых листочков. Зимой мама готовила среди прочего пирожные «сугробики». Я тоже старалась украшать свою маленькую комнатку на подоконнике тополиными веточками с проклюнувшимися листочками, букетами ромашек и васильков, лохматыми астрами и гроздьями красной рябины, маленькими ёлочками с новогодним шариком. Я разглядывала эти приметы разных времён года и восхищалась матушкой-природой, создавшей столь совершенную красоту. А её кто создал — матушку-природу? Она чудо сама по себе или обычное явление, к которому надо давно привыкнуть? Я прекрасно понимала уже тогда, будучи ребёнком, что в природе заложена вера в ценность жизни, в то, что можно летать с расправленными крыльями. И каждый раз, преисполненная разных желаний и предчувствий, переживала «вместе с природой тот восхитительный миг, который хочется задержать на вечность». Так писал Ирвин Шоу, с творчеством которого я тоже познакомилась на своём подоконнике. Ирвин обрекал меня на вечную маету духа.
И летят облака,
а за ними душа
в неизведанный край,
где, конечно, есть рай…
(Людмила Кузнецова, моя одноклассница)
Оглядываясь в прошлое, в детство, я понимаю, что наши игры помогали взрослеть, скрашивая боль детских утрат, учили ценить дружбу, взаимовыручку, развивали таланты, фантазию, воспитывали порядочность, благородство, приучали держать слово, много трудиться, побыстрее дойти до цели. Да, это делали наши обычные детские игры. Благодаря играм мы становились сильнее, крепче, ловчее, организованнее и умнее, и при всем при том в этом было нечто большее, чем просто тупо качать в тренажёрке или на спортплощадке какой-то бицепс или трицепс.
Может ли подоконник объяснить целую жизнь, поправ непреодолимые законы времени и пространства? Наверное, нет. Скорее всего, нет. Да просто нет. Но то, что он открывал отчаянной голове и безудержному в порывах сердцу другие берега, — это точно. С высоты подоконника начинались во мне ответы на разные философские вопросы, как ни парадоксально, да просто невозможно звучит данное заключение. И детство у меня никак не закончится — опять же из-за подоконника. И воспоминания тоже из-за него не оставляют меня в покое, «накатывают волнами, только успевай выныривать».
Сижу я на подоконнике и вижу, как моя подруга бежит в музыкалку с нотной папкой. Вот метроном сейчас есть у многих пианистов, даже начинающих, даже у школяров, даже дома, в личном пользовании. Инструмент многим не по карману купить, а метроном — пожалуйста, запросто, как и стул или кресло с вертящимся сидением (можно повыше поднять, а можно пониже опустить). Только вот нотную папку у бегущей сегодня в музыкалку девочки я, наверное, лет сто уже не видела. Сейчас студенты-художники и студенты-архитекторы, ходят с огромными папками — это да. На них заглядываются. Когда же я была девочкой, все заглядывались именно на нотную папку, именно к нотной папке относились с особым благоговением. Именно по ней определяли, что девочка учится музыке. А учиться музыке тогда было чрезвычайно престижно. Такую девочку сразу же начинали уважать. И её родителей — тоже, заочно. Надо же, смогли выделить огромные деньги (500 рублей), чтобы купить ребёнку пианино, при зарплатах в основном 80, 100, 120, ну, 140–160 рубликов. И каждый месяц ещё плату за обучение дочери исправно вносили в бухгалтерию музыкалки. Никто не считал эти деньги пустыми тратами, даже если дети не становились известными музыкантами. Если не дочь, так, может, внучка или правнучка… Мой папа вкалывал на трёх-четырёх работах (неофициально, конечно), чтобы семья могла жить достойно, и всё же смог купить инструмент для меня только в кредит. Тогда было принято в обществе учить девочку музыке. Вот, например, среди моих подружек почти все учились в музыкалке или у частных педагогов. Поэтому отец с мамой не захотели отставать от других родителей. Мне же больше всего нравилось ходить с нотной папкой. Казалось, что она украшала меня больше, чем белые кружевные фартучки и атласные ленточки. А первым моим педагогом по фортепиано стал Владимир Керский, недавно вернувшийся на родину после долгого жития в Шанхае. Одна комната в его обычной квартире на бульваре Культуры на Уралмаше была полностью отдана чёрному блестящему роялю. И ещё в ней было много китайских ваз, больших и маленьких. Одна большая стояла на крышке рояля…
На первом этаже в нашем подъезде, в маленькой однокомнатной квартирке, жила небогатая семья, в которой бабушка-трудяга воспитывала внуков-сирот: мальчика и девочку. Отдать девочку в музыкалку у бабушки не было возможности, но музыку они любили, слушали, как играют соседи, взрослые и дети. Девочка в этой семье одевалась очень скромно, если ни сказать — бедно. Но в своих простеньких приталенных платьях по тогдашней моде, сшитых бабушкой, смотрелась изящно и трогательно. На фигуристую девушку засматривались представители мужского пола разных возрастов. Со своего подоконника я это видела собственными глазами. Соседские тётушки переживали за сиротку — как бы чего не вышло. Не вышло. Валюше сделал предложение молодой инженер с Уралмашзавода, живший по соседству в большой просторной трёхкомнатной квартире, талантливый парень, подающий большие надежды. Вскоре его отправили в командировку на несколько лет в Индию. Валюша, как верная и преданная жена, отправилась вслед за мужем. Индия так Индия… Вернулась на родину совершенно другим человеком. Это была уже не застенчивая девушка, а уверенная в себе гранд-дама, хорошо одетая и причёсанная. В Индии она не теряла зря времени — получила образование, занялась спортом, научилась классно готовить. Вот повезло сироте, — судачили кумушки, теперь уже наоборот. Однажды мы случайно встретились с Валюшей в трамвае. И пока ехали по своим делам больше часа, моя соседка рассказывала о своей жизни в Индии. В те времена заграница была закрыта для большинства советских людей. Поэтому весь трамвай попритих и с удовольствием слушал про Индию.
Но больше всего я была дружна с Нелей из шестой квартиры. Я ещё училась в школе, она — уже в институте, в УПИ, на вечернем отделении, совмещала работу с учёбой. Разница в возрасте не мешала нам дружить. Я всегда приглашала Нелю в гости на день своего рождения. Она дарила мягкие игрушки, до сих пор помню, какие они были забавные и смешные. Сразу становились любимыми. Иногда Неля брала меня за руку и вела в магазин «Детский мир»: «Выбирай себе подарок!» Я знала, что денег у Нели не очень много, поэтому старалась сдерживать свой пыл. Представляете, сидят за праздничным столом мои гости, дети разных возрастов, и одна совсем взрослая девушка, на голову всех выше. Её это нисколечко не смущало. Неля всегда хотела иметь младшую сестрёнку в семье, так что я вовремя подвернулась, подоспела. Отец у неё умер довольно рано. Дядю Диму, так звали Нелиного отца, я тоже очень любила — весёлый, жизнерадостный, общительный человек. Всегда «козу» мне делал или «конфектами» угощал. Тетя Поля, вторая его жена и мама Нели, была удивительно спокойной, сдержанной, доброжелательной и трудолюбивой женщиной. От первой жены, отошедшей в мир иной, остался взрослый сын Борис. После смерти отца он будто «с катушек слетел» — начал пить, дебоширить, бросался с кулаками на сводную сестру и мачеху. Они закрывались в дальней комнате на замок, а Борис ломился к ним в дверь с угрозами. Тётя Поля и Неля жалели парня — милицию никогда не вызывали. Стены в доме были толстые, практически звуконепроницаемые, умели военнопленные немцы строить, поэтому соседи могли и не слышать «Борискиных» издевательских криков. Единственный, кто слышал всю эту вакханалию, был, конечно же, мой отец. По крайне мере, он один, не страшась попасть под горячую руку выпивохи, пытался утихомирить «вояку» разговорами по душам, заваривал крепкий чай, укладывал спать на диван. Когда-то отец дружил с дядей Димой, за рюмкой водки они вспоминали войну, помогали друг другу по хозяйству общими усилиями, если требовалась мужская рука. И Борис, думаю, всё это помнил, настоящую мужскую дружбу, крепкую, основательную, может быть, поэтому прислушивался к наставлениям моего отца: «Дядя Коля плохого не посоветует!» Да и вообще считал нашу семью, как он однажды выразился, «настоящей семьёй, которая делает человека сильным и счастливым». По вечерам, сидя на подоконнике, я с нетерпением ждала Нелю, боясь пропустить её возвращение с учёбы или работы, а увидев, радостно махала рукой. Неля помогала с математикой, физикой, химией. Мы правильно решали самые сложные задачки, за что мне ставили в школе пятёрки и приводили в пример на родительских собраниях. «Дай хоть ей умыться по-человечески да поужинать», — просила тетя Поля, открывая мне дверь. Пока Неля приходила в себя после напряжённого дня, я тихо сидела на диване и изо всех сил старалась «молчать», закрыв рот на замок. Но чаще всего меня приглашали за стол, и я с превеликим удовольствием уминала кулинарные шедевры хозяйки. Когда Неля уезжала в командировку, с задачками мне помогал справляться Борис. И тетя Поля, его мачеха, тогда говорила: «Он же очень способный парень! Ему бы только в институт поступить…» А я добавляла с не по-детски назидательным тоном и с мольбой в голосе: «Ты только не пей, завтра мне снова твоя помощь понадобится!» Борис — пьяный и Борис — трезвый — это были два совершенно разных человека, даже незнакомых друг другу, никогда не состоявших в родстве. Нечто подобное описывал у себя в книге и писатель Довлатов как странное явление. Однажды над Борькой взяла шефство красивая девушка — это было её комсомольским поручением от завода. Тетя Поля не могла нарадоваться: парень стал заниматься спортом, ходить в театр, читать газеты, помогать по хозяйству и в саду. Правда, исход этого шефства в итоге оказался плачевным. Девушка вышла замуж за порядочного парня, а Борис запил окончательно и бесповоротно. Не помню, что с ним стало… А вот Неля удачно вышла замуж за прекрасного человека, устроилась на хорошую работу, переехала жить в центр города. Я даже помню её именно в те годы — счастливую, ясноглазую. И лицо мужа помню — благородное, интеллигентное. Помню, как он провожал её домой ещё женихом, а потом возвращался в свое тридевятое царство, тридесятое королевство. Глубокой ночью — и не боялся же… Однажды у нас во дворе подрезали деревья. И мы собирали с Нелей веточки с зелёными листочками, чтобы украсить столы на первомайские праздники в студенческой столовке и в общаге. Я так была рада, что хоть чем-то смогла помочь ей, хоть как-то поблагодарить за внимание и заботу, почувствовать себя в роли действительно младшей сестрёнки.
А за помощью по английскому языку и в школе, и в университете приходилось обращаться к соседке с первого этажа Изабелле Ивановне. Она преподавала язык в техникуме. Это была удивительная женщина, умная, красивая, эрудированная, начитанная, интеллигентная, с прекрасными манерами. На любой самый заковыристый вопрос я тут же получала полный и развёрнутый ответ. Она всегда была безукоризненно одета, ухожена от причёски до ногтей. Муж её боготворил, обеспечивая хороший достаток в семье. Соседи любовались чужим счастьем. Изабелла отличалась строгостью в общении, не допускала панибратства, но заносчивости, высокомерия за ней не наблюдалось. Деликатность — это да, ещё тактичность, сдержанность. Хладнокровие и выдержка — в критических ситуациях. А вот жеманства — не припомню. Моя подруга дружила с дочкой Изабеллы — Таней. Мой брат — с её сыном Витей. Вспомнила, что моя мама часто стригла сына Изабеллы, когда он был ещё маленьким, на нашей кухне перед большим старинным немецким зеркалом, «покрытым муаром времени». Потом Витя учился в Рижском авиационном институте. И уже ничего не боялся. А в детстве немного трусил ходить в парикмахерскую, поэтому его приводили на стрижку к моей маме, у которой были волшебные, ласковые руки. Когда-то она работала парикмахером. И благодаря своим способностям познакомилась с моим отцом. У того была такая роскошная шевелюра, с которой могла справиться только она, как специалист высочайшего класса. А я, если можно так сказать, дружила с Верой Васильевной, бабушкой детей по материнской линии. Историю этой семьи я не знаю досконально, но сердцем чувствую, что Вера Васильевна происходила из дворянского рода. У неё в разговоре часто проскальзывали французские словечки. Она прекрасно пела и играла на фортепиано. Инструмент был точно старинный, с двумя подсвечниками. То, как она одевалась, причёсывалась, носила брошку, а также её благородные манеры, скромная изысканность, «породистость» во всём облике, неспешная походка с прямой спиной и высоко поднятой головой, тихий мелодичный голос, постоянная книжка в руках со стихами навевали мысль, что она выпала либо из Серебряного века, либо из тургеневского «Дворянского гнезда». Отец моей подруги, хирург, делал Вере Васильевне операцию, когда её привезли в больницу с сильнейшим острым приступом. У нас в районе хороших врачей все знали тогда в лицо и по фамилии. Среди хирургов — Берестецкого, Юдина, Сухоручкина. Но чуда, к сожалению, не произошло. Вера Васильевна умерла. Я случайно подслушала разговор взрослых. После вскрытия печень просто распалась сама собой в руках хирурга. Вместе с соседями я проводила Веру Васильевну в последний путь. Вспоминала, как она играла нам с отцом на своём старинном фортепиано с подсвечниками, угощала чаем с печеньем в виде грибочков-маслят, испечённых собственными руками. Когда семья уезжала в отпуск, мы часто наведывались к Вере Васильевне в гости — спрашивали про здоровье, не надо ли чего купить или чем-то помочь по хозяйству. Моя мама летними вечерами часто шугала ребятню, расшалившуюся под окнами: «Идите на детскую площадку играть. Не мешайте Вере Васильевне отдыхать!» А Вера Васильевна как-то сказала, что очень любит детский гомон под окнами, что под ребячьи голоса ей хорошо засыпать и радостно просыпаться, что они не дают ей забыть — она ещё жива, она ещё на этом свете.
Ну, а я со своего подоконника каждый раз видела, как к нашему подъезду, к крыльцу, подъезжает после командировки муж Изабеллы на служебной машине. Она уже ждёт его при полном параде. Леонид выходит из машины с букетом цветов, с «Киевским» тортом, её любимым, галантно целует руку. Тётушкам в нашем дворе казалось, что они не на скамейках под грибком сидят на детской площадке, а в зале кинотеатра и смотрят иностранный фильм про любовь. По крайне мере, это умиление было написано у них на благостных лицах. Не зависть даже, а именно умиление. И растворившийся в воздухе вопрос никогда не имел ответа: «Ну, почему мой муж не такой? Не кавалер? Почему я не Изабелла?»
Мои родители любили ходить на спектакли в театр оперетты. Фамилии актёров (Викс, Маренич, Мотковский, Виноградова, Сытник, Жердер, Курочкин, Евдокимова, Энгель и Энгель-Утина, многие другие) были у нас в семье на слуху. Когда родители уходили в театр или в гости, с нами, с детьми, со мной и с братом, оставалась Аля, взрослая дочь маминой подруги Лёли из соседнего дома. А вот у моей подруги родители предпочитали ходить в оперный театр. Сначала у них была домработница, няня, помощница по хозяйству. А потом, когда девочки подросли, старшую дочь они стали брать с собой в театр, а с младшей оставляли меня. Я была отличницей, а потому мне доверяли, считали серьёзным человеком, способным остановить любые проказы и баловство. Как же они все здорово ошибались… Только родители ступали за порог, как для нас с подружкой начиналось самое настоящее раздолье, будто мы находились не в трёхкомнатной квартире, а где-нибудь в бескрайнем поле или на лугу. Мы носились друг за другом, играли в ляпки, в прятки, придумывали себе бальные наряды и причёски, разыгрывали по телефону друзей. Не забывали при этом хорошо подкрепиться. Большой по тем временам холодильник «ЗИЛ» (завод имени Лихачёва) в семье подружки всегда был туго набит продуктами, до отказа, под завязку. В нашей семье считались роскошью всякие там колбасы, окорок, буженина. Мама предпочитала что-нибудь готовить сама из мяса, курицы, рыбы, так было экономнее по деньгам. А в семье подруги с более высоким достатком, где все работали днями и ночами, от этого добра в холодильнике у меня просто разбегались глаза в разные стороны. Ещё в этой семье меня приучили есть творог с клубничным вареньем. А когда мы спешили на улицу, я всегда выручала подружку — втихаря доедала за ней кашу. Потому что Наташина мама говорила: «Пойдёшь гулять после того, как съешь кашу». И как только она выходила с кухни, я тут же незаметно уплетала за обе щёки зловредную для подруги, но в общем-то безобидную, любимую для меня манную кашу. И подруга показывала вернувшейся маме пустую, подчистую вылизанную тарелку.
Больше всего мы любили играть, сидя на полу, в дочки-матери, в дом, в семью. Нашими персонажами были шахматные фигурки. Король — отец, королева — мама. Пешки — малые дети. Слоны — старшие. Коней мы запрягали и ездили в каретах на бал. Для мебели использовали домино и шашки, разные коробочки. Перевёрнутая тура становилась торшером. Мой сын в детстве говорил: «Шортер». А неперевёрнутая тура — дедушка в гости приехал. В наших играх не было неполных семей. Обязательно присутствовали отец с матерью, видимо, по подобию наших собственных семей, и много детей, иногда до десяти. Наши семьи ходили друг к другу в гости, и что мы только при этом не придумывали, какие только предметы не использовали. Своей игрой занимали всю детскую комнату. Иногда заглядывала мама подруги, приносила тарелку с пирожками, и мы рассказывали ей взахлёб, что у нас тут происходит, кто родился, кто женился, кто машину купил и повёз всех к морю. За то время, что я знала маму подруги, а умерла она уже в солидном возрасте, в 90 лет, не было случая, чтобы София Алексеевна повысила на меня голос или каким-то образом задела моё человеческое достоинство. Не было никаких оскорблений или унижений. Я всегда чувствовала себя комфортно в её обществе. Сколько подарков от разных людей давно канули в Лету, а маленький бюстик Владимира Маяковского, подарок от неё на мой день рождения, мы с поэтом в один день родились — 19 июля, до сих пор стоит на книжной полке, и ничего с ним не делается, наверное, уже лет пятьдесят — не меньше.
Летом мы с подружкой любили загорать в саду под яблонями, читали книги, рисовали, вышивали, наряжали кукол. Садовыми участками в то время обзавелись многие соседи. Земля под садовыми участками ничего не стоила. Моему отцу много раз предлагали землю в разных местах: и совсем близко от дома, и чуть подальше, очень далеко. Отец постоянно отказывался. Когда-то давно его родителей, как зажиточных крестьян, сослали в казахстанские степи в ссылку, отобрав всё имущество, дом, скотину, мастерскую по пошиву и ремонту овчинных тулупов, пекарню и, по-моему, мельницу. Но, даже оставшись сирыми, голыми и босыми, им и на новом месте удалось развернуться и создать крепкое хозяйство. Может быть, мой отец боялся повторения прошлого, когда про них говорили «кулачьё проклятое, вражины», поэтому и не брал землю.
Сидя на подоконнике, я видела, как возвращаются из сада нагруженные сумками, рюкзаками, тележками наши соседи — дружная еврейская семья Раппопортов. Мама каждый год покупала у них всё необходимое для заготовок на зиму: ягоды, фрукты, овощи, зелень. Перед тем как раскладывать в стеклянные банки варенье большой серебряной ложкой из специального, кажется, медного тазика с длинной деревянной ручкой, она тихо говорила: «Ну, с богом!» Такие тазики с длинными деревянными ручками я часто видела в фильмах про чеховские времена. Почему-то у мамы никогда не было взорвавшихся банок или заплесневелого ближе к весне продукта. Варенья, джемов, повидла, салатов, солёных огурцов и помидоров, кабачковой икры, хреновины нам хватало на целый год, как раз к новому урожаю. Мама записывала в тетрадку всё, что она покупала у Раппопортов в кредит, сколько это стоило, суммировала, а потом в течение года потихоньку-помаленьку возвращала деньги, в аккурат до следующего сезона. И всё повторялось вновь. Соседи никогда не проверяли мамину тетрадку — доверяли ей безоговорочно, «больше, чем себе». И она от них ни одной копеечки не утаила, это уж мне доподлинно известно. Таков был мамин кредит, один на весь год. Не очень большой, совсем не официальный. И платить по нему можно было тогда, когда появлялись деньги.
У отца же было два больших и официальных кредита: за пианино и за подписку на газеты и журналы. И платить по ним следовало обязательно каждый месяц. Последний взнос по второму кредиту он делал тоже незадолго до новой подписки. В те годы каждая семья должна была беспрекословно, безоговорочно на что-то подписаться. Формально не принуждали, конечно, но фактически без подписки с вами никто бы не стал разговаривать ни в цехкоме, ни в профкоме: ни по поводу новой квартиры, ни по поводу места в детсадике, ни по поводу путёвки в санаторий. Фактически подписка была обязательной. Папа же добровольно так много выписывал газет и журналов, что наши соседи просто диву давались, изумлялись и удивлялись и не могли понять, зачем это было ему надо. Хотя постоянно просили почитать какой-нибудь журнал, ту или иную газету. Отец никому не отказывал. Более того — часто рекомендовал, зная вкусы окружающих его людей. Круг интересов папы был чрезвычайно обширным и разносторонним: «Известия», «Литературка», «Новый мир», «Иностранка», «Наука и жизнь», «Вокруг света», «Работница», «Крестьянка», «Советское фото», «Крокодил», «Здоровье», «Журналист», местные газеты и журналы и много ещё чего. Потом стал «выкапывать» редкие издания, например, «Чешское фото». Бумажные книги покупали тогда многие. Страсть к чтению охватила интеллигентных людей. Не находя ответов на сложные жизненные вопросы в эпоху застоя, люди искали их в книгах, в журналах, на встречах с писателями и поэтами. Конечно, были и такие «книгочеи», кто покупал многотомные издания классиков под цвет обоев в гостиной. В библиотеке отца встретила потом редчайшие книги, авторы которых были мало известны, я в этом уверена, широкому кругу читателей. Он находил такие книги в «Букинисте», на барахолках, иногда даже на помойках. Видимо, читал, а уж только потом покупал. Знаю, что на помойке он нашёл книжку стихов Арсения Тарковского, внешний вид у неё оставлял желать лучшего, но содержание захватило отца настолько, что не ушёл с помойки, пока не прочитал книгу до конца, благо она была тоненькая, но мама тем не менее уже успела его потерять. Значит, папа обладал (так я думаю) хорошим художественным вкусом от природы, в чём-то даже изысканным. По числу подписных журналов и газет отец тоже был впереди планеты всей, в числе лидеров или в числе избранных, как кому нравится. Он не хотел никому и ничего доказывать. Просто выписывал то, что нравилось, что заинтересовало, показалось любопытным. Он всегда любил читать: после работы перед сном, по субботам и воскресениям, особенно под аккомпанемент осеннего дождя или под завывания январской вьюги, кутаясь в тёплый плед, конечно, на отдыхе в санатории. Даже в последние дни жизни, когда уже не вставал с постели, читал…
Раньше на входной двери каждой квартиры висел почтовый ящик. И почтальоны с тяжеленной огромной сумкой наперевес, обычно это были женщины, обходили этаж за этажом, раскладывая в почтовые ящики многочисленную корреспонденцию. Со строительством высоток почтовые ящики стали устанавливать на первых-вторых этажах. И сразу, кстати, начались пропажи, жалобы от жильцов. Для отца в пору квартирных почтовых ящиков сделали исключение. Его корреспонденция не входила ни в один почтовый ящик, даже в два, даже в три. Он сам заходил на почту после работы — благо было по пути — и забирал все свои газеты и журналы, письма, открытки, ему много писали друзья, родственники, извещения на посылки и бандероли, какие-то счета. Когда отца не стало, многочисленные письма с открытками как-то сами собой перевелись. Мы постепенно растеряли адреса его друзей, приятелей, родственников… Переписка сошла на нет. И это было очень грустно. Отец слыл мастером по написанию «весточек», недаром же любил читать письма Чехова, Тургенева, Толстого, даже что-то переписывал у них, хитрюга. Часто бывало, что, пока папа решал на почте свои дела, я усаживалась за большой стол и, макая перо в чернильницу, шариковых ручек тогда не было, заполняла бланки телеграмм: «Дорогой дедушка! Мы с папой на почте! У нас всё хорошо! Приезжай к нам в гости! Нет, лучше мы к тебе приедем! Береги здоровье!» Ну, и всё было в таком же духе. Отец брал мои телеграммы домой, не считал их белибердой, давал почитать маме, и они весело шутили по поводу первых дочкиных сочинений: «Писательницей будет!» А когда почтальон приносил домой настоящие телеграммы, иногда даже ночью, потому что доставлять их нужно было срочно, всего за несколько часов, родители обычно пугались, как бы чего плохого не случилось. И с облегчением вздыхали, когда выяснялось, что друзья приглашают их на свадьбу детей или на юбилей или сообщали, что будут проездом, нужно встретить. Сон моментально улетучивался куда-то, и родители на кухне обсуждали до утра, как встретить, чем угостить, какой подарок приготовить и т. д. На нашей почте были установлены кабинки международной телефонной связи. Мы могли позвонить в любой город или в районный центр. Но перед этим тоже нужно было отправить телеграмму, предупредить тех, кому мы звонили, чтобы в назначенный час они пришли на свою почту у себя в городе. И когда удавалось вовремя состыковаться, и та и другая сторона испытывали самую настоящую искреннюю радость (да ещё если новости были приятные) по поводу «невиданного технического прогресса».
На садовые участки соседи добирались в основном пешком или на велосипедах. Автомобили могли купить единицы, да и не проехать было тогда по бездорожью, по лесным тропкам. В нашем доме не оказалось ни одного такого счастливчика с автомобилем. В доме напротив владельцем голубой «Волги» стал военный лётчик, вышедший на пенсию. Он водил машину в шикарных перчатках из тонкой натуральной кожи, пояснила мне мама. Для местных тётушек и дам это считалось особым шиком, чем-то иностранным, заграничным, запредельным, а потому особо желанным. Думаю, все они были влюблены в лётчика, но он оказался однолюбом, верным и преданным жене. В лётчика были влюблены и местные мальчишки. Иногда он катал их по двору на своей «Волге». Рассказывал о профессии. Моя мама подружилась с женой лётчика, и мы ездили вместе с ними за грибами, за ягодами, один раз даже на рыбалку. Помню, какую гордость я испытала, проезжая мимо одноклассников и делая вид, что это наша «Волга». Но чаще мы ездили за грибами на грузовике вместе с папиными сотрудниками. Я брала с собой подругу Наташу. Не помню случая, чтобы кого-то покусал клещ или ядовитая змея.
Дядя Володя Карих (машина так и осталась для него несбыточной мечтой) добирался до сада на велосипеде. Участник Великой Отечественной войны, бывший разведчик, преодолевал туда и обратно, крутя педали, огромные расстояния, да ещё нагруженный разной поклажей. Выносливый был мужик, сильный, высокий, плечистый. Однажды в лесу на пустынной дороге столкнулся с пьяными бандитами. Они сбили его с велосипеда. Видимо, хотели покуражиться. Да не на того напали. Разведчику удалось подняться, встать на ноги. Слегка кружилась голова, и сильно болела спина. Но страха не было. «Что ж, пора вспомнить, как ходил в штыковую атаку на фрицев», — сказал дядя Володя. Вовремя успел схватить лопату и отбить первый удар.
— Ну, дед, сейчас мы из тебя отбивную сделаем… Готовься…
— Мало каши ел, сопляк!
И пошёл молотить тяжёлыми кулачищами, будто снова на войну попал. Еле утихомирил злость, когда увидел двух лежащих на земле и одного позорно убегающего. Собрал вещи, не спеша сел на велосипед и покатил домой знакомой дорогой. Пришёл к моему отцу: «Выпить есть? Что-то меня немного колотит…» И рассказал папе свою историю.
— А вдруг перегнул палку?
— Брось даже думать об этом. Так им и надо — подонкам. Стонали — значит, живы. Трусливый вернётся — поможет друганам.
Мой отец пытался успокоить соседа, как мог.
— Ты пока на этой дороге не появляйся один. Воздержись…
— Я? Да я не я буду, если твоим советом воспользуюсь, Коля!
И правда не воспользовался. Так и ездил той же дорогой до сада. А вот хулиганов тех больше не встречал на своём пути.
Дочь его Алла как-то попросила в день рождения отца, я тогда на радио работала, в качестве музыкального подарка передать песню Баснера и Матусовского «На безымянной высоте» из кинофильма «Тишина» — про тех троих, оставшихся из восемнадцати в живых.
Мне часто снятся все ребята —
друзья моих военных дней,
землянка наша в три наката,
сосна сгоревшая над ней.
Как будто вновь я вместе с ними
стою на огненной земле,
у незнакомого посёлка,
на безымянной высоте.
Слушал песню дядя Володя и плакал, не стесняясь слёз. Хотя никто раньше не замечал за ним особой сентиментальности. И было это незадолго до кончины нашего соседа…
Однажды поздно вечером хулиганы-подростки напали на моего отца в двух шагах от дома.
— Эй, закурить дай…
— Я не курю. И вам не советую.
— Ах, ты ещё и не куришь… Ты ещё чего-то советуешь…
Ударили по голове сзади, со спины, подло. Обшарили карманы у бесчувственного человека — забрали деньги, сняли с руки часы, украли дорогую шапку, которая и спасла отца от тяжёлых последствий. Соседка, возвращаясь с работы, увидела и побежала к маме.
— Там Николай Захарович лежит в крови…
Вызвали «скорую». К счастью, всё обошлось благополучно, без последствий. Брат с друзьями нашёл этих подростков. Милиция не могла найти, а брат нашёл очень быстро. Вычислил. В подвале они ночевали — беспризорники. Не говорит до сих пор, какой «разговор» между ними произошёл.
— Не встревай. Это мужские дела…
Отцу молча вернул часы — подарок фронтовых друзей на юбилей. Брат с друзьями занимался спортом профессионально. Дослужился до кандидата в мастера спорта СССР по плаванию. Добиться большего помешали проблемы со зрением. А я дослужилась до первого разряда по плаванию. Нас тренировали в бассейне «Уралмаш» классные специалисты, очень жесткие, беспощадные, но классные: Тучкова, Сумароков, Криницын… Целая плеяда классных специалистов. Таких потом больше не было. Я очень любила и своего первого тренера — Галину (фамилию уже не помню). И родители наши тоже её очень любили, не давали особо скучать по дому. Она приехала на работу в уралмашевский бассейн по распределению сразу же после окончания в Ленинграде института физкультуры и спорта. Красивая, стройненькая, в модной шубке — такой я увидела её первый раз на подходе к бассейну.
Поначалу мы занимались плаванием вместе с подружкой. На тренировки ходили с маленькими чемоданчиками, сейчас такие не выпускают. В них умещались: купальник с шапочкой, шлёпки, большое полотенце, в него можно было завернуться и не трястись от холода после бассейна, ещё мыло с мочалкой, расчёска и сувенир на удачу. А в чемоданчике подружки всегда лежали вкусные бутерброды, на них мы набрасывались сразу же после плавания: с волчьим аппетитом — я и с кроличьим — она. По дороге домой заходили перекусить в столовку — «червячка заморить», потому что голод не оставлял активных спортсменок даже на полчаса. Да и дома не отказывались от обеда или ужина. Растущий организм, превращающийся из детского в девичий, требовал дополнительного топлива. Я ходила ещё в лыжную секцию к Горностаевой, легендарному мастеру спорта. Она специально пришла по мою душу в школу к учительнице физры Анфисе Николаевне, чтобы та уговорила меня заниматься беговыми лыжами. Ну как я могла отказать легендарной спортсменке?! Никак. Помню, первый раз пришла в лыжную секцию в полушубке, отороченном красивым мехом. На фоне мужеподобных девиц смотрелась, конечно, вызывающе кокетливо. Мне нравилось, а они морщились. Горностаева смерила меня удивлённым взглядом, но ничего не сказала. Так я и бегала в нём, пока он окончательно не порвался. А легендарная спортсменка говорила тогда всем: «Видите, лыжами увлекаются даже очень красивые модные девушки!» В школе я занималась также волейболом. Удар у меня был мощный, силушки хватало от природы. Противник на другой стороне спортивной площадки просто отбегал в сторону, когда мяч подавала я. Боялся, видимо, быть сбитым или травмированным. Пробовала себя в баскетболе. Тогда мужская уралмашевская сборная по баскетболу гремела на всю страну. Тон задавал Александр Кандель, в которого, кстати, были влюблены все мои подружки и особенно я. Мы, девочки-пловчихи, тоже пользовались особой популярностью у местных мальчишек. Летом, когда двери бассейна открывали настежь для проветривания, возле них собирались толпы парней. Для нас это было дополнительным стимулом к рекордам и победам. Ох и «пахали» же мы тогда на виду у всех! Однажды в Летнем парке я на спор решила пригласить на танец местного «короля» — мастера спорта СССР по плаванию. Он был такой единственный в городе. Не скажу, что очень красивый, но слава ходила за Славой по пятам. Парень отказал мне, правда, вежливо, деликатно. Но я очень расстроилась. Не потому, что проиграла спор, а потому, что на него не подействовали мои чары. Очень быстро забыла эту историю, а Слава вдруг стал за мной ухаживать. Но мне его ухаживания уже совсем были не нужны. Не знала, как отделаться от парня, чтобы не обидеть. Повезло, что он переехал в другой город, лучшие условия для тренировок предложили, — очень далеко. У него были родственники — два парня-двойняшки, но повторить успех старшего брата ни один из них так и не смог. Однажды, побывав у Славы в гостях, привезли мне шикарную коробку конфет, правда, открытую и уже початую. Передали, опустив глаза, видно, что стыдно было за своё недостойное поведение, за невыдержанность. Я выставила коробку с конфетами на всеобщее угощение, так они и там изрядно откушали.
Моя подружка увлеклась другими видами спорта, нежели я. Ей купили дорогие фигурные коньки с белыми ботинками, да ещё по телевизору стали показывать чемпионаты мира, где побеждали наши спортсмены, вот она и полюбила от всей души фигурное катание. И у неё неплохо получалось делать разные прыжки, «дорожки». Я бы так не смогла, даже если бы у меня были дорогие фигурные коньки с белыми ботинками. А летом она резалась в бадминтон. И это тоже неплохо получалось у «божьего одуванчика из музыкальной школы». Иногда я так по-доброму подшучивала над подругой, но шутить над ней другим ребятам ни за что бы не позволила.
В нашем дворе было много спортсменов. Я со своего подоконника видела, как бежала на тренировку моя соседка Люда Крестьянинова, ставшая потом мастером спорта СССР по баскетболу, игравшая за сборную страны на мировых чемпионатах. Как готовил мотоцикл к соревнованиям парень из дома напротив Василий, тоже ставший мастером спорта, только по мотогонкам. Постоянно получал травмы, порой очень серьёзные, но из своего любимого спорта не уходил. Тренировался и тренировался, радовался успехам и победам. И мы за него радовались.
У Василия был родной брат Павел, психически не совсем здоровый человек. Василий не позволял над ним подшучивать никому, над его неадекватностью, как сейчас бы сказали. Трогательно о нём заботился, помогал в быту. Иногда тёплыми летними вечерами, когда Вася уезжал на соревнования, Павел выбегал во двор и, размахивая руками, кричал в тёмные окна домов. Всё, что в голову придёт, в основном на политические темы. Павел обожал говорить, спорить на политические темы. Хлебом не корми — дай только поговорить о политике. Вот такое у него было странное пристрастие. Выберет себе «жертву» и долго не отпускает, пристанет как репейник к человеку: «А ты как думаешь? Скажи, что я прав!» По вечерам во дворе под окнами соседей он изображал выступающего на трибуне оратора.
— Царь был? Был. Скинули. Ленин был? Был. Скинули. Сталин был? Был. Скинули. Хрущёв был? Был. Скинули. И Брежнева скинут…
«Психический», но безобидный Паша в итоге оказался провидцем. Сейчас меня поражает, что никто из соседей на Пашу-горемыку не настучал в соответствующие органы. И милицию никто не вызывал, когда Паша особенно сильно мешал спать. Мой отец только выходил на балкон, когда ему надоедали эти вечерние концерты, переходящие в ночные, и строго говорил: «Паша, побойся бога! Нам завтра на работу рано вставать. А ты мешаешь всем спать. Иди-ка, голубчик, домой. Дай нам отдохнуть, пожалуйста. По-человечески тебя прошу…» — «Хорошо, дядя Коля! Я тебя уважаю! А Ваське скажу, чтобы на мотоцикле тебя прокатил, когда приедет…» И правда ведь уходил восвояси — спать до утра… Меня однажды прокатили на мотоцикле в детстве. Было так страшно, что до сих пор не отважилась прокатиться во второй раз.
Паша слыл безобидным «психом», а вот на первом этаже в соседнем доме одно время жил самый настоящий уголовник, только что вернувшийся из мест заключения, вот это был жуткий персонаж, волк в овечьем обличье. С виду — «тихушник», и нашим и вашим — пожалуйте, извиняйте, не надо ли помочь. А внутри — гад и сволочь, каких свет ни видывал, лицемер высшей пробы. Глазки опустит и нам, девчонкам-малолеткам, всякие мерзости непристойные говорит. Прежде посмотрит, чтобы никого из взрослых поблизости не оказалось. А у нас язык не поворачивался передать родителям его гнусности — молчали, не жаловались. Ещё клянчил наркотики у родителей моей подруги — врачей. Уже тогда в пятидесятые–шестидесятые годы прошлого столетия эта зараза была в ходу, прежде всего в тюрьмах. Мы про неё узнали у себя во дворе как раз от уголовника. И насколько нам была противна эта страшная, мерзкая, уродливая рожа, настолько нам стало отвратительно и его зелье. Отец моей подруги, хирург, прошедший всю войну, Вторую мировую, в разных передрягах побывавший, словом, «тёртый калач», не знал даже, как успокоить жену и дочерей, когда эта тварь бесшумно скребла по ночам в дверь. Уголовника вскоре снова посадили, все вздохнули с облегчением, и больше я никогда его не видела, и никто из соседей больше никогда и нигде его не видел. Родители уголовника, отец с матерью, жили между собой дружно, но сына явно боялись и тоже вздохнули с облегчением, когда его «повязали». С соседями они ладили, никто на них зла не держал, но никто и понять не мог, как у таких добропорядочных людей вырос отъявленный негодяй, отщепенец. Родители много работали, точно хотели тем самым искупить вину перед богом и людьми за пропащего сына. Я видела со своего подоконника, как тётя Тася, мать уголовника, после тяжёлой работы на заводе ещё шила и вязала одежду на заказ. До двух часов ночи горел у неё на кухне свет. А то выходила во двор и на скамейке под большущим тополем занималась своим рукоделием: и по вечерам, и в выходные дни.
У нас вообще было много рукодельниц, но особыми талантами отличалась девушка-инвалид. Она была загружена заказами под завязку, так что «на продохнуть» времени совсем не оставалось. Ноги у неё не ходили, сидела дома, вообще нигде не училась, даже в школе, никаких курсов не посещала, читать, писать выучилась самостоятельно. Мама у девушки тоже была инвалидом, с трудом обихаживала дочь и дом. А вот надо же, какие они чудеса творили: и по журналам мод, нашим, иностранным, и по собственным фантазиям… Клиентки в очередь выстраивались. Моя подруга платье на выпускной вечер после восьмого класса отдала девушке-инвалиду искусственным жемчугом расшивать. Красиво получилось. Сегодня бы сказали — дизайнерская работа. К девушке-инвалиду, мастерице на все руки, наши женщины и просто за советом приходили, как лучше сшить, украсить, скроить, она никому из них не отказывала. За советы, конечно, денег не брала, но каждый старался её чем-нибудь отблагодарить. Девушку-инвалида в нашем округе все любили, почитали и, как могли, помогали. Даже балкон пристроили к её окну на первом этаже, чтобы могла выезжать на своей инвалидной коляске и дышать свежим воздухом. И никаких согласований на этот благородный поступок не понабилось тогда.
Со своего подоконника я часто видела ещё одного инвалида. Это был молодой мужчина, загорелый, чёрные густые вьющиеся волосы с проседью, лицо — очень красивое, благородное, будто выточенное талантливым итальянским скульптором, широкоплечий, про таких говорят, «косая сажень в плечах», руки — сильные, мускулистые, с огромными ладонями. И совершенно… без ног. Таким он вернулся с войны в победном 1945-м. С каталкой на колёсиках. От земли он отталкивался тяжёлыми железными культяшками (даже не знаю, как их назвать), к ним были приделаны ручки, он брался за них и быстро-быстро перебирал культяшками по земле. Тележка катилась на большой скорости: и зимой по снежным дорожкам, и весной по скользкой наледи, и осенью по мокрым лужам, а уж тем более летом, когда ничто не мешало парню управлять своей «каретой». Местные тётушки судачили за глаза, кощунственные вещи говорили: «Надо же, каким бы мужиком справным был при ногах-то. Он же и хозяйственный, и работящий, и красавец видный. Женился бы, детишками обзавёлся. А ноги у него, наверное, хороши были: длинные, стройные, мускулистые. Высокого росту был бы парень. Эх, война-злодейка, что наделала ты, будь проклята, окаянная…» Инвалид отличался сумрачным характером, смотрел исподлобья, никогда не встревал в разговор первым, ни с кем не здоровался, не откровенничал, зло огрызался, если к нему обращались не по делу. Не помню улыбки на его лице, хмурый, угрюмый, без друзей, без семьи, никому не верил, ни в людскую доброту, ни в искреннее сочувствие, жутко сквернословил, когда кто-то пытался его пожалеть. С утра до вечера околачивался в «Американке» (так называли пивнушку в районе) или на рынке, и тоже у пивного ларька. Однажды инвалид пропал. Говорили, что упал с тележки, был сильно пьян и замёрз под забором. А ещё говорили, что выслали его за город куда подальше, на север области, чтобы не портил своим внешним видом благополучную статистику в районе, не мозолил глаза местному начальству, не дай бог, заезжему из столицы. Зачем кому-то лишние хлопоты. Нет человека — нет проблемы. Словом, сгинул инвалид ни за что ни про что. И никто его не стал разыскивать. Посудачили немного, повздыхали, даже всплакнули, да и перестали. Что тут поделаешь? Видно, такова уж была «планида» у этого человека.
Мой отец никогда не был членом КПСС, единственной тогда в стране партии. И мама — тоже. Что с неё взять — домохозяйка. А вот отец занимал высокие посты, при которых членство в партии вроде бы считалось обязательным условием. Он не лицемерил, не лизоблюдничал, не пробивался, расталкивая локтями других, в подлости не был замечен. Скорее всего, отца ценили за деловые качества, поэтому и назначали, выдвигали, продвигали и т.д. По примеру отца я тоже не вступила в партию, но и меня ставили на руководящие должности без членства в КПСС, думаю, за некоторые литературные способности, которые вышестоящее начальство каждый раз хотело использовать в своих корыстных целях. Но я обычно не гнулась ни в ту, ни в другую сторону. Стояла на своём. Говорила и писала, что думала. Этот ген некого свободомыслия и свободолюбия, видимо, достался мне от предков. Это им я обязана своим внутренним диссидентством, своей оппозиционностью по отношению к любым властям, альтернативностью мышления. За что постоянно получала щелчки по носу, а то и пинки под зад: то строгача влепят, то без хорошей квартиры оставят с двумя детьми, то вообще с работы поганой метлой погонят. Предки помогли мне выбрать свободу, а вот отвечать за её последствия не научили — самой приходилось отдуваться по полной, собственной головой рисковать.
К отцу часто приезжали в гости фронтовые друзья из разных городов страны, из союзных республик. Они спорили на кухне до хрипоты. Папиросный дым стоял коромыслом. Уже плохо различались силуэты предметов, а они этого не замечали. Спорили и спорили, разгорячённые сорокоградусной «Столичной» или «Московской». И если такие горячие баталии «под перекрёстным артогнём» велись не только на нашей кухне, но и на многих других, а это было именно так, то почему же они самым решительным образом не повлияли тогда на всю застойную атмосферу в целом по стране?! Непонятно.
« — Что, я должен весь свой век маяться? Спорить с дураками? Терпеть весь этот цинизм, двуличие? Бояться слово сказать, потому что погонят с работы и меня, и жену? Детей отставят без высшего образования…
— Насоздают кумиров, и разбирайся потом с ними… А то как начнут ниспровергать всех подряд, только перья летят…
— Эх, братцы, ропщи на судьбу — не ропщи, а ведь легче не станет…
— Аха, если ничего не требовать, то ничего и не получишь.
— Кто мы такие, чтобы требовать? Голытьба? Бедные родственники? Гости в этом мире?
— Я считаю, рано или поздно всякой беде обязательно придёт конец. Поэтому я лучше в стороночке посижу, на солнышке погреюсь… Дождусь, когда само всё утрясётся, когда само всё уладится…
— Да, знаем мы, мать продашь за коврижки, променяешь на обеспеченность…
— Ну, ты, поосторожней! Не нарывайся! Могу и стукнуть! Скажу только, обжёгшись на молоке, на воду дуешь… Какой прок от твоих словесных баталий? Каков результат? Разбитые лбы? Плетью обуха не перешибёшь. Они же просто физически не способны воспринимать иное мнение…
— Рабы им нужны, а не сознательные граждане, требующие законности…
— Ой, нет, господи, пронеси! Человек предполагает, а бог располагает. Худой мир лучше доброй ссоры…
— Повторяешь как попугай банальные истины. Не может быть мир — худым. Эко, сказанул… Это и не мир вовсе.
— Хорошо классик написал: «Нет счастья без свободы!»
— А другой классик написал, что человек ко всему привыкает, к чему вынужден привыкнуть.
— И всё-таки в человеке есть предел терпения…
— Бессилие хуже всего. Человек не может жить в постоянном ожидании, что вот завтра, или послезавтра, или послепослезавтра, через месяц, через год станет лучше. Так с ума можно сойти. От постоянных дум…
— Дело до абсурда доходит. Не желают они видеть очевидных фактов. Система та же осталась. И снова будет рождать Сталиных.
— «А вы, друзья, как ни садитесь, всё в музыканты не годитесь».
— Лучше другую цитату привести: «Ворон ворону глаз не выклюет».
— Вот вы всё критикуете, критикуете… А на одной критике да на одном отрицании ничего путного построить невозможно… Вообще невозможно жить одной критикой да одним отрицанием… Опомнитесь!
— Да мы и не живём вообще-то — той настоящей красивой жизнью, о какой мечтали на войне, а так партизаним, или обороняемся, или прикидываемся, под дурочка косим…»
Напомню всем известную цитату, что «после ХХ съезда КПСС в обществе появился долгожданный оптимизм, и этот оптимизм скончался, когда хрущёвская оттепель («кукурузная») превратилась в новый вариант сталинщины». С оттепелью в нашу жизнь пришли большие радужные светлые надежды. А когда эта оттепель дала дуба, разочарованиям не было конца.
Иногда я задавала вопросы маме по поводу ночных разговоров на кухне. Она отвечала коротко: «Не бери в голову!» Мол, подрастёшь, вот тогда и будешь решать, судить, оценивать, кто прав, а кто виноват. Но я уже начала подвергать сомнению и статьи в учебниках, и сцены в спектаклях, в фильмах, когда патриотизм казался приторным, слащавым. Училась отличать настоящий, истинный от ложного, показного. Помню, часто ставила в тупик своими рассуждениями любимых педагогов по истории и по литературе Ирму Фёдоровну Медведеву и Марину Наумовну Батину из 103-й школы, где училась. Они не отнекивались, не отмахивались от моих вопросов, а пытались честно вместе со мной рассуждать. И выводы мы часто делали не в пользу официальной пропаганды. И сами же удивлялись от этого. Ирма Фёдоровна за уши тянула меня на исторический факультет университета. А Марина Наумовна — на филологический. Кстати, факультативы по истории, по литературе посещала в основном я одна. А как мои педагоги радовались, когда я побеждала на разных конкурсах, в том числе всесоюзных! В школе их все поздравляли, обнимали, они прихорашивались, говорили взволнованным голосом. Словом, это был праздник не столько для меня, сколько для них. Наш класс был математическим. Из более чем 30 человек лишь четверо стали «гуманитариями». В споре «физиков» и «лириков» в нашем классе победили первые.
Я поступила на журфак в УрГУ после того, как стала одним из лауреатов конкурса «Проходной балл», который проводил журнал «Журналист» при поддержке трёх университетов: МГУ, ЛГУ и УрГУ. Помню, что даже не готовилась к поступлению. Лето было тёплым, солнечным, и я отдыхала на полную катушку — ездила купаться на озёра. В итоге сдала все экзамены на четвёрки и прошла в университет вне конкурса. В ту пору я была очень счастливой девочкой.
Так что мне здорово повезло с бабушкой, дедушкой, с родителями, со школой и педагогами, с друзьями во дворе и одноклассниками, наконец, с моим подоконником в начале жизни, с высоты которого я открыла столько интересного, увлекательного и познавательного.
На моём подоконнике в ту пору (это пятидесятые–шестидесятые годы прошлого столетия) гурьбой гуляли солнечные зайчики. Напротив, в соседнем доме, жил одноклассник Саша, спокойный, застенчивый, скромный мальчик. Его окно через двор совпадало с нашими. И Саша с помощью большого зеркала с утра пораньше атаковал мою спаленку целой армией самых живых, самых весёлых солнечных зайчиков. Никогда потом я не видела такого сказочного представления. Зайцы танцевали на стенах, прыгали со стула на стул, даже в кастрюлю с манной кашей заглядывали. Я просыпалась с улыбкой и бодренько покидала кровать с уже радостным на весь день настроением. Проглатывала завтрак и вприпрыжку бежала в школу. За мной уже с маленьким зеркальцем едва поспевал самый лучший на свете укротитель солнечных зайчиков. Когда я возвращалась домой после какой-нибудь поездки, например после соревнований по плаванию, родители встречали шутливым приветствием: «Ну, наконец-то, а то Саша с Уралмаша заскучал — не пускает зайчиков». Но только я садилась за обеденный стол на кухне, как моментально вновь начиналось сказочное представление: по всем стенам летали, кружились в танце, прыгали, скакали маленькие солнечные творения. Иногда, сидя на подоконнике, открывала форточку и грозила Сашке кулаком. А кулак у меня был увесистый, я вообще была физически сильной девочкой — спортсменкой с рано развившимися формами. Иногда при встрече говорила Сашке: «Ох, побью! Надоел всем!» Но и он и я прекрасно знали, что никогда так не сделаю. Я жалела Сашку, потому что была яркой отличницей, а он — серым троечником; потому что я была боевая, решительная, деятельная, председателем пионерской дружины школы, а он — тихоня и молчун, всегда в последнем ряду, на последней парте, последним плёлся в строю, всегда, как самая медленная на свете черепаха, никуда не спешил, ни с кем не спорил, ни перед кем не красовался и не выпендривался. Но больше всего я жалела Сашку, потому что он жил с мамой в одной маленькой комнатке в коммунальной квартире с многочисленными соседями, а я — в хоромах, по тогдашним представлениям. И у него не было отца. Вот этого я совсем не могла понять, как можно жить без отца. Пыталась представить, что у меня нет моего папы, и не могла себе такого представить. В ту пору матери-одиночки встречались не так часто, как сейчас, хоть и война прошла, мужчин поубивало несметное количество. Но вот в нашем доме, например, жили в основном полные семьи, не только с отцами, но и с бабушками, дедушками. Однажды утром зайцы неожиданно пропали. Какая-то необъяснимая тревога, беспокойство прокрались внутрь меня. Оказалось, что Сашку побили мальчишки из тех, кто за мной откровенно ухаживал, и он попал в больницу с сотрясением мозга. Обидчиков Сашка не сдал. Они, кстати, и сами здорово испугались, не ожидая такого исхода, а я носила «побитому» в палату горячие котлеты и пирожки от моей мамы. Вот вам и тихоня, молчун, черепаха… Урок на всю жизнь — невзрачный троечник оказался лучше и сильнее блестящей отличницы… Главное — не что снаружи, а что внутри… А через месяц на моём подоконнике вновь заиграли весёлые, радостные солнечные зайчики…
Послесловие
Порой мне хочется написать что-нибудь такое-этакое: нафантазировать, насочинять, напридумывать, словом, загнуть, зажечь, растормошить; о том, чего никогда со мной не было и не могло быть. Да и вообще не про себя. Но воспоминания держат мёртвой хваткой за душу, не отпускают. Казалось бы, ну, вот всё — они закончились, можно вздохнуть с облегчением и приняться за другую работу, совершенно не похожую на предыдущие. Ан нет — в памяти всплывают новые воспоминания и будто говорят: «О нас ты тоже должна написать. Если не ты, то кто? Это же с тобой происходило. Мы не можем просто так кануть в Лету». И я чувствую перед ними какую-то особую ответственность… и снова пишу, и снова вспоминаю. Будто они, эти воспоминания, — какие-то живые субстанции. Так и есть, наверное, ведь я описываю реальных людей, реальные события, реальные факты, хоть и давно ушедших лет, сохраняю их для истории. Но не становлюсь ли я при этом заложницей своих воспоминаний?
Елена Глухова, психолог из Москвы, таким образом ответила на мой вопрос: «Преклоняюсь перед всеми ходящими между мирами и веками. Не отрицая ни новое, ни прошлое, они как раз соединяют основы миров и веков. Принимая новые технологии, помнят фундаменты, из которых мы все вышли. И обязательно позволяют дополнять всему новейшему и всему прошлому друг друга. Может быть, в этом и есть смысл интеграции? Не в отрицании и разрушении «до основания, а потом», а в соединении и реконструкции, в строительстве…»
Ну, вот я даже не думала про себя раньше, что хожу между мирами и веками и соединяю мысли, ценности, идеи. Хожу из века в век, из мира в мир и соединяю их. Это же здорово… И что тогда? Пусть не заканчиваются воспоминания — «обитель моей души»? На ум приходят строки из Ивана Бунина: «Вскоре юношеская сила овладела им — дерзкая решительность, уверенность в каждой своей мысли, в каждом своём чувстве, сознание, что он всё может, всё смеет, что нет более для него сомнений, нет преград. Он исполнился надежд и радости».