Юлия Золоткова. Осыпающийся подсолнух
Опубликовано в журнале Урал, номер 6, 2023
Юлия Золоткова. Осыпающийся подсолнух. — М.: СТиХИ, 2021.
Вопреки мрачной символичности названия, третья книга стихов уральской поэтессы Юлии Золотковой далека от пессимистических настроений (подсолнух сбрасывает свои лепестки в конце жизненного цикла). Осыпающийся подсолнух в контексте стихотворений Золотковой — это, с одной стороны, прошедшее время, а с другой — постоянство вне времени: как и у большинства растений, осыпание цветка может быть иногда понимаемо как цикл, который цветок проходит, чтобы возродиться снова.
Надо сказать, что подсолнух для русской культуры — образ почти сакральный, его появление в разговорном языке теснейшим образом связано с историей его разведения в России. Дело в том, что «подсолнух» — слово диалектное, закрепленное собирателями местных слов в XIX веке на юге России, а в словаре В.И. Даля имеющее помету «южное».
«На юге целые поля подсолнечников. / Но что мне до них, / когда здесь, на Плотинке, / живут и хохочут / нервные и извивающиеся / подсолнухи / на голой стене», — пишет Юлия Золоткова, и речь тут, скорее всего, идет о подсолнухах с полотен Ван Гога. Поэтесса изображает тяжелые, увядшие цветы. Подсолнухи Золотковой хоть и уже осыпались, однако «живут и вызывающе кивают прохожим». Данный, в чем-то оксюморонный, образ является ядром поэтики и ключевой творческой стратегией Золотковой. Читательские ожидания поэт обманывает на протяжении всей книги, главным образом на уровне лексическом: «И только тогда ты живёшь высшей точкой в оркестре. / Ты слышишь. Ты видишь. И ты прозреваешь. — Если».
Первая часть — «Котомка» — тезис. Заглавие, которое интерпретируется как некое чрево, место хранения всего ценного, и обещает читателю стихи, наполненные опытом души, обаянием простых вещей, поэзией случайных наблюдений, ощущениями, связанными с памятными для автора местами: «душа, средь античных развалин купаясь», «захожу в музей и вижу на вазах японской сакуры завязь», «но встречи назначают на тропе крутой влюблённые, в Чуфут-Кале», «дрожит в ветвях звезда — мерцающая Денебола».
Сила эмоционального воздействия стихов Юлии Золотковой на читателя несомненна, но характер и механизм этого воздействия объясняется в первую очередь тем, что книга — в особенности первый раздел — включает в себя как чистую силлабо-тонику, так и довольно интересные эксперименты с гетероморфным (сочетающим верлибр и рифму) стихом, акцентным стихом, расшатыванием ритма, прозаизацией стиха, стихотворным нарративом. Живая эмоция сочетается здесь с философским подтекстом, образной плотностью и ненавязчивой звукописью («жизнь, отложенная на потом», «неженка твоя, твоя душа», «каркает спросонья вороньё», «душит чужой подушкой»), с афористичностью («сумасшедших не бывает бывших») и серьёзным культурно-философским подтекстом («ночная гостья из созвездья Льва подыгрывает струнами Эола»).
Одним из финальных стихотворений первого раздела становится «В уголке души притихли», сопровождаемое эпиграфом из стихотворения Дмитрия Кедрина: «Есть у каждого бродяги сундучок воспоминаний…» Именно в этом стихотворении в полной мере реализуется символическое значение «котомки», ассоциирующееся не только с местом хранения ценных вещей и воспоминаний, но и с пилигримами и странниками. В этом контексте «котомка» указывает на предельную отстранённость от вещественного мира, непривязанность к материальному. Причем «котомку» бродяги автор наполняет «вольным воздухом», и здесь отдаленно ощущается перекличка с «ворованным воздухом» известной мандельштамовской формулы настоящей литературы:
В уголке души притихли
звуки прежних горьких песен,
и ворочается медведем
неуклюжая судьба.
Только мир сменяет ритмы,
мир без песен сух и пресен,
и наполнится бродяги
вольным воздухом сума.
Люди, этого бродягу
и вы видели когда-то!
Он любитель точной рифмы,
он от звукописи пьян.
Для нового, более доверительного и тихого разговора подключается высокий градус лирического накала. На обращение к нему поэт указывает заглавием второй части — «Тет-а-тет». Читатель видит симпатичные прозрачные лирические зарисовки, простота которых естественна, органична, а не является следствием упрощения. Эти стихи равны самим себе, не «кокетничают» с читателем, что обеспечивает им эмоциональную достоверность, просодическую убедительность, вызывает живое сопереживание. Золотковой свойственно детализированное цепкое зрение, позволяющее художественно зафиксировать специфику разных пространств («взгляд застревает на блёстках, на брызгах, на точке», «я здесь маленькой ходила: это дом, а вот крыльцо»).
Стихи Золотковой в подавляющем большинстве камерны и лаконичны. Возможно, как раз такой объём и обеспечивает им неподдельный лиризм. Молодому Есенину Александр Блок дал именно такую формулу: «Лирическое стихотворение не должно быть чересчур длинным. Идеальная мера лирического стихотворения двадцать строк. Если стихотворение начинающего поэта будет очень длинным, длиннее двадцати строк, оно, безусловно, потеряет лирическую напряжённость, оно станет бледным и водянистым». Стихи Золотковой «бледностью» и «водянистостью», к счастью, не страдают, напротив — отличаются образной емкостью, густотой. Но, уплотняясь, смысл у Золотковой одновременно и рассыпается, создавая эффект некой сгущенной пустоты, в которой происходит беспорядочное движение образов, метафор, концептов и т.д.
Любопытно отметить, что к поэзии Золотковой во многом удается подключиться без преодоления дымки, туманящей смысл, без зашифрованности, которая во многом определяется традициями Уральской поэтической школы. И, надо сказать, в таком говорении заключается и сила стихов Золотковой, и слабость — одновременно. Не хватает баланса внешнего и внутреннего зрения, из-за чего лёгкость порой оборачивается легковесностью, стихам недостаёт многослойности, внутреннего объëма. Смысловые связи иногда настолько прозрачны и прямолинейны, что не остается места для «магии», ведь «тайна скучного» — по словам Гёте — «заключается в том, чтобы сказать всё».
Во второй части особенно выпукло проступает авторская рефлексия по поводу таинственного процесса стихотворчества. Лейтмотивом этого размышления является ощущение страха и понимание эскапизма как стратегии сознательного ухода из центра мира на его периферию. Отсюда — обреченные сентенции: «я в стихи упрячусь, как в скорлупку», «без стихов я — как без воздуха», «я боюсь слов сказанных», «спрятаться на чердаке / среди книг и мыслей вечных, / где дрожит в моей руке / грифель смыслов быстротечных».
Лирика Золотковой — зачастую мелодраматична. Однако этот тот редкий случай, когда стихи не подразумевают «заламывания рук», искусственного нагнетания страстей и неестественной интонации:
Загрустила душа и не слышит,
как другая от боли чуть дышит,
что по жизни она — непутёнок,
постаревший от жизни ребёнок.
И как выпало в самом начале —
смерть у жизни стоит за плечами
и своею костлявой рукою
манит душу её за собою.
Я ж её, в этом сумрачном свете,
каждый день отбиваю у смерти.
За счёт стилистически сниженной лексики, инверсий, характерных для разговорной речи, Золотковой удается сделать синтаксическое движение фраз необыкновенно выпуклым, ощутимым. Естественность интонации, сочетающей горечь и иронию, рефлексию и призыв, психологическая достоверность, лаконичность выразительных средств, точность и ясность композиции, просодическая убедительность этих небольших по объему, но насыщенных внутренне стихотворений не может не вызвать искренней читательской со-бытийности с поэтом.
…И слушать лёгкий звон колоколов…
А там под стрельчатый нырнуть покров,
вдохнув просвеченную музыку органа.
В расплавленном мерцая витраже,
что держит сталь на гибком вираже, —
сгуститься в звуки музыки упрямо!
…И слушать лёгкий звон колоколов…