Леонид Борисов. Праздник памяти. — «Звезда», 2023, № 5
Опубликовано в журнале Урал, номер 7, 2023
Леонид Борисов. Праздник памяти. — «Звезда», 2023, № 5.
Главная мемуарная книга Леонида Борисова (1897–1972) «За круглым столом прошлого» вышла полвека назад, в начале семидесятых. Выход ее совпал с кончиной автора. За эти полвека Борисов стал прочно забытым писателем.
Нынешняя публикация «Звезды» — хороший повод о нем вспомнить.
Биографию его вкратце вспоминает О. Дмитриев в своем вступительном слове. Роман Борисовса «Ход конем» (1927) похвалил Горький. Книгу о Грине, вышедшую в 1945 году, а перед этим печатавшуюся как раз в «Звезде», обругал Жданов. Но в постановление о журналах «Звезда» и «Ленинград» фамилия Борисова не попала. (На этот счет у Борисова была своя версия, о чем немного ниже.) После смерти Сталина Леонида Борисова снова стали издавать. Но читают ли сегодня его книгу об А. Грине «Волшебник из Гель-Гью»? Едва ли. Так же, как и его романизированные биографии Жюля Верна и Стивенсона. Забыты и его книги о Римском-Корсакове, Рахманинове, Шаляпине…
Документальность и достоверность не были его союзниками. К подлинным биографиям своих героев он относился более чем вольно. И так же вольны были собственные его устные воспоминания. Репутация фантазера преследовала его. Художник Анатолий Давыдов вспоминает свой разговор с Федором Абрамовым:
« — Как же, знавал, знавал этого старика, чудной был писатель, фантазер, выдумщик, по одной лестнице жили. Бывал у него дома. Вр-а-а-а-ль!»
Но «враль» к Леониду Борисову едва ли подходит, он был выдумщиком высокой пробы, не столько воссоздающим реальность, сколько пересоздающим ее. Устные его рассказы бывали замечательны. И. Басалаев вспоминал образцы этих рассказов:
« — Сегодня сижу за столом и вдруг вижу, открывается дверь, и в комнату вхожу я сам… — Он рассказывает об этом с явным удивлением и даже не иронизирует.
Или такой:
— Вчера утром в окно влетел жук. Летал, летал по комнате, сел на стол, похлопал себя по ж…, сказал: «Эх, дела, дела…» и улетел… ».
Любил Леонид Борисов вспоминать и доклад Жданова, и последующее постановление. Уверил себя и уверял других, что к Зощенко и Ахматовой его не пристегнули потому, что Сталин велел его не трогать. «Усатый» де нежно полюбил его «Волшебника из Гель-Гью». Это, положим, фантазия в чистом виде, но с Ахматовой и Зощенко связаны два достоверных эпизода, в которых чудачество Л. Борисова превращается как минимум в гражданскую позицию.
Вот воспоминание Д. Гранина о похоронах Зощенко. «Церемония заканчивалась, когда вдруг, растолкав всех, прорвался к гробу Леонид Борисов. Это был уже пожилой писатель, автор известной книги об Александре Грине “Волшебник из Гель-Гью”, человек, который никогда не выступал ни на каких собраниях, можно считать, вполне благонамеренный. Наверное, поэтому Александр Прокофьев не стал останавливать его, тем более что панихида проходила благополучно, никто ни слова не говорил о травле Зощенко, о постановлении ЦК, словно никакой трагедии не было в его жизни, была благополучная жизнь автора популярных рассказов.
“Миша, дорогой, — закричал Борисов, — прости нас, дураков, мы тебя не защитили, отдали тебя убийцам, виноваты мы, виноваты!”»
А вот письмо Леонида Борисова к Анне Ахматовой, датированное ноябрем 1960-го года. «Как смогли Вы, Анна Андреевна, назвать Блока «трагическим тенором эпохи»? /… / Вместо «трагического голоса эпохи» Вы по-Собиновски окрестили великого современника своего,— ох, как страшно изменил вам вкус, такт, память…»
Однако в написанных в 1965 году мемуарных записях с не слишком выигрышным названием «Праздник памяти» ничего этого нет. Он, знавший всех великих и знаменитых своих современников, лишь мельком упоминает то Блока, то Грина, то Пастернака… Это воспоминания писателя не о писателях. Это, прежде всего, воспоминания о ранних своих годах как о потерянном рае.
На первый взгляд — это сырой материал. Отчасти так и есть — рукописи, не дошедшие до печатного станка и десятилетиями дремавшие в архивах, часто не отделаны. Но, строго говоря, память так и работает. Может так работать. Человек долго вспоминает, как он собирал в детстве грибы, как волшебен был Кресловский лес в Псковской губернии. Внезапно память вдруг метнется на станцию, куда прибывает отец на утреннем поезде. И снова в лес, где герой вдруг встретит местного помещика Брянчанинова и изумится, что господин «обращается на «вы» к шестнадцатилетнему, бедно одетому юноше».
Сперва «Праздник памяти» больше похож на скорбный список, который автор длит и длит, не в силах остановиться. Погибло все, чем жива память о детстве и юности. «Ничего не осталось памятного мне на родине моей матери — даже сам Михайлов Погост сегодня состоит всего лишь из пяти домов. А было, еще так недавно, сорок шесть. В 1913 году — сто десять. /…/ В 58 году я побывал в Михайловом Погосте. Все ощущения мои, испытанные в детстве и юности, я пережил в моем воображении, представляя, где что было: вот здесь одно, здесь другое, вот тут колодец, а тут камень, наполовину ушедший в землю. Колодец уже не колодец — и нет воды в нем, и едва держится деревянный сруб. /… / Ни Кресловского леса, ни рощи в Щукине, ни Абарина бора, пусто и голо вокруг невыразимо…»
Но рецепт давно известен — то, чего больше нет, можно воскресить и сохранить на страницах воспоминаний. Леонид Борисов поэтично воскрешает звуки и запахи, цвета и оттенки. Но хранит еще и сотни имен, кличек, названий, витрин, вывесок… Петербургская повседневная жизнь начала 20 века предстает в многообразии деталей. Как и какие пели песни, как и что читали вслух по вечерам, собравшись за столом под керосиновой лампой… По каким правилам играли в городки и серсо, в орлянку и палочку-воровалочку… Все помнят журнал «Нива» с его знаменитыми приложениями, но память Борисова цепко хранит и журналы «Шут», «Живописное обозрение», «Старые годы»… И «переплетенные годовые комплекты детских журналов: «Тропинка», «Путеводный огонек», «Задушевное слово» — этот журнал мне не нравился, я любил «Природа и люди» и журнал, издаваемый братом Антона Павловича Чехова — Михаилом Павловичем, — «Золотое детство».
Мы привыкли к образу каменного, изначально каменного Петербурга, — в противовес старой деревянной Москве. Тем удивительней напоминание Л. Борисова, что Петербург мог оставаться деревянным и отчасти деревенским еще в двадцатом веке. «На Большом — да что там Большой, даже и на Невском! — /…/ стояли деревянные дома, многие уцелели до конца тридцатых годов. А в конце улиц Спасской, Гребецкой, Большой Разночинной во дворах разгуливали свиньи с поросятами, на деревянных щитах подле калитки у ворот среди объявлений о сдаче квартир и комнат выгорали на солнце выведенные чернилами по-печатному крупно: «МОЛОКО ОТ СВОИХ КОРОВ».
Помня, что всю жизнь автор этих воспоминаний считался выдумщиком и фантазером, ждешь и здесь каких-то красивых фантазий. Однако не находишь почти ничего, что смахивает на откровенный вымысел. Даже если автор с ужасом и восторгом рассказывает, как встретил в 1913 г. в Кресловском лесу Льва Толстого, он тотчас сообщит, что после этой встречи выведывал у местных, не живет ли поблизости какой-нибудь мужик, разительно похожий на Льва Толстого.
Но автору все же жаль, что в 1913 году нельзя встретить в лесу подлинного Льва Толстого. Недаром так любит он вспоминать встреченных в ранние годы профессиональных вралей — им вольно вспоминать все, что угодно. Вот странница Палага, которая кормится тем, что ходя по домам, рассказывает истории из своей удивительной жизни, иногда выспрашивая у доверенных лиц, не слишком ли она хватила через край.
« — Тут долго говорить, — повествовала Палага, — спустя год в новой моей жизни завладел мною дьявол. Небольшого размера — прежде чем залезать внутрь меня, копыта вазелином смазывал, рога в лоб прятал, только шишки оставались, ужасно большое неудобство было мне от них…»
Или столетний с гаком Василий Симаков с его достоверным рассказом о похоронах Пушкина, гроб которого студенты несли на вокзал. Когда ему говорят, что тогда еще никаких вокзалов не было, он ничуть не смущается — он помнит вокзал, и ничего тут не поделаешь.
На склоне своих лет Леонид Борисов своей памяти таких вольностей не позволяет. Что не мешает ему осознавать себя волшебником. «А для чего, к чему такая память? Мучительный дар. С ним я, впрочем, как волшебник, преподносящий чудеса и подарки самому себе. А ежели себе, значит, и кому-то другому».