Роман (окончание)
Опубликовано в журнале Урал, номер 7, 2023
* Окончание. Начало см. «Урал», 2023, № 6.
Часть 2
В городе
В языке индейцев племени хопи есть выражение «koyaanisqatsi», что значит «жизнь, выведенная из равновесия». Именно такая выведенная из равновесия жизнь началась у нас в городе.
Мама устроилась учетчицей на оптовый склад продуктов. Ерофея оформили в детский сад, а я пошла в школу, седьмой класс.
Городская жизнь мне не нравилась. Не нравилось буквально все: промозглая, грязная зима, воздух, пропитанный выхлопными газами и вонью талых помоек, ободранные деревья, обшарпанные дома, нервные, замученные бытом и городским стрессом люди.
Не нравилась квартира в панельной девятиэтажке, едва теплые батареи и потому ощущение постоянного липкого холода. Обогреватель в квартире практически не выключался.
Как же хорошо и тепло было в нашем деревенском доме! Закутавшись в плед, я согревалась горячим какао и вспоминала пахнущие лесом и морозом дрова, жар огня в печи и обволакивающее, уютное чувство тепла.
Постоянно хотелось тишины, ночами спалось плохо, под окнами то и дело орали пьяные идиоты или балбесы-гонщики гоняли на машинах, днем в какой-нибудь квартире обязательно делали ремонт, и тогда надсадно воющий звук перфоратора накрывал весь подъезд.
Перед домом располагался небольшой вещевой рынок. Когда-то папа и мама работали там, будучи челноками. Из окна на четвертом этаже я смотрела на суетящихся торговок в пуховиках и ярких рейтузах, на их огромные полосатые сумки с товаром и вспоминала нашу ферму, затерянный мир болот, багровые по осени жесткие листья черничника, бронзовеющие кусты багульника, фиолетовую, словно заиндевевшую, голубику. Закрывала глаза и видела, как во дворе под навесом сочится теплом и дымом мангал, накрывая ароматом жареного мяса всю округу. Папа кочергой ворошит угли. Рядом лежит Разгон, давится слюнями.
Вспоминала пахнущий дымом вкус запеченной в костре горячей картошки, запах мокрого леса, прощальные крики птиц в промытом дождями блеклом осеннем небе. Вспоминала, как с городскими девчонками подвяливали над костром веточки с гроздьями ягод черемухи, тогда у нее был совсем другой вкус. Как ловили на лесных полянах жуков и сажали их в спичечный коробок, и обязательно клали березовый лист, чтобы жук не умер с голоду.
Вспоминала Даурию. Белое пламя цветущих яблонь и черемухи, густой смоляной запах таежных хребтов, жаркое летнее марево над холмистой степью, головокружительные ароматы трав и цветов, огромного орла, патрулирующего землю, упитанных тарбаганов, застывших толстыми сторожевыми столбиками возле своих нор.
Когда виден с хребта за хребтом перевал
Там, вдали,
Дальней синей каймою,
Свежий ветер гудит по расщелинам скал
И родоновой пахнет водою…1
Зажмурив глаза, я изо всех сил старалась не плакать и все время думала, неужели у нас не будет будущего и останутся одни воспоминания? Невозможно было в это поверить.
Чтобы хоть как-то отвлечься, вырваться из атмосферы тоски и безнадеги, я часто танцевала. Доставала из тайника ствол, по настроению это мог быть «повелитель болотных равнин», или «итальянец», или старик «бодсон», включала музыку и кружила-кружила перед окном, как какой-нибудь танцующий дервиш, и Мишель Гуревич пела и успокаивала меня, будь что будет, ведь музыка заводит нас, девочки2.
На лестничной площадке по соседству с нами жила семья, Людмила Алексеевна, две дочери и муж, Иван Викторович, мелкий начальник на экскаваторном заводе. Дочери были взрослые, старшая Аня уже сходила замуж, родила сына, развелась и трудилась бухгалтером в компании по продаже упаковки; младшая сестра Наташа сошлась с каким-то парнем и проживала отдельно. Два года назад она получила диплом в Тверском университете по специальности «международные экономические отношения» и сейчас работала продавцом обуви на вещевом рынке. И зачем было в университет поступать? Модно, престижно, мама настояла или подружки посоветовали? Чтобы после окончания университета кроссовками на рынке торговать или со Вшивой горки на Арбат слепых переводить?3
Еще был сосед, некий Виталик, тощий, хронически безработный, трижды женатый сорокалетний оболтус. С третьей женой он, по его словам, в последнее время «имеет кардинальные разногласия», и их отношения на данный момент находятся «над пропастью». И где такое чудо находит женщин, согласных с ним жить? Впрочем, среди женщин столько слабохарактерных, безумных дур, склонных к необдуманным и фатальным поступкам, что калькулятор взорвется, их пересчитывая, это я вам как девушка говорю. И с алкашами готовы жить, и с уголовниками переписываться и замуж выходить, и в интернете знакомиться с кем ни попадя, а потом с выбитыми зубами в милицию бежать спасаться, и это еще в лучшем случае.
— У нас в офисе работала девушка, — рассказывала мне соседка Аня, — так ее муж зарезал. Ревнивый был жутко.
— Что ж она за него замуж вышла, не видела, что он за человек?
— Ну, он ухаживал хорошо, цветы дарил, в кафе приглашал, сам из себя видный, кудрявый.
— Да, бывают мужчины — сволочи по жизни. Охмуряют девушек, их обмануть нетрудно. Умная женщина за пять минут поставит таких мущинок на место, а девчонки летят на свет свечи, как мотыльки, и гибнут. Любви им хочется, а потом, поняв, какой идиот им достался, остаются с разбитым сердцем и ненавистью к миру.
Аня посмотрела на меня с удивлением и явным уважением, наверное, ей было странно слушать такие рассуждения от семиклассницы.
Я усмехнулась.
— Ну, согласись, Ань, разве можно любить за внешность? Когда смотришь и оцениваешь в первую очередь кудри, уши, руки, букеты цветов и все прочее, у женщины отключается интуиция, и она попадает в беду. Оценивать следует ум, способность трудиться, а не на диване лежать. Дети-то пусть лучше от умного будут, чем от кудрявого дурака и лоботряса.
— Ну, не знаю, она, видимо, за кудрями ничего не заметила.
С Аней мы иногда пересекались, болтали по-соседски. Она часто выходила на лестничную клетку, где сидела на картонке, положенной на ступени, и курила, стряхивая пепел в кофейную банку.
— Понимаешь, Ника, — поведала она мне на третий день знакомства, — уж год, как развелась, а до сих пор понять не могу, то ли я — дура, то ли он — козел.
Мне довелось видеть ее мужа, на вид нормальный парень, работал токарем на экскаваторном заводе, неплохо зарабатывал, не пил, с ребенком регулярно во дворе гулял, но Аня была им недовольна, и свое недовольство она выражала так, что слышал весь подъезд. Мне было неловко сказать ей, что она — типичная мирская, городская женщина, которой вечно чего-то не хватает, и более того, ее женская ненасытность связана с широко распространенным женским лицемерием, в том смысле, что деньги есть — милый мой, денег нет — иди домой. И когда вдруг мужчина уходит, то вся бабья блажь внезапно спадает, и женщина понимает, что это в ней многого не хватало, а не в мужчине.
— И познакомиться негде, — продолжала жаловаться Аня. — На улице сейчас никто никого не видит, все в компьютерах, телефонах… По барам и ночникам нормальные мужики не ходят. На сайтах знакомств или придурки озабоченные, или маньяки. Вот как реально встретить свою половину?
— Кому бог дал, кого и обнес, — ответила я. — Люди вокруг, и человек среди людей идет, как сквозь проливной дождь, мокрый, а пить хочется.
— Скажи, Ника, вот вы — староверы…
— Старообрядцы.
— У вас в семьях разводятся?
— Нет.
— Почему?
— Потому что сказано нам: «Жена да учится в безмолвии, со всякою покорностью; а учить жене не позволяю, ни властвовать над мужем, но быть в безмолвии»4. Наши мужчины и женщины из одного мира, в котором есть свои правила. Наши женщины знают свое место в жизни, а вы, мирские, запутались в своем природном предназначении. Для нас главное — любовь к богу, чистота помыслов и доверие, семья для нас — основа основ, мы смотрим в одну сторону, а не друг на друга, мы твердо знаем, мужчина — голова, женщина — шея, а вы, мирские женщины, потеряли берега в поисках неземной любви, которая позволит вам отдыхать на Мальдивах и бесконечно шопиться, и в семье вы хотите быть и шеей, и головой, и горлом одновременно. Потому вы часто одинокие даже в замужестве, и счастья у вас нет.
— Что же делать?
— Для начала попробуй смирить гордыню, попробуй понять один раз и навсегда, мужчина — небо, женщина — земля, и все наладится. Не кричи, не спорь, опусти глаза и промолчи, а если хочешь сделать по-своему, то делай это по-тихому, мужики — это те же лоси, за дерево встанешь — не заметят.
— Ну, я не знаю… Все как-то сложно…
— Сложно — это когда ты думаешь одно, говоришь другое и хочешь совсем иного, такой образ жизни разрывает тебя на куски, и ты думаешь, что живешь, а на самом деле просто существуешь.
— Ты на Виталика с пятьдесят четвертой квартиры взгляни, какое там небо? Одни понты дешевые, пиво и лень-матушка.
— Лучше быть, чем казаться. Мне папа говорил, что при рождении каждый мужчина получает от бога парус. И этот парус несет мужчин на великие дела. Самые разные. Одни под парусами пересекают океан и открывают Америку, другие двести лет идут от Урала на восток — «встречь солнцу», создают огромную страну, строят дома, мосты, дороги, космические корабли, пишут великие картины, книги или музыку.
Я помолчала и добавила:
— Проблема в том, что в течение жизни многие мужчины этот парус спускают, пропивают, продают, разменивают на всякие малозначительные вещи. И тогда им только и остается грести до смерти на веслах.
Вот и Виталик такой.
Школа
В новой школе я вписалась в коллектив легко и практически незаметно, видимо, потому, что в первые дни моего прихода случилась трагедия: в нашем классе погибли двое мальчиков. Они ездили в Москву и там катались в метро на вагонах. Сорвались и погибли. Все скорбели, фотографии пацанов висели на школьной доске объявлений, девчонки плакали, мальчишки хмурились. У меня погибшие вызывали недоумение. Такая глупая смерть. Оказывается, и в прошлом году в нашей школе уже был похожий случай. Девятиклассник поехал в Москву в компании таких же, как он, фанатов лазить по высотным зданиям. И что вы думаете? Сорвался и разбился, можно сказать, в лепешку. Я узнала, что тех, кто цепляется за вагоны, называют «зацеперами», а те, кто прыгает по крышам, — это «руферы». Ну, не знаю, насколько мне известно, и тех и других испокон веков на Руси называли придурками.
В школе все знали причину нашего переезда в город, слухи, они как степной пожар расходятся. Некоторые одноклассники меня недолюбливали, я была новенькой, а к новеньким всегда отношение настороженное, и они презирали деревенских. Были и такие, которые в лицо мне улыбались, а в спину кидали словечки типа «фермерская дочка», «деревня» и все такое.
Ну и меня побаивались, и было с чего, поскольку через пару недель после моего прихода в школу у меня случилась драка с девчонками из старших классов.
В восьмом классе учились Карина Салтыкина и Надя Васькина. Похожие друг на друга, как сестры-близнецы: коренастые, коротконогие, белобрысые. Лица круглые, с явными признаками потомственной тупости. Такие девчонки книг не читают, можете поверить мне на слово.
В школе они были известны как Салтычиха и Васёк. Обе занимались борьбой самбо, но без фанатизма, больше понтов, чем реальных достижений. Учились так себе, интересы примитивные: чипсы, пицца, шмотки, мобильники, музон попсовый и мальчики такие, чтобы вокруг них вертелись. Вокруг них и крутились пацаны, которые своего мнения-то никогда не имели, как ослики, шли на поводу у этих «заев».
Думаю, в каждой школе есть свои Салтычихи и Васьки. Курят, «ягу» бухают с пацанами, обжимаются с ними по подъездам, как шалавы, и, грязно ругаясь, стреляют деньги у младших и тех, кто слабее.
Они меня невзлюбили, бывает и такое.
Как-то застали меня в туалете. Я сделала свои дела, стою, руки мою. Зашла Салтычиха, следом Васек. Простучали каблуками по кафельной плитке, в кабинки зашли, даже двери не закрыли. Помочились, вышли, Салтычиха со спущенными джинсами и задранной кофтой, хорошо, хоть трусы натянула. Подошла к зеркалу и давай крутиться, хлопать себя по животу, приговаривая:
— Пресс-то, а? Пресс-то какой? Зацени, Надь. Кубики!
Пресс на животе у нее действительно был впечатляющим, вполне себе мужской пресс. Кому как, конечно, но мне девушки с мускулатурой парней кажутся странными.
— Слышь, ты, малая! — повернулась она ко мне. — Как тебе мой животик?
Не такая уж я малая была, немного ниже Салтычихи и одного роста с ее подругой.
Мне не хотелось с ними связываться, они были старше и сильнее и явно искали повод придраться.
— Нормальный пресс, — говорю.
Она окинула меня оценивающим взглядом.
— Ты новенькая из деревни? Это у тебя отца убили? А его как, насовсем убили?
Я зубы стиснула, ничего не ответила.
— Хорошо в деревне летом, пахнет сеном и говном! — глумливым тоном принялась декламировать Васёк. — А много ль корова дает молока?!
— Не выдоишь за день, устанет рука! — подхватила Салтычиха.
Васёк шумно высморкалась в раковину. Никто из них после туалета руки не помыл. Неряхи. Можно жить в городе и быть неряхой, подумала я.
— Слышь, мелочь есть? — внезапно спросила Салтычиха.
— Есть, — ответила я.
Они рты раскрыли в недоумении. Видимо, ожидали привычного для них жалостливого беканья испуганной жертвы.
— Ну, ты это… — Салтычиха соображала, что сказать, я прямо видела, как скрипят мозговые извилины в ее неандертальской голове.
— У нас мальчики недавно погибли, — сказала Васёк. — Надо бы помочь финансово.
Врала она, конечно, как сивая кобыла. Зацеперов похоронили две недели назад, и деньги уже давно были собраны. Сдавали все, и я тоже. Ну а сейчас-то с какого перепугу? Я поняла, что закрывать вопрос с подругами-самбистками придется здесь и сейчас. Иного выхода нет.
— Вы сдавали? — спросила я.
— Конечно, — ответила Салтычиха.
— И я сдавала. А сейчас не буду. Так что катитесь колбаской.
Они аж позеленели.
— Что?! Ты че, ссыкуха?! Ты че гонишь?! Ты на кого батон крошишь, корова?! — заорала Васёк.
Салтычиха же поступила так, как привыкла действовать на ковре в спортивном зале. Провела ногой резкую боковую подсечку, пытаясь сбить меня с ног. Попытка не пытка, подумала я, отскакивая назад. С другой стороны на меня бросилась Васёк. Я повернулась к ней, и тут же сзади на меня навалилась Салтычиха. Она накинула мне на горло ремень от сумки и принялась душить. Я лягнула ботинком в голень ее подскочившую подругу. Васёк ойкнула, схватилась за ногу и зашипела от боли. Ремень стиснул мне горло, воздуха не хватало, я задыхалась. Когда тебя душат сзади удавкой, вырываться бесполезно, учил меня папа. Есть два способа борьбы, надо либо ткнуть пальцами в лицо противника, либо, нагнув голову, попытаться увидеть ноги нападающего и со всей дури вмазать каблуком по ступне или внутренней стороне голени. Я выбрала первый вариант — растопыренной пятерней ударила за голову в лицо Салтычихи. И надо же, угодила ей пальцем в глаз. Как же она заорала! Схватилась за лицо, орет и кроет матом страшно. Я же время не теряла, изо всех сил саданула ей каблуком по ноге, сверху вниз, точно по носку туфли. Затем, не оборачиваясь, схватила руками за джемпер, резко нагнулась и перебросила Салтычиху через спину. Она так и полетела фейсом на кафель. Плашмя хряпнулась, плотно так приложилась, перевернулась на спину, а сама лицо ладонями закрывает. Я испугалась, неужели глаз выбила? Васёк к ней подскочила, помогла подняться.
Я отбежала к стене, выхватила из кармана нож, щелчком выкинула лезвие.
Они нож заметили и сразу в лице переменились.
— Ты че, че? — заполошилась Васёк. — Уходим мы, уходим!
— Валите, — сказала я. — И по ветру, от вас воняет.
Они подошли к умывальнику, осторожно так, на меня оглядываясь. Салтычиха глаз промыла, высморкалась и, заметно прихрамывая, побрела к выходу. Васёк тоже вспомнила, что надо бы руки помыть. Пока плескались, на меня всё косились. Не ожидали, ага.
— Мы тебя еще встретим… — пообещала Салтычиха на выходе.
— Велкам бэк, подруги — улыбнулась я.
Никаких встреч не было. А в школе вскоре все узнали, как я сцепилась с хабалками-самбистками, и поняли, что с этой сумасшедшей новенькой с жесткой черной челкой и косой до пояса, диким полуазиатским разрезом глаз и странным, округлым восьмиконечным крестом5 на шее лучше не связываться.
Моей соседкой за партой была девочка Маша с необычной фамилией — Лапа. Симпатичная, чуть полноватая блондинка с асимметричной челкой, томными серыми глазищами и миндалевидными ухоженными ногтями на длинных пальцах, вся такая сурáжая6 из себя.
Лишний вес вгонял Машу в жуткую депрессию. Жизнь у нее проходила в борьбе противоположностей, с одной стороны, она могла есть булочки и колбасу в промышленных масштабах, с другой, постоянно сидела на каких-то мудреных диетах.
— Представляешь, мне колбаса даже снится, — жаловалась она мне. — Особенно когда долго на диете сидишь, ночью просыпаешься, встаешь и, как зомби, бредешь к холодильнику грабить корованы. Глядь, уже нажралась.
— Ужас, — сочувствовала я.
В изучении популярных диет-технологий Маша, что называется, съела даже не собаку, но более того — собачий питомник. За несколько лет она прошла четыре этапа по диете Дюкана. Следом последовали диета для космонавтов, кремлевская, голливудская, по группе крови, японская, кефирно-яблочная, конфетная леденцовая, диета «каменного века», авторские диеты Ксении Бородиной, Ларисы Долиной, Маргариты Королевой, Кима Протасова, Магги, Кенлехнера, Монтиньяка и какого-то Притыкина. По интернет-советам опытных подруг похудения Маша испытала на себе все известные биологически активные добавки, мегалитрами хлестала фиточай «Летящая ласточка», глотала блокаторы калорий, капсулы «Мей Ли», «Жуйдемен», турбослим, на молодую луну при свече на сельдерее кровью клялась ни колбасу, ни булочки не есть и даже прикупила по совету знатоков волшебную серьгу для похудения, воздействующую на организм через биоактивные точки в ушах.
На какое-то время жиртрест в панике отступал, но затем проводил мобилизацию ресурсов, концентрировал направление удара, стремительно контратаковал и возвращался на утерянные позиции с еще большей прибавкой. Впрочем, на волшебную серьгу он вообще никак не отреагировал. Однако Маша не сдавалась.
— Слышала новость? Есть специальный тайский глист в капсуле. Глотаешь капсулу, она растворяется, и глист начинает жрать калории. Сделал дело — вышел смело.
— Боян, — отрезала я. — Глисты уже не в тренде. Да и проблем от них больше, чем пользы.
Мы сдружились на любви к чтению и лошадях. Маша любила читать, а в свободное время подрабатывала волонтером на городском ипподроме, помогала кормить лошадей, убирала в конюшне. По ее рекомендации и меня туда приняли.
На ипподроме волонтерили одни девчонки, и, когда я пришла, они решили меня проверить. Вывели в загон гнедого жеребца по кличке Ратмир и предложили сделать круг по ипподрому. А сами прямо так и уставились во все глаза, как я себя поведу. Как же, нашли простушку! Уж я-то знала, как к лошади подходить. Лошади — животные нервные и пугливые, сзади к ним лучше не приближаться. Копытом могут так влупить — зубы через попенгаген вылетят. Но не все знают, что и спереди к ним тоже не стоит подходить, они будут нервничать. Подходить к лошадям следует сбоку, не делая резких движений. Затем для начала знакомства надо подставить ладонь, дать обнюхать руку и, когда лошадь убедится, что все в порядке и вы не представляете для нее опасности, вот тогда можно ее погладить. И самое главное, ни в коем случае не следует дергать лошадь за хвост, уши и нижнюю губу. Не надо этого делать.
После знакомства с Ратмиром я подтянула стремена под себя и одним рывком прыгнула в седло. Ратмир сразу понял, ху из ху, лошади, они чувствуют человека, боязливый он или нет, чувствуют, крепка ли рука, что держит поводья.
Для начала прошли рысью круг, затем я гикнула, и мы помчались, а девчонки захлопали в ладоши.
— Сразу видно, опыт есть, умеешь к лошади подойти, — похвалила меня старшая из волонтеров, студентка Настя.
Я пакет яблок Ратмиру скормила, и он сразу проникся ко мне неземной любовью, слюни пустил, полез целоваться. Смешной такой.
Маша же, хоть и ухаживала за лошадьми, ездить на них боялась, и я сразу поставила вопрос ребром.
— Хочешь похудеть? Спроси меня как, — сказала я.
— Ты чего это? — с подозрением спросила Маша. — Гербалайфом торгуешь?
— Нет.
— Ну и как похудеть? — осторожно, словно боясь спугнуть удачу, спросила она.
— Знаешь, чем кавалерия от пехоты отличается?
— Чем они отличаются? У кавалеристов лошади.
— Телом. По своим физическим качествам конники превосходят пехоту, потому как лошади тренируют и формируют тело человека. Так что начнем с верховой езды.
— Не-не, я не смогу, у меня не получится, — замотала головой Маша.
— Все у тебя получится.
Для тренировки мы выбрали Мафика, в почтенном возрасте жеребца, тремя копытами прописанного в категории «одёр». Полностью кличка его была — Мафусаил, библейский конь прямо-таки. Спокойный, пофигистичный, он умудрялся спать даже во время прогулок.
В общем, закинули мы седло на Мафика, затянули подпругу, подогнали стремена.
— Вот так, — сказала я. — В стременах держись носками обуви, иначе, если упадешь, можешь зацепиться каблуками, и лошадь начнет таскать тебя по земле. Лучше всего для верховой езды подходят сапоги, в случае чего всегда можно ногу выдернуть.
— Ой, ужас какой! Я упаду!
— Упадешь, если будешь дрожать, как пескарь премудрый, — жестко ответила я. — С чего бы тебе падать?
Мы вывели Мафика на площадку.
— Теперь подходишь слева, и только слева.
Маша подошла к лошади и замерла, как тарбаган возле норы.
— Ну, чего ты?
— Садиться?
— Хватайся за переднюю луку седла. Затем поднимайся рывком, так, словно собираешься нырнуть на другую сторону, и сразу ногу задирай, садись в седло.
Маша схватилась за луку седла и попыталась подняться. Я подтолкнула ее под попу.
— Центр тяжести тебе надо бы уменьшить.
— Сама знаю, — огрызнулась Маша, перекидывая ногу на другую сторону седла.
— А теперь что?
— Сейчас горячий джигит Мафик тебя сбрасывать будет.
— Ника!
— Шучу я. Руки держи на холке, повод по сторонам не дергай, только вперед — назад, плавно. Сиди прямо, не горбись. Повод берется вот так, между мизинцем и большим пальцем. Локти прижми к бокам, бедра, колени прижми к седлу.
— Я поняла. А держаться-то как?
— Запомни, повод, он для управления, держаться на лошади надо коленями, можно за гриву хвататься и седло.
— Черт, я уже вспотела напрочь.
— А ты думала? Это тебе не на трамвае кататься.
Придерживая Мафика под уздцы, я повела его по площадке.
— Ну как? — спросила я.
— Нормально вроде.
— Чуть прибавим ход, а то Мафик заснул уже.
Я ладонью хлопнула конька-горбунка по крупу, и он легкой трусцой изобразил охренительную физическую активность.
Маша мешком картошки колбасилась в седле, кряхтела и ойкала. Я едва сдерживалась, чтобы не заржать. Фишка в том, что если вы никогда не ездили верхом, то по первости в седле как поплавок будете телепаться.
Через десять минут Маша взмолилась.
— У меня все тело, как студень, трясется и спина болит.
— Это потому, что вот прямо сейчас у тебя формируется тело всадника, мышцы в тонус приходят. Мало просто похудеть, худая корова еще не газель.
— А правда говорят, что если на лошади будешь ездить, то ноги колесом будут?
— Для этого надо в седле родиться и сутками с лошади не слезать.
Спустя несколько тренировок Маша чувствовала себя в седле гораздо увереннее и даже понукала Мафика, чем тот был явно недоволен, в самом деле, нашли на ком кататься, думал он, закатывая глаза и пуская слюни, изо всех сил изображая из себя жертву геноцида. Следом за тренировками настала очередь правильного питания, само собой, под моим руководством.
— Маша, проблема худеющих в том, что они страдают. Нельзя страдать от плохо приготовленной еды, — сказала я. — Нельзя себя ограничивать. Ну сколько можно сидеть на сырой, кипятком запаренной овсянке или гречке без соли? Три, пять, десять дней? Месяц? Сбросишь вес, перейдешь на обычное питание и начнешь сдобные булки в три горла хватать, как потерпевшая. Ограничения приводят к срыву. И соль нам нужна, для организма она, как электролит для аккумулятора, из-за соли люди воевали.
— А дробное питание?
— Забудь, — отрезала я.
— Мне утром вообще есть не хочется.
— Это потому что ты в десять вечера пельменей налопалась и спать завалилась. Для начала начни питаться рыбой и гречневой кашей, сваренной как положено, с поджаркой из лука и моркови. Надоела гречка, вари перловку, чечевицу, овсянку или горох, делай салат из овощей. На завтрак вари овсянку, гречневую кашу с курицей, яичницу жарь, да что захочется, только без хлеба и сладостей, в обед съедай гость урюка с водой, ужин в 16–17 часов, ешь курицу или рыбу с овощами. Никакого хлеба и тем более сдобы. Да, это трудно, но кто малым доволен, тот у бога не забыт.
— Все как-то сложно… — заныла Маша.
— Сложно — это когда ты руками коров в загон заталкиваешь.
— В смысле, коров?!
— Актер Мэттью Макконахи, чтобы похудеть, на своем ранчо каждый день бегал по шесть километров и руками заталкивал коров в загон, целое стадо. Так что ты еще легко отделалась.
— А рыбу можно жарить? — с недоверием спросила Маша.
— И рыбу, и курицу можно жарить, парить, варить, на гриле запекать, — как хочешь, только без хлеба. Тридцать дней на такой диете.
— А что будет через тридцать дней?
— Привыкнешь. Как лошадь у цыгана.
— Это как? — наморщила лоб Маша.
— Жил-был цыган, и была у него лошадь, которую надо было кормить, то есть тратить деньги на ее содержание, чего цыгану очень не хотелось. И вот как-то раз снится цыгану сон, в котором его цыганский бог советует ему лошадь не кормить месяц, а через месяц она-де привыкнет, и будет ему большая экономия. Обрадовался цыган, не кормит лошадь день-второй, смотрит, она ходит, все нормально. Не кормит неделю, лошадь на вид ослабла, но все еще ходит. И наконец через двадцать девять дней лошадь сдохла. «Ну и дура, — сказал цыган. — Еще день, и привыкла бы…»
— Это что, юмор такой? — обиделась Маша.
— Ладно, не дуйся, это я к тому, что за месяц реально можно привыкнуть есть немного и потом просто поддерживать себя в форме.
— А с холодильником что делать? Он меня вечером, как вампир, к себе манит. Иди ко мне, Маша, у меня много вкусняшек, есть колбаса, пицца, мороженое, иди ко мне, оттопыримся, гульнем по полной!..
— Если хочется именно пиццы или колбасы — ты не голодная, это чревоугодие тебя грызет, библейский грех. Голод — это когда хлеб-соль поесть — уже счастье.
Я посоветовала Маше, чтобы не сорваться, написать цифру «1» на маленьком листке и прикрепить на гвоздик. На следующее утро, при условии, что предыдущий день прошел без налетов на холодильник и еды после шести вечера, приклеить к первому листку — второй, с цифрой «2», и так далее.
— Если сорвалась, все обнуляется, как президентский срок, и листки клеются заново. Чем больше листков, тем длиннее лента, и через какое-то время тебе чисто психологически будет трудно обнулить свои достижения. Ну если уж совсем невмоготу станет, то часов в семь-восемь вечера заточи огурец или штуки три-четыре урюка съешь и раз в две недели, так и быть, устраивай себе праздник живота с пиццей и мороженым. И еще вот…
Я достала из кармана камень, тот самый, что мне удалось найти в каменных россыпях Драконовой Стены в Забайкалье.
— Вот, это тебе.
— Ух ты! Какой красивый! — восторженно закричала Маша. — Блин, его как будто от солнца отломили! Ты смотри, как сияет и переливается!
Я улыбнулась.
Маша подняла камень над головой и в хронически пасмурном тверском небе словно засверкал кусочек солнца.
— Спасибо, Ника!
— Это тебе в помощь будет. Как только холодильник тебя позовет, ты сожми камень в кулаке, вот так, изо всех сил, и скажи: «Я — девочка-кремень».
— И что?
— Камень тебя удержит.
Когда выдавалось свободное время, мы отдыхали в каптерке для конюхов, болтали на разные темы, обсуждали прочитанные книги. Маша любила читать фэнтези, про драконов, магические академии, неземную любовь, на мой взгляд сущую ерунду. Ну, я уже говорила, какие книги мне нравятся.
— Слышала новость? — как-то раз спросила меня Маша.
Мы сидели у входа в конюшню, пили горячий шоколад, грея ладони о бока кружек.
— Что за новость?
— Девчонка сиганула с «рюмки».
— Да ладно!
— Семиклассница из восемнадцатой школы.
— Ничего себе!
«Рюмкой» в Твери именовали высотное здание в Смоленском переулке, бывшую гостиницу.
— Синий кит, наверное, накрыл, — предположила Маша.
— Нет. Это Сатана.
— Да ладно тебе!
— Ты когда-нибудь слышала, чтобы в деревне девчонки самовыпиливались?
— В деревне и прыгать не с чего.
— Поверь, при желании можно найти элеватор там или водонапорную башню, ну или в город приехать по такому случаю. Почему этот вонючий синий кит накрывает только городских?
— Ну… Не знаю… А что, в деревне вообще самоубийц нет?
— Почему же, есть, но редко.
— Отчего так?
— Маша, я жила на ферме, а жизнь на ферме приводит тебя к простому пониманию: надо ценить жизнь, быть усердной и терпеливой, сдаваться нельзя.
Маша скептически фыркнула.
— Видала я деревенских алкашей, что-то не похожи они на терпеливых и усердных.
— Они давно сдались бутылке и уже находятся на крыше и висят вниз головой.
— В смысле?
— В прямом, — ответила я. — Ты курицу ешь?
— Что за вопрос, конечно! Это ты вообще к чему? — осторожно поинтересовалась Маша.
Я помедлила с ответом, соображая, как бы внятнее донести мысль.
— Когда курице приходит время отправляться в суп, это происходит так: ты хватаешь ее за ноги, переворачиваешь вниз головой и держишь две-три минуты. Кровь приливает к голове, и курица как бы отключается и не трепыхается. Затем ты кладешь ее на колоду или там что удобнее, кровь отливает от головы, и курице становится так хорошо, что она млеет, глаза закрывает и сама шею вытягивает. И вот в этот самый момент топором — бац!
— Ой! — вздрогнула Маша.
— И снова за ноги ее вздергиваешь, чтобы кровь стекла.
Я отхлебнула шоколада, выдохнула в морозный воздух длинную струю пара.
— На самом деле все очень просто. Надо один раз и навсегда понять, что многие наши проблемы возникают в голове. Мы не знаем, как их решить, и думаем, что смерть спишет все, решит все проблемы, не понимая, что смерть — это конечная остановка. Нельзя нажать на клавишу и перезагрузиться.
— У моей двоюродной сестры две дочери, одной пятнадцать лет, старшей восемнадцать. В Брянске они живут. Как-то раз пошли они в ночной клуб, танцевали там, ну… выпили мартини, с парнем познакомились, азербайджанец, ну, опять выпили, да так, что обе отключились, не знаю, может, им подбросили какую-нибудь хрень в бокалы. А потом их отвезли на квартиру и изнасиловали. Сняли на мобилу и грозили всем показать, а чтобы никто не узнал, они должны были регулярно приезжать к этим азерботам и трахаться с ними. Так они и ездили, пока младшая себе вены бритвой не вскрыла. Еле откачали. Скажешь, эти проблемы у них в голове появились?
— А ты как считаешь?
— Они же не виноваты, эти козлы их заставили, изнасиловали, понимаешь? — горячилась Маша.
— В ночной клуб их силой затащили?
— Что ты такое говоришь, теперь и отдохнуть нельзя? Ника, ты прямо как моя мама!
— Маша, пойми, в определенных обстоятельствах надо голову включать, думать наперед и уметь говорить «нет» тогда, когда это необходимо. Ибо сказано нам, невозможно не прийти соблазнам, но горе тому, через кого они приходят7… Вспоминай и говори эти слова каждый раз, когда тебя тянет к соблазнам. Думать надо головой, с кем дружить и отдыхать, а если ты к богу равнодушна, ничто не мешает тебе жить, избегая грехов библейских.
— Ника, какие еще грехи? Может, мне еще платок на голову надеть?
— Это уж как ты захочешь. Я только хочу сказать, обходи грехи библейские, их всего семь, представь, не семьдесят семь, не сто пятьдесят семь, Маша, — всего семь! — и твоя жизнь станет совершенно другой, реально лучше и безопаснее. Ну вот давай прикинем. Они пошли в клуб для того, чтобы себя показать, это — гордыня, библейский грех, они пили алкоголь, это — чревоугодие, они были не против поиметь отношения с парнями, это — прелюбодеяние, грех блуда, похоть. Все сложилось, и получилось так, как случилось.
— Ну, я не знаю. Библия, грехи, это как-то далеко.
— Ма-ш-ша, — произнесла я едва слышно, смотря ей в глаза прямо и не моргая.
Она отшатнулась, пугливо огляделась по сторонам.
— Что? — спросила дрогнувшим голосом.
— Трезвитесь, бодрствуйте, потому что противник ваш диавол ходит, как рыкающий лев, ища, кого поглотить8, — прошептала я. — Силен бес: и горами качает, а людьми, что вениками, трясет. Если Бог от тебя далеко, значит, Сатана рядом. Он везде и всюду, он смотрит внимательно, он умеет затаиться, умеет ждать, он умеет ждать долго, и когда кто-то затупит, засомневается, он тут как тут, обнимает, ведет бедолагу на крышу, хватает за ноги, поднимает вниз головой, как курицу. И бросает.
— Считаешь, жить надо по Библии?
— Понимаешь, Маша, Библию нечем заменить. Пытались много раз, не получилось. Библия задает основы основ существования человека, производит духовные ценности из поколения в поколение, и эти ценности принимаются очень многими. Без веры в Бога все расползется по швам, как расползлась наша страна в революцию и Гражданскую войну. «…Я есмь хлеб жизни; приходящий ко Мне не будет алкать, и верующий в Меня не будет жаждать никогда»9.
Я помолчала и добавила:
— В конце концов, каждый решает сам. Это как вариант обустроить свою жизнь, самый надежный, поверь, лучше в мире не придумали, ибо сказано нам Исусом: «Я Господь Бог твой, научающий тебя полезному, ведущий тебя по тому пути, по которому должно тебе идти. О, если бы ты внимал заповедям Моим! Тогда мир твой был бы как река…»10 Как река, Маша.
— Послушай, вот вы эти самые… семейные…
— Семейские.
— Ну да, семейские. Верите в Бога и все такое.
— Верим и чтим, так и есть.
— Тогда почему Бог допустил смерть твоего отца? Разве не чтил Бога отец твой?
Я ничего не ответила, пристально смотрела в проем двери, где хмурое, серое зимнее небо словно отражало в себе стылую земную слякоть.
— Ника?
— Что?
— Так почему же?
— Сказано нам, но если он будет делать злое пред очами Моими и не слушаться гласа Моего, Я отменю то добро, которым хотел облагодетельствовать его11, — ответила я.
— И что?
— Человека убивает грех. Все люди грешны от рождения своего и заслуживают наказания. И только Богу решать, когда это наказание свершится. Начало страданий, начало греха в том, что человек свободен выбирать путь добра или зла. Не Бог за нас решает, а мы сами делаем выбор.
— Значит, твой отец был грешен?
— Возможно, — ответила я, вспоминая поиски трофеев, найденный клад, тайную торговлю монетами и прочие небогоугодные дела. И повторила: — Все люди грешны от рождения своего.
Маша задумалась и после продолжительного молчания неуверенно спросила:
— Допустим, кто-то из взрослых грешен, но как же тогда умирают маленькие дети, ведь они и нагрешить-то ничего не успели?
— Мы все в этом мире созданы едиными. Грехи одного отражаются на всех остальных.
— Это типа бумеранга, что ли? Что же делать, Ника?
— Страдание исцеляется страданием.
Мы замолчали, размышляя каждый о своем, потом заварили еще по кружке шоколада и принялись обсуждать школьные дела. Маша достала из пакета пирожки с джемом. Ее мама работала на хлебозаводе и постоянно подогревала нас всякой выпечкой из заводского магазина, для работников продукция там стоила копейки.
Прожевывая пирожок, Маша по секрету сообщила мне, что ей нравится мальчик из параллельного класса. Я видела его, высокий, блондинистый, боксом занимается.
— А тебе кто нравится? — поинтересовалась она.
Что я могла ответить? Что мне нравится «повелитель болотных равнин»?
— Не знаю, не думала как-то… — ответила я.
— У него друг есть, хочешь, познакомлю?
— Маша, моему папе на моих глазах выстрелили в спину. Два раза.
— Это ты к чему?
— Не до знакомств мне сейчас.
— Ты же не собираешься всю жизнь в трауре быть, надо жить, помнить и жить дальше.
Я улыбнулась.
— Страдание исцеляется страданием. Понимаешь, Машунь, мы — семейские, совсем другие, живем вдали от людей, много работаем, по-своему отдыхаем, ночных клубов у нас нет и не надо, и парни у нас свои. Вот этот друг, он кто вообще? Что он умеет по жизни? А я скажу, что он умеет. Пыхтеть вейпом, играть на компе, бухать пивас, жрать чипсы и дрочить. Трусы ему мама покупает.
— Ну что трусы… Вырастет, тогда и сам купит. Что ты такая злая, Ника?
— Я не злая, я просто стараюсь реально смотреть на вещи. А реальность, она такая… Ты ее вроде не замечаешь, радуешься жизни, хлопаешь ресницами, и внезапно она тебя накрывает, как… как поток кишок.
— Черт, да что ты такое говоришь? Я, между прочим, ем.
— Извини, — я помолчала, выждала когда она прожует, и продолжила: — На охоте если добыл оленя там или кабана, то надо первым делом перерезать зверю горло, спустить кровь и затем сразу вскрывать брюхо, выпускать внутренности, иначе мясо начнет тухнуть, и неважно, какой мороз, хоть минус пятьдесят, если не вскроешь тушу, через тридцать минут мясо начнет портиться, через час можно оставить добычу воронам.
Я отхлебнула шоколада, прикрыла глаза, помолчала, вспоминая.
— Мне девять лет было, когда папа взял меня на охоту. Добыли лося. Папа добыл, конечно, я так, рядом ошивалась. Подошла к лосю, он лежит на снегу, под головой лужа крови паром курится и снег тает.
— Блин, жуть… — Маша ладонью прикрыла рот и зажмурилась.
— Папа полоснул лося ножом вдоль брюха, и тут же на снег хлынул поток кишок, наверное, целая ванна.
— Ника, хватит, бли-ин… — взмолилась Маша.
— Помню, вокруг елки заснеженные красивые стоят, и воздух морозный, свежий, ты смотришь на всю эту красоту и думаешь, что находишься в сказке, и где-то поблизости Дед Мороз и Снегурочка с мешками подарков для тебя. И тут перед тобой появляется гора кишок, сизых, дымящихся паром, и тебя накрывает запах… Тяжелый, смрадный запах влажного железа и дерьма. И ты вдруг внезапно понимаешь: сказка кончилась, перед тобой — реальность.
Тверские волки
Поздней осенью 2009 года в Твери судили банду убийц, виновных в гибели папы.
Мама на судебный процесс идти отказалась, все время плакала, а я пошла. Там и увидела их.
«Тверские волки» — так они себя называли. Хотя какие там волки… Шакалы чесоточные.
Костяк банды составляли Александр Осипов, Дмитрий Баскаков, Александр Агеев, Юрий Цветков, и еще двух главарей убили до суда в бандитских разборках. Среди тех, кто сидел на скамье подсудимых, был тот самый коротко стриженный, спортивный качок, который стрелял в папу, — Фёдор Дерябин, среди бандитов он был известен как Деряба. У них у всех были клички, как у собак, а считали себя волками.
Бандиты на суде улыбались, шутили и выглядели довольными и счастливыми. До клетки, где их держали, как зверей, было метров двадцать, и я бы не промахнулась, уверяю вас. Я бы не промахнулась. Вот только оружие в суд не пронесешь.
Процесс был долгий, я приходила на каждое заседание суда и смотрела на сидящих в клетке упырей, слушала показания потерпевших, свидетелей.
За дни суда я узнала, как жили бандиты, чем дышали. И вспомнила, что читала, как отец Джо Пистоне, агента ФБР, действовавшего в мафии под именем Донни Браско, сказал сыну: «Это уголовники, и ты должен прижать их всех, потому что настоящие мужчины дерутся один на один, а эти бандиты никогда не выходят один на один».
«Тверские волки» не были мужчинами. Они были обычной бандой пустоголовых нелюдей. Налететь толпой на одного, ограбить, выстрелить в спину, расстрелять безоружных — это все, на что они были способны в своей никчемной жизни.
После того как убили главарей, «волки» превратились в глупых щенят, не смогли продолжить контроль криминального бизнеса и загремели в тюрьму. Из пистолета-то стрелять — ума много не надо.
На счету банды было четырнадцать убийств, разбои, вымогательства. Криминальные дела они проворачивали в Максатихе, Кимрах, Твери и других районах, включая Нелидовский. Это там, где была наша ферма.
Однажды бандиты пробрались в дом директора кимрского рынка Анатолия Башашина и расстреляли всю семью. Четверых спящих человек, не пощадили даже детей.
Сначала предпринимателей убивали, потом стали пожирать друг друга как пауки в банке, библейские грехи — алчность, гнев, тщеславие и гордыня — заставили их убивать, грабить, вымогать, а затем Сатана заботливо собрал всех, кто остался в живых, в одной клетке, ибо широк путь в тюрьму, а из тюрьмы тесен.
На суде выступили десятки свидетелей, присутствовали родственники как потерпевших, так и осужденных, среди них была некая Света, высокая, фигуристая девка, холеная, как породистая лошадь. Но я сразу смекнула, Светка — девка хоть собой и видная, но чванливая и умом недалекая. На бандитов за решеткой она смотрела с овечьим обожанием, и все присутствующие в зале знали, что Света — девушка подсудимого Александра Агеева, красивого темноволосого парня двадцати пяти лет по кличке Роспись, так его звали потому, что он до своей бандитской жизни был человеком и работал художником в иконописной мастерской, а когда Бога предал, его сразу Сатана подобрал и на крышу поволок.
В спортивных штанах и футболке без рукавов, на плече левой руки — татуировка с изображением волка, в клетке Агеев сидел молча, изредка перебрасывался с подельниками короткими фразами и смотрел на людей в зале холодным, жестким взглядом.
«Ему бы в кино сниматься, а он в клетке сидит, — думала я. — Экий ты балбес, хоть и красавчик».
Подругу Агеева я сразу раскусила, что она за человек. Такие девушки, как Светка, на скамейках в Городском саду сидели у парней на коленях, манерно курили, кривлялись, визгливо хохотали, считая, что жизнь удалась. Волосы Светки были цвета пакли и распущены по плечам, как после бани, а лицо было настолько коричневым от загара, что казалось грязным. Я так для себя ее и прозвала — Грязнуля. Из солярия она, видимо, не выходила сутками, а ведь солнце для кожи первый враг, и неважно, на пляже загораешь или в солярии. Не верите, снимите трусы и посмотрите на кожу задницы, она никогда не видела солнечных лучей и в любом возрасте выглядит молодой. А есть еще женщины, которые летом ходят с глубоким декольте, так у них кожа на груди, как апельсиновая корка, коричневая и страшная. Мне бабушка в Укыре рассказывала, что в прошлые времена, когда не было косметики, женщины работали в поле, закутав лица платками, оставляя только глаза, и кожа на лице у них была гладкой до преклонных лет, а загар вокруг глаз служил в качестве теней.
Как-то в перерыве заседания суда подошла я к Светке, спрашиваю:
— Значит, не виноватый он совсем, душа моя?
— Ты кто такая? Тебе чего надо? — ощерилась Светка.
— Здесь все знают, кто я такая, — отвечаю.
Она глазами стрельнула по сторонам, взглянула на меня свысока и снисходительно, как на ребенка неразумного.
— Саша — настоящий мужчина, не такой, как другие.
— Какие другие?
— Ну, другие… Которые после восьми вечера из дома в магазин боятся выйти.
Я улыбнулась.
— А твой Саша, настоящий мужчина, с пистолетом в кармане в магазин ходил? Или друзей-бандосов в помощь брал, чтобы макароны купить?
Светка глаза вытаращила, засопела, хотела, видимо, ответить, да слов не нашла, стояла, ногами перебирала, как застоявшаяся лошадь.
— Настоящий мужчина — это мой папа, — чеканила я. — Семью содержал, детей растил. Он без оружия был, и ему твои дружки в спину выстрелили, а попытались бы драться, так сейчас бы передвигались в инвалидных колясках и питались протертым супом через трубочку.
Лицо Светки стало злым и некрасивым.
— Катись отсюда, деревня! Мне твои проблемы по барабану!
Я помолчала и, взглянув ей прямо в глаза, сказала:
— День хвали вечером, лёд — если выдержит, дев — после свадьбы, а твои проблемы впереди.
— Да кто ты такая, а?! — взвизгнула она. — Сучка малолетняя! Вали коров доить, терпила!
В зале на нас стали люди оглядываться, охранник подскочил.
— Все нормально?
— Вполне, — ответила я.
Агеев из-за решетки пристально взглянул на меня, рядом с ним ерзал на скамье Фёдор Дерябин — Деряба, белобрысый качок, тот самый, который стрелял в папу.
Подельник Дерябы — Александр Осипов, «Младший волк», альбинос с глубокими залысинами на вурдалачьем черепе, с налитыми злобой глазами и выражением лица, как у обиженного ребенка. На плече Осипова также просматривалась татуировка волка и надпись: «Homo homini lupus est» — «Человек человеку волк». Время от времени «Младший волк» криво улыбался, не переставая таращиться в зал тяжелым взглядом восставшего из могилы мертвяка. Ну да, ему корячилось пожизненное, а это значит, всю оставшуюся жизнь он будет гнить в каменном мешке, хлебать баланду, спать при свете лампы и выходить на прогулку в позе прачки, руками назад и пальцами нарастопырку. Жизнь удалась, Сатана сделал свое дело.
Я помахала им средним пальцем, у них аж лица перекосило.
В конце концов Осипову и его ближайшим подручным, Агееву и Баскакову, судья выписал «пыжика»12, а Дерябу освободили в зале суда якобы за недоказанностью состава преступления. И здесь мне стало понятно, что в нашей стране проблема не только в слабых законах, ведь было сказано нам: «Ещё видел я под солнцем: место суда, а там беззаконие; место правды, а там неправда»13.
Если судья судит на глазок, по телефонному звонку или по настроению, — никакого толку не будет от самых продвинутых законов, и прав был папа, когда сказал, что равнодушные, трусоватые, без царя в голове российские судьи — всегда на стороне преступников.
— Уголовники — это те же гитлеровцы, только живут рядом с нами, безнаказанно грабят нас и убивают, — говорил папа.
Деряба через решетку пожал руку адвокату, сдержанно кивнул пухлому блондинистому мужчине лет тридцати, в синем прокурорском кителе, и вышел в зал.
Народ зашумел, послышались крики, кто-то проклинал правосудие, кто-то, наоборот, прославлял, Светка плакала от счастья, по ходу, она уже стремительно забыла Агеева и всем сердцем и телом перекинулась к его освободившемуся подельнику, ну да, она-то на свободе и хочет жить, как прежде, веселой, беззаботной жизнью.
Я сидела, стиснув зубы, смотрела на Дерябу. Он заметил и улыбнулся мне голливудской улыбочкой. Ну, ладно, тварь, подумала я, не все коту творог, будет и жопой о порог.
После суда я проследила за ними. Дружки его подъехали на «меринах», Деряба сел за руль знакомого мне черного «шевроле-тахо», и все вместе они направились в ресторан «Лазурный», где долго там сидели, а я ждала, все хотела проследить, где живет убийца, но замерзла как собака и вернулась домой.
С тех пор как завершился суд, я не находила себе места. Девчонки в классе ходили в кино, сидели в кафешках, влюблялись, болтали обо всем и ни о чем, просто жили и радовались жизни.
Я же, как осатаневшая от голода волчица, бродила по улицам города в поисках черного «шевроле-тахо». Стояла поздняя осень, смесь холодного дождя и снега сбивала с деревьев последние желтые листья, изо рта шел пар, было зябко и стыло, я надевала черные джинсы, пуловер, сверху — куртку с капюшоном, на ноги — всепогодные «гриндерсы», за спину — рюкзак и шагала по мосту через Волгу.
Великая река так же, как пятьсот лет назад, безостановочно несла мимо города свои темные, стылые воды с ледяной шугой.
По улице Советской я шла до ресторана «Лазурный», центрового места всех тверских бандитов. Там вечерами гремела музыка, слышались пьяные крики мужчин и женщин, и певец блатного мира Миша Круг душевно выводил: «Водочку льем, водочку пьем, водочкой только живем…» Только когда я там бродила, его уже пять лет, как убили так уважаемые им бандиты, «тверские волки», которые вертели воровскими понятиями по принципу: как заднице теплее, так понятия и поворачиваем, и то, что вчера было по уголовным понятиям черным, если сегодня должно быть выгодным, — становилось белым. Ради денег и власти уголовники, как чиновники, — шли на все. Лицемерные мрази, в своих убогих блатных песнях причитающие о мамочке в белом платочке, ждущей непутевого сыночка из тюрьмы, тогда как в реальной жизни сыночек — уголовная сволочь всегда был готов выкинуть мамочку из окна, если она с ним пенсией не поделилась.
От «Лазурного» я возвращалась по Трехсвятской улице, мимо казино к мосту через Волгу. Иногда делала крюк, шла через Городской сад, заходила в пиццерию, что рядом с кинотеатром «Звезда», там грелась, выпивала чашку чая, торопливо съедала кусок пиццы и снова выходила на улицы. Земля круглая, город небольшой, и «шевроле-тахо» по-любому должен был где-то мелькнуть.
Когда ходишь по городу, где тебе знакомы места, в которых ты когда-то бывал с друзьями или родителями, то представляешь, что они где-то рядом и вот-вот выйдут к тебе навстречу. Пока у нас не было квартиры, мы, когда приезжали в Тверь, поселялись обычно или в гостинице «Селигер» на улице Советской, или в гостинице «Колос» на Тверской площади. Это сейчас «Селигер» после ремонта выглядит роскошным розовым отелем, а раньше это была обшарпанная уездная гостиница с удобствами в коридоре. Останавливались в ней заезжие туристы, командированные из области, мелкие бизнесмены, а как-то раз в коридоре мне встретились сестры из секты «Белое братство», все в белых платьях-балахонах.
В селигеровских гостиничных номерах с прожженным окурками ковролином на полу и потеками засохшего вина на столах продукты надо было держать плотно закрытыми, потому как везде шустро бегали мыши, по занавескам прямо-таки до потолка добирались, как белки.
Завтракали мы в номере, в обед че-то там перекусывали, а ужинали, как правило, в гриль-баре напротив гостиницы — полуподвальном помещении старинного, наверное, времен Ивана Грозного здания с толстыми, покрытыми капельками влаги каменными стенами и множеством небольших прохладных залов, где располагались столы и стулья. На ужин мы брали курицу-гриль с острейшим соусом, ели и гадали, что, наверное, пятьсот лет назад в этих сумрачных застенках опричники подвешивали людей к потолку и растягивали на дыбе.
Иногда, если в «Селигере» не было мест, мы останавливались в «Колосе», двухэтажном в стиле ампир здании XIX века. Когда-то, еще до революции, в нем размещалось Тверское городское общество, при советской власти — казармы 48-й Ропшинской стрелковой дивизии, ну а потом кто ни попадя: профсоюз общепита, трикотажная фабрика, с середины 1960-х годов там располагался Дом колхозника, который в конце 1980-х рыночно переобулся в гостиницу «Колос». Несмотря на преобразования, удобства были такими же, как в «Селигере, то есть в коридорах. Там я впервые увидела, что такое кран по-английски. Не знаю, кому из руководства гостиницы в голову пришла мысль сделать в умывальнике отдельный кран для горячей воды и отдельный для холодной. Однако ж сделали, и умываться приходилось очень резво, сначала в ладошки холодной воды набираешь, затем под другой кран руки суешь, холодную воду кипятком разбавляешь. Комнаты в «Колосе» были двух типов: либо на двадцать пять коек, либо на двоих в крохотных кельях, в которые надо было забираться по железной винтовой лестнице. Вечером в полумраке поднимаешься в номер и чувствуешь себя, как в замке Дракулы, страшно, и ждешь, что из-за поворота на тебя бросится вампир.
Никаких вампиров я там не видела, а вот с привидением довелось встретиться. Мне десять лет было, приехали мы в Тверь, остановились в «Колосе, и поздним вечером понесла меня нелегкая на первый этаж к администратору, уж не помню за какой надобностью, и как только с лестницы в коридор спустилась, сразу увидела красноармейца в гимнастерке, солдатских бриджах, на ногах ботинки с обмотками, все как в фильмах про Гражданскую войну. Он сидел на корточках возле стены, смотрел в пол и, услышав мои шаги, поднял голову, повернулся ко мне. На голове у него была буденовка, а всей головы было ровно половина, как будто его шашкой рубанули, и как там буденовка держалась, не понять. У меня сердце в пятки так и покатилось, я завизжала, а красноармеец отшатнулся в стену и вмиг исчез, как будто его и не было.
До сих пор понять не могу, приведелось мне тогда или нет, но тот запредельный, первобытный ужас, который я испытала, — не забуду никогда.
И вот как-то, будучи в центре, проходила я мимо «Колоса», глядь, в здании уже не гостиница, а 6-й отдел ОБЭП УМВД по Тверской области, так на табличке было написано, отдел борьбы с экономическими преступлениями, значит. И только я надпись прочитала и в сторону отошла, как к зданию подкатил черный «шевроле-тахо», из которого вышел Деряба. Что ему было надо в ОБЭПе, — это мне неведомо, может, на допрос вызывали по какому-нибудь эпизоду дела, но в отделе он подзадержался.
Я успела вызвать такси и ждала его в машине. Полный, лет шестидесяти, дядька-таксист спросил меня, почему ему следует ехать за «шевроле-тахо», я ему наврала, что сестра попросила последить за ее парнем, с кем он встречается. Таксист хмыкнул, посмотрел на меня в зеркало заднего вида.
— Интересно девки пляшут… А деньги-то у тебя есть? Похоже, мы тут надолго.
— Деньги есть.
Денег на самом деле было не так уж и много, и я решила, если не хватит, попрошу таксиста подъехать к нашему дому и подождать, пока я вынесу. В общем, ждали мы минут двадцать, в магнитофоне, как назло, Владимир Высоцкий гнусно педалил тему ситуации:
Пусть счетчик щелкает, пусть, все равно
В конце пути придется рассчитаться.
С каждым щелчком счетчика моя оплата такси становилась все больше, и все сильнее мрачнел таксист.
Наконец, Деряба вышел из отдела, сел за руль и рванул с места так, что комья снега полетели из-под колес.
Мы за ним. Вот так я выяснила, где он живет. В Заволжье, где в районе Соминки располагалось несколько улиц, застроенных коттеджами. Тогда у меня все деньги ушли на оплату такси, домой пришлось добираться на трамвае зайцем.
Напротив дерябинского коттеджа раскинулось огромное поле, заставленное хаотичным долгостроем. В 90-х годах некоторые особо ушлые граждане разными способами урвали денег и принялись возводить себе дворцы, люди думали, что будут жить вечно и деньги будут всегда, но деньги, они такие изменчивые и противоречивые, могут внезапно прийти и так же внезапно уйти и не вернуться. И вообще времена-то смутные были, кто сгинул без следа, кто в тюрьму сел, а кто вообще сбежал из страны. Так и остались дома без присмотра на многие годы.
Как правило, это были кирпичные мрачные домины, некоторые весьма странной архитектуры, больше похожие на замки феодалов, с башенками, флигелями и пугающими провалами оконных проемов. Заборы вокруг повалены, кто угодно ходит, кто угодно живет, костры жжёт.
Один из таких недостроев располагался как раз перед домом Дерябы. В заброшенных развалинах я оборудовала наблюдательный пункт. Бывала там нечасто, поскольку надо было и школьные дела делать, и домашние. Один-два раза в неделю вечером, как начинало смеркаться, трамваем доезжала до Соминки и по тропинке шла через поле к дому. Покрутившись поблизости и не заметив никого, кто мог бы меня увидеть, я бегом взлетала по куче песка перед дверным проемом и оказывалась внутри.
Первый этаж представлял собой огроменную яму глубиной порядка пяти-шести метров, на дне которой в беспорядке громоздился разный хлам: доски, куски арматуры, битые кирпичи, батареи отопления. На второй этаж можно было подняться двумя способами: пройти по краю стены по узкому, шириной с полкирпича, неровному карнизу, а затем подтянуться за край бетонного пола. Путь этот был труден и очень опасен, особенно в темноте. Я придумала второй способ. Нашла широкую доску и положила ее над ямой от дверного проема на первом этаже до края бетонного перекрытия на втором. Путь наверх получился с наклоном сверху вниз, и этот способ подъема был тоже непрост, можно было запросто сорваться и полететь вниз, на кирпичи и арматуру, но все же идти по доске было гораздо удобнее, особенно когда пройдешь несколько раз и приноровишься. Первый раз когда поднималась, доска качнулась, и я чуть не свалилась, хорошо, успела упасть на колени и удержаться.
В плане передвижения второй этаж был гораздо удобнее, под ногами надежные бетонные плиты, тут и там кучи битого кирпича, помятые ведра с остатками засохшего раствора. Оконные проемы второго этажа выходили на все четыре стороны, я, конечно, устроилась с видом на дом, где обитал Деряба.
Невыразительный двухэтажный коттедж из белого силикатного кирпича, огороженный высоким забором из металлопрофиля темно-синего цвета. Кутаясь в пуховик с накинутым на голову капюшоном, я в бинокль рассматривала дом. Смотреть в общем-то было не на что. Всегда закрытые плотными шторами окна, забор, скрывающий двор, а веранда, где был вход, находилась с другой стороны дома. Судя по всему, Деряба жил один, его загорелая подруга на хозяйку дома никак не тянула, и то сказать, мало ли таких подруг вокруг бандитов крутится. Время от времени возле дома парковались дорогущие машины: «мерсы», «БМВ», сам Деряба ездил на двух машинах — черном «шевроле-тахо» и на такого же цвета «порше кайен». Чаще предпочитал пользоваться «порше», потому-то, видимо, я так долго не могла засечь его в городе.
При свете дня коттедж выглядел нежилым, движуха начиналась ближе к вечеру, когда возле ворот парковались машины приятелей Дерябы. Спустя некоторое время они разъезжались, по всему видать, к ресторану «Лазурный», жизнь бандитов, она ведь по большому счету убогая и неказистая: украл, убил, поел, выпил и — или в яму в лесу, или в тюрьму.
От моего наблюдательного пункта до ворот громовского жилища было где-то триста метров по прямой, а прицельная дальность «повелителя болотных равнин» позволяла контролировать пространство на дистанции тысяча двести метров, хорошая оптика и пуля весом солидных тринадцать грамм могли бы взять на себя все огрехи российского правосудия.
Но я не решалась. Думала, спорила сама с собой. Могу ли я застрелить человека? Имею ли я право? Не убий, сказано нам в Священном Писании, но разве также не говорится, что «кто прольет кровь человеческую, того кровь прольется рукою человека: ибо человек создан по образу Божию»14. И что «всякое дерево, не приносящее плода доброго, срубают и бросают в огонь»15. И разве не воздастся каждому по делам его?16
Каких добрых плодов можно ждать от бандита?
Я закрывала глаза, и передо мной снова и снова возникал пронзительной зелени летний луг, весь в клочьях утреннего тумана, и черный «шевроле-тахо», и Деряба, раз за разом нажимающий на спусковой крючок пистолета, и папа, падающий ничком на мокрую от росы траву.
Я все помнила и понимала, что мой выстрел решит одну проблему и добавит множество других. По гильзотеке следаки легко вычислят, из какого оружия был произведен выстрел и за кем числится ствол. И тогда мама с Ерофеем останутся одни, а я сяду в тюрьму и уже никогда не смогу быть прежней Никой Гантимуровой, ибо сказано нам: «Входите тесными вратами, потому что широки врата и пространен путь, ведущие в погибель, и многие идут ими»17.
— Тесны врата, и узок путь, ведущие в жизнь, и немногие находят их18, — говорила я, соглашалась, и сомневалась, и так без конца.
В январе я забросила наблюдательный пункт, и тому была веская причина.
В нашем классе учился пацан, Влад Краснобоев. Высокий, дрищеватого телосложения, весь какой-то из себя нескладный, с длинными сальными блондинистыми прядями волос до плеч и выбритыми висками.
В учебе Влад был снулым троечником, такие, как он, живут мнением, что лучше съехать жопой с тёрки, чем учиться на пятёрки. По жизни откровенно тупил, в школе с ним особо никто не дружил, скорее всего, потому что от него исходила аура чудовищной внутренней пустоты и одиночества, он был, что называется, «днищером» — обитал на дне.
В городе таких парней — много. Избалованным комфортной, полной соблазнов городской жизнью, им было страшно становиться взрослыми, потому что во взрослом мире принято самому защищать себя и заботиться о других. Влад был типичным инфантилом, боялся взрослеть и дико трусил жить.
Все его существование было заточено под центровые интересы «днищеров»: от заката до рассвета безудержный онанизм, видеоигры Doom, Manhunt и DotA, общение все больше в интернете на уровне фоточек и двух-трех фраз с такими же соплежуями по жизни, на большее у них не хватало ума.
Его страница «ВКонтакте» была забита фотками оружия, окровавленными трупами, а музыкальный хит-парад возглавляла песня «Тела» группы Drowning Pool. И совсем неудивительно, что с таким убогим образом жизни и тухлой помойкой в голове Влад был фанатом «колумбайнеров» — двух трусливых американских «днищеров» и не скрывал, что мечтает стать таким же, как они. Таким же трусом. Человек, убивающий безоружных, не может быть смелым, да и человеком его назвать нельзя.
Мне со стороны было видно и понятно, что все «днищеры» по жизни ползут под грузом библейских грехов — зависть к успешным, уныние, скука, страх, тщеславие, гордыня и гнев пожирают их изнутри, как раковая опухоль. Ненависть к людям стала основой души Влада. Он считал людей трусливыми, злобными и сгнившими, хотя на самом деле это он был трусливым, злобным и давно уже сгнил изнутри.
Все «днищеры» очень любили разговоры о смерти, а ведь известно, греховное тело, лишенное разума, стремится к небытию, а гордыня, грех самого Сатаны, начавшись с тщеславия, может довести грешника до глубин ада.
Дохловатая внешность Влада была под стать его нервной, дерганой походке, еще он любил украдкой щипать девчонок, да так, чтобы вскрикнули, а он при этом кривил губы в мерзкой ухмылочке. Также, бывало, учеников младших классов пинал втихаря, когда никто не видел, но мне довелось заметить несколько раз.
Ко мне как-то подкатил на перемене, щипнул за руку повыше локтя, так стиснул, что у меня в ушах зазвенело. Я рванулась в сторону, а он улыбается, как будто ни при чем, сволочь. Другой раз стояла в коридоре, смотрела в окно на школьный двор, он тихо так подкрался, встал рядом.
— Вчера щенка сбросил с девятого этажа. Ну и видосик был, скажу я тебе… — Он облизнул губы. — Башка оторвалась, хе-хе.
— Твоя башка, — сказала я и стиснула зубы.
— Не понял?
— Твоя башка оторвалась. Тебя, видимо, младенцем с крыши сбросили.
— А ты че такая дерзкая? — ощерился он.
— Отвали, придурок.
— Щеночка жалко? — ухмыльнулся он.
Я не ответила и отошла в сторону.
И вот как-то вечером, когда я сошла с трамвая на Соминке и знакомым маршрутом направилась к наблюдательному пункту, я заметила Влада. Если точнее, увидела его еще в трамвае, но вида не подала, вышла и быстрым шагом рванула по тропе к недострою. Перемахнула через кучу смерзшегося строительного мусора, юркнула в провал в стене, по доске метнулась на второй этаж и, скрываясь за стеной, осторожно выглянула.
Влад стоял в тени кустов возле трамвайной остановки и смотрел на дом, видимо, размышляя, что я здесь делаю. Прошло пять, десять минут, а он все стоял за кустами, переминаясь с ноги на ногу, мороз был хоть и слабый, но все же поджимал. Ждет, когда выйду из дома и пойду назад? И внезапно я поняла, он ждет темноты. И точно, спустя полчаса, когда сумерки скрыли тропу, в соседних домах в окнах зажглись огни, а к остановке ярким ламповым пятном подкатил, дребезжа металлическим грохотом, обшарпанный трамвай, по тропе к дому метнулась тень.
К этому времени я уже была готова. Собственно говоря, мне и готовить особо нечего было, как говорится, все свое ношу с собой. В карманах у меня были перцовый баллончик и складной нож, в том, что он мне пригодится при случае, я нисколечко не сомневалась. И вот этот случай настал.
Я хладнокровно смотрела, как Влад крался по тропе, как какой-нибудь чикатила, оглядываясь по сторонам и прячась за кустами на обочине.
Последние десяток метров он преодолел короткой пробежкой и остановился в проеме двери, переминаясь с ноги на ногу и прислушиваясь. Со второго этажа я слышала скрип снега под подошвами и прерывистое дыхание.
Подбрасывая нож на ладони, я ждала и размышляла. Нет, нож — это стремно, много крови, и мне совсем не улыбалось оказаться в колонии из-за какого-то школьного придурка.
Угрожать ножом нет смысла, нож хорош в деле, убийство — это не шутки, но в одном я была уверена, Влада следует наказать здесь и сейчас, да так, чтобы он спинным мозгом понял, что бить детей исподтишка и стрелять беззащитных людей — это совсем не та цель в жизни, к которой следует стремиться.
Брызнуть перцем из баллончика? Ну что ж, сойдет как вариант. И тут я вспомнила, что в рюкзаке у меня лежит фонарь, американский «шурфаер», или, как я его называла, — «шурик». Почти килограммового веса корпус фонаря был сделан из анодированного алюминия с резиновыми накладками, таким фонарем можно лупить, как дубинкой. В Нелидово был случай, когда на меня кинулась дворняга, я ее так треснула «шуриком» по башке, что псина мигом поняла, что к чему, и отвалила. Но все-таки главная ударная сила «шурика» была в его нереальной световой мощности. В Мензе я демонстрировала местным пацанам, что такое сила светового потока тактического фонаря, включала «шурик» на полную мощность, подносила к лучу света лист газеты, и через считанные секунды бумага начинала тлеть и дымиться, а когда на турборежиме я светанула одному пацану в глаза, тот как подкошенный упал на колени и полчаса вообще ничего не видел. Сейчас, когда на улице стемнело, а в доме была темень хоть глаз выколи, мощность фонаря увеличивалась в разы. По сути, по своему воздействию «шурик» можно было сравнить со световой гранатой. Я быстро достала фонарь из рюкзака, поставила тумблер на максимальную мощность и, положив на плечо, как дубинку, выглянула в проем стены.
Влад стоял рядом с доской, ведущей на второй этаж, и, казалось, размышлял, стоит ли подниматься. Затем он медленно вытянул руку из кармана, послышался характерный металлический щелчок, и в его ладони тусклым металлическим отблеском мелькнуло лезвие. Ну вот и определился, чувачок, подумала я.
Наклонилась, подняла с пола камешек и запустила его в противоположную сторону, давая понять, что я здесь и не знаю о чужом присутствии. Край доски чуть приподнялся и опустился, стало понятно, что Влад крадется наверх. Я шагнула из-за стены и встала в проеме. «Шурик» тяжело и надежно лежал на плече, палец — на торцевой кнопке. В кромешной темноте на доске можно было различить только силуэт. Я знала, что прямо сейчас зрачки Влада, приспосабливаясь к темноте, максимально расширяются и совсем не готовы принять в упор две тысячи люмен светового потока. «Это будет круто», — улыбнулась я.
Он поднимался медленно, сосредоточенно смотря под ноги. Дойдя до середины доски, остановился, взглянул вверх. На фоне дверного проема я смотрелась на отлично.
— Ку-ку, — зловещим шепотом произнес Влад. — Что это ты здесь делаешь? Котят кормишь? — И хохотнул мерзким козлиным смешком.
— Тебя жду, — ответила я и щелкнула кнопкой.
Черноту замкнутого пространства разрезал сверкающий белый луч, и помещение залило пронзительным белым светом.
Влад смешно хрюкнул, неуклюже взмахнул руками и полетел вниз. Глухой удар совпал с утробным вскриком.
Я повела лучом, освещая яму под доской.
Влад лежал в жуткой акробатической позе, перегнувшись спиной через край железной бадьи с кусками засохшего раствора на дне.
Руки закинуты за голову, ноги сжаты в коленях, как будто он пытался за спиной схватить ноги руками. Глаза его были широко раскрыты, он смотрел на меня, но я была уверена, что он ничего не видел. После того как вы поймаете зрачками световой удар мощностью две тысячи люмен, вы теряете способность видеть минут тридцать, а если схватили луч в темноте, то прибавьте еще минут двадцать, а когда зрение все же к вам вернется, то мир вокруг минимум полчаса будет черно-белого цвета. «Шурфайер» — это совсем не китайский фонарик, уверяю вас.
Послышался протяжный стон. Влад дышал тяжело и прерывисто, таращил невидящие глаза и стонал.
Я присела в дверном проеме, посмотрела вниз.
— Как будто с девятого этажа тебя сбросили, как щенка, правда? — сказала я участливым тоном.
Влад молчал, и участливость в моем голосе сменила ненависть.
— Запомни, гнида, задротов-колумбайнеров хоронят в помойной яме, как бомжей, и забывают напрочь. Видишь меня?
Влад лихорадочно облизнул губы и прохрипел:
— Нет.
— Не ссы, зрение к тебе вернется. Ну-ка, ногами пошевели.
Он дернулся всем телом, руки хаотично метнулись по сторонам, ноги как висели, так и не дернулись.
— Н-не могу…
— Похоже, у тебя проблемы. И нешуточные.
Он не ответил.
— Знаешь, я могла бы сбросить кирпич тебе на голову, но не буду этого делать. Вызову «скорую», ты будешь жить, но другой жизнью. У тебя будет время подумать о ней. Но если хоть словом вспомнишь обо мне, будь спок, я приду к тебе, и тогда ты пожалеешь, что не умер сразу. Всосал?
— А-а-а… да! — выдохнул он и заскулил, жалобно так.
Подсвечивая дорогу фонариком, я быстро спустилась по доске к выходу, щелкнула кнопкой, выключила «шурик». Двумя прыжками перемахнула через гору мусора, прыгнула в сторону, прячась за кучей щебня. К дому со стороны коттеджей уже бежали двое охранников.
— Видел?! — крикнул один из них на бегу.
— А то! Полыхнуло будь здоров! — ответил его напарник. — Что за хрень?!
— Может, взорвалось че? Звони в пожарку!
Подождав, когда охранники скроются в доме, я, пригибаясь, покинула свое убежище и помчалась к трамвайной остановке.
На следующий день в школе только и говорили, что Влад в больнице, у него сломан позвоночник, и, скорее всего, остаток жизни он проведет в инвалидной коляске. Все удивлялись месту, где его нашли, какого черта он там шарахался, в каком-то недострое? В конце концов закончилось тем, что Влада перевели на домашнее обучение, и все забылось. Судя по всему, обо мне он ничего не сказал, да и что он, собственно, мог рассказать? Побежал за девчонкой и упал в яму? Ну, так осторожнее надо бегать, мальчик, и под ноги смотреть, когда бежишь.
***
Мама целыми днями пропадала на работе.
С деньгами у нас не то чтобы совсем плохо было, но бывали дни, когда концы с концами едва сводили, питались макаронами и картошкой. Хорошо еще, на городском рынке остались знакомые фермеры, они нам скидку делали, а тетя Галя, наша знакомая владелица фермы из Нелидовского района, иногда угощала мясом просто так, бесплатно.
Тем не менее о деньгах мы думали постоянно, особенно я. Мне никак не давала покоя мысль, куда же делись деньги от продажи земли на Селигере, коммерческой недвиги в Твери, автотранспорта и части монет? Бабки огромные, это вам не баран чихнул. За несколько дней перед нападением папа никак не успевал их надежно спрятать, один раз он ездил в Тверь, и все. Следователь сказал нам, что бандиты деньги не взяли, потому как не нашли, а куда они делись, черт знает. Наш деревенский дом мы обыскали от погреба до чердака и обратно, кладовки, сараи просмотрели, весь огород изрыли, может, там где закопано. Я даже несколько раз на рассвете выходила из дома и нюхала воздух, девочки чуют деньги, как кошки — мышей. Никаких запахов и следов. Деньги как в воду канули.
Конечно, оставались еще спрятанные на острове Барона монеты и драгоценные камни, но я о них старалась не думать. Клад нам счастья не принес, и, даже если его взять, вряд ли нам удалось бы реализовать такие безумные ценности и остаться в живых. Нам всего лишь были нужны наши, и только наши деньги.
Прозрение пришло, как водится, внезапно и вдруг.
Маша и я, как всегда, тусовались на ипподроме. Тянулся пасмурный бесконечный февральский день. Маша отмечала очередной праздник живота, и потому на перекус у нас была пицца по-гавайски, с ананасами, на мой вкус — сладковатая, но выбора не было, мама Маши принесла с заводского магазина.
— Я просила, чтобы неаполитанскую, с колбасками купила, — сокрушалась Маша, — да у нее денег на вторую не хватило.
С коробкой пиццы и кружками горячего чая мы устроились на старом диване возле денника Мафика и принялись болтать на житейские темы. Маша по секрету рассказала, что для увеличения грудей их надо натирать чесноком. Я только хмыкнула, проблемы грудей и бедер меня волновали меньше всего.
— У меня даже менстряка нет, какие груди, Маш?
— Не переживай, будет, — заверила она.
У нее первая менструация случилась месяц назад, и теперь она вовсю осваивала тонкости интимной гигиены.
Новостей особых не было, потому разговор постепенно свелся к обсуждению планов, что мы будем делать после окончания школы.
— Мама советует поступать в колледж на хлебопека, — Маша грустно улыбнулась. — Всегда, говорит, кусок хлеба будет. А мне как-то за кусок хлеба работать… не очень хочется. В универ на платное, она сказала, меня не потянет, а на бюджет фиг поступишь.
— У меня соседка — дипломированный международный экономист, сейчас кроссовками на рынке торгует, — ответила я, прожевывая пиццу. — Мне папа советовал заниматься в жизни следует тем, что лучше всего получается. У каждого человека есть способности, надо только заметить их и развить. Тебе что лучше всего получается делать?
Маша задумалась.
— Ну, не знаю… Нравится пирожные выпекать, тортики, всякую сдобу, в общем.
— Нормально. Значит, кондитер из тебя получится хороший. Поступай в колледж, где хлеб, там и пирожные, потом на курсы кондитеров можно будет пойти, мастер-классы разные. Понимаешь, сейчас очень мало людей, которые что-то умеют и любят делать руками. Таких по-настоящему мастеровых пацанов и девчонок, на которых, собственно, в любой стране держится малый бизнес. В самом деле, не на болтливых же блогерах ему держаться. Почему-то мало кто хочет работать физически, многие хотят получить высшее образование, все равно какое, лишь бы диплом был, тусоваться в интернете, в общем, жить по принципу «грязной тачкой рук не пачкай — мы это дело перекурим как-нибудь».
Я достала из кармана куртки складной нож, раскрыла его и показала Маше.
— Вот, глянь-ка.
Она осторожно взяла складень в руку.
— Красивый.
— Да, неплохой. Папа купил в Монтане. Так вот, расскажу тебе историю. Когда-то в ЮАР жил-был парень, его звали Крис Ривз, и он с детства мечтал стать владельцем слесарной мастерской. Вполне себе житейская, хорошая мечта.
— Нормальная мечта, — согласилась Маша, возвращая нож.
— Пока он мечтал, жизнь в ЮАР начала резко меняться, и, поразмыслив и прикинув, что к чему, Крис свалил в Штаты, где открыл сначала гаражную мастерскую, а затем предприятие «Крис Ривз». Сейчас эта компания является культовой среди фанатов холодного оружия, а Крис стал очень богатым человеком. Но ведь начиналось все в гараже, с верстака, слесарных тисков и желания сделать хорошую вещь. И никаких тебе дурацких проектов на молодежных форумах, халявных грантов, безумных споров в интернете, как нам обустроить страну, кто виноват, и что делать.
— Все равно деньги нужны… — заныла Маша. — Знаешь, как говорят, есть пять копеек — и бабушка в торгу, и мастер-классы.
На хроническую нехватку денег Маша жаловалась постоянно. Отца у нее не было, зато была младшая сестра, и всю семью тянула одна мама-формовщица. Иногда нам перепадали заработки в городе, когда мы катали детей на лошадях. Хотя какие там были заработки, так, гроши на в кафе сходить.
— Прикинь, я одно время хотела встретить богатого папика, — сказала Маша.
— Ты дура, что ли?
— Ну, наверное, да, была. Сейчас уже нет.
Она помолчала и добавила упавшим голосом:
— Очень денег хотелось. Думала, вот будет рядом богатый бизнесмен, он будет меня холить и лелеять, как Гумберт свою Лолиту.
В голосе Маши слышалась такая непроходимая тоска и горечь безотцовщины, что мне стало не по себе. Мне захотелось заплакать, еле сдержалась, хотя Машка носом все-таки хлюпнула.
Ёлки-палки, нам было всего-то неполных четырнадцать лет, нам хотелось ходить в кафе, есть пиццу, мчаться на лошадях к закатному солнцу, и чтобы будущее было, как в песне: «Прекрасное далеко, не будь ко мне жестоко, не будь ко мне жестоко, жестоко не будь…».
В тишине наступающих сумерек мы молчали и думали о своем и об одном. Маша терзалась мыслями, как разбогатеть, я же мучилась вопросом, где лежат наши деньги, в конце концов, куда-то же они делись?!
— Деньги решают многие проблемы, — сказала я. — Только бывает и так, что они создают проблемы.
«Не было бы денег, — подумала я, — и папа был бы жив. Был бы Осипов скромнее в своих желаниях и сейчас бы не гнил в тюремной камере. Ненасытимы глаза человеческие»19.
На улице было сумрачно и довольно тепло для февраля, минус два или около того, шел слабый снег, и большие мягкие снежинки кружились в воздухе, падали на землю и превращались в грязную ледяную кашу. Сквозь редкое ограждение денника Мафик тянулся мордой ко мне, старый конь чувствовал в кармане запах хлебной горбушки с солью. Мафика не проведешь, он жизнь коня прожил — не поле перешел.
— Может, банк грабануть?
Я вспомнила сидящих за решеткой снулых «тверских волков» и улыбнулась.
— Много ты знаешь счастливых ограблений банков? Одиннадцать друзей Оушена бывают только в кино, а в реальной жизни в тюрьмах сидят одни лузеры, дебилы-ауешники. В тюрьму попасть — ума много не надо.
— Мне четырнадцать будет в июне, у тебя в августе, нас в тюрьму не посадят.
— Скверная идея, Маш. Это тебе возраст медведя такие мысли подкидывает.
— Какой еще возраст медведя?
— Мне папа говорил, что каждый человек проходит через возраст медведя. По своему мышлению и поведению медведь сравним с подростком. Думает, что он самый умный и хитрый и что все его проступки сойдут ему с рук, ну, или лап. Он лезет туда, куда не надо лезть, понимает, что это опасно, и все равно лезет. Бывает, что какое-то время его проступки остаются безнаказанными, но наступает момент, когда медведь получает заслуженную пулю в голову или садится в клетку. Это случается всегда. Потому что, каким бы ни был медведь умным и хитрым, человек всегда умнее и хитрее зверя.
Так же и подросток. Думает, что он самый крутой, умный и хитрый, лезет в ларек за сигаретами и пивом, идет на ограбление, считая, что все сойдет ему с рук. На самом деле, за все в жизни приходится платить.
И для нас сейчас самая главная задача — пройти возраст медведя с умом и без потерь, без нежданчика в виде беременности, без наркоты, синьки и курева, тогда мы останемся людьми. Те из нас, которые не смогут преодолеть возраст медведя, останутся зверьми, умственное развитие у них остановится. Слышала про ауешников?
— Это пацаны, которые в тюрьму мечтают попасть?
— Они не смогли пройти возраст медведя, и умственное развитие у них остановилось. И в жизни им уже ничего хорошего не светит, так и будут до смерти по тюрьмам гаситься и чифир сосать из общей кружки.
— И когда он заканчивается?
— Кто?
— Возраст медведя.
— Ну, это смотря у кого как с головой. Вообще, в восемнадцать-двадцать лет уже можно выдохнуть.
— Блин, насчет ограбления это я так, мысли вслух. Еще вот лотерейные билеты покупаю каждую неделю, может, повезет.
Я скептически хмыкнула.
— Хорошо бы выиграть квартиру в Москве, или машину, или что-нибудь, хоть черта в ступе, — продолжала мечтать Маша и, вытянув ноги, постучала носками сапог, один о другой. — Или еще круче — сорвать джек-пот. Вот было бы здорово! Или знать бы какой-нибудь далекий таинственный остров, и чтобы там хранились пиратские сокровища, и чтобы секретная карта была бы только у нас…
И тут меня словно ледяным одеялом накрыло.
— Ты чего, Ника?! — словно издалека, доносится до меня испуганный возглас Маши. Она тронула меня за плечо. — Побелела вся, а?
— Сердце… кольнуло… — просипела я вмиг севшим голосом.
— Во блин!…
— Все нормально, — успокоила я ее. — Нормально все.
Мне всегда казались странными последние слова отца: «средь лесов зеленых… средь лесов зеленых…» Что он этим хотел сказать? И сейчас мне вдруг все стало ясно. Тогда, на дрезине и в больнице, вокруг нас было много чужих людей, и папа старался сказать так, чтобы поняла только я, и никто из других людей рядом. И был он тогда не в Твери, черт возьми! — ведь это так просто, сказать, что еду в Тверь, а сам в другую дверь.
Я вдруг поняла, где находятся наши деньги.
— Мне домой пора, Маш.
— Я тебя провожу, и даже не возникай.
Мы встали с дивана, и Мафик наконец-то получил вожделенную горбушку хлеба.
Маша проводила меня до остановки и посадила на трамвай.
— Как доберешься, позвони мне, ок?
— Обязательно.
Старый трамвай, лязгая металлическими сочленениями, повез меня через город и мост за Волгу.
Я сидела возле окна и снова и снова вспоминала последние слова папы «средь лесов зеленых… средь лесов зеленых…»
В трамвай зашел диковатого вида пожилой мужчина и принялся истово креститься на купола церкви за окнами. Церквей в Твери много, и мужику приходилось вертеться на сиденье, выглядывая по сторонам, чтобы не пропустить луковичные купола с золотыми крестами на вершинах. На очередной остановке в трамвай впорхнули три девушки в лосинах, коротких юбках и курточках, мужик посмотрел на них злобно и, спасаясь от греховных мыслей, принялся осенять себя перекрестиями с еще большим рвением.
На мобильник позвонила мама.
— Ерофея заберешь?
— Заберу, мам.
Я вышла на остановке и по пути домой зашла в детский садик за братом.
— Мороженное купим? — сразу спросил он, едва мы вышли из детсада.
— Я рассмотрю ваше предложение, сударь.
— Только ты побыстрее рассматривай, ладно?
И я подумала, почему бы и нет?
Мы купили мороженое и по снежной каше побрели к дому, вернее, я побрела, таща за собой санки с Ерофеем. Город окутали лиловые сумерки, и прохожие словно привидения мелькали тут и там. На вещевом рынке торговки закончили торговлю и упаковывали товар по сумкам, готовясь разойтись по домам.
В квартире я сбросила сапоги и, не снимая куртки, прошла в свою комнату.
— Сначала суп, потом мороженое, — сказала я мимоходом.
— Суп мы в детском саду уже сегодня ели! — запротестовал Ерофей.
Я провела ладонью по ряду разноцветных книжных томов на полке, вытянула из их тесных рядов зеленую книжицу стихов Уильяма Йейтса и прошла на кухню. Ерофей сидел за столом и как завороженный смотрел на коробку с пломбиром.
Я присела рядом, открыла книгу, пролистала страницы, нашла стихотворение и четко, с выражением прочитала вслух:
Там, средь лесов зеленых,
В болотистой глуши,
Где, кроме цапель сонных,
Не встретишь ни души, —
Там у нас на островке
Есть в укромном уголке
Две корзины
Красной краденой малины.
В наступившей тишине, я обняла брата, поцеловала в макушку.
— Ерошка… Пришло время есть мороженое.
Он взглянул на меня глазами отца.
— И малину?
— Малину будем есть летом.
Часть 3
Костяной Мох
Если никогда не пойдешь в лес, с тобой никогда ничего не случится и твоя жизнь так и не начнется.
К. Эстес. «Бегущая с волками»
О том, чтобы немедленно идти во Мхи, и думать было нечего. Зимой там снега по пояс, а под снегом — незамерзающая ледяная трясина. По-любому придется ждать лета.
До июня я как на иголках была, только и думала о предстоящем походе, старом блиндаже на островке посреди заросшего камышом озера, снова и снова просчитывала, вспоминала маршрут, приметы тропы. И готовилась. В первую очередь физически. Через день бегала на ипподроме. Пускала лошадь по кругу, а сама с груженным песком рюкзаком бежала рядом, держась за луку седла.
— К Олимпиаде, что ли, готовишься? — обалдевали девчонки.
Я отшучивалась, что, мол, стараюсь держать форму.
— Какая форма, ты и так худая как селедка! — удивлялась Маша.
— Потому и худая, что бегаю, — отвечала я.
Для поездки в Тросно нужны были деньги, и первое время я экономила на школьных перекусах в буфете, на мелочи, которую мне мама выдавала каждый день. Старалась больше ходить пешком, чтобы за билеты на трамвае и автобусе не платить.
Посоветовалась с Машей, и она подкинула идею заработка: собирать конский навоз и продавать дачникам. И мы принялись собирать по конюшне навоз, паковали его в мешки для строительного мусора и на Мафике втихаря вывозили за территорию ипподрома, где нас уже ждали покупатели. Мафик за участие в нелегальном бизнесе получал свою долю яблоками и уже через пару дней мудро смекнул, что без него мы никак не справимся, и стал вести себя, как крестный отец мафии: мог потребовать оплату вперед и после сделки не гнушался вымогательством дополнительной пайки хлеба с солью. Выхода не было, приходилось идти на поводу, поскольку на все призывы к совести старый мудальерос только скалил зубы и неприлично ржал, скотина этакая.
В марте, во время весенних каникул, финансовый вопрос решился как нельзя лучше: меня по протекции отца соседки Ани — Ивана Викторовича — взяли на подработку в почтовое отделение. Сначала начальница не хотела меня принимать, мол, мала еще, но потом махнула рукой, и я две недели бандероли с посылками сортировала, заработала семь тысяч рублей плюс три тысячи получила за навозный бизнес, для моих предстоящих дел собранной суммы было более чем достаточно.
Ближе к лету стала вырисовываться проблема каким-то образом обосновать свое отсутствие дома в течение некоторого времени. Я прикинула, четырех-пяти дней должно было хватить, но лучше неделя. Пришлось привлечь к планам Машу. Сказала ей, что мне надо позарез смотаться в Нелидово без ведома мамы, и следует что-то придумать.
— Конный поход, — не задумываясь, ответила она.
— В смысле?
— Каждое лето девчонки ходят в поход на лошадях. Обычно на два-три дня, но можем сказать, что на неделю.
Так мы и сделали. Я заранее предупредила маму, что в июле собираюсь с девчонками в конный поход в Бежецкий район, а Маша клятвенно подтвердила, что так и есть, в поход идем, на неделю. Мама была не против.
***
В конце мая я окончила седьмой класс и перешла в восьмой. Начались летние каникулы. Я еще месяц выжидала, молила бога, чтобы дождей не было и тропа просохла.
В начале июля, на Аграфену, съездила к Маше на дачу, собрала там ворох крапивы и шиповника20, сожгла на удачу и, как домой вернулась, стала собираться.
Перво-наперво положила в рюкзак «сайгу», два магазина по десять патронов каждый и отдельно пять патронов, снаряженных серебряными пулями. Больше смысла не было брать, если не помогут двадцать пять патронов, значит, дело дрянь, и пятьдесят не спасут. Еще взяла пару фальшфейеров, десятикратный бинокль «редфилд», он был гораздо легче старого немецкого бинокля, водонепроницаемый и с нескользящим резиновым покрытием. В рюкзаке также поместились моток альпинистской веревки, силовой пояс, рулон армированного скотча, рабочие перчатки, два фонаря — налобный «феникс» и всегдашний «шурик», большой кусок хлопчатобумажной ткани на случай рану перевязать и марлевый бинт, два мешка для строительного мусора, очень крепких, небольшой топорик и папин финский нож с рукояткой из карельской березы. В карманы штанов положила коробку с рыболовными крючками, леской и спичками.
Котелок не стала брать, супы и борщи варить я не собиралась, решила обойтись сухим пайком. Взяла только полулитровую стальную кружку и початый рулон пищевой фольги. В фольге можно что угодно запечь, и посуды не надо.
Продукты решила закупить в Нелидово.
Из одежды взяла штаны от старого охотничьего костюма, футболку, немецкий камуфляж, резиновые сапоги, портянки — куда ж без них. На голову — кепку «Remington». Вот в общем-то и все. До Нелидово я решила ехать в обычной городской одежде: джинсах, футболке, ветровке и кроссовках.
В избранный день попрощалась с мамой и поехала на автовокзал.
В автобусе на Нелидово, надо же, встретилась мне Лидия Васильевна, наша давнишняя знакомая. Она незнамо сколько лет лабазничала21 в Нелидово и когда-то вместе с нами торговала на базаре в Твери.
Лидия Васильевна поинтересовалась целью моей поездки, и я ответила, что в бывшем нашем доме надо забрать кое-какие вещи да к бабке Василисе заглянуть, проведать.
— К Василисе?
— Ну да, — невозмутимо ответила я.
Лидия Васильевна надолго озадаченно замолчала. Василису знали все.
— И как она там одна живет? — после долгой паузы, вздохнув, сказала Лидия Васильевна. — Тепловоз пока еще ходит, лесорубы технику вывозят, дачники вот за земляникой в лес потянулись. А потом? Поезд, говорят, скоро отменят, и как она будет жить?
— К ней гости приезжают иногда.
— Ну, гости… что гости…
— И хлеб она сама печет, огород есть, куры, козы, молоко, а больше ей ничего не надо, бабушки, они как птички, по зернышку поклевали, тем и сыты.
— Это смотря какие бабушки, — Лидия Васильевна хмыкнула, — иные мечут так, как будто с голодных лагерей вырвались.
— Наверное, потому что такого изобилия у них в молодости не было, вот и отрываются.
Вот так мы ехали и болтали о том о сем. Народ вокруг шуршал газетами, хрустел чипсами, в салоне автобуса пахло беляшами, пивом, нагретым пластиком, прогорклым человеческим потом и засаленной велюровой тканью. Лидия Васильевна достала из пакета жареную курицу и предложила мне. Я отказалась, не принято у нас вкушать пищу на виду и где попало. В кафе какое я бы еще могла зайти и поесть, но в автобусе на коленях рвать курицу, нет, это не по-нашему.
— Мой-то слыхала, что отчудил? — спросила Лидия Васильевна, грызя куриную ногу и скорбно качая головой.
«Моим» она за глаза называла своего мужа, тощего мужичка лет около пятидесяти со страшным для наших мест именем — Арчибальд Иванович и великой, духовно-скрепной фамилией — Бухалов. Никто его по имени отроду не звал, все больше Арчем кликали, как собаку какую, а жена его, Лидия Васильевна, так и вовсе «индейцем» звала, а в иных случаях —засранцем. Почему индейцем, черт его знает. Может, потому, что от неуемного потребления синьки и курева лицо Арчибальда Ивановича приобрело цвет темно-красного кирпича, а может, потому, что по пьяной лавочке уверял всех, что он прямой потомок вождя индейского племени команчей и в России оказался по досадному историческому недоразумению, а по какому недоразумению, он и сам не помнил.
Жену свою Арчибальд Иванович боялся до ужаса и, хотя нигде не работал, суетился по хозяйству, готовил ужин, пока Лидия Васильевна торговала на рынке.
— Вечером прихожу и, если жрачка не готова, — сразу в торец бью, — делилась Лидия Васильевна секретами семейной жизни. — А рука у меня дюже тяжелая.
И то сказать, видной лосехой22 была Лидия Васильевна Бухалова.
Помня о тяжелой руке жены, Арчибальд Иванович всегда старался угодить супруге, но иногда срывался, давал, что называется, маху и впадал в хоть и кратковременный, но жесточайший запой. Питие продолжалось три-четыре дня, а затем протрезвевший Арчи со свежим фингалом под глазом тащил в постель супруге яичницу на сале и бутылку пива, из которой ему милостиво разрешалось глотнуть пару раз.
Несмотря на трудности бытия, Арчибальд Иваныч жил не тужил, летними днями гонял на велике по Нелидово, разыскивая своих непутевых свиней, которые вечно шарились где ни попадя, то и дело норовя залезть в чужие огороды, за что были неоднократно биты, иногда вместе с хозяином, а семейству Бухаловых выставлялись счета за огородные погромы. Тем не менее «команч» Арчи не унывал, до поры до времени не унывали и свиньи.
— Нет, не слышала. А что случилось? — спросила я.
Лидия Васильевна вновь горестно покачала головой.
— В прошлом году перед ноябрьскими праздниками борова решили забить. Я-то, как всегда, на рынке была, Арчи трезвый, ну, я и понадеялась. Забойщик был из Межи, в помощниках Арченок мой да его дружки, такие же дураки.
Последнее слово Лидия Васильевна произнесла громко и отчетливо, так, что на нас соседи по салону стали оглядываться.
Лидия Васильевна помолчала и продолжила:
— Забили они борова, все как положено, разделали, тушу на крюк подвесили и пошли, балбесы, в хату, чтобы, значит, перекурить. Как же! Пить они пошли, сволочи! По стопочке, затем по второй, уж не знаю, сколько они там перекуривали… — Она опять поджала губы и посмотрела на мелькающие поля и перелески за окном автобуса. — Соседка моя, Татьяна, стучится в дом, что, мол, у вас случилось? А они: «А что такое?» А она им и говорит, что видела как «скорая помощь» к дому подъехала, санитары выкатили со двора носилки с телом, простынкой накрытым, погрузили в машину и уехали. Мужики подхватились на задний двор, где свинья на крюке висела, а там, прости господи, хер ночевал. Пустой крюк болтается. Как я Арченка на крюк не повесила, — соседи остановили. Нет, ну надо же, сообразили, ханурики, свинью за больного выдать. Как вспомню, так плакать хочется, такой гладыш23 был, сто пятьдесят килограмм чистого весу.
Лидия Васильевна погрузилась в горестное молчание. Я же подивилась искусству воров. Да уж, разыграли спектакль. Мне припомнилось, что с Арчибальдом Ивановичем все время какие-то истории случаются. Надумал он как-то раз колоть кабана по кличке Жулик. Дело было непростое, тут и глаз меткий, и твердая рука нужны, и тесак хороший. Самым известным забойщиком в округе считался здоровенный мужик Петр Лукич из Межи, у него для таких дел даже спецоборудование имелось — клинковый штык от австрийской винтовки «манлихер» времен Первой мировой войны. Рука у него была твердая и легкая, и его все звали, если требовалось скотину забить. В Тверской области свиней обычно режут, тогда как в Забайкалье их стреляют. И папа мой всегда винтовкой пользовался, когда скотину требовалось забить. У нас это было так: перед забоем свинью не кормят, потом ставят перед ней таз с отрубями, и только она рыло радостно туда сунет, тут ей — бац в голову. Свинья только копытом взбрыкнет, и дух долой. Папа обычно стрелял из мелкашки, домашние свиньи — это не дикие кабаны, лобная кость у них тонкая.
В общем, Лидия Васильевна пожадничала платить и стала думать, где бы за недорого найти мастера по забою. Однако недаром говорят, не гонялся бы ты, поп, за дешевизной, потому как Арчибальд Иванович возьми и скажи, что он и сам спец и профи по части забоя свиней и крупного рогатого скота. Лидия Ивановна было засомневалась, но Арчи приволок какого-то помирушку-собутыльника, и тот клятвенно подтвердил, что был свидетелем забоя и видел Арчи в деле, уж такой он мастер, такой мастер… Настоящий команч!
Короче, на дело Арчибальд Иванович пошел со столовым ножом. Стакан водки для храбрости выпил и с маху саданул кабана в бок. Понятно, что со столовым ножом на кабана не ходят, пусть даже и домашнего, и если Арчибальд Иванович и был мастером-забойщиком, то разве что во сне.
Обезумевший от боли и подлости хозяина Жулик одним ударом рыла сбил с ног Арчи и двух его подельников, вырвался из загона во двор, снес калитку и помчался по улице. Поболее часа бегал. Добежал аж до вокзала, где пассажиры проходящих поездов с изумлением и ужасом смотрели на мечущегося по перрону окровавленного визжащего кабана с ножом в бочине. Кое-как загнали кабана в подъезд, и там его вызванный наряд милиции застрелил. Сержанту, одной короткой автоматной очередью положившему конец безобразию Жулика, пришлось потом четверть туши отдать в знак благодарности за потраченные боеприпасы.
— Это ж надо такое учудить! — все сокрушалась Лидия Васильевна. — Мафия, чисто мафия, вот что я скажу! Нигде от нее спасения нету.
За окнами автобуса мелькали леса и заброшенные колхозные поля, и чем дальше мы ехали, тем больше становилось леса, и вместо полей стали появляться лесные поляны.
На остановке во Ржеве перед вышедшими из автобуса пассажирами выступили двое цыган: мужчина и девочка лет четырнадцати, моя ровесница. По всему видать, отец с дочерью.
— Дорога дальняя, люди добрые, песни веселые! — крикнул цыган и растянул меха гармони.
— А я не хочу четыре стены, пол, потолок! — звонким голосом закричала девочка. — Солнце хочу, неба хочу, ветра хочу и дорог!
Бодро закончив песню, они прошлись вдоль толпы пассажиров и местных зевак, собирая деньги с поклонников. Я бросила мелочь в шляпу цыгана, девчонка все же старалась.
После кратковременной стоянки автобус продолжил путь.
— Вы-то как живете? — спросила Лидия Васильевна.
— Помаленьку, — ответила я уклончиво.
— Сашка-то какой мужик был справный, надо же такому случиться… — Лидия Петровна вздохнула.
Мне не хотелось говорить о папе, я сделала вид, что интересуюсь окрестностями, а потом и вовсе задремала.
Лидия Васильевна принялась шуршать многочисленными пакетами, что-то бормоча, потом у нее зазвонил телефон, и она долго разговаривала с какой-то Ольгой о торговле на рынке. Судя по довольным репликам, дела у них шли неплохо.
Спустя два часа за окнами замелькал знакомый нелидовский пейзаж: похожие на пирамиды холмы выработанной породы — терриконы и рядом с ними барачного вида двух-трёхэтажные дома. Вскоре автобус подкатил к автовокзалу на улице Советской.
— Прибыли, слава тебе, господи, — сказала Лидия Васильевна и засуетилась, собирая вещи.
Я помогла ей вынести из автобуса сумки и пакеты.
— Ты Василисе денег не предлагай, она этого не любит, — посоветовала Лидия Васильевна на прощание.
— Да я в курсе.
— Купи ей конфет шоколадных, «Василек», «Буревестник», карамели мягкой к чаю, колбаски «докторской».
— Куплю обязательно.
— Так лучше будет. А маманька твоя знает, что ты уехала?
— А как же. Завтра автобусом обратно в Тверь.
— А-а, ну и ладненько, — Лидия Васильевна помолчала и добавила: — И все-таки напрасно Полина тебя отпустила. Одна девочка и в такую даль.
Она поджала губы, покачала головой неодобрительно.
— Ну и ладненько, — повторила она и пожелала мне счастливого пути.
Закинув рюкзак за спину, я зашагала к железнодорожному вокзалу.
В кассе вокзала я узнала, что локомотив до Тросно отправится ближе к вечеру, сдала рюкзак в камеру хранения и вышла в город. По дороге встретила Ирку Антипову, одноклассницу по нелидовской школе.
Она шла по тротуару с наушниками в ушах, слушала музыку. Я сзади подкралась и ка-ак хлопну ее по спине, она так и подскочила.
— Кто же на улице в наушниках ходит? Вот так идешь ты, вся на расслабоне, музыку слушаешь, а сзади маньяк или машина.
— Ника! Ты как здесь?
— Попутным ветром.
Мы постояли, поболтали о том о сем, вспомнили школьные дни, когда я еще училась в Нелидово.
Иринка похвасталась новым мобильником, пересказала все школьные и городские новости, ну и я поведала о жизни в Твери. О цели своего приезда распространяться не стала, сказала, что по делам в деревню заглянуть надо.
Иринка спросила, как мне в Твери живется.
— Нормально все.
— А в школе как?
— Мне сказали, жить буду.
— Шутишь, — разулыбалась она. — Ну, значит, все хорошо. А у нас в округе медведь-людоед появился, — сказала она с таким видом, как будто медведь-людоед был ей лучшим другом.
— В смысле, людоед?
— В самом прямом. Напал на рабочего с железки и съел его. Нашли только полтуловища с рукой и головой, ветками присыпанные, — с жутким восторгом в глазах тараторила Иринка. — Кстати, возле вашего поселка его нашли.
— Возле Тросно?! Да ты что?! Ничего себе! — Мне стало как-то не по себе, медведей-людоедов в наших краях еще не было.
— Так что ты там осторожнее, — предупредила она. — В поселке вашем только Василиса и осталась.
— И дачников нет?
— Не знаю, ну, может, какие и приехали. — Иринка пожала плечами. — Ладно, пойду я, мне дома надо быть, маме обещала.
Мы попрощались, она пошла домой, я — в магазин, где купила килограмм конфет «Ласточка», мягкой карамели и колбасы «докторской» добрый такой кусище. Для похода взяла буханку хлеба «дарницкий», батон колбасного сыра и пару кусков копченой говядины, она легкая и в тепле хорошо хранится.
Вернулась на вокзал, купила у бабушек с лотка небольшой пакет картохи, пару пучков редиски, лук зеленый и стала ждать. Как подошел тепловоз до Тросно, мужики из поездной бригады меня узнали и ну расспрашивать, что да как и с какими планами вернулась в Нелидово. Еле отболталась.
В свою очередь я, конечно же, сразу спросила про медведя.
— Пришлый он, раньше его здесь не было, — ответил Иван Ефимыч, машинист тепловоза, пенсионер, все еще подрабатывающий на узкоколейке.
— Помню, возле нашей фермы жил медведь, — сказала я, — но он нормальный был, без закидонов.
— Хитрован, что ли? Помню, Сашка рассказывал… Нет его уже. Подрались они, территорию делили, видимо, пришлый-то помоложе и сильнее, ну и, значит, заломал вашего Хитрована.
— Вот, блин, дела…
— А потом был случай, пришлый под поезд попал, выскочил на рельсы, ну, его и зацепило. Он озлобился и теперь беспредельничает, так что ты там осторожнее, Ника.
Как всегда, поезд шел еле-еле, хотя тащил за собой всего два вагона: вагон-магазин и еще один, с ягодниками.
Я смотрела по сторонам, вроде знакомые места и вроде уже незнакомые. И лес стал словно другим, каким-то чужим, настороженным. Кряжистые ели огромными ветвями тянулись к поезду, как бы преграждая путь, и даже белоствольные березы выглядели испуганными.
Вдали показались дома поселка. Тепловоз пискнул сигналом, замедляя ход. Немногочисленные пассажиры с ведрами и лукошками в руках потянулись к выходу, — нелидовские приехали за ягодой, как раз был в разгаре сбор земляники, она в наших местах знатная, крупная и пахучая, на столе пучок оставишь, так земляничный запах на весь дом целый день будет стоять.
Ягодников было мало, видимо, слухи о медведе-людоеде дошли до многих, никто не хотел рисковать. Мне стало не по себе, мелькнула мысль, не отложить ли поход на другое время, пока проблема с медведем не разрешится?
Послышалось шипение тормозов, тепловоз остановился, и я, подхватив рюкзак, направилась к выходу.
Ладно, будем надеяться, что все обойдется, в конце концов, медведь — не дурак, в дальние болота не полезет. Скорее всего, он будет ошиваться возле поселка и железной дороги до тех пор, пока его не застрелят. Такова судьба всех медведей-людоедов.
Как только сошла с поезда, сразу заметила, что тропа к нашему дому напрочь заросла травой. Взглянула на дом — сердце сжалось, такая на меня тоска напала, я едва не расплакалась. Окна досками крест-накрест заколочены, крыша в одном месте провалилась, и в проломе топорщились кусты полыни. Калитка распахнута настежь, хотя перед нашим отъездом была закрыта на проволоку. Зашла, оглядела двор: дом, крыльцо, сарай для скота, курятник, пустая собачья будка, баня, за ней — огород заросший бурьяном по пояс, во дворе навес над беседкой с мангалом и грудой давно остывших углей. Высоченная береза стала еще выше и толще, и ее листья так и трепетали на ветру, словно она была рада меня встретить. С крыши дома ко мне метнулся темный силуэт, я было отшатнулась, но тут же поняла, что это филин Яшка заметил меня и узнал.
— Яшка! — крикнула я, и он, вцепившись когтистыми лапами в рюкзак, ответил мне радостным клекотом.
— Какой ты стал большой и красивый! Помнишь меня?
Я почесала ногтем его голову.
Филин снова клекотнул и застыл с раскрытым клювом, настолько ему стало приятно, а у меня слезы так и полились из глаз, и стало так горько и тяжело, что просто невыносимо. Как же так? Все было, и все в одночасье рухнуло.
— Эх, Яшка, видишь, как все получилось… Ничего не стало… Мы, Яшка, уедем далеко-далеко, остаешься здесь за хранителя памяти, вспоминай нас, ладно? И мы тебя никогда не забудем.
Я губами прижалась к птичьей голове, вдохнула тепло, затем аккуратно поставила филина на ограждение крыльца. Яшка распахнул огромные крапчатые крылья, взмахнул пару раз и начал вертеть головой на все стороны, контролируя территорию и защищая меня от неожиданных угроз.
В мастерской, где на верстаке ржавели оставленные тиски, я нашла такой же ржавый лом и с его помощью оторвала доски с окна. Двери были заколочены насмерть, мне бы никаких сил не хватило их открыть. Через окно закинула в дом рюкзак, следом сама забралась.
Внутри было сумрачно и тихо. Сквозь расщелины досок на пол и стены падал узкими лучами дневной свет. Пахло нежилой, гулкой пустотой, пылью, сырой известью и влажным деревом. Пахло прошлым. Прошедшее время тоже имеет свой запах, и в иных местах тебя так и окутывает затхлой пылью и могильной тишиной, и тянет остаться, но ты понимаешь, что этого делать нельзя, иначе есть риск остаться в прошлом навсегда.
На кухне меня встретила давно остывшая печь, брошенная посуда на полках, тут и там разбросанные пожелтевшие газеты. В моей комнате на стене все так же висела карта России, напротив, возле стены, — диван, на котором лежали несколько журналов «Охота» и «Вокруг света».
Первым делом я достала из рюкзака «сайгу», зарядила и прошлась по комнатам со стволом наперевес. Проверила все кладовки, где обнаружила ворох пахнущих плесенью старых вещей, на кухне открыла подпол и лучом фонарика осмотрела пространство, кроме небольшой кучи проросшей картошки и забытой на полке литровой банки лоя24, там ничего не было.
В моей комнате третья от окна половица — поднималась, я это знала, потому и спрятала там «сайгу», не будешь ведь средь бела дня ходить с карабином по улицам.
Достала из рюкзака конфеты с колбасой, вылезла через окно во двор и заросшей тропой направилась к бабке Василисе.
Постучала в калитку, толкнула от себя, и вот она, Василиса, с клюкой стоит на крыльце с таким видом, словно знала, что к ней придут.
На мое приветствие Василиса ничего не ответила, только смотрела на меня пристально, не моргая. Я отметила, что лицо у нее стало еще смуглее, щеки ввалились, и только глаза все так же светились внутренним огнем, как угли кострища.
Василиса сделала движение рукой, как будто стирая перед собой невидимое изображение, и на меня пахнуло козами, сеном и мочевиной.
— Отец твой вчера приходил, — сказала она скрипучим голосом.
Я так и обмерла.
— Что вы такое говорите, бабушка? — спрашиваю.
— «Пионерку» завтра с утра поставим, вертайся в дом да ружьишко-то рядом придерживай, он смотрит на тебя.
Я так и обалдела, откуда ей известно, что мне нужна дрезина, и кто такой он, что на меня смотрит?
— Гостинцы сюда положи, — она ткнула клюкой на огромный пень посреди двора. На пне стоял немецкий снарядный ящик с черным готическим шрифтом на темно-зеленого цвета деревянной крышке.
Я положила конфеты и колбасу на ящик, попрощалась и, спиной открыв калитку, выскочила на улицу, дрожа, как испуганная мышь.
Вернулась в дом, поужинала говядиной, редиской и луком, воды колодезной напилась, постелила на старом диване пару телогреек, накрыла куском брезента и легла, пристроив рядом карабин и накрывшись старой маминой епанчой25.
Тишина кругом, не было слышно даже возни сверчка, видимо, ушел и он. В опустевшем доме даже сверчкам не хочется жить. Некоторое время я смотрела, как за досками на окнах постепенно тускнел сумеречный свет, и в какой-то момент провалилась в сон, как Алиса в кроличью нору.
Спала очень чутко, несколько раз в течение ночи просыпалась, смотрела в темное окно, все казалось, возле дома кто-то ходит. Под утро сон приснился, как будто сижу в яме, а ко мне черная то ли рука, то ли лапа тянется, и тут я проснулась, вся мокрая от пота, рывком поднялась, привычным движением пальца переводя предохранитель карабина в положение «огонь».
В доме царила все та же гулкая пыльная тишина, в щели между досками на окнах в комнату проникал мягкий предрассветный свет. Какое-то время я сидела на кровати, зевала, терла глаза, приходила в себя. Затем встала, оделась по-походному, а городскую одежду оставила в ящике дивана. Собрала рюкзак и через окно вылезла из дома.
Поселок и окрестности вокруг были скрыты в густом тумане, а значит, день обещал быть жарким.
Из колодца подняла ведро ледяной воды, умылась и, расположившись под навесом, позавтракала колбасным сыром и хлебом. Налила кружку воды и долго сидела, смотрела, как под лучами солнца тает туман, оставляя после себя сверкающую мириадами капель траву. Вот бы раздеться сейчас да, как прежде, пробежаться голышом по мокрой от росы траве! Где-то в лесу послышалось кукование кукушки, и это был единственный звук окружающего пространства. Тишина в поселке стояла жуткая. Ни тебе кудахтанья кур, ни мычания идущих на выпас коров, ни лая собак, ни человеческих голосов.
Я допила воду, положила кружку в рюкзак и, забросив его за спину, направилась к Василисе. Карабин просто повесила на плечо, в конце концов, милиция и в лучшие времена здесь не хаживала, а сейчас хоть на танке кати, — никому дела нет.
К дому Василисы подошла, а она уже калитку открыла. На мое приветствие и на этот раз ничего не ответила, наверное, у колдуний так принято, лишний раз ни с кем не здороваться. Одета она была в свое обычное черное платье в пол и короткие резиновые сапоги, ярко-синие с белыми ромашками. На голове черный платок. В руках Василиса держала косу и холщовую сумку.
— Ты уж, дочь, меня подвези к покосу-то, — сказала она, поправляя платок.
— Подвезу, — пообещала я, а сама думаю, ну и как же мы вдвоем поставим дрезину на рельсы? Все-таки триста килограмм, это вам не хухры-мухры.
Дрезина нашлась за домом Николая Степаныча, где она сиротливо стояла рядом с рельсами узкоколейки, едва заметными в буйно разросшейся траве. Я как взглянула, так сердце защемило. Вспомнила, как с городскими девчонками каталась на «пионерке», и как только дрезина отходила от «перрона», мы дружно орали на всю округу:
Медленно дрезина уплывает вдаль,
Встречи с нею ты уже не жди!..
На колесной базе дрезины была закреплена скамейка из грубо оструганных досок с ветхим матрасом для мягкой посадки пассажиров и рулевого. С виду и не подумаешь, что эта лавочка с мотором способна мчаться со скоростью пятьдесят километров в час, не зря ее, бывало, называли — «бешеная табуретка».
Подойдя к дрезине с двух сторон, попытались мы было поднять ее на рельсы, да не тут то было. Ничего не получалось. Нам просто не хватало сил.
«Вот же ёкарный бабай, что же делать?» — думала я, отходя от тележки и прикидывая варианты. Вариантов в общем-то было всего ничего: или двое взрослых мужиков, или ноги в руки и с песней до Пелецкого Мха, а это порядка двадцати километров. Я пожалела, что вчера не попросила ребят из локомотивной бригады помочь нам поставить дрезину на рельсы.
Василиса же отошла в сторону, присела на штабель старых шпал, достала из сумки пластиковую бутылку с водой и принялась пить из нее мелкими глотками.
Я взглянула на поднимающееся солнце, еще каких-то пару часов, и нас, как пламенем, накроет июльской жарой.
— Елки-палки… — процедила я сквозь зубы.
Нет, вдвоем мы здесь ничего не сможем сделать. Поднять дрезину смог бы разве что Кинг-Конг. Но где его взять, Кинг-Конга-то?
Возле шпал валялся ржавый, погнутый лом, я сунула его под колесо и попыталась было использовать лом как рычаг. Да куда там! Здоровенная железяка вырвалась из-под колеса и едва не снесла мне колено.
Ситуация, по ходу, вырисовывалась тяжелая, можно даже сказать, катастрофическая.
Я присела рядом с Василисой, чтобы перевести дыхание, и тут вдруг вспомнила, что в кузне Николая Степаныча всегда хранились ручные тали, это такие специальные грузоподъемные лебедки с цепным приводом.
Не говоря ни слова, я быстрым шагом направилась к кузне, стоявшей рядом с домом Николая Степаныча.
Уже на подходе меня стали одолевать сомнения, вряд ли инструменты все еще там, скорее всего, их уже растащили. Зайдя в кузню, я поняла, что была права в своих сомнениях. В помещении остался верстак, печь, выложенная внутри огнеупорным кирпичом, да массивная наковальня, до которой еще не дотянулись руки охотников за металлом. Две двутавровые балки под потолком были пусты, а ведь именно на них перемещались тали. Даже роликов не осталось, все сняли, сволочи.
— Эх, черт… — вырвалось у меня, и я тут же перекрестилась на всякий случай.
Поразмыслив немного, вспомнила, что Николай Степанович хранил часть инструментов в сарае, где под потолком были сделаны специальные скрытые полки для хранения особо дефицитных инструментов.
Я метнулась в сарай и по приставленной доске поднялась к потолку. Ура, повезло! На полке лежали мотопила «хускварна», ворох стальных тросов различной толщины, погрузочная лента из полиамида и две тали.
Я сбросила одну из талей на пол и, обмотавшись цепями, как балтийский матрос времен Гражданской войны пулеметными лентами, вернулась к дрезине, не забыв прихватить и погрузочную ленту.
Василиса смотрела на мои действия с явным любопытством и все так же молчала.
Первым делом я закрепила трос кольца тали на толстой накренившейся березе, на мой взгляд, она была достаточно крепкой, чтобы выдержать трехсоткилограммовый груз. Крюк тали закрепила за кольцо тросика и, пропустив полиамидную ленту под дрезиной, прикрепила к лебедке. Оценив получившуюся конструкцию, медленно потянула за цепь, приводя в движение шестеренчатый механизм подъемного устройства. Дрезина дрогнула, колеса оторвались от земли, внутри березы послышался хруст, и я в ужасе закрыла глаза. Время шло, ничего не происходило. Затаив дыхание, я осторожно потянула цепь вниз. Дрезина поднялась еще выше и остановилась, слегка покачиваясь.
Тут мне на помощь пришла Василиса. Руками упершись в борт, она подвела дрезину к рельсам и придержала. Я потянула другую цепь, осторожно опуская дрезину точно на рельсы. Послышался глухой металлический стук, и вот уже «пионерка» стоит на рельсах в ожидании пассажиров. Получилось!
Василиса засуетилась, пристроила сумку на скамейке и полезла следом. Едва устроившись, она принялась меня торопить:
— Поехали, девка, поехали, не ровен час, гости с города нагрянут, а мне сено надобно сгрести.
Не такой, значит, одинокой была жизнь Василисы.
Я сняла с березы таль и положила под скамью, мало ли что в дороге может случиться, сойдет дрезина с рельс, мне одной ее никак не поставить, и тогда лебедка будет очень кстати. Бегом вернулась в сарай и принесла оттуда «хускварну», наперед не забыв проверить наличие топлива. Впереди могут быть завалы, так что мотопила будет очень кстати.
По просьбе Василисы взяла косу и воткнула ее черенком между досками сиденья. Полотно косы полумесяцем вознеслось над дрезиной, и со стороны «пионерка» стала похожей на боевую колесницу из фильма «Безумный Макс: Дорога ярости».
На дрезине я могла ездить с детства и знала, что управлять ей следует очень внимательно, ни в коем случае нельзя гнать, потому как превышение скорости всегда приводит к проблемам, и в этом случае неважно, на дрезине ты едешь или на машине, это любой водитель подтвердит. Тормозные колодки на дрезине сделаны из березы, и на мокрых от росы, дождя или снега рельсах тормозить бесполезно.
Пристроив рюкзак и карабин рядом с сидушкой водителя, я перекрестилась, завела двигатель и поставила ручку управления контроллера в положение «ход-1». Дрезина вздрогнула и медленно покатила по рельсам.
Я перевела ручку контроллера на «ход-2», и «пионерка» ускорила движение. Сначала колея шла по полю, потом мы проехали поселковое кладбище и сразу попали в зеленый коридор из наклонившихся над рельсами деревьев.
Рельсы на вид казались вполне проходимыми, и я решилась поставить ручку контроллера в положение «ход-3». Дрезина подпрыгнула и, завывая вентилятором, понеслась вперед, переламывая попавшие под колеса мелкие ветки. Стрелка на спидометре приблизилась к отметке тридцать километров, и я заставила себя сбавить ход. Впереди узкоколейка практически скрывалась в траве, и кое-где были видны прогнившие шпалы, на такой скорости рельсы могут не выдержать тяжести дрезины, колеса слетят с рельс, и ладно я, может, и уцелею, а Василиса падение точно не переживет.
Подпрыгивая на разбитых стыках, мы медленно катились сквозь густой лес, стеной стоявший вдоль колеи. Уклоняя голову от низких ветвей, я тихо радовалась, что по ходу движения нет ни завалов из упавших деревьев, ни разобранных рельс.
Внезапно Василиса сухим, костистым кулаком ткнула меня в спину.
— Вот здесь, здесь останови, — махнула она худой смуглой рукой вправо.
Не так уж далеко от поселка, и все же как же она возвращаться будет? — подумала я, ставя ручку контроллера в положение «тормоз-3» и останавливая дрезину напротив лесной поляны с длинными полосами скошенной, уже успевшей подсохнуть травы.
Василиса, кряхтя и бормоча, сошла на землю, постояла, держась за платформу одной рукой, краем платка утирая пот со лба.
— Вернусь, девка, ты за меня не беспокойся, — ответила она, как будто услышав мой вопрос.
Мне стало не по себе от ее проницательности.
— Говорили мне, медведь здесь бродит, — сказала я.
— Ходить в лесу — видеть смерть на носу, — загадочно ответила Василиса и после паузы добавила, глядя мне в глаза: — Будешь идти, не бойся, ночью за стеклом хоронись, серебро рядом держи, чужое не бери, отец твой взял в земле, — в землю и ушел.
— Какое стекло, какое серебро, бабушка?
Василиса не ответила, отвернулась и зашагала к старой липе, под роскошной кроной которой ее ждала спасительная тень.
Перед тем как поставить контроллер в положение «ход-1», я оглянулась. Василиса, прямая, худая, в черном платье и с поставленной косой у ног, ни дать ни взять — сама смерть, стояла на краю поляны.
«Серебро рядом держи».
Я помахала ей рукой, она же молча смотрела мне вслед, и только узкое полотно косы жутковато поблескивало в солнечных лучах. Я прибавила скорость, аккуратно вошла в поворот, и вот уже ни поляны, ни бабки Василисы, ни зловещей косы, вокруг только лес, теплый, пахнущий разнотравьем ветер в лицо да уходящая вдаль полоса узкоколейки.
До Пелецкого Мха добиралась часа полтора. И пары километров от сенокосной поляны не проехала, как один за другим пошли завалы, и пришлось задействовать мотопилу. То и дело приходилось останавливаться, сходить с дрезины, пилить лежащие поперек колеи стволы деревьев, оттаскивать ветки, короче, умоталась вдрызг, да еще жара и комары достали.
Вот так я то останавливалась, то ехала, а потом рельсы внезапно закончились. Вроде бы и знаешь место, где они заканчиваются, но все равно оторопь берет, вот были рельсы, и вот их нет. Как раз между двух озер: Кремно и Бездонного. Мне надо было идти направо, к «чернею».
Как только заглушила трескучий двигатель, так сразу накрыло тишиной, а затем вокруг послышались знакомые с детства звуки лесной чащи: шелест потревоженной легким ветром листвы, пересвист птиц, жужжание пчел, стрекот кузнечиков в траве и деловитый перестук дятла, время от времени нарушаемый вкрадчивым кукованием кукушки. Запах еловой смолы смешивался с запахами прелой листвы и пряным грибным ароматом, уже пошли «курочки»26, и в Нелидове бабушки уже вовсю ими торговали.
Некоторое время я сидела на скамье и, сжимая в руках карабин, настороженно осматривалась, прислушивалась, проникалась невидимой жизнью, кипевшей в зарослях леса, вдыхала запах трав и любовалась крупными синими цветками колокольчиков, чуть колыхавшимися под слабым теплым ветерком.
Мне хватило пары минут, чтобы понять: за почти год городской жизни я заметно отвыкла от леса. Прежде никогда не боялась находиться в лесу одна, сейчас же казалось, что кто-то тяжелым, недобрым взглядом смотрит мне в спину, и я нервно обернулась, цепко сжимая в руках карабин. Немного отдохнув, я слезла с дрезины и, закинув за спину рюкзак, зашагала по едва заметной колее, где когда-то были рельсы, а сейчас остались только шпалы в виде сгнивших жердей.
Перед выходом на болото первым делом нашла муравейник, водой из бутылки смочила кусок марлевой ткани, выжала и расстелила ее на муравьином холме. Подождала минут десять, стряхнула с марли муравьев и тщательно протерла пропитанной муравьиной кислотой тканью лицо, шею, руки. Муравьиная кислота лучше любого антикомариного спрея.
Придерживая «сайгу» стволом вниз, чтобы, в случае чего, мгновенно вскинуть ствол, я старалась ступать быстро и, по возможности, тихо, время от времени останавливалась, оглядывалась по сторонам, пристально всматривалась в лесную чащу, спутанные заросли кустарника и высокой травы.
Я не могла свистеть или кричать, чтобы предупредить зверя о присутствии человека, как это обычно делается, когда собираешь грибы или ягоду, поскольку боялась, что кроме зверей поблизости могли быть и люди, а вот с людьми мне хотелось встречаться меньше всего, уж лучше с медведем.
С каждым километром пути идти становилось и тяжелее, и легче одновременно. Тяжело было от нескончаемой продолжительности дороги, путающей ноги травы по колено, трухлявых жердей под ногами, лесной духоты, палящего солнца, мельтешения мошкары перед лицом. После очередного отдыха рюкзак за плечами становился все неподъемнее и неподъемнее. С другой стороны, окружающее пространство уже не казалось чужим и страшным, я словно растворялась в лесных дебрях и становилась как будто своей, и уже не так цепко путалась трава под ногами, и даже обитатели леса не избегали встречи со мной.
Несколько раз я замечала выводки кабанов, один из секачей вырвался из чащи буквально в полусотне метров от меня, и неизвестно, кто из нас испугался сильнее, я или кабан. Несколько раз тропу перебегали упитанные зайцы, за одним из них метнулся крупный волк, и я сначала нереально шуганулась и едва не пальнула, но потом порадовалась, потому как волки летом растят волчат и потому очень осторожные, а если случилось вам увидеть волка и он пересечет ваш путь, — это вернейшая примета к счастью.
Однако упустив зайца, волк вышел из леса и остановился, глядя на меня. Я тоже замерла, а затем медленно потянула из ножен нож. Волки хоть и не в стае, но летом тоже есть хотят, к тому же любой хищник легко считывает информацию и всегда способен понять, кто перед ним, взрослый человек или ребенок, мужчина или женщина, и может определить слабость или силу жертвы, а в том, что я была жертвой, он, похоже, не сомневался.
Волк наклонил лобастую башку к земле и, как бы не замечая меня, принялся что-то там вынюхивать. Затем резко поднял голову, посмотрел на меня, и взгляд у него был оценивающий, примерно так мы смотрим на колбасу, открывая утром холодильник.
Я слегка постучала лезвием по стволу карабина.
— Даже не думай.
Волк серой тенью метнулся в кусты. Не любят звери металлических звуков. Уже скрываясь в чаще, он обернулся и фыркнул, как бы говоря: «да и пожалуйста».
А я до самого болота шла с карабином на изготовку и оглядывалась по сторонам.
Мало-помалу лес вокруг стал редеть, незаметно стихло птичье многоголосье, под ногами зачваркала болотная жижа, и вот уже Пелецкий Мох распахнулся передо мной бескрайней болотной равниной. Теперь я была как на ладони, поэтому приходилось чаще останавливаться и осматриваться, активно юзая бинокль. Тропа была хоть и набита проходившими здесь охотниками и рыбаками, все равно идти было тяжело, зыбкая почва проседала под ногами, и я временами проваливалась по самое не могу.
В сапогах давно хлюпала вода, штаны стали мокрыми почти до пояса, но я не заморачивалась, решила, дойду до хижины и уж там просушусь.
Солнце палило нещадно, комары мельтешили перед глазами, хотя и не кусали, боясь запаха муравьиной кислоты, но умудрялись залетать в глаза, залезать в уши, рот, и это было невыносимо.
От жары и усталости постоянно хотелось пить, и каждые полчаса я устраивала отдых на относительно сухих, возвышенных участках.
Прислонившись спиной к чахлым болотным деревцам и пристроив повыше ноги, мелкими глотками отхлёбывала из бутылки воду, переводила дух.
На каком-то этапе пути я подумала было отказаться от похода и вернуться назад, ведь прошла всего-то чуть больше десяти километров и уже выбилась из сил.
— Все равно пройду… — хрипела я, откашливаясь влетевшим в горло комаром.
К «чернею» подошла вечером, мокрая, уставшая и зверски голодная, а ведь это была самая легкая часть пути, настоящие Мхи начнутся после Бездонного.
Минут тридцать я рассматривала в бинокль торфяные валуны в зарослях осоки по берегам озера и хижину. Жилье казалось заброшенным, люди если и были в этих местах, то в лучшем случае весной, в сезон охоты на уток. Дверь была заперта на засов, а перед входом буйно росла трава, верхушками касаясь засова, что еще раз доказывало, что нога человека здесь давно не ступала.
Еще раз внимательно оглядев окрестности и тропу, оставшуюся за спиной, я подкралась к хижине, сняла засов, открыла дверь. Обстановка внутри была как в прежние времена, разве что барахла прибавилось. На нарах валялись изгрызенные мышами и пахнущие плесенью ватные штаны, телогрейка, армейский бушлат, под нарами — рваная рыбацкая сеть, удочка с леской, крючком и поплавком и небрежно свернутая старая брезентовая палатка. Пахло влажным, заплесневелым тряпьем и печной золой. На полке за печью я нашла пачку соли, погрызанную мышами окаменевшую булку хлеба, спички, баллон с жидкостью для розжига костра и две банки консервов «килька в томатном соусе». Возле входа в бумажном пакете хранился древесный уголь, видимо, кто-то из рыбаков или охотников привозил для шашлыков. Возле печи-буржуйки лежала большая груда дров, что меня несказанно обрадовало. Я тут же развела огонь и развесила одежду над печью.
Затем перекусила говядиной и остатками редиски, сходила к озеру за водой и поставила чайник на плиту.
Вскоре «черней» и окружающее пространство окутали белесые вечерние сумерки, летние ночи у нас не такие светлые, как в Питере, но все же похожи. Я закрыла дверь на засов, залезла на нары, карабин рядом положила. В хижине было темно, только по стенам бегали отсветы от огня в печи. Я следила за окном, прислушивалась к шорохам снаружи. Мне все казалось, что вот-вот постучится в дверь Прошка и пожалуется на холод и отсутствие обуви. Иногда мне реально слышались шаги, и я еще крепче сжимала карабин. От напряжения и чувства опасности слух обострился до такой степени, что мне было слышно всплески жирующих окуней на озере, а уж вопли филина в глубине болот слышались так, как будто он на крыше сидел.
Постепенно усталость взяла свое, я задремала и провалилась в сон, как в черный космос.
Утром проснулась, глянула на часы — 9:20, ух ты, ну я и засоня!
В печи оставались тлеющие угли, я подкинула дров, раздула огонь и, выйдя из хижины, по старому настилу из досок подошла к озеру, умылась, сходила за удочкой и за пять минут поймала двух крупных окуней. Выпотрошила и почистила их там же, на берегу, вернулась в хижину, добавила к рыбе загодя надерганный в лесу дикий лук, посыпала солью, упаковала в фольгу и закинула в печь вместе с завернутой в кусочки фольги картошкой.
Спустя двадцать минут у меня был готов чудесный, сытный завтрак.
После завтрака собрала рюкзак, посидела возле хижины, собираясь с духом, помолилась и, по колено проваливаясь в мох, побрела вокруг озера. Под ногами хлюпала болотная жижа, а вокруг, куда ни глянь, — россыпи мелких торфяных озер терялись в зарослях худосочной осины и кривой болотной сосны.
В первую очередь я постаралась отвлечься от всех мыслей и сосредоточиться на неприметной тропе, которая с каждым километром становилась все менее и менее заметной, пока вообще не исчезла, и Пелецкий Мох окружил и сжал меня со всех сторон.
— Запомни, Ника, болота постоянно меняются, то, что в прошлом году было проходимым, на следующий год может оказаться трясиной, — вспоминала я слова папы, медленно шагая и внимательно высматривая места с особо яркой зеленью, значит, там вода, там опасность. Тропа пролегала рядом с деревьями, папа знал, где следовало идти, и в этой части болота еще можно было встретить участки редколесья. Цепко хватаясь руками за иссохшие сосновые и еловые ветви, я словно просила их о помощи. И они помогали, держали меня.
Временами на пути встречались заросшие лесом острова, большие я обходила стороной, а через маленькие шла напрямик, и тогда лесная чаща смыкалась над головой, а путь преграждали упавшие стволы деревьев с торчащими, словно пики, ободранными ветками. По деревьям то и дело шныряли любопытные белки, где-то в глубине леса вскрикивали потревоженные птицы и слышалось настороженное хорканье кабанов.
Отдыхала я на сухих островках, пила воду, искала муравейники, для того чтобы обновить кислоту как защиту от комаров, в бинокль осматривала окружающее пространство, мутное и дрожащее от болотных испарений.
К полудню добралась до памятной корявой ели. На завалившемся стволе осины нашла сухое место, присела и перекусила, как ворона, — куском сыра. Отдохнула и побрела дальше.
Постепенно по ходу движения стали появляться тростниковые бочажины, тут и там вспархивали птицы: кроншнепы с огромными клювами; пестрые золотистые ржанки; где-то в заросших кустарником островах тревожно крякали чернозобые казарки. Болотные птицы, как правило, пестро-серые, заметить их сложно, но свою скрытность они компенсировали неумолчными криками. Птицам было тревожно от присутствия человека, и они на разные голоса выражали свое беспокойство. «Куурли… кюв-юв-юв», — голосил кроншнеп, «хэк-хэк… ууяяв-ууяяв… ухухуху…» — отзывалась самка совы на гнезде, «кубэррррррр… ко-ко-ко-ко-кубэррр-р-р» — басовито подавал голос самец куропатки. В небе, распластав крылья и вытянув тонкие ноги, скользили в полете черные аисты, «чи-лин…чи-лин…» — громко кричали они. Иногда в чаще леса слышались звуки, похожие на щенячье поскуливание, только это был не щенок, это болотный убийца орел-беркут напоминал о своем присутствии.
Осторожно ступая по корневищам деревьев, я обходила очередное крохотное озеро с темной торфяной водой, покрытое зеленой ряской и заросшее чилимом, как вдруг в зарослях черной ольхи взметнулось нечто огромное, оказавшееся лосем. Зверь взглянул на меня очумелым взглядом, я же сразу сделала шаг в сторону, скрываясь за стволом сосны. При встрече с лосем его можно поставить в тупик, просто уйдя с прямой видимости за дерево, то есть между взглядом лося и человеком должно появиться препятствие — он тогда потеряет вас из виду и, скорее всего, отступит.
Так и случилось, спустя мгновение зверь ломанулся в чащу, секундный треск ветвей, и все стихло. Прислонившись к сосне, я перевела дух. Лось хоть и не медведь, однако дури в нем хватает, такому бычаре если вдруг переклинит в мозгах, он и на человека кинется, а моей «сайгой» его не остановить, разве что на дерево повезет успеть взлететь.
Я устало прислонилась к сосне, осмотрелась. Вокруг, куда ни глянь, россыпь небольших и совсем крохотных озер в окружении бесконечной, похожей на тундру равнины с редкими островками заболоченного леса. Мхи, бочажины с водой цвета крепко заваренного чая; яркие зеленые поляны, на которые шагнешь — с головой уйдешь в трясину; рощицы худосочных берез, сосен, осин и елей. Тропы как таковой уже давно не существовало. Всматриваясь, я вспоминала путь, искала едва заметные знаки, когда-то оставленные папой для меня: ольховые и тальниковые ветки, как бы сами по себе торчащие из мха. Папа рассказывал, что таким же образом в даурской степи зимой указывали путь к жилью, чтобы путник не замерз.
И было такое чувство, что он идет рядом, смотрит на меня, подбадривает.
И теперь я брела по этим вехам, некоторые из них завалились в мох, исчезли, и приходилось десять раз думать, куда поставить ногу.
Сначала я отдыхала через каждые полчаса, потом через пятнадцать минут. Иногда мне казалось, что за прошедший год болото стало еще болотистей, оно, словно живой организм, затягивало в себя озера, сначала забивая водное пространство тростником и водяным орехом, затем вытесняя воду илом и укрывая зеленью травы, превращало воду в смертельную трясину.
Тут и там слышались всплески и шорохи: ондатры и бобры стремились скрыться в своих хатках, и время от времени я сдерживала шаг, давая возможность уползти очередной змее. Солнце палило нещадно, и болотные испарения превращали окружающее пространство в нереальный, фантастический мир.
День клонился к вечеру, а я все шла и шла, путь казался нескончаемым, от запаха багульника и болота кружилась голова, ноги гудели от усталости.
И вот наконец впереди показался остров «хенкеля», за которым меня ждал Костяной Мох.
И здесь я допустила ошибку, забыв главную заповедь любого, кто заходит в мир болот, — не торопись. Я вымоталась, ноги едва передвигались, глаза застилал стекающий со лба пот, и мне очень хотелось отдохнуть.
Старую, корявую ель я заметила издалека, она росла на возвышенности, там был островок сухой земли, где можно было присесть и вытянуть гудевшие от усталости ноги. С трудом шагая по кочковатой, мшистой равнине, на подходе к ели я ускорилась и, зацепившись за какой-то то ли гребаный корень, то ли кочку, полетела головой вперед и упала прямо возле корневища ели.
Меня спасло то, что я не стала сразу подниматься, а, переводя дыхание, повела глазами в сторону, еще даже не заметив, но почувствовав НЕЧТО. Господи боже мой! Среди переплетенных еловых корней шевельнулось черное тело, толстое и такое длинное, что мне казалось, оно никогда не кончится, так медленно гадюка тянулась из ямы под корнями мимо меня, едва не касаясь головы. Я затаила дыхание и только следила глазами, как змея все ползла и ползла, а потом она начала свертываться в кольцо. «Если дернусь — вцепится в лицо, и тогда меня ничто не спасет, здесь и останусь, — думала я, стискивая зубы и стараясь унять дрожь. Змея настороженно приподняла треугольную плоскую голову и уставилась на меня немигающим взглядом, от которого несло нестерпимым холодом смерти, из змеиной пасти стремительно вылетал и тут же исчезал тонкий длинный язык. Я замерла, превратившись в камень, и даже не моргала. От вывороченного корневища нестерпимо воняло змеями, это такой специфичный запах, кисловато-кожаный, прохладный и землянистый, так пахнет в земле старая кожаная обувь. По ходу, в яме под корнями было самое настоящее змеиное логово, наверняка к зиме там собираются десятки гадюк.
Голова разрывалась от панических мыслей, я судорожно искала выход из создавшегося положения, ну что можно было сделать в такой ситуации? Попытаться резко вскочить или откатиться в сторону, но змеи атакуют очень быстро, только дернешься, и она тут же вцепится в лицо. Массивная треугольная голова гадюки находилась от моей головы на расстоянии вытянутой руки, шансов не было. Чувствуя, как ужас близкой смерти заполняет меня холодом могильной ямы, я мысленно прочитала «Отче наш», и тут внезапно послышался резкий крик: «кие-кии-ки-ки…» Я осторожно чуть повела глазами в сторону и увидела, как из густых зарослей тростника стремительно и бесшумно взметнулся вверх коричневый силуэт в форме победной буквы «V». Так может взлетать только хозяин болот — камышовый лунь.
Гадюка, видимо, или почувствовала опасность, или заметила своего заклятого врага, так как, мгновенно распрямившись, попыталась скрыться в корнях ели.
Но было поздно. И меня, и змею накрыло тенью полутораметровых крыльев, когти луня вцепились в змеиное тело, тяжелые крылья били по земле, моей голове, в то время как крючковатый клюв терзал змеиное тело. Я рванулась в сторону, вскочила на ноги. Змея билась в конвульсиях, лунь же методично добивал свою жертву. На миг он остановился, повернул голову и взглянул на меня тяжелым взглядом прирожденного убийцы, как бы говоря: «а ну-ка отвали, это моя добыча».
— Не вопрос, брат, — отступая назад, сказала я осипшим от пережитого страха голосом.
Добив змею, лунь взлетел, унося в когтях обвисшую жертву.
К острову «хенкеля» я подошла, когда заходящее солнце уже коснулось верхушек деревьев.
Приближалась ночь, надо было срочно решать вопрос с ночевкой, а значит, найти сухое место на берегу, потому как тащиться в лес, где полно человеческих скелетов, мин и неразорвавшихся гранат, мне совершенно не хотелось.
«Ночью за стеклом хоронись…» — внезапно вспомнилось мне.
К чему бы это? И тут я вспомнила самолет. Почему бы не переночевать в кабине «хенкеля»?
Небо стремительно наливалось фиолетовыми оттенками заката, и, подхватив рюкзак, я рванула вдоль берега к ельнику, чтобы пройти к самолету напрямую, минуя позиции минометной батареи.
К тому времени я совсем выбилась из сил, хорошо, что заболоченная равнина сменилась под ногами надежной, толстой подушкой мха, и, пройдя через заросли кустарника, перед тем как зайти в ельник, я зарядила карабин патронами с серебряными пулями. Сама не знаю, почему я это сделала.
«Серебро рядом держи…»
Если на берегу острова еще только смеркалось, то в елушняке уже царила непроглядная темень. Я шагала в почти полной тишине, не было слышно даже птичьих криков, лишь под ногами влажно похрустывал трухлявый валежник. От жуткой, неестественной тишины мне было не по себе, я то и дело останавливалась, пристально вглядывалась в чернеющие заросли, поваленные деревья и вывороченные пни. Не хватало еще наступить на змею или свалиться в яму, где этих тварей добрый десяток.
Как уж мне не хотелось включать фонарик, боясь обнаружить свое присутствие, но все-таки пришлось это сделать. «Да и кто в самом деле меня здесь увидит?» — подумала я, щелкая кнопкой верного «шурика». Сверкающий луч света клинком джедая рассек черную стену зарослей дягиля и иисусовой травы. Идти стало намного легче, и через десять минут я уже была возле самолета.
Перед тем как забраться на прислоненное к заднему люку дерево, я выключила «шурик», включила налобный «феникс» и, цепляясь за сухие сучья, поползла к «хейнкелю». Добравшись до люка, отдышалась, забросила внутрь фюзеляжа рюкзак, сняла карабин, положила его на металлический пол, залезла внутрь и, подхватив карабин, осмотрелась… Луч фонаря метнулся вдоль прохода к кабине экипажа, освещая металлические скамейки вдоль бортов. На одной из скамеек сидел… человек.
— А-а!.. — заорала я и, отскочив назад, едва не провалилась в люк к едреной матери.
В ярком свете фонаря фигура заколыхалась, словно тень на воде, человек медленно повернул ко мне голову, и я увидела бледное лицо, рыжие пряди волос на черепе, глаза без век и черную дыру на месте беззубого рта, и дыра эта стремительно увеличивалась, заполняя собой все лицо.
Прошка!
— Изыди, сука! — завопила я.
Внезапно в тесном пространстве «хенкеля» послышались хлопки выстрелов. На месте головы Прошки появился калейдоскоп ярких, разноцветных огней, которые превратились в сверкающий, переливающийся, как северное сияние, шлейф, еще мгновение, и этот шлейф окутал всю человеческую фигуру и погас.
Прошка исчез.
И сразу резко запахло сырой землей, как будто я оказалась в погребе.
Меня затрясло так, что с головы едва фонарь не свалился. Я вспомнила про карабин, схватилась за горячий ствол и поняла, что выстрелы были моими. «Сайга» висела на правом плече стволом вниз, как учил папа, при таком положении оружие вскидывается почти мгновенно, а дальше дело техники и навыков. Поводя стволом по пространству фюзеляжа, я прошла коридором к кабине, зашла внутрь и закрыла дверь на защелку. Затем села на пол рядом с креслом пилота, перезарядила карабин, прочитала вслух и громко «Отче наш», навела ствол на дверь и стала ждать.
Я очень боялась заснуть, изо всех сил таращила глаза, прислушивалась к звукам за дверью кабины, все ждала появления нечеловечески жуткого Прошки, но все же спустя какое-то время усталость от тяжелейшего перехода по болоту взяла свое, я вырубилась, да так основательно, что утром проснулась с мокрым от слюней рукавом куртки и вся измученная, как будто на мне чертей возили.
Я лежала на месте штурмана лицом вниз на прозрачном полу, и огромные перистые листья папоротника колыхались перед глазами, словно приветствуя мое пробуждение.
Судя по светлым сумеркам за стеклом, уж волк умылся, а кочеток спел27. Батарейки на «фениксе» практически сели, и фонарик едва светил. Я ладонями с силой протерла заспанное лицо и, открыв дверь, осторожно выглянула в грузовой отсек, подсвечивая «шуриком». Никого не было. Рюкзак валялся там же, где я его оставила вечером, в задней части фюзеляжа, возле люка.
Не было видно никаких следов Прошки, и только на дюралевом борту я заметила четыре глубокие вмятины, все в круге диаметром со стакан.
Отсоединила магазин. Из пяти патронов с серебряными пулями остался один, значит, четыре ушли в голову Прошки. «С трех метров в упор, демон — не демон, а башка вдребезги», — оценила я результаты стрельбы.
Находиться в замкнутом затхлом пространстве не хотелось, поэтому я спустилась на землю и по тропе вышла из ельника.
Болотная равнина была затянута низкой густой пеленой тумана, и только одинокие скрюченные ели и сосны торчали над мутной белизной, словно забытые вехи. От окружающего пространства тянуло кладбищенским безмолвием и такой сыростью, что я, зябко передернув плечами, решила развести костер. Все равно в такой туман через трясину не пойдешь, так что есть время набраться сил и позавтракать. Собрав охапку более-менее сухих ветвей, запалила костер, подложила в огонь березняка покрупней и, немного подождав, забросила в жар углей оставшиеся картофелины, предварительно завернув их в фольгу. Пока запекалась картошка, нарвала поблизости дикого лука и, вскипятив в кружке воду, забросила пару кусочков чаги. Завтрак получился на славу, вкусным и сытным: горячая рассыпчатая картошка, лук и копченая говядина. Позавтракав, я расположилась возле костра с кружкой чая.
Вспомнила события прошедшей ночи и засомневалась. Был ли Прошка, или мне показалось? Снова пересчитала патроны. Все верно, в заряженном магазине один патрон с серебряной пулей, значит, все-таки что-то было, раз пришлось стрелять. Поразмышляв, я пришла к выводу, если Прошка был, значит, как говорил штурман Билли Бонс28, он получил все, что ему причиталось.
— Сгинь, босота! — сказала я вслух, перекрестилась и добавила: — И не введи нас в искушение, но избавь нас от лукавого; ибо Твое есть Царство и сила и слава во веки. Аминь29.
Туман постепенно таял под жаркими лучами поднимающегося солнца. Я прихлебывала чай, смотрела в сторону безымянных островов, бугрившихся щетиной леса среди безбрежного моря мха, травы и воды. Мне предстояло пройти самый трудный, самый опасный участок пути.
Подождав, когда в костре догорят дрова, я залила угли водой, собрала рюкзак и направилась к болоту Костяной Мох.
Остановившись напротив острова Барона, в бинокль изучила буйно заросший двоелистником30 сырой берег, высмотрела два знаковых валуна, мысленно провела к ним невидимую линию и, определившись с маршрутом, надежным удавочным узлом привязала один конец альпинистского шнура к толстой березе, а другой закрепила на силовом поясе, перекрестилась и шагнула в воду.
И сразу провалилась по пояс, от холодной воды перехватило дыхание, дно под ногами плавно качнулось, и меня затошнило от ужаса. Мне казалось, что я стою на простыне, натянутой между крышами высотных зданий, и зыбкая твердь под ногами готова вот-вот лопнуть. От страха все внутренности в животе сжались в ледяной комок, а по спине потекли ручьи пота.
— Мамочка… помоги… Боженька, спаси меня… — шептала я, осторожно и медленно передвигая ногами в глубине, помня наставление папы: стоять нельзя, надо двигаться. Одно радовало, за прошедшее время я значительно подросла, и теперь в самых глубоких местах вода была мне не по горло, как два года назад, а чуть выше пояса.
Тыкая и шаря шестом по топкому, илистому дну, я выискивала спасительную гать, но ничего не могла найти. Куда же ты провалилась, черт бы тебя побрал?!
В какой-то момент с трудом вытянула ногу из трясины, меня качнуло в сторону, и я судорожно вцепилась в шест, пытаясь сохранить равновесие и не упасть. Вязкая сплавина тут же схватила меня за ноги и принялась затягивать в глубину, и я рванулась вперед, с мерзким, утробным чворканьем вытягивая ноги из трясины. Почва под ногами вновь жутко качнулась, и меня повело в другую сторону, и тут шест ткнулся в нечто твердое. Гать! Последние метры я прошла в безумном отчаянии, жалобно подвывая и призывая на помощь всех святых, и, только почувствовав под ногами осклизлую, но все же надежную твердь, я перевела дыхание и едва не расплакалась. Отдышалась, отвязала альпинисткий шнур и закрепила его на предусмотрительно взятом колышке, который вбила между бревен гати.
Глубина резко уменьшилась, воды стало чуть выше колен, зато травяной покров стал еще гуще, вязкая каша из стеблей напрочь опутывала ноги, не давая проходу. И все-таки идти уже удавалось хоть и с трудом, но гораздо легче и безопаснее, и это обстоятельство вселяло в меня радость и надежду на скорый отдых. Как сапер миноискателем, ощупывая шестом бревна под водой, я брела медленно, время от времени останавливалась и, опершись на шест, отдыхала. Со стороны в обнимку с шестом я выглядела, наверное, танцовщицей стриптиз-клуба, если, конечно, можно представить танцовщицу с рюкзаком и карабином.
Переход затянулся почти до полудня, солнце висело в зените, когда я вышла на берег острова. И тут же, едва успев стянуть сапоги, повалилась на землю и какое-то время просто лежала в забытьи, закрыв глаза, не думая ни о чем.
Валяться мокрой было не очень приятно, поэтому я стянула штаны, куртку, футболку, трусики, выжала их и развесила сушиться на ближайших кустах. Порадовалась, что предусмотрительно взяла портянки, а не носки, на такой жаре портянки сохнут за десять минут.
Пока сушилась одежда, я в пляжном релаксе, как нудистка, валялась в тени ветвей старой осины, пила воду из пластикой бутылки, шевелила разбухшими от болотной воды пальцами ног и наслаждалась прохладой, видами дикой пустоши и полетом беркута, который в поисках добычи нарезал круги над островом «хенкеля».
Залитая солнцем болотная равнина была пустынна. На небе ни облачка и тишина вокруг на десятки километров, только слышен тихий шелест листвы над головой. Даже комары куда-то подевались и не зудели, как обычно, лишь трещали в стремительном полете стрекозы, внезапно останавливаясь и зависая над плавающими кувшинками.
Ночевать я все-таки решила на острове «хенкеля», хотя сама мысль о том, что сегодня вновь придется шагать по пояс в воде и колышущейся под ногами трясине, была невыносима.
Спустя час одежда почти высохла, сырыми были только сапоги, ну да ладно. Одевшись и закинув за спину рюкзак, я нырнула в лесную чащу и направилась в глубь острова. Отошла от берега метров на сто, и тут мне показалось, что на оставшемся позади болоте слышны шлепки по воде, я замерла, прислушиваясь, но звуки не повторялись. Подумала было вернуться и посмотреть, что там, но махнула рукой и продолжила путь.
Продравшись сквозь заросли шиповника, я вышла к берегу озера. Воглозерка хранилась спрятанной там же, где и всегда, — в зарослях ольхи.
Я забросила в лодку рюкзак, сверху положила карабин и, отпихнув лодку от берега, запрыгнула внутрь. И тут меня до ужаса перепугала здоровенная щука, внезапно вывернувшись над поверхностью воды, она исполнила замысловатый кульбит, бухнулась в воду, обдав меня брызгами.
— Вот чертовка! — крикнула я. — Это ты меня так приветствуешь?!
«Ну и размерчик, — подумалось мне, — килограмм пятнадцать, не меньше, такая и пальцы отхватить может». Подгребая веслом то с одной стороны, то с другой, я достигла островка, вытащила лодку на берег и по тропе поднялась к хижине. Беглый осмотр не выявил ничего подозрительного, хижина еще больше вросла в землю, дверь закрыта, вокруг следы куницы, хорька и довольно свежие отпечатки лап крупной рыси. Присев на корточки, я потрогала застывший в глинистой почве отпечаток. Судя по всему, рысь захаживала сюда несколько дней назад, дожди еще не успели скрыть следы ее присутствия.
На нашем стрельбище на ветке старой березы все еще болталась изрешеченная пулями немецкая каска, а вокруг на земле немереное количество следов кабаньих копыт.
В хижину я не стала заходить, сразу направилась к блиндажу. Спрыгнула в траншею, когда-то это был окоп в полный профиль, а теперь едва мне по пояс. Вход в блиндаж был прикрыт все той же опорной плитой от миномета и замаскирован грудой валежника, пластами земли и мха.
Убрав ветки, землю и мох, с трудом отпихнула в сторону плиту, она упала и едва не придавила мне ногу, хорошо, я успела отскочить.
Прежде чем залезть в блиндаж, я внимательно осмотрелась по сторонам. Вроде бы ничего подозрительного. В кронах деревьев шумел ветер, в зарослях кустарника трещали птицы.
Присев напротив входа, сверканула внутрь «шуриком». «Если денег нет, это будет реальный кабздец», — подумалось мне.
Узкий вход был похож на лаз в нору или берлогу, а внутри блиндажа было темно, как в сапоге у негра. Я втянула ноздрями воздух, на меня пахнуло гнилой древесиной, мхом, сырой землей и слабым запахом хлорки. Подсвечивая фонарем, энергично пошарила веткой, мне совсем не хотелось залезть в блиндаж и оказаться там в компании со змеей, а то и с парочкой гадюк. Убедившись, что ничего живого там нет, я протиснулась в блиндаж и в свете фонаря увидела два пластиковых ведра и термос. Ну, знаете, такой стандартный, цвета хаки, армейский термос на двенадцать литров с крышкой на болтах-барашках и удобными заплечными ремнями.
Это был наш термос, я его сразу узнала. В таких термосах мы привозили горячую еду работникам на сенокос.
У меня прямо сердце сразу торкнуло.
То-то мы с мамой гадали, куда это наш термос подевался, а он вот, значит, где.
На коленях подобралась к термосу, толкнула, он едва сдвинулся с места. Болты-«барашки» были закручены с такой силой, что мне пришлось подбивать их рукояткой ножа, чтобы сдвинуть по резьбе. Наконец, открутив болты, откинула крышку. Ну, я как бы догадывалась, что там, и все равно аж дыхание перехватило. Никакой каши там, естественно, не было. Все внутреннее пространство двенадцатилитровой колбы из нержавеющей стали заполняли плотные пачки долларов.
Вот оно, в одном термосе, все наше движимое и недвижимое имущество, денежные накопления и участок земли на Селигере. Наша ферма в Забайкалье, наша мечта. Вот за эти злосчастные деньги убили папу. У меня слезы из глаз так и полились.
Проплакалась, утерла слезы и сняла крышку с пластикового ведра, внутри — черный пакет для мусора, заполненный опять же долларами, и две бутылки виски «James E. Pepper 1776», папа привез из Монтаны.
Я вытащила из пакета пачку долларов, посмотрела на нее и снова расплакалась. Черт бы с ними, деньгами!
Не знаю, сколько я так сидела и ревела, обняв термос руками, только в какой-то момент мне показалось, что рядом с блиндажом кто-то ходит. Слезы как рукой сняло, я напряглась, вслушиваясь в звуки снаружи блиндажа, губу прикусила — не дышу. И так страшно стало — жуть!
И тут вдруг на вход пала тень! У меня аж сердце оборвалось!
— Кто это?! Кто?! — заорала я, прижимаясь к стене блиндажа.
Ответом был неистовый звериный рык, а затем некто снаружи шумно потянул носом воздух, принюхиваясь, и в проеме входа показалась… медвежья морда!
Моим единственным желанием в тот момент было пробиться сквозь стену блиндажа и бежать без оглядки.
От медведя не убежишь, говорил папа. Да я это и сама знала.
Зверь сунул лапу внутрь и потянулся ко мне. Я завизжала как резаная, рванулась в глубину блиндажа, а лапа, казалось, росла сама по себе, вытягивалась и тянулась все ближе и ближе, как в страшном сне, и не было рядом мамы, которая разбудила бы меня, и невозможно было проснуться, потому что все было наяву, мне оставалось только смотреть на чудовищной длины звериную лапу, которая металась передо мной из стороны в сторону, и длинные когти шевелились, словно пять живых ножей, искали жертву. Соприкасаясь, они издавали жуткое костяное щелканье.
— Пошел вон, сучара! — не выдержала я и пнула сапогом по лапе. Медведь среагировал мгновенно, я даже не заметила движения и только почувствовала режущую боль в правой ноге, тут же ее отдернула. Мне очень повезло, поскольку, схватив за ногу или руку, медведь способен за секунду выдернуть человека из любого укрытия.
— Пошел вон, тварь! — крикнула я и зарыдала.
Медведь втянул лапу, рыкнул недовольно и отошел от входа. Некоторое время он что-то там вынюхивал, а затем, судя по звукам разрываемой ткани, занялся моим рюкзаком.
Не знаю, кто и как чувствовал бы себя на моем месте, но я была в панике. Как же теперь быть?! Как выбраться из блиндажа?! Как остаться живой?! Я знала, что медведь может часами сидеть в засаде, ждать появления жертвы, и если он шел за мной по болотам, то уже никак не отстанет. Попытаться выбраться и добежать до хижины никак не получится, медведь — зверь неимоверно быстрый, по бурелому передвигается, как мышь по паркету, — стремительно. Тридцать метров он преодолевает в несколько прыжков, пять-десять метров — в мгновение ока.
Кто-то подумает, ну что медведь, морда плюшевая и мозг тоже, а в реальности — звериная психика, неимоверная масса тела, чудовищная скорость мышц, места крепления к костям, увеличивающие рычаг в разы от человеческого. И вот уже перед вами — идеальная машина для убийства.
— Ника, запомни, у медведя уровень гуманности — нулевой, — говорил мне папа. — Медведь ни разу не толераст и вообще не либерал. И если он клыками хватает человека за голову — это верная смерть, череп лопается как орех.
Я вспомнила, что оставила карабин и фальшфейеры снаружи, и, кроме финского ножа, у меня ничего нет. Можно было попытаться отпугнуть зверя огнем, спички у меня были, только что можно зажечь в отсыревшем пространстве? Пластиковое ведро? И тут я вспомнила, что там может храниться оружие, и кинулась к ведрам, принялась лихорадочно откручивать крышки.
В ближайшем ко мне ведре лежали коробка с монетами и драгоценными камнями, все остальное пространство было заполнено патронами в пачках и россыпью. Оружия не было. Я бросилась к другому ведру, где под пластиковым пакетом с деньгами нашла два пистолета. Я взвесила в руках «люгер» и «ТТ» и выбрала «ТТ», мне он всегда больше нравился, и калибр 7,62 самое то для обезумевшего эврифага. Вытащила из рукоятки обойму, протерла ее о футболку, продула ствол, вставила обойму и передернула затвор, загоняя патрон в патронник.
Внимательно прислушалась к звукам снаружи. Слышалось громкое чавканье. «Говядину жрет, гад», — подумала я. Теперь оставалось решить, как действовать. Стрелять в лапу бессмысленно, кроме крайней озлобленности зверя, мне это ничего не даст. Еще, чего доброго, медведь начнет разносить блиндаж, и меня завалит бревнами. Нет, стрелять следует наверняка, значит, надо, чтобы медведь сунулся головой. Пока я сидела и думала, медведь покончил с рюкзаком, вернулся к блиндажу и, отрывая куски дерна и выворачивая камни, принялся крушить вход. Если медведь решил добраться до жертвы, он обычно этого всегда добивается, значит, оставаться в укрытии мне недолго и терять, собственно, нечего. Я швырнула к входу горсть земли, и зверь заворчал, и я еще горсть подбросила. Рыкнув, медведь сунул в блиндаж морду и получил по носу куском трухлявой доски.
Тесное пространство блиндажа заполнил громоподобный рев, в свете фонаря тусклой желтизной блеснули клыки с пеной на деснах, и пахнуло такой жуткой, трупной вонью, что меня тут же вырвало. Любимая пища медведей — тухлятина, любят они дохлятиной, а то и мертвечиной на кладбищах лакомиться, зубы не чистят, соответственно, запашок из пасти тот еще по концентрации, поверьте на слово.
Почуяв близость жертвы, медведь рванулся внутрь, стены блиндажа затрещали, сверху посыпалась земля и куски древесной коры.
Я плотно прижалась спиной к стене, раздвинула ноги, открыла рот, чтобы снять нагрузку на барабанные перепонки, двумя руками подняла пистолет и последовательно четыре раза подряд нажала на спусковой крючок. В замкнутом пространстве звуки выстрелов были оглушающими.
Морда медведя дернулась наружу, послышался долгий сиплый хрип и… тишина.
От избытка адреналина меня затрясло, как припадочную, пот градом катился по лицу, в тесном, замкнутом пространстве нестерпимо воняло порохом, трупной гнилью и блевотиной.
Я сидела с пистолетом в руках, отплевывалась, утирала рот и ждала. Спустя полчаса стало ясно, медведь, скорее всего, мертв, и у меня появилась другая проблема: лежащая перед входом, по меньшей мере, двухсоткилограммовая туша, которую мне не сдвинуть, а значит, и вылезти из блиндажа никак не получится.
Для начала я постаралась успокоиться, прийти в себя. Вытащила из пистолета обойму и дозарядила ее. Сняла сапог, осторожно вытянула ногу из разорванной, набухшей от крови штанины и осмотрела ее, — от середины бедра до колена шла глубокая, сочащаяся кровью полоса. Я достала из ведра бутылку виски, открыла и щедро залила рану алкоголем и аж зашипела от острой, пронзительно-жгучей боли. Ранение было так себе, царапина, но самая опасность была в возможном заражении крови, когти зверей, так же как и зубы, чистотой не отличаются, сейчас это царапина, а через три дня — гангрена, и вот уже усталый хирург швыряет вашу отпиленную конечность в тазик с буквой «Б»31.
Перевязав рану оторванным рукавом футболки, я чуть отдышалась и тщательно исследовала верхний накат блиндажа. В одном углу бревна практически сгнили, и я принялась расшатывать их, выламывая трухлявые куски. Мне вспомнился Гекльберри Финн, он тоже похожим способом выбирался из лесной хижины, правда, у него была пила, в такой сволочной ситуации очень полезная вещь.
Мне понадобилось минут пятнадцать, чтобы расшатать крайнее бревно и, повиснув на нем, выломать часть потолочного наката. На меня тут же обрушился поток земли вперемешку с трухлявыми кусками сгнивших бревен. Я было испугалась, что меня сейчас завалит, но поток внезапно прекратился, а темноту блиндажа прорезал спасительный луч дневного света, придавший мне сил и решимости. В потолке образовалась небольшая дыра, которую я принялась изо всех сил расширять. Наверное, так выходят на поверхность заваленные в забое шахтеры, постепенно, шаг за шагом. Не знаю, сколько прошло времени, когда дыра под потолком стала достаточно большой, чтобы можно было попытаться в нее пролезть, для девушки тут главное, чтобы бедра проходили. Двумя веревками я привязала термос и оба ведра, закрепила концы веревок вокруг пояса и полезла вверх, цепляясь за осклизлые бревна и корни деревьев, что росли на крыше блиндажа. Едва протиснувшись в пролом, я вылезла на поверхность, ртом хватая воздух и дрожа, как теленок, что волка чует.
Сжимая в руке пистолет, быстро осмотрелась по сторонам. Внизу, возле входа в блиндаж, недвижно бугрилась медвежья туша. Я смотрела на нее, держа палец на спусковом крючке. Медведь — животное опасное не только своей звериной силой и яростью, но и неимоверной хитростью. Раненый медведь может прикинуться мертвым, чтобы в подходящий момент внезапно вскочить и напасть на охотника. Такие случаи бывали неоднократно. Потому, отдышавшись, я дважды в упор пальнула в медвежий загривок, аж шерсть задымилась, а над озером взметнулась стая уток. Медведь не дрогнул. Я подождала еще минут пять и осторожно подошла к убитому зверю.
С первого взгляда стало понятно, — медведь свалил в места вечной охоты, и ладно, и пусть ему там будет хорошо, и пусть никогда на его пути не встанет девочка с пистолетом «Тульский Токарев» в руках.
Голова медведя, сплошь облепленная мухами, лежала в луже черной крови. Все четыре пули вошли ему в пасть и на выходе разворотили половину черепа. Мозг медведя — вытянутая капля размером не больше двадцати сантиметров — превратился в кашу из костей, желеобразной массы, крови и шерсти. Пистолет «ТТ» — серьезный аргумент, с ним лучше не спорить, тем более на дистанции в полтора метра.
Что ж, не зря в народе говорят, хоть силен медведь, да в болоте лежит.
Подтащив минометную плиту, я закрыла вход, поставив ее между блиндажом и головой зверя. Чтобы втиснуть плиту, мне пришлось наступить на медведя, это то еще ощущение, скажу я вам! Смерть не успела сжать его в деревянных объятиях, туша все еще была мягкой, и казалось, что зверь сейчас вскочит и бросится на меня.
Медведя я решила не трогать, зачем? Да и не смогла бы при всем желании, пусть лежит.
Вернулась на крышу блиндажа, где зиял пролом, и за веревку вытянула сначала термос, а следом два ведра. После некоторого размышления монеты, драгоценные камни и немецкий трофейный антиквариат я все-таки решила оставить на острове. Сокровища счастья нам не принесли.
Долго думала, взять ли пясы? Папа очень хотел, чтобы я их носила, когда стану взрослой. Мысленно взвесив все за и против, решила оставить. Пясы — часть клада, и тут либо брать все, либо ничего. Я взяла деньги, «ТТ», несколько пачек патронов и виски как средство дезинфекции. Закрутила крышки и сбросила ведра вниз. Затем завалила пролом крупными ветками, кусками досок, камнями, засыпала землей и еще затащила и пристроила сверху здоровенный кусок трухлявого пня.
Закончив с восстановлением крыши блиндажа, проверила рюкзак, вернее, то, что от него осталось. Гребанный эврифаг, как и положено эврифагу, сожрал все, а что не мог сожрать, то разорвал и погрыз. Карабин тоже оказался поврежден: ствол погнутый, ствольная коробка помята зубами. Из всего имущества остались только топорик, кружка, хоть и помятая, но целая, и бинокль, который я повесила на ветку ольхи, а медведь, видимо, не заметил. Не тронул медведь и соль, видимо потому, что соль была смешана с перцем. Даже некоторые батарейки для фонаря погрыз, сволочь! Несмотря на то что все запасы продовольствия были съедены медведем, я на этот счет не заморачивалась, летом в наших местах немудрено выжить и на подножном корме. Тем более до жилья не месяц добираться, можно и потерпеть. Плохо было то, что пластиковая бутылка была разорвана на куски, а значит, воду с собой не возьмешь, с другой стороны, в болотах воду всегда можно найти, и черт бы с ней, с бутылкой.
Я порадовалась, что самые нужные вещи остались при мне: спички, нож, рыболовная леска, крючки, мобильный телефон, бинокль, два фонаря.
Время было три часа дня, оставаться на острове мне совсем не хотелось, и я прикинула, что до заката солнца успею добраться до «хенкеля», где и заночую.
На лодке перебралась с острова на, так сказать, материковый остров, по-быстрому развела костер, вырезала из ветки тальника удилище и за пятнадцать минут поймала трех щук, каждая весом больше килограмма. На крючок попалось также десяток ершей и плотва, которых я тут же вернула в воду, мелочь меня не интересовала.
Поскольку мясо и сыр сожрал медведь, рыбу я решила запечь и взять с собой. Прикинула, что этих щук мне с лихвой хватит, чтобы дойти до «чернея», а там можно окуней наловить.
Быстро разделала рыбу: выпотрошила, удалила головы, хребты, чтобы тушки быстрее пропекались, каждую рыбину посолила-поперчила, насадила на прут из орешника в виде рогатки. Прутья воткнула в землю рядом с костром, предварительно подержав ладонь над углями, чтобы можно было терпеть жар не более трех секунд, вот на таком расстоянии и запекаешь рыбу, время от времени поворачивая ее, чтобы не подгорела.
Еще я надергала корней рогоза и тоже закинула в угли, в запеченном виде это все равно что спаржа.
Пока готовилась рыба, водой тщательно промыла рану на ноге, продезинфицировала вискарем, перевязала куском ткани и занялась упаковкой наличности. Пересчитала деньги, все как есть: один миллион триста семьдесят пять тысяч долларов, — сто тридцать семь пачек по десять тысяч каждая и еще пять тысяч, скрепленные резинкой. Тяжелый груз. Теперь-то я знаю, что деньги сами по себе очень тяжелые.
Основная сумма была в термосе, оставшуюся часть денег я упаковала в пакет вместе с патронами, перетянула скотчем и закрепила поверх крышки. Получился довольно компактный, хотя и нелегкий груз, но для меня было главным перенести деньги от гати до берега, где придется шагать по пояс в воде, и водонепроницаемый термос здесь очень кстати.
К тому времени как разобралась с деньгами, рыба запеклась, и я тут же с аппетитом заточила одну вприкуску с корнями рогоза. Оставшиеся две щуки положила в термос, сверху — пистолет.
Затем вскипятила в кружке воду, закинула листья дикой смородины и немного посидела у костра, прихлебывая горячий ароматный напиток.
Наконец, собравшись с духом и силами, забросила термос за спину, побрела к гати. Перед выходом на болото отхватила ножом кусок уже порядком потрепанной футболки и перевязала голову на манер банданы, чтобы пот в глаза не скатывался.
На часах был шестой час вечера, и надо было спешить, и все-таки здесь мысленно я себя одернула: торопиться нельзя, торопливость приводит к ошибкам, ошибки приводят к гибели. Правило, одинаковое и для болотных скитальцев, и вообще всех нас в жизни.
С первых же шагов я поняла, что мне предстоит пройти трудный путь, чертовски трудный, и все из-за груза за спиной.
Один миллион триста семьдесят пять тысяч долларов по весу тянули явно больше десяти килограмм, плюс термос со стальной колбой, это еще семь-восемь килограмм. Прибавить пистолет, патроны, фонарик, бинокль и тяжесть мокрой одежды. Короче, положите на плечи двадцатипятикилограммовую гирю и попробуйте идти с ней по болоту. А теперь представьте, что вы девочка и вам четырнадцать лет. Весьма проблематичная задача, поверьте на слово. Никакой гребаной романтики, лишь хлюпанье пота в подмышках, трясущиеся ноги и дикая боль в плечах и позвоночнике.
Шагать по гати, чувствуя под ногами надежную твердь бревенчатого настила, было все же легче, это давало хоть какое-то чувство безопасности. И я брела, как в стишке: «идет бычок, качается, вздыхает на ходу, вот-вот доска кончается, сейчас я упаду…», до тех пор, пока гать не закончилась. В бинокль было видно, что закрепленный на дереве ярко-красный шнур стелился по мху и уходил в воду. Прикинув примерное направление, я прошлась по краю гати, пошарила ногами и зацепила колышек. Закрепила шнур на силовом поясе, прочитала «Отче наш», выдохнула и осторожно шагнула на плавун. И сразу провалилась по грудь. В страхе рванулась назад, к спасительной гати, трясина под ногами плавно качнулась, на поверхность вырвались крупные пузыри и тут же лопнули, распространяя смрадную болотную вонь. Я замерла, что есть сил вцепившись руками за шнур. Из-за груза за спиной мой вес стал тяжелее, но, с другой стороны, вес папы был еще больше, и он прошел, значит, и я смогу.
Я отбросила шест и сделала шаг-другой, цепляясь за натянувшийся шнур и как бы вытягивая себя из воды. Зыбучая топь вновь заходила под ногами, но тут уж я разозлилась, и мне стало как-то все равно.
— Хер ты меня возьмешь! — заорала я, отплевываясь от болотной жижи и комаров, перебирая руками вдоль шнура, рывками подтягиваясь к спасительному берегу острова «хейнкеля». И вот так постепенно, хрипя, как загнанная лошадь, я дошла, добрела, дотянула. Не знаю, видимо, обратный путь мне дался легче, потому что страховочный шнур не болтался сзади, а шаг за шагом вытягивал меня из болота.
Выйдя на берег, я не стала отдыхать и сушить одежду, отвязала от березы и свернула шнур, достала из термоса пистолет, сунула его за пазуху, и как была мокрой, так и поперла по тропе к «хенкелю». Близился вечер, и мне совсем не хотелось вновь испытывать судьбу, пробираясь во тьме лесной чащи среди бурелома и змей.
Правда, пока шла к самолету, пару раз все-таки отдохнула. Сбрасывала с плеч термос и садилась на него как на пенек, очень удобно.
Добравшись до «хенкеля», на какое-то время затаилась, оглядываясь и прислушиваясь. Слабый ветер слегка покачивал макушки елей, в болотах слышалось отдаленное кваканье лягушек, из зарослей выбежал горностай, тощий, гибкий, он застыл на мгновение, с любопытством посмотрел на меня, где-то хрустнула ветка, и зверек мгновенно исчез. В глубине чащи заполошно заорала сойка, эта дура всегда реагирует на крупных животных и человека. Я сунула руку за пазуху, стиснула теплую рукоятку пистолета. Среди колыхнувшихся зарослей мелькнула лосиха с лосенком, они, не торопясь, прошли в глубь острова, а я все стояла, прислушиваясь. Сойка успокоилась.
Забираться в самолет с термосом за плечами мне бы точно сил не хватило, еще навернешься и шею сломаешь. Потому я поставила груз внизу, под брюхом «хенкеля», привязала к нему альпинисткий шнур, а другой конец закинула на бревно как раз перед входом в корпус самолета.
На этот раз я забралась в самолет довольно сноровисто, видимо, уже сказывался опыт. Открыла дверь, нырнула внутрь и посветила фонариком, обмирая от страха в ожидании увидеть сидящего на скамье Прошку. Но там никого не было. Перевела дыхание, вернулась к входу и втянула термос в самолет. Затем прошла в кабину, плотно закрыла за собой дверь, подперла ее термосом, разделась, выжала мокрую одежду и развесила ее на приборной доске, турели авиапушки и штурвале. Расстелила на штурманском месте кусок брезента и легла, положив рядом пистолет.
И почти сразу заснула. Настолько ухайдакалась, что вырубилась напрочь.
Проснулась в пять утра от невыносимой жажды. Нехотя пожевала кусок холодной щуки, но стало еще хуже. Выходить из самолета в мрачную предрассветную темень мне хотелось, и я еще два часа мучилась, то дремала, то таращилась через стеклянный пол кабины на доисторические заросли папоротника, верхушки которого касались кабины «хенкеля».
Наконец окончательно рассвело, я поднялась, пощупала одежду. Она была сухой и от грязи стояла колом. Я энергично пожухала руками штаны и куртку, чтобы мягче стали, оделась и вышла в коридорный отсек. Спустилась с самолета и направилась на поиски воды. Найти воду не так уж и трудно, болото по сути само по себе природный фильтр из мха и торфа, насыщенных кислородом.
Обойдя по кругу самолет, в зарослях папоротника нашла небольшую мочажину с водой и на всякий случай плюнула туда. Это старый партизанский способ проверки источника воды на пригодность употребления. Если слюна повиснет в воде вязким комком — воду пить нельзя, если растворится — можно. Мне повезло, вода в мочажине оказалась хоть и густого коричневого цвета, но вполне пригодной для питья. Напилась про запас, аж в животе заплескалось, как в бочке, немного отдохнула, вернулась в самолет и стала собираться в маршрут.
Перво-наперво мне следовало уменьшить груз, с такой гирей за плечами к поселку я выйду к осени, если вообще выйду. Термос решила оставить в самолете, деньги и патроны упаковала в один надежно перетянутый скотчем пакет из мешка для строительного мусора. Перекрученный скотч пошел на лямки, и по итогу получился небольшой мешок-рюкзак, несуразный с виду, но вполне переносимый. «Шурик» я тоже решила оставить, хотя было жалко, но что поделать? Все-таки килограмм лишнего веса, а в случае чего, мне хватит одного налобного «феникса». Предварительно вытащив батарейки, чтобы не потекли, положила фонарик в термос. Остатками вискаря щедро промыла на ноге рану, прижала к ней кусок сухого торфяного мха, плотно перевязала. Вторую непочатую бутылку виски положила в термос вместе с фонариком.
Так что если найдете — спасибо мне за подарок.
Термос стоит в кабине «хенкеля», значит, для начала вам следует найти остров и самолет. Почти как в сказке, игла в яйце, яйцо в утке, утка в зайце, заяц в сундуке, а сундук… на острове.
Затем я смастерила из скотча петлю и закрепила на ней пистолет. Петля надевалась через шею под левое плечо, сверху куртка, со стороны ни за что не заметишь.
Бинокль повесила на шею, встала, закинула за спину мешок и порадовалась, что груз стал заметно легче. Да что там говорить, если бы не боль от раны в ноге, с таким грузом можно было бы даже трусцой бежать!
Путь назад был уже хорошо знаком, особой сложности не представлял, и я надеялась к вечеру дойти до «чернея».
Спустя пару часов ходьбы погода начала портиться, над равниной болот нависли темные, набухшие водой тучи, заморосил дождь, все вокруг налилось влагой, и мох под ногами еще сильнее зачваркал жижей воды.
Под дождем постепенно промокла одежда, но я продолжала брести по тропе, поскольку разводить костер в напрочь мокром редколесье не было смысла, все равно не просушиться. Потяжелевшая от дождя куртка давила на плечи, побаливала нога, и в ходьбе я стала заметно прихрамывать, но зато по такой погоде почти не хотелось пить, и это был плюс, к тому же как только воды попьешь, так сразу расслабляешься. А когда все-таки хотелось попить, бочажины с водой я не искала, просто вырывала кусок мха, переворачивала его, немного ждала, пока вода от корней отойдет, и выжимала мох, как тряпку, в кружку. Таким способом получалось добыть стакан отличной, природно фильтрованной воды.
Вот так я шла и шла, время от времени устраивая короткие привалы на поваленных деревьях. Непогода разогнала комаров и мошкару, и в этом тоже был плюс, не надо было искать муравейники, чтобы намазаться муравьиной кислотой.
К «чернею» подошла уже в глубоких сумерках. Затаившись под свисавшими со старой ели серыми космами лишайника, в бинокль высмотрела и тщательно изучила потайные знаки, которые оставила перед входом, чтобы знать, не заходил ли кто в мое отсутствие. Пара щепок на земле и обрывок веревки в двери смотрелись нетронутыми, по ходу, за прошедшие пару суток в хижине так никто и не побывал. Для надежности я выждала еще полчаса и почти в полной темноте подкралась к хижине, прошмыгнула внутрь. Луч «феникса» не выявил в помещении ничего подозрительного. Я закрыла дверь на засов и повалилась на нары. И сразу накатила такая опустошающая усталость, что я с великим трудом заставила себя встать, растопить печку, развесить над ней одежду для просушки. Буквально через пятнадцать минут в хижине стало тепло, исчезло мерзкое ощущение вездесущей сырости, и меня стало неумолимо клонить в сон. Я нехотя пожевала рыбу, — спать хотелось больше, чем есть, — сунула «ТТ» под подушку и провалилась в сон, как в болотную трясину.
Проснулась рано утром и некоторое время лежала, прислушиваясь к звукам снаружи хижины, потом встала и, прихватив пистолет, подошла к двери, осторожно открыла. На меня пахнуло свежестью мокрой травы, слегка отдающей болотом. Дождь закончился, и все вокруг затянуло завесой плотного тумана, не было слышно ни птичьих криков, ни всплесков жирующих окуней, и видимость была от силы метров двадцать. Поеживаясь от утренней прохлады, я стояла в одних трусах, сжимая в руке пистолет, смотрела на тяжелую от росы траву вокруг хижины. Выходить из тепла не хотелось, но надо было хотя бы умыться. Осторожно ступая по доскам, камням и поленьям, разложенным в виде дорожки, я добралась до озера, опустилась на колени и, зажав пистолет между ног, по-быстрому умылась. Вернулась в хижину, раздула тлеющие в печке угли, подбросила дров и осмотрела одежду. Сапоги были влажными внутри, а вот куртка, штаны, футболка и портянки высохли.
На завтрак доела початую щуку, подумала и принялась за вторую. Впереди был очередной долгий переход по болоту, а значит, мне понадобятся силы.
Мне не хотелось покидать теплый уют хижины, и я, как могла, оттягивала момент выхода, валялась на нарах, отщипывая и поедая кусочки рыбы, прикидывая планы на день.
Мне надо было дойти до оставшейся в лесу «пионерки» и вернуться в Тросно. Если с дрезиной не получится, придется идти до поселка по шпалам, это еще часа три-четыре. Сейчас семь утра, если выйти в восемь, то к трем-четырем часам пополудни выйду к узкоколейке.
Так в общем-то и получилось. Спустя час я вышла из хижины и к четырем часам дня, пройдя через Пелецкий мох, зашла в лес. «Пионерка» стояла на месте, вокруг никаких следов человека. Реверс-редуктор позволял дрезине двигаться задним ходом как передним, малой скоростью, конечно, но я и не торопилась, случись колесу слететь с рельса, мне вряд ли удалось бы поставить дрезину, так что лучше плохо ехать, чем хорошо идти.
Перед тем как отправиться в обратный путь, я побродила по лесу, набрала для отвода глаз пакет «курочек», запустила двигатель и покатила к Тросно.
Поселок встретил меня вновь начавшимся дождем и благостной тишиной, то ли ягодники не приехали, то ли уже набрали корзины и свалили.
Первым делом я колодезной водой залила грибы и поставила их в тень. Залезла в дом отработанным путем — через окно. В подполе взяла банку лоя, в чугунке — окаменевший кусок хлеба. Затем разделась, повесила одежду на просушку и, закутавшись в старое одеяло, устроилась на диване.
Засохший хлеб ножом не возьмешь, он раскалывается, и я вспомнила, как зимой на охоте мне с папой довелось есть замерзший хлеб, мы распилили его ножовкой, получилось легко и ровно, опилки тоже можно было есть.
Кое-как расколов ножом засохший кусок, я стала есть, обмакивая хлебные осколки в лой. Не очень изысканно, зато сытно.
Поела и завалилась на диван. За окном убаюкивающе шуршал дождь, где-то за стенкой ожил сверчок и принялся скрипеть, приветствуя меня. Наверное, подумал, что мы вернулись, и обрадовался.
— Мы никогда сюда не вернемся, брат, — прошептала я. — Прости.
И опять слезы так и полились из глаз. Стиснув рукоятку «ТТ», я всхлипнула и постаралась успокоиться. Потом уснула.
Спала остаток дня и всю ночь, настолько этот поход меня вымотал.
Утром первым делом направилась к колодцу. Зачерпнула пару ведер и хорошенько помылась, потому как за время скитаний воняло от меня, как от болотной козы. Осмотрела рану на ноге. Здоровенная царапина хоть и не кровоточила, но набухла опасной краснотой и побаливала. Одежда за ночь практически высохла, но после беглого осмотра я забросила ее в угол. С собой решила взять только немецкую камуфляжную куртку, свернула ее, перевязала веревкой. Выходить к людям следовало чистой и аккуратной, не хватало еще, чтобы меня в милицию забрали как бродяжку. Я представила, как менты в дежурной комнате милиции заглядывают в мешок, и улыбнулась. Похвалила себя за предусмотрительность и надела оставленные джинсы, футболку, ветровку и кроссовки. Переоделась и сразу почувствовала себя другим человеком. Нести деньги в перемотанном скотчем мешке я не решилась, все-таки лишнее внимание мне было ни к чему. Взяла рюкзак, где хранилась городская одежда, и заполнила его пачками долларов, туда же положила пистолет и бинокль. «Феникс» решила оставить в доме. Остаток денег вместе с патронами все-таки пришлось завернуть в пластиковый пакет и обмотать скотчем. Пакет закрепила поверх рюкзака. Со стороны посмотреть, получилось вполне по-туристически.
Время было раннее, локомотив, скорее всего, прибудет не раньше полудня, если вообще придет.
Чтобы убить время, я осмотрела сарай, нашла там старый сачок для ловли бабочек и тоже решила взять с собой для маскировки.
Затем расположилась под навесом напротив мангала, не спеша догрызла остатки хлеба с лоем и, прислонившись спиной к столбу навеса, принялась ждать.
Рядом с мангалом на полке я заметила книгу, это был роман «Гроздья гнева» Джона Стейнбека. Открыла и сразу увидела очерченный карандашом абзац, папа читал и отмечал, это его манера.
«— Я не хочу равнять себя с Иисусом, — продолжил проповедник. — Но я устал, так же как он, и запутался в своих мыслях, так же как он, и ушел в пустыню, так же как он, не взяв с собой ни палатки, ни вещей. По ночам я лежал на спине и глядел на звезды; утром сяду и смотрю, как всходит солнце; днем вижу с холма сухую землю внизу; вечером провожаю солнце. Иногда начну молиться, как и раньше. Только кому молюсь, за кого молюсь, сам не знаю. Вокруг меня холмы, и я брожу среди этих холмов, и я с ними теперь одно целое. Мы едины. И это единство свято».
Книга лежала на коленях, я плакала, хваталась зубами за ладонь, стараясь не завыть в голос.
— Я молюсь за тебя, пап, — всхлипывая, шептала я, — молюсь за тебя… Вокруг нас обязательно будут холмы, и мы будем бродить среди холмов, потому что мы — едины. Мы — одно целое.
Локомотив прибыл ровно в полдень.
Услышав его тонкие гудки, я закинула рюкзак за спину, подхватила сачок, пакет с грибами и вышла за ворота. Взглянула на дом Василисы, у нее курилась белесым дымком труба летней кухни, значит, все нормально, жива-здорова старушка.
Пока шла к поезду, успела нарвать букет ромашек, так что со стороны ко мне было не придраться, девочка с рюкзаком, сачком для бабочек, пакетом грибов и букетом полевых цветов. Типичная ботанка возвращается из похода в лес.
Машинистом локомотива был все тот же Иван Ефимович, у которого я сразу спросила новости о медведе.
— Черт его знает, — ответил Иван Ефимович. — Вроде не слышно, нигде не видели, но люди боятся, ягодников вон почти никого.
Ягодников действительно с поезда сошло всего пять человек, все женщины. Крупные, горластые нелидовские лосёхи, что им медведь, такие кого хошь за холку возьмут.
Почему-то я была уверена, что медведь-людоед — это тот самый, что остался на острове Барона, но свои мысли, конечно, не стала озвучивать.
— А ты что, никак за бабочками охотилась? — хохотнул Иван Ефимович.
— Ага. Нам в школьном кружке задание на лето дали, собрать образцы бабочек. Ну, заодно и грибов набрала.
— Я смотрю, рюкзак у тебя неподъемный.
— Там книги, взяла старые в доме. Забыли, когда уезжали.
— Да уж, бумага, она завсегда тяжелая.
Локомотив пискнул сигналом, и мы покатили в Нелидово.
Прибыли незадолго до отправления автобуса на Тверь, я едва успела дойти до автовокзала, купить в ларьке бутылку воды и пачку овсяного печенья.
Перед посадкой в автобус познакомилась с туристами, молодыми парнями и девушками, ехавшими из Западной Двины в Тверь. Наплела им про бабочек и гигантских щук в озерах. Они, конечно, поразились, что я одна ходила и в такой глуши. В общем, доехала без проблем, четыре часа пролетели под звон гитары и хруст чипсов.
По всей земле пройти мне в кедах хочется,
Увидеть лично то, что вдалеке,
А ты пиши мне письма мелким почерком,
Поскольку места мало в рюкзаке! —
орали мы всей компанией.
Народу в автобусе было битком, кто-то сходил по маршруту следования, кто-то садился. Подъезжая к Твери, позвонила маме, попросила, чтобы встретила.
Как вышла из автобуса, смотрю, мама стоит. Оценивающе оглядела мой рюкзак за спиной, сачок, пакет с грибами, бейсболку в грязных болотных разводах.
— Значит, в поход ходили? — усмехнулась она.
— Мам, наши деньги у меня.
— Пойдем.
До самого дома, пока ехали на трамвае, мама не сказала ни слова и вопросов не задавала. Как зашли в квартиру, я срезала скотч с мешка, открыла рюкзак и вывалила деньги на пол. Такая куча деньжищ была, я вам скажу, обалденная!
Мама взглянула на деньги и заплакала. Ну и я разревелась.
— Где ты их нашла? — спросила мама.
— В болоте, на острове.
Она кивнула, деталями интересоваться не стала, спросила только:
— Что у тебя с ногой? Почему хромаешь?
— Так, ерунда, царапина.
— Ну-ка, покажи.
Я задрала штанину. След от медвежьего когтя еще больше набух краснотой и сочился сукровицей.
— Ника, ты с ума сошла! Заражения крови ждешь? Давай-ка в ванную, промой рану.
Прихрамывая, я поплелась в ванную, а мама принялась разбирать аптечку. После того как я промыла рану, мама обработала царапину перекисью водорода, помазала ранозаживляющей мазью, перебинтовала и отправила меня в постель.
— Никуда не ходи, сиди дома. Завтра сходим в больницу, пусть врачи глянут. Эк тебя угораздило! Как все равно что когтем рванули.
— Да не, это проволока колючая попалась, когда я через забор перелезала, — о медведе я благоразумно не упомянула.
Пока мама суетилась с аптечкой, я успела заныкать пистолет и патроны в шкафу, за коробками с обувью.
После обработки раны мама отломила мне четвертушку таблетки димедрола, по размеру как большая белая крошка. Я ее проглотила, засекла время и вырубилась. Проснулась через двадцать три часа, за это время царапина значительно потеряла свою красноту и припухлость, воистину сон лечит.
Деньги были собраны в один большой мешок для мусора. Мешок был открыт, и в комнате чувствовался странный резкий запах, нечто вроде смеси ацетона и медикаментов, теперь я знаю, на самом деле деньги — пахнут, и еще как!
Увидев, что я проснулась, мама присела ко мне на диван и принялась расспрашивать подробности моего похода, о многом я, конечно, рассказывать не стала. Медведь, змеи, Прошка…
Мама, конечно, была в шоке от моих похождений, отругала меня, ну да что там ругать, коли дело сделано, а победителей, как известно, не судят.
Стали мы думать, что делать с деньгами. И вот тогда я предложила все-таки переехать в Забайкалье и там разводить абердинов, и что наша ферма в Даурии будет папе лучшей памятью.
— Там наша мечта, ради которой стоит жить, — уверяла я маму. — А к мечте следует идти, не отступать и не сдаваться, несмотря ни на что. И тогда мечта станет реальностью. Так папа говорил.
Мама мою идею приняла без особого энтузиазма, мол, такая даль, да что мы сможем сделать на ферме вдвоем и без мужчины.
— Ерофей растет, — ответила я. — И мы с тобой ни разу не городские. Там и родственники папы, и община, нам помогут. Деньги у нас есть, за пару лет освоимся. А в городе я не могу, не для меня это.
Мама вздохнула, склонила голову, она и сама была не рада учетчицей на оптовом складе впахивать.
— А как же школа?
— Мне осталось три года. Восьмой-девятый класс закончу в Мензе, а там видно будет. Папа говорил, в жизни главное не образование, а характер и умение выполнять конкретную работу. В фермерском бизнесе — это значит навык хозяйствования и деловая хватка. В конце концов, мам, учиться никогда не поздно, было бы желание и смысл. Ты вспомни, как мы жили в деревне и как живем сейчас. Мне что, в университет поступать, чтобы, получив диплом, на рынке кроссовками торговать? Или жить мечтой выйти замуж за богатого трахаря?
— Ника!
— Что Ника?! Разве не так? В нашем классе почти все девчонки живут такими планами. Диплом какой-нибудь отсидеть, а еще лучше выгодно замуж выйти. И жить брюхом, сексом, шопингом и пляжными фоточками в интернете. А моя мечта — жить с видом на горизонт и делать бизнес, понимаешь? Мама, мы любим землю, у нас есть мечта, деньги, оружие и «шишига». Что еще надо для успеха в жизни?
Мама долго молчала, я уже успела чай заварить и тортик нарезать. Потом улыбнулась и сказала:
— Взрослая ты, Никуша. Я и не заметила, как ты выросла.
Покачала головой, вздохнула и сказала:
— Хорошо. Пусть будет так. Собираемся и уезжаем.
И добавила:
— В случае чего можно и вернуться.
Но и она и я знали — назад дороги нет и не будет.
***
Маша расплакалась, узнав, что мы покидаем Тверь.
— Вот же невезуха… — всхлипывала она. — Только появилась подруга, и снова никого.
— Маша, у тебя все будет отлично, даже не сомневайся, я тебе гарантирую. Мы еще встретимся, и не один раз. Ты еще в гости к нам приедешь, и мы к тебе. Заканчивай школу, а как надумаешь поступать, если деньги понадобятся, позвони мне, я помогу. Самое главное, — не разменивайся на пустяки, не отступай, не сдавайся, доверяй интуиции, прислушивайся к богу, он всегда дает нам знаки, надо просто уметь их замечать. Дерзай, Маша, и да пребудет с тобой мечта, ради которой стоит жить и работать.
Для начала мы позвонили родителям папы и мамы, и все они сказали, что готовы нас принять.
— Будем жить в Укыре, мам, — сразу поставила я условие. — В Укыре круче, людей меньше, много лошадей.
— Там видно будет, — ответила мама.
До конца летних каникул оставалось полтора месяца, так что за две недели мы продали квартиру, сбросили буквально за бесценок, только чтобы побыстрее. За такую цену, что мы выставили ее на продажу, толпа риэлторов нас чуть не снесла.
Часть вырученных от продажи квартиры денег передали тверским и нелидовским знакомым за помощь, что они нам оказывали.
Съездили в Нелидово, там наняли бригаду рабочих, и они сняли в нашем доме дубовые полы, мы решили их с собой забрать как память о доме.
Добираться до Забайкалья решили своим ходом. Брать с собой в дорогу Ерофея мы не решились, а я так всеми лапами была за то, чтобы брата с нами не было, потому что у меня уже был ПЛАН, и в этом плане детям было не место.
На наше счастье в Москве как раз была Маша, мамина забайкальская подруга, та самая, которая в свое время помогла ей бежать на запад. Сын Маши поступил в МГУ, и, чтобы не жить в общаге среди еретиков, его родители на деньги общины помогали ему устроиться в Москве, снимали квартиру и все такое. У нас, семейских, всегда так делается, община помогает своим, чтобы потом свои помогали общине. Маша как раз собиралась возвращаться домой, и мама договорилась, чтобы она взяла Ерофея с собой. Через три дня братишка уже был в Укыре, а мы стали собираться в дорогу.
Вещей у нас было совсем ничего, кое-что отправили контейнером до Читы, часть вещей, деньги, дубовые половицы и оружие погрузили в «шишигу».
Оставалось последнее дело. Я не могла вот так просто уехать и вычеркнуть из памяти прошлое лето, опушку леса и выстрелы, которые навсегда изменили жизнь нашей семьи.
— Нет, Ника, — сказала мама, когда я рассказала о своем плане. — Все взявшие меч мечом погибнут;32 и разве не знаешь ты, что никакой человекоубийца не имеет жизни вечной?33
— Невозможно стать святым и безгрешным, не пройдя через грех, так же как свет нельзя увидеть без тьмы, — сказала я в ответ. — Это всего лишь способ остановить их и показать дорогу к вечности. И потом, я уверена, что право применить меч дано человеку Богом, потому что Бог Сам обладает этим правом, и потому именно Он и вручает меч в руки Своего подобия. Сказано Им: «И найдет его мститель за кровь вне пределов города убежища его, и убьет убийцу сего мститель за кровь: то не будет на нем вины кровопролития»34.
— Что ты собираешься делать?
— Клянусь, я не буду стрелять в людей, просто поставлю их перед Богом, а дальше уж как Всевышний решит, так тому и быть. Ты мне поможешь?
После долгого молчания мама ответила, не глядя на меня. Голос ее звенел, как натянутая стальная проволока.
— Помогу.
Пуля Полева — хорошая, точная пуля, но уж очень лёгкая, двадцать четыре грамма даже в двенадцатом калибре. Перебирая старые запасы патронов к гладкоствольным ружьям, я нашла жестяную банку из-под печенья, заполненную тридцатипятиграммовыми самодельными пулями «диаболо», вылитыми из сплава аккумуляторного и кабельного свинца.
— «Диаболо» — лучшая целевая пуля, — говорил мне папа. — Проблема только в том, что она, зараза, очень чувствительна к заряду пороха. Здесь как раз тот случай, когда лучше меньше, да лучше. Стоит хоть на десятую долю грамма увеличить порцайку, и пуля начинает кувыркаться, но если порох засыпан, как надо, «диаболо» летит по прямой, как голый вася в баню, — не смотря по сторонам, через березовый карандашник проходит, как снаряд, и сохатого валит коньками вверх с одного попадания.
Во время забоя скота папа как-то пальнул «диаболо» в здоровенного борова. Пуля пробила голову, прошла через шею и грудину, срикошетила от мерзлой земли и врезалась в задней части загона в сосновую доску «пятерку», сломала ее и застряла в древесине. Когда мы пулю выковыряли, она выглядела, как оплавленный гриб.
В «диаболо» есть верхняя часть и есть расширяющая книзу «юбка», что делает пулю похожей на перевернутую рюмку, и в этом как раз заключается еще одна проблема — в мягкой, сминаемой «юбке», при входе в цель она деформируется и, бывает, меняет баланс, уходит в сторону. Папа решал проблему с балансом по-своему: замачивал бумажные салфетки в канцелярском клее, заполнял «юбку», и за сутки смесь приобретала костяную твердость. А еще, бывало, заливал парафином, это еще проще.
Я снарядила сначала два патрона, подумала и запыжевала еще четыре, чего не сделаешь ради заклятых друзей, правда? К тому же известно ведь, не всякая пуля по кости, иная и по кусту.
Снаряжая патроны, я вспоминала, как первый раз пальнула из «бодсона». Стрельба из гладкоствольного ружья имеет свои особенности. Когда стреляешь из нарезного ствола, то ощущаешь толчок приклада в плечо, слышишь звук выстрела и видишь попадание пули. Совсем иное дело — гладкоствол. Нажимая на спуск, ты на какое-то мгновение успеваешь услышать стремительно уходящий вдаль жутко воющий, протяжно-гулкий полет пули, и это чистый секс, скажу я вам. Ну, это я сейчас так считаю, а в двенадцать-четырнадцать лет только догадывалась.
За день до отъезда я сходила в библиотеку, где написала и распечатала на принтере наш маршрут. В торговом центре купила «полароид» и сфотала себя на фоне груды долларов в комнате.
Для таких людей, как Деряба, Осипов, Агеев и прочие «старшие» и «младшие» волки тряпочные, — деньги самое важное. Пещерная зависть и железобетонная уверенность, что деньгами в жизни можно решить все вопросы, показывают нищету сознания подобных упырей и в то же время их слабость, таких можно легко подцепить на крючок простой фотографией с кучей бабла.
Сначала анфас сфоталась, а потом сняла трусы, повернулась задом и нагнулась. Ну, если и такая фотка бандитов не зацепит, тогда я не знаю Арканзаса35.
Вечером отправилась к дому Дерябы. Заняла старый наблюдательный пункт в заброшенном коттедже, с тех пор, когда я там была последний раз, ничего не изменилось.
Какое-то время внимательно высматривала и, выждав подходящий момент, когда Деряба подъехал на «порше» и зашел в дом, метнулась к машине, запихнула под дворники лобового стекла конверт со своей фотосессией, фотографией «шишиги» и подробным описанием нашего маршрута.
Через полчаса Деряба вышел из дома и некоторое время недоуменно таращился на конверт, затем настороженно оглянулся по сторонам, взял его и открыл.
Наживка заброшена. Волки в деле. Теперь нам оставалось только ждать и смотреть в зеркало заднего вида.
На восток
На следующий день утром мы отправились в путь. Забили в навигатор маршрут и поехали. Впереди — шесть тысяч километров, «шишига» урчала движком и была готова рвать колесами хоть асфальт, хоть бездорожье. Мы ехали с запада на восток, как когда-то караваны семейских переселенцев — «пасынков Екатерины» — шли длинной вереницей подвод от польских земель в сибирскую глушь.
Москву решили обойти стороной. Доехали до Клина, повернули на трассу А108 — вдрызг раздолбанную двухполоску, затем вышли на шоссе М7 и погнали, как говорится, гусей по бездорожью в сторону Владимирской области.
Скорость держали в пределах шестидесяти, торопиться было в общем-то незачем, да и торопыгам на российских дорогах всегда выделена отдельная полоса прямиком на кладбище.
Вот так, минуя крохотные провинциальные городки, мы неспешно проехали Владимирскую, Нижегородскую области, следом — край «цветных мочалок» — Чувашию и ее столицу — Чебоксары, прошли Татарстан с добротными домами местных жителей и нефтяными качалками вдоль дорог.
Федеральные трассы так устроены, что проходят мимо городов, чтобы можно было пролететь транзитом, не плутая по улицам. В процессе движения мы отметили странную закономерность: если едешь на восток, то на въезде в регион дороги всегда лучше, чем на выезде.
День за днем, оставляя за собой километры асфальта и прибавляя часовые пояса, мы катили встречь солнцу. На карту взглянешь, кажется, что далеко, а на самом деле стоит нажать на педаль газа, включить музыку и все становится предельно близким.
Ночами мы не ехали, вечером останавливались на стоянках дальнобойщиков, принимали в мотеле душ, перекусывали в кафе, закрывались в кунге и спали. Деньги были надежно спрятаны под штабелем дубовых досок, рядом с нарами — старик «бодсон» и «повелитель болотных равнин», под потолком в потайном месте хранился «ТТ», в кабине у мамы — помповик «фабарм», двенадцатый калибр, шесть патронов с волчьей картечью, на дистанции тридцать метров кроет цель не хуже пулемета. А ну-ка, подойди.
Мы еще не успели покинуть Чувашию, как со мной произошел жуткий случай.
По дороге от Чебоксар к Цивильску, небольшому городку на трассе М-7, решили мы перекусить горячим, хоть и были в начале пути, а сухомячить нам уже порядком поднадоело. В кабине «шишиги» была установлена дорожная рация, и мы втихаря слушали разговоры дальнобойщиков, сами себя не афишируя. В этих разговорах много чего полезного можно узнать. Например, где бензин подешевле можно купить или заночевать там, где стоянка хорошо охраняемая и мотель приличный. Мотели-то, они разные, в одних вас ждет уют и комфорт, а есть и такие, где перед заселением гостей постельное белье не меняют. Ну так вот, едем мы и прислушиваемся, кто о чем болтает. Как-то раз дальнобои в очередной раз подняли очень важную дорожную тему, где вкусно и недорого поесть, потому как питание на трассе вещь очень важная, так как хочется все-таки ехать, а не глотать активированный уголь и тормозить возле каждого куста.
Мы сразу ухи навострили, вникаем и ничего не понимаем, слова чувашские какие-то
«Москвакасы… шупашкар кассы… калай кассы… хыркассы…» Короче, кое-как выяснили, что на въезде в Цивильск рядом с АЗС «Татнефть» располагается стоянка грузовиков, и там есть хорошее кафе, готовят вкусно, а вот после поворота в кафешке возле налоговой — дорого, еда дрянь, и ждать приходиться долго.
Мы, конечно, завернули к той кафешке, что возле АЗС. Кафе называлось то ли «Аниш», то ли «Даниш», не помню уже.
Сначала мама сходила поела, я сидела в машине.
В чем прикол путешествия по такой огромной стране, как Россия, так это возможность поесть всяких разных национальных вкусняшек. В кафе я заказала себе хуран кукли — вареники с картофелем, с виду обычные вареники, только залепуха по краям витая, как толстый шнур, очень вкусные и сытные. Девчонки на раздаче удивились, что я со своей посудой, и сказали, что вот только сейчас женщина заходила, и тоже со своей чашкой.
— Это моя мама, — ответила я. — Старообрядцы мы, нельзя нам из чужой посуды пищу принимать.
Девчонки, видимо, никогда старообрядцев не видели, так и смотрели на меня во все глаза и с уважением. Истинная вера всегда уважается, даже людьми другой молитвы, ибо молитв много, Бог — один.
Кроме меня в кафе было несколько человек, и я выбрала столик в глубине зала, подальше от всех. Сижу, вареники уплетаю.
И тут вдруг напротив меня за стол садится здоровенный мужик лет пятидесяти. Животастый, неряшливый, в спортивных штанах, растянутой футболке с темными пятнами пота под мышками, опухшим, словно тесто на опаре, рябым лицом, ну, таким, знаете, как будто на нем черт горох молотил. Голова почти вся лысая, и только на затылке куст жидких волос схвачен резинкой в мерзкий «хвостик». Глаза — как пулевые дырки в мишени, и смотрит на меня словно кот на сметану.
— Скучаешь, красава? — подмигнул он и криво улыбнулся. Голос сиплый, а дыханием можно бомжей травить — смесь чеснока, табака, беляшей и водочного перегара. — Как зовут?
— Думаю, вам нет никакого дела, как меня зовут.
— Не груби старшим, девочка.
Он замолчал, а сам все глазами по мне шарит, и взгляд такой липкий, жуть, и я пожалела, что выбрала столик на отшибе.
— Одна путешествуешь?
Наверное, меня смутил его возраст, все-таки взрослый человек, мне в деды годится, как можно такого игнорировать? Невежливо.
— С мамой.
— И куда направляетесь, девчонки?
— На восток.
— На восток, значит… — Он облизнул губы, откинулся на спинку стула, внимательно оглядел зал, вытащил из кармана штанов портмоне, раскрыл и принялся перебирать купюры. Перебирает и смотрит на меня, ухмыляется.
— Денег хочешь заработать?
— Нет.
— Нет? — он заметно удивился. — Не может быть, деньги все хотят.
— А я не хочу. Извините, можно я поем?
— Конечно, конечно, не вопрос.
Он резко выдохнул, и меня чуть не вырвало. И аппетит сразу пропал.
— Вот, смотри… — он продемонстрировал несколько купюр, — пять тысяч, десять. Может, познакомимся поближе?
Я прямо окаменела вся. И лицо загорелось, как будто в кипяток макнули.
— Отвали, козел.
Он сразу глазенками забегал, заерзал на стуле.
— Ты не подумай чего… а насчет денег, так не проблема, договоримся, как скажешь, и мама не узнает, ну чего ты, чего…
— Пошел вон.
— Я не давлю, не давлю, — он встал, вышел из-за стола. — Ты подумай, ага?
Хотела я ему варениками в рожу запустить, да скандала постеснялась. Это потом я поняла, что такие уроды пользуются тем, что девочки часто боятся скандала, внимания посторонних и потому молчат.
Тогда же я просто поднялась и вышла из-за стола. И черт с ними, варениками.
Купила у девчонок на раздаче пуремеч — ватрушки с творогом и хуплу — большой круглый пирог с начинкой из мяса и картофеля. Выпечкой можно и в дороге перекусить, а чая у нас всегда полный термос.
Маме я ничего не сказала, и это тоже плохо. Родителям надо доверять, они помогут, хотя, конечно, смотря какие родители, их ведь тоже не выбирают, как и детей.
Подошла к «шишиге», передала маме в кабину выпечку, и черт меня дернул вместо того, чтобы залезть в кунг, пройтись вдоль стоянки грузовиков, посмотреть на припаркованный трак «кенворт 900», один в один похожий на того самого «кешу», на котором я гоняла на ферме Николая в Брянской области.
Сверкающее никелем хромированное крокодилье рыло «кеши» я заметила, еще когда мы на стоянку заехали.
Обойдя вокруг огромного трака, я остановилась, любуясь технологическим совершенством грузовика. «Кенворт» был дико красив и страшен одновременно, красив своими огромными, поднятыми к небу хромированными трубами, длиннющим капотом, сверкающими на солнце корпусами воздушных фильтров, блеском стали бампера, массивной решеткой «матабурос» и глубоким бордовым цветом кабины. Страшен скрытой под капотом неимоверной силищей мощнейшего двигателя Caterpillar, способного заставить тягач с грузом под сто тонн лететь по шоссе со скоростью сто сорок километров в час, ёлки-палки! Настоящий «король дорог»!
Так я стояла, и таращилась, и восхищалась, и тут вдруг сзади послышался тихий, вкрадчивый голос:
— Что, нравится машинка?
От неожиданности я вздрогнула и не успела оглянуться, как грубая, толстая, воняющая солярой и прогорклым табаком ладонь закрыла мне рот. Я рванулась в сторону, но другая рука схватила меня поперек туловища, а ладонь с такой силой вжалась в лицо, что я задохнулась.
— Тихо, дуреха, тихо… — струился мне в ухо вонючий шепот. — Вот так… сейчас…
Мужик был крупным и тяжелым, я не могла кричать и попыталась вцепиться в ладонь зубами. Ладонь незнакомца рванула мое лицо вверх и в сторону, в шее что-то хрустнуло, а в глазах потемнело.
— Ты что это вздумала, сучка?! — прохрипел голос. — Придется твои красивые зубки монтировкой выбить, сама виновата.
Он схватил меня за ремень, перекинул через плечо, словно овцу, и поволок вдоль прицепа в сторону кабины трака. Сквозь слезящиеся глаза я пыталась рассмотреть людей, которые могли бы прийти мне на помощь, но вокруг никого не было, «шишига» стояла в конце стоянки и была закрыта грузовиками. У меня не было никаких шансов.
И вдруг я увидела папу. Он шел быстрым шагом вдоль ограждения стоянки и смотрел на меня. Взгляд его был строгим и тревожным одновременно. И я вспомнила, как мы когда-то ходили на «черней», рыбачили, сидели у костра, и тогда папа мне сказал:
— Ника, ты — девочка. Девочкам по жизни тяжело. Мир полон зла. За девочками идет охота, потому всегда и везде будь начеку, не расслабляйся. Любой незнакомец потенциально опасен. Стань антилопой, что всегда слушает и смотрит пространство вокруг себя, не идет ли хищник. Не пора ли бежать?
— А если хищник все-таки напал?
Папа внимательно и оценивающе посмотрел на меня, взгляд его был примерно таким, как сейчас, с толикой тревоги и строгости.
— Мужчина всегда сильнее женщины, так заведено природой. Значит, тебе следует победить природу. Победить женскую природную жалость, нерешительность, сомнение. Тебе придется стать волчицей и быть готовой вырвать горло у врага. Не плачь, не царапайся, это тебя не спасет, не бей куда попало, этим ты только раздраконишь нападающего, разозлишь его. В случае, если тебя не убили сразу, притворись слабой.
— Как раненый медведь?
— Как раненый медведь. Выбери момент и действуй. Не сомневаясь, не задумываясь о последствиях. Если у тебя нет оружия, есть только два варианта: без колебаний и размышлений изо всех сил кулаком или камнем, чем угодно, ударить мужчину в горло, там, где кадык.
— А второй вариант?
Папа покачал головой, усмехнулся.
— Обними его за голову, сделай вид, что ты сдалась. И выдави ему глаза. Вот так кладешь ладони на голову и большими пальцами резко вдавливаешь до упора, не задерживаясь и не ойкая. Не думай, что ему больно, не думай, что тебе неприятно.
— Вот же блин…
— Да, только так.
Осенью, когда на ферме шел забой скота, папа показал, как надо правильно выдавливать глаза, на примере головы забитой свиньи. Выдавливать глаза — это все равно что пальцами сначала в холодец попадаешь, а потом сразу зельц и кость. Не сказала бы, что это приятный жизненный опыт.
И теперь, глядя на папу, который, не останавливаясь, шел мимо и не сводил с меня глаз, я поняла, как мне надо действовать. И расслабилась, повисла дохлой тушкой в руках насильника.
Подтащив меня к кабине «кенворта», он остановился. Я была для него грузом, каким-никаким, но грузом, и он боялся, что его кто-нибудь заметит, и потому торопился. Слыша его тяжелое, прерывистое дыхание, я почувствовала знакомую вонь водочного перегара, чеснока, табака и беляшей и чуть приоткрыла глаза. Это был тот самый шилом бритый мужик, что приставал ко мне в кафе. По ходу, он был шофером-дальнобойщиком, и «кенворт» был его машиной.
Прижав меня к ступеням трака, он потянулся к рукоятке двери кабины, на какой-то момент выпустив добычу из поля зрения. Я сжала кулак, мгновенно напряглась и, разворачиваясь, что есть силы вдарила ему в горло. Точно в кадык, аж костяшки пальцев загудели.
Рябой утробно квакнул, взмахнул руками, как будто собираясь взлететь, и, обмякнув, принялся медленно сползать по колесу трака на бетон. Перевернувшись, я откатилась в сторону, поднялась на ноги. Водитель смотрел прямо перед собой и изо всех сил пытался вздохнуть, но не мог.
Внезапно огромный слюнявый пузырь величиной, наверное, с трехлитровую банку лениво вывалился у него изо рта и, переливаясь радужным цветом, повис на губах. Я заметила, как в глубине пузыря беззвучно, по-рыбьи, открывается и закрывается рот рябого, он все еще не оставлял надежды остаться в этом мире.
Я шагнула в сторону, оглянулась по сторонам, достала из кармана «себензу»36, щелкнула запорной планкой, выбрасывая лезвие.
— Сдать бы тебя милиции, да недосуг мне, — сказала я и, подойдя к водителю с правой стороны, лезвием сделала глубокий надрез вдоль всего лба, словно собираясь снять скальп. Кровь потоком хлынула по лицу, и пузырь на губах заиграл оттенками красного. На голове нет крупных кровеносных сосудов, и кровью истечь ему было не суждено, но кровяной поток на какое-то время лишал человека видимости.
— Это тебе на память обо мне, ублюдок.
Рябой наконец-то получил возможность дышать, и он протяжно замычал, тряся головой, разбрызгивая по сторонам кровавые брызги.
— Мам! — крикнула я, подбегая к «шишиге».
Дверь кабины распахнулась.
— Что случилось?!
— Там!.. — я махнула рукой в сторону «кенворта».
Схватив «фабарм», мама побежала за мной и спустя несколько секунд ошарашенно смотрела на хрипевшего возле фуры шофера-дальнобойщика.
— Этот гад на меня напал!
При виде дробовика водитель затрясся, поднял руки, одновременно елозя задницей по асфальту, пытаясь отползти под машину.
— Я… нет, нет! Девчата… Я не хотел, случайно получилось!..
— Случайно?! — закричала я. — Мимо проходил и случайно схватил?! Маньяк гребаный!
— Я ухожу, ухожу… я вас не знаю, пожалуйста, девчата! — жалобно заскулил он.
— Не знакомы, говоришь?! — крикнула я. — Забыл, как в кафе ко мне клеился, мразь?!
Внезапно водитель с какой-то безумной тараканьей скоростью на четвереньках метнулся под днище фуры.
— Черт с ним, пусть валит, — вполголоса сказала мама. — Свидетелей нет, скажет, что мы его оговорили, а у нас в кунге и оружие, и деньги.
Мы вернулись к «шишиге» и, сидя в кабине, смотрели, как спустя некоторое время «кенворт» рыкнул двигателем, пыхнул дизельным выхлопом и медленно поплыл к выходу со стоянки.
— Козлина… — процедила я сквозь зубы, и мама обняла меня, успокаивая.
И хотя в дальнейшем мы не вспоминали этот случай, мысленно я неоднократно возвращалась к событиям на автостоянке и представляла, сколько девушек, возможно, этот чертом обмолоченный упырь уволок в свое логово, и надо было бы сдать козла, надо было…
Они догнали нас на выезде из Казани.
По плану, мы собирались свернуть на федералку 33Р-002 и пойти на юг, к Елабуге и Набережным Челнам, чтобы затем через Уфу свалить на Челябу.
Ранним утром мы как раз собирались отъезжать от очередного придорожного мотеля, сидели в кабине «шишиги», пили кофе, когда к автостоянке мягко подкатил знакомый черный «порше» с тверскими номерами. Сквозь единственное в кроссовере не затонированное лобовое стекло можно было заметить за рулем Дерябу и рядом какого-то парня, судя по виду, такого же бандоса. Сколько человек находилось сзади, было не видно, ну да ладно, для меня это было неважно.
Они заметили нас и отъехали в сторону, спрятавшись за другими машинами. Со своей стороны мы тоже сделали вид, что их не увидели. Из «порше» никто не вышел, видимо, там совещались, как быть. А что тут, собственно, совещаться? На стоянке среди огромного количества свидетелей они ничего не могли сделать, им оставалось ждать удобного момента, который мы и собирались им предоставить.
— Идем на север, мам, — сказала я.
— Почему на север?
— Там тишина, там леший бродит, — пошутила я. — Самые подходящие места, пустые дороги, машин нет.
— Ты же понимаешь, какой это для нас риск…
— Другого варианта нет. Самое главное, мам, не позволяй им нас обогнать.
— Думаешь, «порше» не догонит «шишигу»?
— Конечно, догонит, но не дай им пойти на обгон. Мне нужно, чтобы впереди был километр прямой дороги и никаких свидетелей.
Мама молча забралась в кабину «шишиги», а я полезла в кунг.
Дорога на Киров была мне знакома, в прошлом году довелось проехаться по ней с папой. Асфальта нет, сплошная щебенка и лесные дебри вокруг.
От Казани мы сто километров, как безумные, гнали по трассе 001, не останавливаясь, прошли Арск и Балтаси, оставили позади Татарстан и свернули на Малмыж.
«Порше» шел следом ровно, хотя и вдалеке, но не выпуская нас из вида, а как только мы повернули на Малмыж, стал постепенно приближаться, видимо, бандитам понравилась окружающая местность, как будто созданная для криминала.
Я еще по прошлому разу запомнила эти места, они как заколдованные. Вдоль дороги, упираясь верхушками в низкое темное небо, стеной стояли высокие пихты и ели, на редких лесных опушках громоздились огромные причудливо-страшные коряги, и казалось, что вот сейчас за поворотом появится избушка Бабы-Яги или сама Баба-Яга в ступе и с метлой пролетит рядом с дорогой.
Теперь я точно знаю, что все русские сказки зародились именно в дремучих мордовских, марийских, удмуртских и вятских кощеевых лесах.
Никакой Бабы-Яги в ступе, конечно, не было, за нами летел черный «порше кайен»: три тонны железа, полный привод, время разгона до ста километров — девять секунд, под капотом — бешеный двигатель — четыре с половиной литра плюс две турбины по четыреста пятьдесят лошадей — по трассе этот лакированный немец запросто выдаст двести пятьдесят километров в час. Пневмоподвеска, кожаный салон, климат-контроль, музыка… Что тут скажешь, обалденный автомобиль.
Но я вам так скажу, против старика «бодсона» у «порше» — никаких шансов. Старик «бодсон» и вспашет, как полагается, и борозды не испортит.
Мама была за рулем, я затаилась в кунге. Обзор у меня был что надо, окна по бортам, на крыше — люк, из него можно было вылезти и смотреть на все четыре стороны, и самое главное, — открытая задняя дверь. В дороге мы иногда ее открывали, закрепляя так, чтобы не болталась, а дверной проем затягивали антимоскитной сетью. Свет поступал только из небольших окон под потолком, и меня, сидевшую в глубине кунга снаружи было не заметно, зато мне было прекрасно видно все. Обычно я, развалясь, сидела на закрепленном стуле перед таким же столиком. На столике — мешок с песком, на мешке — старик «бодсон», рядом — портативная рация, по ней я держала связь с мамой.
Как только мы свернули на Малмыж, практически исчезли как встречные, так и попутные машины, судя по всему, этой дорогой мало кому хотелось ехать. Один раз мы обогнали трактор с прицепом, груженным конским навозом, я это поняла, когда увидела, как по дороге позади трактора шариками запрыгали какашки, тракторист, дурень, не накрыл, как полагается, груз и мчался — волосы назад, ну это ему казалось, что он мчался, мы же обошли его, как стоячего, а какашки принял на себя «порше». Забавно было смотреть, как бандиты заходили по дороге туда-сюда, спасаясь от летевших в лобовуху шариков дерьма.
Дорога была — сплошная щебенка, и мама с трудом держала скорость где-то под восемьдесят.
Спустя какое-то время «порше» стал быстро приближаться. Я отметила, что по шоссе «немец» шел превосходно, а вот по гравийке тянул с натугой, и на высокой скорости его заметно покачивало из стороны в сторону, тогда как «шишига» шла мощно и ровно, как и полагается армейскому вездеходу. Что тут скажешь? Что русскому хорошо, то немцу — смерть.
Я смотрела на летящий за нами «порше» и размышляла. Все-таки выбор, который в течение жизни делают люди, — основа всего. Свой выбор когда-то сделали бандиты Осипов, Агеев и Деряба. Свой выбор сделала и я — превратилась в змею и теперь медленно, по-змеиному, сворачивалась в кольца, чтобы, распрямившись, как сжатая пружина, нанести молниеносный удар.
Старик «бодсон» маслянисто чавкнул, принимая патроны в стволы.
Будем, милый, домик наживать… — прошептала я.
По сторонам трассы щетинился мрачный темнохвойный лес, настолько высокий и плотный, что казался крепостной стеной, и сама дорога тянулась длинной просекой через Вятские Увалы, где-то там, за горизонтом таежных дебрей, упираясь в реку Вятку.
«Порше» уже шел вплотную к нам, нас разделяло всего-то метров двадцать. Сидевший на переднем пассажирском сиденье подельник Дерябы поднял с колен «калашников» с десантным прикладом и передернул затвор, а Деряба крутанул руль влево.
— Мам, они обгоняют!
«Шишига» тут же подалась в левую сторону и заняла середину дороги. Через лобовое стекло было видно, как губы Дерябы беззвучно зашевелились, видимо, он был недоволен нашим маневром.
— Впереди три километра, машин нет, — послышался в рации искаженный помехами мамин голос.
Поедем, родимый, в Охотный ряд гулять…
Десять метров — не километр. Не надо думать о поправках на расстояние, ветер и то, насколько земное притяжение каждую сотню метров воздействует на пулю. Для тяжелой «диаболо» первые десять–двадцать метров — это нечто вроде легкой разминки перед дальнейшим полетом.
Я положила палец на спусковой крючок.
Купим, милый, уточку себе…
Плотнее прижала приклад «бодсона» к плечу, повела стволами, затаила дыхание, прицеливаясь.
Парень на переднем сиденье наклонился вперед, всматриваясь в открытую дверь кунга.
«Привет, чувак, — мысленно сказала я и плавно нажала на спусковой крючок.
«Бодсон» дернулся, грохнул выстрел, следом ударил второй, и в замкнутом пространстве кунга остро пахнуло пороховой гарью.
Правое переднее колесо «порше» взорвалось, и в стороны полетели куски резины. Кроссовер резко мотнуло в одну сторону, затем в другую, подкинуло задом, и он через капот на крышу боком полетел с дороги, врезался в сосну.
Лобовое стекло взорвалось волной сверкающего крошева, и в проеме мелькнул сидевший на переднем сиденье бандит. Через мгновение его ударило о дерево так, что кроссовки слетели, а это первая примета смерти.
— Однако пристегиваться надо, лошара… — процедила я сквозь зубы.
«Шишига» замедлила ход.
— Уходим, мам, не тормози! — закричала я.
И мы ушли.
В дороге слушали по радио сводку дорожных происшествий, и, только когда мы уже были в Кирове, объявили о дорожной аварии на трассе Малмыж — Уржум. Внедорожник «порше» на полном ходу по непонятным причинам лишился колеса, один погибший, четверо раненых, один в тяжелом состоянии.
— Четверо живы, — сказала мама.
— Значит, Богу так угодно.
Мы помолчали.
— Все-таки надо было остановиться, — сказала я. — Ведь это водитель «порше» стрелял папе в спину.
— И зачем останавливаться?
— Я бы хотела посмотреть на него, — уклончиво ответила я. — Просто посмотрела бы на него.
Чем дальше от западных районов страны, тем меньше цивилизации. И заправки реже встречаются, и мотели скромнее, и придорожной торговли почти нет.
Дорога разматывалась перед нами бесконечной серой лентой, и придорожные столбы сухо отсчитывали расстояние до очередного населенного пункта. Киров, Пермь, Екатеринбург, Челябинск, Курган, Омск, Новосибирск, Кемерово, Красноярск.
Через леса и поля, через седые Уральские горы все дальше и дальше катили мы на восток, и наша прошлая жизнь буквально с каждым километром постепенно возвращалась к нам… finally, finally…37
— Только бы до мотеля доехать, руки уже отваливаются руль держать, — жаловалась мама, подъезжая к Иркутску.
Впереди нас ждал серпантин Култукского перевала, безумные иркутские гонщики на своих праворульных колымагах, и, прежде чем выйти на трассу, мы решили отдохнуть.
Остановились, как обычно, в мотеле. Типовое двухэтажное здание, белый сайдинг, крыша из коричневой металлочерепицы, просторная автостоянка. Мы сняли номер, приняли душ, поужинали и легли спать. Мама в номере мотеля, я же осталась в кунге.
Утром проснулась рано и просто валялась на нарах, прокручивая в голове мысли о прошлом и будущем. Через открытые окна в кунг проникал запах свежескошенной травы, печеной сдобы и кофе, издалека доносился треск газонокосилки и гул нескончаемого потока машин, мчащихся по автостраде на восток и на запад.
— Лучше в стороне постоять, подождать, когда выйдут, — вдруг услышала я знакомый голос Светки-«грязнули». Голос этой кобылы ушастой я бы ни с каким другим не спутала.
Меня как током хватануло, подскочила и, стараясь не шуметь, по штабелю досок метнулась наверх, осторожно выглянула в окно.
Они стояли метрах в двадцати от «шишиги», рядом с черным, вкруг затонированным седаном «тойота марк 2». Деряба с перевязанной головой, Светка и сотрудник банка, который слил бандитам информацию о наших деньгах. Вид у него был невеселый, ну еще бы, участвовать в криминальных разборках — это не в комфортном офисе деньги клиентов крысить.
Я подумала, что вряд ли они гнались за нами через Урал и Сибирь, иначе за все время пути обязательно засветились бы, показали себя. Скорее всего, они прилетели в Иркутск самолетом и ждали. Мы ни от кого не скрывались, они прекрасно знали наш маршрут, где мы находимся, как передвигаемся.
Изо всех сил я старалась подавить панический ужас. Что делать?! Мама в мотеле, если я выйду из кунга, меня точно заметят.
Они бежали за нами, тверские волки, принюхиваясь, глухо ворчали и, вскидывая головы, прислушивались. Они взяли след, и у них совершенно нет жалости и мыслей о последствиях.
Значит, никакой жалости в ответ.
Я быстро закрыла шторками все окна, достала из тайника старика «бодсона», зарядила и села на нары, направив ружьё в сторону двери.
Снаружи слышался недовольный голос Светки, потом Деряба сказал что-то резкое, и она замолчала.
Я прямо в слух превратилась, уши едва не горели, так вслушивалась в звуки снаружи. Вот послышались осторожные шаги, видимо, кто-то из бандитов направился к «шишиге».
На нашей стороне стоянки были сплошь легковые машины и только пара фур «вольво» и грузовик-тягач «рено». Ну и мы. Среди легковушек выделялись, как носорог среди газелей, «Газ-66» ни с кем не спутаешь.
Я на нарах замерла, не шелохнусь. Вот хрустнул гравий под ногами, потом «шишига» вздрогнула, кто-то ступил на подножку и дернул за ручку двери, проверяя, не открыта ли. Держа палец на спусковом крючек, я затаила дыхание и, не отводя глаз от двери, взяла с нар ковбойскую шляпу, надела и потянула за край передней тульи вниз, прикрывая глаза на случай, если полетят щепки, так как, если бы я нажала на спуск, дверь вынесло бы через грудь бандита, в этом я не сомневалась, старик «бодсон» на такой дистанции отработает, все равно что гранатомет.
Какое-то время снаружи была тишина, затем послышался удаляющийся хруст гравия.
Я подождала, затем осторожно выглянула в окно. Деряба стоял возле «морковника», переговаривался с подельниками, и все они смотрели то на «шишигу», то на мотель. Смекнули, что в кунге никого нет, и решают, как быть. Получается, мы, значит, компаньоны по вопросам, что делать и как быть.
Пока я напряженно соображала над извечными русскими вопросами, на стоянку подкатил знакомый бордовый «кенворт». Час от часу не легче!
Я смотрела, как рябой чикатила с замотанной бинтами головой, поставив фуру, сидит в кабине, ошарашенно смотрит на «шишигу», натужно размышляя. По ходу, встречаться с нами в его планы явно не входило.
Тем временем в компании Дерябы о чем-то договорились. Светка направилась в мотель, видимо, на разведку. Сейчас она зайдет, увидит, что мама одна и меня нет, и, как стая гиен, они будут ждать нас возле «шишиги». Позвонить в милицию? Что я им скажу? Что нас хотят ограбить и убить? На каком основании? Вот когда убьют, тогда и обращайтесь. Кстати, что это за сумка с деньгами? Что за мистер «бодсон», «повелитель болотных равнин», что за пистолет «ТТ», а, девочки?
Пока я ломала голову, как быть и что делать, водитель «кенворта» выбрался из кабины и, старательно не обращая внимания на «шишигу», быстрым шагом направился в мотель. По всему видать, решил по-быстрому затариться сухим пайком: беляшами и пивом. И в тот момент, когда он подходил к мотелю, у меня возник план действий.
Я машинально отметила, что кабину он не закрыл. Стоянка пустая, одна нога тут, другая здесь, вероятно, подумал он.
И сразу счет пошел на секунды.
Открыв дверь кунга, я осторожно спустилась на бетон, пригнулась и куницей метнулась за соседнюю машину, слава богу, огромный тягач «рено» загораживал собой обзор бандитам, стоявшим возле «тойоты». Затем трусцой пробежала вдоль стоянки, повернула за здание мотеля и что есть духу помчалась на другую сторону. Подбежав к машине рябого, я аккуратно, стараясь не шуметь, открыла дверь, забралась в кабину. В нос ударила вонь потного, немытого тела, чеснока и машинного масла. Скрючившись на сиденье, я медленно подняла голову, выглядывая в лобовое стекло.
«Кенворт» стоял на пригорке, прямо напротив входа в кафе, где как на ладони можно было увидеть Дерябу и его банковского приятеля. По прямой не дальше тридцати метров.
Снять седельный тягач с ручного тормоза — легче легкого, с этой задачей справится и трехлетний ребенок.
Слева от магнитолы располагались две кнопки стояночных тормозов: желтая для трака и красная для трейлера. На паркинг обычно ставят только трак, в чем я и удостоверилась, только взглянув на кнопки. Чтобы задействовать парковочный тормоз, кнопка тянется на себя, и снаружи в это время раздается громкое п-ш-ш-ш… а вот чтобы снять с парковочного тормоза, достаточно всего лишь ткнуть кнопку, и шипение пневматики будет едва слышным.
Снятый со стояночного тормоза «кенворт» может поехать и на ровной поверхности, для этого надо всего лишь включить передачу, отпустить тормоз и немного нажать на газ, что я и сделала, кроме того, что не стала жать на педаль газа, поскольку «кенворт» и так опасно стоял на пригорке и мог сорваться вниз в любой момент.
Самый страх был, что фура тут же тронется с места и я въеду в бандитов, сидя в кабине. Стараясь не делать резких движений, я вылезла из машины, прихватив по пути валявшуюся на полу монтировку. Затем прокралась к заднему мосту и, подсунув монтировку под колесо, попыталась придать траку толчок. Черт возьми, с таким же успехом можно было толкать тепловоз, фура стояла как вкопанная. Меня охватила паника. Больше всего я боялась, что «кенворт» не сдвинется с места, или сдвинется, то как раз в тот момент, когда бандиты отойдут, а на их месте будут совсем другие люди. Я уже была готова заплакать от бессилия, как вдруг «кеша» вздрогнул, и колеса пришли в движение.
Дальше все происходило настолько быстро, что мне оставалось только отвлеченно фиксировать последовательность событий.
Вес тягача «кенворт» — двадцать пять тонн, плюс трейлер, груз, итого — порядка восемьдесяти тонн сошло с пригорка, как в песне: «без стука, почти без звука…» Первым на пути фуры оказался крыса банкир. Его просто накрыло колесом, как куклу, он даже вякнуть не успел. Следом последовал глухой удар и матерный крик Дерябы, который метнулся было за седан, только зря он это сделал. «Кеша» со всей дури врезался в багажник «морковника», а тот в свою очередь смачно впечатал Дерябу в столб перед входом в кафе. Так вдарил, что капот горбом выгнулся. Деряба взмахнул руками, как будто бы очень удивляясь такому развитию событий, мотнул головой, а из его рта плеснуло красным.
И тут же послышались крики, люди, выбежавшие из кафе и мотеля, засуетились, принялись звонить в милицию, «скорую помощь». Для меня все эти посторонние звуки были просто фоном. Отвлеченно отметила выскочившего из кафе рябого водителя, бледного, не понимающего, что, собственно, случилось. Что здесь можно сказать. Очевидная халатность водителя «кенворта», не поставившего машину на стояночный тормоз, привела к трагедии. Как-то так.
Я отшвырнула монтировку в заросли крапивы и подошла к Дерябе. Он полулежал, прижатый бампером к столбу. Голова у него вздрагивала, словно ее дергали за невидимые нити.
Я присела перед ним на корточки и заглянула в глаза. Он был еще жив, узнал меня и пытался что-то сказать, но мог только хрипеть и выдувать перекошенным ртом кровавые пузыри на губах, изо всех сил руками и ногами хватаясь за жизнь, но по Реке мертвых Харон уже мчался к нему на моторке.
— Помнишь меня? — спросила я.
— Ты?… — едва смог произнести Деряба, судорожно вдохнул и выдохнул.
— Нет, чувак, это не я, это всего лишь матабурос встретил своего осла. Сдохни, мразь.
И, словно повинуясь приказу, Деряба вздрогнул всем телом, широко распахнутым ртом судорожно хватанул последнюю порцию воздуха и замер.
Где-то вдали послышались завывания сирен «скорой помощи».
Из мотеля вышла мама. Какое-то время мы стояли и смотрели, как проходит земная слава «тверских волков», затем заняли места в кабине «шишиги» и покатили на восток. Впереди нас ждал Култукский перевал, а за ним наша Монтана — Даурия.
***
Годы прошли, а как будто вчера все было. Жизнь, она как поход в ресторан в поезде дальнего следования: человек переходит из вагона в вагон, одни из нас проходят три-четыре вагона, другим удается пройти через весь состав, у кого-то сплошь купейные и СВ, а другие бредут через плацкарт и общие. И все равно на этом длинном или коротком переходе все приходят к последнему вагону, и это отнюдь не ресторан. Такой вагон есть у каждого из нас, стоит на пути и ждет, помните об этом.
Я совершаю утренний объезд вдоль длинной изгороди, за которой — пастбище и три сотни мощных черных быков — абердин-ангусов. Быки разбрелись по степи, пережевывают траву, потряхивают головами, хвостами, отгоняя паутов. Мне двадцать три, под седлом у меня Зурбаган, потомок кабардинца Салхи, когда-то на трейлере прибывшего в эти места.
Я помню и люблю прекрасную древнюю тверскую землю, все-таки это моя родина. Счастья вам, земляки-тверичи, благослови вас бог!
Моя школьная подруга Маша Лапа сейчас живет в Москве, работает шефом кондитерского отдела в пятизвездочном отеле, и в жизни ее тоже все пятизвездочно. Я гостила у нее пару раз, и она у меня была и осталась в беспредельном восторге от забайкальских красот.
Насколько мне известно, «хенкель» никто так и не нашел, монеты, драгоценные камни и военные трофеи все еще лежат на острове Барона, и если вы их найдете, — пусть вам будет хорошо.
Останки Аркадия Тульчина, антиквара из Петербурга, нашли в 2006 году в лесу под Новгородом, было следствие, и я не в курсе, нашли убийц или нет.
Старик «бодсон» в прекрасной форме, по-прежнему безупречно суров и мощен, и мне кажется, он обижается, когда я называю его стариком.
«Тульский Токарев» всегда при мне, так же как свобода и деньги. И если кто-то думает, что сможет забрать все это, что ж, пусть приходит и попробует.
Я не спеша еду вдоль изгороди, любуясь открытым простором вокруг.
Над синеватыми отрогами Даурского хребта ворчливо перекатываются отголоски дальнего грома. Ночью была гроза, и сейчас трава парит под лучами утреннего солнца, алмазным блеском играют на ней капли воды, а на горизонте, там, где степь вздымалась пологими холмами, цветной подковой встала радуга.
— И будет радуга Моя в облаке, и Я увижу ее, и вспомню завет вечный между Богом и между землею и между всякою душою живою во всякой плоти, которая на земле!38 — кричу я вдаль.
Стадо быков приходит в движение, постепенно увеличивая темп, бежит к водопою.
Я оглядываюсь на дом — большой дом, на крыше сверкают солнечные батареи, из трубы летней кухни белым столбиком курчавится к небу дым, это мама готовит завтрак. Слышится хриплое басовитое гавканье собак. Рядом с кухней Сильвестр возится с водяным насосом. Ну да, мы давно женаты, он приехал ко мне из Приморья, и вместе с ним несколько человек из его общины, вместе мы организовали и подняли ферму по выращиванию крупного рогатого скота. У меня двое детей, мальчик Александр и девочка Маша, ну, вы поняли, в честь кого я их так назвала.
Я вижу, как с огорода бежит вприпрыжку Ерофей, в руках топорщатся пучки лука, укропа и редиски. Совсем уже взрослый, тринадцать лет. Хорошо, когда родные рядом.
Зурбаган всхрапывает, перебирает ногами, а я смотрю на папу верхом на Орлике, они рядом и готовы пуститься вскачь, отпускаю поводья, гикаю, и мы галопом несемся вдоль изгороди.
Встречный ветер бьет в лицо плотной прохладой, будоражит запахами степных трав и цветов, я склоняюсь к гриве Зурбагана, оглядываюсь на папу. Он хохочет и, придерживая рукой ковбойскую шляпу, кричит мне:
— А надо, бычка заарканим, повалим и клеймо поставим!
Я плачу и улыбаюсь сквозь слезы, и прижимаюсь лицом к шее коня, а когда поднимаю голову, то вижу, как папа, пригнувшись в седле, мчится вперед и вперед, вперед и вперед, и вдруг они оба — папа и Орлик — исчезают там, где радуга.
Всегда с вами,
Ника Гантимурова
Конец
1 Стихи Олега Дементьева.
2 Имеется в виду песня Music Gets You Girls в исполнении Michelle Gurevich.
3 Две нищия старушки А. и Б. по давном несвидании, встретясь на Красной площади, поздоровались, и старуха А. спросила: выдала ли, мой друг, свою дочку? Б. Выдала матушка. А. За кого, голубушка? Б. За переводчика, мой свет. А. Ну, щастливо сестрица; а где он у места? Б. Он, друг, из места в место, а наверно, со Вшивой горки на Арбат слепых переводит. (с) Кургановский Письмовник: Краткия Повести — 4.
4 Апостола Павла 1-е послание к Тимофею, гл. 2.
5 Женский нательный старообрядческий крест имеет более сглаженную, округлую форму, без острых углов.
6 Сурáжая — красивая, привлекательная (тверск.).
7 Евангелие от Луки, глава 17.
8 Первое послание от Петра 5:8.
9 Евангелие от Иоанна 6:35.
10 Исаия 48:17.
11 Иеремия, 18:10.
12 «Пыжик» — пожизненное заключение.
13 Книга Екклесиаста.
14 Ветхий завет. Бытие. Глава 9:6.
15 Евангелие от Матвея, 7:19.
16 Евангелие от Матфея, 16:27.
17 Евангелие от Матфея, 7:13.
18 Евангелие от Матфея, 7:14.
19 «Преисподняя и Аваддон — ненасытимы; так ненасытимы и глаза человеческие». Притчи, 27:20.
20 Аграфена Купальница — 6 июля — праздник, включающий множество обрядовых действий, приговоров, примет, гаданий, легенд и поверий. На Аграфену собирают колючие растения и сжигают, чтобы избавиться от несчастий и бед.
21 Лабазничать — держать торговую лавку (тверск.).
22 Лосеха — гладкая, здоровая баба (тверск.).
23 Гладыш — хорошо откормленный боров (тверск.).
24 Лой — топленое, без шкварок, сало, не нутряное (тверск.).
25 Епанча — женская безрукавка (тверск.).
26 «Курочки» — опята (тверск.).
27 Раннее утро, рассвет.
28 Билли Бонс — персонаж романа Роберта Стивенсона «Остров сокровищ».
29 От Матфея, 6:13.
30 Двоелистник — мать-и-мачеха.
31 Медицинские отходы класса Б (органические послеоперационные органы, ткани).
32 Евангелие от Матфея, 26:52.
33 Евангелие от Иоанна, 3:15.
34 Ветхий Завет. Числа, 35:27.
35 Здесь имеются в виду слова Герцога — одного из двух мошенников, которых Гек и Джим берут на борт своего плота незадолго до их приключений в Арканзасе. М. Твен. «Приключения Гекльберри Финна».
36 Нож Chris Reeve Sebenza.
37 Life Is Coming Back to Me… (Michelle Gurevich).
38 Ветхий завет. Бытие, 9:16.