Детективная повесть
Опубликовано в журнале Урал, номер 6, 2023
Татьяна Кочанова (большинство работ написано под псевдонимом Татьяна Беккер) — прозаик, автор преимущественно короткой прозы, победитель конкурсов различных интернет-сообществ, участник литературных резиденций АСПИР. Родилась и проживает в г. Орле. В журнале «Урал» печатается впервые.
Публикация осуществляется в рамках проекта «Мастерские» Ассоциации союзов писателей и издателей России (АСПИР).
— Да принесите уже кто-нибудь фонарь, не видно ни зги! — следователь Павлов раздражённо пытался подсветить мёртвое тело экраном смартфона. — Когда уже дадут электричество? У вас тут режимный объект с буйными психами, а не пансион благородных девиц. Почему такое халатное отношение?
— Во-первых, уважаемый Александр Александрович, это не буйные психи, а пациенты лечебного учреждения. Во-вторых, вы сами отказались от предложенных свечей. В-третьих, мы неоднократно подавали заявку на замену электропроводки, но воз и ныне там. Усадьба-то старинная, девятнадцатый век как-никак, ещё генералу Попову с супругой принадлежала. Говорят, до сих пор дух хозяйки здесь обитает. Но извините великодушно, отвлёкся, — профессор Дашковский небрежно откинул непослушную прядь с высокого лба.
— Хороши бы мы тут были при свечах, Яков Семёнович, — следователь смягчил тон, понимая, что не стоит портить отношения с главврачом.
«А ведь докторишко и сам будто не из этого века, — Сан Саныч невольно залюбовался чеканным профилем Дашковского, — тебе б на балах плясать с генеральшей этой… Поповой, точно! А потом от чахотки и тоски в поместье удавиться!»
Профессор был слишком молод и хорош собой для такого почтенного звания, было бы проще и понятней, окажись на его месте старый хрыч, туговатый на ухо и похожий на своих подопечных психов. Следователь привычным движением нащупал в кармане мешковатых брюк маленькую расчёску и зачесал редеющие волосы набок. Яков Семёнович заметил жест и попытался скрыть улыбку в закрученных франтоватых усах. Это стало последней каплей: отныне для Саныча он кровный враг и подозреваемый номер один. «На молодого Чикатило похож! За шкибот — и к стенке таких!»
В палате внезапно вспыхнул свет, заставив мужчин зажмуриться. Но и этого мига, залитого ослепляющей вспышкой, оказалось достаточно, чтобы намертво впечатать в мозг забрызганные кровью стены, хрупкую фигурку белокурой девушки с перерезанным горлом. Контраст белого и алого выжигал глаза, сверлил висок, сводил спазмом желудок: даже повидавшим многое врачу и полицейскому было не по себе.
— Вы знаете убитую? — следователь первым пришёл в себя.
— Это наша постоянная пациентка, Андреева Ангелина. Уже четвёртый раз поступает на лечение: попала к нам в восемнадцать, и каждый год её родители привозят. Шизотипическое расстройство, сопровождаемое паранойей. — К концу предложения голос главврача окреп, к нему вернулась прежняя уверенность.
— Хм, интересно-интересненько. Что, прям так сами и привозят? Каждый год по графику? — Следователь склонился над трупом. «А ведь хорошенькая, правда, как ангел с картинок: будто сейчас глаза откроет и взлетит».
— Да, каждый год. Поймите, с таким диагнозом Ангелина нуждалась в постоянном наблюдении. Здесь к ней относились как к родной, поэтому она сама не была против лечения. Её родители — порядочные, сильные люди, которые стойко несут свой крест.
В соседней палате раздался протяжный заунывный вой, а в следующую минуту к нему присоединились вскрики, проклятия, хохот и плач. Вся больница наполнилась какофонией звуков. Второй раз за вечер Павлову стало не по себе.
— Не волнуйтесь, Александр Александрович, здесь часто так — это лишь поначалу пугает, потом привыкаешь и не обращаешь внимания. Люди с психическими расстройствами очень чувствительны к эманации смерти. Может, чувствуют, что рядом лежит труп, а может, опять призрак хозяйки усадьбы к кому-нибудь явился.
«Чёртова больница, чёртовы психи, чёртова генеральша!»
— Аркадий! — пытаясь перекрыть шум, Павлов высунулся в коридор и позвал эксперта. — Где тебя носит? Я один должен, что ли, всё делать?
В палату неспешно вошёл судмедэксперт, осмотрелся по сторонам и направился прямиком к трупу.
— Золотко, кто ж тебя так? — Мужчина ещё раз огляделся, будто надеясь, что убийца находится среди них. Взгляд задержался на Дашковском, примеряя на него роль кровавого маньяка. — А девочку-то профессионал порезал, посмотрите, какое ювелирное рассечение артерии. Ладно, Саныч, — за работу, садись пиши протокол, сейчас коллега криминалист придёт, нам тут до утра дел. Итак, труп женский, лежит на больничной койке…
Хмурое утро с трудом отвоёвывало позиции у ночи: солнце давно встало, но тяжёлые тучи не пропускали лучей. В таком освещении всё выглядело иллюзорным и плоским, будто дешёвая картина, покрытая толстым слоем пыли. Александр, проработавший всю ночь, потягивал дрянной кофе, который заварила дежурная медсестра Верочка. Его смена давно закончилась, но он не спешил домой, захваченный инстинктом ищейки. Мысли были под стать облакам за окном: громоздкие и неповоротливые. Надо хоть как-то взбодриться. В пачке оставалась всего одна сигарета. Ничего страшного, скоро приедут свежие оперативники, которым он заказал и курево, и шаурму из круглосуточного ларька: жить можно.
Накинув на одеревеневшие плечи теплое пальто и привычно засунув сигарету за ухо, Павлов неслышно прошёл к выходу, где мирно посапывала сменившая симпатичную Верочку толстая медсестра. Александр сдержанно кашлянул, надеясь разбудить спящую, но попытка не увенчалась успехом.
— Почему спим на рабочем месте?! — гаркнул следователь, озлобленный ожиданием. — Вдруг у вас все психи разбегутся?
— Ты чего орёшь, придурошный? Из какой палаты? Где пальто утащил, скотина? — Проснувшаяся тётка неспешно, но неотвратимо двинулась в сторону Сан Саныча.
«Да она меня за психа приняла, по ходу. Хотя видок у меня тот ещё, наверное. И что теперь с этакой баржей делать? В смирительную рубашку замотает, «мяв» сказать не успеешь!»
— Женщина, вы чего? Я — следователь МВД!
— По мне, что МВД, что из ФСБ, что из Госдумы, да хоть Наполеон с Кутузовым в одном лице, в палату шуруй, пока я тебе укольчик не впорола.
Медсестра продолжала напирать, оттесняя Павлова к стене, тот затравленно озирался. «Бежать? Звать на помощь? И кто явится первым — оперативники или санитары?»
Неизвестно, к чему привела бы эта ситуация, но дверь кабинета главврача распахнулась, и в коридор шагнул подтянутый и свежий Дашковский.
— Зинаида, голубушка, вы уж повежливей, это действительно наш, кхм… гость из следственного управления. Но за ответственность и исполнительность с меня премия в виде конфет с ликёром. А теперь, будьте любезны, проводите нашего посетителя в курилку для персонала: не хочу лишний раз общую дверь отпирать.
— Конечно-конечно, Яков Семёнович, — суровая тётка расплылась в улыбке, — не беспокойтесь, провожу в лучшем виде. А можно мне к премии ещё и перекур на пять минуточек?
На лестничном пролёте, отгороженном ржавой решёткой, находились пара потрепанных стульев, покосившийся стол и чахлая пальма. Но среди казёнщины палат и коридоров лечебного корпуса это место казалось оазисом. Зинаида грузно опустилась на жалобно скрипнувший стул и вперилась взглядом в Сан Саныча. «Ей бы у нас работать, любой расколется и чистосердечное напишет».
— Простите, товарищ следователь, за недоразумение, — женщина продолжала внимательно его рассматривать, но теперь выражение лица стало мягче и светилось плохо скрываемым любопытством, — не обижайтесь, просто у нас всё время начеку надо быть, работа-то нервная. Может, расскажете, каким ветром занесло в наше учреждение? Мне Верочка с утра пыталась объяснить, но сил слушать её стрекотание нет: у внука зубки режутся, всю ночь голосил, не спал. Ну и я вместе с ним. Только не говорите никому, что я на посту задремала, — нам нельзя. Меня, кстати, Зинаидой зовут, а вас?
— Зовите Сан Санычем. А вы извините, что так грубо разбудил. — Мир был восстановлен, и следователь с ходу перешёл к сбору информации. — Знакома ли вам Ангелина Андреева?
— Ангелочек-то наш? Конечно, знакома. Что натворила? Вы не думайте, что если она у нас лечится, то значит — совсем с приветом. Да, девочка сложная, но абсолютно безобидная, для окружающих по крайней мере. Уже четыре года к нам поступает, причём по своей воле. А мы ей и рады, особенно Яков Семёнович. Ой! — Медсестра закрыла рот так, что щёлкнули челюсти. Павлов подивился такому звуку. «Понятно, теперь не вытянешь и слова, любимое начальство защищать будет горой. Не зря у меня этот хлыщ подозрение сразу вызвал, надо дожимать тётку».
— Ну, что вы замолчали, голубушка? — голос следователя стал медово-тягучим. — Не бойтесь, я знаю, что профессор как отец родной своим пациентам, наслышан о нём. Понятно, что и к Ангелине, царствие ей небесное, относился, что к дочери.
— Как царствие небесное?! Вы что такое говорите?
Медсестра резко побледнела, хватая ртом воздух, и вдруг стала сползать по стулу. Сигарета выпала из пальцев и закатилась под кресло. Павлов замер в растерянности, не понимая, привести ли сначала в чувство женщину либо лезть за горящим окурком.
День тянулся бесконечно. Сан Саныч забыл, когда спал в последний раз. Иногда он проваливался в странное оцепенение, пока оперативные сотрудники вели к нему на допрос очередного работника больницы. Устроившись в уютном кабинете Дашковского, любезно предоставленном самим хозяином, Павлов с раннего утра строчил документы. Мелькание лиц, белых однотипных халатов, затравленные взгляды свидетелей, тихая речь, односложность и уклончивость ответов — казалось, больница полна тайн и бережёт их от посторонних. Опытный следователь чувствовал, что опрошенные говорят гораздо меньше, чем знают.
В просторный кабинет зашёл высоченный мужчина с длинными руками, свисающими почти до колен, и лицом младенца. «Так, я же сказал, даунов сегодня не допрашивать, а только работников. Если мне ещё и психов таскать начнут, я сам свихнусь!»
— Петров! — рявкнул Саныч в приоткрытую дверь. — Ты зачем мне дебила притащил? Я ж тебе, тудыть твою в качель, сказал — сегодня сотрудников допрошу, и баста!
За дверью раздался гогот нерадивого оперативника и удаляющийся топот тяжёлых башмаков. «Вот ведь конь педальный, явно свалил в курилку к медсёстрам, от меня подальше!»
— Дядь, вы чего ругаетесь? — Детина аккуратно присел на краешке резного стула, будто боясь сломать своим весом хрупкую старинную вещь. — Я, между прочим, не дебил, мне сам дядя Яков, врач наш самый главный, сказал. Я — дворник местный, Алёшенька. Говорят, вы всех, кто работает здесь, к себе зовёте, вот и я пришёл. Вам же всё равно никто не скажет, что с Ангелом произошло, а я знаю.
— Интересно-интересненько, — Павлов не мог сдержать слов-паразитов в момент волнения. И как допрашивать этого Алёшеньку? — Шоколадку хочешь? Ты бери, у меня ещё есть: вкусная, с начинкой.
— Спасибо, — блестящая конфета утонула в огромной ладони.
— Алёшенька, расскажи, пожалуйста, про Ангелину. Только всё-всё, я потом сам разберусь, что важно, что — нет.
— Вы знаете, у нас раз в месяц-два кто-нибудь из пациентов богу душу отдаёт, — невпопад начал дворник. — А зачем они боженьке, они — злые и агрессивные. Я вот думаю, их генеральша Попова забирает. Особенно тех, кто самый буйный или кушать отказывается. Вот поорут они пару ночей, а потом пропадают. А мне говорят, мол, заболел да помер. А дядя Яков с Ангелом умные: они сами решили узнать, что происходит. Я точно знаю, я их по ночам часто вместе видел. Пациентам из палат выходить нельзя, но она ж не сумасшедшая, вот ей можно. Я уж просился вместе с ними призрак пойти ловить — не разрешили и сказали молчать, что их видел. А вот теперь Ангел на небеса улетела… А можно мне ещё конфету?
«Значит, главврач по ночам гуляет с пациенткой, психи мрут как мухи, призрак генеральши мочит всех налево и направо — точно психушка!» Сан Саныч не заметил, как Алёшенька ушёл.
Короткий осенний день угасал, придушенный чернильными сумерками. В дальнем углу раздался жалобный скребущий звук, мелькнула неясная тень. У Павлова вдруг потемнело в глазах. «Да что хоть происходит со мной? Слишком впечатлителен стал к старости. Хотя сколько часов я уже на ногах? Тут и впору самому свихнуться!»
Словно в ответ на его мысли, раздался стук в дверь.
— Александр Александрович, извините, что отвлекаю, — упругой походкой вошёл профессор, — непривычно стучать в дверь собственного кабинета. Может, всё-таки поужинаете? При мне вы ни крошки не съели, так и до язвы недалеко, поверьте мне, врачу и язвеннику. Тем более ваши сотрудники радостной оравой умчались на какое-то происшествие, о чëм и попросили вас известить. Кажется, они вас недолюбливают? — не удержался доктор.
— Яков Семёнович, я не в силах сейчас с вами пикироваться, — Павлов не мог больше прятаться за привычным образом простецкого и недалёкого служаки, — я измождён и вымотан до предела. Кажется, если прям сейчас не лягу спать — потеряю и сознание, и разум. Бога ради, выделите мне угол, хоть в палате с психами, хоть на полу. А потом нам надо будет серьёзно поговорить о ваших с Ангелиной ночных поисках генеральши Поповой.
— Укладывайтесь прям здесь, на мой диван, я в приёмном покое буду. Зинаиду чуть до инфаркта не довели, придётся мне за неё додежурить. А с утра всё обсудим. Только зачем мне генеральшу по усадьбе ловить, если здесь её спальня и была?
Неожиданно Дашковский побледнел, его повело в сторону. Упёршись рукой в стол и опустив вниз голову, он часто дышал.
— Что с вами?
Саныч сделал шаг в сторону доктора, но тот лишь махнул рукой.
— Всё в порядке, здесь слишком душно, вот голова и закружилась.
Полковник Аванесян нервно грыз колпачок ручки. «Тьфу ты, что за привычка такая. Хорошо хоть на людях так не делаю, вот бы подчинённые порадовались, что начальство всякую гадость в рот тянет!»
А вот где носит подчинённых — большой вопрос. Ещё вчера Павлов укатил на труп и пропал. Ни отчёта по дежурству, ни самого Саныча, ни хотя бы почтового голубя полковнику представлено не было. А ведь была договорённость, что сегодня поедут на заслушивание по трупу с разбоя.
Арман Аванесян и Саня Павлов вместе начинали служить в милиции: вместе раскрывали запутанные дела, вместе пропадали днями и ночами на работе, вместе пили дешёвый дистиллят, подгоняемый соседкой-самогонщицей, вместе потом прокапывались в больнице, чуть не ослепнув от химического пойла. Вот уж чего не предполагал полковник, что станет начальником своего товарища. Павлов был следаком от бога: хватка, работоспособность. Но вот руководство Саныч не переносил на дух, порываясь подальше ускользнуть от всевидящего ока. Если же спрятаться не удавалось — рубил в глаза правду-матку, был резок и неподобострастен, а кто любит таких подчинённых?
С годами Саня не растерял привычек молодости: обожал работать «на земле», дай волю, сам бы и поквартирники проводил, в то время как когорта юных следователей редко покидала пределы насиженных кабинетов. Вот и сейчас свалил в самую удалённую точку подследственного района, окопается там, и в Москву калачом не заманишь.
И без того нелюдимый, после смерти любимой жены Павлов всего себя посвятил работе. И хотя с этого момента прошло больше десяти лет, Арман ни разу ни видел друга с женщиной. Неоднократно Аванесян приводил на общие посиделки незамужних подруг супруги, но Саныч оставался равнодушен. Однажды не склонный к замалчиванию неприятных вещей Александр в лоб сказал товарищу престать таскать на каждую встречу новую напомаженную фифу.
Утро ворвалось навязчивой трелью звонка мобильного. Так настойчиво мелодия может звучать лишь при входящем от начальства. Павлов умел угадывать, кто ему звонит, не глядя на экран. Откашлявшись и привычно зализав волосы, Александр нажал кнопку.
— Саша, мать твою, где тебя носит? Уехал на вызов и пропал. У тебя что, дел нет?! К генералу кто пойдёт по разбою отчитываться? Я пойду!? Так я своё отходил, спасибо! Хорошо, что под себя ещё не хожу. Ладно, понимаю, накопал что-то, колись! — Полковник Аванесян был профессионалом до мозга костей. Если Павлов позвонил и сказал, что разнюхал что-то интересное, значит — так оно и есть.
— Докладываю, товарищ полковник! Убита молодая девушка, пациентка учреждения, Андреева Ангелина Аркадьевна. Перерезано горло. Медик при осмотре нашёл прижизненные гематомы на теле, обещал подробно описать в заключении. Но это не всё: за последние годы в больнице скончалось под сотню пациентов якобы от остановки сердца. Позвольте на пару дней обосноваться здесь, нюхом чую, нечисто. Мне бы группу создать. Пусть Серёга Петров подтягивается, с ним работать можно. Опять же, призрак ещё этот…
— Саныч, ты там сдурел, что ли?! Какой ещё призрак?
— Извини, шеф, что-то я не то говорю, не обращай внимания. Отряди лучше кого-нибудь из своих джигитов, пусть сгоняют ко мне домой, возьмут у сестры моих вещей чистых, щётку, бритву — я ей позвоню, скажу, что нужно. Не хочу мотаться сам, это полдня на дорогу убить придётся.
Поговорив с сестрой и сделав пару важных звонков, Павлов отправился побеседовать с главврачом. Следователь чувствовал себя бодро и уверенно: он наконец-то выспался и получил по телефону интересовавшую информацию. Теперь-то докторишко не отвертится, есть чем прижать к ногтю.
Вернувшись в образ простого, неотесанного служаки, следователь ввалился в приёмный покой без стука, надеясь застать Дашковского врасплох.
— Здравствуйте, милейший Яков Семёнович, — начал елейным голоском Сан Саныч и осëкся: профессор сидел на кушетке с всклокоченными волосами, сжав руками голову. Его лицо было искажено гримасой боли, по щекам стекали крупные слëзы. «Мы все здесь сходим с ума!» — мелькнуло в голове.
Главврач никак не прореагировал на появление Павлова, вперившись взглядом в пространство. Сан Саныч подошёл ближе и положил руку на плечо доктора — тот закрыл лицо и разрыдался, как ребёнок: взахлёб, судорожно дыша и тонко подвывая.
Полчаса спустя осунувшийся, бледный Дашковский сказал дежурной медсестре, что его ни для кого нет, взял под руку слегка ошалевшего следователя и быстрым шагом направился к дверям своего кабинета.
— Александр Александрович, я же выдал вам ключ, почему не закрыли замок? Сами говорили — режимный объект, нужен глаз да глаз. Надеюсь, мой спирт никто не тронул. Кстати, вы пьёте спирт?
— Конечно, пью, но не в восемь утра и в менее… эээ… абсурдных ситуациях.
— И не с главным подозреваемым. Я прав? — Дашковский ловким и грациозным движением опрокинул в себя с стопку, слегка поморщился и наконец-то посмотрел Павлову в глаза. — Простите за утреннюю сцену. Обычно я хорошо контролирую свои эмоции. Вы пейте-пейте, мне так проще рассказывать — будто мы не следователь и подозреваемый, а собутыльники-приятели.
Ангелина попала к нам четыре года назад, совсем ребёнком. Я тогда ещё не был ни главврачом, ни профессором. Её привезли родители, приятная семейная пара, уравновешенные, серьёзные люди. Я как раз заканчивал дежурство, ночь сложная была, одно желание: помыться, перекусить, стопку выпить и спать лечь. А тут входит она — я оторопел, — в комнате будто светлей стало, даже глаза протёр. Проговорили с ней долго, хотя обычно пары минут достаточно, чтобы человеку диагноз поставить. Потом ещё с родителями побеседовал, понял — боятся, что Ангелина что-нибудь с собой сделает. Меня лечащим врачом назначили сразу, а я и не против был. Начали работать — только удивлялся, насколько начитанная, эрудированная, но замкнутая девочка. Этакое горе от ума: сверстники не принимали, гнобили, родители упор делали на образование, а не общение с ребёнком. Итог логичный: Ангелина погрузилась в свой собственный мир, который тоже был отнюдь не раем, — вполне закономерно она наполнила его чудовищами.
Одного не могу себе простить: я с лёгкостью ставил диагнозы окружающим, но не заметил, как у меня развился синдром бога. Поверьте, он есть почти у каждого серьёзного врача, просто кто-то не признаёт этого, а кто-то борется и побеждает. Я же наслаждался своим умением исцелять души, вносить свет с самый тëмный уголок неспокойного внутреннего мира пациента. Неудивительно, что Ангелина восприняла меня как принца на белом коне, которым я, к сожалению, не являлся. Я в своём роде тоже имею отклонения: панически боюсь любой привязанности. Может, слышали пересуды, что я — гей? Это не так, просто за всю свою сознательную жизнь у меня не было серьёзных отношений. Когда Ангелина призналась мне в любви, я устроил ей такую отповедь, что вспомнить стыдно. Помните, как Онегин говорил Татьяне?
Учитесь властвовать собою;
Не всякий вас, как я, поймет;
К беде неопытность ведет.
Я ожидал любой реакции, но то, что случилось, было страшно: кто мог представить, что эта хрупкая девочка способна разнести половину корпуса. Наши привычные санитары вдвоём с трудом с ней справились. Пришлось вколоть ей транквилизаторы и привязать к койке. Наутро она умоляла отпустить её домой — якобы ночью к ней приходил призрак: высокая женщина в белых одеждах, с горящими глазами, которая сказала, что ангелам не место на земле, и звала уйти с собой. Но наш дворник Алёшенька, имеющий привычку бродить по ночам во сне, вспугнул призрака. Я пересказываю вам впечатления Ангелины, которые списал на действия лекарств. Мне почти удалось убедить её, что это была лишь галлюцинация. Я поклялся ей своим сердцем, что здесь с ней ничего не случится и мы будем вместе, когда она выздоровеет. Как видите, клятвы я не сдержал, наверное, мне недолго осталось. Я никому не говорил, но в момент припадка Ангелина пыталась меня убить. Шрамы, полученные от неё в ту ночь, гордо ношу как клеймо своей юношеской глупости и самоуверенности. Эти метки — мои стигматы, глядя на них, вспоминаю, что важнее всего — быть человеком. Но вас интересуют не мои душевные метания и метаморфозы. Вы шли спросить, была ли Ангелина моей любовницей? — Яков Семëнович зажмурился и хлебнул спирта прямо из бутылочки. — Ваши эксперты всё равно обнаружат, что незадолго перед смертью у неё был половой контакт. Да, мы были любовниками. Скажу больше: я собирался сделать Ангелине предложение. Она была здорова, болезнь отступила, но в ночь, когда её убили, у нее снова случился приступ: она прибежала ко мне в слезах и сказала, что видела призрак, который приходил четыре года назад. Понимаете, это я убил свою любовь — вместо того, чтоб остаться с ней и защитить, я бросился искать это проклятое привидение, в которое даже не верил. Слишком долго эта чертовщина длилась и отравляла умы не только пациентов, но и персонала. Нужно было поставить точку. Я оставил Ангелину в одиночной палате, закрыв на ключ, который есть только у меня, будучи уверенным, что там она в безопасности. Пока я, как последний идиот, носился по этажам, какая-то сволочь пришла и убила, убила моего Ангела.
Яков сорвался на крик, схватил опустевшую бутылку и со всей силы бросил в стену: кабинет наполнился острым звуком бьющегося стекла. Казалось, сама реальность пошла тонкой паутиной трещин. Перед взором мужчин пронеслась череда странных образов: дамы со страусовыми веерами, горящие красные глаза на фарфоровом кукольном лице, росчерк пламенеющих капель крови.
— Чертовщина какая-то! — Сан Саныч потряс головой. — Никогда больше не буду пить спирт с утра в психушке. Вы как? Можете продолжать разговор?
Профессор лишь понуро кивнул. Вспышка ярости и алкоголь лишили его последних сил. «Вот теперь-то точно надо брать тёпленьким». Опыт подсказывал, что сейчас доктор не способен врать и выкручиваться.
Так и вышло: Яков Семёнович сбивчиво и путаясь в словах, но всё же ответил на вопросы Павлова, после чего, при помощи оперативника Серёги, был отправлен домой. Погрузив осоловевшего профессора в служебный автомобиль, следователь наказал Сергею доставить пьяного до кровати, уложить спать, поставить рядом тазик и стакан воды… а заодно посмотреть, понюхать, чем живёт главврач.
Петров никогда не мечтал работать в милиции. С самого детства он был хулиганистым заводилой, «без царя в голове», — как говаривала строгая классная руководительница. В школе долговязого веснушчатого Серёгу ценили и любили не только сверстники, но и учителя. Парень был добродушным, готовым снять последнюю рубаху ради ближнего, но упаси бог вывести его из себя. Учёба давалась ему легко, только вот времени на домашнее задание не было: приходилось с ранних лет крутиться и подрабатывать, чтобы помочь матери, тяжело перенесшей инсульт.
Столкнувшись с нуждой и безденежьем, Серёга всё же ни разу не прибегнул к незаконным способам заработка, хотя вариантов было много. Поэтому приходилось разгружать вагоны, торговать в ларьках, быть грузчиком и разнорабочим. Работы Петров не боялся, в коллектив вливался легко, несмотря на юный возраст. Уже став оперативником, он осознал, насколько ценной является школа жизни, которую прошёл. Хорошая физическая форма, умение найти общий язык, старые связи и знакомства — всё это пригодилось на службе.
— Серёг, чего смурной такой?
— Вот, Женя, ты-то мне и нужен! Давай прокатимся, профессуру домой отвезём, заодно посмотрим, что там к чему. Они с Санычем накидались, нашему-то что будет, а тут человек с тонкой душевной организацией, на ногах не стоит.
— Я вообще-то столовку искал, есть хочется зверски, может, один управишься?
— Это не просьба! По пути поешь, на въезде беляш тебе куплю.
— Два! И кофе.
Возле дома опера с трудом растолкали Дашковского.
— Ваш благородь, приехали! Глазки открываем, ключик от квартиры ищем! — Петров потряс ничего не понимающего Якова за плечо.
— Вы кто?
— Ну вот, снова-здорово, знакомились ведь уже! Я — Сергей, оперативный сотрудник. Меня Сан Саныч, следователь, сказал доставить вас до квартиры, а приказ начальства надо выполнять.
Совместными усилиями Дашковский был уложен в постель. Сердобольный Петров на прикроватной тумбочке оставил стакан воды и понимающе вздохнул: «Спи, профессура, утром тебе пригодится». Зайдя в гостиную, Серёга застал коллегу хлебающим хозяйский виски прямо из горла.
— Женя, ты охренел?!
— Да ладно тебе! — Мужчина закашлялся и тоскливо посмотрел на бутылку, убирая её в шкаф. — Жалко, что ли? У него там таких десятки, даже незаметно, что я отпил. Хочешь, водой разбавлю, чтоб не видно было? Я такого виски себе никогда не смогу позволить.
— Не прибедняйся мне! Думаешь, я не знаю, как ты узбеков на рынке своём кошмаришь? Смотри, хоть одна жалоба — и вылетишь сразу. А теперь давай работать: Саныч сказал посмотреть, как наш подопечный живёт. Иди лучше на кухню, не хочу тебя наедине с баром оставлять.
— Так точно! Дядя Стёпа-милиционер…
Александр боролся с алкогольным опьянением и неожиданной жалостью к Якову, потерявшему свою первую любовь. Поглощая бутерброды и свежий кофе, заботливо приготовленные заступившей на дежурство Верочкой, следователь раскладывал по полочкам полученную информацию. А информация была интересная… Во-первых, за последние четыре года в лечебнице возросла смертность среди пациентов. Вроде всё гладко: помер помешанный товарищ от естественных причин, сердечко не выдержало — вот и медицинские заключения подтверждают. Но уж больно это подозрительно, особенно в совокупности с тем, что призрак генеральши Поповой тоже появился ровно четыре года назад. Во-вторых, Ангелина была первой, кто увидел этого чёртова полтергейста. И в смерти Ангела даже самые убежденные скептики обвиняют сверхъестественные силы. В-третьих, некоторых сотрудников больницы отнюдь не огорчают участившиеся смерти их подопечных. Богу душу отдавали лишь самые буйные и агрессивные пациенты. В-четвертых, мог ли профессор убить возлюбленную, осознав, что она неизлечима?
Придётся допрашивать всех по второму кругу — от одной этой мысли виски стянуло цепкими щупальцами боли. Нужно ещё кофе, а заодно будет повод поболтать со сплетницей Верочкой. Её и допрашивать не нужно, сама всё расскажет, но диктофон лучше включить — выпитый спирт ещё затормаживал работу мысли.
Сан Саныч блаженствовал: руку приятно согревала тяжелая кружка крепкого чая (кофе уже не лез в глотку), взгляд радовал изгиб женской ножки, игриво виднеющейся в разрезе медицинского халатика, головная боль свернулась клубком, как змея, загипнотизированная опытным заклинателем.
А речь Верочки лилась ручейком, убаюкивая и расслабляя, — хорошо, что диктофон включен.
— Вот зря вы, Александр Александрович, о наших пациентах так пренебрежительно говорите. А они — люди, причём люди несчастные, нуждающиеся в заботе. Страшно, что некоторые из них догадываются или знают, что больны, и очень от этого страдают. Мой дедушка был сумасшедшим. Однажды, когда он почувствовал, что обострение близко, то попытался покончить с собой. Потом сказал, что мёртвым стать не страшно, страшно — быть не в себе. Я из-за него и пошла в медицинский, знала, кем хочу работать. Мои однокурсницы сейчас больше по элитным клиникам, а я — здесь. И не поверите, абсолютно счастлива.
— Верочка, вы — святая, вы — Мать Тереза!
— Нет уж, увольте! Вы про Мать Терезу, наверное, ещё где-нибудь в учебниках читали, а с ней не всё так понятно. На самом деле вредная тётка была, почти садистка, ещё и благой целью прикрывалась. Тяжелобольным не давала обезболивающих, говорила, что только воля Всевышнего избавит от мучений. Вот прям как наша Зина: вроде и хорошее что-то делает, но сумасшедших ненавидит — на её дочь напал один такой несколько лет назад, — вот теперь она над ними и издевается: пока никто не видит, и ударить может, и лекарство нужное не дать. Это она нашему дворнику Алёшеньке сказала, что Ангелина не на небо улетела, а умерла, что труп закопают в гробу и его съедят черви. Вот как так можно? Он — ребёнок совсем, таким на всю жизнь и останется. Его сестра старшая в больницу сдала, когда совсем юный был, видите ли, мешал ей с новым мужем жить спокойно. Алёшенька безобидный, а она написала, что боится с ним проживать под одной крышей, мол, напал на мужа её с ножом, а Яков Семёнович не поверил, оставил бедолагу в больнице дворником работать. И крыша над головой, и какая-никакая зарплата, да и под присмотром всегда. У нас же тут усадьба старинная, несколько корпусов, вот один из них профессор под общежитие нам выбил, так и живем на работе! — Верочка заливисто рассмеялась, будто соловушка запел.
В кабинете раздались гулкие удары часов. Они вывели Сан Саныча из приятного оцепенения. Этот звук поглотил и Верин смех, и уют глубокого кресла. В комнате разом потемнело, будто кто-то задёрнул тяжёлые шторы. Определённо время в этом месте существует по собственным законам.
— Времени-то уже сколько! — засуетилась медсестра. — Надо Лёшеньку проверить, переживаю за него. Да и вас на ночевку устрою — Яков Семёнович распорядился: сказал, что у нас несколько дней поживёте, пока всех допросите. А вы уже догадываетесь, кто Ангелину убил? Я вот думаю — призрак, не к ночи помянут будет. Хорошо, что вы у нас побудете, а то страшно до мурашек.
Верочка уверено шла по мрачному коридору, слегка виляя бёдрами. На её аппетитной фигуре белый халатик смотрелся как наряд из фильма для взрослых. Где-то на лестнице раздался протяжный вздох, девушка вздрогнула, сбилась с шага и замерла. Александр, засмотревшийся на женские прелести, не успел сбавить темп и неловко налетел на Верочку.
— Вы слышали, будто плачет кто-то? — Сильная маленькая женская ручка сдавила плечо следователя. — Страшно как! — Девушка прижалась к Сан Санычу всем подрагивавшим телом. «Хороша, чертовка!» При тусклом мерцании ламп нежная кожа лица отливала молочной белизной, пухлые губы рдели маками, а широко распахнутые глаза мерцали, как у кошки.
— Верочка, вы точно не Мать Тереза, вы — Багира, грациозная и прекрасная. У вас даже глаза светятся!
— Не умеете вы, мужчины, комплименты делать, — женщина чуть отстранилась и откинула волосы, — у меня всё своё, натуральное, вот только в глазах линзы, а вы лишь это и отметили. Пойдёмте посмотрим, что там, на лестнице, происходит. Чур, идите первым, вдруг там привидение.
Медленно, стараясь не топать тяжёлыми ботинками, следователь двинулся к лестнице, медсестра неслышно кралась сзади, растворившись в тени, — и впрямь настоящая кошка.
На холодных ступенях, сгорбившись, сидела крупная нескладная фигура и тихо постанывала, никак не реагируя на приход посторонних. Неяркий свет фонарика Сан Саныча выхватил из темноты зареванное детское лицо Лёшеньки с потухшим взглядом и пузырьком слюны на губах. В руках дворника был крепко зажат маленький раскладной нож и изрезанно-обезображенная пластиковая кукла.
Лёша поднял красные глаза и тихо произнёс: «Это я убил Ангела!»
Пока Вера бегала за санитарами и врачом, следователь пытался разговорить ущербного, но тот был безучастен. Погружённый в свой собственный мир, большой ребёнок лишь гладил по волосам обезображенную куклу и твердил: «Она говорит, что я убил Ангела. Ангел — на небесах. Ей больше не страшно. Я её не спас, значит, — это я убил». Примчавшиеся санитары и сухонькая строгая врач Агния, которую Саныч допрашивал дважды, быстро забрали у полоумного ножик, но куклу тот отказывался выпускать из рук, вцепившись большими сильными пальцами в её светлые волосы.
— Когда с ним можно будет нормально поговорить? — поинтересовался Александр у суетящейся Агнии. — Мне нужно допросить под протокол.
— Только через мой труп! — зло прошипела врач, седые пряди вдруг напомнили Санычу змей, да и взглядом сейчас разъярённая женщина могла превращать в камень. — Нашёл дурачка на роль преступника и дело прикрыть хочешь? Не дам! Знаю я вас, милицейских, был бы человек, а статья найдётся, так говорите? Лёшенька мухи не обидит, божий человек, а ты его допрашивать! Да я вашему главному жалоб столько напишу, стол обвалится.
— Успокойтесь, вы неправильно меня поняли! — Опытный следователь хорошо знал эту категорию жалобщиц-правдоборок. Надо дать полковнику Аванесяну спокойно выйти на заслуженную пенсию. Тщательно взвешивая каждое слово, Александр продолжил: — Я никоим образом не хочу навредить вашему подопечному. У меня даже в мыслях нет, что Алексей мог совершить убийство. Просто изначально я отнесся несколько легкомысленно к его рассказам в силу… кхм… его специфического состояния. Но, сами понимаете, в нашей с вами работе халатное отношение к обязанностям недопустимо. Поэтому мне надо непременно поговорить с вашим дворником ещё раз. Конечно, исключительно в присутствии психиатра. Надеюсь, вы не откажетесь поучаствовать в этой беседе.
— Ладно, если с моим участием, тогда можно. Но я ещё спрошу у главврача. Приходите ко мне в кабинет послезавтра, мы обсудим состояние Лёшеньки. Если оно будет удовлетворительным, тогда и побеседуете.
Этой ночью Александр никак не мог уснуть: ему всегда было некомфортно вне продавленной, но такой уютной родной кровати. Утренний спирт, литры кофе, мрачные повороты запутанного дела — отличный рецепт бессонницы. Не в силах больше бессмысленно пялиться в потолок, он всунул ноги в любимые тапки, предусмотрительно переданные сестрой, потянулся всем телом, хрустнув слежавшимися суставами. Комнату заливал холодный лунный свет — плотный и физически ощутимый — хоть ножом режь. Купаясь в негреющих лучах, следователь застыл у окна, залюбовавшись, даже сигарета в руке осталась незажжённой. А ночь была и впрямь чудесна: в антрацитовом небе неспешно кружилась легчайшая пена облаков, ветви деревьев стремились прикоснуться к звёздам, сорвать хоть одну, но попытки были безуспешны — далёкие светила лишь хитро подмигивали сверху. Мир лишился красок — дворник Алёшенька смёл последние опавшие листья, — чёрно-белая гамма успокаивала и глаза, и мысль.
Готовый отойти ко сну, Сан Саныч не сразу заметил, как по широкой аллее медленно плывёт женская фигурка в светящемся плаще. Казалось, что она парит в воздухе, не ступая на старинную плитку дороги. «Что за чёрт? Кого тут носит среди ночи?» Запутавшись в полах широкого халата и чуть не упав, Павлов рванулся к двери. Ну, конечно, непривычная, громоздкая защёлка не захотела подчиниться с первого раза. Следователь дёрнул дверь со всей силы, ненавистный замок издал печальный хруст, выпустив мужчину в широкий коридор.
Александр летел по аллее, борясь с одышкой опытного курильщика. Да и наряд не располагал к забегам на длинные дистанции: халат трепетал на ветру, тапки постоянно скользили по влажной глянцевой плитке. Вот поворот, где он увидел странную женщину, будто сотканную из лунного света. Ни удаляющегося силуэта, ни отпечатков, лишь лёгкий запах лилий, столь неуместный поздней осенью. Опять эти проклятые лилии. От этого запаха у мужчины подкатил ком к горлу, не давая сделать вдох. Когда спасительный воздух поступил в лёгкие, он ещё был отравлен ароматом ненавистных цветов.
Из памяти никогда не сотрётся день похорон его первой жены. Ульяна, Уленька, Льяна, его красавица, его половинка. Весь прощальный зал тогда смердел лилиями, запах въедался в одежду, волосы, кожу, мысли. Даже приоткрытое окно не обещало глотка свежести. На негнущихся ногах Александр подошёл к гробу, чтобы поцеловать любимую в последний раз. Дальнейшее он списал на жару и стресс: он отчётливо видел, как Уля приоткрыла глаза, моргнув длинными ресницами, улыбнулась хитро и озорно, показав язык, и сказала: «Тссс!» Затем была безобразная сцена с оттаскиванием безутешного вдовца от гроба, истерикой, криками: «Она жива!», вызовом «скорой помощи». Только заступничество Аванесяна, имевшего везде своих людей, помогло Павлову избежать участи пациента психушки.
И вот теперь он здесь — пусть и по зову службы, но круг замкнулся, змея кусает себя за хвост, великий Уроборос в действии. Не понимая, что делать дальше, Павлов развернулся и наугад побрёл к зданию общежития. Неужели он заблудился в двух шагах от жилья? Задники тапок неприятно хлестали по грязным ногам, осенняя морось насквозь пропитала тяжелый халат, непослушное тело отказывалось сделать ещё хотя бы шаг.
— Александр Александрович, вы ли это? Батюшки мои, это что же делается? Совсем один — голоногий — в темноте рыщет! Это от психов наших можно ожидать, но уж никак не от приличного человека, тем более — следователя! — Смутно знакомый голос проникал сквозь пелену тумана в голове.
— Зинаида? Почему вы здесь? — Павлов ощутил, как коренастая женщина крепко взяла его за талию и теперь почти тащила в неизвестном направлении. Как не похожи были эти объятия на прикосновения Верочки.
Сан Саныч пришёл в себя уже только в теплой комнатушке, где проживала Зина. Он с удивлением обнаружил себя сидящим в потертом кресле в сухой одежде и замотанным пледом. Пожалуй, хорошо, что при первой встрече с опытной медсестрой он не стал портить с ней отношений. Если с ним, крупным мужиком, она справилась, как с тряпичной куклой, — что говорить о других.
Неожиданно Александр понял, что чертовски голоден, — в комнате нестерпимо пахло жареной картошкой и чем-то пряным.
— Ну что, оклемались? Ваши вещи сушиться в коридоре развесила. Может быть, поужинаем? Хотя какой ужин в два часа ночи… Но я не могу уснуть, если голодная. А сегодня маковой росинки во рту не было. Присоединяйтесь.
На маленьком столике, застеленном простой, но чистой клеёнкой, будто сами по себе появлялись хрусткие солёные огурчики, толстые ломти серого хлеба, пара отварных яиц и её высочество картошечка. Приветливо булькал чайник, закипая в уголке.
Александр стремительно поглощал еду, делая усилие, чтобы оставить хоть что-то хозяйке. Та лишь курила в открытое окно, иногда делая глоток обжигающего чая да отправляя в рот скомканные кусочки хлебного мякиша.
— Не ожидала от вас такого, Александр Александрович, а ведь производили впечатление человека серьёзного, делового. Всего несколько дней в наших местах, а уже можете сойти за пациента. Видела я ваши ночные метания под луной. Захватывающее зрелище. А не выйди я — заблудились бы в трëх соснах, а с утра нашли бы ваш хладный труп в халате на голое тело, — ещё одной тайной старой усадьбы стало бы больше.
— Спасибо, Зинаида. Я действительно не знаю, что бы без вас делал.
— Да ладно, что уж там. У нас таким скептикам тут сложно приходится. Поэтому глаз да глаз нужен. Вы же, например, не верите, что покойную призрак генеральши ножичком по шее резанул? Вот и я не верю. Только и с самой Ангелиной не так что-то было. Вот не могу слов подобрать: вроде и спокойная девка, ласковая, услужливая, а была в ней бесинка. Все с ней как с писаной торбой носились, а я наблюдала, присматривалась. Ведь как она у нас появилась в первый раз, так и пошло всё кувырком: лекарства пропадать начали, пациенты, что на выписку шли, вдруг совсем неуправляемыми становились, а потом и начмеда нашего чуть не посадили за приставание к пациенткам.
— Хм, чем дальше, тем интереснее. Что ж вы в прошлый раз молчали, голубушка? Тут такие вещи творятся, а мне никто ни гугу.
— Ну, так я не знала, что Ангелину убили, думала, вы под Якова Семёновича копаете. Его многие не любят, кляузы пишут. Вот по пропавшим лекарствам даже из наркополиции, или как там это у вас называется, приезжали. Молодой следователь, заполошный, не вам чета. Уж как он здесь орал, обещал всех на чистую воду вывести, а Дашковского лет на двадцать в тюрьму отправить. Только ничего у него не вышло: так и уехал с мордой багровой — боялись, инфаркт хватит. Ну, а потом Яков Семёнович сам практикантку вычислил, что препараты подворовывала, только в полицию не сдал, пожурил и выгнал.
В такие глухие ночные часы люди, спрятавшиеся в островке света абажура, отгородившиеся от темноты и холода, наиболее разговорчивы и откровенны.
— А что за ситуация с начмедом? — Сан Саныч понимал, что поспать ему предстоит не скоро, но новая информация стоила того. — И почему я с этим работником незнаком, просил ведь, чтоб мне всех на допрос предоставили!
— А Юрий Петрович в отпуске сейчас, поэтому его и не видели. Хотя на неделе по нескольку раз заходит. Уж и говорила ему, чтоб ехал куда-нибудь на моря спокойно, я отчëты доделаю, — не доверяет никому, всё сам. Его понять можно: после того что произошло, я б тоже никому не верила. Его ж все прочили на должность главврача — Алина Дмитриевна уже на пенсию собиралась, приказ на неделе должны были подписать. Только поползли слухи, что Петрович пациенток слишком уж пристально осматривает, особенно молоденьких. Сначала лишь посмеивались: начмед у нас бирюк суровый, бобыль убеждённый, а тут вдруг к девкам пристаёт. Может, и не обратили внимания на это, но однажды Ангелина и ещё две девочки-пациентки под вечер к тогдашней главврачихе пришли и долго за закрытой дверью что-то рассказывали — сама видела. А на следующий день Петровича до простого лечащего врача разжаловали, да так, что остался без премий, регалий, ещё и с взысканием. Тогда Якову Семёновичу и открылась дорога к хозяйскому креслу. Только вы не думайте, что Дашковский его не заслужил: он хоть молодой, но умница редкостный и организатор от бога. Если бы не он, давно загнулось тут всё: землю богачам продали, а нас — рассовали по новым клиникам.
— Так вы думаете, профессор использовал Ангелину, чтоб занять место главврача?
— Вот не понимаете меня! Я лишь говорила о том, что от Ангелины было можно чего угодно ожидать. А ради Якова она на всё бы пошла.
Утро пахло дешёвым какао, маргарином и подгоревшей кашей. Сан Саныч будто переместился на двадцать лет назад — в столовую казармы при школе милиции. Ему никогда не удавалось понять, как в разных общепитах может стоять идентичный запах, а блюда словно сошли с единого конвейера, готовящего слипшиеся макароны и буро-синеватые котлеты на всю страну. Хлебнув чуть сладкого чая, пахнущего мокрым веником, он вдруг ощутил себя молодым.
— А у вас кофейка не найдётся, красавица? — подмигнул он суровой тётке на раздаче.
— Пей, чë дали, красавец! — Мясистые щëки заколыхались в такт хриплому смеху.
«Ну что ж, доброго утра мне!»
На день у Павлова не было чёткого плана. Пора бы и в Москву наведаться, чай, не одно дело в производстве. Да и по базам информацию погонять, вдруг всплывёт что… Но Сан Саныч совершенно не испытывал желания уезжать: наполняясь атмосферой этого места, знакомясь с его обитателями, подглядывая за их маленькими тайнами, следователь начинал всё отчётливей видеть картину событий.
Прогуливаясь при свете дня по широким аллеям парка, он не мог возродить ночного чувства беспокойства, как ни старался. Всё дышало тишиной и умиротворением. «Молодец всё-таки профессор, что смог отстоять усадьбу!» Свернув на отдалённую гравийную дорожку, спускающуюся к высохшему пруду, Павлов услыхал тихие шаги за спиной. «Да сколько можно! Чего ждать на этот раз?» — Он не испытал тревоги, лишь лёгкое раздражение — сказывалась усталость от волнений и неожиданных событий последних дней.
Обернувшись на шум, скрестив руки на груди, Александр спокойно ждал явления хоть чëрта во плоти. Его ожиданиям оказалось не суждено сбыться: прихрамывающей походкой к нему направлялся неприятный тип с близко посаженными глазами и извивающимся ртом.
Поравнявшись со следователем, мужчина скривил губы в подобие улыбки и представился: «Юрий Петрович, начмед этой богадельни!»
«Так вот какой ты, старый бирюк и любитель молоденьких женщин!» Сан Саныч молча разглядывал визави. А ведь можно поверить, что и впрямь пользовался положением, чтоб потрогать девчонок: весь какой-то скользкий, текучий — невозможно понять, куда смотрит, о чëм думает. Ещё и губы эти… Словно суетливые жирные черви.
Решив вывести неприятного гражданина из равновесия, Александр лишь коротко кивнул и молча повернулся к глади пруда, будто залюбовавшись отражением солнца, пожираемого тëмной мутной водой. Но начмед оказался не так прост: закурив ароматную сигарету, вдруг произнёс хорошо поставленным голосом: «Горе! Горе! Крокодил Солнце в небе проглотил!»
— Вы читаете мысли, или это просто необычный способ привлечь моё внимание? — Сан Саныч начал привыкать к экспрессивности и своеобразию местного персонала и пациентов.
— Да разве вас уже удивить? Какой день у нас обитаете. Я всего лишь исполняю роль легконогого Гермеса (неприятный смешок в сторону): начальство явилось и требует предстать пред светлые очи, из Москвы вам звонят опять же, Зина просила сырников передать домашних, вот и контейнер. Не бойтесь, не отравлено — я один съел, всё ещё жив. Так что уж поспешите, а по пути сырничками угоститесь. А я вас здесь подожду, вы же всё равно побеседовать со мной захотите. Люблю это место: людей почти нет, тишина, спокойствие, как на кладбище. Кстати, попросите Яшеньку показать подарочную книгу о нашей усадьбе, уйму интересного почерпнёте.
Павлов на ходу дожёвывал сырники, оказавшиеся нежными и вкусными. Такие делала его мама, но добавляла туда изюм. Интересно, если попросить Зинаиду добавить новый ингредиент, она согласится? Хотя странно представить, что эта суровая медсестра, которая, по словам Верочки, поколачивает психов, будет стоять у плиты, чтобы удовлетворить его гастрономические запросы.
В кабинете главврача пахло валосердином, вид Якова Семёновича свидетельствовал о муках душевных и физических: помятое лицо, трясущиеся руки, всклокоченные волосы, пульсирующие прожилки вен на висках.
— Александр Александрович, здравствуйте. К сожалению, у меня нет времени на задушевные беседы, надеюсь, вам хватило и одной. Хотел бы поблагодарить, что ваши коллеги доставил меня домой, но впредь просите своих соглядатаев, чтобы они складывали вещи на место, когда обыскивают моё жилище, и уж тем более не хлестали мой виски, разбавляя его потом водой в надежде, что я не замечу. Я не буду сообщать вашему начальству об этом инциденте, но впредь прошу оставить меня в покое. Вам выделят помещение, где вы сможете работать, там есть телефон и компьютер с доступом в интернет. Прошу отдать мне ключ от моего кабинета, надеюсь, вы не сделали ещё дубликат, или мне стоит заменить замки? — Голосом профессора можно было вскрывать консервные банки или дробить камни — даже непробиваемый Павлов покраснел и опустил взгляд.
— Приношу свои извинения за действия моих подчиненных. Сдаю ваш ключ, не волнуйтесь: оттисков или дубликатов я не делал, даю честное слово!
— Я вам верю. У меня осмотр через полчаса, мне нужно подготовиться — не смею больше задерживать. Если есть какие-либо просьбы, обратитесь к моему секретарю, не отвлекайте медицинский персонал от их непосредственных обязанностей.
Что ж, Александр понимал, что тонкая нить доверия оборвалась, больше Яков не скажет ничего, представляющего интерес. Хорошо хоть, не отказал напоследок дать тяжёлый фолиант о городских легендах, связанных с усадьбой Поповых, взяв обещание вернуть книгу через три дня.
Издание хотя и было тяжёлым, но версталось по принципу: больше картинок, шрифт покрупнее, завитушек и красивых орнаментов побольше. Текста оказалось не так и много, за один перекур по диагонали прочесть можно. Пристроившись к санитарам, направляющимся в курилку для персонала, Сан Саныч развлекал себя мыслью, что среди парка бродит ожидающий его начмед — любитель тишины и кладбищ. «Ничего, погуляйте, Юрий Петрович, придумайте, какую таинственную историю мне рассказать. Здесь собрались одни сказочники! А вот и стул, с которого не так давно сползала потерявшая сознание Зинаида, его и займём».
А книжица-то презабавная — бегло пролистав страницы, посвящённые регалиям и заслугам генерала Попова (который не очень интересовал автора), Павлов наткнулся на фото хозяйки усадьбы. Со страниц книги на него взирало гордое аристократичное лицо с обжигающими чёрными очами — да, именно очи, никак не глаза. Было что-то гипнотическое в этом взгляде, даже плохо оцифрованная фотография не могла погасить затаённого огня.
Александр не заметил, как ушли санитары, решив, что следователь и сам разберется с хитроумным замком на зарешеченной площадке. Он любовался портретом до тех пор, пока догоревший окурок не обжег пальцы. Разорвав зрительный контакт с прекрасным образом, Павлов будто выпал из сна. Судорожно перелистнув страницу, решил приступить к чтению. Образ молодой генеральши явно вдохновил автора: здесь были и воспоминания современников, и обрывки найденной переписки, даже рассказ какого-то местечкового писаки, который не поленился изучить биографии людей, живших в усадьбе в разные годы. Как и следовало ожидать, рассказец вышел мистический, с чертовщинкой. Одно название чего стоит: «Пугающий стул». А написано весьма сносно, хоть и под стать глянцу издания.
Саныч будто перенёсся в другой век…
«Когда-то он был целым, единым, был собой. Те времена он помнит смутно, лишь размытые пятна бальных нарядов, звон хрусталя, бравурные марши и мелодичные вальсы. Но это лишь сны, далекие, призрачные образы.
Разве мог кто-нибудь представить, что стульям снятся сны и что эти грезы столь сильны и прочны, что затягивают легкомысленных в свои сети?
Зима 1918 года была морозной. По пустынным улицам Петрограда гуляли пронизывающие ветра, заставляющие редких прохожих ускорять шаг, укрываться в подворотнях, поднимать воротники верхней одежды. С разухабистой песней прошагала группа нетрезвых людей в одежде с чужого плеча, украшенной красными лентами. Солидный гражданин в пенсне сдавленно ойкнул и пугливо скрылся в парадной, которую собирался покинуть. Поднявшись к себе, он закрыл добротную дверь на несколько замков и подпер её массивной обувной полкой. В такие времена предусмотрительность не была лишней. Скинув тяжелую шубу и переобувшись в войлочные тапки, Аристарх Петрович, бывший коллежский советник, застыл в напряженной позе, прислушиваясь.
А по лестнице уже грохотали тяжелые сапоги, слышалось прерывистое дыхание и громкий смех. Так может идти лишь стая хищников: не таясь и гордясь своей силой. Затаившегося мужчину пробил озноб. Всеми силами он старался не щелкать зубами и унять противное дрожание в коленях. Липкий страх лишил некогда самоуверенного господина человеческого облика. Загнанный в угол, он был готов завыть от ужаса. «Только бы не за мной!» — билась единственная мысль в его голове.
Шаги на лестнице удалились, мужчина грузно осел на пол и вытер испарину со лба. А откуда-то сверху уже неслись звуки погрома: жалобно стонала дверная рама, осыпалась богатая лепнина, звенел разлетающийся на мелкие кусочки фарфор. Всё это заглушал хохот множества глоток. «Вот и до квартиры генеральши Поповой добрались. Хорошо, что красавица Алевтина Прокофьевна, царство ей небесное, этого не видит. Вовремя отошла на иной свет, а то не вынесло бы сердце надругательства над её гнездышком».
Ах, какие вечера давала покойная хозяйка разоряемой квартиры: весь свет общества обожал бывать в уютных, с любовью обставленных залах гостеприимной генеральши. «Аленька, Аленька, принял ли Господь твою беспокойную душу?» — размышлял Аристарх Петрович, вспоминая странную тягу молодой генеральши к спиритическим сеансам, изучению латыни и посещению кладбищ по ночам.
Трещал дубовый паркет, гостиный гарнитур разрубался на мелкие щепки. Молодой стране нужны дрова, так пусть старый мир полыхает огнем, чтоб согреть рабочий, но не работающий класс. Среди свары, громящей жилище генеральши, был всего один рабочий завода, остальные — лишь мутная пена с самых грязных окраин, поднятая волной революции. Работяга мялся в коридоре, неодобрительно глядя на беснующуюся толпу. Его крупные мозолистые руки нервно теребили новую фуражку. «Неужели за это мы боролись?» Лучше закрыть глаза и не видеть творимых бесчинств.
Пару часов спустя, растопив изразцовый камин, ватага успокоилась. На нетронутый обеденный стол выкладывалась из мешков заветренная снедь и бутылки с мутным алкоголем, в кладовой была обнаружена коробка черствых галет и несколько хрустальных штофов с домашней настойкой. Намечался пир… Хотя успокоившийся господин этажом ниже назвал бы это попойкой.
— Эй, Семёныч! А кинь-ка мне этот чудесный стул, на котором ты так удобно устроился! — обратился вертлявый брюнет с бегающим взглядом к рабочему. Тот предпочёл проигнорировать просьбу.
— Ты что, оглох, контра недобитая? Чего нос воротишь? Кидай сюда! — ещё громче прозвучало требование.
— Отстань, Вьюн! Тебе что, дров мало? Вон, гляди, весь пол усеян. Дай посидеть спокойно!
— А не для того мы царя свергали, чтоб самим потом на троне сидеть! Чай, не барин, на полу устроишься! Последний раз по-хорошему говорю, дай сюда!
Семёныч с грустью смотрел, как Вьюн с плотоядной улыбкой кромсает топориком красавец стул и кидает его ножки голодным языкам огня. Расстелив в углу старую шинель, работяга повернулся спиной ко всем и забылся тревожным сном.
Звуки гулянки смолкли, насытившиеся разрушением люди спали вповалку. Дым камина окутал помещение. В сознание людей вползали странные образы: зал наполнился фигурами в вечерних туалетах, пары плыли в танце, не касаясь земли. О, лучше бы не видеть их лиц: вот стоят в стороне два молодых юнкера, совсем подростки. У одного из них нет половины головы и плетью свисает изуродованная рука. Другой улыбается разбитыми губами, сплёвывая в белоснежный платок крошево выбитых кастетом зубов. Молодые люди приветственно машут и предлагают с ними выпить. Вот обмахивается страусовым веером пышная купчиха в разодранном парчовом платье и с петлёй на лебединой шее.
Мебель тоже решила пуститься в пляс, старательно попадая в ритм невидимым музыкантам. Треснувшее трюмо, привалившись к изуродованному канапе, выделывало коленца. Дубовый стол покачивался из стороны в сторону, обрядившись в белоснежную скатерть. Одноногий стул, жертва Вьюна, ловко галопировал, презрев все законы физики. А музыка набирала обороты. Пары освободили место для разгулявшейся мебели, одобрительно похлопывая особо выдающимся па. Из пепла восставали сожженные вещи и присоединялись к фантасмагорическому хороводу. Огонь в камине разгорался всё ярче, на стенах отражались алые сполохи, пространство заполнили причудливые тени.
Вьюн завозился во сне и открыл глаза. Помещение затянуло дымом, он силился вскрикнуть или сделать движение, но тело будто сковало крепкими сетями, а горло забило землёй. С вытаращенными глазами он наблюдал, как посреди комнаты, словно волчок, вращается на одной ножке не доломанный им стул. Как во сне, он ускорял движения, кружась всё быстрее. Мужчина с ужасом увидел образовавшуюся в центре зала воронку, которая затягивала души его товарищей. Их обезумевшие, вытаращенные глаза стекленели, а тела становились похожими на тряпичных кукол. Стул наслаждался игрой в кошки-мышки, выискивая жертву. Он не торопился забрать душу моментально, а пил медленно, смакуя каждый глоток. Своего обидчика он оставил на десерт, позволив увидеть смерть всех погромщиков.
В порыве отчаянья Вьюн зашептал слова молитвы, которой в детстве его научила матушка. Сейчас он всеми силами старался поверить, что есть сила, которая остановит этот кошмар или хотя бы подарит ему безболезненную смерть. И с последним выдохом к нему пришло осознание, что его не хотят слышать, слишком высокую и крепкую стену построил он своими кровавыми руками. Некому прийти и спасти.
Стул медленно повернулся ещё раз и завалился набок с громким звуком. «Вот черти, когда хоть вы уйметесь! Дайте поспать!» — сонно пробубнил Семёныч. Он открыл глаза и закашлялся, от едкого дыма саднило в горле и текли слёзы. Натыкаясь на тела и обломки мебели, он на ощупь побрёл в сторону выхода. В коридоре, придя в себя, он начал громко кричать, пытаясь разбудить людей в зале. Ответом ему была тишина, впитывающая без остатка каждый скрип и шорох.
Спустя двадцать лет Семёнычу на глаза попалась книга «Усадьбы Санкт-Петербурга». Несмотря на высокую цену, он выделил из пенсии необходимую сумму, решив сэкономить на куреве. Издание лоснилось белоснежной бумагой. Бывший токарь старался не испачкать своими шершавыми, загрубевшими пальцами этой чистоты и нарядности.
Вечером мужчина листал глянцевые страницы фолианта, подслеповато щурясь сквозь треснувшие очки. Его взгляд приковала черно-белая фотография большой парадной комнаты, залитой солнечным светом, посреди которой стояла рослая женщина, слегка опираясь на спинку стула. «Алевтина Прокофьевна Попова. Вдова генерала Попова», — гласила ссылка под картинкой. И это место, и эта женщина показались Семёнычу знакомыми. Столько лет он силился понять, что же произошло той странной ночью.
Ни одной живой душе не рассказал он, как, продрожав всю ночь в парадной, а под утро вернувшись в злополучную гостиную, обнаружил всех мертвыми: застывшими в неестественных позах и с лицами, перекошенными ужасом. Как ни старался Семёныч закрыть им глаза, все усилия были бесполезны. Мужчина одиноко бродил по огромной гулкой комнате, не понимая, почему ещё не сбежал отсюда, и методично расставлял оставшуюся мебель. Несмотря на усеянный трупами пол, ему было удивительно спокойно. А вот и одноногий знакомец. Потянувшись к стулу, Семёныч поскользнулся и сильно приложился локтем о чуть выпирающую паркетную доску. «Вот шельма!» — раздосадованный мужчина потёр ушиб. За сбившейся паркетиной он заметил небольшое углубление в полу. Обшарив найденный тайник, наткнулся на небольшую шкатулку, обтянутую красным бархатом. Именно содержимое этой шкатулки помогло Семёнычу пережить тяжелые революционные годы. Он аккуратно обменивал небывалые украшения на хлебные карточки, новые рубли молодой республики, морфий для умирающего в муках сына.
К запаху свежей типографской краски новой книги вдруг примешался тонкий аромат изысканных духов. Как и два десятилетия назад, мужчина физически ощутил присутствие кого-то невидимого, но живого. «Будь земля тебе пухом, Алевтина Прокофьевна! Спасибо, что уберегла тогда, хоть не знаю, чем я тебе приглянулся. А стульчик-то твой отремонтировал, не обессудь, как сумел. Вот и коротаем свой век по-стариковски. Думаю, свидимся с тобой скоро, недолго мне осталось землю топтать. Заодно подарочек захвачу, перстень твой с рубином. Так и не смог его продать, рука не поднялась, больно хорош!»
Сан Саныч вскочил, будто укушенный огненным муравьём. «Да пошло оно всё! Срочно валить отсюда. В Москву, в свой кабинет, к заслушиваниям и совещаниям, к телевизору, к заботливой сестре Натахе!» В колченогом табурете, на котором он только что сидел, с трудом, но угадывался стул с фотографии ведьмы-генеральши.
Зинаида ворковала по телефону с внучком: «Агу-агу, Ромочка! Ты — мой сладенький мальчик, ты — мой медвежонок, ты — бабушкино сокровище!» Ребёнок заливисто смеялся.
— Ну, как он, Лен? Сегодня хоть нормально поел? Температуры нет? — обратилась она в трубку к дочери.
— Ма, я ж сказала: всё хорошо. Сегодня почти не плакал, и зубик наконец-то вылез. Уже успел меня за палец цапнуть. Такой смешной — придёшь, увидишь. Ты когда теперь к нам?
— Не знаю. У нас тут такое творится. Пациентку убили, больница на ушах стоит, Яков Семёнович запил, следователь везде ходит вынюхивает — даже в общежитии нашем поселился. Не хотела говорить, но опять ТОГО привезли, сказали — в интенсивном наблюдении больше не нуждается, пора скоро отпускать на свободу, якобы выздоровел и опасности не представляет. Я вчера дежурила, запихнула его в одиночку для буйных, пусть там сидит, глаза б мои этого ирода никогда не видели!
— Мама, успокойся, уже сколько лет прошло, всё быльём поросло, — голос звучал ровно. Но только Зинаида знала, как тяжело даётся дочери это показное спокойствие. Каждый раз, глядя в зеркало, девушка вспоминала день, когда на транспортной остановке пробегавший мимо молодой человек толкнул её под колёса надвигающейся огромной фуры. Лена не сразу потеряла сознание — сквозь нечеловеческую раздирающую боль она слышала визг прохожих, мат выскочившего из кабины водителя, — но над всем этим плыл смех толкнувшего её парня и его счастливые крики: «Смотрите, она — кукла, сломанная кукла! Её никто не починит!»
Дальше были месяцы кошмара: бесконечные операции — Лену действительно собирали по частям, будто она была не живым человеком, а манекеном; длительная и изнуряющая реабилитация; три попытки суицида — девушка отказывалась жить в новом, изуродованном теле. А ещё был суд: бессмысленный фарс, больше похожий на спектакль. Человек, сломавший жизнь единственному ребёнку Зинаиды, оказался сыном влиятельного бизнесмена. Подсудимый был признан невменяемым, об уголовном наказании не было и речи: принудительное лечение — вот и всё, что он получил за своё злодеяние.
Побеседовав с дочерью и пожелав доброй ночи внуку, Зинаида устало закурила. «Надо быть осторожней с огнём, вся бензином пропахла, так можно и полыхнуть». В углу комнаты стояла канистра, которую медсестра предусмотрительно прикрыла мешковиной и набросала сверху одежды. В общежитии, где все друг у друга на виду и ничего невозможно скрыть, нужно быть предельно собранной и аккуратной.
Женщина ещё долго сидела у распахнутого окна, остужая пылающий лоб. Голые ветви деревьев, подсвеченные уличным фонарём, устроили театр теней на светлых стенах комнатушки. Что видела Зина в этих очертаниях?
Где-то у пруда бродил начмед, а может, и ушёл давно — кто знает. Павлов не следил за временем. Да и меньше всего ему сейчас хотелось общаться с очередным странным человеком (нормальных в этом месте не наблюдалось). Хотя есть же Верочка — отдушина и лучик света в царстве мрака и сумасшествия. Хвала современным технологиям, можно не метаться по лабиринтам старой усадьбы, достаточно набрать номер.
— Вера, здравствуйте! Вас беспокоит Александр Павлов, следователь. Вы сегодня не на смене?
— Здравствуйте, следователь Александр Павлов! — В голосе женщины проскользнула смешинка. — У меня сегодня законный выходной, который я планировала провести в городе, но вы распугали моих коллег, все разбежались, как тараканы, никто даже не предложил подвезти.
— Приношу свои извинения и готов искупить вину. И хотелось бы побеседовать по ряду вопросов. Слишком много недомолвок и тайн, может быть, вы прольёте на них свет?
— Что-то я не понимаю, куда меня приглашаете — на допрос или на свидание?
— А давайте попробуем совместить…— Александр замялся, не зная, как продолжить разговор.
— Ну что же, тогда жду вас через два часа в своей комнате — второй этаж, третья дверь по левой стороне. Только учтите, я не пью шампанское! — Верочка рассмеялась и повесила трубку. Саныч глуповато улыбался и слушал гудки.
Приводя себя в порядок, Павлов испытывал давно забытое волнение мужчины, собирающегося на рандеву. Ну и пусть он кавалер не первой молодости, не модель с обложки, не Рокфеллер, зато — галантен, неглуп, обаятелен.
Слишком долго носил он внутри образ любимой жены, холя и лелея его, словно хрупкий цветок. Пожалуй, пришло время сделать шаг вперёд, навстречу неизвестному, но манящему будущему. Будучи вымирающим представителем рыцарственности и джентльменства, Павлов готовился к встрече основательно. За короткое время, при помощи оперативных сотрудников, в его распоряжении оказался букет бледных, слегка помятых хризантем — в выборе цветов подчинённые были не сильны, зато коньяк достали весьма неплохой, с таким не стыдно явиться к даме.
Оборотистый и ушлый старший опер Петров умудрился на весьма ограниченную сумму, выданную Санычем, купить даже мужской парфюм, пахнущий машинным освежителем «ёлочка». Надо ли говорить, что значительную часть содержимого флакончика добытчик вылил на себя и теперь на десяток метров поражал окружающих сногсшибательным (в прямом смысле) ароматом. Кажется, это не отпугнуло стайку молоденьких девиц из ординатуры, которые обступили Петрова и наперебой щебетали, пытаясь привлечь его внимание. Ладно, Серёга — мужик тёртый, сколько информации через баб добыл, пусть вливается в коллектив, лишь бы без эксцессов.
По пути к комнате Верочки Павлов размышлял о превратностях и непредсказуемых поворотах судьбы. Не случись ему подменять на дежурстве заболевшего коллегу, не выехал бы на труп Ангелины, не столкнулся с клубком тайн и интриг, не встретил женщину, которая впервые за долгое время затронула струны его души. Давно ощущая себя эмоциональным импотентом, Александр вёл почти амёбное состояние: ничто не трогало душу, не вызывало интереса, не заставляло выкладываться на полную — простые дела, маленькие радости и маленькие гадости, пресная еда, сериал перед сном — жвачка для мозга. Сейчас в нём снова просыпался мужчина и следователь, пусть и происходило это в каких-то сюрреалистичных условиях.
Верочка встретила Александра в простом чёрном платье, оттеняющем матовую белизну её кожи и подчёркивающем манящие бёдра. «Слишком хороша! А я ведь о ней ничего толком не знаю: вдруг она замужем, семеро детей по лавкам или любовник какой-нибудь денежный её на содержании имеет. Не может такая женщина быть одна. Куда ты лезешь, Саныч? Орешек-то не по зубам! Ладно, выпью стопку коньяка, соберу свежих сплетен, да и сошлюсь на служебные обстоятельства — нечего засиживаться, ничего хорошего из этого не выйдет! Тоже мне Ромео предпенсионного возраста…»
— Здравствуйте, Вера, простите, не знаю вашего отчества, — от досады на себя самого Павлов был сух и сдержан.
— Александр, вы же были инициатором общения без лишнего официоза! Какие красивые цветы! Это мне? — Женщина чувствовала смену настроения потенциального кавалера и теперь подбирала соответствующую манеру поведения. — Знаете, мне уже пару лет никто не дарил цветов. Бывший муж вообще считал это бессмысленной тратой денег. Проходите же, что мы в дверях торчим?
«Бывший муж — звучит прекрасно, цветов опять же никто давно не дарил. Такая красавица… Неужели всё-таки одна?» — следователь пожирал глазами Верочку, потянувшуюся за вазой на верхнюю полку. Словно почувствовав взгляд, она повернулась к Санычу и улыбнулась открыто и обезоруживающе. «Всё, пропал!» — пронеслось в его голове.
А дальше был хороший уютный вечер, где-то вдали остались сомнения, неуверенность, напряжённость последних дней. Будто не существовало девочки с перерезанным горлом, изводящего себя Якова, зловещего призрака, буйных помешанных — не было ни смерти, ни горя, ни болезни. Коньяк кружил голову, комната плыла и покачивалась, вместе с ней парила Вера, грациозно убирая со стола. Павлов говорил и не мог наговориться: его речь неслась непредсказуемым потоком и не было сил обойти подводные камни, губительные водовороты, бурные стремнины.
У Александра сбилось дыхание, першило в горле, но ему было важно раскрыть себя пред этой женщиной, обнажить душу, достать изнутри всё — на, смотри! И она принимала, слушая внимательно и чуть печально, а когда наконец-то повисла тишина — порывисто и требовательно приникла к его губам. Мир взорвался фонтаном эмоций, красок, впечатлений, а затем внезапно потух.
Очередное утро в психушке. Павлов уже сбился со счёта, хотя понимал, что прошло всего несколько дней. Голова болела настолько, что разлепить глаза казалось непосильной задачей. С трудом приоткрыв одно веко, Александр опешил: события прошлого вечера стали складываться в мозаику, в которой недоставало деталей. Он лежал на раскладушке в чисто прибранной комнате Верочки, казалось, что не здесь вчера был пир горой. Чтобы лучше понять обстановку, мужчина проверил наличие одежды на теле. Ну что ж, трусы на месте — возможно, интим не состоялся. Сколько ни напрягал Саныч свою память, вспомнить что-либо после жаркого поцелуя не получалось. Вот тебе и свидание!
В дверь неслышно проскользнула Верочка. У Александра снова перехватило дыхание: мокрые волоса, лёгкий румянец и кимоно с длинными рукавами, призванное не скрывать, а будто случайно оголять самые интересные и пикантные места. Пока женщина шла к нему, коварный элемент одежды успел продемонстрировать и мягкие чуть полноватые ноги, и ложбинку между округлыми грудями, и маленькую татуировку на бедре.
— Доброе утро, мой прекрасный рыцарь! Ночью вы храпели, как табун полковых лошадей, теперь соседки уже разносят по всей больнице бациллу слуха, что у меня ночью был мужчина, а может — несколько. Один ведь так храпеть не может! — Вера тихо рассмеялась. — Так что быстро пьём чай, завтракаем, а потом максимально скрытно покидаешь мой будуар. Хотя все и так в курсе, что ты у меня был. Когда я тебя в гости приглашала, даже мысли не было, что ты с цветами и коньяком, как Данко с сердцем, через всё общежитие ко мне пойдёшь.
— Извини, я не подумал. Правда, не хотел тебя скомпрометировать. Вот я дубина стоеросовая! А ещё считал себя джентльменом… Теперь придётся вызывать на дуэль каждого, кто посмеет задеть честь прекрасной дамы. И ещё извини за вчерашний вечер. Я редко пью, потерял сноровку, да и напряжение последних дней даёт о себе знать: я здесь сам не свой. Понимаю, что это слабое оправдание, поэтому позволь искупить свою вину приглашением на чай с пирожными сегодня вечером, если ты не занята, конечно.
— Ну разве я могу отказать мужчине, который готов ради меня стреляться или биться на шпагах? — Халатик живым гибким существом пополз вниз с плечика женщины.
В этот момент в дверь забарабанили, из коридора раздался плачущий женский голос: «Вера Сергеевна, откройте! У нас беда, открывайте быстрее!» Верочка запахнула халат, накинула вязаную кофту, окутавшую её фигуру бесформенным коконом, и приотворила дверь. Павлов вжался в угол, ситуация складывалась дурацкая: не хватало, чтобы его, следователя, увидели в таком виде в комнате возможной подозреваемой.
Из коридора доносились торопливая речь, всхлипывания, топот, в беседу вливались новые голоса, слов не разобрать, но и так понятно, случилось что-то из ряда вон выходящее: даже в комнате воздух стал липким, напитанным паникой и страхом. Александр быстро оделся, глядя с отвращением на опухшее лицо, помятую одежду, подло обнажившуюся лысину — расчёска не справляется со вздыбленными непослушными волосами.
Женщина вошла в комнату тихая, побледневшая, закусив нижнюю губу, в глазах — слёзы. Всё стало понятно без слов…
— Кто, Вера, кто? — почему-то шепотом спросил Павлов.
— Лёшенька ночью с собой покончил, — эти слова будто сорвали плотину и высвободили поток слёз.
Механически успокаивая Веру, принося ей воду, платок, поглаживая по спине, Саныч не мог себе простить, что послушался эскулапов и не дожал, не раскрутил, не вытянул информацию из малахольного дворника. И чем занимались хвалёные врачеватели людских душ и мозгов, почему не сберегли, недосмотрели за этим большим ребёнком, так любящим шоколадные конфеты? Вспомнилось некстати и пренебрежение, с которым следователь общался с Лёшенькой, нежелание слушать лепет сумасшедшего, какие-то бредовые сказки о призраках и небесах.
Беспомощность! Вот чего боялся всесильный Яков, профессор, главврач, наделённый комплексом бога. Перекраивать чужое сознание, залезть в голову, собрать расшатанные винтики. Пациенты были его куклами, сломанными и некрасивыми. Так было до Ангелины. Её болезнь не превращала девушку в испорченный, неисправный механизм. Скорее, она действительно походила на ангела, упавшего с неба и оказавшегося в непонятном, враждебном мире.
Лёжа на диване и глядя в потолок, Дашковский прокручивал вновь и вновь счастливые моменты, связанные с любимой. Обладая фотографической памятью, профессор с детальной чёткостью воссоздавал образы. Он словно смотрел кино — красивое, грустное и без хэппи-энда. Голливудские продюсеры придумали бы фильму броское и пошлое название, что-нибудь вроде «Любовь и кровь».
Багряно-красный на девственно-белом, кровь, брызги, подтёки; сладковатый запах железа и девичьих духов; давящая тишина — объёмная, физически ощутимая, нарушаемая липким звуком падающих капель. Эту картинку не смыть ни спиртом, ни мылом, ни медитацией, ни временем.
Дашковский с детства не переносил крови: вот в четыре года он теряет сознание в детской поликлинике, когда непреклонная медсестра колет ему пальчик; вот он с соседскими мальчишками играет в ножички, нечаянно распарывает себе палец и извергает содержимое желудка на новенькие джинсы. Именно после случая во дворе упрямый Яков решил стать врачом, чтобы побороть свой страх, а заодно понял, что ему не нужны товарищи, всегда готовые посмеяться над слабостью. Годы методичной работы над собой не прошли даром: лучший студент на курсе, но при этом волк-одиночка, большое количество научных работ, диссертации, награды, грамоты, предложение работы от швейцарской клиники. Всё это было достигнуто благодаря самодисциплине, железной воле и отказу от межличностных отношений. Никаких друзей, а тем более — подруг. Нет, мужчина не был святым отшельником, отринувшим желания плоти, в его жизни частенько случались женщины, но выбирал он их тщательно и придирчиво. Никаких коллег по работе, соседок или дочерей маминых подруг. Лёгкие, ни к чему не обязывающие встречи, такие же лёгкие расставания.
Как могло выйти, что он влюбился в пациентку? Это — самоё жёсткое табу! Создаваемые десятилетиями бастионы и высокие стены, отгораживающие от ненужных чувств, эмоций, сантиментов, привязанностей, пали от взгляда хрупкой сумасшедшей. Глупо отрицать и обманывать самого себя — Ангелина была больна, и, несмотря на все усилия, болезнь не ушла, а лишь притаилась, ожидая самого удобного момента, чтобы вновь явиться пугающим кошмаром.
Смерть — лучший исход для его маленькой любимой, акт милосердия, подарок свыше. Теперь её измученной душе уже не больно и не страшно, хотелось бы верить, что рай существует — именно там место ангелам.
После смерти Алёшенька стал ещё больше походить на ребёнка: на его лице застыло удивлённо-восхищённое выражение мальчика, которому подарили красивый торт. Что могло вызвать у самоубийцы такие эмоции? Кто явился за его чистой душой, когда угасал последний вдох? Павлов зажмурился и задержал дыхание — двадцать секунд, минута, полторы, — перед глазами поплыли круги, сердце начало биться как сумасшедшее, но он боролся с животным ужасом и требованием организма впустить кислород в лёгкие, насытить им кровь. Когда сознание почти покинуло его, в проёме показалась женская фигура, тонкие руки потянулись к нему, горящие глаза гипнотизировали и манили, погребальный саван слегка шевелился, двигаясь, отдельно от худощавого тела. Саныч физически ощутил, как длинные пальцы сжимаются на его шее, теперь он не мог сделать вдох, хотя и жаждал его, как утопающий. «Доигрался!» — мелькнуло в глубине затухающего сознания.
Вдруг невидимые пальцы разжались, воздух дрожал, будто пустынный мираж. Подобно миражу висящая посреди комнаты фигура меняла очертания: на место савана пришли огромные белоснежные крылья, скрывающие фигуру, глаза больше не горели пламенем, а приобрели изумрудный цвет с охристыми вкраплениями и смотрели с грустью и пониманием. «Я знаю, что такое боль…» — прошептали бледные губы, на плечо следователя упало маленькое пёрышко.
Оковы, не дающие вдохнуть, пропали внезапно, в комнате был лишь Александр с горящими лёгкими и обливающийся потом. Уняв противную дрожь в коленях и вернув способность ясно мыслить, он хмуро улыбнулся: что ж, если Гроф придумал холотропное дыхание, то почему бы не создать свой собственный метод расширения сознания. Прагматизм и материализм Павлова терпели поражение в стенах этого лечебного заведения. То, что ещё неделю назад вызвало бы саркастическую отповедь, теперь становилось реальным. Наверное, так и зарождается безумие.
Но аналитический ум опытного следователя не давал погрузиться в пучину переживаний и фантазий. Натренированным взглядом он буквально сканировал место происшествия. Слишком много несостыковок, непонятных мелочей, странных деталей, исключающих версию самоповешения. Удивительно, что даже он — человек, далёкий от медицины, — понимал, что речь идёт не о самоубийстве, а вот персонал клиники как попугаи повторяли по всем углам на все голоса: «Суицид!»
Молоденькая медсестра Эля — Эллочка-людоедка, как прозвали её в больнице за ограниченный словарный запас и эксцентричный внешний вид, — первая обнаружила труп.
«Кто-нибудь сюда! Помогите! Караул!» — с такими криками металась девушка по корпусу, увидев Алёшеньку в петле. Несмотря на ранний час, Яков уже не спал — бессонница стала его верной спутницей. Именно он остановил обезумевшую медсестру, встряхнул за плечи и потребовал объяснений.
— Яков Семёнович, там… там… там такое!
— Эля, говорите членораздельно! Я вас не понимаю.
— Там Лёшенька!
— Что с ним? Он вас напугал, обидел? — Дашковский знал, что с девушкой надо говорить, как с пациентами, хотя желание залепить несильную оплеуху для ускорения процесса получения информации было велико.
— Нет, он того… Повесился! — Эля разрыдалась, размазывая яркий макияж по маленькому мышиному личику.
К этому моменту собралась уже большая группа персонала, образовав плотный круг. Якову показалось, что его окружили не люди, а существа, состоящие лишь из ушей и языков, — они извивались, крутились, стараясь не пропустить ни слова.
— Все по своим рабочим местам! Вам тут не цирк! — главврач, редко повышавший голос, рявкнул так, что всех будто ветром сдуло.
Павлову была только на руку сплетня о самоубийстве. Незачем окружающим знать истинную ситуацию, не хватало ещё массовой паники. Да и есть шансы, что убийца расслабится, уверенный в своей безнаказанности, и выдаст себя. По этой причине на осмотр трупа в качестве понятых Саныч пригласил молчаливого печального Дашковского и принявшую лошадиную дозу успокоительного Верочку, взяв с них обещание молчать обо всём, что они увидят или узнают. Лишь этим двоим следователь мог доверять хоть в какой-то мере, не оставляя при этом мысль, что один из них, а может, и оба могут оказаться убийцами.
«Неисповедимы пути твои, Господи: Яков влюбился в свою пациентку, а у меня чувства к возможной подозреваемой».
Закончив со всеми процессуальными формальностями, обессиленный Павлов вышел прогуляться. Ему было просто необходимо проветрить голову и расставить мысли по полочкам, именно поэтому он отказался от компании Якова, а Верочке строго наказал идти спать, проводив до двери. Даже заманчивое предложение зайти на кружку чая было отвергнуто: Во-первых, было бы свинством воспользоваться безвольным состоянием женщины, во-вторых, собрать головоломку можно было лишь в одиночестве.
Воздух был влажен и наполнен ароматами глубокой осени: прелая листва, сладость падалицы, пряность чернозёма — всё это навевало уют и тихую меланхолию. Природа впадала в летаргический сон, столь похожий на смерть. Меж тем прогулка по скользким кленовым листьям грозила обернуться травмой: Саныч уже трижды поскользнулся, с трудом удерживая равновесие. Чтобы перевести дух, он устроился на краешке мокрой лавки и закурил.
Сколько же всего предстоит сделать, даже думать страшно. Павлов мысленно составлял план мероприятий, который надо в дальнейшем изложить в письменном виде и отправить в контору. Аванесян хоть и понимающий руководитель, но есть и повыше начальство. В первую очередь предстоит повторный допрос персонала. На этот раз следователь твёрдо решил поговорить со всеми, кто находился на территории больницы, а не только с дежурной сменой. Осталось без происшествий добраться до будки охранника и посмотреть журналы учёта. Конечно, нужно бы выписать постановление, чтобы изъять документацию по закону, но разве два работника, отвечающие за порядок и безопасность на вверенной территории, не найдут общего языка промозглым осенним вечером? Оставив гостеприимную лавочку, Саныч отправился в неблизкий путь к воротам, сосредоточенно глядя под ноги и лавируя между тёмными лужами.
Будка местного цербера открылась взгляду внезапно, обнаружившись внизу высокого пологого склона, и подмигнула светящимся окном. Павлов почувствовал себя моряком потрёпанного бурями корабля, увидевшим на горизонте маяк. Ноги сами собой теперь несли его к сухому тёплому помещению. Заложив крутой вираж и выходя на финишную прямую, он всё-таки поскользнулся и теперь по неконтролируемой траектории катился на пятках по склизкой листве, отчаянно жестикулируя и громко матерясь. Мысленно смирившись с гипсом минимум на одной ноге, Саныч, будто лыжник, скользил вперёд. От неминуемого падения его спасла чья-то сильная рука, ухватившая за ворот куртки и почти поднявшая в воздух.
— Это кто тут по моей территории шатается ночью? — раздался откуда-то сверху густой бас.
— Я — следователь из города. Спасибо, что подхватили, а теперь поставьте меня на землю. Не бойтесь, я никуда не убегу, даже если бы захотел. Кросс по осеннему парку — не мой конёк! — Ощутив под ногами асфальт, Павлов уставился на своего спасителя. И как не поверить в реинкарнацию? Перед ним стоял Шаляпин, только с густой растительностью на лице. — Меня Сан Саныч зовут. А вас?
— И я Саныч! Только Евгений. Охранник! — Собеседник из спасителя был так себе. — Ладно, чего под дождём стоять, пошли ко мне в будку.
Внутри небольшое помещенье поражало чистотой и аккуратностью. Казалось, у каждой вещи есть своё место, на котором она и родилась, случайным предметам здесь не нашлось бы пристанища. Заметив удивлённый взгляд следователя, клон Шаляпина пояснил: «Порядок люблю. Мне после Ивашки, сменщика, часа два убираться приходится. И ругал его, и стыдил — бесполезно. Свинья свиньёй и останется, хоть что делай!»
Под горячий чай с вишневым (самодельным!) вареньем беседа пошла веселее. Евгений оказался мужиком умным, ответственным, хоть и внешне суровым. Журналы учёта выдал незамедлительно, но пожурил за отсутствие постановления о выемке. Александр пообещал, что заберёт документы потом, а сейчас ему только посмотреть, только одним глазком.
Как и ожидалось, почерк у охранника был основательным и читаемым, без украшательств и завитушек — хоть чертежи по ГОСТу подписывай. Напротив каждого посетителя и работника время проставлялось вплоть до секунды. Эх, такого бы работника в следственный комитет, чтоб поучил молодежь порядку и дисциплине.
— Ну, у тебя как в аптеке, любо-дорого посмотреть! — не удержался Павлов. — А откуда точность до секунды?
— Я каждое утро свои механические по «Маяку» сверяю, — Евгений смущённо улыбнулся. Непривычный человек принял бы эту улыбку за оскал. — А вот сменщик мой, чтоб его, на глаз время пишет, не всегда даже на часы смотрит. Тебе если что спросить надо, не стесняйся: я тут каждую собаку в лицо знаю, мимо меня даже таракан неучтённым не пробежит.
«А вот это джек-пот! Наконец-то хоть один адекватный человек и не связанный порочным кругом молчания!» — следователь ликовал.
Получив от запасливого охранника новенькую тетрадь и заточенный карандаш, Павлов переписывал лиц, входящих и выходящих в день убийства Алёшеньки. Каждую запись он дополнял ценными пояснениями Семёныча — кто есть кто, на чём приехал, в каком настроении, что имел при себе, каким путём двинулся от поста пропусков. На всякий случай сделал несколько фото страниц журнала на телефон. «Нет доверия этой технике: то батарея сядет, то что-нибудь зависнет!»
Перелистнув журнал на седьмое число, казавшееся столь далёким, Александр с удивлением обнаружил каракули школьника начальных классов. В день смерти Ангелины дежурил оболтус Ивашкин, не любимый «Шаляпиным» сменщик. Расшифровать текст не получалось, строчки плыли перед уставшими глазами. Оставалось дождаться смены горе-работничка, чтобы тот пояснил свои записи.
— Ладно, Саныч, — Павлов усмехнулся, — ты мне помог. Видать, судьба у нас, Александровых детей, на страже порядка стоять. Спасибо за хлеб-соль, пойду мысли погоняю и спать. Устал как собака.
— Так, Саныч, — ответная улыбка, — нечего в ночи под проливным дождём расхаживать. Ложись здесь, вот тебе раскладушка Ивашкина — дрыхнет на посту, зараза. Мне ты не помешаешь — я в полночь и в три часа на обход пойду, постараюсь не шуметь, чтоб тебя не будить. Да и справку надо составить, кто опаздывает на работу, — начальство требует.
— А ты всегда в одно и то же время на обход выходишь, и сколько он по времени занимает?
— Я привык по графику всё делать. Полночь по радио просигналит, я выдвигаюсь. Меня тут Железным человеком называют, что в любую погоду всегда вверенный участок осматриваю. Обычно за сорок минут успеваю по круговой аллее обойти.
— Значит, персонал в курсе, когда ты на территории находишься…
Пожалуй, это было одно из самых приятных пробуждений Павлова за последнее время: в приоткрытое окно приветливо светило давно не являвшее себя миру солнце, о чём-то бормотал закипающий электрический чайник, отогревшаяся муха упорно билась о стекло, пытаясь выбраться из мирка будки.
Быстро и плотно позавтракав домашними пирожками, следователь распрощался с новоприобретённым товарищем и бодрой походкой направился в главный корпус, где оборудовал себе вполне пристойный кабинет. Отчуждённый и сторонящийся Яков дал указание секретарше снабдить столичного гостя всем необходимым. Теперь у Саныча был набор офисной техники, выход в интернет и даже старенькая кофемашина, работающая с пугающе подозрительными звуками.
При свете солнца стало заметно, что от будки сторожа расходятся не только три больших артерии, являвшиеся центральными аллеями. Вся территория бывшей усадьбы была пронизана сетью дорожек — нахоженных и не очень. Оказалось, что к корпусу, где были убиты Ангел и Лёшенька, ведёт большое количество тропок, неприметных на первый взгляд. Сверившись с картой больницы, предусмотрительно расположенной на всех крупных перекрёстках бывшей усадьбы, Павлов понял, что допустил оплошность: не исследовал всю территорию самостоятельно. Ну и пусть она велика, а погода в последние дни не располагала к пешим прогулкам, — для настоящего следователя это не может быть оправданием. Саныч специально выбрал самую глухую дорожку сквозь колючие отцветшие кусты шиповника, словно наказывая себя за отсутствие должной исполнительности. В какой-то момент он начал жалеть о своём решении. Кусты казались живыми существами, жаждущими нанести непрошеному гостю как можно больше увечий. Можно бы повернуть назад и не лезть в эти чёртовы дебри, где явно давно не ступала нога человека, но тут в паре шагов он увидел светлый лоскут ткани, удерживаемый мёртвой хваткой цепкого растения.
«Интересно-интересненько! — возбуждённо пропел следователь. — Значит, всё-таки ступала нога, да ещё и в медицинской форме. Интересно, зачем персоналу залезать в такое негостеприимное место?»
Достав дежурный моток пакетов, Павлов аккуратно упаковал вещдок. Подумав минуту, сломал ветку, за которую зацепился лоскуток, и заботливо положил во второй пакет. «Подкину экспертам работёнку, пусть проверяют на следы крови. Эх, запах наверняка дождём смыло, но и одорологическую экспертизу тоже назначу, пусть ругаются, проклинают, но лучше перебдеть, чем недобдеть!» — вспомнилась глупая детская шутка.
Уже не раз Саныч получал нагоняй от Аванесяна, которому постоянно жаловались эксперты. «Саш, ну ты ж понимаешь, что не может всё бюро на тебя работать! Вчера опять Юрьев звонил, говорит — у него в производстве двадцать экспертиз, две трети из них твои. Просил поунять твой пыл!» Следователь соглашался, кивал, обещал исправиться, но хватало его на несколько дней. По комитету гуляла шутка, что эксперты с тринадцатой зарплаты наймут Павлову киллера.
Единственный, кто нормально относился к дотошности Александра, был судмедэксперт Аркадий — трудоголик, молчун и бука. Если Павлова хотели завалить эксперты, то следаки мечтали где-нибудь тихонько прикопать Аркашу. Сколько стройных версий он порушил своими заключениями. «Кстати, не звонит что-то, жук лабораторный, а пора бы уже полный отчёт предоставить хотя бы по Ангелине. Нутром чую, что-то интересное навскрывал».
На асфальтовую дорожку он вывалился растрёпанный, расцарапанный, но довольный находкой. Нет, неспроста кто-то лез через колючки и кусты. Этот кто-то явно обходил камеры, зная их расположение. И если в день убийства Ангелины не было электричества и техника не работала, то на момент смерти Лёшеньки запись велась нормально. Пожалуй, стоит ещё раз внимательно просмотреть все видео за тот день — особенно вечер и ночь, — прежде чем приступить к повторным допросам.
— Здравствуйте, Александр Александрович! У вас в кабинете всё утро телефон разрывается. Вот факс из Москвы пришёл, я приняла, не обессудьте, — Людмила, секретарь Дашковского, протянула бумагу, почти по-армейски щёлкнула каблуками и быстро ушла, Саныч даже не успел её поблагодарить.
К чести Якова следует отметить, что он не нанял длинноногую смазливую девицу, а остановил свой выбор на опытной, исполнительной, но совершенно непривлекательной грузной Людмиле.
В кабинете поджидала ненавистная рутина: отправить отчёты, написать чуть ли не поэму о необходимости столь долгого присутствия в лечебнице, запросы, ответы, корреспонденция — хвала интернету, что всю прорву бумажной работы можно сделать, не сходя с места, без личных встреч с руководством. Хотя и здесь длинные руки начальства дотянулись до сбежавшего Саныча. Вот уже минут десять Аванесян орал в трубку — от напряжения даже акцент вновь появился, — угрожал лишить премии (мамой клянусь), если же завтра, в девять ноль-ноль, Павлов не явится к нему в кабинет. Исчерпав запас угроз и смирив свой горячий южный темперамент, полковник пообещал, что сможет прикрывать товарища только до следующей недели. Саша был благодарен другу, понимая, что на того давят вышестоящие чины, и пообещал ускориться.
Меж тем телефон не замолкал, будто весь мир сразу вспомнил о следователе-интроверте. Коллеги, сестра, операторы банка, занудная потерпевшая, адвокат — все будто сговорились и решили довести Саныча до белого каления. Нажав отбой и положив раскалённый телефон, он замер, испуганно косясь на экран. Трубка не подавала признаков жизни. Павлов выдохнул и решил, что заслужил кружку кофе — пусть и из бешеной, пугающей кофемашины, оглашавшей округу адскими завываниями и утробным урчанием.
Огненная жидкость чуть обожгла язык, несколько минут какофонии стоили удовольствия: напиток был крепким, ароматным, без излишней кислинки. Можно и втихаря выкурить сигаретку, невзирая на запрет Дашковского, тем более — тот сегодня выходной и вряд ли объявится в больнице. Приятные мысли осыпались, как домики нерадивых поросят, — навязчивое пиликание мобильного ввинчивалось в мозг, отравляя жизнь, даже у кофе появился неприятный привкус. Павлов схватил ненавистный телефон, но сразу же расслабился, увидев знакомый номер. Этого звонка он и ждал.
— Привет, жук лабораторный! Все трупы уже растерзал?
— И тебе не хворать, пёс легавый! А ты мне новых тел не накидывай, тогда хоть кого-то по-человечески вскрыть можно будет: с чувством, с толком, с расстановкой. Сразу говорю, придурошного повешенного ещё не трогал, но кровь на анализ сдал и ещё раз внешний осмотр провёл. И теперь мне кажется, у тебя маньяк в больничке окопался, будь аккуратней. Парнишку-то убили, но я тебе этого не говорил. До вскрытия — никаких официальных комментариев!
— Да кому нужен простой следователь? К тому же я — душка! Да я и сам догадался, что не суицид это.
— Ладно, хорош словоблудием заниматься. Отчёт по девушке вышлю тебе вечером со всеми раскладами, а пока — слушай и мотай на ус. Одежду её осмотрел ещё раз внимательно и обнаружил странные кровавые отпечатки, будто палец в кровь обмакнули, а потом на штанине что-то написать хотели. Я фотографии сделал, тебе с этим ребусом разбираться. Только сдается мне, что девчонка сама это сотворила, тут и к трассологу не ходи. А ещё на теле гематомы интересные имеются, на следы борьбы похоже, кто-то её за руки хватал — даже кожа на запястьях содрана. Согласно анализам, в крови обнаружено столько транквилизатора, что коня с ног валить можно. Она что, буйная была?
— В том-то и дело, что нет. Её лечащий врач сказал, что пациентка почти выздоровела, в последнее время ей отменили медикаменты.
— Хм… Странно. А в крови пентобарбитал. Причём доза практически летальная. Легко могло отказать сердце. Я совсем свежий след инъекции обнаружил. Причём весьма специфический. Не буду нагружать подробностями, просто именно так выглядит след, когда укол делают сопротивляющемуся человеку, да и шприц всаживают куда придётся. Поэтому и поинтересовался, случались ли припадки.
— А проверишь, есть ли у Алексея в крови этот препарат? Терзают меня смутные сомнения…
— Вот, а за это я тебя ценю и уважаю, зришь в корень. Ладно, давай прощаться, дел и тел гора. Только переживаю я, Саныч, будь аккуратней! — Эксперт нажал отбой, а Павлов ещё некоторое время слушал гудки в телефоне. Оказывается, приятно, когда о тебе беспокоятся, пусть и такой дотошно-вредный мужик, как Аркадий.
Ранние сумерки вновь опустились на усадьбу. Канцелярщина закончена, записи в день убийства дворника просмотрены. Вопросов становится больше, чем ответов: что делал горе-охранник Ивашкин не в своё дежурство на территории больницы; что за женщина в плаще с капюшоном проскользнула по нехоженой тропинке в день убийства дворника?
Павлов едва добрёл до общежития. Это дело не только разогрело его интерес, но и заставляло выкладываться по полной. За весь день он ни разу не вспомнил о Верочке, а каково ей, бедняжке, в этом водовороте событий. Не очень-то рыцарское поведение. Большинство окон зияли тёмными створами, будто и проживающие в маленьких комнатках хотели остаться слепы и глухи к творящемуся вокруг. Наверное, им это удавалось: Саныч не встретил ни единой живой души по пути от главного корпуса. Впрочем, призраки тоже не были замечены, что не могло не радовать.
Умыв лицо, Александр рассматривал отражение в зеркале — отражение выглядело уставшим, измотанным, с царапиной на чуть оплывшем подбородке и лихорадочным блеском в глазах. «Не Ален Делон!» — констатировал следователь. Ледяной душ привёл его в чувство. Растираясь махровым полотенцем, выданным суровой Зинаидой, он снова ощущал бег крови по венам и нарастающее возбуждение. Инстинкт охотника пробудил в нём давно дремавшего самца. Опустив глаза вниз, Павлов понял, что бритву для лица стоит использовать по другому назначению…
В этот раз к двери Верочки он пробирался, как опытный разведчик, стараясь не попасться никому на глаза. Он-то уедет, а этой прекрасной женщине работать в коллективе в разной степени помешанных. На его тихий стук в дверь никто не отозвался. «Она же собиралась взять сегодня выходной, и Яков не возражал». Новоявленный герой-любовник постучал вновь с большей силой. Дверь приоткрылась сама собой. Александра прошиб холодный пот: не заперто… Закрыв веки и надавив на глазные яблоки, он досчитал до десяти и шагнул внутрь. В комнате царила гробовая тишина, нарушаемая лишь тревожным скребущим звуком ветвей об оконное стекло.
Глаза привыкли к темноте, и теперь Павлов различал тёмные волосы на фоне светлой подушки, оголенное бедро, виднеющееся из-под простенького цветастого пододеяльника. «Нет! Только не она!» На негнущихся ногах он подошёл к кровати, застыл на мгновение, а потом отбросил одеяло. Ни капли крови! Но это ничего не значит — убийца сперва вводил жертв в состояние анабиоза, — надо проверить пульс. Пытаясь унять нервную дрожь, Александр легонько положил руку на шею женщины и почувствовал пульсацию под гладкой прохладной кожей. Это был гимн жизни, марш бьющегося сердца, мелодия живой плоти. Горячая волна пробежала по телу, надпочечники гнали в кровь адреналин, требующий выхода. Никогда раньше Саныч не знал, что желание близости может быть настолько болезненным и острым. Он уже не задумывался о кодексе джентльмена, о состоянии Верочки, явно пребывавшей под действием успокоительного, — осталась лишь первобытная страсть. Он гладил податливое тело, покрывал его дробными поцелуями, шептал пробуждающейся женщине: «Не бойся, только не бойся, я рядом!»
Вера тихонько вскрикнула от неожиданности и напряглась как струна: округлость линий прорезали чёткие канаты мышц. В какой-то момент Александру показалось, что женщина легко сбросит его на пол, но тут она снова расслабилась и открылась навстречу. «Я знала, что ты придёшь, я ждала, но уснула. Почему ты так долго?»
Всё произошло слишком быстро: спустя тройку минут Павлов стыдливо откатился на край кровати, пытаясь унять дыхание, а Верочка вдруг рассмеялась так легко и безобидно, что горе-любовник улыбнулся сам.
— Я сначала думала, что мне всё снится, потом испугалась, что дух генеральши по мою душу пришёл. Весь вечер тебя ждала, звонила, а у тебя телефон выключен. Я волновалась…
— Извини, сегодня столько звонков было, аккумулятор сел. Ну и дурак же я: не додумался тебя ни разу набрать в течение дня, совсем замотался.
Поправив задравшуюся шелковистую ночнушку, женщина элегантно перелезла через натянувшего одеяло Павлова и выскользнула в ванную комнату. Странно, но эта квартира не походила на другие — ни намёка на общежитие: даже своя небольшая душевая и туалет. А что говорить об обстановке в целом? При всей сдержанности и лаконичности, здесь пахло домом, уютом и корицей. Не тот аромат, который ожидаешь от захолустного муравейника. Вера вышла из душевой обнажённой. Свет уличного фонаря превратил капли воды на её теле в янтарь. Мужчину словно пронзило разрядом тока. Капли глухо падали на пол, срываясь с белоснежной кожи. Такой звук он помнил в палате убитой Ангелины, но разве сейчас можно думать о других женщинах, особенно мёртвых.
Второй акт единения тел был прекрасен, хоть немного сумбурен и скрипуч. Проклятая кровать оповестила всех обитателей общежития, что сегодня у Веры точно был мужчина.
Мир пел, мир кружился, мир расцветал новыми красками. Оказывается, восход над мрачным прибежищем повредившихся рассудком был особенно прекрасен. Он изгонял густые тени и страхи. «Будь я главврачом, ввёл бы созерцание рассветов в качестве терапии!» — Павлов зябко поёжился перед раскрытым окном. Выкинув окурок и разогнав руками дым, он с щемящей нежностью посмотрел на женскую фигурку, замотавшуюся в одеяло. Вера спала в той же позе, в которой он застал её ночью. Всего несколько часов, но насколько изменилось его восприятие. Вчера он содрогался от ужаса и страха, а сегодня ощущал, что весь мир подвластен его воле — ведь рядом его женщина, горячая, страстная, покрытая россыпью родинок, которые только предстоит изучить, с крохотной татуировкой на бедре. Пора бы рассмотреть это сокровище при свете дня.
— Я проспала? Опоздала на смену? — Верочка открыла глаза и рывком села на кровати.
— Не переживай, ты же сегодня в ночную. Забыла? А вот мне минут через тридцать уже надо бежать — труба зовёт!
— Не поверишь, впервые за столько лет работы запуталась, в какую смену выходить. Совсем ты девушке голову заморочил!
Павлов рассмеялся, прижал женщину к себе, с упоением вдохнул ставший родным запах.
— Отпусти, мне тебя ещё завтраком надо покормить, хороша я буду, если голодным оставлю! — Вера легко вывернулась из его объятий. Александр в очередной раз отметил необычайную ловкость её аккуратного, подтянутого тела.
— Расскажи мне что-нибудь о себе, милая, я для тебя — открытая книга, а ты — загадка.
— А вдруг я — шкатулка Пандоры? Может, и не надо открывать то, что спрятано и запечатано?
— Перестань, откуда такие дурные мысли! У нас у всех есть свои скелеты в шкафу, я же не прошу предъявить мне их в полной красе и парадном одеянии. Расскажи, какой ты была в детстве? Наверное, тургеневская барышня, нежный цветок розы?
— Если уж и роза, то с точно с шипами, да ещё какими. Я оторвой была, настоящей занозой. Родители погибли в автоаварии, ещё в детстве, воспитывали меня дед и бабушка — баловали, жалели, пылинки сдували. А я им столько крови попортила. Иногда думаю, что дед из-за меня с ума сошёл, не выдержал моих подвигов. Только сделанного уже не воротишь, теперь тут свои грехи искупаю, помогаю по мере сил.
Павлов не мог подобрать слов: когда нужно было посочувствовать или поддержать, он превращался в слона в посудной лавке. Вот и сейчас, единственное, что он мог сделать, — сгрести в охапку эту прекрасную женщину и крепко обнять, пытаясь забрать себе хоть часть едкой, отравляющей горечи исповеди. Он был уже и сам не рад, что завёл эту беседу.
— А татуировка у тебя ещё с тех бунтарских пор? — Александр пробовал нащупать новую тему и перевести разговор в иное русло. — Тебе очень идёт, кстати. Только я не очень понял, что там изображено и написано. Чем-то похоже на Иггдрасиль, древо жизни.
— Иггдрасиль…— Вера покатала слово на языке, будто пробуя его на вкус. — Пусть будет он, и звучит красиво. Древо жизни и смерти.
Весь день Павлов не мог выкинуть этот разговор из головы, мысленно прокручивая его между чередой допросов. Ничего нового пока не удалось выяснить: никто ничего не видел и не слышал, дежурство шло спокойно, чужих на территории не наблюдали, Лёшеньку все любили и жалели. А суровая сухая жердь Агния так и вовсе пустила слезу, к чему следователь точно был не готов.
— Поймите, он же совсем как маленький ребёнок был: ласковый, открытый! — Врач утирала бегущие слёзы бумажной салфеткой. — В его мире не могло быть ни зла, ни смерти. Вы когда-нибудь слышали о детском суициде, нет, подростков мы сейчас в расчёт не берём, это другое! У детей специфические понятия о жизни и смерти — да, многие рано сталкиваются с потерей близких, но представить гибель от собственных рук они ещё не в силе. Поэтому я никогда не поверю, что Лёша мог повеситься. В тот вечер я забегала его проведать, неспокойно на сердце было, только торопилась очень — муж с работы встречал, он — человек военный, не любит опозданий. Всё ведь нормально было: Алёшенька поел хорошо, спокойный был, только всё твердил, что дух генеральши к нему приходит и говорит, что из-за него Ангелина погибла. Сами понимаете, у мальчика фантазия богатая, да и мировосприятие сильно отличается. Я с ним поговорила чуть, успокоила, кукле его ножку на место приделала и ушла. И ведь наказала медсестре, чтоб за ним приглядывала. Только где этим вертихвосткам малолетним — им лишь бы покурить сбегать, кофе попить да лясы поточить про мужиков. А ещё ваши же сотрудники пигалиц этих с пути сбивают, что у них не работа, а шуры-муры на уме. Тьфу!
Саныч почувствовал, как кровь прилила к лицу. Интересно, старая грымза уже знает об их романе с Верочкой…
Меж тем в коридоре явно нарастало волнение. Просил же оперов не сгонять много народа сразу, не отвлекать от работы. Теперь спокойно подумать невозможно, будто растревоженный улей за дверью. Но надо отдать ребятам должное — потрудились на славу, нашли всех из списка, который подготовил Павлов, большинство и вовсе привезли из города. Немудрено, что народ возмущается — в законный выходной на работе торчать. Вот пусть Петров ведёт этот кагал в столовую и бесплатно накормит обедом — опять придётся из личных средств выделять, — может, народ подобреет да и между собой вдали от ока следователя обсудит что-нибудь интересное, а уж Серёга услышит, что надо.
Оставшись в тишине, Павлов просмотрел показания ещё раз. Всё сходилось минута в минуту: пост сдал — пост принял, записи в журналах, все на глазах у всех, казалось бы, и мышь не проскользнёт. Но доподлинно известно, что после полуночи ночная медсестра покинула свой пост на пятнадцать минут. Это подтвердил дежурный врач, бродивший по корпусу в поисках сигареты. А ловелас Петров поведал, что эти пятнадцать минут медсестричка провела с ним на заднем сиденье служебной машины. К сожалению, Серёга отогнал авто подальше от входа в корпус и был слишком занят, чтобы заметить, не появлялся ли на территории кто-нибудь посторонний.
Дверь бесшумно открылась, и в комнату проник начмед Юрий Петрович. Влажные беспокойные губы сложились в улыбку, которая должна была обозначать приветливость и человеческое расположение, но Саныча замутило от шевеления неприятного лица.
— У вас такой задумчивый вид, сударь мой, будто вы уже нашли, кого определить на роль убийцы, — произнёс начмед вместо приветствия.
— Юрий Петрович, а вас не учили стучать и спрашивать разрешения прежде, чем войти?
— Приношу свои извинения, привычка — страшная сила. Обычно для меня здесь все двери открыты. Да и роль посетителя мне нова и непривычна, ведь когда-то давно это был мой кабинет. А вы наконец-то решили вызвать меня на допрос? Ваши архаровцы были немногословны и напустили туману, теперь переживаю, что не захватил из дома теплые носки и сухарей. Я и так готов поведать следствию всё, что знаю. В тот день у пруда ждал вас и надеялся, но вы предпочли общество прекрасной дамы, за что не могу вас судить.
— Перестаньте паясничать! — Павлов вскочил со стула. Желание размазать этого липкого слизняка, шута-уродца было столь сильно, что Александр физически ощущал, как его кулак разбивает податливую плоть лица, как стёсываются костяшки, как хрустят кости и ломаются зубы.
— Как вам будет угодно! — начмед не моргнул и глазом. — Что ж, задавайте вопросы, расскажу, что знаю.
— Вы домогались до пациентки Андреевой Ангелины? — Взбешённый Павлов начал допрос жёстко. Он понимал, что злость — плохой советчик, и всегда старался быть отстранённым, этаким сторонним наблюдателем, общаясь с подозреваемыми и свидетелями. Но не сейчас.
— Ожидаемый вопрос. Думаю, суть истории вам известна. Моя версия событий расходится с той, что вы слышали. Мне прочили кресло главврача. У нас есть определённая наследственность: когда главный уходит, на его место садится заместитель. Я уже готовил документы и даже заказал табличку на дверь — бордовую, с золотыми буквами, тогда мне казалось это статусным, сейчас понимаю, что пошлость и безвкусица. В общем, пребывал в радужных мечтах и фантазиях. На моё место пошёл бы Яков, молодой, но амбициозный. Мне он сразу понравился: горел работой, дни и ночи в больнице проводил, все истории болезни перечитал. Ну, я его под своё крыло и взял, всему учил, готовил себе помощника, кто ж знал, что мальчик сразу наверх метит. Не буду скрывать, Ангелина была мне симпатична. Мужчины по таким с ума сходят: нежная, чистая, воздушная, а в глазах чёртики. Вот и я, старый дурак, не удержался — не подумайте, ничего, выходящего за рамки отношений врача и пациента, хотя она полуголая ко мне на осмотр пришла с жалобами на простуду и кашель. Мне бы сразу подвох почувствовать и медсестру позвать, а я, старый дурак, растерялся даже. Можете мне не верить, но я к ней пальцем не прикоснулся, хотя соблазн был, ещё какой. А потом завертелось: заявления о домогательстве, косые взгляды коллег, постоянный страх, что возбудят уголовное дело. Тогда удалось всё замять, сам Яшенька выступил моим защитником, пообещал поговорить с якобы потерпевшими. Я уже ни о каком кресле и не мечтал: не до жиру, быть бы живу. Так что, товарищ следователь, имеем то, что имеем: Дашковский главврач и спаситель, а я его зам и извращенец.
В кабинете повисла тишина. Павлов обдумывал услышанное, а начмед погрузился в свои невесёлые мысли.
— Юрий Петрович, вы же понимаете, что я не могу не подозревать вас в убийстве Ангелины? Кстати, где вы были в тот день? — Саныч уже знал ответ и надеялся поймать мужчину на лжи.
Ах, как бы тогда всё прекрасно получилось: вот вам подозреваемый, с мотивом, без алиби, да ещё и неприятный какой. Можно начальству доложить — раскрытие, да в такой короткий срок, никто и слова не скажет, что Павлов просто так здесь торчит. А там и по убийству Лёшеньки можно раскручивать.
— В этот день я был в больнице, в своём кабинете, до самой ночи. Знаю-знаю, да, официально я нахожусь в отпуске, но столько бумажной работы накопилось, что отпуск для меня — единственное время, когда можно эти завалы разобрать. Стараюсь всё сам делать.
— А напомните, где теперь ваш кабинет? Я так понимаю, что из данного помещения вы съехали?
— Я нынче на отшибе обитаю, подальше от людских глаз и языков. У меня уголок в старом корпусе. Только я, архив да мыши.
— И что, весь день в кабинете безвылазно просидели, даже покурить не выходили?
— А зачем мне куда-то выходить? Начальство далеко, никого нет вокруг — смоли как паровоз. Только вот подтвердить факт моего постоянного присутствия в кабинете некому, не самое проходное место, знаете ли. Разве что наш божий одуванчик Эмилия из архива, но она в глубоком маразме. Хотя где вы тут нормальных возьмёте?
— Ну, допустим…— Павлов нанёс какую-то пометку на лист, испещрённый схемами, буквами и цифрами. — А что вы мне можете рассказать про дворника Алексея?
— Александр Александрович, я обещал вам не паясничать, а вас ещё раз прошу не тратить ни моё, ни ваше время. Задайте конкретный вопрос. Вас интересует, не я ли убил дурачка? Ну, так запишите, что Юрий Петрович Лисин отрицает свою причастность к смерти Алексея… как там его? В тот день я был на встрече одноклассников, что может подтвердить с десяток человек.
— А откуда у вас сведения, что Лёшеньку убили? Пока официальная версия — самоубийство!
— Только не надо считать меня идиотом. Достаточно просто сложить два и два. Оставьте официальные версии для младшего персонала и поварих. Скажу откровенно, я не представляю, кому мог помешать этот блаженный. С ним все носились как с писаной торбой — ах, бедный мальчик, божий человек. А этот «бедный мальчик» ещё и клептоманией страдал. Осмотрите его комнату как следует, где-то он должен был хранить свои трофеи. У меня один вариант: Лёша увидел или услышал что-то, связанное со смертью Ангелины. Найдёте её убийцу — раскроете оба дела.
«А начмед и впрямь не дурак, и нервы железные, с таким надо держать ухо востро».
К вечеру довольный Петров заглянул к следователю поинтересоваться, будут ли ещё какие-нибудь поручения, а заодно поделиться собранной за день информацией. Саныч ценил опытного оперативника, умевшего расположить к себе и матёрых бандитов, и истеричных жалобщиц, и высокое начальство. Без расторопного Серёги это запутанное дело не сдвинулось бы с мёртвой точки.
— Что-то плохо выглядишь, Сан Саныч. Совсем умотался с этими допросами? А я тебе из столовки коржик принёс.
— Спасибо, что-то и впрямь устал. Весь день убил, а ничего важного не узнал. Моя хата с краю — ничего не знаю. Не психбольница, а приют слепоглухонемых. Ты поработай со своей кралей — только не на заднем сиденье: пообещай, что ничего ей не будет, если вспомнит что-нибудь ценное. Хотя на самом деле Яков на неё уже приказ об увольнении написал, так что подставил ты девчонку, кобелина.
— А я что? Невиноватый я, она сама пришла! — Петров обезоруживающе улыбнулся. — Да и нечего Юльке тут делать, она уж и не знает, как отсюда свалить. Потолкую с ней, когда в город вечером повезу.
— Ладно, выкладывай, что узнал, — вижу, светишься как начищенный пятак!
— Странный здесь народец, вроде взрослые умные люди, а все до единого в призраков верят, а некоторые утверждают, что лично дух хозяйки усадьбы старой наблюдали. Прям анекдот про психушку вспоминается: кто с утра первый халат надел, тот и врач. Я их в столовую привёл, поварихе тысячу сунул, сказал на стол метать, что есть. Ух, и знойная женщина! А сам за колонной в уголочке сел, вроде нет меня. Эти поели, чаю попили, расслабились. Сначала вас костерили, что в выходной на работу их вытащили, потом главврачу стали кости перемывать, но осторожно, с уважением. Мол, не этично свою пассию собственноручно лечить, не мудрено, что девочка не шла на улучшение: вместо того чтоб её нормально аминазином обколоть, он ей пустышки давал и сеансы гипноза проводил. Говорят, не хотел, чтобы Ангелина выздоровела. Потом других обсуждать начали. Сошлись на том, что начмед мог девчонку убить: мужик решительный и сильно на неё обиженный. Зинаиде досталось за то, что она Лёшеньку до петли довела своими разговорами про смерть. Тот же думал, что Ангела на небеса забрали, а медсестра ему про гроб, трупных червей и разложение брякнула. А ещё…— Сергей замялся, — о Вере Сергеевне говорили.
— Не тяни кота за одно место, прям барышня-институтка, ты ещё покрасней! — Издёрганный Саныч напрягся, услышав очередное упоминание о Верочке. Слишком много было сегодня намёков, ироничных взглядов и мерзеньких улыбок.
— Сказали, что теперь она у вас под крылышком, поэтому из списка подозреваемых следствие её вычеркнуло, а зря. Чрезмерно уж исполнительная: её смена или нет, она всё к пациентам ходит, конфеты им таскает, сказки рассказывает, только после этого пациенты в буйство впадают, орут по ночам, таблетки принимать отказываются. Вот и всё. Поеду я? Мне ещё до Балашихи трястись — Юльку домой везти.
— Езжай, Серёж, с богом. Хорошо сегодня поработали, только охранника Ивашкина не доставили. Вот завтра хоть из-под земли доставайте, чтоб к десяти утра у меня в кабинете был. Беги уже, а то уведут твою Юльку!
Несмотря на усталость, Александр ненадолго забежал на пост к заступившей Вере. Неспокойно и тоскливо было на душе, сердце тревожно то пускалось в пляс, то секунду замирало, словно глубоко задумавшийся человек. При виде возлюбленной тревога отступила, уползла в какой-то тёмный угол, но это было лишь отступление, а не капитуляция. Медсестра задумчиво сверяла какие-то документы, делая выписки, высокий лоб её прорезала морщинка, придав лицу напряжённое выражение.
— Как ты, милая? Что-то случилось? — Павлов присел рядом и протянул женщине коржик — единственный доступный гостинец.
— Всё нормально, — она отрицательно мотнула головой, то ли в ответ на вопрос, то ли отказываясь от угощения, — кажется, у нас опять препараты пропадают. Я только за последний год нашла столько несостыковок, что странно, как Яков Семёнович или Зинаида не заметили. Начмед наш опять же всегда за этим следил, хотя его бумажной волокитой так загрузили — боюсь, приду к нему однажды в кабинет, а его папками с документами завалило, что лавиной.
— Ты уже кому-нибудь об этом говорила?
— Нет… я теперь и не понимаю, к кому идти. Страшно работать в коллективе, зная, что среди нас, возможно, разгуливает убийца. Хотя я уверена, что смерть Ангелины — дело рук Лёшеньки. До сих пор мурашки бегут, когда вспоминаю его на лестнице с ножиком и куклой изрезанной. Брррр… Его ведь к нам в больницу сестра привезла, когда он чуть мужа её не порезал. Может, зря тогда ей не поверили… А вы нож-то этот проверили бы, вдруг он и есть орудие убийства?
— Зачем тебе забивать голову? К тому же это — тайна следствия.
— Ясно. Ты просто мне не доверяешь. Всё ещё думаешь, что я могла это сделать? — Женщина резко отодвинулась от Александра, сжавшись, как кошка перед прыжком.
— Перестань, пожалуйста. Ты — единственная, кому я могу доверять! Но я действительно не могу обсуждать детали убийства, — он примирительно погладил её прохладную кисть. Вера никак не отреагировала на ласку, казалось, руки стали ещё холодней и теперь напоминали мрамор.
— Мне надо работать, поговорим завтра. Доброй ночи! — Всё это было адресовано куда-то в сторону, будто Вера просто зачитывала вслух текст очередного рабочего документа.
— Доброй ночи, милая! Береги себя.
Захлёбываясь в мутном потоке ненужной и малоинтересной информации, Павлов старался нащупать почву под ногами. В таких случаях он рисовал схемы — это успокаивало и помогало систематизировать сведения. Разрозненные куски головоломки приходилось выискивать среди мусора и хлама.
Исполнительный Аркаша прислал обещанный протокол патологоанатомического вскрытия на электронку, да ещё и с пояснениями в виде отдельного документа. Саныч готов был расцеловать судмедэксперта за его трудолюбие и предусмотрительность. Именно файл «для чайников» содержал всю выжимку и соль осмотра, изложенную человеческим языком. Что ж, орудие преступления предположительно скальпель — ожидаемо; разрез сделан человеком, разбирающемся в анатомии, — не помогает сузить круг подозреваемых; высокая концентрация транквилизатора в крови — уже не новость. Стоп, а вот это интересно: обещанные фотографии одежды… Господи, как же много крови в таком маленьком, худом тельце, вся сорочка в бурых пятнах и разводах, а вот штаны почти чистые: пара капель и кровавые следы пальцев. Действительно, если присмотреться, то линии похожи на буквы, только непонятно, с какой стороны читать, — благо умничка эксперт сделал много фотографий под разными углами. Теперь Павлов крутил снимки, отходил, чтобы посмотреть издалека. Очередной ребус… В очертаниях кровавых отпечатков мелькнуло что-то ранее виденное, момент узнавания был подобен удару молнии. Следователь подошёл к столу, взял один из снимков и перенёс текст в свою схему: «еu» — что это могло значить?
Павлову снился страшный сон…
Огромное дерево, крона которого терялась в тяжёлых свинцовых облаках, застывших и недвижимых, будто прибитых к небесному своду. Шелест листвы сопровождался многоголосыми мучительными стонами. Словно спелые плоды, ветви украшали человеческие тела, застывшие в судорожных позах. «Опистотонус», — внезапно вспомнился давно забытый термин.
Следователь стоял у подножия, не в силах отвести взгляда от нежного лица девушки, прикованной к шершавой кровоточащей коре. «Ангелина! — голос Саныча затерялся среди криков и проклятий пригвождëнных. — Ангел, я здесь, внизу!»
На секунду наступила тишина, сотни глаз буравили мужчину невидящими взглядами. «Спаси нас, спаси! Останови её!» — голоса разрывали барабанные перепонки, вгрызались в мозг, давили своды черепной коробки. «Она идёт!» — шёпот Ангелины перекрыл все остальные звуки.
Павлов ощутил чьё-то присутствие за спиной. Вместе с ним пришёл страх — парализующий, цепкий, заполняющий каждый сантиметр тела. Будто безвольная марионетка, послушная воле невидимого хозяина, он медленно повернулся. Женская фигура с горящими глазами замерла напротив и приветственно взмахнула рукой.
Мужчина проснулся, обливаясь холодным потом, в висках стучало, язык казался шершавым и горячим, как раскалённый асфальт. Саныч долго умывался, плескал в лицо прохладной водой, пил горстями прямо из-под крана и не мог победить жажду. Лишь к рассвету он тревожно забылся, но трель телефона не дала следователю отдохнуть.
— Просыпайся, Сан Саныч! Ваше приказание исполнено. Подозреваемый Ивашкин доставлен. Ждём только вас.
— И тебе доброе утро, Серëж! Не ори так громко, я тебя даже без телефона слышу. Всех психов разбудишь. Подождите полчасика, я уже иду.
Ровно через тридцать минут Павлов сидел в неудобном кресле кабинета, слушая завывания кофеварки и рассматривал Ивашкина. Именно таким следователь и представлял себе нерадивого охранника: бегающие, глубоко посаженные глаза неопределённого цвета, узкие бледные губы, неаккуратная пегая щетина, выпирающий, дёргающийся при глотании кадык, нездоровое, одутловатое лицо.
— Соли или героин? — Саныч услышал одобрительное хмыканье Петрова, устроившегося в углу. Значит, не ошибся в своих подозрениях. — Закатай рукава!
— Закатывай, доходяга, тебя начальство по-хорошему просит! — Серëга привстал из кресла.
— Не надо! Я всё расскажу! — Ивашкин сжался и зажмурил глаза.
Павлов удивлённо поднял бровь, глядя на оперативника.
— Не били мы его, Саныч! Вот крест, не били. Ну разве пару подзатыльников дали.
— Пусть с этим кто-нибудь из ребят твоих посидит, а мы с тобой пошепчемся! — Александр вытащил Петрова в коридор. — Так, рассказывай, чего он у тебя ручной такой? Потом не выяснится, что побежит побои снимать?
— Всё ровно будет! Его ж ломает, ну, мы чуть помогли человеку, облегчили его страдания. Ну, и после допроса дозочку малую обещали.
— Вы совсем охренели? — Павлов шипел, брызгая слюной. — Ты мне, следователю, рассказываешь, что собираешься взгреть наркомана?!
— Сам спросил. Или хочешь, чтоб он весь день тебе лапшу на уши вешал? Мы с ним с ночи общаемся — скользкий, хитрый, не схватишь. Лучше бы спасибо сказал, что клиент уже петь соловьём готов! Короче, я тебе ничего не говорил, ты — ничего не слышал. Пойдём, пока свидетель твой не загнулся!
«И как вот теперь работать? Лучше бы действительно не знал. Лишние знания — лишняя ответственность!»
Ивашкин Никита Олегович, 1969 года рождения, был готов давать показания, слить всех и каждого, причём как можно быстрее — у него начиналась ломка. Поток слов было не остановить, Саныч только успевал записывать. Каждый новый факт забивал очередной гвоздь в крышку гроба… гробов…
— Вы не представляете! Она — дьявол во плоти, хотя по виду не скажешь. Это она меня на систему подсадила, я раньше-то употреблял от случая к случаю, честно, — наркоман преданно посмотрел на Петрова, потом на Саныча. — Когда сюда из отдела по наркотикам мент, извините, полицейский приехал, я уже думал, что за ней, испугался жутко, был уверен, она и меня вломит. Но ничего, сухой из воды вышла, на какую-то лохушку все стрелки перевела. Вы пишите, господин следователь, пишите. Я и сам её сдать хотел, но она же сама сумасшедшая. А ещё про бензин зафиксируйте. Я же говорил, что Зина у себя канистру с бензином прячет. Сумасшедший дом, никого нормального. А Яков с пациенткой, кхм… сексом занимался, я по камерам видел.
Павлов с Серëгой курили в тишине, избегая смотреть друг другу в глаза.
— Пусть кто-нибудь из твоих отвезёт этого урода в наркодиспансер и проследит, чтоб его там прописали. Мне нужно, чтобы он был под присмотром и никуда не делся. Дальше можете с ним делать всё, что захотите, — мне всё равно. Но дай мне несколько дней, я должен разобраться. А ты останься здесь, пожалуйста.
— Конечно, Саш! Я вызову народ из Москвы? Что-то неспокойно мне.
«Пожар! Пожар! Горим!» — за окном раздались испуганные крики, топот, звук бьющегося стекла.
«Не успели, чëрт!» Павлов нëсся по лестнице, перепрыгивая через ступени, молодой и длинноногой Серëга легко его опередил, проскакав мимо, как встревоженный лось.
Во дворе царил хаос. Люди метались с криками, несколько человек названивали в «скорую» и пожарным. Оказавшись в обезумевшей толпе, Саныч растерялся и теперь лишь ошалело крутил головой. Среди всеобщей паники и мельтешения вырезанной из алебастра статуей застыл Дашковский. Он безучастно смотрел на полыхающий корпус. Наверное, так выглядел Нерон, созерцающий горящий Рим.
—Яков, Яков! Да очнись ты! — Павлов тряс главврача, но тот никак не реагировал. — Кто-нибудь есть внутри? Где Вера?
Александр рванулся ко входу в горящее здание, расталкивая персонал и беснующихся психов. «А ведь разбегутся, потом не сыскать, но это сейчас не важно, главное — найти Верочку».
В задымлённом коридоре Саныч наткнулся на Зинаиду. Та привалилась к стене и тяжело дышала. Мужчина подошёл к медсестре и отвесил ей пощёчину. Никогда раньше он не бил женщин. Тёплое влажное лицо по ощущениям напомнило ему тесто, которое в детстве его научила замешивать бабушка. Это воспоминание разом смыло ярость и злобу.
— Зина, зачем? — выдохнул Павлов.
— Этот зверь должен гореть в аду! После всего, что он сделал с нашей семьёй, с моей дочерью. Не волнуйтесь, я вывела пациентов заранее, когда Вера ушла в ординаторскую. Я закрыла её на ключ, но теперь там пусто. Я уже с ног сбилась. А этот урод пусть сгорит, вы всё равно не успеете!
— Идите на улицу! И не дай вам бог покинуть пределы больницы. Вы ответите за то, что сделали!
«Где ты, милая? Где тебя искать?» — следователь волчком крутился посреди коридора, вглядываясь в распахнутые двери. Неожиданно рядом с ним появился взмыленный Петров.
— Пожарные уже едут, только неизвестно, сколько им понадобится времени в эти долбеня добраться. Я всё организовал, психов пересчитывают и отведут в пятый корпус, кому надо, окажут помощь. Хорошо, что наши не успели уехать, пусть следят, чтоб пациенты не поубегали. Кто-нибудь остался здесь?
— Зинаида где-то заперла психа, который её дочь под машину толкнул, и закрыла Верочку в ординаторской, но теперь её там нет, на улице тоже никто не видел. Ничего не спрашивай, потом обсудим!
— Давай ещё раз прочешем, чёрт, дышать вообще нечем, я — наверх, ты — снизу. Палаты для буйных на третьем этаже? Оттуда и начну, — последнюю фразу Серёга произнёс уже на бегу.
Закрыв шарфом нос и рот, Петров планомерно исследовал палаты третьего этажа, прислушиваясь, вдруг раздастся ответ или шум в ответ на его призывы.
— Есть кто живой? — прокричал он снова, поперхнувшись заполнившим воздух дымом. В дальнем углу кто-то барабанил и орал, требуя его выпустить и обещая порезать всех и каждого, если эта долбаная дверь не откроется прямо сейчас. Оперативник быстро оценил ситуацию: вот и нашёлся псих, про которого говорил Павлов. Дверь железная, тяжёлая, такую просто так не выбить, ключ может быть у Зинаиды либо у главврача, но, пока их отыщешь, спасать будет некого.
— Отойди в угол, я попробую отстрелить замок! — Рукоять верного «макарова» привычно легла в руку, четвёртым выстрелом всё же удалось разнести дужку замка. Серый дёрнул дверь на себя. В угол забился высокий мужчина со всклокоченными волосами, на его нервном лице блуждала ухмылка, и в глазах плескалось чистое концентрированное сумасшествие. На секунду даже опытному сотруднику правоохранительных органов стало не по себе. Петров ощутил движение за спиной, но не придал этому значения, увлечённый тем, как стремительно менялось лицо его визави: брови удивлённо ползли вверх, безумные глаза расширились от ужаса, рот раскрылся в животном крике. Этот крик и ощущение укола в шею стало последним, что запомнилось оперативнику. Цепляясь за ускользающее сознание и пытаясь вынырнуть из странной темноты, он услышал звук закрываемой двери и шелест одежды, а затем провалился в беспамятство. Молодой сильный организм ещё какое-то время дышал, наполняя лёгкие ядом. В этот же миг за железной дверью скончался мужчина, сломавший жизнь дочери Зинаиды.
Саныч не знал об этих двух смертях в нескольких десятках метров от него, все мысли были поглощены Верочкой: вдруг именно сейчас она лежит где-то, потеряв сознание или попав в капкан пламени. В груди саднило от дыма и страха, на глаза накатывали слёзы, делая окружающее пространство зыбким и подвижным. Будто из ниоткуда на лестнице материализовалась высокая женская фигура в белоснежном одеянии, плывущая в клубах дыма. Глаза светились, словно вбирая в себя бушующее пламя. Следователь как зачарованный двинулся к явлению.
Призрачная фигура стремительно взлетела по лестнице вверх. Это был единственный путь бегства от настигающего следователя. «Мне не важно, кто или что ты! Слишком долго длилась эта игра, слишком много людей поплатилось жизнью, пора закончить всё здесь и сейчас!» — Павлов свернул на знакомую лестницу, где располагалась курилка. Дверь была распахнута настежь, значит, именно сюда свернула неизвестная, другого пути не оставалось. Казалось, только вчера он общался здесь с Зинаидой, считая ту обычной уставшей тёткой, потерявшей сознание от известия о смерти пациентки; читал книгу о чертовщине, творившейся, по мнению автора, в этой усадьбе. Сегодня он и впрямь был в аду… Ад окружал снаружи, ад разверзся внутри. Этот ад пах любимой женщиной.
— Вера, выходи, я знаю, что ты здесь! Не надо прятаться! Неужели ты хочешь погибнуть так? Давай выйдем и поговорим, я обещаю, что следствие примет твоё чистосердечное раскаяние!
— Нет, милый! Даже тебе я не позволю лишить меня моего предназначения! — Павлов обернулся слишком поздно: ему на голову обрушился стул.
«А ведь это именно тот, из рассказа. Что ж, если ружьё висит на стене, — рано или поздно оно выстрелит». Голова раскалывалась, по лбу ползла струйка крови, к горлу подступала тошнота. Каким-то чудом Павлов не потерял сознания: нокдаун вместо нокаута. Но и этих коротких секунд женщине хватило, чтобы скрыться.
Пошатываясь, мужчина брёл по коридору вдоль стены. А может, и не надо никуда идти? Лечь, закрыть глаза и больше не открывать. «Где ты, милая? Беги, прячься. Я не хочу тебя искать. Я слишком устал и заблудился!»
В глаза било яркое осеннее солнце, засвечивая окружающий мир. Казалось, что в этом золотисто-медовом свете растворилось всё. Может быть, так и выглядит рай? Из состояния расслабленности и умиротворения Павлова вывел неприятный голос Якова: «Да придите уже в себя! Сколько можно валяться без чувств?» Вместе с этим голосом к следователю вернулась боль: всё тело ныло, лёгкие горели, голова пульсировала изматывающей болью. Он постарался сесть и осмотреться, но в глазах потемнело.
— Нельзя же так резко, Александр Александрович! У вас сотрясение, да и дымом надышались. Не бойтесь, я вас лично перевязал и дал препараты, всё будет хорошо! — Обеспокоенное лицо Дашковского закрыло солнечный свет. Теперь Саныч понял, что находится в кабинете главврача, на широком кожаном диване, окружённый большим количеством людей. Глаза пробежались по лицам — кивают в ответ знакомые опера, Зинаида сидит на стуле, опустив голову, незнакомые врачи о чём-то шепчутся в углу.
— Где Вера? — вместе с физической болью на Павлова обрушились воспоминания.
— Веру Алексеевну нашли спасатели под обломками… В госпитализации уже нет смысла: она умирает и хочет видеть вас.
— И вы молчали?! Ведите меня к ней! — Александр встал на ноги так, будто ничего не случилось. Многострадальное тело теперь не имело права голоса — всё потом, сейчас к ней, со всех ног, единым порывом.
Женщина лежала в палате, белоснежное лицо покрыто бисеринками пота, глаза были зажмурены. В какой-то момент следователь подумал, что опоздал, но веки затрепетали и приоткрылись. Его любимая умирала: лицо заострилось и приобрело восковой оттенок, во взгляде едва теплилась жизнь.
— Слава богу, ты жив! Оставьте нас, пожалуйста, наедине, я уже никуда не убегу!
Оперативник, сидевший в углу, вопросительно посмотрел на Саныча. Тот лишь кивнул.
— Как ты, девочка? Я могу что-то сделать для тебя? — Мужчина присел рядом с койкой, стараясь не смотреть на искалеченное тело, которое он ещё недавно покрывал поцелуями.
—Я не хочу, чтобы ты запомнил меня такой! Просто закрой глаза и слушай, только не перебивай — у меня почти не осталось сил, скоро проводник придёт и за мной. Надеюсь, это будет не Ангел. Вряд ли она простила мне её убийство! — Александр дёрнулся от этого признания, что не осталось незамеченным. — Да, Саша, это я их всех убила: Ангелину, Лёшеньку, двадцать семь пациентов. Хотя нет, теперь их уже двадцать восемь. Я не хотела только убивать твоего Петрова, он был хорошим человеком, но мне пришлось, это случайная жертва. Теперь ты наконец-то сможешь закрыть своё дело. Если тебе нужно признание, найди мой дневник, я спрятала его за плинтусом возле окна, там, где стоит стол. А теперь пора прощаться, я ухожу. Прости, что так нелепо всё вышло, любимый.
Павлов открыл глаза и дотронулся до влажной, покрытой слезами щеки его женщины, его судьбы, его проклятья. Какая пошлая и глупая история: роман следователя и убийцы; какое злое веление рока: любовь вопреки всему.
Странно, как много может измениться за один день. Над старинной усадьбой повисла тишина. Время замерло, ожидая, когда снова можно будет начать бег. Умчались доблестные пожарные, оставив чуть дымящиеся чернеющие головешки; труповозки забрали свой груз, увозя в Москву три тела разом; привычный милицейский бобик укатил с осиротевшими операми, потерявшими товарища. Павлов наотрез отказался отправлять с ними Зинаиду, заметив, какие взгляды кидали ребята в её сторону. Из Москвы уже мчалось начальство и дежурная группа. Аванесян проорал в трубку: «Держись, родной! Я скоро буду!»
— Что теперь будет, Яков Семёнович? — Саныч смотрел, как закат окрашивает мир кроваво-красным.
— Ничего. Мне кажется, что солнце сядет, а мы пропадём как случайные тени. Пожалуй, так было бы лучше всем. Я хочу закрыть глаза и не думать ни о чём.
— А мне казалось, что вы — боец!
— Нет. И никогда им не был. Я — лишь тень! — Яков поднялся и побрёл прочь.
А ведь и правда ничего теперь не будет: больницу, скорее всего, расформируют после такого скандала, а здесь устроят элитную базу отдыха «для своих»; Якову уже не продолжить путешествия по карьерной лестнице, разве что уехать в тихую Швейцарию, куда его так звали; Зинаида нескоро увидит любимого внука, он начнёт ходить и говорить, пока она будет в тюрьме. А что будет с ним самим? Увольнение по собственному, хотя скорее по статье, серая жизнь в холостяцкой квартире со стареющей сестрой. Это казалось неважным и пустым. Самое страшное, что в его жизни не будет Веры — безжалостной убийцы, призрака со светящимися линзами, маленькой влюблённой женщины.
Дневник Веры
5 сентября. Сегодня мне исполнилось семнадцать. Никаких друзей, тортов и свеч. Я зажигаю спичку, загадываю желание и дую на слабый огонёк. Мои подруги мечтают о новых джинсах, магнитофонах, пацанах на мотоциклах. Я же хочу, чтоб все были здоровы. За это стоит выпить, благо достать спирт для учащихся в медицинском колледже — плёвое дело. Чокаюсь со своим отражением. У меня есть я, этого достаточно. Бабка и дед — не в счёт. Заболевание деда давно забрало его разум и душу, а теперь вытягивает все соки из нас. Если он вернётся из психушки, я сбегу!
20 ноября. Сегодня выписали Деда. Он пришёл каким-то уменьшившимся и сгорбленным, будто из него достали столб позвоночника, ни на кого не смотрит и почти не разговаривает. Чувствую себя невидимкой. Сегодня вечером, когда бабушка забежала к соседке, Дед попросил убить его. Оказывается, помнит, что я учусь на медсестру, и уверен, что смогу достать препарат для смертельной инъекции.
18 ноября. Я не делала записей почти год. Не было ничего, что стоит сохранить в памяти. Алкоголь и антидепрессанты — не лучшая подпитка для мозгов. Я краду таблетки у Деда, всё равно он ничего не соображает. А вот бабушка начинает подозревать — спрятала колёса в шкаф. Будто я их там не найду?
5 сентября. Зачем вести дневник, если я пишу только в свой день рождения? Неужели моя жизнь настолько пуста и бессмысленна? Но вот уже три недели, как у нас появился новый преподаватель. Дашковский Яков Семёнович. Говорят, что он в нашем колледже ненадолго, ему прочат блестящую карьеру. Но за это короткое время он всколыхнул наше сонное болото. Я не говорю о том, что на его лекции даже серые мышки приходят с неумелым макияжем и декольте. Мы наконец-то слушаем и впитываем информацию. Впервые я задумалась — кто же я и кем хочу стать.
Позавчера на лекции Яков затронул тему морально-этической составляющей нашей профессии. «Сделать укол может любой, а врачевать души и тело — призвание. Заботиться о человеке на благо человечества. Взращивать каждого подобно саду — пусть сад иногда нуждается в прополке и корчевании пней». Вот уже третий день я пропадаю в библиотеке, ищу материалы о понятиях, которые услышала впервые. Как же мало у нас информации о евгенике! Работница читального зала, выдавшая книги, посмотрела на меня так, будто я своими руками уничтожила сотни цыганских женщин и детей. Что может знать эта толстозадая клуша, проводящая свою жизнь в сонной одури.
29 сентября. Наконец-то сделаю себе запоздалый подарок на день рождения! Я нашла мастера, который за небольшие деньги набьёт мне татуировку. Даже хорошо, что он не понял её значения. Я показала эскиз с раскидистым деревом, поддерживаемым множеством корней, и надписью EUGENICS, а этот дурак решил, что я влюблена в какого-то Евгения. До сих пор не могу перестать смеяться.
1 октября. Сегодня вечером, после пар, зашла к Дашковскому — он любит засиживаться один допоздна. Перед тем как постучать, долго старалась унять учащённый пульс. Не хватало, чтоб кто-то видел, как я краснею. Я рассказала Якову Семёновичу про то, что собираюсь писать курсовую по евгенике, и про свою татуировку. Кажется, я расстроила его, так как он быстро скомкал разговор, сказал, что тема для научной работы слишком неоднозначная, и ушёл. А я так надеялась, что он попросит показать тату…
13 июня. День, который перевернул всё, разделив жизнь на до и после. Сегодня были похороны Деда. Я не помню его лица столь спокойным и осмысленным, как когда заколачивали гроб. Народу было мало: я, бабушка, соседка тётя Люда и Яков. Конечно, его присутствие на похоронах может показаться странным, но в последние месяцы он был лечащим врачом Деда. Преподавание Дашковскому наскучило быстро, как и ожидалось. С его уходом погас огонь, которым он осветил наш замшелый мирок местечкового колледжа. Но как же мне повезло, что он устроился на работу в нашу психушку, хотя ему предлагали место в элитных лечебницах Москвы.
«Отмучился, болезный!» — тётя Люда, страдающая хроническим гайморитом, на похоронах и вовсе не отнимала платка от красного носа сливой. Эти простые слова неожиданно резанули меня ножом. Действительно, оказалось, что уход из этого сложного, несправедливого мира, отобравшего даже человеческий облик и восприятие себя, — благость. Я пропускала это осознание внутри вновь и вновь.
29 августа. Обожаю конец лета. На сердце становится легко и спокойно, не надо судорожно метаться, пытаться успеть загореть, наплаваться, отдохнуть. Вот первый лист падает к моим ногам. Я не писала в дневнике несколько лет, такими темпами этой тетради хватит мне на всю жизнь.
Сегодня я иду по территории нашей психушки не в качестве посетителя. Я — медсестра! Написала, а теперь смеюсь — как гордо это звучит в моей голове и как нелепо выглядит на бумаге. Казалось бы, чему тут радоваться? Но я счастлива! Наконец-то я нашла своё предназначение.
2 сентября. Яков Семёнович ничуть не изменился. Порой мне кажется, что его руками творят чудеса какие-то неземные силы. Никто из нас не годится ему и в подмётки: ощущение, что он выжимает из людей заболевание. Всякий раз думаю, что увижу под выздоровевшим пациентом лужу густой грязи, похожей на битум, — именно так, наверное, выглядит болезнь. Дашковский держится особняком, ни разу не видела, чтобы он беседовал о чём-нибудь, кроме работы. Меня он и вовсе избегает. Завтра поговорю с ним об этом.
Не думала, что работа здесь окажется настолько сложной как морально, так и физически. Вчера привезли нового пациента — никогда не видела настолько красивого мужчину. Это Аполлон, модель, сошедшая с глянцевой обложки журнала. Печать болезни не отразилась на его идеальном лице. Все медсёстры потеряли голову и кружат вокруг него, как стервятники над добычей. Почему-то главная взялась лечить его сама, никто не видел даже медицинской карточки. Не люблю интриг и недосказанности!
7 сентября. Вы когда-нибудь слышали, как человек воет белугой? Работая в психушке, привыкаешь к разным звукам, спустя несколько дней ты даже не моргнёшь от того, что вызывало мурашки ещё недавно. Но этот звук сложно воспринимать, не поёжившись. Хочется, чтоб он прекратился, но этого не происходит. Разве физически возможно — кричать на одном вдохе так долго?
Со всех ног я побежала в курилку, чувствуя, что источник звука и боли находится там. На стуле, закусив руку до крови, раскачивалась Зинаида — сменщица. За короткое время моей работы мы успели перекинуться парой-тройкой фраз, но рассказать самую страшную правду легче тому, кого плохо знаешь. Её история меня потрясла и раздавила, будто не Лену, дочь Зины, а меня толкнул под машину полоумный красавчик. Теперь я понимаю, что за историю болезни прячет наша главная и почему «Аполлона» так быстро перевели в другую клинику. Этот крест слишком тяжело нести одной, я разделю его, так будет правильно.
28 октября. Я знаю много сказок. Бабушка каждый вечер придумывала новую историю, лишь бы уложить меня спать. Даже не знаю, откуда она брала силы. Теперь я тоже рассказываю сказки тем, кто в них нуждается. Чтобы уложить спать Ирочку, пациентку, тяжело перенёсшую менингит, я выдумываю истории о прекрасных принцессах. Она и сама такая: кукольное личико, милый овал лица, длинные вьющиеся волосы. Её судьба, наверное, была похожа на красивый фильм, где «жили они долго и счастливо». Прочла историю нашей больницы — оказывается, раньше здесь была богатая усадьба, где заправляла вдова какого-то заслуженного генерала. Якобы она водилась с нечистью, хотя кто в то время не участвовал в модных спиритических сеансах. Говорят, генеральша была настолько хороша собой, что дух не захотел уходить от идеального вместилища и теперь живёт в усадьбе, где и захоронено тело. Историю об одиноком прекрасном призраке я и рассказываю Ире. Сегодня она спокойна и даёт расчесать свои локоны, драконы и демоны не нарушают границ её крепости. Но я спрашиваю себя — как долго это продлится? В её глазах я вижу этот же вопрос.
В кармане халата я второй день ношу шприц с транквилизатором…
3 ноября. Тяжело ли забрать человеческую жизнь? Нет ничего проще! Особенно когда её уже забрала болезнь. Каждый день приносит лишь новые мучения и страх. Ирочка просто спокойно уснула. Я хорошо училась в медицинском колледже и знаю, как убить человека без боли. В её крови такое количество препаратов, что вряд ли кто-то будет делать детальный анализ.
Весь день прошёл в странной отрешённости. Вот я со стороны наблюдаю за суетой вокруг тела, вот сосредоточенный Яков, бросающий на меня короткие взгляды, вот наша главная причитает, что хочет спокойно доработать до пенсии. Я стою среди этого, познавшая тайну жизни и смерти. Это ли не всемогущество?
19 декабря. Предновогодняя суета: только и разговоров — что приготовить на праздничный стол, в чём встречать, что купить, где скидки на шампанское, кому дежурить 31-го. На фоне общей эйфории явственнее горе Зинаиды. Все чураются её, будто она смертельно больна. Я их понимаю: неприятно, когда тебе портят настроение, которое ты искусственно создаёшь всеми силами и возможностями кошелька.
Я делю с Зиной боль, но не звериную ненависть, которую она теперь испытывает ко всем нашим пациентам. Лучше уволиться и пойти поломойкой, но ей даже нравится этот мазохизм. Вчера я видела, как во время смены она ударила пациента, о чём сразу рассказала Якову. Он обещал принять меры. Не знаю, что он наговорил, но теперь недавняя наперсница обходит меня стороной и делает вид, что мы незнакомы. Что ж, может, это и к лучшему. Но теперь я буду внимательно следить за ней — не хочу, чтоб она причиняла боль нашим подопечным.
31 декабря. Я добровольно вызвалась остаться на дежурство в новогоднюю ночь. Меня всё равно никто не ждёт, а здесь я как дома. Бой курантов перекрывает крик из одиночной палаты. Это знак. Интересно, на какой год запишут эту смерть? Утренняя смена слишком мучима похмельем, чтобы сразу обнаружить труп, оно и к лучшему, меньше ассоциаций со мной.
5 сентября. Удивительно… Всё-таки человек — раб привычки. Очередной день рождения, и вдруг я понимаю, что чего-то не хватает. Судорожно мечусь по комнате, вроде всё на месте, но чувство незавершённости не отпускает. Руки сами собой тянутся к коробке из-под обуви, где я держу дневник. Какой ты маленький и невзрачный. Заметила, как изменился мой почерк: на место чуть заметных, неровных строчек, напоминающих кардиограмму, пришли чёткие буквы, выполненные с нажимом и твёрдостью. Слышала, что смена почерка во взрослом возрасте свидетельствует о психических расстройствах, но не верю в это. Скорее дело в том, что я повзрослела и приняла себя. Как важно для каждого человека найти своё предназначение. Быть проводником душ — сложное и трудоёмкое занятие, особенно если не хочешь, чтоб тебя обнаружили. Мне на помощь пришла легенда о призраке генеральши. Спасибо Якову, который дал мне книгу об истории и суевериях, связанных с нашей усадьбой.
Длинный плащ, покрытый светящейся краской из детского магазина, специальные линзы, заметные в темноте, — залог веры в призрака. Надо опробовать новый образ.
7 сентября. К нам привезли очередную пациентку, и все словно сошли с ума (интересный каламбур для психбольницы). Все носятся вокруг неё и сдувают пылинки. Лишь одна я вижу, что эта белобрысая девка не больна, она только хочет привлечь к себе внимание. Даже Зина, ненавидящая всех, сменила гнев на милость. Но это не самое страшное. Яков, непоколебимый, стальной Яков, вдруг стал похож на глупого щенка. Кажется, он готов лизать руки этой Ангелине. Внешне это не заметно, но я никогда не видела у него такого взгляда. Как я мечтала, чтоб однажды он посмотрел на меня именно так.
13 ноября. Дни пронеслись, будто на ускоренной перемотке. Слишком много событий за короткий срок. Наша главная всё-таки отбыла на пенсию со странной рокировкой: на её место должен был сесть заместитель Петрович, хитрый, но слишком самоуверенный мужик. В итоге после странного затишья главврачом стал Яков. Это кресло создано для него: уверена, что с ним больница обретёт второе дыхание — пора выбить пыль из этого старого мешка.
Мне не нравятся слухи, которые расползаются по постам, курилкам, палатам, столовой. Поговаривают, что Дашковский подставил Петровича, причём через свою пациентку Ангелину. Я стараюсь не слушать этой грязи, льющейся из каждого брехливого рта. Яков Семёнович не такой — ему не надо никого подсиживать. А вот от всеми обожаемого «Ангела» можно ждать чего угодно.
29 ноября. Штирлиц никогда так не был близок к провалу. Раньше эта фраза вызывала улыбку. Теперь я знаю, как напряжены все нервы, когда ты висишь над бездной. Каждый вдох, любой шаг я вымеряю по миллиметру. А ведь всё было так хорошо: Яков выбил нам общежитие на территории больницы; я обзавелась собственной замечательной комнатой — вместилищем моих тайн; мимолётный брак наконец-то закончился разводом, к взаимному удовольствию обеих сторон, трюк с переодеванием в призрака сработал на все сто, кто бы мог подумать, что среди медиков столько впечатлительных мистиков.
Проклятый «Ангел»! Эта девка обманула даже меня: я считала её нормальной, до той ночи, когда она чуть не убила Дашковского. Никогда не видела, чтоб такая тщедушная малявка раскидывала дюжих санитаров, как котят. Она определённо сумасшедшая, и её болезнь страшнее оттого, что захватила власть над умной и хитрой бестией. Если раньше я проводила на другой свет несчастные души, закованные в клетку тела, то теперь должна освободить окружающих от этой извращённой больной души.
Я дождалась, когда обколотую транквилизатором Ангелину закроют в одиночке, и пробралась туда в виде призрака. Человеку под действием препаратов можно внушить многое… Не хотелось марать руки об это исчадье ада, она должна всё сделать сама — пусть откусит свой лживый язык, самураи даже считали такую смерть достойной. Всё могло получиться, но вмешался случай. В этот раз он явился в виде дворника Алёшеньки, местного дурачка, которого пригрел Яков, имеющего привычку бродить во сне (сколько раз я говорила, что на ночь надо закрывать его в своей каморке). Мне пришлось поспешно ретироваться, но я ещё обязательно вернусь.
10 декабря. Сегодня выписали Ангелину. Дашковский похож на сдувшийся шарик, все вокруг тоже как-то погрустнели, одной мне хочется пуститься в пляс. Я рада, что не взяла греха на душу.
22 января. Дед был прав — медсестра может достать всё, что захочет, если обладает умом и усидчивостью. В моей колоде судьбы появился настоящий козырь: новый охранник Ивашкин, готовый за наркотики продать Родину, мать, а может, и честь с достоинством (если бы они у него были). Теперь моя жизнь стала намного проще: я знаю все слепые зоны камер, излишне предусмотрительно натыканные нашим главврачом; в журнале учёта проставляется нужное время прохода и выхода с территории, да и верный соглядатай незаменим — моё всевидящее око сливает информацию обо всех и каждом.
Теперь я знаю, что у Ангелины с Дашковским был роман. Они умны, но слишком беспечны, словно дети. Не ожидала такого падения от нашего профессора, а ведь я была влюблена в него как кошка, теперь с неприязнью смотрю на его руки и губы, которыми он касался этой девки.
16 февраля. Скрывать пропажу препаратов становится всё труднее. Ивашкин — мой персональный Мамона: ему нужно всё больше и больше наркотиков, уверена, что он приторговывает на стороне. Думаю, стоит пару ночей погулять вокруг будки охранников в костюме призрака, если и это не поможет, нас ждёт сложный и неприятный разговор, последствия которого могут быть разнообразными.
11 сентября. К нам снова привезли Ангелину. За год она повзрослела и изменилась. Взгляд более внимательный, пытливый.
25 сентября. Ангел хочет стать моей Немезидой? Это становится интересно. Мой дневник наполнен отсылками к библейским персонажам и древним духам. Кому-то это может показаться странным, но я уверена, что они живут среди нас, приобретая облик то одного, то другого человека. А может, моими руками творит суд древний дух сострадания?
Позавчера ночью, когда я переодевалась на смену, в ординаторскую ввалились Дашковский со своей пассией. Возможно, им хотелось новых ощущений и сменить кожаный диван его дорогого кабинета на что-то более демократичное. Боже, я теперь не смогу даже присесть здесь, вдруг они уже занимались сексом на стуле, кресле или тахте! Не понимаю, какое удовольствие испытывают люди от этого неудобного и суетливого процесса.
Когда они вошли, я как раз собиралась снять с вешалки халат, но так и застыла с вытянутой рукой, будто жена Лота. В целом происходящее напомнило немую сцену из «Ревизора». Я удивилась поведению Ангелины: вместо того чтобы закрыть глаза своему мужчине, уставившемуся на чужую полуголую женщину, она рассматривала меня с видимым интересом. Никогда я не испытывала подобного унижения. В какой-то момент её взгляд задержался на моей татуировке, по выражению лица я поняла, что это исчадье знает её смысл. Она лишь улыбнулась и кивнула, продемонстрировав, что теперь она поняла всё. Я так и продолжала стоять с протянутой рукой, на трясущихся ногах и с осознанием того, что я разоблачена.
И вот уже третий день Ангелина рассказывает, что призрака надо поймать и остановить, иначе в больнице продолжатся смерти. Эта девчонка слишком прозорлива, я поняла это сразу. Пару раз она почти заставала меня, когда я наводила ужас в образе покойной генеральши, теперь мне и вовсе нельзя будет ступить и шагу. Но она допустила единственную промашку: слишком рьяно насела на Якова с историей о призраке, а ведь он считал, что его красавица больше не больна. Недавно он признался мне, что хотел на ней жениться, когда она будет здорова, но в последние дни наблюдается рецидив болезни, от этого у него опускаются руки. А потом он вдруг добавил: «Лучше бы одному из нас умереть, чтобы не мучить другого!»
2 октября. «Я убила Ангела». Эти слова проносятся в голове вновь и вновь, как заезженная пластинка. Почему-то это звучит разноголосицей, и я не слышу саму себя. Вот и почерк опять скачет неровной клинописью, с трудом могу прочесть, что написала пару минут назад. Я должна была это сделать, но не так, не так! Сколько крови! А она всё не хотела уходить — впервые видела, чтобы кто-то так активно цеплялся за жизнь. Маленькие белые пальчики, сжимающие разрезанное горло, будто она хотела соединить края раны. Но второй рукой эта тварь что-то писала своей кровью на пижаме. Клянусь, она смотрела на меня, улыбалась и продолжала обмакивать палец в бьющую из артерии жидкость!
Если бы она дала нормально ввести ей укол, то смерть была бы не столь мучительна и некрасива. Но эта девчонка была не только умна, но и сильна, как раненое, но предельно опасное животное.
Темнота, поглотившая нашу усадьбу в результате падения дерева на трансформатор, была моим другом и врагом: камеры выключены, я свободна в передвижениях, но не сразу увидела, что часть наряда запачкана кровью. Сбегая по лестнице, я чуть не столкнулась с Дашковским, несущимся вверх, словно почувствовавшим, что с его любовью случилась беда. На посту я зажгла свечи, заварила чай, разложила истории болезней, если кому-то придёт мысль заглянуть сюда, пусть думают, что я отошла в туалет, теперь главное — быстро спрятать в подвале халат, скальпель, залить это нашатырём на случай, если приедут кинологи.
Мне понадобилось немного времени: когда Яков влетел на пост, я была на месте и попивала чай. «Вызови полицию с мобильника, мой сел. Скажи, что у нас труп, произошло убийство!» — его голос был сух и безэмоционален. На какой-то момент мне показалось, что наконец-то вернулся тот бесстрастный, спокойный, отрешённый человек, незыблемый как скала. Но в наступившей тишине я услышала, как скрипят его зубы, челюсти, крепко сжатые, могли перетереть их в порошок.
Следственная группа приехала на удивление быстро. В темноте было не разобрать лиц, лишь неясные позёвывающие и ёжащиеся силуэты. Они быстро разбежались по одним им понятным делам, придётся ждать и надеяться, что я не оставила следов. До конца смены я просидела как на иголках, вздрагивая от любого шума. За полчаса до конца дежурства я чуть не упала со стула, когда услышала стук в решётку этажа и окрик: «Эй, есть кто живой?» У персонала этого корпуса есть ключ от двери, значит, кто-то не из наших, да и голос незнаком. На негнущихся ногах я отправилась открывать. Возле решётки стоял невысокий мужчина, протягивая в мою сторону удостоверение сотрудника полиции. Но мне и не надо было в него вчитываться. Несмотря на заспанный вид, помятую рубашку и ранние залысины, мужчина не выглядел тюфяком, а напоминал медведя, который сейчас сыт и спокоен, но не стоит подходить слишком близко.
— Александр Александрович Павлов, следователь, — коротко отрапортовал он, — позвольте войти и задать вам пару вопросов?
Вопросы были стандартные: во сколько заступила на дежурство, чем занималась, что видела. Хотя и была попытка подловить меня, поинтересовавшись, а где я была на момент убийства. Эта хитрость показалась мне настолько детской и нелепой, что я рассмеялась. Александр тоже улыбнулся и покраснел — вот уж не думала, что следователи умеют смущаться. Кажется, я сдала экзамен на отлично: напоила Павлова кофе, наплела небылиц о призраке, а заодно намекнула на непростые отношения Якова с убитой. К моему немалому облегчению, наше общение не затянулось, и вскоре я осталась одна, проматывая беседу и запоминая факты, которые сообщила.
С приходом Зины я заставила себя собираться без спешки, лепеча при этом всякий вздор, делясь своей мистической версией событий этой ночи. Но ей явно было не до меня, что и к лучшему. Во дворе маялся испуганный Лёшенька, стоило выйти на крыльцо, он, путаясь в ногах, побежал ко мне, раскинув руки, как ребёнок. Я утешала, гладила по неразумной голове, как вдруг он отстранился и испуганно посмотрел на меня.
—Тебе больно? У тебя кровь — вот там! — он неловко указал пальцем в область шеи.
Как можно было допустить такой промах? При свете фонарика я обработала кожные покровы перекисью, но этого пятна Ангелининой крови не заметила под волосами. Хорошо, что сделала хвост я уже на выходе из здания, иначе неуклюжий следователь Павлов произвёл бы самое быстрое раскрытие преступления по горячим следам.
— Не бойся, Лёшенька, я заколкой поцарапалась и не заметила, — я пыталась говорить максимально естественно, но душевнобольные чувствуют страх не хуже собак, а сейчас мне было чертовски страшно.
Уже в своей комнатке я смогла выдохнуть, залезла под горячий душ и час тёрла себя мочалкой до тех пор, пока кожа не стала цвета спелого томата.
Несколько часов сна меня не освежили, я проснулась совершенно разбитая, не понимая, какое сейчас время суток и какой день. Пожалуй, буду вести дневник без дат, мне более важно записывать всю информацию, чтобы не потерять нить своих поступков и слов. Животный инстинкт требует спрятаться, забиться в глубокую нору, взять отпуск и уехать как можно дальше, но рассудок понимает, что бежать, даже заметая следы, — значит, привлечь к себе внимание. Эту пьесу мы разыграем здесь, декорации подходят, актёры уже на подмостках, главное — прописать роли и заставить им следовать. Я вновь уснула, на этот раз спокойно, как человек, принявший важное решение.
Мой единственный промах — кровь, которую увидел на мне Алёшенька. Думаю, следователь пока занят более важными и вменяемыми свидетелями. Допросить одного Дашковского — уже дело нелёгкое. А за это время я успею предпринять необходимые меры. Лёша — внушаемый ребёнок, а уж словам призрака генеральши, передающего ему привет от Ангела, он поверит безоговорочно. Пусть скажет следователю, что убил девчонку нечаянно, эту роль он сыграет идеально, ведь будет уверен в том, что говорит. Конечно, мне жаль подставлять несмышлёныша, но с ним ничего страшного не случится — поменяет одну психушку на другую. Хотя было бы лучше, если бы он просто покончил с собой: это сняло бы все вопросы…
Всё прошло как по маслу — хорошо, что у умалишённых есть свои ритуалы и привычки, которым они не изменяют. После обеда наш дворник любит бросать камушки в старое, почти иссохшее озеро, там я и явилась к нему в образе привидения, кажется, он даже не испугался, лишь хлопал глазами и от удивления пустил слюну.
— Лё-ё-ё-ё-ё-ё-шенька, посмотри на меня, не бойся — я тебя не обижу. Я лишь дух этой усадьбы и пришла к тебе передать привет от Ангела. Она уже на небесах, где ей светло и весело, там много красивых вещей и вкусных конфет. Она обижается, что ты не спас её, хотя был должен. Это ты виноват в её смерти, ты её убил. Теперь Ангелине там грустно и не с кем играть. Я сама проводила её наверх, она оттуда передала тебе подарки. Возьми! — Я положила на землю острый складной ножик и детскую куклу, которой исполосовала руки. — Ты же хочешь снова встретить свою подругу? Посмотри на куколку, видишь, какая она? На небеса можно попасть только таким образом. Поэтому Ангелина подарила тебе ножик.
После такого представления не сомневаюсь, что Лёшу найдут с перерезанными венами. Всё-таки безумно жаль этого дурачка. Пожалуй, он — единственный, кто не тяготится своей болезнью. Наоборот, она защищает его от жестокого мира.
Чёртова корова Зина! Ну кто дёрнул её за язык сказать Алёшеньке, что Ангелина не улетела на небо, а будет похоронена в гробу и её тело сожрут черви. Старая болтливая карга, нарушившая весь план.
Сегодня я очаровывала следователя — забавный мужичок — пускал слюни на мои коленки, даже в глаза почти не смотрел. Но профессионал хороший: включил диктофон, вопросы задавал по существу. Ну и я в долгу не осталась — показала плечико, а заодно снова про Якова с Ангелиной намекнула и уж «любимую» подругу Зину не забыла. Пусть теперь поразмышляет. Весь день не теряла надежды, что сейчас примчится кто-нибудь, скажет, что Лёшенька покончил с собой, а я зальюсь слезами на мужественном плече Сан Саныча. Только всё опять пошло не по-моему. Досидели до сумерек, пришлось по приказу главврача заняться обустройством быта товарища следователя, решившего задержаться у нас на неопределённый срок. Надо же было именно в это время натолкнуться на нашего зарёванного дворника с куклой и ножом в руках. Такой вариант меня тоже устроил, хоть раз удача одарила скупой улыбкой. Павлов увидел и услышал всё, что я вложила в голову Лёши.
Вобла Агния, наша покровительница сирых и убогих, с присущей ей активностью решила добиться от Лёшеньки правды, якобы не верится ей, что он убийца. А этой въедливости и напора хватит. Забежала к ней в кабинет под предлогом попросить кофе, а заодно узнать последние новости. Разговорить нашу правдоборку оказалось несложно, стоило задеть нужные струны: намекнула, что злой следователь хочет обидеть нашего дворника.
— Никогда не поверю, что Лёша мог причинить кому-то вред! Ты ведь его знаешь! — Хорошо, что не брызжет слюной мне в лицо. — Я уверена, что кто-то его запугал, он же такой внушаемый. Я ещё устрою выволочку Зине, это явно её рук дело. Вообще удивительно, что Яков Семёнович оставил её работать после того случая, она же профнепргодна! Сколько раз ей высказывала, а она лишь смотрит волком и молчит. Никого и на шаг к Лёшеньке не подпущу теперь. Он в себя хоть приходить начал: сегодня даже поел. Только постоянно что-то про кровь бубнит. Что Ангелина в крови, кукла в крови, ты тоже в крови.
Пора это заканчивать. Как бы тяжело и неприятно мне ни было. Рано или поздно Павлов выйдет охотиться на меня, услышав сочетание «Вера и кровь». Агния уезжает на выходные в город, этим я и воспользуюсь. Пожалуй, пора занести гостинец Ивашкину, пусть отметит, что я убыла из усадьбы, и сотрёт записи с камер с моим участием.
Ах, как прекрасно всё получается! Кружусь по комнате, как Наташа Ростова. Днём позвонил Павлов, попросил называть его исключительно Сашей и на «ты», помялся и поинтересовался планами на вечер. Всё-таки есть плюсы в том, чтобы быть женщиной. Надо подготовиться и прихорошиться.
В назначенный час, минута в минуту, раздался стук — ценю пунктуальных мужчин. Я открыла дверь и чуть не рассмеялась: Саша предстал в костюме, с веником потрёпанных хризантем, прижимая к груди бутылку коньяка, словно цепляясь за спасательный круг. Только вот настроение его мне не понравилось: замкнутый, сдержанный и будто на что-то обиженный — вот-вот развернётся и уйдёт. Чуть ли не силком затащила в комнату, похвалила цветы, костюм, коньяк, посетовала на отсутствие настоящих мужчин — оттаял.
А следователь оказался не так прост: этакая шкатулка с секретом, никогда не догадаться, если на нужную кнопочку потайную не надавить. Я не хотела заглядывать в шкатулку, боюсь чужих демонов и скелетов, но всё произошло само собой. Он — говорил, я — слушала. Слушала и любовалась. Было что-то волнительное и очищающее в этом общении, будто бабочка вылезала под солнечный лучик из тесного уродливого кокона. Я тоже потянулась к этому свету всей душой, едва не забыв о своём плане. Нужная концентрация клофелина, почти безопасная для здоровья, но дарующая глубокий сон, и поцелуй на ночь. Я до сих пор помню ощущение сухих, горячих, требовательных губ. Нельзя терять здравомыслие! Только холодное сердце и чистые руки, как сказали бы чекисты.
Убить Лёшу было нетрудно. Он не удивился, когда я среди ночи пришла сделать ему укол, и даже обрадовался. Я попросила почитать мне стишок с табуретки, а чтоб он выглядел как взрослый, сделала галстук из пояса его халата. Когда лекарство подействовало и его начало покачивать из стороны в сторону, предложила привязать галстук к крюку, на котором висела лампочка. Его сердце остановилось, когда он уже уснул, я знаю — Лёше не было больно. Я не могла позволить ему мучиться. Меня душили слёзы, пока я поддерживала его тело, но следовало убедиться, что он мёртв. Лишь после этого вытащила табурет из-под ног своей первой не заслужившей смерти жертвы, так и не посмотрев на уснувшего мальчика, висящего в петле.
На всякий случай я решила пройти к общежитию окольными путями — в последнее время я всё меньше доверяю Ивашкину. Плащ с капюшоном — отличный способ скрыть заметный даже в сумерках белый халат. Путь через давно не подрезанные кусты шиповника занял у меня слишком много времени, в какой-то момент я просто застряла среди шипастых ветвей, обступивших меня со всех сторон. Паника накатила душной волной, казалось, что меня заперли в живой клетке, сжимающей свои стены. Я рванула вперёд, практически не разбирая дороги, чувствуя, как впиваются в руки острые жала. Уже выбравшись на аллею, я заметила, что одежда в полном беспорядке, а кусочек старого халата стал жертвой жадных растений.
Павлов ожидаемо был на том же месте, где я его оставила, — дыхание ровное, пульс в пределах нормы. Аккуратно сняв с него одежду, я с трудом перевалила тело на раскладушку. Он тихонько застонал и пробормотал что-то неразборчивое. В эту ночь мне так и не удалось уснуть: слишком разные эмоции разрывали меня: щемящая жалость к Лёшеньке, наполненность теплом от вечера с Сашей. Впервые за долгое время меня мучил вопрос, правильно ли я всё делаю?
Но бессонная ночь не повод выглядеть замухрышкой, особенно когда на раскладушке похрапывает приятный мужчина. Душ, массаж лица, кимоно с длинными рукавами, чтобы скрыть царапины от шипов, но показать ножки, — перед Сашей я предстала свежей и обновлённой. Шутка про его храп, не заправленная постель, мокрые волосы должны обеспечить мне алиби в виде ночи, проведённой под бдительным, хоть и спящим оком следствия.
В дверь ломилась Эллочка — её визгливый голос сложно не узнать. Я вышла в коридор, плотно прикрыв дверь, чтобы она не увидела полуголого Павлова, замотавшегося в одеяло. Я уже знала, что она скажет.
— Вера Сергеевна, вы не представляете, у нас такое произошло! — Видно, что девочка уже успокоилась, поправила макияж и теперь купается в лучах внезапно обрушившегося внимания. — Горе-то какое: Лёшенька с собой покончил. Я к нему в палату вошла, а он в петле болтается, на своём поясе и повесился.
Я вернулась в комнату, не понимая, как себя вести. Я плохая актриса, но мне не пришлось играть. Чувство вины накрыло с головой, я не могла сдержать слёзы и подступающую истерику. Саша всё понял без слов, только встревоженно спросил: «Кто?»
Дальнейшее сложно вспоминать. Павлов позвал меня и Дашковского в качестве понятых на осмотр трупа Лёшеньки. Не знаю, зачем он это сделал, — может, надеялся, что мы заметим что-то, что ускользнёт от эксперта, а может, просто нуждался в поддержке. Вот только я не хотела смотреть на то, что сделала с неразумным доверчивым взрослым мальчиком. Моя истерика не была игрой. Основы мироздания трещали по швам, земля уходила из-под ног. А может, это я сумасшедшая? Жестокая, лишившаяся разума убийца? Саша не знал, что со мной делать, я видела его замешательство, желание помочь, страх за меня, но от этого мне становилось лишь хуже. Опытный Дашковский заставил меня выпить таблетки и хотел отправить прочь, но я упёрлась: оказаться сейчас одной было равносильно казни. Остаток вечера я провела в полузабытьи, из которого меня вывел лишь голос Павлова, проводившего меня до двери.
— Поспи, пожалуйста, ты еле на ногах держишься. Прости, что заставил тебя через это пройти. Я не думал, что Лёшенька настолько тебе дорог.
— Я была нужна, и ты попросил о помощи, — это нормально. Зайдёшь ко мне на чашку чаю? Не хочу быть в одиночестве.
— Извини, я не могу. Да и ты уснёшь сразу, едва коснёшься подушки, я буду мысленно рядом. Только закройся изнутри, не уйду, пока не услышу звук задвижки.
Саша был прав: я уснула моментально, провалившись в бездонную яму, наполненную странными образами. Стоило мне начать вглядываться, как нечёткая фигура растворялась в дымке. Я прикладывала все силы, но не могла рассмотреть деталей, лишь силуэты, тени, отблески.
За весь день не написала ни строчки. Я потеряла себя. Кто я? Кто я? Кто я?
Перечитываю вчерашнюю запись. У меня нет ответа на вопрос. Но есть всего одно банальное желание: я хочу жить. Тяжёлые мысли, которые я так и не смогла доверить даже дневнику, сегодня померкли, хотя могут вернуться с приходом ночи. Но пока, при свете солнца, я жива.
На телефоне десяток пропущенных от Ивашкина. Договаривались же с этим идиотом не светить наше общение. До сих пор вспоминаю, как вся больница под колпаком оказалась, когда выявили хищение наркотических средств, тогда каждого трясли так, что даже невиновные поседели. Якова тогда закрыть пытались. Благо нашлась дурёха Юлька, которая таскала своему мужу наркоману всё, до чего смогла дотянуться. На неё и списали все пропажи. Я-то хорошо следы свои замела. Благородный Дашковский каким-то образом даже вытащил её из-под следствия, но предупредил, что в медицину той путь заказан.
Я перезвонила Ивашке с левого номера, который он отлично знал, но почему-то не додумался связаться со мной по нему.
— Верка, меня менты ищут! Звонили на городской, моя, конечно, сказала, что не в курсе, где я и когда будут. На допрос меня следак этот вызывает. Узнай, что он хочет, а?
— Как ты себе это представляешь? Или ты хочешь, чтоб у него вопросы появились, почему я так о тебе беспокоюсь? Мы же договорились: чем меньше с тобой пересекаемся, тем лучше обоим.
— Сука ты. Как надо что, — помоги, Никитушка, а как меня прижало, — в сторонку!
— Хватит нагнетать, узнаю я всё, а ты пока отсидись где-нибудь, симку смени и мне на этот номер смс скинь, чтоб я тебя найти всегда могла. Сам знаешь, я тебя прикрою, от этого и моё благополучие зависит.
— Спасибо! Тогда по-дружески тебе ещё информацию подкину: Зинаида недавно через меня две канистры бензина провезла. Яков за такое по головке явно не погладит, он же всю горючку запретил на территории. Вот я и подумал, надо Верке сказать, ты ж баба умная, решишь, что с информацией делать.
Надеюсь, Ивашке хватит мозгов залечь поглубже и не высовываться. Нельзя, чтоб наша связь всплыла. Пусть Никита думает, что помогает в хищении наркотиков, с которого имеет свою скромную долю. Но если Павлов доберётся до этого идиота, то рано или поздно размотает ниточку, ведущую не к простой краже транквилизаторов, а к серии смертей.
А вот полученная в ходе разговора информация крайне интересна. Дано: бензин, возвращение в нашу больницу мужика, изуродовавшего Лену, Зинину дочь. Надо бы сходить к «подружке» по-соседски за сахаром.
Всё так, как я и думала. Зина хочет устроить пожар, чтобы убить ненавистного урода, загубившего жизнь Ленки. Естественно, бабка и словом не обмолвилась, женщина-кремень, только на всю комнату бензином пахнет, вещи стопочками сложены, будто уезжать собралась, а на лице всё написано. Только плаката не хватает: «Хочу сжечь человека!»
Как я и ожидала, с наступлением темноты ко мне вернулись страхи. Никогда не пила столько успокоительного со времён бурной юности. Пожалуй, сейчас это единственный способ не сойти с ума. Возможно, уже поздно.
Выхожу прогуляться, чтобы не сидеть в четырёх стенах, на воздухе становится легче. Брожу по территории бесцельно, ноги несут меня сами. Постепенно запахи, звуки, ощущение ветерка на горящей коже щёк приводят в себя.
В темноте маячит мужская фигура, пошатывающейся походкой движется в мою сторону.
— Верочка, а почему тебе не спится в этот лунный вечер? — Дашковский выходит в свет фонаря. Он мертвецки пьян, еле стоит на ногах.
— Яков Семёнович, вы в порядке? Давайте до корпуса повожу? — Беру его под руку, еле ползём по дорожке. Как же он сдал всего за несколько дней.
— Я не хочу в кабинет! Там всё напоминает о ней, надо сжечь этот диван, где она засыпала у меня на плече. Над нашей больницей висит проклятье! Сначала какая-то сволочь убила Ангелину, потом — Лёшеньку. Кто будет следующей жертвой?
— Но Алёша ведь покончил с собой, вы сами видели.
— Милая, наивная Вера. Это было убийство, неужели ты не поняла? Когда он висел в петле, то был уже мёртв. Не знаю, кому понадобился этот странный спектакль, но я обязательно всё скажу Павлову, я ему вот прямо сейчас позвоню!
Пытаюсь уговорить Якова не звонить, повторяю, что уже поздно и он слишком пьян для серьёзных разговоров, но не могу побороть его упрямство. Он долго тыкает кнопки в телефоне, я обречённо жду — к счастью, аппарат абонента выключен. Мысли в голове проносятся с необычайной скоростью. Дура! Жалостливая идиотка! Как можно было позволить эмоциям взять верх? Я своими руками накинула петлю на шею не только Лёшеньке, но и себе. Как теперь выйти из этой ситуации? В голове зреют намётки нового плана, но пока надо отвлечь Павлова. Мне снова нужно время. Время и неукоснительное соблюдение всех пунктов. Больше никакой слабости!
С трудом дотаскиваю Якова до кабинета, сваливаю на диван бесчувственное тело. Помещение не узнать: всюду разбросаны порванные бумаги и бутылки — ощущение, что здесь пронесся торнадо. Если так и продолжится, профессор потеряет всё: работу, научную карьеру, самого себя.
В десятый раз пытаюсь дозвониться Саше, телефон недоступен. Это может значить что угодно. Не помню, как доползаю до кровати.
Во сне меня опять преследовали бестелесные фигуры: кружили вокруг в плавном танце, слегка задевая иллюзорными одеждами. Вдруг их прикосновения стали сильнее, ощутимее. Меня обдавало горячей волной единого дыхания, неразборчивое бормотание сплелось в мужской голос: «Не бойся!»
Я открыла глаза и поняла, что это не сон, — тяжесть чужого тела сверху, прерывистое дыхание, грубоватая кожа ладоней. Страх парализовал меня, мышцы сковало — невозможно даже сделать вдох, но к этому параличу примешивалось странное противоестественное возбуждение. «Это же Павлов! Как он здесь оказался? И что делает?» Последний вопрос не требовал ответа, всё было понятно без слов.
Это произошло очень быстро, Саша лишь тихо застонал и обмяк всем телом, пробормотав: «Извини». Интересно, за что конкретно он просил прощения. Задумавшись над абсурдностью ситуации, я рассмеялась. На душе стало легко и радостно, я игриво укусила его за плечо, подмигнула и упорхнула в душ. Несколько лет сексуального воздержания дали о себе знать: во мне вдруг проснулся неутолимый голод, челюсти сводило от желания пережить чувство близости, единения вновь. Нет, милый, так легко ты не отделаешься! Я приняла ледяной душ, прогоняя остатки сна и действие успокоительных. Не вытираясь, не накидывая одежды, — быстрее к нему — отогреться телом и душой!
Капли воды высыхали на разгорячённой коже, сменяясь каплями пота. Наши движения, чувства, мысли стали едины. Больше нет меня, больше нет тебя, есть — мы. Раскрой, разгадай, прими, поймай меня — я не хочу скрывать и скрываться!
Я обещаю себе, обещаю тебе — пожар поглотит всё, будет лишь пепел, из которого моя жизнь восстанет фениксом. Зина осуществит задуманное, я слишком хорошо её знаю. У неё точно нет времени — завтра Аполлона выпишут, поэтому он сгорит здесь и сегодня, чтобы гореть в аду до скончания времён. Надеюсь, ей хватит смелости завершить начатое, если нет, — я сделаю всё сама. Будет логично, что и моя «подруга» погибнет в пламени. Это будет правильным окончанием пьесы. Пусть сгорит старый мир, мы с тобой построим новый. Я ищу в себе силы, чтобы начать всё с нуля, пусть и немалой ценой. Но сейчас мне кажется, что лучше бы ты остановил меня.
Что же нам теперь делать?
Павлов отложил дневник. «Милая, я не знаю, что теперь делать…»