Нина Горланова. Только не вставляй это в литературу! — «Знамя», 2022, № 10
Опубликовано в журнале Урал, номер 7, 2023
Нина Горланова. Только не вставляй это в литературу! — «Знамя», 2022, № 10.
Беспредельное разнообразие журнальной периодики — и того, что в ней печатается, — сформировало почву для рождения экзотических, тайных, полузабытых интонаций. Под ними я понимаю письмо, которое невозможно определить в категории современного литературного процесса — и даже вынести за его скобки.
Письмо это характеризуется вневременной, «отсутствующей» методологией, способной лишь отдалённо напомнить о признаках заложенного в неё хронотопа. И ладно бы время: данная разновидность письма не предполагает отклика. Она существует внутри застывшего, неподатливого стилевого мира, где — что год тысяча девятьсот шестидесятый, что — две тысячи двадцать третий — за окном по-прежнему шелестят берёзы, а в огороде недостаёт влаги.
Роман (?) — заметки на полях (?) — бытовой путеводитель (?) Нины Горлановой — яркий пример подобного письма. В нём отсутствует дистанция между образом и вещью. Упрощённый инструментарий, невнятная афористичность: «Мои рассказы припахивают горелым: если курица варилась, а рассказ пошёл, то курица выкипит и пригорит… Видимо, это священная жертва рассказу».
Из конкретистских, «домашних» сентенций и состоит большая часть повествования. Обрывочные ассоциации рождают музыку, с трудом определяемую камертоном: это — лирическая проза? Хорошо; вот оно, размышление о письме, спаянное с не самой удачной метафорой. Что дальше?
Дальше — фундаментальное теоретизирование. О поэзии, сакральности, смыслах. «Поэзия нужна — чтоб стало легче, чтоб мы не умерли от трагизма жизни (Ницше)». Появляются имена великих; появляются слишком часто, чтобы не задержать на них взгляда. Список можно протянуть далеко вперёд: Ницше, Шкловский, Мандельштам, Чехов, Эйзенштейн…
Здесь-то и рождается колкое, едва ли приятное читателю недоумение. Но недоумевать посреди этого романа не хочется. Хочется — понимать, к чему бесконечные упоминания творцов и авторское с ними отождествление. Уж точно не из неуверенности или незрелости. Всё здесь ощущается «своим», подогнанным по форме и размеру. Другое дело, что формы и размеры кажутся нетривиально условными.
Этот процесс можно перенести на факт вуайеризма: мы подглядываем за ежедневными мыслями пишущего человека, — мыслями, что важно, далеко не возвышенного свойства. Такова стенография практической деятельности мозга, которую не особо хочется подвергать анализу. Дневник — дневником, но здесь границ размышления нет. Художественное их буйство лишено структуры.
Спайка анекдотов, притворно кокетливых ситуаций («Соло на Ундервуде» Довлатова работало хотя бы по той причине, что — смешило) мало к чему приводят. Живущие сами по себе, автономно, без давления сюжетного каркаса (элемент не найден), «гротески и арабески» Н. Горлановой нивелируются в сплошную культурологическую массу, различить в которой детали и акценты становится невозможно.
Упраздняя высокопарное (святость, ритуал, магизм) — и бытовое, «тутошнее», Н. Горланова явно наследует отошедшим в прошлое концепциям письма. Она подбирает ключ к открытой двери, стараясь вывести новую породу нарратива. Получается — по-прежнему условно.
Дополнительный парадокс обусловлен тем, что роман Горлановой вскользь живописует нам человека параллельной биографии, своеобразный гибрид Кандинского-Шагала-Дали, художников, отметившихся большим вкладом в мемуаристику. Интерес к изображению как таковому объясняет пластическую сверхнасыщенность, цветовую накипь синтаксиса, из которой и образуется проблема здешней антиструктуры.
Обратим внимание на подзаголовок. «Роман с искусством» (М. Агеев ни при чём) и есть факт подлинного кокетства. Это попытка переписать свою же методологию. С одной стороны, мы встречаем Горланову-писательницу, бытие которой упорядоченно и полновесно. Радость систематического наблюдения мира дарует и читающим ощущение цельности. С другой стороны, мы встречаем Горланову-художницу, что, блуждая тенью за оригиналом, так и норовит сместить на себя основные регистры повествования. Возникает двоемирие. Тень не выдерживает сконструированной роли и остаётся чем-то излишним, кажущимся, непонятным. Реальный же стиль, обнаруживаясь, уходит в никуда.
Хуже всего этому стилю осознавать себя по соседству с многомыслием Нострадамуса, механизмами барокко:
«Сам Сидур тоже взял это у Беллинга, «Трезвучие». Так сейчас можно изобразить трёх сестёр чеховских в Перми. Под зонтиками.
— Зонтики должны быть вывернуты ветром.
— Это ветер судьбы.
— Нет, это ураган грядущей революции…»
Если читать последние строки обособленно, вне контекста, то можно невзначай предположить, что перед тобой ампутированный диалог из «Рабы любви» Михалкова или очередной демарш советской ностальгии. Предчувствия, туманные изыскания, ловля звезды в консервную банку — что угодно, но только не активная проза о живом времени.
Возвращаясь к начальному тезису: я не хочу культивировать ощущение неловкости или тщетности прочитанного. Роман Нины Горлановой интересен деталями и нежен синтаксически. В нём, пристальном, скрупулёзном, можно усмотреть и Розанова, и Нагибина, и Лихоносова. Отдельные эпифании, вызволенные из сердца, а не из головы, мгновенно синхронизируются с запросами души.
Я говорю о том, что этот роман чересчур декоративен. Желваки оммажей, перекатывающиеся мышцы реминисценций блуждают в тумане неведения, где всё — как было; те же цветы, те же палисадники, запечатлённые раз и навсегда, обросшие родными эпитетами и непререкаемыми деталями.
И все же это — автономия жизни, параллелизм трудов и дней, которым можно искренне наслаждаться. Преодолев смущение от того, что подобная литература появилась не сегодня, не вчера, а много лет назад. И поняв, что здесь она — часть метода, естественного, как солнце или ветер, метода Нины Горлановой, состоявшейся и яркой художницы.
Стоит ли выводить отрицание из недоумения и озадаченности? Достаточно того, что «роман с искусством», представленный Н. Горлановой, честнее иных конструкций письма, буквально вопящих о собственной актуальности. «Только не вставляй это в литературу!» — элемент стилевого прошлого, но в этом прошлом много света и воздуха; и, стоит заметить, воздух этот ни у кого не сворован.