Наталья Рубанова. Русский диссонанс. От Топорова и Уэльбека до Робины Куртин: беседы и прочтения, эссе, статьи, рецензии, интервью-рокировки, фишки
Опубликовано в журнале Урал, номер 5, 2023
Наталья Рубанова. Русский диссонанс. От Топорова и Уэльбека до Робины Куртин: беседы и прочтения, эссе, статьи, рецензии, интервью-рокировки, фишки. — С-Пб.: Лимбус Пресс, ООО «Издательство К. Тублина», 2023.
В самом начале книги Наталья Рубанова наносит рецензенту ощутимый удар под дых, сказав в своем предисловии кратко и емко все, что нужно. Да, собранные в сборнике тексты претендуют на «нарушение гармонии, совмещение не совмещаемого». Да, ей «довелось общаться с самыми “несозвучными”, несоприродными друг другу персонажами»; да, автор делится тем, «что делает в литературе-да-около как она сама, так и соприродные ей писатели-и-другие-тоже-приматы».
После этого мастерского апперкота в ближнем бою остается держать дистанцию и профессионально красться за автором по его следам, но сбоку, в поисках своей оптики, способной добавить нечто существенное к авторскому самоанализу.
О боже, 518 страниц — и до черта субъектов, каждый из которых заслуживает хотя бы беглого взгляда с пристрастием! Но опустим интервью с теми, кто несоприроден с автором, и восхитимся умением восхищаться чужим даром.
О романе Александра Иличевского: «“Перс” романтичен. Философичен. Метафизичен. А еще — знойный, свежий — юн… Безграничен, хоть и структурирован собственной вязью. Бесстрашен, хоть и по-мальчишески в чем-то робок. Многомерный текст».
О книгах Андрея Бычкова: «Проза Бычкова — о тончайшей Джоконде на песке. О красоте, которая, как, кстати, и деньги, спасет мир: вместе с ними, одновременно. О смертушке и бессмертии. О смелости, самости, победе над собой. О воле. Об аскезе…»
В умении читать чужие тексты адекватно и с полной отдачей самопогружения Рубановой не откажешь. Но постепенно нарастает навязчивая тема, обсуждаемая со многими, о том, что читатели предпочитают шедеврам простенькие тексты и тем самым вытесняют отличных авторов на обочину.
О причине этого Рубанова говорит с полной откровенностью: «А свинью подложили книгопечатники. Не примитивные читатели, нет. Свинью такого плана обычно подкладывает тот, кто умнее, — издатель, потакающий за бабло, которое, увы, в данном случае не побеждает зло, вкусу “быдло-электората”: я вела немало циничных бесед с так называемыми сильными мира сего и знаю, о чем говорю. Ситуация разрешима, если перестать в промышленных масштабах продавать “книжную водку, проклятую водку”».
Иллюзия о разрешимости подобной ситуации усилиями издателей искренне изумляет! В мире, где только семь процентов от восьми миллиардов имеет высшее образование, а большинство и не подозревает, что рядом бродит костлявый afterпостмодернизм и стая симулякров… Наивно предполагать, что усилия издателей могут приучить массового читателя засыпать в обнимку с «Человеком без свойств» Роберта Музиля или «Волей к истине…» Мишеля Фуко.
С иронической гримаской вспомним, как во второй половине 70-х Владимир Буковский, недавно обменянный на Луиса Корвалана, впервые приехал в Штаты и обнаружил на книжных развалах стопки Солженицына. Приятно удивленный, он стал спрашивать тех, с кем встречался, читали ли они «Архипелаг Гулаг», и был поставлен в тупик, часто получая один и тот же ответ: «Читал, но не лично». Выяснилось, что все эти продвинутые люди читали лишь какую-то рецензию на Александра Исаевича, а ведь тексты эти не в пример гораздо проще упомянутых в предыдущем абзаце и были в центре общественного внимания — и даже не в последних строках политической повестки, что придавало им дополнительную значимость.
Реальность не литературоцентрична и не скрывает этого.
Деньги зарабатывает Агата Кристи, сумевшая даже из своей реакции на уход мужа к другой женщине выстроить детективную историю, вызвавшую переполох и дополнительные тиражи, а Вирджиния Вульф самозабвенно исследует свой авторский способ существования, в котором поток сознания еще сохраняет женскую повадку и прикидывается эфемерностью, обольщающей вечность.
Тем более что ситуация явно радикализуется. В конце ХХ столетия Иосиф Бродский констатировал, что «жить и писать — разные вещи», но в начале XXI Алина Витухновская энергично переплюнула его: «Либо писать, либо жить». Если учесть, что французы давно похоронили автора, оплатив его смертью рождение читателя, следующим, видимо, будет: «Либо читать, либо жить».
Хотя бы временный выход, как всегда, подскажет банальность, застенчиво шепчущая, что тексты все-таки пишет не урна с прахом, а живая субстанция неповторимой вырезки, и читает их не гламурный гроб из бюро ритуальных услуг.
А потому в качестве примирительного бонуса предложим сентенцию, выпорхнувшую здесь же из интервью с Людмилой Улицкой: «Быть писателем — дикая роскошь и блажь».
По гамбургскому счету, в разделе «Беседы и прочтения», принимающем на себя первый удар читательского внимания сборника Натальи Рубановой «Русский диссонанс», основное интеллектуально-чувственное напряжение проходит между «–», каковой представлен «черной иконой» постмодернизма Алиной Витухновской, и «+», каковой олицетворяет сгусток вселенской энергии, отважная буддийская монахиня — досточтимая Робина Куртин (Robina Courtin).
Вот это поединок!
Рубанова умело нагнетает напряжение: «Тексты Витухновской — финальный кластер экзистенциальных гвоздей, вбитых в трехмерный гробок т.н. простого русчела со всеми его меркантильными и ничтожными “житейскими попечениями”, о коих молит он седовласого старца исключительно из страха. Стальные. Живые. Упругие. Беспощадные ко всему обывательско-репродуктивному, смирненькому, серому».
Досточтимая Робина Куртин тут же парирует: «В этом сумасшедшем мире надо оставаться в здравом уме… Нам не нужен никакой творец, мы все можем сделать сами». Рубанова поясняет, что для этого надо распаковать свой потенциал: распутать, как клубок, содержание ума, избавиться от драм, отправить старье в утиль. Извлечь из жизни как можно больше именно в силу ее непостоянства. Монахиня предлагает современному человеку точечно извлечь из буддийских воззрений практические инструменты, которые помогут «приглушить неврозы, взрастить свою благость, помочь другим», а «в долгосрочной перспективе стать своим собственным Буддой»!..
На фоне элегантно-отчужденной Витухновской неистовая австралийская монахиня, носящаяся по всему миру со скоростью юного сперматозоида, смотрится феерически, и возникает жгучее любопытство, как бы она отреагировала на «Цивилизацию хаоса» той же Витухновской. А вдруг бы параллельные линии сошлись?
Победитель не объявлен, и читателю вручена высокая честь надеть лавровый венок на чело той воительницы, чья жизненная философия ему ближе. Хотя, возможно, не совсем случайно текст о неистовой монахине заключает этот раздел, ибо, как вопрошает сама Рубанова, «уж не она ли “мой Будда”»?
После первого раздела понимаешь, что «Русский диссонанс» — это не обычный интеллектуальный стриптиз, каковым, по сути, является любой текст, а отчаянное, беспощадное к самой себе признание о невозможности смириться с несовершенством жизни и человека здесь и сейчас, и это «здесь и сейчас» явно доминирует над остальными реакциями.
Скорее всего, неумение скрыть подобную невозможность смириться — следствие чрезмерной, а потому нестерпимой погруженности в литпроцесс, когда автор держит человека за горло и встряхивает его, как марионетку, посреди напирающей на лоб повседневности.
Когда нет осознанной дистанции между писателем и человеком, ты становишься открыт чужим взглядам, и эта открытость составляет одну из изюминок рубановской прозы. Например, краткое эссе к очередному юбилею Санкт-Петербурга — это почти невесомая вуаль, приковывающая внимание прохожих к лицу влюбленной в город незнакомки, чья рефлексия раздирает эту влюбленность почти в клочья, оставляя изысканное послевкусие, свидетельствующее все-таки в пользу короля, оставшегося без одежды, но безупречного в своей наготе. И уже после чтения неожиданно видишь лицо автора, за кадром признающего северную столицу неотъемлемой деталью своего внутреннего ландшафта.
Еще очевиднее в этом смысле «Индия с доппельгангером. Пытка травелогом: как это было» — эстетский комментарий путешественницы, не оставляющей камня на камне от обычных туристических впечатлений, растиражированных до открыточного глянца. Она не скрывает раздражения, расцвечивая его подробностями всех нелепостей и глупостей толпы, состоящей из участников священных церемоний и зрителей, достается всем, ибо профанируют происходящее все подряд! И вдруг!.. «Началась служба с киртана: музыканты сотворили самое обыкновенное чудо, да-да… Иногда казалось, будто я слышу не два простых барабана да “дудку” с голосом и “хармонией”, а десятки инструментов и голосов: так попадаешь в волшебную воронку мантры — так понимаешь, что ты уже не совсем “здесь”, да и не то чтоб слишком “сейчас”… Лица пришедших на богослужение излучают такое количество теплоты, что не улыбнуться кому-то в ответ порой невозможно…»
Позволяю себе столь длинную цитату, чтобы выстрелить этим невольным признанием скептично-раздраженной Рубановой в ее же сердце, — в очередной раз она обнажилась, пусть мельком, как стрела, но тем драгоценнее это признание. И даже сопровождающий ее в этих экзотичных местах доппельгангер, «который всё-всё знает про русский диссонанс, давным-давно проиллюстрированный Босхом», не в состоянии заслонить ее обостренную чувствительность от нервно-внимательного читателя.
Да что там пресловутый доппельгангер, когда сама Рубанова еще в первом разделе срывает завесу даже с автора «Цивилизации хаоса»: «Витухновская упорно отстаивает свою систему координат, сама же в нее не вмещаясь, выламываясь из нее, всем своим естеством и протестом доказывая обратное: душа есть, душа-дура-болит».
Поэтому вынесенный в название книги диссонанс можно рассматривать как одну из разновидностей когнитивного диссонанса — в случае Рубановой это глубоко ощущаемое противоречие между упертой неспособностью реальности соответствовать идеалам и утонченному вкусу личности, а также раздражение по поводу этой упертости.
Чем глубже в книгу, тем очевиднее желание автора разобраться с собой на глазах внимательной публики. Рубанова меняет ракурсы, иногда маски, путает карты, играет с читателем и самим текстом; кстати, игра слов завораживает — например, «фуэта фуэт» заставляет Екклесиаста исполнить освежающее смысловое фуэте с энергией Плисецкой.
Откровенность обоюдоострая — и в свой адрес: «Просто проводишь. Просто записываешь продиктованное свыше… Что ты никто и звать тебя никак. …но это ли значит, что твоим голосом вещает нечто высшее?» И в адрес читателя: «Возможно, мой читатель — просто пустой сосуд, пускающий мыльные пузыри перед носом г-на Deus’а, возможно».
Вообще неискушенному читателю можно посочувствовать — Рубанова обрушивает на его голову обилие литературных имен и проблем, с которыми не сразу справится и иной литературный критик. Но и в этом водовороте завороженность литературным процессом нередко выступает как самостоятельный персонаж, временами по-хозяйски отодвигающий Рубанову в сторону, чтобы заявить о себе любимом. Столь явная конкуренция настораживает, и непрошеный совет держать дистанцию петушится в горле рецензента.
В самом конце книги автор делает вид, что открывается читателю, добредшему до последних страниц, и прописывает основную паутинку своего созревания — и в детстве она была резко критична к окружающему, «школка точно была большой ошибкой, как будто б опечаткой», и начинаешь понимать загадочную пословицу из тьмы веков: «В Рязани грибы с глазами. Их едят, а они глядят». Родившись в этом городе (и закономерно быстро покинув его ради Москвы), она унаследовала бунтарско-самоедский дух грибной загадки.
На самом деле эта рецензия-эссе лишь простенький деревянный указатель на очередном перекрестке к кипящему вулкану современного литературного мира: из него выглядывает лицо Натальи Рубановой, на котором ирония и страсть профессионально исполняют Libertango под вой волков.