Роман
Опубликовано в журнале Урал, номер 6, 2023
Евгений Омуль (1962) — родился в г. Партизанске, Приморский край. Служил в рядах СА, в дивизионной разведке отдельного полка реактивной артиллерии. После армии работал слесарем на авиационном заводе, потом уехал во Владивосток, где работал в море на ледокольном, пассажирском, торговом флоте. Окончил Тверской госуниверситет, факультет романо-германской филологии. Был фермером, золотоискателем, сценаристом в кинокомпаниях Москвы, журналистом СМИ в западной и восточной части страны. В журнале «Урал» печатается впервые.
Часть 1
Среди лесов и болот
Мне папа говорил:
— Ника, шашлык нравится всем.
— И вегетарианцам?
— Они только делают вид, что им не нравится.
В приготовлении шашлыка мой папа знал толк, уж поверьте. Он был родом из Забайкалья и считался гураном. Шашлык из баранины для забайкальцев — обычное дело. А гуранами их звали с незапамятных времен, когда они носили одежду и обувь из шкур оленей-косуль, по-местному — гуранов.
На самом деле причина названия еще и в том, что гураны — это потомки смешанных браков русских с бурятами или монголами. Прабабушка моя по отцовской линии была дауркой, и род ее исходил от князя Гантимура, вождя древнего племени дауров, когда-то проживавших в степях к северу от Аргуни. Потому и фамилия моя самая что ни на есть княжеская — Гантимурова. От даурских предков мне достались густые темные волосы, чуть заметный азиатский разрез глаз и любовь к лошадям. Дауры — степной народ, и лошади для них — дар богов.
Родители мои были родом из одного района Забайкалья — Красночикойского. Папа вырос в селе Менза, мама — в селе Укыр. Два села разделяла река Менза, и, хотя берега соединял мост, на самом деле он мало что значил.
На правом берегу стояла Менза — казачье поселение еще со времен пограничного караула на границе с Цинской империей. На левом, чуть ниже по течению реки, разноцветными домами красовался Укыр — село старообрядцев, по-местному — семейских. В 1762 году в указе Екатерины II было сказано: «Всем живущим за границею российским раскольникам объявить, что им позволяется выходить и селиться особливыми слободами не только в Сибири, на Барабинской степи и других порожних и отдаленных местах… Прощаются им все их преступления, разрешается носить бороды и даруется воля в выборе сословия, к какому кто себя отнесет. Определяются также льготы от всех податей и работ сроком на шесть лет».
В те времена больше всего старообрядцев проживало в Польше, откуда их партиями по двести-триста человек по Оке и Волге, под конвоем, переправили в Казань. Часть староверов отправили в Екатеринбург, остальным наметили маршрут на Соликамск и Тобольск. И уже оттуда они расселялись по Барабинским степям, Алтаю и Забайкалью. Переселение заняло несколько лет. В дороге они останавливались, сеяли хлеб, снимали урожай и шли дальше. Без хлеба-то далеко не уйдешь.
Поскольку в Забайкалье старообрядцы переселялись целыми семьями, их стали звать семейскими.
Казаки испокон веков соседей недолюбливали, мол, и вера другая, и живут-де по другим правилам, и зажиточные.
Семейские в свою очередь не жаловали казаков. Среди казаков были и богатые, и бедные, а среди семейских бедных вообще не было. Вот вы думаете, старообрядцы — это те, кто двумя пальцами крестятся, поклоны земные бьют и крест у них восьмиконечный? Да, все так. И воды вам дадут попить, а после кружку выбросят. Потому как совместная трапеза, по нашей вере, может быть только у людей очень близких, нельзя есть и общаться с еретиком, ведь сказано нам в Священном Писании «Ибо восстанут лжехристы и лжепророки и дадут знамения и чудеса, чтобы прельстить, если возможно, и избранных. Вы же берегитесь. Вот, Я наперед сказал вам всё»1.
Но главное, старообрядцы в первую очередь — люди дела и земли. Самое скверное в жизни — это лень, работать спустя рукава — грех. Ну и земля для нас — основа основ, и живем мы в труде вечном, аки муравьи, и, как муравьи, предпочитаем жить вдали от мирской суеты, и община для нас — единый дом, как муравейник для муравьев.
Вот так и жили семейские, не тужили до 1921 года. В то время по стране Гражданская война катилась огненным колесом, в Сибири адмирал Колчак, на Дальнем Востоке — японцы с американцами, в Забайкалье атаман Семенов и барон Унгерн зверствовали. И как-то раз втемяшилось барону идти походом на Москву, ну да, ничего лучшего не придумал. Вышел он из Монголии и прямиком попер на Верхнеудинск, и путь его пролегал аккурат через Мензу. Казаки мензенские барона встретили как родного, хлебом-солью угощали. А в Укыре понадеялись, что не тронет барон. Да и что бы сделали мужики против двух тысяч сабель и пулеметов? По наводке казаков-мензенцев унгерновцы перешли реку и вырезали все село, мужиков расстреляли, женщин, детей рубили шашками, дома жгли. За одну ночь уничтожили двести человек. Спастись в глубине тайги повезло немногим.
Затем барон направился к Верхнеудинску, а по дороге села сплошь семейские, и унгерновцы резали всех подряд. Потом, конечно, войско барона красноармейцы разбили вдребезги, Унгерна поймали и расстреляли, но мертвых было не вернуть.
С тех пор Менза и Укыр стали врагами непримиримыми, среди семейских ненависть к предателям-мензенцам переходила из поколения в поколение.
И вот так случилось, что мама и папа познакомились и полюбили друг друга. Стали они тайком встречаться, папа ночами даже реку переплывал. Но в деревне тайны долго не живут, слухи дошли до родственников и тех и других. Вздыбились обе стороны — никакой свадьбы! Папу отец нагайкой поперек спины так вдарил — в кровь! Маму закрыли дома и никуда, кроме работы на скотном дворе и огороде, не отпускали до тех пор, пока папе не пришла повестка из военкомата.
Армия увезла призывника Александра Гантимурова на другой конец страны, сначала в Оренбург, затем в Тверскую область, где он служил в батальоне охраны и разведки ракетных войск стратегического назначения. Пока папа служил, мама ждала его, письма друг другу писали, передавали с оказией через знакомых, мобильников тогда еще не было.
И вдруг под самый конец службы папа загремел в госпиталь. На тренировке по десантированию парашют отнесло в сторону горелого леса, и получилось так, что ветка дерева проткнула папу насквозь. Когда его нашли, он так и висел, словно кузнечик на крючке рыболовном. Потом уже врачи сказали, хорошо, мол, что сознание сразу потерял, стал бы дергаться, истек бы кровью.
Мама, когда узнала, сразу к нему помчалась. Взяла с собой икону, подручник2, лестовку3, бусы янтарные, кружку-ложку-нож, хлеба ломоть, здоровенный кусок копченого сохатиного мяса, десяток вареных яиц, соль спички, крючки и леску для рыбалки. И сбежала из дома. Ночью прошмыгнула через мост и чесанула в районный центр — Красный Чикой. А до райцентра — двести километров, на машине восемь часов ехать, так она шла десять дней. Питалась мясом, хлебом, диким луком, грибами-ягодами, еще хариусов в ручьях ловила, солью посыпала и ела. Костров не жгла. Шла днем вдоль дороги, чтобы не заблудиться, ночами таилась в зарослях. В Укыре как прознали побег, так сразу погоню наладили, десять сельчан верхом на лошадях прошли до Чикоя, на перевалах караулили, ну, так мама не лыком шита, чай, в тайге сызмальства, держала ушки на макушке. Больше всего она боялась медведей, в тамошних дебрях их, как мышей в амбаре. Еще комары и мошкара дышать не давали. Случай был, остановилась она на ночь у ручья, куртку постелила, прислонилась к дереву и задремала. Ручей через дорогу течет, журчит на камушках. И вдруг — чу! — всплеск, словно кто по воде шагает. Мама встрепенулась мигом, затаилась. И видит всадника, конь под ним тихо идет, копыта мешковиной обернуты, чтобы стука по камням не слышно было, и если бы не ручей, не услыхать бы его. В небе луна молодая, и светло вокруг. Мама прижалась к дереву, не шелохнется, комары остервенели, гудят, в нос, глаза, уши лезут, руки-ноги облепили, и мочи нет терпеть. А всадник тем временем лошадь придержал, стал всматриваться в лес по обочинам. Мама узнала старика Ермила, дальнего родственника, одного из лучших охотников в Укыре, больше сотни медведей взял, а соболей и прочей пушнины — несчетно. Сказывали, Ермил сквозь дерево мог видеть, глаза, словно угли, и нюх у него волчий. Лошадь шагом идет, Ермил в седле покачивается, в одной руке поводья, другой винтовку придерживает поперек луки. Остановился напротив зарослей, где мама затаилась, и смотрит тяжело так, и лошадь всхрапнула, человека почуяв. Мама глаза закрыла, зубы стиснула, не шелохнется.
— Значица, так и быть, любовь така, значица, — сказал Ермил, взгляд отвел и лошадь вперед тронул.
Вот ведь как получилось. Видел беглянку старик и никому не сказал.
Так и дошла она до Красного Чикоя, а там ее подруга встретила, Маша, тоже из наших, семейских, она в колледже училась. Семейских в Забайкалье очень много, и все готовы помочь братьям и сестрам по вере, но мама была беглой, за нее мало кто вступился бы, но вот Маша помогла, деньгами выручила, посадила маму на автобус до станции Петровск-Забайкальский — это сто пятьдесят километров от Красного Чикоя. На станции купила мама билет в плацкартный вагон на проходящий поезд до Москвы и покатила на запад. Четверо суток поезд шел, мама на верхней полке мышкой таилась, деньги экономила, заваривала «доширак», чай в пакетиках, тем и кормилась.
В Москве она, конечно, растерялась по первости, все-таки город огромный, дома, вокзалы, все куда-то бегут. Ну, свет не без добрых людей, познакомилась с женщиной, та помогла ей купить билет на электричку, и до Твери они вместе ехали. А потом и до госпиталя дорогу показала. В общем, папа глаза открыл — рядом девушка дремлет, козырек бейсболки на глаза надвинула, в футболке и джинсах. Он потом рассказывал, первый раз ее в джинсах и бейсболке увидел и не признал.
В общем, пока папа выздоравливал, мама за ним ухаживала и работала в госпитале уборщицей. Жила в кладовке. Два месяца лечение длилось, а потом папу демобилизовали. Вот, значит, так.
И стали они думать, как быть, как жить. Домой никак нельзя было возвращаться, укырские родственники маму анафеме предали, мензенские тоже недовольны были, да и куда они друг без друга? Насчет веры они так порешили: мама чтит Бога по-своему, а папа не вмешивается, ему в этом плане было не трудно, он к вере серьезно относился, и хоть и не семейский, но Бога чтил, и в церкви отстоять вечернюю для него было не в тягость.
У мамы же с первого дня после свадьбы все как положено порядочной семейской девушке: иконы в доме, пояс, после замужества — две косы вместо одной под платком спрятаны, четыре поста в году, два дня поста каждую неделю, в течение дня молитвы, чтобы душу напитать, как тело хлебом. И я вам так скажу, жизнь человека изматывает, а вера укрепляет, помогает.
Раз в год мама ездила в Москву, в Покровский собор и храм старообрядческой общины на Тверской, где она в церковных лавках покупала книги и другие полезные вещи.
В начале 90-х народ все больше торговлей жил. Вот и папа с мамой сначала на рынке работали продавцами в палатке, а потом и сами стали в Москву ездить за товаром, открыли свой маленький бизнес «купи-продай». Вещи закупали мелким оптом в Лужниках и на станции метро «Динамо», продавали в Твери на рынках, сначала в Заволжье, а потом перебрались на очень популярный в народе привокзальный рынок. В городе и квартиру снимали.
Вот так торговали они до 1995 года, скопили денег, мама моя копить умела, уж будьте-нате, а потом решили — хватит. Городская жизнь дорожала с каждым годом, и крутиться приходилось, как ворам на ярмарке, купи-привези-продай. Сегодня вещи закупаешь по одной цене, завтра по другой, та еще нервотрепка, хорошо еще, долгов не было. Большинство проблем в жизни от долгов, говорила мама, либо ты занимаешь, либо тебе дают в долг, хрен редьки не слаще, с любого бока проблемы.
Подумали они, подумали и решили переехать в деревню и завести хозяйство. Они ведь сызмальства деревенские, чужие городу, мама так вообще на кусок земли была готова молиться. Да и сколько можно было по съемным квартирам скитаться? И вообще, для тех, кто не в курсе, кусок мяса на тарелку попадает с фермы, а не с Луны падает. Это я к тому, что мир вокруг нас остается таким же, каким был пятьсот лет назад, людские потребности одни и те же, и они всегда будут в цене. А работа на земле как раз и создает базовые ценности, без них никак не выжить. Без телефона жить можно, без молока и мяса — нет. Можно, конечно, хлебом, солью и водой питаться, но разве это жизнь?
Собрали они все деньги, челночным бизнесом заработанные, и отправились в Нелидовский район, поселок Тросно. К тому времени в поселке практически никто не жил, всего несколько семей обитало, правда, летом население увеличивалось за счет городских отдыхающих. Домов на продажу было много, предложение в буквальном смысле превышало спрос.
В общем, купили папа с мамой домик на окраине, возле леса, и стали жить-поживать да добра наживать. Для начала взяли мотокультиватор, полноприводную «газель» бэушную, корову, бычка на вырост, кабанчика, десяток кур, кошку Муську и щенка кавказской овчарки. А как же. Без собаки и кошки в деревне нельзя. Так у нас в семье и повелось, кошка, значит, Муська, собака — Разгон.
Через год, аккурат в 1996 году, я на свет появилась, в Нелидовском роддоме.
Имя мне дали в честь святой мученицы Ники, которая в V веке погибла с подругами за Христову веру.
Повезли меня в Москву крестить в духовном центре старообрядцев в Рогожской слободе. Три раза с головой в воду окунули, нательный женский крест4 надели, и стала я семейской, как мама.
Папа был не против. Он вообще с каждым годом все ближе и ближе к нашей вере прислонялся. Обряды семейские чтил, не курил, питье бесовское употреблял очень редко и даже бороду отрастил, чтобы маме угодить, потому как, по нашей вере, мужчина без бороды отстранен от помощи божьей. Борода, правда, была так себе, одно название, но хоть что-то и то ладно.
- Тросно
Поселок Тросно с недавних пор считался нежилым, хотя еще в девяностых годах в нем проживало пятнадцать семей. К началу нулевых осталось три жилых дома: бывшего кузнеца Василия Степаныча, бабки Василисы и наше хозяйство. Остальные дома пустые стояли. Ночью взглянешь — жуть! Летом, правда, деревня оживала, приезжали городские отдыхающие, рыбаки, грибники и ягодники из Межи и Нелидово.
Когда-то вокруг поселка заготавливали лес и вывозили по железной дороге, которую построили немцы-военнопленные в 1948 году. Хорошая дорога получилась, и не беда, что узкоколейка. От станции Межа до Тросно поезд ходил несколько раз в день, а в сезон сбора ягод и грибов так еще чаще. Проезд бесплатным был.
С приходом рыночных времен леспромхоз стал чахнуть и беднеть, а в ноль четвертом году окончательно закрылся на лопату. Связь с большой землей стала возможна одним-единственным пассажирским поездом, состоявшим из тепловоза и вагона-магазина. Редкие пассажиры ехали в кабине машиниста. Ну и где еще вы можете прокатиться в кабине тепловоза? А я вот так шесть лет в школу ездила.
Вся дорога — пятьдесят километров, но поезд шел от станции Межа через Нелидово до Тросно, а вот дальше можно было проехать только на дрезине, или, как мы ее звали, — «пионерке». Мчаться на ней по колее и весело, и страшно. Скорость, ветер в лицо, и вдруг — гррымз! Колесо с рельса слетает, и пассажиры кубарем летят под откос. У нас с папой это называлось «переход от романтизма к реализму». Я и сама летала с «пионерки» несколько раз, к счастью, без последствий. Просто когда падаешь, то голову к груди прижимаешь и стараешься боком упасть с перекатом. Случалось, некоторые ломали руки-ноги, а то и насмерть разбивались, особенно когда по пьяной лавочке. Раньше дрезины были почти в каждом доме, а потом остались только у нас и Василия Степаныча. И если тепловоз не приходил, то на дрезине меня и в школу отвозили, и в город по делам мотались.
Вдоль колеи лес стеной стоял, зимой березы под гнетом снега склонялись над рельсами да так и оставались согнутыми. Летом несешься на «пионерке», словно по зеленому туннелю. Только осина и ольха гнуться не желали и ломались, и поэтому на пути возникали завалы из ветвей и стволов деревьев, без мотопилы лучше было не ездить.
Вокруг поселка лес — дыра в небо. Настолько непроходимые дебри, что и трактор в трёх метрах не заметишь. Иные дубы были такими огромными, как в сказке, втроем не охватить, только златой цепи не хватало и кота ученого. Большинство дубов вырубили, конечно, остались, которые на открытых местах, где они обычно разлапистые и для рубки негодные, и потому растут, никому не нужные, сотни лет.
Иногда можно было встретить очень старые дубы. Один такой рос на берегу реки Тросны. К нижней ветке мы прикрепили канат-«тарзанку», и летом, бывало, прибежишь, схватишься за него, раскачаешься и со всего маха — бултых в воду!
А еще, помню, был дуб, который от старости и весеннего половодья в реку завалился. Так мы его распилили, зимой по льду трактором перетащили в дом и, прежде чем на дрова пустить, пересчитали годовые кольца. Пятьдесят колец отсчитывали и гвоздик вбивали, вот так и получилось двенадцать гвоздей — шестьсот колец — шестьсот лет. В 2005 году мы его заготовили, так что, по всем расчетам, он начал расти еще во времена Ивана Грозного.
Часть древесины мы пустили на доски, забацали из них полы в доме и ходили по эпохе Лжедмитрия I, Петра Великого, Наполеона и первой русской революции. Вот так!
В окрестных лесах много всякой живности обитало. Косули, волки, медведи, рыси, глухари, тетерева. В старых, заброшенных яблоневых садах стада кабанов любили по осени тусоваться, только треск стоял, хрюканье и чавканье. Лоси регулярно наведывались, они яблоки не ели, грызли кору и ветки, и еще банды зайцев регулярно совершали налеты на огород, особенно когда морковь созреет, так они ее прямо зубами выгрызали из земли, засранцы.
На чердаке нашего дома поселился филин, мы его Яшкой звали, он мне позволял себя чухать, и больше никому. Совы, филины не любят, когда их гладят, а вот если голову им чешешь ногтем, то прямо млеют.
Яшка наших кур не трогал, охотился в лесах.
Ежи к нам периодически захаживали, устраивали на сеновале зимовки, нагло ели из собачьей миски. Разгон, видя такое дело, скулил, бежал к нам и призывал нас в свидетели беспредела, сам-то он только лаял, ёжика попробуй тронь! Бывало, ночью придут во двор всем ежиным семейством и бухтят-бормочут-лепечут фиг знает по какому поводу. Одно время цыплят из курятника таскали, а то и днем ловили во дворе. Вы думаете, ёжики яблоки едят? Как бы не так! Ежи, как папа говорил, настоящие хордовые чуваки и чувихи класса эукариотов, предпочитают питаться мясом, запросто едят змей, ну, а цыплята для них деликатес.
На наших кур и цыплят кто только не покушался. Сначала Разгон по молодости курей давил, но когда лопатой по хребту прилетело пару раз, так сразу как бабка отшептала, поумнел резко.
Одно время хорьки повадились в курятник лазить.
А эти ребята — прирожденные убийцы, одной курицей не удовольствуются, всегда душат, сколько смогут, прокусывают шею, пьют кровь, оставляют жертву и на другую кидаются.
Как-то раз хорёк за ночь задушил десять кур и восемнадцать цыплят. Ночью подкопал ход под фундамент курятника и залез. Но недаром говорят, кто ворует, — тот беды не минует, вор девять раз украдет, на десятый попадет. Поймали разбойника капканом. Крупный хорёк, шерсть так и переливалась, блестела на солнце. Смотрел на нас без страха, наглыми, злыми глазами.
А другой раз зашла я в курятник, а там куница мечется, меня увидела, юркнула в лаз и застряла, куницы толстопопые, не в каждую щель пролезть могут. Так я ее ведром по заднице вдарила, и вылетела куница на свободу, как пробка от шампанского, пырснула в бурьян, только ее и видели.
В общем, после нескольких опустошительных налетов лесных разбойников решили мы курятник укрепить основательно. Фундамент загнали в землю на полметра, стены проволочной сеткой обтянули, по низу дегтем просмолили, и только тогда куры спокойно жить стали.
Грибов в окрестных лесах — хоть косой коси, ягоды разные, земляника, черника, клюква, брусника, голубика, «моховая смородина» — морошка. Поляны с травой по пояс, для сенокоса в самый раз. Хотя сама по себе земля в наших местах бедная, неплодородная, самое что ни на есть «нечерноземье». Помните, как у Некрасова? Точь-в-точь наши места.
По сторонам дороженьки
Идут холмы пологие
С полями, с сенокосами,
А чаще с неудобною,
Заброшенной землей;
Стоят деревни старые,
Стоят деревни новые
У речек, у прудов…
И деревни вокруг нас все сплошь с некрасовскими названиями: Антипово, Батурино, Макарьево, Бахвалово, Заборы и Мешки…
Разутова, Знобишина,
Горелова, Неелова —
Неурожайка тож…
Однажды случилось, папа нашел в лесу медвежонка. Медведицы рядом не было, видимо, браконьеры убили. Так медвежонок ревел, плакал, маму звал. Мы его кашей овсяной накормили и стали думать, что с ним делать. И знакомые посоветовали нам отвезти медвежонка в Торопецкий район, на биостанцию «Чистый лес». Там уже много лет работал интернат для медвежат, которые по какому-то случаю одни остались. Заведовал биостанцией очень известный ученый Валентин Сергеевич Пажетнов. Вот к нему-то мы и отвезли медвежонка. Я ездила вместе с папой, интересно было, узнала много нового о медведях. Оказывается, ученые называют медведя эврифагом, что означает — всеядный. То есть медведи едят все. Но больше всего они любят мясо с тухлецой и всякие растения, на лугу пасутся, как коровы, в самом деле, сама видела.
Рядом с нашей фермой ошивался один эврифаг. Жил своими делами, зимой спал, летом по лесу шарился, столовался отдельно, к нам не лез, скот наш не тревожил. А тут взялись мы овес выращивать. Засеяли пару гектаров для лошадей. И медведь повадился шастать на делянки, овсом лакомиться. Папа и в засаде сидел, с ружьем караулил его, все надеялся положить конец этому безобразию, но эврифаг был не лыком шит, старый и хитрый. Так мы его и прозвали — Хитрован.
Попытались мы было пчел разводить. Лесной мед на рынке хорошо идет, да и мы бы от сладкого не отказались. Купили пять ульев, поставили их за домом на поляне, ближе к лесу.
Как только пчелы стали мед собирать, тут как тут Хитрован нарисовался, обнаглел и распоясался. Мы уже потом по следам выяснили, как все дело было. Приходил он ночью, осторожно. Аккуратно брал в лапы улья и относил к ручью. Притапливал, ждал, когда пчелы утонут, а потом ел мед и пчел. Вылизанные улья относил обратно на место.
Утром пришли мы и понять ничего не можем: улья стоят мокрые и пустые. Ох и ругался же папа, такими карами грозил — ужас! А медведь сидел в лесу и посмеивался. Одно слово — Хитрован.
Папа поругался да махнул на это дело. Значит, не быть нам пчеловодами.
По соседству с нами проживала бабка Василиса, может, и не Прекрасная, но уж точно Премудрая. Она считалась самой известной жительницей Тросно и ближайших окрестностей. Знаете, в любой деревне есть такие бабушки — лечат травами, заговорами, испуг снимают детям, порчу, огневицу. И в любой деревне есть такие бабки, которых в лесу лучше не встречать, да и на улице желательно обходить стороной.
Василиса была известной знахаркой, и мало того, — слыла колдуньей жуткой. К бабке Василисе очень немногие могли зайти просто так, по-соседски. Сторонились ее, побаивались. Никто не знал, сколько ей лет, кто говорил, девяносто, а другие клялись, что больше ста лет. Никто толком не знал ее родителей, а те, кто знал, давно умерли. Слухи ходили, что Василиса не кто иная, как жена барона Киша, также известного под именем Сгинь-барон. Я иногда думала, где их только нет, гребаных баронов, в Забайкалье — Унгерн, здесь, в Твери, — Киш какой-то, мать его за ногу. В двадцатые годы прошлого века банда Киша занималась грабежами, разбоем, убивала активистов новой власти. Бандиты скрывались в глухих болотных лесах, там у них убежище было, где они награбленное прятали. Барона в конце концов чекисты поймали и расстреляли, а вот его сокровища так и не нашли. Говорили, что, мол, Василиса охраняет клад барона Киша. Но больше всего, конечно, она была знаменита как знахарка и колдунья.
Слухи о ее колдовстве ходили далеко за пределами района, иногда замечали возле ее дома дорогие внедорожники с московскими и питерскими номерами. Наша семья с Василисой не очень общалась, здоровались, да и только. Нелюдимая она и странная. И взгляд у нее тяжелый. Помню, мне лет восемь было, когда довелось встретить Василису в лесу.
Собирали малину рядом с поселком я и мои подружки Ленка и Дашка, городские дачницы. Слышим стук непонятный, как будто палкой по дереву дубасят. Мы в зарослях затаились, боязно нам стало, маленькими ведь еще были. Смотрим, Василиса выходит из леса с посохом в руках. Идет и по деревьям стучит посохом, да не все подряд, а выборочно. Для чего — не понять. Мы в кустах малины сидим и ни гугу. Она остановилась напротив и смотрит на нас. Мы в глубине зарослей, не заметить никак, а такое чувство было, что она нас видит. И так жутко нам стало, Ленка так вообще описалась от страха. Василиса смотрела, смотрела, посохом нам погрозила и в лес ушла. А через три дня ураган был, ветер страшный, дождь, гроза, и деревья, которые она посохом ударила, полегли все.
Клюква в наших местах росла крупная, размером с рублевую монету, и сборщики ягоды, что на болота ходили, молились, чтобы Василису не встретить. Встретил бабку, и все, считай, ягоды не будет, змеи проходу не дадут, будут под ноги лезть, тогда как Василиса спокойно собирала клюкву, и ни одна змея к ней не приближалась.
А еще был случай с Катей. Девчонка моего возраста приехала на отдых с родителями из Твери. И надо же ей было как-то вечером встретить на улице бабку Василису. Что уж там случилось, мне неведомо, а только после встречи Катька месяц говорить не могла, тряслась, мычала и слюни пускала, как сумасшедшая. Ее даже в Бурашево, областной дурдом, на лечение возили.
Слухи ходили, что когда Катя бабку встретила, то поздоровалась, а Василиса в знак приветствия голову свою с плеч сняла, под мышку сунула и прошла мимо. Но это только слухи, за что купила, за то и продаю.
Помню, мне лет десять было, отправилась я в лес по землянику и на улице встретила Василису.
Несмотря на жаркое июльское утро, она, как всегда, была одета в черное платье и черный платок, в правой руке — небольшая берестяная корзинка.
Коко Шанель говорила, что у каждой женщины должно быть маленькое черное платье, так вот, прикид бабки Василисы совсем не тот случай. Платье у нее было хоть и черное, но совсем не маленькое и больше смахивало на поповскую рясу.
Заметив меня, Василиса подошла ко мне, остановилась. Высокая, худая и черная, она внушала ужас.
Блин, я, конечно, перепугалась, и надо бы бежать, а с места сдвинуться не могу, пискнула что-то вроде «здрасти, бабушка».
— Принесешь лоскутник мне, будет и ягода тебе, — сказала она, и получилось как-то в рифму.
И протягивает мне корзинку.
Я только кивнула, схватила корзинку и рванула к лесу, как антилопа. В лесу и сотни метров не прошла, сразу передо мной ярко-синим пламенем поляна распахнулась, вся в цветах василька, по-нашему — лоскутника. Я принялась аккуратно и быстро отщипывать нежные лепестки и складывать их в корзину. За полчаса набрала огромный ворох, перешла на другую поляну, а там земляники — хоть ковшом зачерпывай, никогда такого не было, чтобы на одной крохотной поляне столько много ягод было. Позаботилась, значит, Василиса обо мне.
Вернулась в поселок, и как только подошла к дому Василисы, не успела постучать, а калитка распахнулась. Зашла во двор, Василиса меня встретила, взяла корзинку.
— Помоги-ка мне, девка, — говорит.
— Что помочь?
Василиса не ответила, прошла в дом и вернулась, держа в руке литровую бутыль из темного стекла, и тут же принялась закладывать туда лепестки василька. Наполнив бутыль лепестками, она снова сходила в дом и принесла трехлитровую банку с подсолнечным маслом домашнего отжима, я это сразу поняла по густому ароматному запаху семечек.
— Руки у меня не держат, так что давай лей масло.
Наливать было тяжело и неудобно, я едва справилась и ни капельки не пролила.
Бутыль с лоскутником и маслом Василиса поставила в погреб, сама вниз спустилась.
— Через месяц придешь, — сказала Василиса.
— Зачем? — спросила я.
— Вот когда придешь, тогда и узнаешь, — она усмехнулась. — Набрала земляницы-то?
— Набрала.
Спустя месяц одним днем я заметила возле дома Василисы потрепанный УАЗ — «буханку» с липецкими номерами. Покрутившись возле дома, я не удержалась и, осторожно приоткрыв калитку, заглянула во двор. Тут же на крыльцо вышла Василиса, она как будто меня ждала и не удивилась моему появлению.
В руке у нее была давешняя бутыль с лоскутником и маслом.
Кивнув на мое приветствие, она пошла к летней кухне. Я помедлила и направилась следом. Кухня располагалась в глубине двора, затянутая москитной сеткой дверь была распахнута, и как только я шагнула за порог, сразу увидела двух незнакомых мне людей: средних лет женщину и парня. Женщина сидела на скамье возле печки и утирала слезы платком. На меня глянула мельком и сразу во все глаза уставилась на Василису. И такая боль и мольба была в ее взгляде, что мне сразу стало понятно — здесь беда, и вся надежда только на Василису.
На табуретке спиной к нам сидел парень в спортивных штанах и голый по пояс. На Василису и меня он даже не оглянулся, так и продолжал сидеть, и только едва заметная дрожь сотрясала его тело. Мне почему-то стало жутко, и захотелось уйти.
— Повернись, — приказала Василиса.
Парень неуклюже повернулся и поднял голову.
Я отшатнулась и едва не закричала.
Вместо лица у него была металлическая маска, блестящая и мертвая. На месте глаз были отверстия, откуда на нас смотрели глаза. Глаза были единственное, что казалось живым.
— Это что?.. — спросила я, стараясь не стучать зубами.
— Видишь, как бывает… — сказала женщина, посмотрела на парня и перевела взгляд на меня. — Пашка электриком на железной дороге работает. Уж не знаю, как там получилось, дугой его шарахнуло.
— Какой еще дугой?
— Электрической, — произнес парень. Голос его был словно зажат этой чудовищной маской и слышался глухо и невнятно.
— Металлизация кожи5, так нам в больнице сказали, — объяснила женщина. — Теперь только операция, срезать кожу с лица, что же с ним будет? Василиса вот пообещала вылечить.
Тем временем Василиса, не говоря ни слова, нацедила из бутыли в плошку немного масляного настоя, макнула кисточку и принялась ей обмазывать лицо парня, пришептывая какие-то слова. Спустя пятнадцать минут, когда в плошке закончилась масло, она сказала:
— Завтра приходите, утром, в полдень и вечером.
Вот так она и лечила парня, каждый день обмазывала лицо настоем василькового масла, и через месяц страшная маска отколупнулась, а под ней мы увидели чистую розовую кожу.
И после еще несколько раз Василиса показывала мне лечебные травы и учила делать травяные настои, так что я тоже кое-что умею, в смысле знахарства. Почему Василиса решила научить именно меня, того мне не знать, видимо, больше учить было некого, не городских же дачниц в тайны знахарства посвящать.
Кроме нас и бабки Василисы в поселке жил Василий Степаныч, пенсионер, бывший мичман Северного флота. Высокий, худой, мослатый, про таких говорят «два метра сухостоя». Всегда тельняшка под рубашкой и «беломорина» в зубах зажата. В поселке он был кузнецом и местным гармонистом. Только когда мы приехали, уже и кузня едва существовала, и на гармони Василий Степаныч играл чаще для себя. Бывало, накатит стаканчик самогона, выйдет за ворота, сядет на лавочку и как грянет:
Прощайте, скалистые горы,
На подвиг Отчизна зовет!
Мы вышли в открытое море,
В суровый и дальний поход…
А дома вдоль улицы пустые стоят, окна досками крест-накрест заколочены. Власти посчитали, неперспективный поселок, вон оно как.
Ну, а мы по старой семейской традиции власти не очень доверяли, жили сами по себе вдали от мирской суеты, рассчитывали только на себя и постепенно, год за годом, что называется, поднимались. Известно ведь, если есть в амбаре, будет и в кармане.
- Ферма
Все движущееся, что живет, будет вам в пищу; как зелень травную даю вам все;
Ветхий завет / Бытие / Глава 9
По первости, как только мы в деревне обосновались, сразу, как водится, коровой обзавелись, курами и принялись в Нелидове на рынке торговать сметаной, творогом, яйцами. Райцентр, хоть и назывался городом, был больше похож на большое село, столько много было частных домов. Нелидовцы кур еще держали, а коров почти ни у кого не было. Коровам сено надо, а кто ж косить будет? Мужиков-то нет. Одни разъехались по городам в поисках лучшей жизни, другие вымерли от пьянства, а оставшиеся в живых пили горькую и ждали своей очереди на вымирание, ну совсем как мутанты в «Обитаемом острове», которые говорили: «Мы двадцать пять лет вымираем, дайте нам спокойно вымирать и дальше».
Наши куры яйца несли с пулеметной скоростью, не успевали реализовывать, однако же, хоть и неплохо шла торговля, прибыль была так себе, чтобы поднять хозяйство на молоке и яйцах, надо или стадо коров держать, или птицеферму. В общем, десяток кур, одна-две коровы — это не бизнес, это, как папа говорил, — голый вася.
Одно время пытались мы на продажу кур-бройлеров выращивать, но потом отказались, так как цыплят ежегодно покупать надо было, и каждый год цены росли.
Мама рассказывала, что ее до сих пор в дрожь бросает при воспоминании, как она за курами-бройлерами ухаживала, кормила по четыре раза в день, убирала, и, пока ходишь среди куриной толпы, они все норовят клюнуть и на голову запрыгнуть. Мама вся в ссадинах ходила.
Подумали было овец разводить, так где же их пасти, кругом леса и болота? А так, конечно, выгодно, на корма затраты минимальные, и баранина на рынке очень ценилась.
И тогда решили мы свиней выращивать и продавать копченые деликатесы. Для начала взяли на откорм пять поросят, построили для них сарай, а за домом — коптильню. По части копчения мяса папа был еще тот умелец, не каждый сможет карбонад, шейку, ветчину, грудинку, ребра копченые, корейку так сделать, как мой папа. Опять же, хранить и перевозить копчености куда как легче. Сами мы свинину почти не ели, для нашей веры такое мясо к употреблению допустимо с оговорками, сало соленое разрешалось, в тайге да в мороз — это наипервейший, быстрый и сытный перекус. Колбасу вообще не ели, за колбасу полагалось два года поклоны бить, грех замаливать. Мясом у нас считалась говядина, баранина, курица. Рыбу ели и дичь. Глухарей, рябчиков, одного лося нам на всю зиму хватало, еще и на стороне сохатиной торговали.
Кормили свиней картошкой, лебедой-крапивой, ячменем да комбикормом. Засеяли картофелем огромное поле, пришлось нанимать работников, самим бы ни в жизнь не справиться. Работников искали в Нелидове, хотя там такие работники через одного опойки и, соответственно, помирушки6, как говорится, пока смотришь — работают, отошел — сидят, курят. И вроде даешь возможность людям деньги заработать, а все равно до первой получки, потому как нет молодца сильнее винца. Но были и добросовестные, которые за работу держались, в Нелидове-то с работой плоховасто было.
В общем, с божьей помощью в труде и заботах вырастили мы свиней, забили, закоптили. И повезли товар в Тверь, областной богатый город.
Сначала папа торговал с машины по дворам. Недорогие копчености покупатели расхватывали влет, а участковый получал свою сотку баксов и в нашу сторону не смотрел. Такие уж тогда были порядки. Понятно, что нарушали закон, но что мы могли поделать? Ну-ка, посоветуйте.
Два месяца так продавали, а потом нам удалось получить место на городском рынке, который по выходным работал. Там, бывало, за два дня торговли полиэтиленовый пакет денег привозили. Правда, с дробовиком в кабине «газели» мы не расставались, уж очень лихие времена были, случалось, у торговцев бандиты выручку забирали, а одну женщину, что вместе с нами на рынке торговала, ограбили и убили по дороге на Лихославль.
Часть прибыли мы потратили на обустройство фермы. В нашем деревенском доме было не хуже, чем в городской квартире, все удобства: туалет, душ, вода из скважины электронасосом подавалась.
Земля, она работящего человека чувствует и прибыль дает, конечно, если на печи не лежать да с головой дружить. Как человек к земле относится, так и земля к нему. Вот бывает, рассуждают, что если что-то посадил, то оно само растет, и успевай только урожай собирать, и мало кто думает, что за посадками нужен уход и забота, даже просто чтобы не пропало почем зря.
А если еще и животина есть, то, как говорят, завел корову, и помереть нельзя. В кровати не залежишься, кормить, убирать, каждому слово хорошее сказать, прикоснуться, а без этого никакого толку от животины не будет, будь то корова, лошадь ли, курица, собака, всякому живому существу обнимашки и ласковое слово приятны и на пользу идут.
На следующий год, как мы решили свиней выращивать, комбикорм изрядно подорожал, и мы вместо картофеля засадили поле земляной грушей. Вот это корм, всем кормам корм! Стебли — два метра высотой! Клубни топинамбура мы и сами жарили-варили-тушили, и давали свиньям, стебли и листья частью шли на силос корове и бычку, а все остальное свиньям скармливали. Они только повизгивали от счастья и росли как бешеные.
Что говорить, торговать копчеными деликатесами было гораздо выгоднее, чем яйцами, сметаной и творогом. В таком деле, главное, перекупщикам ничего не отдавать, и если есть возможность, то самим продавать.
Вот так постепенно и развивали хозяйство, сначала было пять свиней, потом десять, пятнадцать. А там и государство тут как тут нарисовалось, обрадовало нас налогами, потому как если торгуешь на базаре как частник, лучше им и оставаться, единственный минус — банки кредиты не дают. Как только решил продукцию в магазины поставлять или другие организации, вот тогда придется юридически оформляться. А кредиты мы не брали никогда, семейские испокон веков банкам не доверяли.
— Банкиры резоиманием7 деньгу имеют, — говорила мама, — и без обмана жить не могут.
И то правда, в городах банки схлопывались один за другим вместе с деньгами вкладчиков, уж на что был огромен «Тверьуниверсалбанк», да и тот лопнул со свистом.
В 1997 году у нас было уже двадцать свиней, и пришлось регистрировать крестьянско-фермерское хозяйство. Затем папа поехал в Москву, пробивать канал реализации мяса на столичных рынках. Но не тут-то было. Там сплошные оптовики-перекупщики предлагали такие цены, что проще было в придорожную канаву выбросить все эти окорока и грудинки. Тогда папа напрямую предложил мясо ресторанам и магазинам. Некоторые из них взяли нашу продукцию на реализацию, удачно продали и снова к нам обратились. Репутация, она ведь пешком приходит, хотя и улетает на «феррари». Вскоре наши деликатесы стала закупать одна сеть ресторанов русской кухни, там копчености завсегда спросом пользовались. А потом партию сала взял гастроном «Елисеевский», ну, тот, что на Тверской находится. И знаете, для нас это было как знак качества. Поставщиков у «Елисеевского» очень много, и то, что выбрали нас, нашу продукцию, значило многое.
Еще летом мы организовывали заготовительный пункт и скупали грибы, ягоды, а потом сдавали по договору в тот же «Елисеевский». Соленые грузди, сухие белые если кто покупал там, то это стопроцентно были наши, нелидовские.
В ноль четвертом году у меня родился брат Ерофей, такой шебутной пацан.
К этому времени у нас в торговле самый расцвет был, на рынке в Твери свое место, мясные деликатесы, грибы-ягоды в тверские, московские рестораны и кафе поставляли.
В общем, все как у всех, были и планы, и мечты.
Отдыхать, правда, не получалось ни в Турции, ни в Египте, ни на Мальдивских островах. Хозяйство большое, за ним глаз да глаз нужен. Постоянно приходилось работников искать да смотреть за ними, потому как работящих среди них мало, зато много пьющих. Водка, она белая, а жизнь красит в черный цвет, уж вы мне поверьте, насмотрелась я на местных алкашей.
Долго ли, коротко ферма наша развивалась, только весной 1998 года решили мы увеличить поголовье свиней. В марте наняли бригаду рабочих, заброшенный коровник на краю поселка переделали в свинарник и закупили двести поросят. Сначала вроде все шло нормально, в июле средний вес поросят был уже под семьдесят килограмм, и тут — господи, боже мой, — вдруг нагрянула к нам комиссия из области с приказом резать всех свиней из-за африканской свиной чумы. Вот те, бабушка, и Юрьев день! Откуда взялась эта зараза, никто не знал. Слухи ходили, что с заграницы вирус в Россию пришел. Вот ведь беда какая. В общем, зачитали нам постановление, папа, как глава хозяйства, расписался в бумаге, и тут же бригада «ликвидаторов» перебила электрошокерами всех свиней, загрузили туши в машины и увезли. Остатки корма, навоз сожгли и в яму закопали, а свинарник залили напрочь каким-то вонючим раствором и назначили карантин сорок дней. А после выдали нам бумагу на получение компенсации, восемьдесят рублей за один килограмм живого веса. Как говорится, получите, распишитесь. За все про все получили мы чуть больше одного миллиона рублей, и если сравнить с предполагаемой выручкой — слезы, а не деньги. Папа аж почернел от всех этих передряг, да и мама переживала. Впереди зима, и налоги надо платить, и новое стадо уже никак не вырастить. А спустя неделю комиссия снова к нам нагрянула, теперь уже с приказом перебить в округе всех диких кабанов. Тут уж папа не выдержал.
— Дураки, — сказал он, глядя, как побрела в лес бригада охотников.
И то сказать, дикого кабана завалить — это не шубу в трусы заправить, не домашнюю свинью в сарае ткнуть электрошокером. У нас был случай, приехали охотники из Москвы, пошли на кабана и так удачно поохотились, что их потом из леса вертолетом, как с поля боя, вывозили — двое убитых, двое раненых. Сходили на охоту, ага. Так ведь кабанов еще выследить надо, это, опять же, не во двор свинью загнать. В общем, ничего у этой бригады не получилось, убили время и ноги.
Ну а мы получили компенсацию, и папа взял да и купил на всю сумму доллары. Тогда курс рубля к баксу был шесть к одному. И надо же такому случиться, как говорится, не было бы счастья, да несчастье помогло. Семнадцатого августа девяносто восьмого грянул «черный понедельник», и к сентябрю доллар стоил уже десять рублей, а в январе девяносто девятого за один доллар просили уже двадцать один рубль. И получилось так, что в июле у нас был миллион рублей, а зимой следующего года по курсу почти три миллиона. Родители посовещались и решили часть денег вложить в недвижимость и буквально за копейки приобрели большой участок земли на озере Селигер. И не прогадали. Спустя каких-то пять лет селигерские берега стали стремительно входить в моду в среде богатых москвичей, которые возводили там роскошные загородные дома, и нам стали постоянно поступать предложения купить наш участок за любые деньги.
Остаток денег мы придержали, потому как тратить-то ума много не надо. По весне осторожно прикупили десять поросят, больше не стали, африканская чума то тут, то там мелькала, не ровен час, опять придется поголовье забивать.
И стали мы жить не торопясь, на будущее планы обдумывать. Я помню те времена, мне в ту пору было три года, и на свою днюху я села голой попой на ежа. Такое не забывается.
- Мхи
За восемнадцатым километром рельсы узкоколейки в буквальном смысле заканчивались, а дальше на десятки километров вокруг — сплошные болота: торфяной кочкарник, корявое редколесье, непролазные заросли вереска, багульника, болотной лиственницы, острова заболоченных ельников и буреломных сосновых лесов.
В школе нам рассказывали, что в наших местах находятся крупнейшие в Европе болота, по тверскому наречию — Мхи. Почитай, вокруг любого нелидовского села сплошные Мхи. Одно болото переходит в другое, и так без конца и края. Темный Мох, Буднянский Мох, Шейкинский Мох, один только Пелецкий Мох по своим размерам был как пол-Москвы. Гримпенская трясина, где шкерилась собака Баскервилей, — детский манеж в сравнении с нашими болотами. Доктор Мортимер, помнится, говорил: «Не ходите в болота в час тьмы, когда восстают силы зла». Ну, может, это у них там силы зла ночами восстают, а в наши болота и днем не каждый рискнет пойти, потому как сам черт ногу сломит и хвост оборвет.
Да и то сказать, за сотни лет кого здесь только не было, мертвецы в трясине слоями лежат: всадники Чингисхана, французские фуражиры, гитлеровцы, красноармейцы, партизаны, охотники, грибники, «черные копатели». За столетия бытия Мхи впитали столько людской крови, что страшно представить. Болото — это такая сила, манит людей, как бездна, и любому, не торгуясь, дает возможность сгинуть без следа.
Бывало, выходишь из леса, и перед тобой — вдруг — за горизонт уходит равнина мха — прямо дух захватывает! По кочковатому пространству среди зыбучих мхов тут и там разбросаны заросшие елушняком8 и глухой ольхой9 острова, на некоторых из них можно было найти развалины заброшенных деревень и хуторов. В прошлые времена наши края были заселены куда как большим количеством народа, нежели сейчас. Если по карте смотреть, то деревень много, но это только названия, людей давно уж нет, на месте бывших домов лишь остатки фундамента в зарослях лопуха и бурьяна.
Еще в болотах очень много озер, больших как Бездонное или Кремно, средних и так себе, крохотных, затянутых тиной, с черно-коричневой торфяной водой и топкими берегами, заросшими разноцветными мхами, камышом и осокой. Болота — живой организм, они постоянно видоизменяются. Многие озера с годами постепенно превращаются в болота, очень опасные, заросшие травой и тонким слоем мха, и не озера уже, а топи бездонные. С виду от твердой земли не отличишь, но как только шагнул, так сразу влетаешь в трясину, и досвидос. И никогда не узнаешь, какая там глубина, бывает метр-полтора, а бывает, и восемь-десять метров, танк уйдет вместе с башней.
Мне как-то посчастливилось провалиться в «окно», хорошо, папа рядом был, вытащил. Минут пять я барахталась, и этого времени мне хватило, чтобы почувствовать, что такое болотная трясина. Топтаться на месте нельзя ни в коем случае, пытаясь вытянуть одну ногу, переносишь тяжесть тела на другую, и она погружается в густое болотное месиво еще глубже, и так раз за разом ты постепенно уходишь вниз, болото затягивает примерно так же, как питон сдавливает добычу, как только жертва выдыхает, кольца сжимаются еще туже, и так до предсмертного хрипа, но самое жуткое — это холод, ледяной, пронзительный холод, невыносимый до такой степени, что дыхание перехватывает. Даже в самый жаркий июльский зной болотные топи не прогреваются, и если попадаешь в трясину, то выбираться надо очень быстро, что есть сил, иначе замерзнешь насмерть, даже если не утонешь. Выбираться из болота тоже надо с умом, не топтаться на месте, пытаясь выдернуть из трясины ноги, не дергаться, не хвататься ошалело за траву по краям «окна», это не поможет, а цепляться шестом с крюком на конце или специальной «кошкой» за ближайшее дерево и постепенно вытягивать себя на сушу, тянуть изо всех сил, не останавливаясь, как только остановился, так сразу болото затащит тебя еще глубже. Если нет шеста и нельзя зацепиться за что-либо, надо стараться принять горизонтальное положение, осторожно, не бултыхаясь, перенести центр тяжести с ног на корпус тела, хотя и это часто не помогает, болотная жижа — это не вода, держаться на плаву и тем более плавать там невозможно.
Я бы ни за что себя не вытянула, трясина держит, как жидкий бетон, и если бы не папа, недолго бы мне осталось кричать и руками махать.
Да что там болото, я однажды дома на огороде едва не утонула. Мне лет пять было, одним летом дожди сильные шли, и огород развезло от воды, и вздумала я сходить к малине, что росла за картофельным полем. Кое-как добралась, стала ягоды ощипывать, а когда решила перейти на другое место, почувствовала, что не могу ноги из раскисшей земли вытащить. Стала кричать, Разгон залаял, поднял тревогу, там и родители выскочили из дома. Папа когда дошел, меня уже по грудь затянуло в грязь. Он пытался меня вытащить, и никак не получалось, сапоги держали. Тогда он крикнул: «Постарайся пальцы поджать!»
Я кое-как поджала пальцы, ступни подобрала и как бы на цыпочки встала, и он меня, как морковку из грядки, выдернул. А сапоги в трясине остались, мы их потом из засохшей грязи ломом и лопатой откапывали. И потому, когда по болотам ходишь, лучшая обувь — сапоги, а в сапоги — портянки, если наденешь носки, то сапоги в трясине не сбросить, а полные болотной жижи, они тянут вниз, как пудовые гири.
Все самые жуткие случаи в наших местах всегда с болотами связаны. Не зря говорят, было бы болото, будут и черти.
Помню, как-то раз поехали на рыбалку на озеро Бездонное, по-местному — «черней», и это потому, что вода в озере темная и черного окуня там — тьма-тьмущая, почему окунь черный — никто не знал, может, от воды торфяной или еще чего. И кроме окуня, никакой другой рыбы нет.
Сначала на «пионерке» ехали, пока рельсы не кончились. Тогда мы дрезину сняли и в кустах спрятали. Вышли из леса — вокруг болото — Стаховский Мох. Ну, буквально как в сказке, направо пойдешь — кочки и мхи, налево — мхи и кочки, заросшее чилимом озеро и две заброшенные деревни — Власово и Гряда. Прямо пойдешь — к «чернею» придешь, и далее пути нет, остановись, иначе закружит тебя болото, затянет в гиблые топи, и костей твоих не найдут.
По тропе шли полдня.
На берегу «чернея» стояла старая хижина, там и рыбаки, и охотники останавливались.
Как пришли, занялись рыбалкой, окунь клевал на что угодно, просто забрасываешь снасть и вытягиваешь. Даже как-то неинтересно ловить, азарта нет.
Ну так, значит, порыбачили, папа сварил знатную уху, а я часть окуней запекла в фольге с разными специями, готовить я умела, потому как мне мама всегда говорила: «Ника, главное для девушки — хорошо готовить. Душевно. Будет классно готовить — стопроцентно замуж выйдет».
Почему, думаете, городские девки замуж не могут выйти? Потому что ничего не умеют. Ни рукодельничать, ни борщ сварить. На ужин пачку пельменей швырнут на стол — и бегом в интернет. Кому такие жены нужны? Никому не нужны. Хотя мужики нынче тоже не лучше, паскуды ленивые, даже мясо приготовить не умеют, а ведь каждый мужчина — охотник и должен уметь готовить мясо, вот у меня папа мастер по этой части, ну, я уже говорила.
У нас, семейских, взросление считают семилетиями, девочкам отмеряют два раза по семь лет, и можно замуж выходить, к четырнадцати годам семейская девочка должна по хозяйству шустрить как электровеник. В наше время никто, конечно, в четырнадцать лет замуж не выходит, но в старину было именно так. В деревне дети взрослеют быстрее, чем в городе. В двенадцать лет я могла и сено косить, и корову доить, топором курице голову отхватить и суп сварить, машину водить, на тракторе работать, и бухгалтерию фермы помогала вести. Нравилось мне чувствовать себя хозяйкой. И папа меня очень ценил и надеялся, что в будущем будет и у меня своя ферма, вот тогда объединим капиталы и развернемся, как он говорил, «по-взрослому».
Ну вот, значит, поели мы тогда и, развалившись возле костра, отдыхали, пили чай, смотрели на заходящее солнце, папа рассказывал всякие истории, как он в армии служил, как пацаном на коне монгольскую границу случайно перешел и как потом за ним наши пограничники по тайге гнались, ну да, папу догонишь, как же.
В тот раз долго мы сидели. Закат был такой, словно красной медью небо раскрасили, и дорожка огненная пролегла через озеро, и слышался только плеск жирующих окуней, кваканье лягушек, и где-то в глубине болот жутко ухал филин.
Потом в хижине я в спальник забралась и сразу в сон. На свежем воздухе да после тяжелого перехода по болоту спала без задних ног.
Под утро слышу, как Разгон ворчит и поскуливает. Спрашиваю, мол, что такое? Сначала хотела папу разбудить, но подумала, да и ладно, взяла карабин, тихонько дверь открываю, а сама думаю, только бы не медведь. Выхожу, смотрю, луна висит на полнеба огромным желтым пятном, и озеро туманом, словно саваном, накрыто, тишина вокруг, ни зудящего писка комаров, ни кваканья лягушек, ни всплеска рыб. В костре угли пеплом подернулись, котелок стоит рядом, все как было.
— Разгон, ты что? — спрашиваю, а сама думаю: точно медведь. Шарится, стервец, на запах ухи пришел, губа не дура.
А пес ворчит и смотрит на озеро. Смотрю и я. И вдруг туман будто сдернули в сторону, как занавеску, и стало видно берег, а на берегу старичок стоит. Маленький, метр с кепкой, борода у него косматая, белая и долгая, почти до земли.
Стоит, смотрит на меня и молчит. А потом руку поднял, я смотрю, а ногти у него, как у медведя когти, длиннющие, и вот он пальцем мне погрозил, не с угрозой, а как будто с укоризной, мол, уходи, не мешай мне обход территории делать.
Разгон зарычал и ко мне прижался, трясется весь.
А старичок шагнул в туман и пропал.
Я в хижину бросилась со всех ног, Разгон, засранец, — впереди меня! Дверь на крючок, и давай папу будить. Он спросонья ничего не понял, какой еще старик? Рассказала ему, что и как. Вышли из хижины — никого нет. Папа огляделся, подошел к костру, веткой угли расшевелил, подбросил дров.
— В этих местах, — он кивнул в сторону болота, — чего только не случается. — И перекрестился размашисто.
Да, вот встретишь в лесной глуши такого старичка-лесовичка, хочешь — не захочешь, да Бога на помощь позовешь. Ну а кого еще звать-то? Колю Баскова, что ли?
В нашем Нелидовском районе самое большое болото — верховое Пелецкий Мох, а самые гиблые — низовые Стаховский Мох и Костяной Мох. Верховые болота называются так потому, что питаются дождем, снегом, в общем, что с неба падает, тем и питаются. Верховое болото можно распознать по сплошному ковру из мха цвета пятидесяти оттенков радуги, кустарникам вереска, багульника, малорослой болотной сосны и корявым березам. В иных местах такие заросли, я вам скажу, как в джунглях. Еще на верховых болотах обычно ягоды много, морошки, клюквы.
Самые опасные — низовые болота, потому так называются, что питаются подземными водами, поверхность у них ровная-ровная и с виду как бы совсем невинная, заросшая не мхом — травой: осокой, сабельником, тростником, хвощами и папоротником. Из деревьев, бывает, кое-где сосна растет, ель, рябина, черемуха, ольха черная. Лес болотный, он совсем другой, на сухих островах еще могут встречаться высокие, рослые сосны, а среди кочек большинство деревьев — карликовые, иной раз смотришь: сосна полтора метра высотой, а уже со старой, морщинистой корой и скрюченная, как японский бонсай. Это потому что корни постоянно в воде находятся. Или стоит береза, с виду вроде крепкая, схватишься за нее, а ствол пустой, одна кора сверху.
Есть еще пойменные болота, это которые вдоль рек располагаются. В общем, куда ни пойдешь — в болото попадешь. Такие наши места.
Зверя в болотах немало, это только кажется, что пустое пространство, на самом деле Мхи кормят и дают кров тьме-тьмущей разных птиц, а еще кабанам, лосям, бобрам, выдрам, зайцам и прочей мелочи. О лягушках, змеях и говорить нечего, их там несчетно.
В озерах рыбы немерено. Щуки как поленья, линь, окунь, плотва, а карасей в иных местах можно руками ловить. Бывало, бредешь по колено в воде, ступни тонут в мягком теплом иле, и караси размером с хорошую лопату, как поросята, возле ног шмыгают.
Места наши, как я уже говорила, партизанские. Когда война была, страшные бои шли. Партизаны воевали с гитлеровцами, гитлеровцы гонялись за партизанами. Летом 1941 года красноармейцы выходили из окружений, прятались в болотах, в иных местах до сих пор можно увидеть деревья без коры, ее съели солдаты-окруженцы, не полностью, а куда сил хватало дотянуться. Впрочем, в годы Великой Отечественной войны кору ели не только окруженцы, но и жители оккупированных территорий. Это красноармейцы в Германии кормили немцев кашей, а гитлеровцы заботой о мирном населении не заморачивались. Василий Степанович рассказывал, что местных жителей немцы гоняли на работы, окопы рыть и все такое. Давали килограмм муки в неделю. Так эту муку люди разводили водой и пили. Сестру мамы Василия Степановича — Антонину немецкий офицер расстрелял только потому, что в доме кричал голодный кот, его мукой не будешь ведь кормить, а мышей не было, какие мыши, в доме шаром покати, ни крупинки, на улице мороз и метровые сугробы. Кот мяукал, просил еду, а когда Тоня кинулась к нему, чтобы прижать к себе, успокоить, немец выстрелил сначала в кота, потом в Тоню. А ее детей, девочку четырех и мальчика трех лет, облили бензином и сожгли во дворе. Потом еще тридцать жителей деревни расстреляли. Понятно, что была война, но ведь и на поле боя можно оставаться людьми и не забивать колодцы трупами мирных жителей, не жечь народ в сараях, не угонять в рабство, не морить голодом. Я так считаю, немцы должны каждый год 22 июня вставать всей страной на колени и просить у нас прощения, и нет, не будет прощения им, не будет. Наши мертвые нас не поймут.
В лесу то и дело встречались заплывшие землей траншеи, мхом затянутые воронки от снарядов. Сколько убитых в земле лежит, — никому неведомо.
Как-то раз клюкву собирали с мамой и нашли человеческий череп в немецкой каске. Самого скелета почему-то не было, скорее всего, звери растащили. Тут же валялись помятая фляжка и пряжка с рельефным орлом, свастикой и надписью «GOTT MIT UNS», «С нами Бог», значит. А рядом в дереве торчал кусок железа, мы его вытащили, оказалось, топор времен Ливонского ордена. Это ж надо! Пятьсот лет Европа все к нам идет и идет с топорами и пулеметами.
Еще были случаи, когда в болотах находили человеческие мумии рядом с покореженным взрывом металлоискателем. Нашел, значит, бедолага копатель смерть свою. В болотных мхах нет микроорганизмов, и тело может сохраняться долгое время, если, конечно, ему звери позволят. Однажды в Пелецком болоте папа наткнулся на мертвеца, парня лет двадцати пяти, его убили выстрелом в спину. Так он и лежал среди кочек, полуобглоданный зверьем, и змеи переползали через труп, как через бревно. Папа сообщил в милицию, прилетал вертолет, тело вывезли, а уж что там выяснили, то нам неведомо.
Бродить по лесам и болотам папа любил, все-таки вырос в тайге, в армии служил в ракетных войсках, а там говорят, сколько ракетчика ни корми, он всё из лесу смотрит.
И мне навык к походам привил. Как свободное время появляется, так сразу зимой на охоту, летом — на рыбалку и «копалку». Последнее означало поиск трофеев войны и вообще исторических вещей, и хотя мама была против такого увлечения, потому как считала, что вещи имеют память и нельзя эту память тревожить, не богоугодное это занятие, она понимала, что у каждого человека должны быть свои увлечения, вот у папы была страсть к раскопкам. И такой интерес был не только у него, время от времени в районе можно было встретить разного рода копателей: «трофейщиков», «археологов», «кладоискателей». Ну, вам понятно, думаю, почему они так назывались. Вот только немногие знают, что копатели разделяются на три вида: «красные», «черные» и «белые».
«Черные» копали везде и тянули к себе все, как пылесосы, «черные копатели» — самые бессовестные барыги, для них нет ничего святого, они и на кладбищах могилы вскрывали, глумились над останками, из черепов золотые зубы выламывали, шарились по заброшенным церквям, иной раз и действующие храмы грабили, а иные за-ради ценной находки были готовы человека убить. Алчность и корысть всегда к гибельным делам приводят и жизнь человеческую рушат на раз-два.
«Красные» все находки передавали в музеи и плотно сотрудничали с государством.
Для «белых копателей» раскопки — это, как говорят, хобби, увлечение жизни, а находки они продают в частные коллекции или оставляют у себя.
Папа был «трофейщиком» и «белым копателем», раскопки для него были как источник знаний, ну не довелось ему в университете учиться, все его образование — средняя школа, а жажда знаний осталась, вот он эту жажду глушил раскопками и чтением книг.
Все найденные вещи папа тщательно приводил в порядок, неделями над ними колдовал: вымачивал в воде, заливал уксусом, средством для чистки труб «Крот», нашатырем, раствором лимонной кислоты и даже кефиром, а еще, бывало, в железную бочку засыпал древесный уголь, сверху раскладывал найденные монеты, засыпал углем и разводил костер под бочкой, и все для того, чтобы хоть как-то очистить монеты. В Нелидовской библиотеке через компьютер на форумах кладоискателей чатился, советы спрашивал и другим помогал.
Поначалу трофеи были так себе, на одной интуиции на раскопках не выехать, с лопатой и щупом — длинным стальным прутом с титановым наконечником — много не найдешь, разве что сгнившие немецкие ранцы в заброшенных блиндажах, каски, пряжки, фляжки, котелки, ржавые штыки, иногда винтовки и автоматы, напрочь сгнившие. В земле военный металл вообще бесполезно брать, сплошное ржавье, тогда как в болотной воде оружие сохранялось довольно неплохо, но все равно было непригодным для использования. Польза была разве что от артиллерийского пороха, длинного, как макароны, мы им печку растапливали. А противни на печи подхватывали специальной асбестовой прихваткой для снятия горячего пулеметного ствола.
Еще, бывало, чистили зубы трофейным немецким Zahnseife — зубным мылом, это такие твердые брикеты, потрешь об него зубную щетку и чистишь зубы. На упаковке даже цена была указана — 45 RM, райхспфеннигов, значит. А чай я пила из трофейной фарфоровой чашки, ее папа нашел в немецком блиндаже. На донышке чашки клеймо: орел со свастикой, под ним две ёлки, буквы «H&C» и «1939».
Немецкие каски, пряжки и прочую амуницию папа по-тихому сдавал перекупщикам в Москве, на Арбате, Измайловском рынке, и в Питере, на Уделке.
Само собой, все копатели грезили особо ценным «хабаром»10, у каждого была своя потаенная мечта. Кто-то мечтал найти оружие, кто-то клад, а кто-то мечтал найти нечто такое крутое, о чем и сам не мог вообразить, о таких говорили, ищет, мол, лошадь Буденного с пятью копытами.
Весной 2002 года папа приобрел металлоискатель «минилаб эксплорер», нереально крутая вещь для поиска сокровищ. Мощный металлодетектор помог папе найти множество старых монет и еще больше неразорвавшихся снарядов, гранат и прочей опасной хрени. В иных местах только включишь прибор, сразу мох пищит, не переставая. Мне в ту пору шесть лет было, но я помню, как папа приносил с раскопок «чешую» — старорусские монеты, продолговатые пластинки серебра размером с ноготь. В среде нумизматов «чешуя» ценилась так себе, когда двести рублей давали, когда полторы тысячи за штуку, все зависело от степени сохранности. В том же году папе повезло трижды: первый раз, когда он нашел во Мхах немецкий самолет, и второй раз, когда на Удельном рынке познакомился с антикваром Аркашей Тульчиным из Санкт-Петербурга. Самолет оказался транспортным и был загружен такими вещами, о которых папа предпочитал не распространяться. Одним из трофеев стал наградной Рыцарский Железный Крест в идеальном состоянии. Такую находку на Арбат не понесешь, барыги вмиг голову оторвут, и папа обратился к Аркаше. Питерский антиквар лично приехал за находкой в Нелидово, заплатил щедро и вопросов не задавал. Так у нас появился свой секретный канал сбыта найденных вещей. Тут ведь какое дело… Мало найти ценную вещь, ее надо уметь продать. Некоторые идиоты в интернете объявления размещали или в антикварном магазине светили своими находками, тогда как еще с незапамятных времен любому, кто был связан с антикварным бизнесом, было известно, все барахольщики, от филателистов до известных антикваров, работали на органы, стучали ментам напропалую, что твои дятлы, сейчас в этом смысле стало полегче, но все равно без надежных связей лезть в паутину пауков-старьевщиков — это большой шанс остаться в лучшем случае с носом, без ценностей и денег. Лохов они любят. Сбыть антиквариат по реальным ценам практически невозможно, спалят на первой монете и сдадут ментам или бандитам, и тогда — яма в лесу ваш последний дом.
Третий счастливый случай даже простым везением нельзя назвать, это был настоящий джек-пот, далеко не каждый может сорвать такой куш.
Как я уже говорила, папа был «трофейщиком», поисками кладов не занимался, а в жизни часто бывает так, когда не ищешь, то оно само приходит.
В августе 2002 года мы возвращались домой из Твери. Выходные торговали на базаре, вернее, папа торговал, а я ему помогала, ну как помогала, мне шесть лет тогда было, присматривала за товаром, вот и вся помощь. В понедельник утром поехали домой. По дороге папе надо было встретиться со знакомым в Торжке, решить какие-то вопросы, потому мы поехали сначала в Торжок, затем по шоссе махнули на Старицу, чтобы через Ржев выйти на трассу до Нелидово. Так вот, в сорока километрах от Торжка, как ехать на Старицу, на берегу реки Тьмы стоит усадьба старинного дворянского рода помещиков Ртищевых, вернее, то, что от нее осталось: два обшарпанных кирпичных флигеля, запущенный парк и остатки каменной стены в виде сторожевой башни возле дороги на въезде в усадьбу, и когда мы подъезжали, я удивилась, глядя на нее:
— Пап, смотри, какой смешной круглый дом!
— Это сторожевая башня, — поправил меня папа, — в ней люди не жили.
— Тогда, наверное, здесь «чешуйки» есть?
Уже тогда я была в курсе, что такое «чешуя», и, бывало, частенько игралась монетками.
Папа хмыкнул, посмотрел на меня, сбросил скорость и притормозил на обочине.
— А вот давай проверим, легкая ли у тебя рука, — сказал он.
— Это как?
— Поищем «чешуйки». Поможешь мне?
— Ага.
— Тогда сиди в машине и смотри по сторонам, как только заметишь машины или людей, — сразу сигналь, вот так.
Он посигналил клаксоном.
— Я знаю, как сигналить, пап.
— Вот и отлично. Надеюсь на тебя, Ника.
Папа загнал машину в заросли кустов подальше от дороги, с таким расчетом, чтобы нас не было видно, а я могла бы видеть проезжавшие машины как с одной, так и с другой стороны. Затем он вытащил из-за спинки сиденья металлодетектор, из кузова достал лопату и направился к развалинам ближайшего флигеля.
Сидя в кабине, я смотрела, как он медленно бродил по территории парка, иногда останавливался, откладывал металлоискатель в сторону и брался за лопату. Ямы копал небольшие, видимо, чтобы проверить сигнал. После получаса ходьбы туда-сюда он вернулся к машине.
— Ничего интересного, Ника, один хлам.
— А там, пап! — я махнула рукой в сторону башни.
— Там дорога рядом, не хочу, чтобы меня заметили.
— Смотри, какая высокая трава, деревья и кусты вокруг башни, никто не увидит.
— Правда, что ли? — он улыбнулся, вытер пот со лба.
— Там «чешуя», я точно знаю.
— Ну, если так… Посмотрим…
Он направился к башне.
Помню, день был жаркий. Через лобовое стекло шоссе отлично просматривалось в обе стороны. Ни одной машины не было видно, глухие места. Даже деревня недалеко от усадьбы называлась Глухово, и жили там двести человеческих душ, оставшихся еще со времен крепостного права. Жили, как на Руси водится, кое-как, дружно проклинали власть и, наверное, ждали возвращения барина.
Я вытянулась на сиденье, выставила ноги в окно. Спустя некоторое время среди местных комаров разнеслась благая весть о голых ногах, любезно выставленных на съеденье, и они радостно накинулись на предоставленное им угощение. Я поспешила убрать ноги в кабину и закрыла одно окно, второе закрыть было невозможно, полдень, и жара стояла такая, что спустя полчаса мне уже не хотелось никакой «чешуи» и очень хотелось домой.
Сторожевая башня была недалеко от машины, и, сидя в кабине, я прихлебывала теплый квас из пластиковой бутылки, вертела головой, смотрела на шоссе, краем уха прислушиваясь к писклявым коротким сигналам металлодетектора. Сигналы походили на электронную игру, в которой волк яйца ловит, тогда у меня как раз была такая, и я знала, что после пятисот пойманных яиц короткие сигналы превращались в длинные, потому что скорость падения яиц увеличивалась, и тогда волку приходилось вертеться будь здоров!
По шоссе в сторону Торжка прошмыгнула машина, потрепанные «жигули», в противоположном направлении протарахтел трактор с прицепом. Папа обеспокоенно выглянул из кустов, я махнула рукой: все нормально.
Опять послышались короткие сигналы металлодетектора, перебиваемые щебетом птиц и стрекотом кузнечиков. Я уже было решила посигналить папе, чтобы поторопить его возвращаться, как вдруг короткие сигналы «эксплорера» сменились протяжным электронным писком, как будто яйца потоком полетели, и сразу тишина.
Спустя некоторое время папа вышел из зарослей и, оглядываясь по сторонам, быстрым шагом направился к машине. В руках у него были металлодетектор и лопата.
— Ну что, пап?
Он не ответил, вид у него был напряженный и какой-то… ошарашенный.
Пристроив металлодетектор за спинкой сиденья, он забросил в кузов лопату, взял оттуда же пустой мешок, пошел к башне.
— Пап, я домой хочу!
— Сейчас поедем, — бросил он, не оборачиваясь.
Вернулся он с каким-то предметом, завернутым в мешковину.
— Пап, что там? Мне интересно, пап! — заканючила я.
Он только отмахнулся.
— Электродвигатель, Ника, дома разберем, медь сдадим, получим копеечку.
— На велосипед хватит?
— Думаю, да.
— Ура! Мне купят велосипед! — завопила я.
Папа пристроил электродвигатель под сиденье и сел за руль. Перекрестился.
— Господи, только бы гаишники не остановили, — сказал он, заводя двигатель.
— А если остановят, они у нас электродвигатель отнимут?
— Еще как!
— Гаишники тоже велосипед хотят купить, — сделала я вывод и, зажмурив глаза, мысленно прочитала «Отче наш», как мама учила.
И гаишники нас не остановили.
Как приехали домой, папа занес в дом мешок и долго шептался с мамой за закрытой дверью. Конечно, это был не электродвигатель, мне так сказали, чтобы я не болтала почем зря, и правильно сделали, это я сейчас — кладбище секретов, а тогда малая была, могла и сболтнуть по глупости. Что на самом деле нашел папа возле сторожевой башни, мне довелось узнать только в двенадцать лет.
- Наша жизнь
В школу я ходила в районном центре — Нелидове, четвертая школа на Карбышева. Нелидово — бывший шахтерский городок, хотя шахты уже все закрыты, и остались в округе только облезлые памятники шахтерам да в центре обветшалый Дом культуры. Сам городок состоит из горстки пятиэтажек, двух-трехэтажных бараков и обычных деревенских домов. Есть автовокзал и железнодорожный, на поезде можно до Москвы за семь часов доехать.
Добиралась я в школу или с папой на машине, или на местном дачном поезде, по расписанию. Поезд был, как я уже говорила, одно название. Тепловоз и один вагон-магазин. Летом цепляли еще дополнительные пару вагонов, чтобы городских возить за грибами-ягодой.
Из школы сразу домой. В те времена у нас не было ни интернета, ни телевизора. Да и сейчас нет, потому как семейские «мирских» развлечений не признают. В доме, на кухне, на полке стоял старенький радиоприемник, по нему мы прогноз погоды узнавали и сравнивали со своим прогнозом по приметам. И бывало, по радио первого марта уж вовсю весну обещали, тогда как с Евдокеи частенько еще встоячь собаку снегом заносило. Ну и кто после этого синоптики?11
Зимой как все вокруг снегами заметет, так мы, словно медведи в берлоге, сопели. В таких случаях очень выручали книги. Папа когда в Москву или Тверь ездил, то всегда сумку книг привозил. И я вам вот что скажу. Если в доме нет книг — это не дом, а номер в гостинице. Книги дают самое настоящее чувство дома. Любая книга — это вход в другой мир, как потайная дверь за холстом в каморке папы Карло. Книга — это реальный кусочек памяти, кусочек чьей-то жизни, которой автор делится с тобой, и тогда эта жизнь становится частью твоей, и если, бывает, приходится отдавать книгу, то как будто отдаешь часть самого себя.
Можно родиться в рубашке или, как англичане говорят, с серебряной ложкой во рту, но если человек не любит читать, то, поверьте, его не спасут даже две серебряные ложки, он так и будет существовать баобабом до смерти. Я-то читала запоем, особенно любила книги про животных, путешествия и приключения разные, такие как «Зов предков» Джека Лондона, «Всадник без головы» Майн Рида, «Остров сокровищ» Роберта Стивенсона, «Приключения Гекльберри Финна», «Жизнь на Миссисипи» Марка Твена. К двенадцати годам я прочитала всего Джеймса Кервуда и Джека Лондона, еще, помню, «Песнь Льда и Пламени» Джорджа Мартина пыталась прочитать, но не смогла, настолько все было скучно и уныло, черт побери, читать пять страниц описания знамен перед полем боя — это выше моих сил. Когда читаешь настоящую литературу, где герои действуют в реальности, как она есть, — ты получаешь знания, прокачиваешь через себя навыки, которые полезно знать, они в жизни могут пригодиться. Читая фэнтези, — ты не получаешь ничего, сплошные интриги и бесконечные драки, у героев нет ни мыслей, ни чувств, ни жизненного опыта, который можно почерпнуть, и бегают они черт знает где. Открывает главный герой шкаф, а там — банда магов и колдунов, ага, и вот уже герой — дым коромыслом! — несется за волшебным талисманом, который хранится у главного колдуна, а главный колдун в соседнем шкафу, то есть в другой книжке. Десять книг прочитаешь и не помнишь, о чем в первой речь шла, сплошная каша мала из драк, слюнявой любви и волшебных перемещений в пространстве. И все одно и то же, древние маги и боги поддерживают равновесие в мире, и беда стучится в двери, и король внезапно дает дуба, оставляя трон не пойми кому. Дремучие леса, естественно, непроходимые, твари — ужасные, гномы — бородатые, стрелок-эльф — хитрый, сволочь, и меткий, супермагические академии для избранных, где простые девочки оказываются и не простыми вовсе, а, знамо дело, со сверхъестественными способностями, в прыжке зубами влет котлеты ловят. Ерунда, в общем. Читаешь и понимаешь, нереально это все, сказки для дурочек.
То ли дело «Всадник без головы», начнешь читать, и как будто куполом тебя накрывает с первой страницы, разве не так?
«Техасский олень, дремавший в ночной тиши саванны, вздрогнул, услышав звук лошадиных копыт. Но он не покидает зеленого ложа, даже не встает на ноги. Он только слегка поднимает свою красивую голову — над высокой травой показываются его рога — и слушает: не мустанг ли скачет с соседнего пастбища?»
В нашем доме была русская печь с лежанкой. Бывало, зимой заберешься туда, на теплую овечью шкуру, и в который раз читаешь «Белого клыка» Джека Лондона.
«Темный сосновый лес стоял, нахмурившись, по обоим берегам скованной льдом реки… Глубокое безмолвие царило вокруг… Это была глушь — дикая, оледеневшая до самого сердца Северная глушь».
Вокруг поселка тоже была самая настоящая глушь, и долгими зимними ночами волки нередко подходили к нашему дому и, поджав голодные животы, тоскливо выли, задрав заиндевевшие морды к стылой луне.
Я вот сейчас думаю, хорошо, что у нас интернета не было, разве в сети можно жить, как в книгах? Книги, они ведь ближайшие друзья, как и собаки. Что книгу с собакой сравниваю, в том обидного нет. Собака — наипервейший друг, это все знают, умрёт за хозяина. Хорошую книгу просто так в сторону не отложишь, а перейти с одного сайта на другой — запросто. Папа говорил, что интернет изобрели лангольеры — пожиратели Времени. День за днем скачет человек по форумам, твиттерам, фейсбукам, инстаграмам и прочим ютубам и не замечает, как его жизнь уходит, словно вода в песок. Отойдет от компьютера, голова гудит, ничего не помнит, о чем говорил, с кем спорил, чужие люди с безумными никами, бесконечный поиск не пойми чего. И не понимает, бедолага, что это все лангольеры пожирают его Время.
А мне представлялось, что бездарно потраченное в интернете время крадут злые волшебники из «Сказки о потерянном времени». Папа сказал, что это тоже годная версия.
Книги мы предпочитали читать бумажные. Был случай, папа купил в Твери модный девайс — электронную книгу, но у нас она как-то не пошла. Ну да, можно закачать много книг, но разве это преимущество? Ведь жизни не хватит, чтобы все прочитать, и я считаю, читать надо не все подряд, а лучшее, но таких книг немного, и они должны быть на бумаге. Потому что бумажная книга — это вам не безликий гаджет, бумажная книга — настоящая вещь, преданная вам, теплая, как свет настольной лампы, уютная и как будто живая. Книгу можно под подушку положить, и она будет сторожить ваш сон, можно поставить чашку чая, и книга будет согревать вас теплом, в книге можно хранить сухие листья и цветы, и тогда она и зимой будет пахнуть летом. Книгу можно взять в руки, открыть и положить на лицо, и просто лежать, вдыхать запах страниц, думать о чем-нибудь своем.
Бумажная книга, она вся такая завораживающе медленная, как лесная река, она словно несет вас в себе, слушает вас, и разговаривает с вами, и всегда может перенести вас за горизонт. Электронная книга — это просто файл, мимолетный и пустой, как барабан. Бумажная книга с вами навсегда, разве могут интернет-сайты быть всегда с вами? Сегодня сайт есть, завтра его уже нет.
И еще книга — это круто. Сейчас взглянешь, у всех смартфоны-лопаты, ничем не отличимые куски пластика, тогда как книга имеет свое лицо, которое всегда выделит вас из толпы. А как же здорово смотреть на книжную полку и видеть все книги разом! Вспоминать, когда приобрел ту или иную книгу, думать, что неплохо бы перечитать «Глаз тигра» Уилбура Смита, или «Злой дух Ямбуя» Григория Федосеева, или «Пещеры Красной реки» Клода Сенака.
Мама любила читать исторические романы, про любовь, «Анжелику — маркизу ангелов» и все такое, папа тоже, как и я, увлекался приключенческой литературой, и еще ему нравились книги по экономике, не такие, как в университете изучают, а попроще и понятнее, «Богатый папа, бедный папа», «Квадрант денежного потока», «Экономика для “чайников”», а как-то раз он приволок из Москвы здоровенную, на тыщу страниц, книгу «Исследование о природе и причинах богатства народов» Адама Смита и вечерами читал ее, делал пометки карандашом, и все с таким умным, профессорским видом, что мы с мамой втихаря угорали над ним.
Кроме чтения в нашей глуши здорово выручали видеофильмы. За то, чтобы в нашем доме было видео, я и папа стояли насмерть. И мама сдалась, хотя время от времени недовольно выговаривала: «Все нам можно в этом мире, да не все полезно».
Телевизор использовали только под видео, никакие другие программы не принимались, потому как от них человеку ничего хорошего нет, один разлад и упадок.
Сначала у нас был старый видеомагнитофон «ВМ-12», у него еще кассета загружалась вертикально, а сверху надо было еще кулаком садануть, чтобы крышка закрылась. Следующим был продвинутый «Панасоник», ну а потом эпоха видеокассет закончилась, и появилось дивиди. Предпочтения у каждого, конечно, были свои. Ерофей по причине своего возраста смотрел мультфильмы, а папа и я были фанатами вестерна. Вместе мы пересмотрели практически все фильмы про ковбоев. Самые любимые — «Великолепная семерка» с Юлом Бриннером, «Открытый простор» с Кевином Костнером, «В три десять на Юму» с Расселом Кроу. А самый-самый — «Быстрый и мертвый» с обалденными Шэрон Стоун, Леонардо Ди Каприо, Джином Хэкманом и тем же Расселом Кроу.
Бывало, включишь фильм, и вот уже вокруг тебя причудливые красные скалы, пустыня, кактусы или, наоборот, долины с изумрудного цвета травой, кристальной чистоты ручьи и реки, горы, заросшие лесом, и небо такое огромное и синее, что дух захватывает.
Все разговоры у меня с папой были о ковбоях и местах их жизни. Техас, Аризона, Колорадо, Вайоминг и, конечно, Монтана. О Монтане я была готова говорить часами. Меня в школе так и звали — Ника-Монтана.
В нашем дворе росла огромная береза, рядом мы сделали навес от дождя, поставили мангал, вокруг скамейки. Когда жаришь мясо на углях — совсем другой вкус, ну кто же этого не знает. Особенно когда оно с дымком, горячее, сочное, душистое. Это вам не какая-нибудь попсовая пицца. Я так ела мясо прямо с шампура, рвала зубами. Шашлык — еда простая.
Но, как известно, ковбои предпочитают стейки, так что решили и мы попробовать.
В общем, оказалось, для приготовления стейков требовалась решетка-гриль. Папа поговорил с Василием Степанычем, и они в кузне сварили из половины металлической бочки и прутьев нечто похожее на гриль.
— Стейки следует готовить из говядины, — говорил папа. — Накрайняк баранины.
Понятное дело, ковбои свиней не пасли.
Поначалу не очень хорошо у нас получалось, мясо то пригорит, то к решетке прилипнет, и в конце концов забросили мы этот шайтан-аппарат в сарай. А потом папа привез из города специальную сковороду-гриль. Стейки стали получаться суперские. И вскоре я так наловчилась их готовить, что мама только диву давалась. На самом деле настолько просто и быстро. Главное, хорошее мясо и практика.
Стейк, конечно, классная штука, но больше всего нам все-таки нравился шашлык. Ведь стейк и шашлык хотя и похожи по вкусу, но по сути — это разные вещи. Шашлык всегда готовят и едят на улице. Шашлык — это в первую очередь лес, река, озеро, в общем, природа, открытый простор. Запах мангала с жарящимся на нём шашлыком — лучший запах в мире. Тогда как стейк можно и дома на сковородке приготовить, то есть по сути это просто жареное мясо.
И я вам по секрету скажу, как надо делать правильный шашлык из говядины или баранины. Мясо следует брать обязательно с прослойкой жира, на углях жир будет плавиться, и куски будут нежными. Перед жаркой мясо надо замариновать, и в этом случае может быть только один вид маринада: луковый сок. Пропускаете луковицу через мясорубку, заливаете мясо луковым соком и выдерживаете в прохладном месте два-три часа. Если у вас баранина, то шесть часов минимум надо мариновать, баранина для шашлыка очень сложное мясо. Неохота с мясорубкой возиться, то нарежьте лук, да побольше, и пожумкайте его руками, чтобы сок пошел, перемешайте с мясом, добавьте специи, какие хотите. Солить перед самой готовкой. Когда будете на шампур куски нанизывать, стряхните лук, иначе подгорит и все испортит. На шампуре должно быть только мясо, никаких помидоров, баклажанов, перцев, лука. Во время жарки можно положить на мясо веточки тимьяна или розмарина.
И еще. С шашлыком едят только зелень, много зелени. И никакого хлеба, лавашей. Соус на ваш вкус. Ну, я могу сказать рецепт нашего любимого соуса. Значит, так.
Помидоры, лук репчатый, петрушку, укроп, огурцы, чеснок — нарезать мелко-мелко. Добавить немного постного масла, — какое хотите, добавить аджику или кетчуп — какие хотите, перемешать, и все. Можно до кучи добавить «Табаско», получится реально ядреная вещь! Такой соус я иногда просто на хлеб намазывала и ела.
Или. Налейте в чашку масло — оливковое или подсолнечное, помидоры черри порежьте на половинки и каждую половинку еще пополам и забросьте в масло. Добавьте две-три дольки выдавленного чеснока, перец чили. Перемешайте и дайте настояться хотя бы полчаса, а лучше два-три. Такой соус лучше есть просто с хлебом.
Осенью и зимой на поле с остатками земляной груши приходили дикие кабаны, олени, лоси, заглядывали в заброшенные сады, ели плоды, грызли кору, ветки. Некоторые олени или лоси попадали под наши выстрелы, ну что делать, такая жизнь, в лесу без охоты не проживешь. И вообще, знаете, когда живешь в лесной глуши, в потерянной деревне, где до царя далеко, а до Бога высоко, — никогда не помешает хороший ствол под рукой, так что в нашем доме оружие было всегда. На ферме можно жить без супер-пупер-планшета с AliExpress, пижамы и айфона, но без оружия никак нельзя.
Тем более вокруг нас клубились темные, бандюганские места — Ржев, Торопец, Нелидово. Нет-нет, да и мелькнет новость, в одной деревне убили стариков, в другой вырезали семью фермера и дом сожгли. Цыгане торговали наркотой, строили дворцы в три этажа и плевали на власть. Многие бандиты промышляли разбоем вдоль дорог, грабили фуры, и были все из себя одинаковые, как матрешки: короткие стрижки, пустые глаза, кожаные куртки, штаны-треники.
По дальним районам власти вообще не было, одна видимость. Бандитов иногда ловили и давали смешные наказания. За убийство — десять лет, это что такое? Государство наше никогда не защищает простых людей, говорил папа. И ракеты есть, и бомбы атомные, а все одно не способно ни народ защитить, ни дать народу возможность самому защищаться.
Ну а папа… Он был просто без ума от оружия, от него и мне эта страсть перешла. Наверное, в любой другой стране у папы была бы целая оружейная коллекция или даже оружейный магазин, настолько он любил это дело.
В доме у нас хранились:
видавший виды «Иж-58» двадцатого калибра;
мелкашка ТОЗ-78;
укороченный итальянский помповик «фабарм» двенадцатого калибра;
«повелитель болотных равнин» — мощнейший карабин «Тигр», и
тысяча девятьсот десятого года выпуска бельгийский «бодсон» с горизонтальными стволами шестнадцатого калибра, украшенный вычурной гравировкой до предохранительной скобы.
Шикарный ствол, скажу я вам, до революции за «бодсон» давали шестьсот рублей золотом, это мы уже после покупки выяснили. «Бельгийца» папа приобрел по счастливому случаю у знакомого в Твери, а тому ружье досталось в наследство от деда, который в свою очередь прихватил раритетный ствол в качестве трофея в 1945 году в Германии.
Восемь лет мне было, когда я первый раз пальнула из мелкашки в белый свет как в копеечку.
А в ноль шестом году, когда мне стукнуло десять лет, папа специально для меня купил гладкоствольный карабин «Сайга-410». Ну, то есть по лицензии оформил на себя, но по факту «четыреста десятая» принадлежала мне.
За год «сайга» была доведена до совершенства, все строго по оружейному фэн-шую. Перво-наперво мы выточили из карельской березы и сменили рукоять на более удобную, под мою ладонь. Затем заменили приклад со складного на выдвижной и поставили коллиматор. Это такая специальная линза, которая позволяет очень быстро прицеливаться. Стреляла «сайга» в хорошем темпе — гильзы, как морковки, в сторону отлетали.
Насчет меткости стрельбы… Попробуйте взглянуть с расстояния сто метров на лист бумаги формата А4, он будет размером с мушку на стволе. Так вот, в двенадцать лет я могла этот лист пятью пулями на клочки разнести, а на дистанции тридцать метров навскидку положить десять пуль Фостера в пачку сигарет, правда, от пачки в том случае ничего не оставалось.
Зимой возле поселка постоянно волки ошивались, так я одного из них вальнула одним выстрелом, он даже не дернулся, так и ткнулся мордой в снег. Мы потом измерили дистанцию до того места, где волк стоял, — сто пятнадцать метров. Подстрелить волка сложно, умные они и скрытные. А ненасытные — жуть! Помню, видели мы одну стаю, издалека, в бинокль. Они косулю окружили и рвали ее живьем. Волки, они жертву не убивают, а едят живьем. В бинокль было хорошо видно, как волки, порыкивая друг на друга, отхватывали куски мяса еще живого оленя и глотали, не жуя.
— Зубы берегут, — сказал папа. — Это человек может беззубым жить, а волк даже с одним сломанным зубом — не жилец. Ну и конкуренция заставляет в еде быть проворным, иначе, пока будешь задумчиво кусок жевать, сородичи все сожрут, потому философов среди волков нет.
Во дворе у нас было две перекладины. Одна как турник использовалась, а на другой была подвешена боксерская груша, так я колотила ее от всей души.
Бывало, ловила ужей, они у нас на огороде мышей гоняли, и хворостинкой дразнила, пальцами щелкала перед змеиной мордочкой. И здесь главное было вовремя руку отдернуть, чтобы не укусили, а это очень непросто, змеи атакуют — не заметишь. Ужи, конечно, не ядовитые, но укус очень болезненный и жутко грязный, от заражения крови можно запросто копыта отбросить.
А еще папа учил меня специальным приемам, которым в армии научился. Служил он в батальоне охраны и разведки ракетных войск стратегического назначения, в роте ПДБ, противодиверсионной борьбы, значит. То есть в случае если на ракетную базу нападут диверсанты, то рота ПДБ должна их обезвредить, и получается, охранники должны превосходить диверсантов по всем статьям. Короче, в сравнении с папой всякие Рэмбо и Брюсы Уиллисы курят бамбук в уголочке.
Вы, наверное, думаете, что это, мол, за девочка такая, с карабином и танцами перед змеями, а я вам скажу, девочки разные бывают, есть, которые живут мечтами розовый айфон купить и принца охмурить, а есть и другие, про которых говорят, что они — «ночные ведьмы». В фильме «Медленный запад» Сайлас Селек так и сказал: «Не факт, что девушка, если носит платье».
Я спросила папу, что значит «ночные ведьмы», он ответил, что в Великую Отечественную войну так называли девушек-летчиц полка ночных бомбардировщиков. Боевые подруги на цель выходили без GPS, по простецкому компасу и расчетам на бумажке, и за один вылет сбрасывали на головы врага триста килограммов бомб. Это, скажу я вам, не в инстаграмме фотки котиков постить.
Или взять, например, мою маму. Та еще «ночная ведьма», хотя по виду и не скажешь. Юбка в пол, на голове платок, говорит тихо, в мобильнике мелодия «Овечки, коровки…»12, а когда здоровенный волчара за огородом возле леса напал на нашу овцу, так мама, недолго думая, саданула из «повелителя болотных равнин» прямо через окно и полбашки серому злыдню снесла.
Папа мне признавался, что хотел сына, но родилась дочь. Но он не в обиде, потому что дочь получилась не промах. В самом деле.
Мне шесть лет было, когда папа купил лошадь, гнедого жеребца по кличке Орлик. Я как увидела его, так и пропала. С тех пор лошади — моя жизнь, не могу без них. Видимо, сказывается кровь даурских предков. Поначалу, когда первый раз меня на Орлика посадили, страшно было, а потом как будто родилась в седле, носилась по окрестным полям, как амазонка. Спустя три года лет Орлик заболел и умер, и тогда на мои десять лет папа купил мне жеребенка кабардинской породы, специально ездил за ним на Малкинский конный завод. Красивый жеребенок, глаз не отвести, обалденной гнедой масти. Грудь широкая, спина прямая, ножки длинные и черные, как будто подгорелые, копыта стаканчиком, твердые как камень, глаза продолговатые, грива с челочкой, голова сухая, морда с небольшой горбинкой. И губы бархатные, дышит и молоком пахнет.
Имя ему дали — Салхи, что на монгольском значит — Ветер.
Таким, как Салхи, не в глухих болотных лесах надо жить, а в горных долинах, в степи, на открытом просторе. В наших местах не шибко-то разгонишься.
Бывало, вскочишь в седло, гикнешь и вот уже мчишься через поле к лесу, голову к гриве прижимаешь, от ветвей уворачиваешься. В лесу на лошади надо уметь ездить, так что я с малых лет научилась голову беречь. А когда коров и лошадей утром отпускаешь на выпас и потом по зарослям за ними идешь, чтобы собрать, вот тогда ножки в линию держишь, потому как идти по лошадиной тропе совсем не то, что по человеческой.
На лошади по лесу очень удобно передвигаться. Копыта по траве бесшумно ступают, а случись рядом быть человеку или зверю какому, то всегда лошадь знак подаст, уши насторожит, фыркнет. Слух у лошади лучше, чем у кошки, обоняние тоньше, чем у собаки, лошади даже перемену погоды чувствует.
Как-то раз медведь рявкнул в чаще, Салхи всхрапнул и рванул, как бешеный, я едва остановила его возле болота. Еще немного, и влетели бы в трясину, а там такие ямы зыбучие, что и конь уйдет с головой и всадником, и концов не найдешь.
В другой раз, зимой дело было, рысь с дерева прыгнула на зайца прямо перед нами. Салхи на дыбы встал, я два раза пальнула из «сайги» навскидку, так, для видимости. Рысь — шасть в кусты и сгинула. И заяц удрал, целый и невредимый. Повезло ему тогда.
Летом я часто по окрестным лесам верхом каталась. Положишь в рюкзак пакет с бутербродами, «сайгу» — в седельную кобуру, за спину нельзя, ствол за ветки цепляется, а если с лошади упадешь, запросто можно спину повредить, в карманы — два магазина по десять патронов каждый, и еще пригоршню россыпью, и в путь. Оружие не для охоты, летом какая охота? Вдали от людского глаза я тренировалась в стрельбе, и, опять же, глухомань, лес дремучий, и совсем рядом — Мхи, которые смотрят, ждут твоей ошибки и не прощают слабости. Как же без оружия? Еще прихватывала парочку фальшфейров, чтобы медведя отпугнуть. Ведь случись чего, стрелять в медведя «четыреста десятым» — это все равно что из рогатки пулять. Хотя, скорее всего, медведь умер бы от позора, увидев, каким птичьим калибром его пытаются остановить.
И вот когда едешь на лошади среди пахнущих горячей смолой высокоствольных сосен, кряжистых лип, дубов и ясеней с тенистыми кронами, пробираешься сквозь чащу орешника, бересклета, волчьего дерева13, и копыта бесшумно ступают по ковру из мягкого колюшника14 в густых зарослях хвоща, папоротника и пахучей лунной травы15, то представляешь, что наша ферма — это Стена, за которой в непроходимых лесах и болотных трясинах живут Одичалые.
А если направляешь коня по мшистой земле в темнохвойный ельник, влажный и тенистый, то тебя вмиг и сразу окутывает сумрак и могильная тишина.
Старые, могучие ели опускали лапы до самой земли, скрывая дневной свет. С еловых ветвей свешивались длинные косматые пряди седого мха, и вот уже солнечный день превращается в сумрачный вечер, и руки крепче обычного сжимают карабин, и сердце начинает колотиться быстро-быстро и ухает куда-то вниз, особенно когда ощущаешь внезапное дуновение воздуха над головой, и тут же следом замечаешь стремительный и бесшумный полет филина среди корявых черных стволов, и так и ждешь, что вот прямо сейчас перед тобой встанут Иные.
Поэтому ельники я старалась проезжать быстро, а чаще вообще обходила их стороной, от греха подальше.
А бывало и так, тихонько едешь, вокруг непролазная заростень16, где то и дело замечаешь заплывшие землей, словно свечным воском, окопы военных лет, затянувшиеся дерном старые углежогные ямы — небольшие прямоугольные котлованы, заполненные плотным углистым песком. Когда-то в этих ямах угледобытчики выжигали из березовых колод древесный уголь для деревенских кузниц.
И вот, значит, едешь, едешь, и вдруг перед тобой возникает открытое пространство и давно заброшенная деревня, развалины домов, буйно заросшие бурьяном и кустарником. Раньше в наших местах, почитай, на каждой реке деревня стояла, да не одна, и это еще не считая хуторов на островах в глубине болот.
Придерживаясь тени разлапистых елей, я смотрела на почерневшие от времени дома, как, наверное, сотни лет назад смотрели на деревню жестокими узкими глазами всадники Чингисхана, а позже закованные в тяжелые латы ливонские псы-рыцари, французские уланы в синих куртках и немецкие солдаты «jagdkommando»17 в камуфляже «дубовый лист СС», я-то знаю, у меня тоже такой камуфляж есть, куртка типа анорака или блузы, одевается через голову, затягивается в поясе, манжетах и на шее, а на плечах и рукавах приделаны специальные петли, где можно закреплять ветки и пучки травы для маскировки. Куртку папа купил в Питере, на Уделке, а мама на машинке подогнала под меня, немец, видимо, мелкий был.
По лесным тропинкам я добиралась аж до озера Кремно, что рядом с болотом Стаховский Мох. Недалеко от озера была когда-то деревня Малахово. От нее осталось несколько домов, вросших в землю по самые окна, заброшенное кладбище да одичавшие сады, где кормились дикие кабаны.
С одной стороны в озеро впадала речка Куровка, а с другой выбегала речка Кремнянка, которая впадала в Межу как раз в тех местах, где когда-то стояли две деревни: Власово и Гряда. На месте последней не осталось даже домов, из Власова люди ушли в восемьдесят седьмом, и дома еще сохранились. Ну как сохранились. Относительно, конечно. В заброшенные деревни я старалась не заезжать, потому как испытываешь неприятное, жутковатое ощущение, когда оказываешься среди домов с пустыми глазницами мертвых окон и проваленными крышами, на которых вовсю рос бурьян и кустарник. Обычно я делала привал на отшибе, на полянах ближе к лесу, перекусывала бутербродами, пила воду и биноклевала, то есть в бинокль наблюдала за окрестностями. Совсем как Кевин Костнер в фильме «Почтальон». Помните, он там сказал, для чего ему бинокль? Чтобы рассматривать жизнь на расстоянии. Бинокль у меня был трофейный, десятикратный немецкий Einheits Doppelfernrohr, подарок папы. Классная оптика. Во время войны в такие же бинокли немецкие офицеры рассматривали наши деревни. И вот я смотрела на улицы, заросшие крапивой и жестким бобыльником18, на высокие лопухи и розовые соцветия иван-чая, что едва колыхались под теплым ветерком, на куски кирпичной кладки с остатками штукатурки, на темные срубы домов с проваленными крышами, от которых плыл парной запах влажной зелени и перегноя. Я рассматривала жизнь на расстоянии, совсем другую жизнь, где птицы давно облюбовали человеческое жилье для своих гнездовий, где то и дело шныряли лисы, худые и наглые, где на бывших огородах вовсю резвились дикие кабаны, а один раз я даже видела волка. Здоровенный серый зверюга вымахнул из окна дома и потрусил к реке. Хвост толстый, что полено. Летом волки растили волчат и держались глухих, чащобных мест, и встречи с человеком избегали. Интересно, что ему было надо в доме? Дрыхнул в прохладе, наверное, кабыздох серый. Видимо, деревня настолько вросла в лес, что даже волки считали ее своей. Вот так пройдет еще сотня-другая лет, и лесная чаща окончательно растворит в себе бывшее человеческое жилье.
Иногда в иной заброшенной деревне можно было заметить дом с разобранной крышей. Не проваленной временем, но именно разобранной. Так всегда делают, если в доме умирает ведьма. У меня подруга Ленка Копылова жила в Нелидово, в частном доме. У них бабушка тяжело болела. И вот как-то была я у Ленки в гостях и случайно зашла в комнату, там бабушка доживала последние дни, и она попросила меня подойти к ней и руку дать. Мне тогда восемь лет было, и не знаю, почему я очень испугалась. Как будто почувствовала недоброе. Старуха лежала на кровати и смотрела на меня как на последний стакан воды. И тянула ко мне высохшую коричневую руку. А возле печки веник стоял, так я возьми и сунь его бабке в руку. И тут же неведомой силой веник из руки отшвырнуло к стене, а старуха мне: «Руку, девка!» — хрипит. И тут я, мамочка родная, — как сиганула из комнаты! А после Ленка по секрету рассказала, что ее бабушка — ведьма, а ведьмам перед смертью надо свою силу передать кому-нибудь, иначе не будет им покоя на том свете. И когда ведьма умирает, то обязательно в доме крышу разбирают, чтобы, значит, душа ее черная вон вылетела. Так вот когда бабка умерла, ее родственники крышу разобрали, я сама видела.
Вот на такие жутковатые дома я засматривалась. Черные, заросшие мхом и бурьяном, с пустыми, мертвячьими окнами-глазницами, они внушали страх.
Однажды случилось такое, после чего я заброшенные деревни вообще стала обходить стороной. Как сейчас помню, мне двенадцать лет, июль — макушка лета, жара стояла неимоверная.
И вот, значит, понесла меня нелегкая к озеру Кремно. Как обычно, сначала по дороге, потом лесными тропинками. К самому озеру не подойти, трясина, камыш стеной, и только можно было издалека видеть, как в центре водного пространства покачивались на волнах кувшинки водяного ореха. Изучив в бинокль развалины нескольких избушек, все, что осталось от некогда большой деревни Малахово, я направила Салхи к грунтовой дороге и, миновав полуживую деревню Копейки, по мосту перешла реку Межу. А там до Власова было рукой подать. Издалека видно, как по пригоркам в густом подлеске среди мачтовых сосен тут и там разбрелись покосившиеся черные избушки, словно от чужого глаза затаились.
На опушке леса спешилась, похлопала Салхи по спине, приказала лежать, и он сразу бухнулся в траву. Умный такой. Я перекусила сыром и яблоком, два яблока скормила Салхи и, прислонившись к теплой лошадиной спине, принялась рассматривать в бинокль руины человеческого жилья с остатками кирпичной кладки, деревянные срубы домов, частью когда-то сгоревших и плотно заросших розовым ковром иван-чая; любит иван-чай расти на развалинах и пожарищах, так же как крапива и бобыльник вымахивают в человеческий рост на местах бывших скотных дворов.
День, говорю, жаркий был. Раскаленное солнце стояло над головой неподвижно, наполняя окрестности тяжелым жаром и дымкой желтого сияния. В золотистом воздухе под едва ощутимым ветерком чуть заметно вздрагивали листья деревьев, покачивались соцветия полевых цветов, неумолчно трещали кузнечики, жужжали пчелы и колыхался духмяный, медовый запах луговых трав. Лишь кукушка нарушала осторожным кукованием лесное безмолвие да время от времени в глубине чащи слышался дробный перестук дятла.
Я медленно вела окулярами бинокля слева направо, осматривая дом за домом.
Вот возле развалин кирпичей и груды черных бревен мелькнула пара по-летнему худых лис, рядом, возле обвалившегося колодезного сруба, рылся в земле огромный секач.
И вдруг я увидела человека. Сначала мне показалось, что это оптический глюк, обман зрения, откуда здесь, в тмутараканской глухомани, люди? Я отрегулировала резкость бинокля, и картинка четко показала, да, мужик или, скорее, молодой парень стоял на крыльце дома и смотрел в сторону старого кладбища. Я так и замерла, а тут еще Салхи начал всхрапывать и трястись, так я его принялась успокаивать шепотом: «Тихо, Салхи, тихо, лежи смирно…» Что это за человек и что он здесь делает? На грибника не похож, да и кто пойдет за грибами в такую даль? «Черный копатель»? Но рядом не видно металлоискателя, и одежда парня… Странная. Из одежды на нем было нижнее белье, что-то типа кальсон, и поверх надета мышиного цвета немецкая шинель нараспашку. И он был босой! Кто в здравом уме будет бродить по лесу босиком?
Парень внезапно повернулся и посмотрел на меня. Я так даже отшатнулась, хотя он никак не мог меня заметить, от опушки леса до деревни было не меньше километра, меня и Салхи скрывала высокая трава и густая тень еловых ветвей. Лицо у парня было плоским, как сковородка, и очень бледным. На голове пряди жидких рыжих волос словно прилипли к черепу, но самыми жуткими были его глаза — без век, как у змеи. И вот он смотрел на меня, а я на него, дрожа и обливаясь потом от необъяснимого ужаса.
«Кто ты?» — спросила я мысленно, и вдруг понимание коснулось меня ледяными щупальцами. Меня затрясло, а в голове прошелестело, словно на ветвях сухие листья ветром качнуло:
«Ни-ка…»
Несмотря на жару, по спине у меня скользнули холодные капли пота, а горло перехватило так, что стало трудно дышать.
«Ни-ка… Зяб-ко мне… Зяб-ко… Прине-си сапо-ги…»
И тут жуткий незнакомец широко зевнул, ну, это я так подумала, что он зевнул. Зубов у него не было, и он раскрывал и раскрывал рот до тех пор, пока лицо не превратилось в огромную черную дыру. Затем резко откинул голову назад, так, словно отстегнул. И вдруг ушел в землю, вернее, в крыльцо, на котором стоял. И тут я словно очнулась и поняла, что надо драпать, пока жива. В тех местах лесной массив от Малахова на юг до Гряды и Власова испокон веков назывался Хариха — от монгольского «орхи», что значит «покидать», «уходить». Наверное, во времена монгольского нашествия местные жители в этот лес уходили, прятались от врагов. Вот и я подняла Салхи, вскочила в седло и рванула крупной грунью19, ушла в лес, то и дело оглядываясь, не гонится ли за мной это жуткое существо с дырой вместо лица.
Как до дома добралась, рассказала родителям, мама сразу принялась мне пенять, что шляюсь по лесам черт знает где и мало ли что может случиться. Папа выслушал молча, слова не сказал, а на следующий день, прихватив с собой пару серебряных ложек, отправился в кузню Василия Степаныча. Вместе они отлили из ложек пули для моей «сайги». Затем папа зарядил пять патронов, как раз на магазин, и сказал:
— В следующий раз как увидишь его — стреляй, не задумываясь. Это не человек. Это Прошка.
Кто такой Прошка, у нас в округе все знали.
В 30-х годах прошлого века в деревне Малахово жил парень Прохор. Было ему в ту пору лет двадцать, умом не отличался и считался деревенским дурачком. Дурачки, они как колдуньи, в любой деревне живут. Деревне без колдуньи и дурачка никак нельзя.
По причине неграмотности и придурковатости в армию Прошку не брали, и кормился он тем, что подрабатывал деревенским пастухом, пас скот, гусей и еще болотную осоку косил по островам. Как война грянула, так мужики деревенские кто в Красную армию ушел, кто в партизаны, а Прошка полицаем стал. И все время, пока район в оккупации был, Прошка немцам верой и правдой служил, в немецкой шинели по селу разгуливал, своих же односельчан грабил, над пленными партизанами измывался. Немцы ему даже медаль дали и корову подарили. И обещали бургомистром района назначить, да не успели. Началось наступление советских войск, немцев погнали на запад, и Прошка исчез. Все подумали, что он с немцами ушел. Что тут скажешь, ушел и ушел. Война закончилась, народ к мирной жизни вернулся, и все бы хорошо, но через год вдруг стали в окрестных деревнях девки пропадать. Сначала одна пошла на болота за клюквой и пропала, затем другая. Девчонок искали всем миром, но так и не нашли и решили, что они сгинули в трясине.
Спустя год третья девчонка исчезла. И тоже за ягодой на болота отправилась, да не одна, а в компании сельчан. Стали ее искать и во время поисков услышали истошный женский крик.
Среди сборщиков ягод были мужики, помогали таскать короба с ягодой на стан, и они сразу бросились на помощь. В ельнике нагнали парня, рослого, обросшего рыжей волосней. Он девчонку в охапку сгреб, рот ей ладонью зажимает и тащит в чащу. Мужики глядь — а это Прошка! Грязный, в длиннополой немецкой шинели, серых от грязи кальсонах и немецких же сапогах-«бутылках».
Девчонку мужики отбили, Прошку связали и отправили гонца за милицией.
В те времена вертолетов не было, ждать, пока власти в деревню придут, можно было несколько дней, и мужики решили пойти по следам Прошки в ту сторону, куда он девчонку волок, вот так и вышли они к заросшему буреломным лесом острову посреди болота. Там становище нашли, землянку, костер. Рядом с костром девчонка веревкой к дереву привязана, как собака. Голая и опухшая от комаров. Людей увидела, так стала мычать и трястись. Оказывается, это была третья пропавшая, а первых двух нашли недалеко, в яме. От них только кости остались. В общем, милиции Прошка не дождался. Сняли с него сапоги, босиком по болоту далеко не убежишь. Избили, а потом в «окно» бросили, стояли и смотрели. Тонул Прошка молча, ни крика, ни слова не сказал, только головой тряс и бормотал что-то. Через пару дней милиция подошла, но им осталось только свидетелей допросить да оставшуюся в живых девчонку забрать. Девчонка так в себя и не пришла и до смерти жила в Бурашево, областной психушке.
Прошло время, и народ стал иногда замечать в болотах рыжего парня в кальсонах, немецкой шинели и босиком. Появлялся он внезапно и так же внезапно исчезал. Но плохо было тому, у кого он просил обувь. Жаловался, что холодно ему. У того, с кем Прошка разговаривал и обувь просил, вскорости непременно беда случалась, так что услышать Прошку считалось плохой приметой.
О тех словах, которые возникли у меня в голове, когда я смотрела на Прошку, я никому не сказала и постаралась забыть, вычеркнуть из памяти как страшный сон.
- Остров Барона
Мне было двенадцать лет, когда папа показал мне тайный остров.
— Никому не говори, — предупредил он, когда мы отправились в путь.
Как обычно, сначала ехали на «пионерке», пока рельсы не кончились, потом знакомым маршрутом по болоту дошли до «чернея», порыбачили, наварили ухи, переночевали в хижине.
Экипировка у нас была что надо. Охотничьи костюмы цвета «камыш», резиновые сапоги, рюкзаки с плечевыми лямками анатомической формы, заранее подготовленные шесты, силовые пояса, альпинистская веревка и, конечно, сидушки-пенки, в болотах незаменимые вещи, на любой мокрой кочке можно присесть, отдохнуть.
По едва заметной тропе мы осторожно обошли «черней» по правому краю, далее тропа обрывалась, и до самого горизонта бескрайней равниной раскинулся перед нами Пелецкий Мох с россыпью мелких безымянных озер и островов заболоченного леса.
К тому времени солнце поднялось, и в жарком болотном мареве зыбко дрожали и расплывались искривленные силуэты деревьев. Пелецкий Мох, как я уже говорила, болото верховое, кое-как, с трудом, но проходимое.
Как надо правильно ходить по болоту, папа учил меня с детства. Когда шагаешь, ноги следует ставить вертикально, и самое главное, — никогда не спешить, но и долго стоять на одном месте тоже нельзя. Если идешь в паре — следует всегда держать дистанцию. Не прыгать! Даже с кочки на кочку. Любой прыжок может быть последним. Расстояние между идущими должно быть не менее пяти метров. По верховому болоту лучше идти по кочкам, перешагивать плавно, опираясь на шест, ногу ставить ровно посредине кочки и держаться ближе к деревьям и кустам. Обязательна точка опоры — длинный шест в руках для страховки, а в особо опасных местах лучше надеть специальный силовой пояс — через голову и под мышку — с веревкой, закрепленной на дереве, в случае чего, можно вытянуть себя, если, конечно, силы будут.
Еще папа учил меня запоминать маршрут и не оставлять следов. Никаких затесей на деревьях и сломанных веток, все должно выглядеть так, как будто здесь, кроме зверя, никто не ходил. Запоминать путь нелегко, местность вокруг однообразная и потому опасная, наступил на мох, он прогнулся и тут же принял прежнюю форму, и где ты шел — не понять.
По части обитания в лесу папе не было равных. Он хоть роста невысокого, но коренастый, жилистый, настоящий «гуран», за день по болотам и лесным дебрям мог пройти десятки километров, в любую погоду развести костер, еду приготовить, и все в одном неутомимом волчьем темпе.
Папа рассказывал, что в армии их часто вывозили в закрытых тентом грузовиках в глухие лесные места с приказом выйти к заданному пункту назначения, ориентируясь по звездам и природным приметам. И в таких маршрутах папе не было равных, прирожденный следопыт, он легко угадывал следы, оставленные зверем ли, человеком, знал и чувствовал всем своим существом окружающее пространство, будь то лесная глушь, болото или степь. Думаю, отчасти такие способности были заложены в нем от природы, отчасти пришли с опытом проживания в забайкальском поселке, где дети сызмальства по тайге бродили.
И самое главное, картографическое чутье на маршрут передалось и мне. Пройденный путь я запоминала хорошо.
Вот так брели мы, как партизаны, в окружении комарья и одуряющего запаха болотного багульника. Под ногами колыхался толстый моховой покров, выжимая на поверхность воду по щиколотки, а то и по колени глубиной.
В течение дня довелось нам встретить двух лосей, стадо кабанов, а обходя бурелом в сосновом лесу, наткнулись на здоровенное глухариное токовище, судя по размерам, там тусовалось не менее тридцати косачей.
Шли медленно, подолгу отдыхали на островах, там, где была сухая земля, из крохотных ледяных ключей пили воду, перекусывали бутербродами и зеленым луком, потом опять шли, и я уже думала, что вот-вот и мы выйдем к полузаброшенной узкоколейной железной дороге, которая пересекала Пелецкий Мох в его самой дальней, западной части. Дорога эта связывала поселок Земцы с райцентром Жарковский, столицей болотного края, у них даже на районном гербе атакующая сова изображена, что как бы намекало на неотвратимость нападения и отдаленность проживания, потому как совы живут в самых глухих местах, куда нога человека редко ступает. А на гербе нашего района, Нелидовского, — елка и две шахтерские кирки, ну, вы поняли, что к чему.
До узкоколейки мы не дошли, в какой-то момент, не доходя до деревни Кащенки, которая стояла на краю Пелецкого Мха, мы повернули в противоположную сторону и по приметам, известным только папе, направились на восток, в сторону реки Межа, в самую глубь обширной болотной пустоши, где россыпь заросших камышом и чилимом небольших озер преграждала путь к самой гибельной, непроходимой трясине — болоту Костяной Мох. Места вокруг глухие, не исхоженные, полузатопленные и заваленные гнилым буреломом. В иных местах приходилось идти в болотоступах, мы их тут же мастерили из веток, скотча и веревок. Просто связываешь несколько крупных веток, крепишь к ногам и идешь, здесь главный принцип — увеличить под ногами площадь нагрузки на грунт.
И вот так, шагая и шагая, к вечеру измотанные, как ездовые собаки, добрались мы до ощетинившегося черным елушняком безымянного острова, за которым после обширной лозы20 начинался страшный Костяной Мох — опаснейшее низовое болото, а потому Костяной, что множество людей сгинуло там без возврата, а если и оставались следы, то в виде россыпи выбеленных солнцем и дождями костей.
На острове мы решили заночевать, потому как на ночь глядя в Костяной Мох пойдет разве что дурак или самоубийца.
Вместо того чтобы затабориться, папа, не снимая рюкзака, принялся карабкаться по береговому откосу прямиком через непролазные заросли шиповника.
— Пап, а не лучше было бы на берегу остаться! Куда мы идем?! Этот чертов шиповник!… — взмолилась я.
— За мной. Иначе пропустишь самое интересное.
— Что?
— Следуй за мной, — повторил папа.
Пробравшись сквозь цеплючие заросли, мы вышли к низине, заваленной сгнившими бревнами и трухлявым горбылем.
— Здесь что, лесопилка была? — спросила я.
Папа усмехнулся.
— Еще какая. Пилили на все четыре стороны.
И, видя мое недоумение, пояснил:
— Это бывшая минометная батарея. Видишь вон там?.. — Он показал рукой на груду гнилых, замшелых досок, рядом с которыми валялись ржавые ободья колес. — Это штатная немецкая телега для перевозки миномета.
— Как же они сюда забрались?
— Скорее всего, у них проводник был из местных. Артиллерию перевозили по гати, першеронами21. Бои здесь шли страшные. Немало людей полегло. И наших, и немцев.
Мы обошли неглубокую промоину, заполненную темной торфяной жижей, в которой просматривались желто-белесые человеческие черепа и кости.
— Немцы. А это их артиллерия, — папа кивнул на торчавшие из мха короткие толстые бревна. — Миномет, — папа пнул проржавевший ствол. — Здесь должны быть опорные плиты, но они в землю ушли, и не достать уже.
Какое-то время мы стояли, осматривая заплывшие землей и временем окопы и воронки от снарядов.
Тишина вокруг стояла могильная. Сквозь корявые стволы сосен и лиственниц проникал редкий, рассеянный свет. С ветвей свешивались длинные, косматые пряди лишайников. Где-то в чаще крикнула птица и тут же, словно испугавшись, замолкла. Голову кружил влажный запах болотных испарений, вокруг непрестанно гудели тучи оводов и мошкары, как когда-то гудели в небе «юнкерсы».
Мы прошли вдоль заросшей мхом площадки артиллерийского расчета к разлапистой ели. По ее виду было понятно, выросла она уже после войны. Под мощными корнями дерева торчали трухлявые бревна.
— Здесь блиндаж был. Мина ударила сверху, накрыло всех. Видишь, как накат вздыбился? Ты туда не лезь, еще завалит. Я там все просмотрел, кроме человеческих костей, бутылок из-под шнапса и гильз, ничего нет. Каску, правда, нашел под полом. В блиндажах всегда надо полы поднимать. В сырых местах немцы делали под полом дренажную яму. В нее для сбора воды ставили ведро, каску или еще что-нибудь. Так что всегда есть шанс найти интересные вещи, которые кто-то когда-то потерял.
— А что ты находил?
— Мелочь всякую. Патроны, личные жетоны, посуду, ножи, маслёнки, затворы. Твою чайную чашку так нашел.
Мы обошли поляну, где стояли четыре миномета. Толстые ржавые трубы поддерживались двуногим металлическим упором. Сами трубы упирались в опорные плиты, полностью скрывшиеся в устилавшем землю толстом слое мха. Несмотря на ржавчину, выглядели минометы все еще очень грозно. Вокруг валялись россыпи позеленевших автоматных гильз, спутанные мотки красного немецкого телефонного провода, каски, цилиндрические футляры противогазов, солдатские ранцы со сгнившими крышками из рыжей телячьей шкуры, ржавые стальные футляры для запасных стволов к пулеметам.
— Осторожно ступай, — предупредил меня папа, — здесь мин полно и гранат. Вот, смотри…
Он аккуратно поднял с земли нечто похожее на консервную банку.
— Немецкая граната-колотушка с деревянной рукояткой. Дерево сгнило, а корпус остался.
За позицией минометной батареи сквозь редкий лиственничный лес просматривалась открытая водная гладь с торчащей над поверхностью травой и еще один большой остров, до которого, как я прикинула, было километра два-три.
— Дальность стрельбы миномета — два с половиной километра, — папа показал рукой в сторону соседнего острова. — А вон там были наши. Это и есть остров Барона.
Папа повернул вправо, в самые дебри ельника. Зашли, как в могилу упали. Солнечные лучи едва-едва могли пробиваться сквозь темнохвойные ветви, сплошь увешанные гирляндами седого мха. Высокие, с человеческий рост, веерообразные листья исусовой травы22 мгновенно скрывали впереди идущего папу, под ногами пружинил толстый моховой покров, влажно хрустели сломанные ветки. В какой-то момент я заметила сову, бесшумно скользнувшую и тут же исчезнувшую в сумраке как призрак.
— Пап!
— Ага, — отозвался папа, отплевываясь от залепившей рот паутины. И внезапно остановился. — Посмотри влево и вверх, — сказал он. — Видишь завал из деревьев?
Я взглянула в указанном направлении.
— И что?
— Смотри внимательно.
Я присмотрелась, но ничего странного не заметила. Разве что засыпанную опавшей желтой хвоей и листьями груду поваленных старых деревьев, почти скрытых пышными, ажурными кустами папоротника Брауна.
Тогда папа поднял руку и плавным движение указал направление, прочертив в воздухе фигуру холма. Проследив за движением руки, я вдруг отчетливо разглядела на фоне переплетенных ветвей блестящий треугольник с округлыми краями, в центре которого отчетливо просматривалась фашистская свастика.
— Вот это… Это же…
— Самолет «Хенкель-111».
— Ух ты!.. Здоровенный какой!
На груде поваленных мшистых стволов, скрытый листвой папоротников, лежал огромный самолет. Выпущенное переднее колесо шасси не касалось земли, и фюзеляж, приподнятый в носовой части, создавал впечатление, что самолет висит в воздухе и вот-вот взлетит. Он выглядел совершенно целым. Огромное, эллиптической формы, крыло простиралось над нами, и только погнутые лопасти пропеллера двигателя на крыле указывали на катастрофу. Меня поразило, что, несмотря на прошедшие десятилетия, самолет совершенно не выглядел гнилым и ржавым.
— Он же совсем целый, пап, на нем, наверное, можно летать.
Папа улыбнулся.
— Это вряд ли.
— Давай посмотрим, что там?
— Запросто.
По наклонному стволу упавшей ели он полез к фюзеляжу, я принялась карабкаться следом. Это было не трудно, ствол был толстый, с множеством сухих ветвей, за которые было удобно цепляться. Через пару минут мы уже стояли рядом с хвостовой частью «хенкеля».
— В самолет можно попасть через люки передней и хвостовой части, — пояснил папа. — Передний люк заклинило, я, как ни пытался, не мог открыть, а этот открылся.
Люк оказался довольно широким, первым в самолет забрался папа и, подав мне руку, втащил меня в темноту, пахнущую влажным железом и старой бумагой. Мне вспомнилось, как в школьном подвале мы с девчонками перебирали библиотечные книги, и там пахло примерно так, как здесь, в самолете.
Папа включил переносной фонарь, а я надела налобный «феникс». Пространство внутри корпуса вполне позволяло передвигаться в полный рост взрослому человеку, ну а мне-то уж и подавно. Вдоль бортов располагались длинные металлические скамейки, на одной из них лежала груда истлевших брезентовых мешков с многочисленными прорехами, и пол вокруг был усыпан спрессованной серой ветошью.
— Пап, что это? — спросила я.
— Деньги. Когда-то были рейхсмарки, только они все в труху превратились.
Вот, значит, откуда этот странный бумажно-тряпочный запах — от множества истлевших денежных купюр.
Мы прошли прямо к видневшейся в свете фонаря кабине экипажа, открыли дверь и… Изнутри кабина была похожа на стеклянную колбу, конусовидно сужающуюся в носовой части и разделенную металлическими полосами. Стеклянным был даже пол. Кресло пилота располагалось с левой стороны, напротив кресла — похожий на рога быка штурвал и приборная доска на кронштейне. Приборов в кабине было великое множество. Вся правая сторона состояла из четырех рядов круглых датчиков, приборы были даже под потолком, над головой пилота.
— Ну как, Ника? Впечатляет? — спроси папа.
— Еще бы! Круто!
Я осторожно села в кресло пилота, положила руки на штурвал, дернула его, и он на удивление легко повернулся вправо, затем влево. Вот это да, я в кабине бомбардировщика «хенкель»! Впереди за щетинистыми елями едва-едва просматривалось аэродромное болотное пространство, под ногами свет от фонарей выхватывал из сумрака поваленные стволы деревьев и заросли папоротника.
Я посмотрела направо — чудовищно длинное крыло уходило куда-то в сумеречную даль.
— Длина крыла порядка двадцати двух метров, — как бы предполагая мой вопрос, сказал папа.
Повернув голову влево, я поняла, почему папа улыбнулся на вопрос о возможности полета. Половина крыла оказалось отломана как раз по самый левый двигатель. И лопасти пропеллера вообще висели полуоторванные.
— Пап, а что с летчиками?
— Не знаю. Согласно штату, экипаж «хенкеля» — пять человек, я нашел один скелет в кресле, где ты сейчас сидишь, вытащил и похоронил. Остальные неизвестно где, может, с парашютами прыгнули. Только шансов спастись у них не было, прыгать с парашютом в Костяной Мох — гиблое дело.
От мысли, что еще совсем недавно на моем месте сидел мертвый летчик, мне стало не по себе.
— А оружие было? — спросила я, стараясь не дрожать голосом.
— Ну, вот тебе пушка, — папа похлопал ладонью по турели авиапушки рядом с креслом пилота. Длинный ствол ее выходил за стекло кабины. — Еще два пулемета в задней нижней части фюзеляжа. Самолет, по ходу, выполнял задачи транспортника, вез оружие, патроны, награды и деньги, рейхсмарки в мешках.
— Но оружие осталось, да?
Папа не ответил, но так разулыбался, что сразу стало понятно, оружия было много.
— Сбылась мечта «трофейщика», — сказал он. — Все стволы в смазке и упакованы в ящиках. И знаешь, что стало с ружейной смазкой за все годы? Застыла, как глина, когда ее трогаешь, она кусками отваливается.
Мы выключили фонари и долго сидели, молчали, смотрели на сгущавшиеся за стеклом сумерки.
— Я, когда нашел самолет, вот так же сидел здесь, — сказал папа. — Как раз дождь пошел, и я решил остаться в кабине переночевать, не хотелось под дождем палатку ставить. Ночью просыпаюсь, как будто меня кто-то толкнул, и слышу разговор за спиной, негромкий такой.
— Пап, лучше молчи, — взмолилась я.
— Говорили на немецком, — зловещим шепотом продолжил он.
— Во блин!…
Папа взял с приборной доски небольшую вещь, это оказалась немецкая губная гармошка, приложил ее к губам и принялся выводить мелодию.
Мы летим, ковыляя во мгле,
Мы ползем на последнем крыле.
Бак пробит, хвост горит, и машина летит
На честном слове и на одном крыле…
Резко оборвав игру, папа положил гармошку на приборную панель.
— Пойдем, Ника. Пора ужинать и отдыхать. Завтра у нас тяжелый переход.
Мы вылезли из самолета, вернулись на берег, где подыскали подходящее место для ночлега. Я вдруг почувствовала, что едва жива, так устала. И папа сам натаскал дров с расчетом, чтобы на всю ночь хватило, развел костер и приготовил гречневую кашу с тушенкой, а мне осталось только чай заварить. После целого дня ходьбы роботом по болоту ноги гудели, как телеграфные столбы, и как только я поела, так сразу бухнулась на коврик, а ноги пристроила на рюкзак, чтобы усталость снять. И папа тоже. Вот так и валялись мы возле костра, пили чай, вспоминали события дня.
Я вертела в руках пряжку от немецкого солдатского ремня, разглядывала орла, свастику, готические буквы «GOTT MIT UNS» и размышляла.
— Пап, — позвала я.
— Что, Ника?
— Бог нам помогает? Всем людям?
— Думаю, да.
— Тогда почему он не помог гитлеровцам? Они пришли к нам, и у них на пряжках было написано «С нами Бог», ведь так? Вот, смотри… — я поднесла пряжку к огню, чтобы была видна надпись.
Папа взял пряжку, повертел, вернул мне.
— Понимаешь, Ника… После революции мы творили страшные дела. Мы отвергли Бога, а когда Бога нет, — значит, можно все. Можно сносить храмы, лгать, грабить, мучить и убивать людей. Но ведь нельзя приносить другим людям страдания безнаказанно и бесконечно, все равно настанет время, и придется держать ответ за все. И преступления советской власти, и война стали нашей платой за грехи, а наши огромные потери — нашим шансом на покаяние.
Папа веткой пошевелил в костре угли.
— Бог не Ермошка, видит немножко, его надписью на пряжке не обмануть, он смотрит на немцев и понимает, что они, хоть и верят в Бога, и храмы свои не рушили, все-таки творили куда более ужасные дела, и они на нас напали, то есть они были изначально не правы, а раз не правы, значит, они должны проиграть, а мы победить. Мы оплатили свои грехи большой кровью и победили, потому что были правы. Не в силе Бог, а в Правде.
Я швырнула пряжку в костер, и мы смотрели, как она чернеет от огня, словно вытапливая из себя всю черноту души гитлеровского солдата.
Где-то в темноте послышался шум и громкий всплеск, видимо, бобры завалили очередное дерево для своей плотины. Бобровых плотин в болотах было очень много, по некоторым мы переходили речки и ручьи. Бобры в наших местах — сущая напасть. Ведь как обычно происходит: построили бобры плотину, скопилась вода, плотину прорвало, и пошел поток, да такой, что не остановишь. Были случаи, когда по их вине вода сносила дороги и дома. В нашем районе даже МЧС приходилось привлекать для разрушения бобровых плотин. И что вы думаете? Они, заразы, бывало, за ночь все восстанавливали. Бобры, не МЧС.
— Если по району собрать всех бобров, они бы за три недели «Беломорканал» построили, — сказал папа.
Немного подумав, я ответила:
— За три недели не построили бы, за четыре вполне.
Тут мы переглянулись и давай хохотать.
Ближе к ночи небо стало хмуриться черными тучами и подозрительно погромыхивать.
— Никак гроза идет? — обеспокоился папа. — Вот чего-чего, а дождя нам только не хватало, и так воды по колено.
В ожидании непогоды мы поставили палатку, в ней переночевали.
Утром проснулись, дождя нет, оказалось, ложная тревога. Не торопясь принялись готовиться к переходу, приготовили завтрак, чай заварили-попили, посидели у костра, собираясь с силами.
Впереди нас ждал самый сложный участок пути — Костяной Мох. Несмотря на название, не было там ни мха, ни деревьев, ни даже редких кустов. На черно-коричневой водной глади раскинулась сплавина, заросшая сабельником, осокой, камышом и «красным мхом»23 — вернейшими спутниками непроходимой болотной трясины. Прямо перед нами бугрился крупный остров, мрачный от обилия черной ольхи и ельников.
Перед выходом папа ослабил лямки рюкзака, своего и моего. Затем надел силовой пояс на себя и меня, закрепив оба альпинистских шнура вокруг толстенной березы. Таким образом, в случае провала в топь мы могли бы вылезти на берег, цепляясь за шнур.
— Значит, так, Ника. — Папа вытер вспотевшее лицо бейсболкой и очень серьезно посмотрел на меня. — Не спеши. Не спеши. Не спеши. Запомни, на болоте торопыги погибают первыми. Шагай строго след в след за мной, почувствуешь под ногами сильно качает — замри. Если провалишься сразу и быстро, то это нормально, под тобой не трясина, а вода, бывшее озеро. Сбрасывай рюкзак и плыви. Если влетишь в зыбун, не паникуй, не дергайся, подожми ноги, шест держи поперек, хватайся за шнур и выбирайся на твердую поверхность.
— Как?
— Изо всех сил.
Папа оглядел в бинокль равнину болота и хлопнул меня по плечу.
— Мы пройдем. Здесь есть тропа, она под водой, вот, видишь знаки? По ним и надо идти. Дойдем до гати, это двести метров, и отдохнем.
— Далеко…
— Нам торопиться некуда.
— Мы не пройдем, пап. Смотри, здесь вода и «красный мох».
— Если знать, как пройти, то без проблем. Видишь на берегу два камня?
Я взглянула в бинокль на остров. На берегу в окружении ковровых зарослей болотника24 лежали огромные валуны, формой и размерами похожие на церковные купола.
— Да, вижу.
— Когда идешь — держи направление точно между камнями. В двухстах метрах от берега под водой проложена гать, по ней и телега пройдет.
— А что же немцы? Не смогли пройти?
— Видимо, нет. Может, проводник дороги не знал или не хотел говорить, сейчас уже не узнать.
— А если на лодке резиновой?
— Какая еще лодка, Ника? Здесь сплошные корневища и трава, и, чуть веслом гребнешь или багром в дно ткнешь, поднимается придонный ил, и вот уже вокруг не вода, а жидкая грязь. Поверь, я пытался и на лодке, не получилось.
Папа шагнул прямо в плавающую на поверхности воды траву.
— Пять метров, Ника. Держи дистанцию, — сказал он, не оборачиваясь.
Любой, кто был незнаком с потайным маршрутом, рисковал угодить в трясину уже на первых шагах. Глубина воды была папе по пояс, а мне так по плечи, а иногда и по горло, но хуже всего были подводные заросли «красного мха» и сабельника, перепутанные стебли и корневища, словно веревки, опутывали ноги, едва позволяли передвигаться, и, шагая, я изо всех сил держалась за веревку, закрепленную на поясе папы, как за хвост. Осторожно ступала по мягкому, словно жидкая глина, илистому дну, колыхавшемуся подо мной, как при землетрясении, и от жары и напряжения чувствовала себя бегуньей на марафонской дистанции. Крупные капли пота срывались с бровей, дико ныли мышцы ног и спины, от болотных испарений кружилась голова, несколько раз меня заносило в сторону, и я попадала на скрытый водой плывун, такой вроде бы твердый участок земли, который ходил под ногами, как надувной матрас на воде. Ощущение жуткое. Казалось, вот-вот земная твердь лопнет, и я провалюсь в тартарары.
Двести метров показались мне за километры.
— Нашел! — воскликнул папа, в очередной раз ткнув шестом в воду.
Подойдя ближе, я пошарила ногами, нащупывая опору. Судя по округлым выступлениям, подводная дорога представляла собой крупные бревна, уложенные в ряд шириной метров пять, как раз чтобы прошла телега.
— Давно здесь эта гать? — прохрипела я, тяжело дыша и отплевываясь от залетевшей в рот мошкары.
— Черт ее знает, — не оборачиваясь, отозвался папа. — Лет сто, не меньше. Я случайно на нее наткнулся, когда искал подходы к острову.
— Как же она не сгнила?
— Бревна из лиственницы. Они могут сотни лет в воде лежать, и хоть бы хны, еще крепче становятся. Помнишь мореный дуб, что мы из реки вытянули?
— Еще бы!
— Здесь такая же история.
Выбравшись на гать, мы немного отдохнули. Присесть было негде, вокруг вода. И потому папа отдыхал, опираясь на шест, а я — на папу.
Что ни говори, по гати шагать было гораздо легче, и получаса не прошло, как мы добрались до острова.
На берегу нас встретила невообразимых размеров, с топорище толщиной, чернющая гадюка, она вытянулась на нижней ветке березы и при нашем появлении даже головы не подняла.
За все время пути я столько змей встретила, как никогда в жизни. Черные, серые, коричневые гадюки шипели, расползаясь и скрываясь в траве и кочкарнике, а некоторые так вообще на нас внимания не обращали.
И я вам так скажу, когда идешь по лесу или там болоту, следует смотреть не только под ноги. В поисках птичьих гнезд змеи часто заползают на деревья и располагаются на ветвях, рядом пройдешь — не заметишь. В соседней деревне был случай, охотники шли по лесу, и один из них стволом ружья задел ветку, на которой лежала гадюка. Змея свалилась парню на голову и укусила за шею. Так он умер, до больницы не довезли.
Говорят, что у гадюки на спине проходит зигзагом черная полоса, и этим она отличается от неядовитой змеи. Это все ерунда. Гадюки разные бывают, у иных на спине никакой полосы, они полностью черные, и пасть у них не розовая, как обычно, а перламутровая, эти змеи самые опасные, у нас их называли жемчужными. Вот такая если цапнет, мало не покажется, лапти запросто откинешь.
Осторожно ступая, не делая резких движений, мы обошли змею стороной и, спугнув в прибрежных камышах пару черных аистов, упали на береговом откосе под тенью рябиновой листвы. От холодной воды у меня свело икры ног, и папа долго растирал их, усиливая кровообращение.
Отдохнув и подсушив на солнце мокрую одежду, мы побрели в глубь острова и, продравшись через нереально густые заросли шиповника и дикой яблони, — господибожемой, и медведь дважды подумал бы, идти или нет, — вышли к небольшому озеру. Окружавшие его пологие берега покрывали непролазные заросли змей-травы25.
Прямо в центре озера виднелся небольшой остров. Да-да, в наших болотах иные острова скрывались один в другом, как в матрешке.
Под склонившейся над водой черной ольхой в густой траве лежала карельская лодка — «водлозерка», округлая, с поднятыми носом и кормой, она была сделана по правилам прошлых времен: из сосновых досок, без единого гвоздя, и скреплена прокипяченными в смоле еловыми корнями. Папа внимательно осмотрел лодку, достал из-под мешковины два весла, столкнул «водлозерку» на воду, проверил, нет ли где течи, и махнул мне:
— Поехали, Ника!
На открытой воде лодка наверняка была ходкая и верткая, только вот озеро с течением времени на большей своей части заросло тростником и водяным орехом, и потому плыть среди сплошного ковра кожистых листьев и переплетенных стеблей было довольно тяжело. Я гребла с одного борта, папа с другого, у меня получалось медленнее, и потому «водлозерка» то и дело норовила неуклюже свернуть в сторону.
Кое-как догребли мы до острова, вытянули лодку на берег. Камыш стоял стеной, и такой рослый, что мог бы скрыть и лошадь. А тропа — олень не пройдет, но мы прошли, ступая след в след, вдоль малозаметного ручья к небольшому холму, заросшему старыми елями с разлапистыми ветвями, с которых свешивалась густая седая паутина мха-лишайника.
У подножия холма затаилась маленькая хижина, со стороны почти незаметная и такая древняя, что наполовину вросла в холм. Я пригляделась, нет ли у хижины куриных ног и ступы Бабы-Яги рядом, но заметила только, что вход в избушку был закрыт на засов — короткое бревно поперек двери.
Папа убрал засов, открыл дверь. Обстановка внутри хижины была типичной для таких лесных избушек, во множестве разбросанных по берегам озер и рек. Одно крохотное окно с куском плексигласа вместо стекла, вдоль стен расположились струганные из досок нары с грудой ветхого тряпья, в центре — обложенная крупными камнями железная печь-буржуйка, рядом — пара бревенчатых колод, служивших стульями, стол в виде пяти досок-горбылей на подпорках из бруса.
Потолок был очень низким даже для меня, и передвигаться в хижине можно было, только пригнувшись.
— Что это за дом, пап? Охотничий? — спросила я.
— Ни охотники, ни рыбаки здесь не ходят, дорогу сюда знаем только мы, — папа помолчал и продолжил: — В двадцатых годах, после Гражданской войны, в здешних местах орудовала банда барона Киша. На острове у них было убежище, здесь они прятались, хранили награбленное. Золото, украшения, деньги.
— Их поймали?
— Банду ликвидировали, но барона так и не нашли.
— А сокровища? Ну, все награбленное?
Папа пожал плечами.
— Неизвестно. Вроде бы нет. Я прошелся с металлоискателем вокруг, ничего не нашел. Думаю, надо бы плотнее поисками заняться, но не сейчас, позже.
— А окно из плекса откуда появилось?
— Это уже партизаны. Здесь была их база, здесь их обстреливали с острова «хенкеля». Тогда еще были люди, которые знали сюда дорогу, сейчас уже нет.
Вдоль правой стены хижины один на другом стояли восемь деревянных ящиков с черным готическим немецким шрифтом поверх хорошо подогнанных узких дощечек темно-зеленого цвета. Рядом на полу лежал разобранный контейнер от немецкой зажигательной бомбы, разделенный, словно орех, на две части, в войну из таких половинок делали волокуши для вытаскивания раненых с поля боя.
— Это все с «хенкеля», — предугадав мой вопрос, сказал папа и поднял крышку верхнего ящика.
Внутри в ворохе потемневших от времени столярных стружек на деревянных держателях лежали два пулемета.
— «МГ-34», — пояснил папа. — В других ящиках автоматы, винтовки «маузер», патроны. Все в идеальном состоянии. Кто бы видел, как я все это добро сюда тащил, это был ужас, не знаю, как еще не утонул.
— Да уж, тяжелый груз…
— Волокушами тащил по болоту, — папа кивнул на части немецкой «зажигалки».
— А пулеметы? Из них можно стрелять?
— Конечно. Позже обязательно постреляем.
Папа вышел из хижины и направился к едва заметной траншее в полусотне метрах от места, где мы находились.
— Пойдем, Ника, здесь самое главное, — сказал он.
Полузасыпанная траншея привела нас к блиндажу, настолько незаметному, что можно было пройти мимо него рядом и не заметить. Односкатная крыша из бревен заросла густым бурьяном, а выросшая рядом огромная ель дополнительно прикрывала крышу ветвями. Низкий, почти у самой земли, вход был прикрыт опорной плитой от миномета, для маскировки засыпанной землей, кусками дерна, ветками и придавленный трухлявым стволом дерева.
Папа расчистил плиту, с усилием отодвинул ее в сторону, и перед нами возник вход в блиндаж, больше похожий на лаз в медвежью берлогу.
— Пап, там, наверное, змеи.
— Какие еще змеи? Нет их там, я целое ведро золы с битым стеклом принес, разбросал на входе и внутри. И еще кусок покрышки от колеса сжег и хлорки накидал.
— А-а… тогда нормально.
Зола от костра, жженая резина и битое в крошево стекло — лучшая защита от змей, не считая ежей, конечно.
— Береженого бог бережет, — сказал папа и, подсвечивая фонарем, принялся шуровать в блиндаже веткой. Убедившись, что внутри нет ничего живого, он залез в блиндаж и спустя пару минут вытащил на поверхность два пластиковых ведра с крышками на резьбе, плотно замотанных скотчем. Поставив ведра на край траншеи, папа вынул из ножен охотничий нож, срезал скотч с одного ведра, открыл крышку и достал два пистолета и нож. Я заглянула в ведро. Почти полностью оно было заполнено патронами в пачках и россыпью.
Я потянула клинок из черных ножен.
— Ух ты! Вот это нож!
— Это кинжал, — поправил меня папа. — Наградной кинжал войск СС, по нынешним временам немалой ценности вещь. Видишь, на рукоятке орел из серебра, значит, кинжал выпущен в 1933 году, ну, или чуть позже, после 1936-го все серебряные детали стали делать из алюминия.
Я повертела в руках кинжал. На обоюдоостром клинке в окружении дубовых листьев шла надпись «Meine Ehre heisst Treue»26. Ножны из черной кожи, на эфесе и гарде — серебряные дубовые листья. Обалденный кинжалище.
Папа открыл второе ведро, половину пространства в нем занимали завернутые в полиэтиленовый пакет кирпичной толщины упаковки долларов, жестяная коробка из-под овсяного печенья и круглая бакелитовая жировка оранжевого цвета, во время войны немецкие солдаты хранили там сало, масло или маргарин. Папа открыл коробку. Внутри на куске фольги лежал тканевый мешочек и свернутый пластиковый пакет.
Папа развязал мешочек, перевернул его на крышку от ведра. На пластиковую поверхность посыпались золотые монеты.
Я сразу поняла, что золотые, уж больно желтого цвета они были.
— Елки-палки, как много! Это золото, пап?
— Это, Ника, империалы времен императрицы Елизаветы, тридцать четыре монеты по десять рублей и две по двадцать.
— Это же сокровище, самое настоящее!
— Так и есть, — улыбнулся папа.
— Как ты… Где ты нашел?
— Помнишь, как мы копали «чешую» возле имения помещиков Ртищевых под Торжком?
— Так это когда было, пап. Сто лет назад.
— Вот тогда и нашел.
— И что, никому не рассказывал?
— Ника, за такой клад нас всех вместе с курами передушат на четыре поколения вперед, запомни это и держи рот на замке, никому не болтай. Вот, видишь доллары? Я несколько монет продал Аркаше, купил в Твери две квартиры, офисное здание, помещение под товарный склад, и еще деньги остались. В этих делах самое главное — не торопиться, плавно наращивать доходы, не привлекая внимания со стороны.
— Зачем?
— Что зачем?
— Зачем нам квартиры в Твери?
— Мало ли, может, пойдешь в институт учиться, все не в общаге жить.
— Какие институты, пап? Я на ферме буду жить, это для меня.
— Ну и хорошо, а квартиру продать можно в любой момент, будем считать это вложением капитала.
Я осторожно взяла монету, она оказалась тяжелой, совершенно не потертой, выглядела как новая, на одной стороне была изображена императрица, а на другой — крест из пяти гербов, из которых мне были знакомы два: верхний — герб Москвы, где Георгий Победоносец копьем лупит змея, и тот, что был в центре, — герб Российской империи. По четырем сторонам креста была отчеканена дата — 1755. То, что женщина была императрицей, было понятно по надписи «Елисавета».
— Пап, здесь гербы какие-то.
— Москвы, Астрахани, Сибири и Казани. В центре — герб Российской империи. Это так называемый «Елизаветин золотой».
Среди вороха золотых монет выделялась одна простецкая серебристого цвета монета. На ней вообще не было никакого портрета, на одной стороне герб Российской империи, вверху «1740» и надпись по кругу «монета рубль», на другой стороне был изображен вычурный вензель с цифрой «3» в центре, короной вверху и буквами «спб» внизу, по краю монеты шла надпись: «IОАННЪIIIБ.М. IМПЕРАТ:IСАМОДЕР.ВСЕРОСС»
— А здесь какой-то Иоанн, тоже император, — сказала я, разглядывая монету со всех сторон. — И это серебро, не золото.
— Ты по виду не суди, монета очень редкая и дорогая, настолько дорогая, что страшно сказать, Ника. Еще раз говорю, никому ни гугу.
Я кивнула. Понятно любому, в таких делах надо помалкивать. В нашем районе был случай: цыгане семью в деревне убили и ограбили, взяли денег три тысячи рублей и в холодильнике кефир, пару окорочков и колбасу, а тут золотые монеты.
Папа развернул полиэтиленовый пакет, и я увидела изумительной красоты серьги.
— Это — пясы, — объяснил папа. — Пятнадцатый век, между прочим. Нравятся?
Я положила серьги на ладонь. Сердцевина украшения была похожа на перевернутый полумесяц, к которому крепились три висячих золотых ромбических колокольчика. И полумесяц, и колокольчики были украшены цветной эмалью и камнями, я так полагала, драгоценными.
— Пятнадцатый век?
— Может, даже четырнадцатый.
— С ума сойти! — Я глаз не могла отвести от сказочной красоты. — С ума сойти! — повторила я. — И сколько же они стоят? Сто тысяч? Миллион рублей?
Папа только хмыкнул.
— Таким вещам цены нет. Только в Эрмитаже можно увидеть.
— Круто! — я примерила пясы к ушам. — Тяжелые, пап. Так и уши оторвутся.
— Вообще-то их крепили к ленте на голове, так что носить можно было без напряга.
Папа убрал пясы в коробку.
— Пусть пока лежат. Подрастешь, они твои.
Затем он взял в руки жировку, открутил крышку. Внутри лежал сверток из черной бархатной ткани. Папа развернул бархат, и под солнечными лучами засверкали камни: два в форме пирамиды розового цвета, третий — густого темно-зеленого и формой напоминал большую каплю. Розовые камни по размеру были как крупные виноградины, а зеленый так вообще с перепелиное яйцо, ну, может, чуть меньше, и я сразу поняла, что это камни невиданной ценности. Черт возьми, и дурак бы это понял.
Аккуратно, двумя пальцами, папа поднял камень с розоватым оттенком.
— Я не уверен, но, скорее всего, это розовые бриллианты.
Наклонив пирамидку в разные стороны, чтобы я могла оценить сверкающие под солнцем грани, папа положил камень на бархат и взял зеленый.
— А вот это, похоже, изумруд.
— Пап, это же… Миллионы… долларов! — выдохнула я.
— Целое состояние, так и есть. Знаешь, до сих пор поверить не могу, что вот так, запросто нашел клад. А ведь все с твоей подачи, не предложи ты тогда посмотреть «чешуйки», не было бы у нас ни монет, ни камней драгоценных.
Какое-то время мы молчали и смотрели на бриллианты, изумруд и золотые монеты. Сокровище острова Барона.
— Что ты собираешься со всем этим добром делать? — спросила я.
— Пока не решил. Вопрос серьезный и очень опасный. Настолько опасный, что иногда мне хочется выбросить клад в болото и забыть. Надо бы с Аркашей посоветоваться, да вот беда, пропал он, на связь не выходит.
— Может, уехал? За границу или еще куда.
Папа пожал плечами.
— Кто знает… У меня есть номер его телефона, я знаю его антикварные магазины в Петербурге, как-нибудь надо съездить, узнать, что с ним.
Папа помолчал и добавил:
— Он в курсе, что у меня есть ценные монеты, и, по идее, как антиквар, не должен меня игнорировать, значит, что-то случилось…
— А про камни он знает?
— Нет, о камнях и самолете я ему не рассказывал.
Папа разложил монеты и драгоценные камни в мешочек и жировку, сложил все в жестяную коробку и ведро, закрыл крышку и достал из другого ведра пистолет.
— Это, Ника, «тульский Токарев», иначе — «ТТ». Видишь вон ту березу? С тридцати метров прошибает насквозь.
Я взяла пистолет в руку, повертела им. Кожух-затвор был не черного цвета, а красноватого, что выглядело очень необычно. Вы когда-нибудь видели оружие красного цвета? Нет? Это потому что вы не держали в руках пистолет «ТТ» 1937 года выпуска.
Папа достал из ведра второй пистолет.
— Немецкий «люгер». Хочешь пальнуть?
— Еще бы! Конечно, хочу!
Папа зарядил патронами обоймы, вставил в рукоятки пистолетов. Затем отсчитал от траншеи двадцать шагов и на ветке старой, корявой березы повесил мишень — ржавую немецкую каску .
Двумя руками стиснув рукоять «ТТ», я подняла пистолет, большим пальцем взвела курок, прицелилась и потянула за спуск. Пистолет дернулся вверх, грохнуло так, что в ушах заложило. В метре от каски вздрогнула ветка сосны, с нее посыпалась хвоя.
— Ух ты! Как из винтовки!
— Ну а что ты хочешь, калибр 7,62, вполне себе винтовочный.
— Я промахнулась, пап.
— Не беда. Научишься.
Я расстреляла всю обойму и только последним выстрелом попала в цель. Взметнув облачко ржавчины, пуля прошила каску насквозь.
— Попробуй «люгер».
Немецкий пистолет отличался более удобной рукояткой и мягким спуском. Не торопясь, я последовательно нажала на спуск восемь раз — весь магазин. Четыре попадания. Каска зияла черными отверстиями, что твой дуршлаг.
— Вот, уже лучше, — похвалил меня папа.
— Здорово! Класс!
Одну за другой я расстреляла десять обойм, у меня даже руки и плечи заныли от напряжения.
Для себя я сделала вывод, что «ТТ» все-таки круче «люгера». Очень мощный патрон и отсюда невероятная скорость пули, способной пробить десять сантиметров кирпича, короче, «тульский Токарев» — это вам не жук лапкой потрогал, это реальная машина смерти, для которой нет преград.
После стрельбы мы перекусили вчерашней рыбой в фольге и редиской и отдохнули, прислонившись к сосне. Я прихлебывала воду из фляжки, щелчками сбрасывала с футболки муравьев. Папа показывал, как разбирать пистолет и как надо стрелять.
— Рукоять держишь вот так, двумя руками. Смотришь двумя глазами, четко — мушка и целик, все на одной линии, мишень оцениваешь приблизительно. Если цель двигается, делаешь упреждение на движение, и жмешь на спуск. Не торопись, не дергайся. Пуля все сделает сама, догонит и остановит.
Затем папа принялся подбрасывать каску вверх, а я стреляла. Постепенно у меня выработался кое-какой навык стрельбы, я научилась мгновенно вскидывать ствол, схватывая цель.
— Отлично! — подвел итоги папа. — На первый раз более чем хорошо.
Выбросив очередной пустой магазин, я перевела дыхание.
— На сегодня все, Ника. Завтра еще постреляем.
Папа спрятал оружие, и мы принялись разводить костер, готовить ужин.
Вот такое у нас появилось секретное место. Остров Барона. За лето несколько раз туда ходили.
- Монтана
Зимой 2009 года в нашей семье случилось знаменательное событие. Папу, как успешного фермера, пригласили в состав делегации сельхозпроизводителей России. Поездка была в Америку, и куда бы вы думали? В штат Монтана! Папа был там два месяца и кроме Монтаны побывал в Колорадо, Вайоминге, Северной Дакоте, Техасе, известных городах — Нью-Йорке, Далласе. Вернулся — не узнать. Глаза горят, рассказывает, и его прямо трясет от впечатлений.
Показывал нам фотографии и фильм, который сам снял на видео. Я как только на фотографии взглянула, так меня словно током шибануло. Пейзажи как в фильме «Открытый простор» с Кевином Костнером, пологие холмы, долины, скалистые горы на горизонте.
В Монтане фермеры занимались разведением крупного рогатого скота, во всем штате людей — один миллион, а бычков и коров — два с половиной миллиона! И вот тогда я впервые узнала о такой породе, как «абердинская-ангус». Мощные черные бычки живут на вольном выпасе. За десять месяцев нагуливают вес семьсот килограмм. За десять месяцев, Карл! И представьте себе, стадо в триста голов содержат всего три работника. И справляются. Тогда же я узнала, что значит «мраморная» говядина. Специально бычков откармливают, чтобы такое мясо получить. Очень дорогое.
Конечно, и подарки папа привез. И не айфон долбаный, а такие подарки, какие мало у кого есть. Мне привез сапоги ковбойские из телячьей кожи, темно-коричневые, а голенища белые с узорами, и еще ремень с тяжелой медной пряжкой, жилет из оленьей кожи с индейской росписью, джинсы — настоящие «Lee», не китайские, и самое обалденное, вы не поверите, — шляпу! Настоящую ковбойскую шляпу из мягкого черного фетра, тулья с ремешком из кожи аллигатора, поля широкие и прямые, а спереди чуть приспущенные, один в один как у Эда Харриса в фильме «Аппалуза». В общем, шляпа — отвал башки, очень удобная вещь, широкие поля не дают обгореть на солнце лицу, ушам и шее, защищают от дождя, а еще шляпой можно воду зачерпнуть из ручья, и ни капли не просочится.
Себе папа купил классический «стетсон», мне так не очень приглянулся. Цвета беж, и поля с боков как-то уж слишком попсово загнуты.
Вот такая поездка у него получилась.
Недели две папа ходил, вздыхал, а потом собрал семейный совет и предложил заняться разведением крупного рогатого скота, потому что хорошая говядина — мясо, которое в России испокон веков было в дефиците. При советской власти ведь как делали? Разводили коров мясо-молочной породы, то есть как шампунь «хенд энд шолдерс», два в одном, тогда как во всем мире крупный рогатый скот всегда делился на молочный и мясной. Советских коров на котлеты отправляли по причине старости, поэтому народ знал, как приготовить суп из говяжьих костей, но не знал, как готовить стейк из настоящего мяса. В общем, какие были времена, такая и говядина.
— Ну, бычков разводить — это не кроликов, — сказала мама. — Вокруг фермы одни леса и болота, ни скот выпасти нормально, ни сена накосить.
— Да, здесь нам бычков не поднять, — согласился папа. — Значит, надо думать о переезде.
— В Монтану? — спросила я, как дурочка, ресницами хлоп-хлоп.
Папа улыбнулся.
— За тридевять земель киселя хлебать? Нет, Ника, В Штатах нынче делать нечего. Когда-то там можно было сесть на лошадь и отправиться в поисках новых земель. Теперь везде люди, дороги и города. В Америке нас никто не ждет, своих фермеров хватает, куда ни плюнь — везде частная собственность. К тому же там все чужое: чужая страна, чужой язык, чужая память. Приедешь, и все равно что заново родился, все надо начинать сначала. И самое главное, земля в Америке почти вся в чьей-то собственности, а которая свободная, так ее никто не берет, потому что или даром не нужна, или налоги конские. Купил землю — плати налоги. Используешь ты землю или нет, не важно.
— А мы разве налоги не платим? — спросила мама.
— Мы платим копейки. Гроши по сравнении с Америкой. У нас можно взять сто пятьдесят гектаров земли и платить десять тысяч рублей налога в год. Разве это деньги?
— Но налоги будут расти.
— Америке понадобилось двести пятьдесят лет, чтобы прийти к сегодняшним налогам. И народ живет, платит, а куда деваться? Многие мелкие фермеры продают землю крупным компаниям. У нас же пока есть время. В России сейчас примерно такой же расклад, какой был в Америке двести лет назад, — земли много, сорок миллионов свободных гектаров, бери — не хочу, практически даром. В Америку был смысл ехать, когда там свободной земли было навалом, любой мог застолбить участок и жить припеваючи. Тогда и налоги были так себе, в иных местах их вообще не платили. Сейчас же вся земля куплена-перекуплена, заложена-перезаложена. В Монтане, Вайоминге, Северной Дакоте куда ни взглянешь, — везде заборы из колючей проволоки, на обочине дороги машину остановишь, выйдешь, и шагу в сторону нельзя ступить, вокруг частная собственность. В Техасе фермеры свои участки нефтяникам продают или сами нефть качают, о бычках никто и не думает. Прошли те времена, когда, чтобы бычки могли нагуливать бока на тучных травяных пастбищах, стада скота перегоняли на вольный выпас из Техаса в Монтану, и ковбои сидели возле костра, пили кофе из кружек, смотрели на закат. Это было сто пятьдесят лет назад. Теперь везде автострады, колючая проволока, костры можно разводить в кемпингах за деньги, и бычков кормят, как собак, — гранулированным кормом, и какое мясо в результате всего этого безобразия люди едят — бог весть. Иногда лучше не знать. В супермаркетах на витрине все красиво, конечно.
Папа сгреб со стола фотографии, сложил их в одну пачку и продолжил:
— Мы, когда по Штатам ездили с мужиками, разговаривали, смотрели и пришли к такой мысли, что на самом деле будущее мирового сельского хозяйства — в России. Ну, вот так получается по всем раскладам.
Спрос на продовольствие в мире постоянно растет, людей становится все больше, к 2050 году на планете будет проживать десять миллиардов человек, и всем им надо будет чем-то питаться. Так что Россия имеет все шансы стать крупнейшей продовольственной державой.
Наш климат приблизительно как в Канаде, а там фермерство на высоте. У нас остался последний запас непаханых земель, у нас самые большие запасы пресной воды и пастбища наши — последние на планете свободные пастбища, которые можно получить за копейки, как сто пятьдесят—двести лет назад в Америке.
Надо ловить момент.
— И где же мы его ловить будем? — спросила мама.
А я так сразу смекнула.
— В Забайкалье? — спрашиваю.
Папа кхекнул, взглянул на маму, она сразу голову опустила, молчит, в руках платок теребит.
И такая тишина в доме повисла, что слышно было, как на улице Разгон лакает воду из миски.
— Ну-у… Забайкалье было бы неплохим вариантом, — сказал папа и поведал нам, как во время поездки в Штаты он познакомился с фермерами, земляками-забайкальцами, оказывается, в Забайкалье правительством края реализуется программа воспроизводства породистого крупного рогатого скота, и племенной скот можно купить, не выезжая в Америку.
— В Забайкалье мне все знакомо, я там вырос, — продолжал он. — Можно было бы и здесь развернуться, но как? Вокруг одни болота, пастбищ нет, зимой снега по пояс. А в Даурии простор, малоснежные зимы, для абердинов самые подходящие места.
Забайкалье я видела только на фотографиях в интернете и скажу честно, действительно очень похоже на Монтану. Та же холмистая степь — прерия, заросшие лесом горные хребты и небо — пятьдесят оттенков синего.
— В делегации были ребята из Брянской области, можно туда съездить на разведку, потом в Забайкалье.
Мама чуть помедлила и кивнула.
— Можно.
— Вот и лады, значит, порешили, — выдохнул папа и улыбнулся. — Пойдешь со мной в разведку, Ника?
— Легко!
В нашей школе планировался очередной мегаремонт, поэтому летние каникулы начались на пять дней раньше, двадцать шестого мая. И уже через два дня папа и я отправились в Брянскую область узнавать насчет аренды земли и как там вообще фермеры живут. По-быстрому собрались, на хозяйстве оставили маму и Василия Степановича, оседлали «Ниву» и помчались по федеральной трассе М-9 сначала до Ржева, затем повернули на юг и через Смоленскую область доехали до Брянска. Брянская область почти рядом с Тверской, пятьсот километров всего-то, утром выехали, к вечеру уже были на месте. По дороге к Ржеву заглянули в деревню со смешным названием Упыри, она в стороне от трассы находится. Очень нам было интересно на упырей посмотреть. Ну что сказать… Деревенька полтора десятка душ, из которых мы заметили двух женщин на огородах и похожего на Карла Маркса мужика на велосипеде с прицепом из детской коляски, загруженной скошенной травой. «Карл Маркс» был изрядно поддатый, велосипед на дороге мотало из стороны в сторону, чуть в нас не врезался, еле увернулись.
— Упырь, как есть упырь, — сказал папа.
Папин знакомый, фермер Николай, проживал в Выгоничском районе и держал в собственности триста гектаров земли. Рядом река Десна. Нехилый такой кусок недвиги, жить можно. Часть земли отдыхала, а другая часть была засеяна пшеницей и овсом.
По приезде встретили нас как родных. Фермер Николай, крупный мужчина на вид примерно около пятидесяти лет, с короткой стрижкой и белыми усами щеточкой, его жена Настя, средних лет женщина с блондинистой косой, собранной на затылке в замысловатый узел. Судя по ухоженной ферме, новеньким американским тракторам «фергюсон» и зерноуборочным комбайнам «Джон Дир», Николай и Настя явно не бедствовали. Как водится, тут же на берегу реки поставили мангал, сообразили шашлык из баранины. К мясу подали охапку зеленого лука, молодую редиску с ботвой, её тоже можно есть. Взрослые пили вино, мне налили ледяного домашнего кваса. Хорошо посидели, папа и Николай все о делах говорили, я держалась рядом, смотрела, слушала, вникала.
Николай сказал, что наша идея с выращиванием бычков, может, и неплохая, но на брянской земле точно дохлая.
— Тут ведь какое дело, — Николай тяжко вздохнул, палкой пошевелил угли в костре. — Здесь есть такая компания… «Мираторг», владельцы — братья Линники. Ну так вот, они уже построили двадцать свинокомплеков, десять птицеферм, элеваторы, два завода комбикорма, а еще свои магазины, склады, техника — трактора пашут по GPS или ГЛОНАССу, идеальная борозда получается. На сегодня у них только под кормовые посевы отведены триста пятьдесят гектаров земли, и они не останавливаются. Еще и бычков собираются выращивать. Бизнес, однако.
— Это же, черт возьми, миллионы долларов! — воскликнул папа. — Кто с ними может конкурировать, они всех задушат!
— Ну да. Уже душат. Пускают впереди рейдеров, захватывают, скупают земли, а тех, кто не согласен продать, — выжимают из бизнеса. Ты же был в Америке? У нас то же самое начинается, крупные агрокорпорации гробят малый бизнес. Ко мне пока не приходили, видимо, потому что я выращиваю для них корма. Вот, думаю, всю землю засеять кормовыми травами.
— Мясом они всерьез собираются заниматься?
— Очень. Строят фермы, завозят племенной скот из Америки, даже ковбоев пригласили, чтобы они наших деревенских козлопасов уму-разуму научили. Попомни мои слова, еще лет пять, и в центральной России «Мираторг» задавит всех. Рядом с ним ловить нечего.
— А как у них по мясу с качеством?
— На мой вкус, стейки жирноватые, сочности почти нет, мясо сухое, запаха нет, вообще нет. Помнишь, что нам говорили на фермах в США? Основное правило мраморного откорма — обильное кормление концентратами, ограничение движения и стресса. «Мираторг» поступает точь-в-точь, каррагинан27 завозят грузовиками, из мраморной говядины пельмени лепят. Упаковка мяса меняется на глазах, раньше там была картинка, показывающая, откуда взят отруб, теперь ее нет, зато много бла-бла-бла о пользе мяса. Исчезла информация о способе откорма, вместо быка — фото фитнес-тренера.
— В общем, сельхозхиминдустрия прет на все четыре стороны, — печально подытожил папа.
— Выходит, так.
Два дня мы на ферме Николая провели, поездили по району, смотрели тут и там и убедились, что на Брянщине в плане бизнеса нам ничего не светит.
Одно порадовало: на ферме мне повезло покататься на грузовике, настоящем американском траке — сверкающем хромом и никелем «кенворте-900», или, как его называл Николай, — «Кеше». Кабина бордового цвета, вытянутый, похожий на морду крокодила капот, в кабине на полу — линолеум под «дерево», сзади водительского места — спальный салон с огромным диваном, столиком и холодильником. В траке можно было жить, как дома. Любят американцы комфорт, ничего не скажешь.
«Кешу» Николай привез из Америки по заказу, и, пока ждали заказчика, мне дали немного порулить. Я, когда в кабину залезла, растерялась. Четыреста семьдесят пять лошадиных сил, коробка передач на тринадцать (!) скоростей, передняя панель как на авиалайнере, а кресло водителя выглядело как место пилота космического корабля.
Само собой, на «Кеше» я далеко не ездила, сделала пару кругов вокруг фермы, проехала по дороге вдоль реки несколько километров, развернулась и назад. Николай рядом сидел и сказал, что у меня все четко получается и что я — прирожденный трак-драйвер.
Когда-то в молодости Николай работал дальнобойщиком в Эквадоре, из его рассказов я узнала, что, оказывается, «кенгурятник», который крепится впереди машины, в Эквадоре называют «mataburros», что значит «убийца ослов».
Домой возвращались мы с настроением не ахти. Ну а какое может быть хорошее настроение? Гребаный «Мираторг» все планы нам испортил.
Значит, Забайкалье.
Я знала, втайне и папа, и мама мечтали вернуться в родные края. Тем более у мамы в Забайкалье оставались не просто родители и родственники, а братья и сестры по вере, а долгие годы быть отлученной от единоверцев никак нельзя. Неправильно это.
Значит, надо было ехать на разведку. Смотреть, что там за жизнь, какие пастбища, чем фермеры дышат, какими заботами живут.
И здесь перед нами возникала нешуточная проблема, кто останется на хозяйстве? Ведь уехать на другой конец страны не менее чем на месяц — это не на три дня в ближний Брянск по делам смотаться.
С одной стороны, успокаивало то, что наш дом находился в почти необитаемом поселке, и само поселение было у черта на куличках, просто мимо проходя, к нам не заглянешь.
С другой стороны, как ни крути, дома остается одна мама, ну, еще несколько приходящих женщин-работниц будет ей в помощь. Ерофею три года, за ним глаз да глаз нужен. И проблема была даже не в трудности ухода за скотиной и присмотре за ребенком, а в том, что, как я уже говорила, моральных уродов в нашем районе было с избытком. Некоторые были готовы старикам горло резать ради грошовой пенсии, что уж говорить о богатых, по их мнению, фермерах. Для таких нелюдей зажиточных крестьян грабануть — святое бандитское дело. Страшно было маму одну-одинешеньку на ферме оставлять. Но иного выхода не было. Присматривать за домом пригласили Василия Степаныча. Выдали ему оружие, «фабарм» и старика «бодсона», патронов россыпью полмешка, пулевых и картечных, и наказали в случае чего — стрелять во все, что движется. Милицию не вызывать. Эти толстожопые муфлоны только трупы фотографировать могут. А мы тут же вернемся и разберемся, что, кого и куда. Да, вот так. И что, скажите на милость, делать, когда в дверь бандиты с ножами ломятся? Звонить мордатым депутатам, которым все по фигу? Они в Думу пришли, чтобы свой мутный бизнес продвигать, им до вашей жизни дела нет. Взывать к Богу? Так он уже рядом и готов вас принять на небеса. Или, может, звонить правительству, чтобы они на своих собачьих заседаниях приняли-таки закон о необходимой самообороне и неприкосновенности частного жилища? Папа говорил, что в России для власти преступники всегда были ближе и роднее, чем простой работящий народ, и в стране нашей законы пишут люди, которые не ходят по темным переулкам и не живут на фермах. Если не верите, поживите в глуши, где нога депутата не ступала и президент не валялся, на многие вещи придется взглянуть по-другому.
В конце концов, порешили мы ехать вдвоем: папа и я. В Нелидове со школьного компьютера по интернету заказали билеты на самолет из Москвы до Читы, оформили разрешение на перевоз «повелителя болотных равнин» и карабина «марлин», который папа купил перед отъездом в подарок отцу.
И поехали.
Вот так летом 2009 года я первый раз оказалась в Москве. Город… Огромный, везде автомобили и дома, дома… Новые и старые, высокие, всякие разные. Сразу заметила, что нигде нет привычной линии горизонта, небо и земля, вода и небо, небо и лес. В Москве горизонт — это сплошные здания и крыши.
Людей — как мошкары на болоте. Идешь по улицам и вспоминаешь стихи Маяковского: «Налево посмотришь — мамочка мать! Направо — мать моя мамочка»!
У нас перед вылетом в запасе был целый день, и мы прогулялись по городу. Заглянули на Красную площадь, зашли в магазин для охотников и рыбаков, где приобрели фонарик и разные снасти рыболовные. В книжном магазине «Библиоглобус» купили пару книг в дорогу, прошлись по Старому Арбату, зашли в «Макдоналдс». Заказали «биг-мак» и пару чизбургеров, картошку-фри, кока-колу и мороженое.
«Биг-мак» оказалось жутко неудобно есть, постоянно капуста сыпалась, и откусить от трехэтажного сооружения из булок и двух котлет не так-то просто. Я попробовала чизбургер, вкусный, ничего не скажешь. Папа, видя, что я отставила «биг-мак» и нахваливаю чизбургер, хитро улыбнулся.
— Ника, ты попробуй котлету без ничего.
— Это как?
— Просто достань котлету из булки и попробуй ее.
Я разобрала булку, вытащила котлету, убрала сыр, прилипшие кусочки огурцов и лука. Повертела котлету в руке, понюхала, откусила и медленно прожевала.
— Ну и как?
— Ни о чем, пап. Ни вкуса, ни запаха говядины.
— Потому что эта котлета — животный белковый наполнитель. Оставь, лучше мороженое поешь.
— А что значит «животный белковый наполнитель»?
— На хорошие, дорогие гамбургеры мясо идет с определенных частей туши, а на дешевые с обвалки все подряд. Котлеты обжаривают и закладывают со всех сторон различными ингредиентами. Булка, салат, огурцы, лук, сыр и соус — вот они и дают вкус «биг-маку» ли, чизбургеру.
— Блин, есть хочу, пап.
— Сейчас поедем в одно место, там настоящее мясо.
И папа повел меня в стейк-хаус.
Ресторан назывался «Гудман», и находился он на Трубной площади. Приехали, зашли в зал, нас девушка провела к столику, где на столешнице стояли две статуэтки быков — абердин-ангусы. Маленькие, мощные и суровые, они словно охраняли наши места. Зал ресторана — это, конечно, отпад. Я в жизни в подобных местах не была, в Твери мы иногда заходили в пиццерию, столовую и кафе, разве сравнишь? Здесь же как зашли, так — ух! Везде массивная деревянная мебель, роскошные кожаные диваны, над столиками висели медные лампы, и вид у них был такой, как будто их сто лет назад в кузне выковали. Длиннющая барная стойка, потолок в центре зала стеклянный, на стенах — черно-белые фотографии мировых знаменитостей, возле нашего столика — фотография принцессы Дианы. Посетители все солидные, многие мужчины в костюмах, бизнесмены, не иначе.
Ну, я ведь тоже девочка не промах. Мне было почти тринадцать лет, фигура только-только формироваться начинала, грудь чуть наметилась, хоть мордашка и детская, зато ноги — мама не горюй.
— Еще пару лет, и наша Ника у попа теленка выпросит, — смеялась мама.
Заходим, значит, а там все на меня сразу уставились. Еще бы. Коса до ремня, джинсы синие, как небо Монтаны, футболка с надписью: «I keep my freedom, my money and my guns. If you think you can take it from me, come and try»28, ковбойские сапоги, жилет и шляпа — вау! Сапоги я надела как положено, джинсы поверх голенищ.
Шеф-повар, аргентинец, меня увидел и аплодировать начал, и все улыбался, и болтал на испанском и ломаном русском. Узнал, что мы собираемся бычков выращивать, дал мне визитку и пообещал рассмотреть деловое предложение по поставке мяса. Почему бы и нет, подумала я и взяла визитку.
Заняли мы места за столом, принесли нам салаты, не помню, какие, травы там разные, я прочитала в меню: руккола, романо, спаржа — кроме спаржи, ничего прежде не ела. Само собой, заказали стейки: роскошный портерхаус, рибай и классический стейк «Нью-Йорк» средней прожарки, и еще соус перечный, вот. Принесли нам мясо — м-м-м… Привет веганам! Кусок толстый, а режется легко, ножиком прижмешь — сок так и сочится. Ну очень вкусно.
— Я стейк заказывал в ресторанах всех штатов, где пришлось побывать, в Монтане, Техасе, Северной Дакоте, Нью-Йорке, — сказал папа. — Честно сказать, стейки там не такие вкусные, как здесь. А вот что понравилось, так это американский подход к мясу: чем проще, тем лучше, без всяких маринадов, майонеза. И это правильно, мясо должно иметь собственный вкус. Но готовят они, как говорится, на любителя. Стейки либо почти сырые, либо «вел дан», по нашему — «горелая подошва», потому что жарят на газовых барбекюшницах, а не на древесном угле.
— А здесь на угле?
— Да, специальная печь хоспер, закрытый мангал.
На десерт я заказала тирамису и эспрессо с мороженым. Шарик мороженого подавался отдельно. Эх, не было с нами мамы и Ерофея, уж они бы оторвались по сладостям!
И вот так, развалившись на диванах — фу-ты, ну-ты, — как настоящие ранчеры, мы наслаждались стейками, темным пивом (папа), десертом (я), и строили планы, как будем жить на ферме в Даурии и бычков выращивать.
— Спрос на хорошую говядину будет всегда, — говорил папа. — Для начала можно взять двадцать—тридцать голов скота, дальше видно будет. Полгода они на пастбище поживут, на вольном выпасе, а потом мы поставим их на фидлот.
Слово «фидлот» папе особенно нравилось, это он из Америки привез. Фидлот — так называется специальная площадка для зернового откорма бычков. Сто пятьдесят дней в спокойствии и при обильном корме из кукурузы, ячменя и силоса. Каждый день плюс два кагэ, итого — семьсот кило живого веса, — триста килограмм мяса без костей, — тридцать килограмм мяса класса «премиум» или «мраморного мяса». Вот что значит фидлот. В России такого не было никогда.
— На фидлот обязательно ставить?
— Зерновой откорм дает «мраморное мясо», но можно и на вольном выпасе откармливать, тогда мясо будет более жестким и натуральным.
— То есть как натуральным? Кукуруза, ячмень и силос разве не натуральный корм?
— Ну да, — папа глотнул пива, поставил бокал на стол. — Это если откорм полностью зерновой. Но в Америке кроме натурального корма на фидлоте бычкам дают гранулированный комбикорм, по сути, сухой корм, как для собак и кошек. Кроме овса, пшеницы, кукурузы, люцерны, проса в корм добавляют известняковую и рыбную муку и антибиотики — стимуляторы роста для крупного рогатого скота: пенициллин, стрептомицин, соматотропин, и вот уже бычки растут, как бройлерные цыплята. Понимаешь, Ника, в животноводстве нынче рулят высокие технологии и химия.
— Мы будем производить натуральный продукт, — сказала я.
— Будущее бизнеса — за качеством товара. У нас будет лучшее мясо, главное — поставить перед собой цель и идти к ней, как «Макдоналдс».
— Это как?
— В 1990 году в Москве был открыт первый ресторан «Макдоналдс». А в прошлом году компания открыла «Макдоналдс» в Тюмени. За восемнадцать лет они дошли до Сибири, такой марш-бросок по нашей территории никакому Наполеону не снился. Вот что значит правильно поставленная цель и стремление ее достичь.
— Мы будем лучшими.
— Обязательно будем.
В общем, поели мы, отдохнули и отправились в аэропорт Домодедово. Взлетели и погнали на восток. Пока летели, пассажиры все дрыхли, а я как на иголках извертелась, в окно высматривала свою Монтану, изучала карту Забайкалья и читала местные чудные, непривычные названия: Хилок, Харагун, Могзон, Дарасун, Нижний Цасучей, Урульга, Улеты… Еще успела почитать книгу Генри Форда «Кодекс миллиардера».
«Хорошая ферма должна держать стадо скота, но фермер, не специализировавшийся на этом деле, не в состоянии держать более 25 коров», — говорил мне Генри Форд.
— Значит, будем специализироваться, мистер Форд, — сказала я, захлопнула книгу и принялась терзать зубами аэрофлотовскую курицу.
В Чите нас встретил папин двоюродный брат Иннокентий, толстый, веселый дядька с раскрасневшимся лицом, седыми до белизны усами-подковой и на обычном для Забайкалья праворульном «лендкрузере». Сели мы в машину и поехали. Город я толком и не видела, хотя на беглый взгляд Тверь посимпатичнее будет. Ну что тут сравнивать? Чита — город молодой, по большей части сплошной советской постройки, а Тверь по годам чуть младше Москвы. Заметила только, что город довольно грязный и какой-то депрессивный, и тут же вспомнила слова Генри Форда: «Мы не можем терпеть грязь, — она обходится слишком дорого». Плохо, что мэр Читы, видимо, не читал Генри Форда. Впрочем, по дальнейшем размышлении я пришла к выводу, что наши российские руководители вообще книг не читают, потому и существуют по жизни балбесами. «Почему губернаторы, мэры не читают книг? — думала я. — Как можно жить, как животные на ферме: едой, отправкой навоза и сном? Зачем тогда жить? Видимо, причина здесь во всеобщей умственной и культурной отсталости населения, какое население, такие и руководители».
Я вспомнила, как папа мне рассказывал, что в 1945 году на ужине с Черчиллем Сталин сказал: «Русскому народу не хватает образования и воспитания, и ему еще предстоит долгий путь». Наверное, так и есть. В таком случае разве чтение книг не поможет нам на этом долгом пути? Конечно, поможет. Навыки чтения дают человеку воображение, нестандартное мышление, способность взглянуть на ситуацию с другой стороны, чтение дает человеку понимание, зачем он живет и как надо жить, чтобы не сбиться с пути и пройти верной дорогой.
Вот так я размышляла, а мы все ехали и ехали, сначала вдоль реки Ингоды, потом свернули в лес, и по обочинам дороги стеной встал сосновый бор с густым подлеском из кустов багульника.
Папа с дядей Кешей разговаривали, вспоминали общих знакомых, что да как, я задремала, а когда проснулась, то за окнами машины увидела… пронзительной синевы небесный купол, а под ним с одной стороны — холмистую, цветущую разнотравьем степь-прерию до горизонта, с другой — пологие, заросшие лесом горы. Такой простор и красота неописуемая. Открыла окно, а там воздух! У нас-то болота кругом, воздух прелый, лесной, а здесь сухой, свежий и душистый, хоть в банки закатывай и продавай. И знаете… Когда я впервые увидела степь и пологие забайкальские сопки, это было… как первая любовь. Теперь я знаю, почему меня всегда тянуло в Даурию, все мне было там близко на таком… памятном, генетическом уровне.
От Читы до села Менза чуть больше тысячи километров, — огромное расстояние. Федеральная трасса шла на запад через Петровск-Забайкальский, тогда как мы свернули на грунтовку и, перевалив через Малханский хребет, добрались до районного центра Красный Чикой, где еще присутствовала цивилизация, светофоры и магазины.
И уже от райцентра нам следовало шкандыбать двести километров на юг, к монгольской границе. Даль несусветная, и ладно бы далеко, но дорога от райцентра до Мензы — нереальный кошмар! Камни, куски скальника, рытвины, ручьи и корни деревьев, вокруг, куда ни глянешь, — без конца и края самая настоящая тайга: скалистые выступы, непролазные заросли багульника, ольхи, осины, березы, а над ними — сосны, ели, пихты, лиственницы, непролазный кедровый стланик и сами кедры с мохнатыми зелеными макушками. Заросшие тайгой невысокие горы по-местному звались — сопки, для меня они казались огромными, в наших тверских краях таких нет.
Кое-где сопки расступались, давая место просторным речным долинам с белоснежными островами цветущей черемухи и дикой яблони. Густой, насыщенный разнотравьем и душистым черемуховым запахом воздух врывался в открытые окна «лендкрузера» и кружил голову.
Пока ехали, я все думала, как же мама здесь шла одна-одинешенька, если мы на машине тащимся уже который час и уже реально задолбались.
Долго ли, коротко, с божьей помощью приехали мы в родное для папы село Менза, расположенное на правом берегу одноименной реки, вокруг — роскошные пойменные луга, со всех сторон зажатые пологими сопками Хэнтей-Чикойского нагорья.
Вдоль берега реки стояли дома из темного от времени соснового бруса, в каждом доме три окна по забайкальскому обычаю выходили на улицу. Ажурной резьбы ставни, палисадники с цветущей черемухой и кустами сирени, кое-где во дворах домов высились сосны. Вокруг огородов заборы из длинных жердей напомнили мне фотографии Монтаны, там поместья ранчеров ограждали похожие изгороди.
Встретили нас родители папы, мои дедушка и бабушка, Василий Никифорович и Пелагея Максимовна Гантимуровы.
Бабушка в простом платье из ситца, на шее цепь из старинных монет, дедушка вышел к нам в байковой рубашке, камуфляжных армейских штанах и мягких ичигах из шкуры гурана. На папу очень похож, такой же коренастый скуластый «гуран» с короткой армейской стрижкой и хитрым прищуром полумонгольских глаз.
Как приехали, дедушка первым делом меня отправил в баню, следом папа парился. Баня была рублена из лиственницы и сосны, между желтых бревен сухой мох. В кадках с водой — веники березовые с веточками пихты для запаха. Вода подавалась по трубе прямо из ручья, ледяная и вкусная. Я так прямо из деревянного ковша и пила, а когда на каменку плеснула и на полку забралась, у меня уши трубочкой свернулись от жара. Попарилась на отличненько, веником нахлесталась до не могу. После изматывающей дороги это было чудесно!
Помылись да с легким паром сели за стол. Бабушка приготовила «буузы», или просто бузы. Это такие бурятские пельмени. С начинкой из рубленой баранины, круглые и большие, лепятся не по краям, а по центру и варятся на пару и потому очень сочные. Смотришь, с виду они как будто остывшие, а внутри — раскаленный бульон. Бузы едят руками. Сначала надкусываешь, сливаешь бульон в ложку, выпиваешь, а потом и остальное ешь. В общем, трех-пяти буз хватит, чтобы наесться. Мне хватило четырех. А еще были пироги с молотой черемухой и чай с чабрецом и домашними сливками, забайкальцы пьют чай только с молоком, как англичане. В общем, поужинали на славу, папа с дедушкой и дядей Кешей еще долго за столом сидели, разговаривали, вспоминали прошлое, планы обсуждали, а я спать завалилась. После бани да плотного ужина спала как убитая.
На следующий день я прошлась по Мензе, посмотрела, как люди живут. Ну что сказать… В поселке есть все, что надо для жизни: школа, библиотека, дом культуры, почта, больница, сельскохозяйственный производственный кооператив, как я поняла, это так по-современному колхоз называется. И часа не прошло, как я познакомилась с двумя соседскими девчонками, моими одногодками, близняшками Машей и Катей, они прокатили меня на багажнике велика по селу, потом мы поехали на речку. Сестры оказались девчонками веселыми и компанейскими.
Недалеко от моста мы разлеглись на теплых от солнца камнях и, отмахиваясь ветками ивы от огромных оводов, по-местному — паутов, принялись болтать о том о сем, они мне о своей жизни рассказывали, я им о тверской, о Москве, а сама все смотрела на другой берег, там недалеко от моста, чуть ниже по течению реки, были видны дома.
— Мы только в Чите были, — поведала Маша, худющая девчонка с толстой пшеничного цвета косой до пояса, яркими голубыми глазами и россыпью веснушек на скуластом, «гуранском» лице. Свои джинсы Маша свернула в несколько слоев и подложила под голову.
— Да и то когда маленькие были, — уточнила копия Маши — Катя. Отличить сестер можно было только по одежде, Маша в джинсах и футболке, Катя — в шортах и кислотного цвета топике.
— Да уж, по такой дороге не наездишься, — посочувствовала я сестрам, покусывая травинку и поглядывая на противоположный берег реки.
— У нас здесь даже мобильники не ловят, — пожаловалась Катя. — В твоем поселке есть мобильная связь?
— Неа, — ответила я. — Такая же фигня.
— Вы так далеко живете? — удивилась Катя.
— Мы же фермеры. Живем у черта на куличках. Папа все собирается спутниковый телефон купить, через него можно хоть с Северного полюса куда хочешь звонить, только дорого очень. А у вас в селе фермеры есть?
— У нас кооператив — ответила Маша. — Еще мужики рыбачат, на охоту ходят, осенью шишку бьют, за нее хорошие деньги платят. Некоторые коней разводят и монголам продают. Монголы хитрые, они, бывает, лошадей угоняют.
— Как угоняют? А граница?
Маша махнула рукой, как бы говоря, какая там, к черту, граница.
— До границы двенадцать километров, — сказала Катя. — Я в магазине слышала, говорили, что неделю назад монголы лошадей наших два табуна к себе угнали и пограничникам привет передали.
— Ничего себе!
— А ты в Москве в метро каталась? — спросила Маша.
— Конечно.
— И как?
— Как поезд, только в темноте под землей идет.
— Что, совсем в темноте?
— Ну, в вагоне свет есть, там же люди.
— А Путина видела? — спросила Катя.
— И Путина, и Ленина, и Сталина, и даже царя Николая Второго.
— Гонишь! Царь умер давным-давно. Ленин в мавзолее лежит, ты в мавзолее была?
— Нет, не была. Они на Манежной площади тусуются.
— Кто тусуется? — спросили сестры в один голос.
— Путин, Ленин, Сталин и царь, — тут я расхохоталась, видя, как обалдели девчонки. — Ну, это люди на них похожие, двойники.
— А-а… — разочарованно протянула Катя.
— Очень похожие? — с любопытством спросила Маша.
— Ну так, как бы да. С туристами за деньги фотографируются, а деньги царю сдают, он у них кассу держит. А что за село на том берегу?
Сестры посмотрели на противоположный берег.
— Укыр, там семейские живут, — ответила Катя. — А ты что, хочешь туда съездить?
Я пожала плечами.
— Можешь мой велик взять, съезди, только делать там нечего, — авторитетно заявила Маша. — Семейские, они такие.
— Какие такие?
— Такие… Другие… Не такие, как мы.
— Интересно же.
— Ну, съезди, коли не лень педали крутить.
Педали мне крутить не пришлось.
На следующий день папа засобирался в райцентр Карымское, узнать по части аренды земли под пастбище и организации фермерского хозяйства. Еще дома мы решили поднимать бизнес в Карымском районе, потому как Менза — это край земли, на одних транспортных расходах разориться можно, и дорога такая, что только на вездеходе передвигаться, и степей мало, кругом сопки и тайга, здесь не бычков — медведей лучше разводить.
В плане развития фермы Карымский район очень удобный, до аэропорта в Чите — всего сто километров, рядом железная дорога, автотрассы на все четыре стороны, к тому же в Карымском районе у папы были знакомые, которые обещали помочь на первых порах.
Перед отъездом папа преподнес мне подарок. Выкатил из сарая замотанный в брезент мотоцикл..
— «Ямаха», восемьдесят шестого года выпуска, — папа похлопал мотоцикл по сиденью. — Я на нем до армии гонял. Реально зверь безумный.
— Почему безумный?
— Тормозов нет.
— Как нет?
— Вот так и нет.
— Как же ездить?
— Осторожно. Не спеша.
Папа осмотрел мотоцикл, проверил масло, заправил бензином и предложил мне испытать «ямаху» на ходу.
Я забралась на сиденье, с сомнением повернула ключ зажигания. Голенастый, с огромными, как блюдца, спидометром и тахометром, байк завелся с пол-оборота, рыкнул, как бы говоря, что готов умчать меня куда угодно, хоть до монгольской границы.
— Отпускаешь полностью газ — выжимаешь левой рукой сцепление, — тем временем объяснял мне папа, — левой ногой опускаешь рычаг передачи вниз, включаешь первую скорость…
— Я в курсе, пап.
— На японских мотоциклах первая скорость вниз, а чтобы перейти на остальные скорости — рычаг ногой вверх.
— Поняла.
— Сильно не гони. Тормозов нет, но можно скоростью тормозить. Едешь на второй, выжимаешь сцепление, добавляешь газу, включаешь первую и отпускаешь сцепление, и тогда происходит торможение двигателем. Поняла?
— Да-да!
И тут я как рванула. Только камни из-под колес брызнули. Пролетела весь поселок, развернулась и, по ходу движения сбрасывая скорость, тормознула двигателем, как папа научил. Четко получилось.
В общем, папа уехал, а я стала владелицей безумной «ямахи». Пару дней гоняла по Мензе и окрестностям, катала подруг и пацанов, которые на мой байк смотрели с дикой завистью, ну еще бы, японский мотоцикл — это вам не китайский велик — колеса восьмерками. Как-то раз недалеко от села по лесной дороге я забралась на сопку, на самую вершину, заглушила двигатель и покатила вниз, ну, чтобы бензин сэкономить. И почти сразу поняла, что это была плохая идея. Буквально через сотню метров скорость стала бешеной! Пологий склон тянулся вниз километра на четыре, разбитую колею пересекали толстые корни деревьев, и на таких природных «лежачих полицейских» «ямаху» подбрасывало так, что я едва с сиденья не вылетала, с трудом удерживала руль. И затормозить никак было нельзя, разве что о дерево. Пока я пыталась завести двигатель и сбросить скорость, на повороте меня вынесло навстречу огромному изюбрю! Или его на меня вынесло, черт его знает. Короче, он, видимо, перебегал дорогу, а тут я со своим мотоциклом. Свернуть некуда, да и времени нет. Огромный изюбрь с ветвистыми рогами и проплешинами на шкуре от укусов мошкары и паутов замер на мгновение, затем дико всхрапнул и каа-ак скакнул! И тут я заорала, глаза зажмурила и пролетела мимо впритирочку, еще немного — и получился бы паштет голова-ноги-мотоцикл-изюбрь. Хорошо, следом подъем был небольшой, удалось остановиться. Оглянулась, изюбря и след простыл, вот он обалдел, бедолага.
Я же отдышалась, завела двигатель и покатила домой.
На следующий день поехала в Укыр.
Проскочила мост, остановилась, осматривая село. Улицы вдоль реки, порядка сотни домов, огороды, заборы из длинных жердей, стога сена, амбары, сараи, табун лошадей за околицей, гурт овец возле одного из амбаров, курицы, клевавшие что-то в придорожной траве. И тишина вокруг сонная-сонная. Вокруг села раскинулись ярчайшей зелени луга, стиснутые заросшими тайгой сопками, темными вблизи и синеватыми на горизонте.
Вот так я смотрела на село, как вдруг заметила, что от сараев ко мне мчится стая бультерьеров. Я уж было приготовилась драпать на всех парах, но щелкнула мыслью: откуда здесь могут быть бультерьеры? И точно. При ближайшем рассмотрении бультерьеры оказались поросятами. Радостно повизгивая, они окружили меня, требуя ласки и угощения. Не слезая с мотоцикла, я почесала им спинки, раздала несколько яблок, завела двигатель и медленно покатила по улице, с одной стороны которой тянулся забор из жердей, с другой стояли дома. На фоне почерневших от времени сосновых и лиственничных срубов яркими пятнами выделялись окрашенные в бирюзовый цвет штакетники палисадников, оконные ставни и наличники. Улицы были пустынные, не было видно даже детей.
В центре села я обнаружила невысокий, огороженный забором монумент: два кубика венчала башенка с пятиконечной звездой на вершине. В центре монумента белыми буквами на красном фоне была выбита дата: «1921». Год нападения унгеровцев. И памятник, и забор были выкрашены в единый укырский цвет морской волны.
Минут десять я разъезжала по улицам, пока возле магазина не заметила пацанов на велосипедах. Поговорив с ними, я узнала, где находится мамин дом, и пацаны, видимо, от нечего делать проводили меня до него.
Остановившись напротив типичного укырского дома с бирюзовой расцветкой и черемухой в палисаднике, я слезла с мотоцикла. Сразу отметила, что ворота в доме — «кабанчиком», то есть с крышей, верная примета зажиточности хозяев в семейских селах. Оглянулась на изнывающих от любопытства пацанов, схватилась за железное кольцо в калитке и постучала.
Какое-то время за оградой было тихо, затем послышались шаги, калитка распахнулась, и я увидела средних лет женщину в традиционном цветастом семейском сарафане и домашних тапочках.
— Здравствуйте, — сказала я.
Она кивнула в ответ и принялась меня разглядывать. Как-то даже неудобно стало от ее пристального, изучающего взгляда. С улицы на меня глазели пацаны. В листве черемухи щебетали птицы, возле крыльца квохтали пестрые куры, где-то в глубине двора, почуяв чужого, басовито загавкал пес.
— Гантимуровская? — внезапно спросила женщина. — Полинкина дочь будешь?
Я только головой мотнула, поражаясь, как она меня могла так быстро вычислить.
Она шагнула в сторону, давая мне возможность зайти во двор. От ворот к крыльцу дома был проложен тротуар из досок, на крыльце стояла бабушка в цветастой юбке и темном жакете и, приставив ладонь ко лбу, смотрела на меня.
Пройдя по тротуару, я остановилась, не доходя крыльца. От бродивших по двору куриц отделилась одна, видимо, особо наглая пеструшка и, приблизившись, клюнула меня в ногу.
— Эй! — отпихнула я курицу.
Сойдя с крыльца, бабушка подошла и обняла меня. От нее пахло сдобным тестом и воском, как от мамы. У нас в доме перед образами постоянно горели свечи, и мама молилась несколько раз в день, и потому от нее всегда пахло свечным воском.
— Демидовы мы, — ощупывая мой крестик, сказала бабушка. — А ты, значит, Катерины внучка? — Она развернула меня в сторону женщины в сарафане, и я поняла, что женщина эта не кто иная, как моя бабушка.
Она подошла ко мне, взглянула на крестик.
— Семейская, значит, — в голосе Катерины слышалось одобрение. — Как тебя звать-то?
— Ника меня зовут, — ответила я.
— Прабабка твоя, — Катерина кивнула в сторону бабушки. — Анфиса Александровна Демидова, девяносто два года ей. — Она помолчала и добавила с явной гордостью в голосе: — Мы, семейские, долго живем.
Вот так я и начала жить на два дома, день в Мензе, три-четыре дня в Укыре.
В Укыре мне больше нравилось, там окрестности вокруг красивее: и заливные луга, и громадные сопки, и воздух, пахнущий земляникой, и веселые черно-белые поросята носились в своем безмятежном поросячьем детстве, и река более рыбная, и лошадей больше, чем людей. В Укыре местные жили охотой, рыбалкой, разведением лошадей и овец; лошадей монголам продавали, а овец для себя держали, чтобы кормиться. По ходу торговли часто возникали нешуточные терки с монголами, так как лошади паслись на свободном выпасе, соблазняя монголов легкой добычей.
Через два дня из тайги вернулся мой дедушка по материнской линии, звали его, упасть — не встать, Мамонт Феоктистович! А в соседнем доме жили Логантий Спиридонович и Марфа Феофановна. Такие вот имена у семейских в ходу. Мне было интересно узнать, какая охота летом, и дедушка сказал, что в июне открывается сезон охоты на пантачей — изюбрей с молодыми рогами-пантами. И чтобы подготовиться к охоте, он ездил на солонцы, отвозил соль для прикормки. В селе летом оставались только женщины, мужики и пацаны, которые повзрослее, были или на рыбалке, или на сенокосе, или лошадей сгоняли в табуны. Вечером все сидели при керосиновых лампах, свет давали на один час в сутки, и потому спать ложились рано и вставали с восходом солнца, ну, это везде так, в любой деревне. Известно ведь, кто рано встает, тому бог подает.
На завтрак в Мензе и Укыре часто стряпали пироги с мясом, картошкой, луком и яйцами, шаньги с домашним творогом, делали яичнницу, всегда на столе были домашняя сметана, масло, густейшие сливки, земляничное варенье и чай.
В Мензе предпочитали карымский чай. Готовят его так. Зеленый чай в брикетах разбивают в ступе, заливают кипятком и сливками, добавляют соль и сливочное масло или кусочек бараньего курдючьего жира. Затем ставят на плиту, доводят до кипения, снимают и бросают пять-шесть раскаленных камушков, речную гальку. Для чего, не знаю, так принято. Короче, получается даже не чай, а суп. Кружку такого супо-чая выпил, и можно не завтракать. А вот в Укыре карымский чай не жаловали и вместо магазинного, или, как говорили укырцы, «казенного» чая, заваривали различные травы: скрипень29, бадан, брусничный лист, саган-дайля30, чагу31, листья смородины и еще много чего. Прабабушка Анфиса сразу напоила меня секретным травяным настоем. Этот напиток семейские пьют один раз в пять лет и потому живут до ста лет и больше. Я, конечно, не могу сказать вам рецепт, но если вы мне напишете, то я вам этот травяной сбор вышлю.
Вообще, чтобы вы знали, старообрядцы почти не болеют, а если случается кому прихворнуть, то с ним разговаривают, выясняют, где он согрешил, потому как все болезни даны нам за грехи наши. Если больной не излечивается, то читают молитвы за его здравие и лечат травами.
Речь местных жителей необычная, я сразу заметила, окончания слов как будто глотают, и получается вроде по-русски говорят, но говор другой. «Капат» вместо «капать», «хватат», «заставляш», «шибко» вместо «сильно», и еще постоянно слово «паря», это у них связующая частица, что ли. Папа тоже постоянно «паря» говорит, сразу понятно, где вырос.
А еще названия трав, цветов и деревьев другие. Рябина у них — «угрюм», лилия — «саранка», лиственницы — «листвянки», все ивы — «вербы», а подснежники — «ургуйки».
Само собой, я не только на байке носилась и на речке купалась, также помогала по дому. В Укыре хозяйство было справное: две коровы, бычок, кабанчик, десяток баранов, курицы и утки. Курицам корм давать легко, бросил пшена, они и довольны. И совсем другое дело утки. У нас в Тросно уток не было, и мне было интересно за ними наблюдать. Утром они выстраивались в колонну, главный селезень крякал, командовал, значит, и они — ать-два, левой — шагали на речку. До вечера в воде кувыркались, а вечером отрядным строем шли домой. Возле ворот встанут и по сигналу вожака хором — кря-кря! Открывайте, мол, хозяева, мы пришли.
Также по окрестностям бродили два десятка демидовских лошадей. От вольной жизни у лошадей часто срывало крышу, они дичали и превращались в мустангов. Время от времени жеребцы-беспредельщики уводили с собой стадо кобыл и создавали свой табун, и тогда лошадей невозможно было вернуть. Таких мустангов обычно отстреливали, это жесть, конечно, я бы никогда не смогла в лошадь выстрелить. Я считаю, что животное или еда, или друг. Если друг, то друзей не едят, а если еда, то с ней не играют.
Через три дня из райцентра вернулся папа. По его рассказам, земли в районе много, бери — не хочу. Местные не очень-то и хотели.
В администрации райцентра его заверили, что с арендой пастбища не будет никаких проблем. Самые проблемы — в наличии желающих работать на земле.
— Почему так? — спросил папа.
— Бездельников много, — посетовал глава района. — Через одного лодыри и алкаши.
— Чем же народ занимается? Как живут?
— Да кто как может, тот так и крутится. Одни по вахтам мотаются, в Чите, Улан-Удэ, Иркутске охранниками и продавцами работают, а другие в селах китайский спирт глушат. А на земле оно что… Дело хорошее, только уметь надо скотину-то содержать. Уметь и хотеть. Не каждому дано. У нас в иных селах даже коров не держат, живут, как в городе, все из магазина, лодыри, твари ленивые. Знают только водку жрать да власть ругать. А что власть-то ругать? Ты иди работай, трутень.
Короче, поняла я, когда говорят, что в России две беды: дураки и дороги, ерунда все это, е-рун-да, беды наши другие, одни на всю страну, — лень, нытье и водка. Никто не хочет работать, созидать, все хотят миллионы и сразу, или золотую рыбку поймать, или щуку волшебную, и чтобы на печи лежать и ничего не делать, ибо бес подкосил россиян и направил на путь гибельный. Только и могут ныть да в интернете жаловаться. А я вам так скажу, в интернете брехать — не пахать, сбрехнул и отдохнул.
Тот, кто хочет жить хорошо, землю возделывать, скот содержать, тот будет в пять утра подниматься, а не валяться пьяным до обеда, а просыпаясь, жаловаться на жизнь и снова браться за стакан. Лень, Уныние и Чревоугодие — грехи библейские, это должен знать каждый из нас.
Из райцентра папа вернулся на машине. Купил недорого по случаю. Надо же было так повезти! В Карымском расформировали военную часть и все имущество и технику на базе хранения продавали буквально за копейки всем желающим. Папа взял «ГАЗ-66», в армии известный как «шишига», — настоящий армейский вездеход «кунг», это такая будка на колесах. Внутри все отделано деревом, даже металлическая дверь, на полу — закрепленная на железном листе печка-буржуйка — труба в потолок, вдоль передней стенки — нары, в центре — столик. В общем, готовый дом на колесах повышенной проходимости. Можно ехать хоть куда, на рыбалку, охоту, чуть давление в шинах приспустил и по проходимому болоту покатил без проблем. Правда, бензин «шишига» жрала, как запойный алкоголик — водку, но что поделать, у всех свои недостатки.
Первым делом мы созвонились с фермером Михаилом, который тоже был вместе с папой в Монтане. Выбрали день, с рассветом выехали, по дороге «зубовный скрежет» выбрались из Красночикойского района, доехали до Карымского и через Агинское по трассе рванули к поселку Харанор, что у самой границы с Китаем.
За Даурским хребтом все было иначе. Вокруг, куда ни глянь, плоская степь сменялась пологими лысыми сопками с зарослями ильма вдоль рек и ручьев. Кое-где виднелись скалистые останцы и развалины заброшенных военных городков, дома с выбитыми окнами-глазницами, бывшие колхозные фермы, силосные башни, возле которых как на поле боя, стояла ржавая сельхозтехника.
Местные деревни не раскидывались на большой площади — дома теснились кучкой в одном месте, а вокруг степь до горизонта. Кирпичных или каменных жилых домов в селах практически не было, в основном дома и заборы были сделаны из дерева, потемневшего от времени до кладбищенской черноты.
Иногда рядом с дорогой мы замечали деревья, завешанные разноцветными лоскутками материи, папа сказал, что это для того, чтобы задобрить духов. Мы останавливались, привязывали свои ленточки, угощали духов монетами и печеньем и просили удачи в дороге. Еще папа сказал, что при виде таких священных мест в честь уважения следует поднять правую руку.
Так мы ехали и ехали, оставили позади агинскую степь, где среди пресных и соленых озер паслись дзерены — степные газели, зашедшие в Россию из Монголии. Папа рассказал, что в особо холодные зимы дзерены мигрируют в более теплое Забайкалье несметными стадами, десятки тысяч голов несутся по степи, сметая на своем пути все, включая пограничников, которые, спасаясь, бегут так, что валенки теряют.
Перевалив через Нерчинский хребет, мы покатили на юго-восток.
И опять, как в песне, степь да степь кругом. Здесь уже окрестности смотрелись не так заброшенно, вдоль дороги паслись табуны лошадей, стада коров и отары овец, в небе кружили орлы, высматривая добычу. Когда едешь в машине, двигатель шумит, но стоит только остановиться, и тебя сразу накрывает тишиной, запахом полыни и диких цветов, и ты слышишь натужно гудящих шмелей, и как на холме фыркают лошади, блеют овцы, и как свистят в траве сурки. Толстыми столбиками они стояли возле своих нор, тонким свистом предупреждая сородичей о грозящей опасности. В Забайкалье сурков называют тарбаганами. Одного из них едва не схватил орел прямо у нас на глазах. Мы остановились возле ручья перекусить, воды попить и заметили тарбагана. Он хоть и толстый был, а бежал, как в амбаре мышь, — стремительно, и не мудрено, только успел в норе скрыться, как над ним пронеслись широкие бурые крылья и скрюченные черные когти крылатого хищника. Еще мгновение, и упитанный грызун стал бы хорошим обедом для орлиного семейства.
Папа вспомнил, что в детстве у него жил домашний тарбаган. Маленького, его нашли в степи, принесли в дом.
— Для тарбагана в жизни главное — еда и сон, он как чиновник, — рассказывал папа, — заснуть может в любой момент, лишь бы ему было тепло и сытно. Закроешь ему ладошкой нос, вот так, — папа согнул ладонь ковшиком, — он дышит, и как только нос тепло почует, тарбаган сразу падает в сон. И спит крепко, храпит, как мужик, чтобы разбудить, надо очень постараться. А растолкаешь его, он подскочит, глаза вытаращит: как?! неужели я спал?! не может быть!
Вспоминаю сейчас, какое же все-таки было хорошее время, когда мы сидели в степи на берегу безымянного ручья, ели хлеб с копченым тайменем и хохотали над сурками-засонями.
Отмахав по трассе триста километров, к ночи мы были на ферме у Михаила, или ранчо, как сказали бы ковбои. Что сказать, ферма на пять баллов. Полсотни бычков симментальской породы, отара овец на триста голов. Кроме того, Михаил, лет пятидесяти, невысокий, худощавый «гуран», выращивал скаковых лошадей. В районе проводили скачки, и лошади Михаила регулярно в них участвовали.
Побывали и мы на местном ипподроме в поселке Борзя. На скачках я поставила на каракового жеребца Легионера и не прогадала. Тысячу шестьсот метров он прошел за минуту пятьдесят секунд. Михаил был очень рад победе своего любимца.
А еще именно там, в Борзе, мы встретили их.
Я возвращалась от торговой палатки с двумя стаканами кваса: себе и папе, и вдруг услышала английскую речь. Оглянувшись вокруг, я заметила в отдалении двух явно не российского вида мужчин в синих джинсах, клетчатых фланелевых рубашках и желтых ботинках «тимберленд». Оба были в очках, оба мордатые и розовощекие, одному на вид лет сорок, второму, с лысиной, по ходу, далеко за пятьдесят, они стояли в окружении группы полноватых мужчин в темных костюмах. Иностранцы были похожи на преподавателей, особенно тот, который с лысиной, ну а те, что в костюмах, были местными чиновниками, я сразу смекнула, чиновники во всем мире одинаковые.
— Кто это? — спросила я проходившую мимо женщину.
— Американцы, — ответила она, бросив недобрый взгляд на «преподавателей». — Приехали к нам и коров своих привезли. Бузинесмены, господи прости.
— Ах ты ж черт!.. — Я швырнула стаканы в урну и помчалась к папе.
Папа разговаривал с Михаилом и, когда я подбежала к ним, кивнул мне, давая понять, что занят. Минут десять я околачивалсь вокруг и, как только Михаил направился к толпе, где были американцы, подскочила к папе.
— Пап, там… — я махнула рукой в сторону американцев.
— Я в курсе, Ника, — ответил он, и вид у него был весьма расстроенный.
— Они уже здесь!
— Ну что тут скажешь… Бизнес у них в крови, они выгоду чуют на стратегическом расстоянии.
— Значит, мы опоздали?
После долгого молчания, отрицательно качнув головой, папа ответил:
— Не думаю. Они пока присматриваются. Но как только примут решение, будут действовать очень быстро.
— Как быстро?
— Кто знает… Возможно, год-два, ведь чтобы вести бизнес в другой стране, надо не семь — десять раз отмерить, прежде чем принимать решение. Время у нас есть, но надо спешить.
Михаил махнул папе, приглашая его подойти к американцам. Папа направился к ним, некоторое время они там разговаривали на ломаном английском, больше говорил Михаил, он английский язык неплохо знал. Потом все направились к лошадям, и, проходя мимо, папа вручил мне газету.
— Ты пока почитай, — сказал он.
Я развернула газету и на первой странице сразу же увидела статью, в которой рассказывалось о визите в Нерчинский район Забайкальского края представителей американского штата Северная Дакота.
Делегация во главе с неким Лари Уайтом прибыла в Забайкальский край по программе создания образцово-показательной площадки с соблюдением американских форм, технологий и культуры содержания крупного рогатого скота мясного направления.
В этой же статье были фотографии представителей. Тот, что старше, был Лари Уайтом, официальным представителем торгово-промышленной ассоциации штата Северная Дакота, и представлял интересы ни много ни мало семидесяти американских компаний-производителей сельскохозяйственной продукции. Разумеется, чертов мистер Лари Уайт владел и собственной фермой, где также выращивал племенной скот.
«— Здесь мы чувствуем себя как дома, — говорит Лари Уайт. — Штат Северная Дакота по природно-климатическим условиям очень похож на Забайкальский край. Семьдесят процентов поголовья КРС в Северной Дакоте — абердин-ангусы. Мы знаем об этой породе все. И мы ищем места, где наши партнеры из торгово-промышленной ассоциации могут развивать свой бизнес».
Того, что выглядел помладше, звали Марк Арчибальд, фермер и напарник Лари Уайта также занимается разведением скота мясного направления. А еще мистер Арчибальд владел компанией, которая обеспечивала поставку оборудования и строительство зданий для содержания крупного рогатого скота.
Короче, из статьи я поняла, американским фермерам — палец в рот не клади — откусят по самое плечо.
— Ничего, Ника, — сказал папа, прочитав интервью, — прорвемся. Знаешь, как японцы говорят? Бизнес — это война, а воевать мы всегда умели, нам просто долгое время не давали возможности драться, за холку придерживали.
— Пап, может, нам лучше симменталов закупить или герефордов?
— Нет. Симменталы — это та же мясомолочка, герефорды — известная мясная порода, но так можно и бычков казахской белоголовой закупить, они ничем не хуже. Или собрать зоопарк из разных пород и черт знает потом, что с ними делать. Сейчас, Ника, государство дает субсидии на закупку импортного скота, так что пока дают — будем брать абердин-ангусов. Абердины растут быстро, у них выше плотность и выход делового мяса. Иммунка хорошая. На рынке все хотят абердин-ангусов, потому что эти бычки лучше любой породы, и нам следует идти за рынком.
В общем, намотали мы на ус информацию, посмотрели на конкурентов и отправились к себе, в Чикойский район.
На обратном пути ехали проселочными дорогами, и там, где меньше машин, папа позволял мне порулить «шишигой». На ферме у нас были трактор, внедорожник «Нива», мотоцикл «Урал» и старенькая «Газель», и я, как только ноги до педалей стали доставать, научилась ездить на всей нашей технике. Конечно, «шишига» — это не «Газель», «Газ-66» — тяжелый армейский вездеход, к тому же рукоятка переключения коробки скоростей по замыслу безумного конструктора была расположена жуть как неудобно, практически за спиной, но тем не менее я довольно быстро освоилась и гнала «шишигу» так, что только пыль столбом. Водители редких встречных машин сначала удивленно таращились, видя девочку за рулем, а затем сигналили, демонстрируя свой восторг.
— Иркутский тракт до самого востока! — во весь голос кричал папа. — И как-то раз по этому пути!
— Машина «ЗИС», груженная бензином! — подхватывала я, лихо переключая скорость с третьей на четвертую. — Решила «сто тридцатый» обойти!
И тут мы хором ка-ак грянем!
А «сто тридцатый» шел с боеприпасом,
Вела машину девушка-шофер,
Не жми на газ, не жги бензин напрасно —
Сильней у «сто тридцатого» мотор!
По пути заехали в поселок Нижний Цасучей, где одна улица — три километра. Рядом с поселком в степи находится «Чаша Чингисхана» — огромный камень высотой метров пять и шириной не меньше восьми метров, от дороги скрытый холмом, сразу и не заметишь.
Мы оставили машину на обочине и поднялись на холм. Повязали ленточку на ближайший куст дикого абрикоса, затем три раза по часовой стрелке обошли священное место. Потом долго сидели, прислонившись к теплому камню, молчали, смотрели на закат, и бескрайняя степь обнимала нас дивным запахом трав и тишиной.
На ночлег остановились в столице Агинского Бурятского округа — поселке Агинском, в мотеле-юрте на ужин заказали баншатай32 и цуйван33, а вместо чая — похожий на жидкий сыр аарса34.
Наелись до отвала и спать завалились.
В Чикойском районе мы пробыли до середины июня. Пока в Мензе папа с дедушкой крышу дома латали, вокруг огорода забор новый ставили, я в Укыре с дедушкой Мамонтом присматривали за табуном лошадей, а когда выдавалось свободное время, мы бродили по тайге. На лошадях по едва заметным звериным тропам сквозь заросли березняка, ольхи, цепкого шиповника, пахучей смородины и багульника поднимались далеко в сопки и, обходя скальные осыпи и заросли кедрового стланика — хвойных кустов высотой два-три метра, — добирались до самых вершин — «гольцов», где среди ложбин можно было заметить оставшиеся с зимы залежи темного, ноздреватого снега. Идти через стланик было очень трудно даже на лошади, и дедушка меня сразу предупредил: на гольцы без ружья и собаки лучше не ходить, медведей много, подойдет — не заметишь.
В то лето я научилась стрелять с лошади на ходу. В Забайкалье очень много белки, в иной год, урожайный на кедровый орех, белка шла волной с хребта на хребет. Спрос на беличьи шкурки всегда стабильный, и укырские охотники, бывало, за день по двадцать—сорок штук наколачивали. На белку ходят обычно с собакой, и это тот еще труд, скажу я вам. Утром выходишь в мороз, лайка-бельчатница впереди бежит. Вроде бы ничего сложного, но на самом деле вокруг горная тайга, и, допустим, собака нашла белку на одной сопке, облаяла, охотник пока подобрался по кустам и снегу, спина взмокла. Только добыл, шкурку снял, а тут опять лай на другой сопке, собаке-то что, она бегает и брешет, а у охотника от такой охоты круги в глазах и ноги отнимаются. По этой причине укырские охотники за белкой ходили на лошадях и стреляли с седла, из «мелкашки» били белке в глаз без промаха. Стрелять с лошади — это не с позиции «упор лежа» цель высматривать, и хорошо, если лошадь стоит, это еще куда ни шло, но стрелять по ходу движения — это реально наивысший уровень. Я даже несколько раз пальнула из-под брюха лошади, как Саид в фильме «Белое солнце пустыни». Все просто: левую ногу из стремени освобождаешь, ныряешь вправо и вниз и стреляешь. И тут главное, пороховыми газами лошадиное брюхо не обжечь, от боли она так рванет, что тормозить придется головой. Своей, конечно.
Кроме «мелкашки» мне довелось стрелять из «мосинки» — драгунской винтовки 1921 года выпуска. Именно этой винтовкой мой прадед отстреливался от бандитов барона Унгерна. Классная «мосинка», что и говорить, легкая, прикладистая, мощная и безотказная. С такой хоть на медведя, хоть на лося можно ходить. На чердаке я нашла старую шапку-ушанку и в походе по тайге повесила ее на ветку, отошла на триста метров, легла на землю, винтовку пристроила на рюкзаке, прицелилась — бац! От шапки одни уши остались.
А знакомые пацаны в Мензе по секрету от родителей показали мне «мосинку» с обрезанными прикладом и стволом, настоящий кулацкий обрез. Пальнула из него пару раз и скажу, что более бесполезного оружия я не видела. Грохот, как из пушки, отдача страшная, прицельность так себе, из ствола пламя на полметра. В общем, из обреза только в упор стрелять, на что, собственно, он и был рассчитан.
В окрестных селах оружие хранилось еще с Гражданской войны, не удивлюсь, если у соседей на чердаке спрятан пулемет Льюиса, и то сказать, места-то глухоманские, приграничные, ни милиции, ни прокуратуры, скорее волшебник в голубом вертолете прилетит, чем прокурорский работник. Время от времени, правда, приезжала милиция, требовала сдать незарегистрированное оружие, но кто ж им отдаст? Дураков нет.
Еще мы на рыбалку ходили. Рыбачили на Мензе и горных речках в окрестной тайге. Забайкальские реки быстрые, порожистые, вода ледяная, ладошкой зачерпнешь, глотнешь, и зубы ломит, такая холодная. Рыба совсем другая, не такая, как у нас в средней полосе. Стремительные хариусы с огромными радужными плавниками, пятнистый ленок и, конечно, таймень — царь-рыба всех рек к востоку от Урала. Ленков и хариусов я ловила на спиннинг, который в Москве купили, а дедушка на простую удочку, и он всегда больше меня рыбы вылавливал. Так что не в снасти причина удачной рыбалки, а в умении. На тайменя обычно ставили в ночь закидушки, ловили на искусственного мыша или мелкого ленка на крючок наживляли. Один раз нам попался здоровяк, на двадцать килограмм потянул, а другой раз мне повезло, вытянула катушкой тайменя на пятнадцать килограмм. Сама бы я ни за что не смогла вытащить, измучилась его к берегу подводить, хорошо, папа помог. Здоровый таймень, сильный, тяжелый и скользкий, я едва его в руках удержала. Сфотографировались с ним и отпустили, пусть живет, а нам и ленков хватит.
В начале лета в Забайкалье открывалась охота на изюбрей, из молодых рогов которых делают ценное лекарство — пантокрин. В первых числах июня дедушка в Укыре получил лицензию на отстрел изюбря-пантача, и мы втроем на лошадях отправились на солонцы, специальное место, куда олени приходят, чтобы соль погрызть.
По старой, едва заметной в густой траве таежной тропе, преодолев два перевала, мы поднялись к верховьям реки Арангар. Затаборились в летнем балагане с односкатной крышей из коры лиственницы и после полудня направились к солонцу — изрытому копытами участку земли посреди тайги.
— Можешь следы читать, Ника? — спросил дедушка.
Я краем глаза взглянула на папу. Он хитро улыбался. Зверье и в наших нелидовских лесах обитает, так что следы я умела читать с раннего детства.
— Вот это… Крупный бык прошел, — сказала я, всматриваясь в отпечатки копыт. — След большой, круглый. А здесь самки-оленухи наследили, у них копыта стильные, узкие и острые.
— От така брава Ника! — похвалил меня дедушка. — Ты, паря, настоящая следопытка.
Мы прошли к месту засады, по-забайкальски «коченок», — невысокому срубу из крупных бревен с прорубленным окошком для наблюдения и стрельбы. Дедушка положил на бревно сидушку из шкуры гурана, присел, через прицел «повелителя болотных равнин» посмотрел в сторону солонца.
— Ну, вроде все путем. Бог даст, завтра с пантачом будем.
До вечера мы отдыхали на таборе, рыбачили. Сварили уху по-забайкальски, это когда в котелок вместе с рыбой забрасываешь луковицы саранок35. И такой необычный вкус получается… пряный.
Вечером папа и дедушка, оставив мне «мосинку», ушли на солонцы, и я осталась одна. Ни тебе певчих птиц, ни разговоров, ничего. Слышен только переливчатый шум воды на речных перекатах и шорох ветра в кронах деревьев. Изредка всхрапнет то одна, то другая лошадь на привязи, в глубине лесной чащи пролает гуран — «гхао-гхао», мелькнет в бесшумном полете силуэт совы, и снова тяжкое безмолвие окутывает таежные дебри. Все-таки не зря говорят — глухая тайга.
Утром из балагана вышла — туман по-над водой стелется, тайга по берегам стеной, от реки до самых гольцов — кедры разлапистые, стволы в толстых наростах смолы, тут и там скальные россыпи и мох по колено. Воздух свежий и такой ароматный — голова кругом идет, а после грозы так вообще чистый кислород.
Вскоре вернулись с солонцов папа и дедушка. С добычей — огромными лобными рогами изюбря на шесть отростков, и сразу принялись варить панты, очень ответственное дело. Иначе не довезешь, потеряют цену. И так получилось, провели мы в тайге целую неделю. По двадцать раз на дню опускали рога в кипящую воду на две-три минуты, затем сушили под навесом, пока наконец панты не провялились и не стали твердыми. Изюбря же с солонцов пришлось выносить частями. Всю неделю мы питались шашлыками, коптили и тушили мясо. Дикое мясо жесткое, жира мало, варить его замучаешься, и бульон получается темный, и мясо как резина. Потому изюбрятину и прочую дичь лучше всего тушить с травами несколько часов, тогда мясо полностью раскрывается во вкусе.
Пока было время, дедушка сводил нас на лечебный радоновый источник. Горячий ключ бил из-под отвесной скалы и стекал в небольшую заводь полметра глубиной. Я заходила в воду, садилась прямо на песчаное дно и, вытягивая ноги, погружалась по самую шею. И торчала в заводи, как выдра, ловила лечебный кайф. Но больше пятнадцати минут не могла вытерпеть, очень горячо, и сердце начинало сильно-сильно стучать.
За несколько дней до отъезда я и папа съездили в Карымский район, посмотрели наши будущие владения. На «шишиге» доехали до небольшого старинного села Солонцово, где жили знакомые папы, взяли у них лошадей, с собой в дорогу котелок, кружки-ложки, в берестяном коробе — кусок вареной баранины, хлеб, черемшу соленую, пучок редиски, пачку чая и овсяное печенье.
Выехали рано утром, в селе уже вовсю дымили трубы летних кухонь, горланили петухи, взбрехивали собаки, под солнечными лучами медленно оседал туман, и улицы, мокрые от росы, так и курились паром. И голубое небо было такое прозрачное, с легкой россыпью курчавых облаков, и не верилось, что прогноз погоды обещал дождь.
Под седлом у папы была серая в яблоках флегматичная кобыла по кличке Мурзилка, а мне достался вороной масти жеребец со странной кличкой Фидель. В честь Фиделя Кастро, что ли, назвали? Или кубинской революции? Лошади в деревенском хозяйстве все больше телеги тягали, а тут Фидель почувствовал свободу и то и дело стремился перейти на плавную, размашистую рысь, так ему не хотелось идти шагом.
Несмотря на раннее утро, возле поселкового магазина уже толпились селяне, бывшие колхозники, нынче безработные алкоголики. У каждого на лице отчетливо читалось: лучше кашки не доложь, но работой не тревожь.
Молодой парень в спортивных штанах и тельняшке с оторванными рукавами долго смотрел на нас безумным взглядом, потом вдруг начал хлопать ладонями по коленям и хрипло загорланил:
— Пусть рвутся шашки, динамит и аммонал, а на хрен сдался Беломорский мне канал! Эй, ковбои, помогите опохмелиться!
— Пап, они странные, — сказала я, когда мы отъехали.
— Не обращай внимания, это накипь. Со временем многие из них уйдут. Выживут умные и сильные, те, которые создают.
Он помолчал и добавил:
— Водка и лень гнут нас и убивают, и врага нам не надо.
— Я это давно заметила.
— В Штатах народ на ранчо работает на порядок больше нашего, и не пьют.
Мы ехали и рассуждали, почему в Монтане люди работают, а у нас баклуши бьют и на власть с надеждой смотрят, мол, вот придет царь-батюшка, и счастье в корзинке принесет, и богатство, и цены на водку снизит.
— В России норма жизни жаловаться буквально на все, — сказал папа. — На безденежье, дороги, цены, депутатов-воров. В Штатах ныть и на жизнь пенять не принято. Нытье в жизни ничего не решает. Ну поныл ты, и что, денег больше стало или счастья прибавилось? К тому же уныние — тяжкий грех, а многие американцы, особенно в глубинке, чтут божьи заповеди.
За околицей села чистый, холодный ключ стекал в деревянный желоб, сделанный из цельного дерева. К ручью-желобу немногие коровы поселка уже сбредались на водопой.
— В Америке на работу смотрят совсем по-другому, — продолжил папа. — Там работой дорожат, нет работы — нет жизни. А у нас люди все еще не могут от советских привычек избавиться, кое-как поработали, что-то получили, кое-что украли, водки выпили, власть поругали, и вроде жизнь удалась.
— Работа — не волк, в лес не убежит, — сказала я.
— Вот-вот, — папа вздохнул тяжко и чертыхнулся.
Я тут же перекрестилась, чтобы сатану отвадить.
— Не умеем мы жить, — сокрушенно вздохнув, сказал папа. — Смерть принять, жизнь отдать — это запросто, за стакан водки соседу голову проломим, а вот день за днем жить в труде и по совести — сложно для нас. Вместо того чтобы работать и созидать, мы ноем и стонем, все кругом у нас плохие, всех во всем виним, а сами пиво по углам сосем и мечтаем, лежа на печи, волшебную щуку из проруби вытащить. У нас даже сказки для лодырей придуманы, был Иван-дурак, и тут вдруг он с какого-то перепугу переобулся, в котел прыгнул-выпрыгнул и стал царевичем. Сбылась мечта лоботряса.
— А в Америке как с мечтой, пап?
На какое-то время папа задумался, потом ответил:
— В Америке… Трудно сказать, Ника… Сколько я там был по времени? Два месяца, это разве срок. Но я заметил, что жизнь в Америке — это все-таки постоянный стресс, особенно если ты живешь в крупном городе. Заметил, что в Штатах нет дружеского общения, народ уж слишком сам в себе, улыбчиво-лицемерен, плюс постоянный страх потери работы, от такой жизни многие американцы пребывают в депрессии. Миллионы людей начинают день с успокоительных таблеток и анаши. Все пропитано культом денег, везде и все — бизнес и ничего личного. Помнишь фильм «Ограбление казино»? Бред Питт там сказал истинную правду: «Америка — это не страна, это бизнес». Человек в Штатах по сути одинок, если он не в общине, и не защищен никак, если у него нет денег. В глубинке Америки, на ранчо, поспокойнее, конечно.
— Разве там есть общины?
— Конечно, есть. Все общины держатся верой. Неважно, амиши36 это, или наши эмигранты-старообрядцы, или мормоны37, у каждой общины своя вера, свой мир. Но большинство людей живут сами по себе.
— У нас тоже без денег далеко не уедешь.
— Я думаю, менталитет у нас другой, более человечный, что ли. В Америке, если у человека нет денег на оплату коммуналки, его выставят на улицу, и он будет жить под мостом в коробке из-под холодильника. У нас даже самого последнего маргинала за долги могут выселить из квартиры, но ему дадут другое жилье, в общежитии или деревне. Без крыши над головой не оставят.
Еще заметил, в Штатах очень много насилия. Вся нация построена на насилии, на подавлении других, а чтобы подавить других, причины всегда найдутся, а если не найдутся, их можно придумать и возвести в закон.
Природа красивая, но в иных местах очень недружественная к человеку. В Техасе и других южных штатах страшная жара, гремучие змеи, пауки, в общем, беззаботно по лугам не побегаешь, и там такие кактусы есть, у них листья, или как их называют?.. Как ножи, упадешь на них — проткнут насквозь.
Где-то в глубине леса ошалело затрещал козодой, предупреждая обитателей о нашем присутствии.
— Эк он подхватился, — папа улыбнулся, слушая моторную трель лесного сторожа, затем продолжил:
— Зашел в закусочную, мне предложили морс, готовят его, просто наливая из-под крана воду и добавляя сироп. Наверное, вода чистая, но все равно как-то не по себе. В городах народ все больше в торговых центрах время проводит. Едят, вещи покупают, снова едят. Гамбургеры, хот-доги, бурритос, стейки. Очень много сахара в продуктах, даже простой салат кажется сладким.
Если честно, в целом мне показалось, что Штаты — сильно переоцененная страна, у меня, пока я там находился, все время было такое чувство, что Соединенные Штаты — это масштабные театральные декорации или какая-то пирамида, которая вот-вот рухнет.
— Почему же люди туда едут?
— В мире всего четыре страны, которые поднялись на привозной рабочей силе, будь то рабы или эмигранты: США, Канада, Австралия и Новая Зеландия. В стране, где все откуда-то понаехали, легче войти в общество, во Франции или Португалии так легко своим не станешь. Наши едут еще и потому, что мы долгое время были закрытой страной и все еще мыслим голливудскими фильмами и картинками о чудесной загранице. К тому же в нашей славянской ментальности заложена вера в далекую справедливую землю, где сладкая жизнь, где текут молочные реки с колбасными берегами, где все живут по закону, работают мало, имеют много. Если эта земля и существует, называется она уж точно не США или Канада.
Папа замолчал, и какое-то время мы ехали в тишине.
— Скажу, что мне приглянулось. Американцам за триста лет вбили в голову, что успех в жизни в их руках, и пусть это красивая сказка, пусть, но она работает на позитив в обществе. Никто не ждет, что придет добрый царь-генсек-президент и решит все их личные проблемы. Все считают свои проблемы только своими и решают их сами. Зависть есть, но не такая, как у нас, не то, чтобы у соседа корова сдохла, а чтобы моя теленка родила. А если получилось так, добился успеха человек — почет ему и уважение. У нас же построил ты дом, большой и красивый, — соседи сожгут, чтобы не выделялся и жил, как все, в нытье, пьянстве и лени.
Наш народ в принципе не любит обеспеченных людей, считают, что если богатый, то вор. Мы живем в достатке, но разве мы воры? Поменьше бы зависти, жадности, нытья, водки и безнадеги, побольше трудолюбия и чтения книг, — цены бы нам, россиянам, не было.
Дорога тянулась в горы длинной просекой сквозь сосновый и лиственничный лес. И так хорошо было ехать в пахнувшей смолой тишине! Чуть позвякивали уздечки, копыта лошадей глухо ступали по земле, усыпанной сосновыми шишками и высохшей, желтой лиственничной хвоей. В глубине леса слышался дробный стук дятла, куковала кукушка, и рябчики, беззаботно пересвистываясь, порхали тут и там.
Пройдя через перевал, мы вышли к скалистому плато.
За нашими спинами таежными увалами громоздился Даурский хребет, а внизу на многие километры вокруг раскинулась холмистая степь. Огромный орел, высматривая добычу, описывал в небе широкие круги. Небольшая река несла через долину темные, быстрые воды. Вдоль речных берегов курчавились зеленью заросли ильма, черемухи, боярки и дикой яблони. В километре от правого берега виднелся заброшенный летник для скота.
Степь до горизонта пестрела цветастым покрывалом разнотравья: розовый цвет — марьин корень, желтый — маки, одуванчики, в воздухе колыхался густой пряный запах чабреца — богородской травы.
По узкой тропе, пробитой в траве гуранами, мы спустились к реке.
— А надо — бычка заарканим, повалим и клеймо поставим! — закричала я, пуская Фиделя вскачь. — Да-у-ри-я-я!
Сзади послышался лихой свист папы.
За рекой, в километрах пяти-семи, стеной высилась скалистая гряда по меньшей мере в сотню метров высотой. Со стороны скалы выглядели так, как будто некий огромный подземный зверь вздыбил свою спину и пропорол степь острыми, зазубренными каменными шипами. Настоящая Драконова Стена, как в «Великой Охоте» Роберта Джордана. И казалось мне, что вот-вот из-за скал появятся неистовые в своей безжалостности всадники Чингисхана и хлынут «через Драконову Стену будто поток. До самых Сияющих Стен».
— Вот это да! Смотри, пап!
— Я, когда в детстве в село приезжал, к этим скалам с пацанами в поход ходил.
— И земли здесь на тысячу голов абердинов, не меньше!
— Вот здесь и поставим дом. Здесь и вода рядом, электричество от солнечных батарей наладим или ветряк поставим. Вокруг будут наши пастбища. Смотри, Ника, долина в низине и прикрыта сопками, подветренная сторона, с одной стороны — скальная гряда, с другой — река. Зимой как пить дать придут волки, им по-любому придется выходить на открытое пространство, ну вот мы их и встретим.
— Как полагается, ага.
— Бычкам мороз не страшен, они сквозняки не переносят. Возьмем в Карымском списанные шпалы и сделаем из них ветрозащитные стены, как в Монтане местные фермеры делают.
Мы пустили лошадей шагом, объехали скалы, осматривая причудливые нагромождения камней и пещерные входы, скрытые зарослями дикого абрикоса и барбариса.
Папа показал мне пещеру, где он лазил еще в детстве. Это была узкая, глубокая расщелина, и я туда полезла с фонариком, любопытная. Глубина пещеры была метров пятнадцать, на самом дне грудой лежали крупные кости, мне этого зрелища было достаточно, чтобы пулей вылететь на поверхность.
— Там кости, пап! — закричала я.
Папа был невозмутим.
— Ну, кости, и что кости? Динозавры.
— Пап, ты смеешься?! Какие динозавры?
— Ну как сказать… В агинских степях есть пещера Хээтэй глубиной сто пятьдесят метров. Ученые нашли там кости саблезубого тигра и древнего носорога. Так что и здесь они могут быть.
Внезапно из соседнего каменного разреза вырвался крупный гуран и, увидев нас, ошалело шарахнулся в сторону, скрываясь за скалой.
Папа свистнул ему вслед.
— Вот и кости побежали, — засмеялся он. — Почему-то любят гураны в скалах шхериться.
— А помнишь на острове Робинзона Крузо козел в пещере жил?
Папа кивнул.
— Он там и помер. Вот и здесь, наверное, назревает похожая история.
— Пап, а что значит Хээтей?
— По-бурятски это значит Узорчатая, но у пещеры есть и другое название — Махачин — Людоедская. Люди там часто пропадали бесследно, потому так и прозвали. Ладно, не будем о грустном, давай-ка лучше пальнем из карабина.
И мы принялись стрелять по камням. Настоящий «оленебой», карабин «марлин 336» с перезарядкой скобой Генри38, оказался парнем что надо, и я не подкачала, на сотню метров из десяти выстрелов — десять попаданий, тогда как папа два раза промахнулся. Он решил взять реванш и промазал подряд три раза по камню с кулак величиной.
— Солнце что-то в глаз светит… — попытался было оправдаться он.
— Ну да, ну да, — согласилась я и одним выстрелом сшибла камень.
— Девушки стреляют лучше, потому что у них дыхание снайперское, — проворчал папа.
Я только улыбнулась.
Папа поставил шесть камней, на весь магазин «марлина». И я принялась палить, только скоба успевала лязгать. Шесть выстрелов — шесть попаданий.
И тут я оценила мнение папы, что «марлин» лучше хваленого «винчестера» хотя бы тем, что стреляные гильзы не вылетают перед лицом, а уходят вправо и вниз.
Папа покачал головой, одобрительно похлопал меня по плечу.
— Тебе бы на соревнованиях по стрельбе выступать, Ника. Все призы были бы твои.
— Какие наши годы, пап. Возьмем и призы.
Он улыбнулся. Приятно ему было мое мастерство.
После стрельбы мы полезли на скалы, и папа показал, где он в детстве собирал для коллекции разные минералы, и там среди разбросанных осколков дымчатого кварца, аметиста, аквамарина и горного хрусталя мне повезло найти чудесный камень золотисто-желтого цвета, на ладони он смотрелся словно кусочек солнца. Папа внимательно осмотрел кристалл, постучал ногтем, посмотрел на свет.
— Похож на гелиодор, только мелковатый какой-то… — вынес он вердикт.
Я камень сразу в карман положила, мой будет, пусть и небольшой и совсем не драгоценный, зато красивый.
Оставив скалы, мы направили лошадей в степь.
О эта забайкальская степь! Сливающийся с линией горизонта сумасшедший простор кружил голову пряным запахом трав. Дальние пологие сопки, они… словно плыли в горячем мареве; легкий ветер раскачивал зеленые волны дикого клевера, разукрашенного желтыми россыпями одуванчиков, синими васильками, трубчатыми фиолетовыми гроздьями байкальского шлемника, нежными белыми и пурпурно-розовыми лепестками марьиного корня39 и самыми прекрасными цветами забайкальских степей — саранками — желтыми, белыми и тёмно-красными в чёрную крапинку.
То и дело выпархивали из травы жаворонки, неумолчно трещали кузнечики, свистели тарбаганы, и высоко в небе, распахнув широкие бурые крылья, парил орел. Все как в фильме «Открытый простор». Так и казалось, рядом, за холмом, Кевин Костнер и его немногословные компаньоны по перегону скота из Техаса в Вайоминг готовят под навесом из парусины бобы на ужин и, глядя на дождь, пьют кофе из железных кружек.
А вот и дождь, легок на помине.
От монгольской границы в нашу сторону гигантской стеной опускалась на степь иссиня-черная туча. Не было слышно ни малейшего звука, только зловещая тишина и быстро наступающий мрак.
— Дождь грянет, — сказал папа. — Сейчас вдарит не по-детски, надо убегать, в степи во время грозы опасно. И промокнем до нитки.
— Возле реки летник стоит, пап. Успеем?
— Надо успеть.
Оглядываясь на приближающееся сизовато-черное чудище, мы развернулись и крупной рысью направили лошадей к старому летнику. Мурзилку и Фиделя лишний раз не надо было подгонять. Они и сами были рады убраться от грозы куда подальше.
Мы и сотни метров не преодолели, как внезапно подул холодный ветер, ударили первые раскаты грома. Оглянувшись, я так и ахнула. Еще совсем недавно полные цветущей жизни холмы замерли в страхе перед надвигающейся стихией. Исчезла степь, исчез горизонт, вместо него за нашими спинами стеной — от земли до неба — клубился черный, потусторонний мир, и этот мир стремительно приближался, накатывался на нас гигантским асфальтоукладочным катком.
— Быстрее, Ника! — крикнул папа.
Лошади перешли на галоп. Опустив голову к гриве, я подбадривала Фиделя свистом и криками.
Вдруг прямо над головой дважды сверкнуло, и следом, без всякой паузы, оглушительно, с треском громыхнуло. Сто процентов, у половины всех местных сурков под землей в этот момент случился разрыв сердца. У меня у самой барабанные перепонки едва не лопнули.
— Давай, Фидель! Быстрее! — кричала я.
Огромная черная туча скрыла небо, резко потемнело, шквальный ветер швырнул на землю первые крупные капли дождя, и это было лишь началом приближения обезумевшей стихии.
Внезапно я заметила тарбагана. Он столбиком стоял на небольшом, изрытом нормами холме, тревожно всматриваясь вдаль, словно в ожидании.
— Пап, смотри, тарбаган!
И тут над нами вновь сверкнуло, затем накрыло чудовищным ударом грома, и тарбаган, пискнув нечто вроде «мне кабздец, ребята, не поминайте лихом», повалился на землю.
— Ой, убило тарбагана, пап! Молнией убило! — завизжала я.
— Да нет, это он в обморок кувыркнулся! — Папа направил лошадь к норе и, остановившись на миг, склонился, схватил тарбагана за толстую холку, встряхнул. Тут же очнувшийся тарбаган задергался и запищал, и папа бросил его ко входу в нору, куда он не замедлил юркнуть.
Подгоняя лошадей, мы мчались и мчались, и вот уже впереди Драконовы скалы, а за ними летник и река. И тут огненный, марсианский росчерк молнии врезался в землю буквально в нескольких метрах от нас по ходу движения, следом влупил фантастической силы громовой удар, и пространство вокруг накрыл сильнейший запах озона, как будто рядом взорвался огромный кондиционер. Фидель заржал и, резко остановившись, встал на дыбы.
Я рванула поводья, каблуками сапог пришпорила коня.
— Вперед, Фидель! А ну вперед, мальчик!
Папа развернул лошадь ко мне.
— Что случилось?!
— Все нормально! — крикнула я.
Хотя, честно сказать, я так перепугалась, душа в пятки ушла.
— Уже рядом, Ника, немного осталось!
Обогнув скальную гряду, мы устремились к летнику. До него было примерно километра два по прямой, мы мчались как бешеные. А вокруг безумствовала сухая гроза. Молнии били в землю одна за другой, грохотал гром, и все вокруг было как в фильме «Восстание миров», словно инопланетные чудовища долбили землю лучами смерти.
Ё-моё, мы неслись от грозы, как жертвы от вампиров, и ворвались под крышу летника как раз в тот самый момент, когда на наши спины посыпались крупные и тяжелые капли дождя. Развернув лошадей к входу, мы переглянулись и, счастливые, стукнулись кулаками. Успели!
В очередной раз полыхнула молния, ударил гром, и разверзлись хляби небесные. Дождь падал сплошной стеной, настоящим водопадом, я такого никогда в жизни не видела. Мы сидели на лошадях под крышей, а перед нами буквально в двух метрах низвергался сплошной поток воды.
— Однако льет… — папа выглядел явно озадаченным. — Ничего, грозовой дождь — это ненадолго.
И точно. Спустя пятнадцать минут ливень стал постепенно стихать, а вскоре и вовсе прекратился. И голубое небо распахнулось восхитительной чистотой, словно его усердно промыли «Фейри», и снова зазвучали трели жаворонков и трескотня кузнечиков, и свежий воздух заструился медовым запахом мокрых цветов. И вот уже под лучами солнца заискрились, переливаясь всеми цветами радуги, нанизанные на траву крупные капли дождя, и сама радуга перекинулась через степь огромной аркой, настолько яркой, зримой и четкой, что казалось, по ней можно было проехать на лошади.
Мы так и смотрели во все глаза на эту красоту и молчали, зачарованные.
Полчаса спустя на берегу реки уже пылал костер. Мы перекусили холодной бараниной с черемшой и молодой редиской. Черемша — нереально вкусная, но запах от нее круче чеснока, дыхнешь — кони падают. Потом заварили чай в котелке и долго сидели возле костра. Смотрели на огонь, на говорливый поток реки, на степь, на синие сопки Даурского хребта на горизонте и представляли, как построим здесь свою новую ферму и начнем новую жизнь. Я предположила, как будет рад Салхи, когда увидит степь.
— Да уж, для него здесь самые подходящие места, — согласился папа.
Наверное, это был самый счастливый день в моей жизни. Воды реки неслись мимо нас, как поток бесконечного времени. Облака фантастическими белыми фурами плыли и плыли по небу, время от времени закрывали солнце, и тут же вновь густая тень ложилась на холмы, темная сторона — светлая сторона, темная — светлая…
— Вот так и жизнь человеческая, — покусывая травинку, сказал папа. — Светлая полоса сменяет темную, и наоборот.
— У нас сейчас светлая.
— Самая что ни на есть.
***
Домой, в Тверскую область, решили ехать на «шишиге».
— Когда будем переезжать, часть вещей отправим контейнером, остальные погрузим в кунг. В нем и жить можно будет, пока дом не построим, — сказал папа.
Попрощавшись с родственниками и знакомыми, мы рассчитали по карте маршрут и покатили на запад.
Само собой, целый день угробили, чтобы добраться до районного центра Красный Чикой, там заночевали, потом до Петровск-Забайкальского доехали, переночевали и уже оттуда через Мухоршибирь и Тарбагатай погнали к Байкалу.
В Улан-Удэ отдохнули в мотеле и направились к Иркутску. Дорога шла вдоль скрытой завесой утреннего тумана реки Селенги. Мы ехали-ехали и все ждали Байкал, и, когда перед нами внезапно распахнулась огромная пустыня воды, мы так и ахнули, я прежде на море никогда не была, а тут вот оно, самое настоящее море, священный Байкал. Сине-зеленые воды озера лежали в огромной чаше, вокруг которой громоздились заросшие тайгой горы. Красота неописуемая!
— Такое огромное озеро, пап.
— Байкал по размерам как Бельгия и даже больше, — ответил папа.
Хотели мы искупаться, да вода уж больно холодной показалась. Поэтому мы просто ехали и любовались видами озера, благо трасса шла вдоль берега, рядом с железной дорогой — Трансибирской магистралью.
Перед стокилометровым Култукским перевалом заскочили в Слюдянку, папа предложил взглянуть на железнодорожный вокзал, построенный из чистого мрамора еще в начале прошлого века. Полюбовались, сфотались на фоне здания и полетели к Иркутску. Почти сразу трасса превратилась в опасный горный серпантин. Местные обдолбанные гонщики неслись как безумные, постоянно приходилось притормаживать, пропускать дураков как встречных, так и попутных.
На механике «шишиги» быстро как бы не едешь, но, когда вторую подтыкаешь, движок ревет как подорванный, и создается чувство нереальной скорости.
Самое трудное — пройти Култукский перевал, это горная дорога, и не дай бог, если у кого откажут тормоза.
— Если чем и знаменит Култукский перевал, так это «аленями» за рулем, — сказал папа, пропуская очередного безголового обгонялу-суицидника.
И ведь реально как же они задолбали, собаки сутулые! Летят через сплошную, идут на обгон в закрытых поворотах, под запрещающими знаками, алени, как есть алени!
В конце концов серпантин трассы вправо-влево и вверх-вниз порядком нас утомил. Заметив на одном из поворотов стекляшку кафе, мы решили остановиться, чтобы отдохнуть и перекусить. Кафе оказалось очень удачно расположенным — здание на взгорке, с огромными окнами и потрясающим панорамным видом на Байкал. Среди множества посетителей особенно были заметны китайские туристы, слышалась также английская, французская речь, по всему видать, путешествие на Байкал становится популярным среди иностранцев.
Пока папа ставил «шишигу» на парковку, я заняла очередь к раздаче.
И сразу увидела Сильвестра.
В общем-то его трудно было не заметить. Среди толпы, одетой в джинсы, шорты и бриджи, он выделялся своей формой — черной с головы до ног, от лихо надетого слегка наискось черного берета до черных, с антрацитовым отблеском, кожаных берц. «Симпатичный», — подумалось мне. Высокий, широкоплечий, глаза цвета глубокого синего моря, весь такой спокойный, сдержанный, как обычно бывают сдержанными много чего повидавшие люди. Я взглянула на него, он на меня и тут же отвел взгляд. Стеснительный или скромный? Я не успела прийти к какому-либо выводу, потому как парень, взглянув на лестовку в моей руке, замер в неподдельном удивлении. Стянув с головы берет, он взъерошил короткие темно-русые волосы, сунул руку во внутренний карман кителя и вытащил такую же лестовку. И тут уже меня как молнией шарахнуло.
В кафе царил приглушенный людской говор, певучая французская речь за спиной причудливо смешивалась с русской и китайской, но все это казалось только фоном, я смотрела на него, он на меня, мы смотрели друг на друга, как… как два еврея в толпе арабов.
— Ника, за кем стоим? — раздался сзади голос папы.
Я вздрогнула.
Папа взглянул на меня, потом на парня и все понял. Папа у меня сообразительный в этом плане.
Парень бросил короткий взгляд на папу, сделал шаг назад и взмахом руки предложил занять очередь впереди него. «Мы с вами одной крови…» — говорил его взгляд. Папа благодарно кивнул, подтолкнул меня.
— Пап, что это за форма? — спросила я шепотом.
— Морская пехота. И, судя по шеврону, — Черноморский флот.
Мы взяли по стакану брусничного морса, а папа еще и вареников с картошкой, прошли в зал и разошлись по разным столикам. Я теперь понимаю, папа специально так поступил, дал нам возможность познакомиться и поговорить.
Я присела за свободный столик, развернула холщовую ткань, достала рыбный пирог, нам его еще в Укыре бабушка приготовила в дорогу.
Отломила кусок, сижу, жую.
Морпех, проходя мимо стола, замедлил шаг, на подносе у него тарелка жареной картошки, бифштекс, графин брусничного морса.
— Христос впереди нас, — поздоровался он.
— И есть, и будет, — ответила я и кивнула на свободный стул напротив: — Здесь не занято.
Он присел, достал из сумки железную чашку, переложил туда картошку и бифштекс, следом достал кружку, перелил из графина морс, отпил и улыбнулся, глядя мне в глаза.
— Сильвестром меня кличут, — представился он. — Сильвестр Ануфриев.
Он говорил по-русски, но с чуть заметным акцентом, словно иностранец.
— А я — Ника Гантимурова.
— Откуда будете?
— Мы были в Забайкалье, сейчас домой едем, в Тверскую область, ферма у нас там.
— Далеко забрались…
Вот так мы и разговорились и познакомились. Сильвестр рассказал, что он из общины боливийских «часовенных», самых закрытых миру старообрядцев.
В начале нулевых годов решили они всей общиной переехать в Россию по программе переселения соотечественников. Продали дома, скот и поехали. Для поселения предложили им Белгородскую область.
— Не заладилось у нас там, — вздохнул Сильвестр. — Сначала нам говорили, что визы не нужны, а потом оказалось, что нужны. Документов российских нет, кредиты не выдают, займы невозможно получить. По-русски мы говорим, а пишем плохо, и потому обмана много среди власти.
— А в Боливии чем занимались?
— Скот разводили, пшеницу сеяли, рис, кукурузу, бананы, ананасы, рыбу в прудах растили. В Белгородской области нам предложили жить в пятиэтажном доме, как так можно?
Я кивнула, соглашаясь. Земля — источник жизни общины. Старообрядцы испокон веков живут уединенно и работают на земле. В городе нам жизни нет. В городе мы погибнем, исчезнем, как кусок масла на раскаленной сковороде.
— Помыкались мы, потом связались с нашими, которые переехали на Дальний Восток. Они нас к себе позвали. Там тоже не мед, но все же лучше, чем в Белгороде. Хорошо, что мы никаких документов по программе не подписывали, а приехали в Россию сами по себе, иначе пришлось бы платить расходы по переселению.
Сильвестр подцепил вилкой кусок бифштекса, прожевал, отпил из кружки морса и продолжил:
— На поезде неделю добирались до Хабаровска, а там на машине через тайгу. Два села, наших много живет, помогли на первых порах. Дома в селе заброшенные, но как только мы заселились, так хозяева появились. В общем, решили вопрос с хозяевами, только жить начали, как меня в армию забрали. Я в военкомате, когда привезли, говорю, как же мне служить, если я по-русски плохо читаю и пишу? Что можешь делать, спрашивают, ответил, что хлеб сеять могу, за скотом ухаживать, машину водить, трактор, стрелять… у нас в Боливии свой пруд был, мы там рыбу разводили, и порой крокодилы в пруд наведывались, приходилось их отстреливать. И еще нанду беспокоили, на полях наших паслись.
— Нанду?
— Это страусы, — пояснил Сильвестр. — Короче, как только в военкомате услышали про стрельбу по крокодилам, посмеялись и говорят, тебе, парень, прямая дорога в спецназ. И отправили меня в морскую пехоту на Черноморский флот. В учебке выучили на снайпера, потом нашу роту погрузили на БДК «Азов», и пошли мы в Красное море пиратов сомалийских к закону и порядку принуждать.
— Ух ты, интересно!
— Кое-что посмотрел, да, — Сильвестр отхлебнул морса и посмотрел на бескрайнюю синию гладь воды за окном. — Билет мне оплатили до Хабаровска, но я сошел с поезда в Иркутске, очень хотелось Байкал посмотреть.
— Да, Байкал — это сила.
— Ну а вам как живется? — Сильвестр бросил взгляд на мою лестовку, лежавшую на краю стола.
Настала моя очередь рассказывать о жизни.
Сильвестр внимательно выслушал меня и спросил:
— Тятя твой не нашей веры?
Я отрицательно покачала головой.
— Так получилось.
На какое-то время за столом повисло молчание, затем Сильвестр кашлянул в кулак и поинтересовался:
— Как же вы живете без общины? Без общины нельзя, не по-божески так жить.
— Так получилось, — повторила я.
Сильвестр замолчал, и, глядя в окно, пил морс, я отщипывала от пирога кусочки, кидала в рот, медленно разжевывала.
— Ты замужем?
— Нет, с чего бы? — удивилась я. — Я в школе учусь, осенью пойду в седьмой класс.
— А-а, понятно. Я это к тому, что у нас в Боливии девочки с тринадцати лет уже замуж выходили.
Сильвестр покачал головой, явно недоумевая, как же так, они за сто лет сохранили себя на чужбине, а мы у себя на родине не смогли сопротивляться миру.
Ну что тут скажешь? История страны была другой, власть устанавливает законы и порядки, все остальные — подстраиваются.
— Нравится тебе в России? — спросила я.
Сильвестр пожал плечами, ладонью взъерошил кроткую стрижку.
— В Боливии мы чужие, потому что русские, в России нас хорошо слышит Бог, а государство не слышит.
Сильвестр помолчал и, глядя в окно, сказал:
— Государство российское для людей неудобное. Земля — райская, природа — красивая, к человеку не злая. Одна беда — власть… она как чужая, чиновники безродные живут деньгами и кабинетами и не понимают, что кабинеты с собой в могилу не возьмешь. В Боливии власть позволяет покупать землю, в России — нельзя, хочешь на земле работать, — не дают.
— Мы собираемся скот выращивать. Земли много, бери — не хочу.
— В аренду? Земля в аренду — это совсем другой расклад, земля должна быть в собственности, на земле должен стоять дом, и в доме должен быть хозяин, который эту землю и этот дом защитит с оружием в руках. На своей земле ты можешь выращивать пшеницу, цветы, пасти скот или найти нефть, поставить насосы и качать, и никакое государство у тебя эту землю и нефть не отберет, потому что это твоя земля. В Боливии ты можешь просто купить землю, жить и работь, у нас в общине иные семьи имели по тысяче гектаров и много техники. А в Приморье нам дали речную долину, на всю общину — триста гектаров. Как можно жить? Чтобы хозяйство поднять, триста гектаров надо на одну семью. И как же так получается, земли в России много, а взять нельзя? В личную собственность можно оформить один-три гектара, это легко, проблемы начинаются, если хочешь взять сотню гектаров и больше. Такая морока тягомотная, помереть можно в кабинетах чиновников.
Крыть здесь было нечем. Сильвестр был прав. С частной собственностью на землю в России испокон веков напряженка, потому и народ в стране всегда жил впроголодь. Последние двадцать лет разве что мы живем в сытости, потому что страну кормит бизнес, а не Госплан.
— Ничего, все наладится, мы живем не в унынии, — улыбнулся Сильвестр. — Ибо сказано нам, если просить о всяком деле, то чего бы ни попросили, будет им от Отца Моего Небесного40.
— Истинно говорю вам, — сказала я в ответ.
Папа, сидевший за столом в противоположной части зала, показал на часы, мол, пора.
— Нам ехать надо, до вечера хотим до Иркутска добраться.
Мы замолчали, и я вдруг поняла, что мне не хочется расставаться с Сильвестром. Думаю, у него такие же мысли были, потому как он смотрел на меня.
— Можно как-нибудь позвонить тебе? — спросил он, смущаясь.
— Без проблем.
Я сказала ему номер своего мобильного, он мне тут же позвонил, оставив свой номер.
— Адреса дать не могу, почтальоны к нам не ходят, если что, можешь написать письмо в Нелидово, на почту до востребования, я как приеду, тебе адрес по смс отправлю.
— Хорошо. Пока, Ника. Удачи вам в дороге.
К вечеру мы доехали до Иркутска, заночевали там, а на следующий день немного побродили по городу. Город очень красивый. Много старинных деревянных зданий, и они жилые, не заброшенные. Еще там есть интересный памятник бабру. Точь-в-точь так и пишется — Бабёр, сказочный зверь, похожий на кошку. На самом деле это тигр, в древние времена тигры жили не только на Дальнем Востоке, но и возле Байкала, и бабёр — это их название среди местного населения.
После Иркутска мы прикинули по карте, как ехать. Можно было пойти на Красноярск, затем Новосибирск, далее срезать угол через Казахстан и сразу выйти к Челябинску.
После недолгих размышлений этот вариант был отвергнут, переход границы — это и потеря времени, денег и сил. Опять же, у нас оружие, а это значит пристальное внимание пограничников. Решили, что после Новосибирска пойдем на Омск — Тюмень — Екатеринбург — Казань — Нижний Новгород, а там до Твери рукой подать.
После Иркутска нас встретил Красноярск и могучий Енисей, затем Новосибирск, Омск с величавой Обью… Дорога казалась нескончаемой, и тогда я поняла, что такое одна шестая часть суши, истинные размеры России — территории великих расстояний и великих рек. Поедешь прямо — придешь к Балтийскому морю, повернешь на восток — упрешься в Тихий океан. С ума сойти. Главное, на карту страны лишний раз не смотреть, чтобы за сердце не хвататься.
Вот так мы катили по дорогам среди жарких полей созревавшей пшеницы, рапса и подсолнечника — на запад мимо маленьких городов и поселков с пыльными элеваторами в полях, заправочными станциями, кафе, магазинами и придорожными мотелями. Пока ехали, смотрели, кто как живет. Надо сказать, народ живет по-разному, нельзя сказать, что везде плохо или хорошо. В иных местах смотришь — развал и разруха, неухоженные серые города, дороги — только на танке ехать, но есть и такие края, где и поля ухоженные, и дороги приличные. Я думаю, многое от местной власти зависит. Вот если в каком уездном городе власть жадная, вороватая и неумная, так и местность вокруг обшарпанная.
Довелось мне когда-то читать фантастический роман «Ур, сын Шама», там на Землю прилетел космический корабль, где была семья шумеров, которых в древние времена забрали инопланетяне. Ну а потом, значит, вернули. До отлета с инопланетянами шумеры разводили овец, то есть были, по сути, фермерами. Когда вернулись на Землю, Ур занялся наукой, его отец Шам и мать Каа устроились на животноводческую ферму простыми работниками.
И как-то раз отец пожаловался сыну, что заведующий животноводческой фермой — нехороший человек, продает баранов, которые ему не принадлежат, и присваивает себе деньги. Поймать за руку заведующего было очень трудно, он был очень хитер.
И тогда Ур написал что-то в своем инопланетном блокноте и отдал исписанную полоску блокнота отцу. Тот скормил ее овцам или в воду добавил, не помню уже. И когда заведующий украл и продал очередного барана, то у всех, кто ел шашлык, на лбу выступила четкая надпись синими буквами: «Съеденный мною баран украден в колхозе им. Калинина».
Никакие радикальные меры убрать надпись не помогали. Ни моющие средства, ни врачи-дерматологи. Надпись исчезла сама по себе, постепенно, через две недели, а к тому времени заведующего отдали под суд вместе с его сообщниками. Я это к чему говорю? Как было бы здорово, если бы в России появился такой инопланетный блокнот! Лежал бы себе в кармане президента до поры до времени. Понадобилось, допустим, проверить чиновника или министра какого-нибудь, — в блокноте пишутся слова, страница режется, добавляется в минералку, минералка предлагается чиновнику, чиновник пьет, и у него на лбу сразу выступает надпись: «На строительстве дороги Москва — Нижние Упыри я украл полтора миллиарда рублей». Президент нежно так зеркало к лицу чиновнику подносит, а тому и крыть нечем, все на лбу написано.
Рассказала папе, он посмеялся.
— Хорошая фантастика, полезная для нашей страны.
Чем дальше мы ехали на запад, тем лучше становился придорожный сервис и дешевле бензин, тем лучше становились города и поселки начиная от жилых домов и заканчивая всем прочим цивилизованным обустройством жизни. И придорожная торговля расцветала, что только не продавали, и рыбу копченую, и сувениры разные, и чай из трав сибирских, и аппараты самогонные.
К Тюмени подъехали, а там — светлые березовые леса, луга, пасутся стада коров, лошадей, поля пшеницы и рапса до горизонта и запах медовый, сказочный, пчелы жужжат. Рапс когда цветет — поля желтые стоят, словно золото по земле расплескали.
— Часто слышу, мол, деревни брошены, земля заросла, — сказал папа, глядя на поля за окнами машины. — Только не надо из этого трагедию делать. Помню, в советские времена земля распахивалась не в пример нынешним, а вот урожайность была низкая, посеяли много и чуть больше собрали. Сейчас новые технологии позволяют получать высокие урожаи, раньше, чтобы собрать сто тонн зерна, надо было засеять сто гектар, а сейчас ту же сотку тонн можно поднять с двадцати.
Время от времени дорожные знаки сообщали нам, что на дорогу может выбежать лось, хотя, на мой взгляд, лучше было бы ставить знаки «Алень», потому как диких животных все-таки не часто встретишь, а вот «аленей» за рулем на дорогах очень много.
Татарстан мне понравился, очень богатый край. Много больших частных домов из кирпича, крыши черепичные, и все такие ухоженные и красивые.
— Почему так происходит? — спросила я. — Почему нельзя везде жить красиво, заставить изменить вокруг себя жизнь к лучшему? Хотя бы попытаться.
— Что ты! Так и будут сидеть в депрессии, ныть и плакаться, власть ругать и Америке завидовать, — ответил папа. — А что Америка? Там работать надо в десять раз больше.
Впереди нас фура-тошнила загудела сигналом, намекая, что можно обгонять. Мы тут же ее обогнали и благодарно посигналили в ответ.
— Многие у нас до сих пор не понимают, что мир живет тяжелым трудом за гораздо меньшие деньги, — продолжил папа. — За работу борются насмерть, а работают так, как нам не снилось, и нас, избалованных воровством и халявой бывших советских лоботрясов, нигде не ждут.
Из Казани мы повернули на север, заехали в Киров, где жил папин однополчанин Виталий, погостили у него день, посмотрели город и пошли на юг через Кострому, где жил еще один папин друг по армейской службе, Николай. Сейчас я вспоминаю маршрут, и мне кажется, что папа как будто прощался с товарищами по службе в армии.
Кострома — город древний, чем-то похож на Тверь и такой же неухоженный. Дороги даже в центре в хлам разбитые.
По совету Николая мы посетили Костромскую слободу, это целый туристический комплекс, можно весь день провести, гулять по паркам и кафе, на лодке кататься, есть город сказок для детей и даже специальный тир для лучников. Мы зашли в тир, инструктор объяснил, как стрелять, и я первой стрелой в кабана попала, в смысле, в мишень кабана. Лук довольно большой, и натягивать тетиву надо силу иметь немалую, и стрелять в целом сложнее. Хотя стрельба из лука в некоторых случаях эффективнее, чем из огнестрела. Только вот подготовка хорошего лучника требует гораздо больше времени.
Посмотрели мы Кострому и поехали домой.
В Тросно все было как прежде, тишь да гладь, на полях зрел урожай, коровы, овцы и свиньи сытые и счастливые, куры, как всегда, непоседливые, а Ерофей незадолго до нашего приезда упал с крыльца и получил свою первую в жизни ссадину на колене.
Как приехали, собрали семейный совет и договорились, что разведка местности прошла успешно и можно рискнуть на переезд. В конце концов, бизнес — это всегда риск. Деньги у нас были, плюс недвижимость, машины, трактор, скот на продажу.
Папа занялся продажей участка земли на Селигере. Пока искали покупателей, прошло почти два месяца. Двадцать седьмого июля состоялась продажа, участок купил богатый бизнесмен из Москвы, затем мы продали коммерческую недвижимость в Твери, одну из двух квартир, технику, скот, плюс были деньги от проданных нескольких золотых монет, в общей сумме получилось больше миллиона долларов.
Второго августа у меня был день рождения — тринадцать лет.
А на следующий день убили папу.
Я тот день на всю жизнь запомнила.
Утром в поселок нагрянули гости. Двое парней на черном «шевроле-тахо». Первый лет двадцати пяти, здоровый качок, по виду — типичный бандитский «бык», второму, с глубокими залысинами, было лет около сорока. Мне они сразу не понравились, взгляд у обоих был недобрым, звериным.
Папа сел к ним в машину, они там долго о чем-то разговаривали, потом папа сказал, что ненадолго отъедет. Я смотрю, он бледный, и глаза словно кричат: беда!
Мама с Ерофеем дома были, а я сразу «сайгу» в руки, бинокль — и верхом на Салхи лесом рванула за ними. Они в поле к лесу отъехали и встали в километре от места, где я затаилась.
Долго они стояли, я следила за ними в бинокль. День был пасмурным, и все вокруг казалось мрачным — низкие темные тучи, холодный ветер, черная машина на огромном поле.
Прошло минут десять, и внезапно задняя пассажирская дверь распахнулась, из салона выпрыгнул папа и рывком вышвырнул того, кто постарше, из машины. Тот покатился по земле, как куль картошки, закрывая голову руками и что-то крича.
Сидевший за рулем качок выскочил из «тахо», обогнул джип и сзади подбежал папе, выхватил из-под куртки пистолет, и сразу два хлопка — бах, бах! Два раза в упор в спину.
На меня как будто небо рухнуло. Я заорала незнамо как, пришпорила Салхи и на скаку весь магазин — десять патронов — высадила по этим двум упырям. Да что толку. Расстояние — почти километр, был бы у меня «повелитель болотных равнин» — другое дело. Никто бы из бандитов не ушел.
Ну а эти шакалы как выстрелы услышали, сразу прыгнули в машину, по газам и ушли, гады. Подлетела я к папе, а он пытается встать и не может, хрипит, кровью харкает. Как я его, раненого, на Салхи положила, сама до сих пор не могу понять. Думаете, легко тринадцатилетней девочке поднять на лошадь взрослого мужчину? Погнали мы к дому, я рядом бежала, спотыкалась, придерживала папу. Мама как увидела нас, поняла все и закричала страшно, тут и Степаныч прибежал, и городские мужики, которые в деревне отдыхали. Как могли, перевязали папу и на дрезине повезли в Нелидово. Когда приехали, он уже без сознания был. А пока везли, он все время меня за руку держал и шептал, задыхался, хрипел и шептал:
— Средь лесов зеленых… средь лесов зеленых…
А мы с мамой ревели как белуги, я тогда все слезы выплакала.
Привезли его в больницу, суета началась.
Ну, как началась, так и закончилась. Операция папу не спасла. Через час в больничный коридор вышел врач, выразил нам соболезнования и еще сказал о ранениях, несовместимых с жизнью, и опять соболезнования, а я словно окаменела. Несовместима стала с реальностью. Рядом на диванчике сидела мама, раскачивалась вперед-назад и выла, как раненая волчица.
Вот так вот и все.
Два выстрела — как две точки на нашей жизни поставили.
Начались хлопоты с похоронами, в Тросно приехали милиция, следствие, опрашивали свидетелей, меня, а что я могла сказать?
Из Забайкалья приехал Василий Никифорович и забрал тело папы на родину, так мы решили. Лично я выступала за то, что отец будет похоронен там, где будем жить мы, а жить мы будем в Даурии.
Салхи также отправили в Забайкалье. Дедушка согласился его принять, сказал, что корма хватит, так что беспокоиться нечего. Оказывается, есть компании, занимающиеся перевозкой лошадей. Мы договорились с одной фирмой, у них и специальные машины-коневозы есть, и ветеринар в сопровождении, доставили Салхи в Мензу без проблем, как ценную бандероль.
Со смертью папы жить нам стало заметно тяжелее. В семье нашей застыла горестная тишина, мама хлопотала по хозяйству словно на автомате, а то вдруг сядет и, темнея глазами, сжимает кулаки до белизны в костяшках и пристально до жути смотрит перед собой.
И хотя коров и свиней мы продали, остались куры и десяток овец, все равно тяжко было, мужские руки и разум в крестьянском хозяйстве очень много значат.
Хорошо, еще Степаныч помогал. Но правильно говорят, беда одна не приходит. В сентябре умер Степаныч, и поселок на глазах стал затухать как свеча, ведь недаром говорят, когда в деревне умирает гармонист — деревня исчезает.
И трех дней не прошло после похорон папы, к нам вновь нагрянула милиция: участковый и еще один офицер из лицензионно-разрешительного отдела. Потребовали сдать оружие. Лицензия была оформлена на папу, и все стволы записаны на него, по закону мы должны были их сдать. Только мы с мамой послали закон в задницу и спрятали оружие на дальнем выпасе. Завернули стволы в промасленные тряпки, положили в пластиковый мешок и закопали. А милиции сказали, нет у нас никаких карабинов. Они, конечно, не поверили, принялись грозить статьей за незаконное хранение оружия, но мы стояли насмерть. Для нас остаться на ферме без оружия было подобно смерти.
— Согласно закону, вы должны сдать оружие, — уныло канючил участковый.
— Где был ваш закон, когда папе стреляли в спину? — не выдержала я. — Как закон защитит нас сейчас? Мне на ваши тупорылые законы насрать, так и передайте следователям, прокурору и депутатам Госдумы, пусть жопы из кресел поднимут, преступников найдут и покарают!
— Девочка, ты бы выбирала выражения, — процедил сквозь зубы «лицензионщик».
— Я могу добавить, не выбирая, — сказала мама в ответ.
В общем, ничего у них не получилось, обыскивать дом они права не имели, да и попробуй обыщи ферму с десятками гектаров земли.
— Я вынужден сделать официальное заявление, что оружие будет объявлено в розыск, — уходя, предупредил нас участковый.
— Объявляйте, — в один голос сказали мы.
Осенью на ферму напали волки. В кошарне под окном от ранних заморозков из воды и навоза образовался пандус, волки это мгновенно просекли и как-то ночью подошли к ферме. Стая расположилась в скотном дворе, а вожак, взлетев по пандусу, махнул в окно прямо через стекло. Овцы заметались в ужасе, вынесли ворота во двор, где их уже ждали. Ночью это случилось, и, пока мы подхватились, прибежали, волки всех овец вырезали. И старый Разгон погиб в неравной схватке.
Для нас это был крах. На одной картошке и курицах ферму не поднять.
Я ревела весь день, оплакивала папу, и верного Разгона, и всю нашу жизнь, так внезапно ставшую другой.
Спустя две недели собрали мы совет семейный, мама и я. Погоревали, подумали и решили на зиму перебраться в город. В Твери была квартира и работу какую-никакую можно было найти, а на ферме без мужчины нам не выжить.
Продали остатки всего, что можно было продать, мясо, какое было, отдали за бесценок, лишь бы побыстрее. Дом так никто и не купил, да и кому нужен дом в глухой деревне?
Забили мы окна досками крест-накрест, собрали скарб в «шишигу» и поехали в город.
Окончание следует
1 Евангелие от Марка, глава 13, стих 22—23.
2 Подручник — молитвенный коврик, сшитый из лоскутов материи квадрат, простеганный и набитый конским волосом.
3 Лестовка — тип четок, плетеная кожаная лента, сшитая в виде петли, которая употребляется для облегчения подсчета молитв и поклонов.
4 Вокруг «женского» креста растительным орнаментом изображается «лоза», напоминающая о словах: «Жена твоя, яко лоза плодовита в странах дому твоего» (Пс., 127, 3).
5 Металлизация кожи — проникновение в верхние слои кожи мельчайших частиц металла, расплавившихся под действием электрической дуги. Встречается при коротких замыканиях, отключениях разъединителей и рубильников под нагрузкой. Поражаются обычно открытые части тела — лицо и руки, т.к. одежда, как правило,
6 Помирушка — нищий (тверск.).
7 Резоимание — ростовщичество, лихоимство (старославянск.).
8 Елушняк — еловый лес (тверск.).
9 Глухая ольха — разновидность ольхи с черным бугристым стволом (тверск.).
10 «Хабар» — найденные вещи (жарг.).
11 По старому стилю Евдокия выпадала на 1 марта, то есть открывала весну, с ней связано много народных примет и обычаев.
12 «Овечки, коровки…» — детская рождественская песня.
13 Волчье дерево — крушина (тверск.).
14 Колюшник — исландский мох (тверск.).
15 Лунная трава — лунник многолетний.
16 Заростень — чаща, дебри (тверск.).
17 Jagdkommando — специальные отряды охотников на партизан (нем.).
18 Бобыльник — полынь (тверск.).
19 Грунью — рысью (тверск.).
20 Лоза — низинная местность, поросшая ивовым кустарником (тверск.).
21 Першероны — тяжеловозная порода лошадей.
22 Папоротник-орляк.
23 Кукушкин лен.
24 Дикий розмарин.
25 Белокрыльник болотный.
26 «Моя честь — это верность» (нем.). Девиз на клинках кинжалов СС и на пряжках ремней солдат и офицеров СС.
27 Каррагинан — пищевая добавка Е407.
28 У меня есть свобода, деньги и оружие. Если ты думаешь, что сможешь забрать все это, приходи и попробуй.
29 Скрипень — иван-чай.
30 Саган-дайля — рододендрон Адамса.
31 Чага — березовый гриб.
32 Баншатай — суп с пельменями и лапшой.
33 Цуйван — традиционное монгольское блюдо. Приготовленные на пару тонкие лепёшки из теста, свёрнутые валиком, разрезаются на неширокие полоски и смешиваются с тушёным мясом и овощами.
34 Аарса — национальный бурятский напиток, приготавливаемый из кислого творога и муки.
35 Саранка — лилия кудреватая.
36 Амиши — религиозное движение, ценят сельскую жизнь, ручной труд, скромность и простоту. В трудных ситуациях предпочитают полагаться на помощь семьи и общины, а не государства.
37 Мормоны — название религиозного культа.
38 «Скоба Генри» — рычажный затвор с рычагом-скобой, расположенным под ствольной коробкой винтовки.
39 Марьин корень — вид травянистых растений рода пион.
40 Истинно также говорю вам, что если двое из вас согласятся на земле просить о всяком деле, то чего бы ни попросили, будет им от Отца Моего Небесного. Евангелие от Матфея, 18.19