Рассказ
Опубликовано в журнале Урал, номер 5, 2023
Наталия Немцова — сценарист радио и телевидения, писатель. Родилась, живёт и работает в Москве. Автор более сорока книг для детей. В разделе «взрослой» литературы рассказ «Семёнов день» — первая публикация автора.
Течёт Онега. Скрипят тросы, крепко держат они два берега вместе. Весело смотрит беззубый паромщик, как жилистая северная река вбрасывает под днище брёвна, как легко перемалывает их паром, а потом выплёвывает с другой стороны — целыми и невредимыми. И хотя на улице светло, на том берегу уже загораются огни. В маленьком доме с кособокой крышей тоже зажигается свет. Из окна доносится тихая песня и растекается туманом над деревней, рекой, дорогой.
В комнате уютно. За столом сидят три старухи и пьют горькую. Одна — Николаевна — полная, раскрасневшаяся, с крупными красными руками, с «модно» повязанной на голове косынкой, в яркой цветастой кофте. Другая — с маленькими плачущими, хитро косящими глазками, уже пьяненькая, — Евстигнеиха. Ловко скачет она на своих трёх ногах, боится собак, и палка нужна ей больше не для опоры, а защиты. Всегда носит в правом кармане хлеб и держит наготове своё оружие.
Третья — крепенькая, кости да жилы, отчего она всё время мёрзнет. Даже в жаркий день её старые ноги спрятаны в толстые шерстяные носки. Так и говорит — сверху меня жар берёт, а снизу смерть подбирается. Теперь ей тепло, сидит, раскрасневшаяся то ли от водки, то ли от песни. Согрелась. Тонкие волосы связаны в строгий пучок, спокойный лоб прорезают три длинные морщины, а уголки губ опущены, отчего лицо кажется суровым. Собраны в горсть её тяжёлые большие руки с длинными узловатыми пальцами, большой из которых сломан и изгибается в другую сторону. Это Павлина.
— Ну, давай, что ли, за тебя, именинница! — до краёв наполняя стопки, произносит Николаевна.
— Давай, давай, да не погоняй! — Павлина прикрывает неполный стакан ладонью.
— Семьдесят пять годков тебе нынче исполнилось! — Евстигнеиха неуверенно встаёт из-за стола и опирается на палку. — За тебя, подруженька!
— Да, — кивает Павлина, — задержалась на белом свете, зажилась.
— Да ты что, Павлина! Дочь схоронила. Внучку подняла. Заслужила ты покойной жизни, — возражает Николаевна.
— Скоро и Катька твоя, бог даст, невестой будет, правнучков тебе нарожает, нянчиться будешь, — улыбаясь сквозь слёзы во весь беззубый рот, добавляет Евстигнеиха.
Подружки опрокидывают стопки, морщатся, кряхтят. Павлина стопку не поднимает.
— Охота, девки, ещё пожить, на Катьку поглядеть, — задумчиво произносит она.
Дверь отворяется, входит Катька, девушка семнадцати лет. Мокрые волосы стекают по плечам, отчего на футболке выступают темные пятна, облепившие тело. Наскоро ополаскивает руки и тут же вытирает их тряпицей, висящей на гвозде. Проходит за занавеску, скидывает футболку, бросает на ширму, натягивает другую. Возвращается. Вынимает из таза с холодной водой банку молока и пьёт взахлёб, давясь и причмокивая. Утолив первую жажду, берёт с полки стакан, роняет склянку с сердечными каплями, ставит на место, наливает еще молока и возвращается на кухню. Тащит со стола пирог, садится к окну, смотрит.
В омутке шумно плещутся голые девчонки, образуя россыпи брызг, цепляются за проплывающие мимо брёвна, и несёт их река, несёт. А когда, прячась за кусты, бегут они обратно, радостно смотрят из укрытия парни, дождавшиеся этой сказочной минуты.
— Сядь, поешь, — предлагает Павлина.
— Сыта уже, — обрывает её внучка и ставит стакан на стол.
За окном раздаётся свист. Катька вскакивает, выглядывает в окно, оголяя ноги, хохочет.
— К тебе! — оборачивается она к старухе.
Павлина встаёт, подходит, одёргивает внучке юбку. Катька, посмеиваясь, исчезает, а бабка укоризненно качает головой.
У забора стоит старик в старой чистой гимнастёрке с медалями и орденами. Рядом — рыжая собака на кривых коротких ногах и чёрная корова. Хворостиной дед отгоняет от неё назойливых слепней. От этого неровно звякает колокольчик. Старик седой, но юркий и крепкий. Держит в огромных ручищах букет — охапку зелёного лука. В молодых смешливых глазах пляшут весёлые чёртики.
— Выйди или в дом зови — гость пришёл! — говорит он, улыбаясь в огромный кулак, закашлявшись для важности.
— Незваный гость — как в горле кость, — тут же отвечает Павлина и отходит от окна.
Старухи за столом переглядываются, смеются. Николаевна смотрится в зеркало на комоде, поправляет косынку и идёт к окну. Павлина выходит в сени, Катька за ней.
— А ты куда? — сурово спрашивает старуха.
— Так, приду, — увиливает от ответа Катька и выскальзывает за дверь.
— Здравствуй, Захар! — кокетливо кричит в окно Николаевна. — В дом проходи!
— Хозяйка больно грозная, не пущает! — смущается Захар.
— А ты ко мне!
— А к тебе страшно — замнёшь, как волк зайца! — смеётся дед.
Смеётся и Николаевна. Евстигнеиха оттаскивает её от окна. Глядит сама. Во двор выходит Павлина, смотрит на Захара строго и осуждающе.
— С днём рождения, значит! — Захар протягивает лук.
— Выпить нету у нас, — сухо отвечает Павлина.
— Выпить у меня самого есть! Я в каждый день пью, а пьяным меня не видел никто! Потому что за обедом, не для куража — для здоровья! А ты что за баба такая, — усмехается Захар, — ни на какой корове к тебе не подъедешь!
Павлина берёт лук.
— Людей не смеши! — отрезает она.
— А ты не на корове, на «мурседесе» подъезжай, тогда, может, она и согласная будет, — пролезает к окну Николаевна.
Дед только рукой машет.
— Давай в клуб, Павлина, что ли сбегаем! Суббота ведь! День рождения!
— Ох, Захар, скоро на тот свет собираться, а ты всё на одной ножке скачешь! Смерть придёт, ты и её в клуб пригласишь? — спокойно отвечает Павлина, открывает дверь и почти уходит.
— Вот почему, ты думаешь, я всех баб перещупал, а тебя — никогда! Ты же всю судьбу мою к лесу повернула! — не унимается Захар. — Всю жизнь с нелюбимой просыпался, царство ей небесное! — Дед крестится.
— А кто прошлое помянет, тому и глаз вон, — отвечает Павлина.
Отдает лук и заходит в сени.
Дед мнётся сконфуженно, слетает с него бравада, он словно становится старее, скукоживается. Оставляет на скамье лук и идёт восвояси, погоняя хворостиной корову. Собака послушно ковыляет следом. Дом его аккурат напротив. Во дворе на верёвке сушатся вещи: на плечиках висят рубаха, белая майка — так дед Захар гладит свое бельё.
Ночь. На высокой железной кровати спит старуха, сложив на груди большие руки. Они вздымаются от её спокойного дыхания. Спит на комоде кошка, открывая в полудрёме любопытные глаза. А Богоматерь не спит, внимательно смотрит с высоты, как в комнату входит Катька. Девчонка крадучись проскальзывает за ширму, выдвигает из-под кровати чемодан. Открывает шкаф, бросает в него кое-какие вещи, идёт к иконе. На секунду глаза Катьки и Богородицы встречаются, и Катьке кажется, что Богоматерь смотрит укоризненно. Девушка отводит взгляд и достаёт из-за оклада потёртый конверт, пересчитывает бумажки, часть забирает себе, остальное кладёт обратно. Накидывает куртку, берёт поклажу и исчезает в дверях.
Над рекой клубится туман. Несут её быстрые воды одинокие запоздалые брёвна. Торчащие обрубки топляков в вечернем мареве кажутся поднявшимися из воды утопленниками. Первые лучи восходящего солнца тянут свои руки из-за макушек елей, хватаясь за красноватое небо. Две фигуры спускаются к реке. Парень и Катька. Дремлет на воде паром. Звонко будит его удар молота по загрёбу, скрипят тросы, уплывает паром к другому берегу, там дорога поднимается вверх, на крутую гору, в другую жизнь…
Раннее утро, щедрое солнце заливает окна дома. Просыпается старуха.
Садится на кровати, медленно одевается. Встаёт, возится на кухне, гремит вёдрами, готовит питьё. Заглядывает за ширму — никого.
— Вот мерзавка! — Павлина качает головой. — Вот тебе, — причитая, беззлобно говорит она, накидывает байковый халат и спускается вниз.
С питьём идёт в хлев. Хлев — маленькая ветхая пристройка рядом с домом. Белая коза с жёлтыми отлежалыми боками радостно трясёт хвостом, встречает хозяйку. С козой Павлина говорит ласково:
— Сугревушка моя, любушка, Куколка.
Коза пьёт из ведра, хозяйка доит её, сидя на невысокой скамейке.
К центральной улице со всей деревни стекаются бабки со скотом. На широкой площади у сельсовета встречаются козы и овцы, радостно блеют. На скамейках сидят старухи, обсуждают последние новости. Павлина начинает разговор сразу с наболевшего:
— Катька моя дома не ночевала. Вернётся — убью.
Николаевна всплескивает руками.
— Укатила Катька твоя. В город. На станции видели её с Гришкой, — говорит сельчанка.
Павлина непонимающе смотрит, потом медленно растерянно кивает, хватается за сердце. Бабки вскакивают, хлопочут, достают валидол.
— Что ж это за жизнь такая, бабоньки, — причитает Николаевна.
Павлина молчит, перекатывает во рту валидолину.
— Вот такие девки нынче пошли… — шепчутся бабы.
— А сколько волка ни корми, вся в мать, — злорадно добавляет кто-то.
Вот и осень. Осень в северной деревне чёрная и тёмная. Тёмной становится река, разбухают берега. Чернеют избы, на крышах лежит невесёлое небо. В окна барабанит дождь, огород чёрен и пуст. Только рябина краснеет.
Старуха сидит за столом у окна, глядя на дорогу, размачивает сухарь в чае и пережёвывает. Похудела, постарела, осунулась — будто стала меньше.
Входит Николаевна. Следом за ней, опираясь на палку, ловко перескакивает через порог Евстигнеиха.
— От Катьки ничего? — спрашивает Николаевна.
Старуха молчит, внимательно раглядывая свои жилистые руки.
— Что за люди такие, не понимаю! Бабка на неё всю жизнь положила, а она, засранка! — отвечает за неё Евстигнеиха и колотит палкой по деревянному полу.
— Цыц! — грозит старуха.
Евстигнеиха замолкает, но всё ещё качает головой и шевелит губами, уже с утра приняла на грудь — такая у неё тоска.
— Послушай, Аля, — вдруг говорит старуха, — Куклу мою уводи. Коза она дойная, хорошая. Простилась я с ней.
— Может, передумаешь? — вздыхает Николаевна.
— Нет. Забирай. Нажилась я. Нету у меня ничего. Словно выжжено всё внутри. Горит и горит.
Вот и зима. Уснула торопливая река. Всё умерло. Валит густой тяжелый снег. Слепое северное солнце смотрит сквозь усталые грузные облака.
Николаевна идёт, пробирается по сугробам. Следом за ней семенит Евстигнеиха. У дома напротив дед Захар рубит дрова. Старый он. Прежде чем поднять топор, долго отдыхает, прилаживается. А когда попадается ему неподвластное полено, плюётся, откидывает его в сторону и принимается чистить снег.
— Здоровенько, Захар!
— Здрасте вам, девушки!
Николаевна достаёт с дверного косяка ключ. Ковыряется в замке. С трудом отворяет заледеневшую дверь.
— Пойдём поглядим, — зовет она.
— Не пойду, — отрезает дед.
— Страшно одним! — шепчет Евстигнеиха. — Вчера совсем плохая была, как бы не померла, — громче добавляет она.
— Дров хотя б принеси, — командует Николаевна.
Старики входят в сени, поднимаются в дом, заглядывают в комнату. Павлина лежит на кровати бледная, будто восковая. Николаевна подходит ближе, склоняется и прислушивается. Кажется, старуха не дышит. Евстигнеиха наблюдает поодаль. Захар застывает в дверях с охапкой дров.
— Катя, — вдруг шепчет старуха.
— Жива, молодец, — выдыхает Николаевна.
Евстигнеиха оживает. Подскакивает ближе.
— Все ждёт свою Катю! Да я бы эту Катю на порог не пустила, да если бы она пришла, дверь бы перед ней закрыла, — грозит Евстигнеиха клюкой.
— Кабы, кабы! Да кабы была у тебя такая Катя! — передразнивает её Николаевна.
— Раскудахталась, ни кола ни двора, а всё туда. Бобыль! — плюется Захар и ссыпает к печи дрова.
Евстигнеиха обиженно замолкает, вжимается в палку, моргает влажными глазами.
Старухины веки поднимаются.
— Каши тебе принесла. Поешь, — выдыхает Николаевна.
— Не надо, Аля, — ласково шепчет старуха. — Что продукты зазря переводить.
— Давай, давай, садись, — подступает Евстигнеиха.
Подруги помогают Павлине подняться, подсовывают под спину подушку. Николаевна кормит её. Старуха съедает несколько ложек и мотает головой, тяжело дыша.
— Девочки мои. Там, в яме, — картошка. Заберите всю, — просит она, — в сундуке — вещи приготовлены, откройте.
Николаевна послушно исполняет.
В ящике лежат старые, но совсем не ношеные платья, дочкины кофты, платок, дедова рубаха, а на дне — аккуратный узелок, перевязанный шерстяной ниткой.
— Там на гроб — красненькая, — продолжает Павлина, указывая на ткань. — В свёртке — всё, что надо. За иконой деньги на похороны. Хоронить знаешь где, не сбоку, а прямо посерёдке между Стёпой моим и Галей моей.
— Про то мы знаем, — поддакивает Евстигнеиха.
Павлина согласно кивает.
— Всё забирайте, милые. Ещё что. Зеркала занавесьте. Окна заколотите. Дом не продавайте.
Дед Захар возится у печи, оборачивается, смотрит на старуху и шмыгает носом.
— Ты что удумала-то? — закрывает сундук Николаевна.
— Из деревни — только на лыжах выбираться. Намучаемся мы с тобой! До весны хоть дотяни. Экий снег! — возмущается Евстигнеиха.
— Да чтоб тебя, холера, — ворчит Захар и шурудит в печи кочергой.
Евстигнеиха вздрагивает. Павлина знаком показывает, что хочет лечь.
— До весны должна дотянуть, — строго приказывает Николаевна, поправля одеяло.
Павлина отвечает ей тихо, словно сообщает большую тайну.
— Умерла я уже, Алечка. Вся. Как картофелина, что в землю бросили. Проросла она там, деток нарожала, сгнила совсем, успокоилась, а её зачем-то на белый свет выкопали. А она и не поймёт. Зачем она тут? Почему?
Весна. Проснулась река. Поёт подо льдом вода. С крыш летит капель. Солнце заливает крыльцо и окна дома. Нерешительно топчется на пороге Катя. Изменилась, волосы остригла. Дёргает дверь, нащупывает наверху ключ. Входит в сени, поднимается по лестнице. Видит лежащую на кровати старуху, бросается к ней и долго безмолвно рыдает.
— Катенька! — глаза Павлины внезапно открываются и, словно ощупывая жизнь вокруг, замирают на Катином лице, будто догадываются о чём-то важном и невозможном.
— Катя! — выдыхает она и оглядывает себя. — Что это я лежу!
От радости старуха суетится, охает и пытается сесть, но тело её не слушается, оттого она беспомощно взмахивает руками, словно гладит воздух. Катя помогает подняться, подкладывает подушки. Старуха, в одной нательной белой рубахе, растрёпанная, свесив босые худые ноги, сидит и улыбается.
— Катенька, — только и шепчет она, и по морщинистому лицу катятся слёзы.
— Я сейчас, — спохватывается Катька и выходит.
А возвращается с большим свёртком — белым и сопящим. Бабка только всплёскивает руками.
— Это Вера моя, — коротко говорит Катя, кладёт ребёнка на стол и разворачивает.
Девочка, нескольких месяцев отроду, пухленькая и здоровенькая, плачет, суча ножками и дёргая ручками.
— Это она голодная, — объясняет Катя. — Я сейчас.
Она передаёт ребёнка бабке, та принимает, отклоняясь назад дальше от края, чтобы не упасть. Катька выбегает во двор. Возвращается. Ставит сумки на пол, шустрыми привычными движениями мешает в бутылке смесь и протягивает старухе. Та кормит девочку.
— Гляди-ка, сосёт. Вот умница-то, — приговаривает Павлина и плачет. Поймав внимательный Катькин взгляд, стыдится своих слёз и объясняет:
— Это я от радости…
— Ба, ты прости, что так… Не вовремя это вышло всё. Я только жить начинаю, — как-то невнятно и сбивчиво говорит Катя, как на Богородицу, виновато смотрит на старуху с младенцем, словно ждёт чего-то или запоминает, и выходит на улицу.
Слёзы ещё катятся по щекам. У забора поджидает подержанная иномарка с водителем. Катька, торопясь, добирается до машины, открывает дверь и, глядя в окно, которое от слёз в глазах кажется мутным, командует:
— Поехали!
Девочка засыпает. Старуха смотрит на неё и на свои неуклюжие пальцы. Ей странно, что такие уже приготовившиеся умирать руки держат ребёнка так легко. Павлина даже отваживается переложить малышку ближе к стене. И кое-как, с большим трудом, ей это удаётся. Она заботливо подворачивает одеяло, глядит на Веру и бессмысленно улыбается.
Входит Николаевна. Видит сидящую на кровати соседку.
— Вот это да! — радостно всплёскивает она руками. — Ой да бабка! Ой да молодец! Мы уж хоронить тебя собрались!
— Тихо, Николаевна, — шикает на неё старуха.
И тут гостья замечает лежащий рядом живой комочек. Даже присаживается от удивления. Но растерянность быстро сменяется пониманием и радостью. Она прислушивается, приглядывается, её бойкие, сметливые глаза замечают сумки у порога, бутылку рядом со старухой…
— Вот так новости! Ой да бабка! — нараспев начинает она. — Когда это ты успела, Павлина? В подоле, что ли, принесла? — смеётся Николаевна. — Вот дед, вот Захар даёт! — продолжает она всё задорнее и громче. — А мы думали, она помирает!
— Тихо ты, окаянная! — строго одёргивает её старуха. И добавляет с гордостью: — Катя моя вернулась.
Несутся по небу невесомые, прозрачные облака. Как паруса, раздувает летний ветер висящие на верёвке пелёнки, ползунки. Во дворе старуха стирает белье. Ловко скользят по стиральной доске бабкины руки. Рядом в старой люльке-коляске спит Вера.
У калитки стоит Евстигнеиха, опирается на палку.
— Как ты это бельё стираешь так чисто, у меня руки больные, ничего не могут, а у тебя вон какое бельё белое! — причитает она.
— А ты его три, три, три! — отвечает Захар, выруливая из межутка на дорогу.
Он давно заметил Павлину и нарочно вышел с большой телегой, на которой трясётся и вздрагивает таз белья.
— Здравствуйте, девчата! — хорохорится дед.
— Здравствуй, Захар! — кивает Павлина.
— Привет, коли не шутишь, — отвечает Евстигнеиха.
А сама, завидев выбегающую из калитки собаку, шустро достаёт из кармана хлеб и кидает дальше от забора. Ещё несколько секунд боязливо оглядывается, успокоившись, бредёт прочь, опираясь на палку.
— Давай подсоблю, хозяюшка, — останавливается Захар напротив калитки.
— Сама справляюсь покуда!
— Самой-то только на покуда и хватит, а тебе теперь приказ — до ста лет жить, не меньше!
Девочка в коляске улыбается.
— Красавица ты наша, — любуется на неё старик.
И вот уже Павлина с Захаром идут по дороге. Бабка везёт в коляске Веру. Дед тащит на тележке два таза с бельём. Усмехаются встречные бабы, шепчутся, оборачиваясь.
— Ты погляди, Стеша да Пестеша, вчера ещё помирала, а сегодня уже деда захомутала, — нарочито громко говорят они.
— Трещотки, — беззлобно отвечает Захар и улыбается, налегая на телегу. — Не слушай, это они завидуют! Такого мужика отхватила!
— А я и не слушаю, Захар. Чего мне тебя слушать, ты мне не батюшко! — парирует Павлина.
Захар смеётся, Павлина — нет.
— И то верно, — довольно соглашается дед.
А река торопится, бежит.
Низко наклонившись, старуха полощет бельё, сверкают из-под тёмной юбки белые панталоны. А дед нянчится с Верой, качает коляску и поёт еле слышно старую военную песню. Не спит Вера и не плачет и на старческий Захаров голос отвечает открытой несмышлёной улыбкой, от которой ещё сильнее у Захара дрожит голос. А вода, подхватив белую душистую пену, тащит её далеко к середине реки, где течение несёт её ещё дальше. И кружит, кружит в водоворотах.
А для тебя, родная, есть почта полевая,
Прощай, труба зовёт, солдаты, в поход! —
слышится весёлый голос. Из Павлининого межутка кричит по округе песня, поёт гармонь. Дед Захар весело разводит руками, отчего ещё шустрее торопятся пальцы, еле успевая за быстроногой плясуньей. Хлопает в ладоши старуха. Притоптывают старые ноги. Крутится посередине двора девчушка, трёхлетний бесёнок, блестят хитрые глаза, раскраснелись щёки, мелькают в траве босые ноги, топорщится яркая юбка, собранная из разноцветных кусочков, как лоскутное одеяло.
Закашлявшись, замолкает Захар, тогда бабка хлопает в ладоши, не давая девчонке перевести дух.
— Зайка-зайка, попляши, будут ножки хороши!
Наплясавшись, срывается чертёнок с места и несётся в дом. Не успевает Захар убрать гармонь, как Вера уже выскакивает обратно с пухлым тяжёлым альбомом. Запрыгивает к бабке на колени и открывает старые, пожелтевшие страницы. Старуха надевает толстые костяные очки, висящие у неё на груди на верёвочке, отчего глаза её делаются большими, совсем детскими.
Мелькает на пожухших листах вся бабкина жизнь. Вот она, молодая, стоит у старой сосны, рядом ещё не хромая, но уже кривенькая Евстигнеиха. Дальше её Степан в гимнастёрке за рулём грузовика. Потом дочь Галя с Николаевной. Наконец, найдя нужную страницу, девочка останавливается и внимательно смотрит на большую портретную фотографию.
— Это мама твоя. Видишь, какая красавица, — говорит старуха и водит большим неуклюжим пальцем по волосам на картинке, словно гладит по голове. — И ты такая будешь.
Девочка всеми пальцами прижимается к лицу матери и повторяет:
— Мама, мама.
— А как ты мамку-то будешь встречать, Верочка? — спрашивает дед.
Девочка соскакивает с колен, важно кланяется, шустрая и весёлая. Делает реверанс, чуть было не падает, не удерживая равновесие.
— Правильно! — удовлетворённо кивает бабка. — Она же мама твоя.
Внезапно девочка останавливается, надувает губки, насупившись.
— Что стряслось?
— Не кружится, — говорит Вера.
— В чём неполадки? — встревает дед.
— Платье не кружится!
Верочка делает оборот вокруг себя.
— Они говорят, что у меня не кружится, потому что я всё за ними донашиваю.
— Кто они? — сердится старуха.
— Алькины девки!
— Ах, вот они что! — качает головой старуха.
— А ещё говорят, что у меня мамки нет.
— А ты что? — встревает дед.
— А я им отвечаю, что она на войне.
Дед прячет улыбку. Старуха не на шутку серчает.
— Ну, поглядят они у меня…
Вера спит за ширмой на Катиной кровати. Бабка сидит за столом. На столе — голубое шёлковое платье. Она режет его большими ножницами, какими стригут овечью шерсть. Шьёт юбку-солнце. Рядом — Евстигнеиха.
— Вот! Такая красота будет, что Алькиной Наташке и во сне не приснится! — суетится Евстигнеиха.
— Да, Галюшка не обидится на меня. Долго его берегла, Галин подарок. Сама не надевала и никому не отдала, — словно оправдываясь, объясняет старуха.
— Ещё и кофту сошьёшь! Пусть завидуют! — хорохорится Евстигнеиха. А потом добавляет: — Катька-то твоя и про дело не знает! Что, нету от неё ничего? — спрашивает гостья.
Старуха отрицательно мотает головой.
— Тяжело тебе! — понимающе вздыхает соседка. — Не молодая уже!
— Ох, Евстигнеиха, — беззлобно отвечает бабка. — Тяжело! Да я, может, только из-за Веры-то на свете белом и задержалась. Пока она есть у меня — я и живу!
— Может, и так, — соглашается Евстигнеиха. — Тебе видней. А как по мне — лучше одной бобылевать. В войну насмотрелась. В лагере как эти гады на глазах у мамок собаками их травили. Маленьких. — Евстигнеиха достает из кармана тряпицу, громко сморкается и хватается за палку, и стучит ей по полу. — Так-то. Никого не надо. Одной и жить, и помирать легче.
Входит Николаевна.
— Здрасте, бабоньки!
Ни Павлина, ни Евстигнеиха не отвечают. Лица их принимают жёсткое, наступательное выражение.
— Что?
Молчат, только зычно стрекочет машинка по отрезу ткани.
— Предатель! — не выдерживает Евстигнеиха. — Ты зачем такая жаба стала? И дети при тебе, и внуки! И старик твой! И зять! И коровы — три! Всю жизнь в довольствии за прилавком простояла! Чего тебе ещё надо?
— Да что? — недоумевает Николаевна.
— Зачем твоя Наташка над Верочкой смеётся? Зачем сиротой называет?
— Вот засранка, — вспыхивает Николаевна. — Я ей покажу!
— Вот и покажи, и сама язык придержи! А то вот этими ножницами… — не унимается Евстигнеиха.
Вбегает дед Захар и держится за сердце.
— Вот как припустил, шальной. Воды дайте, девушки!
Николаевна зачерпывает в ведре ковш. Дед пьёт.
— Цыганка моя бычка принесла! — наконец выдаёт он новость. — Вот заживём мы теперь! Всю зиму с мясом будем, — обращается он к Павлине. — Будет мяско!
Коза, бабка и Вера идут по просёлочной дороге. Бабка в нарядной голубой кофте. Вера в новой голубой юбке. У козы на рогах — голубая лента. Идут они важно, держат осанку, головы подняты кверху. У Веры в руках хворостинка, она деловито погоняет Куклу. Делает два шага и останавливается. Целует козу в лоб, в черную звездочку между рогов.
— Гляди, Кукла, гляди! — говорит она и кружится.
Коза довольно кивает. И снова все трое важно шествуют дальше. Верочка, как только видит кого-то на улице, бежит вперёд, обгоняет, разворачивается и кланяется.
— Здравствуйте!
— Здравствуй, хозяюшка! — здороваются соседки. Вера в ответ снова отвешивает старательный поклон и кружится изо всех сил.
— Привет, коли не шутишь, — добавляет она.
Идут они мимо дома Николаевны, особенно приосанившись. Вера запевает. Не поёт, а кричит. Отодвигаются занавески на окнах. Высовывается заспанное лицо Наташки, и тут же выглядывает в окно её неприбранная, не одетая ещё сестра. Завидев их, Вера кружится изо всех сил, летит её юбка голубым солнцем. Смотрят во все глаза девчонки. А Вера останавливается, показывает им язык и, приняв прежний благообразный вид, идёт со старухой дальше.
Накрапывает дождик. Пожухла трава, пожелтели листья, потемнела картофельная ботва. Закончилось короткое северное лето. Теперь ночью в поле вороного коня не видать. А днём лежит на деревне грузное свинцовое небо, прелое, как душное одеяло. Размякла под ним земля, разбухла, словно перезрелое сдобное тесто.
Бабка и Вера в огороде подкапывают картошку. Старуха шуровит лопатой. Вера перебирает мокрые комья земли, достаёт молодые картошины, радуется каждой и бросает в ведро. Бабка отрясает ботву. Когда попадается ей старая, сморщенная картофелина, отрывает она от неё маленькие прилепившиеся детки, бросает мелочь в ведро, а полусгнившие клубни аккуратно укладывает обратно в сырую яму и заравнивает землю.
Останавливается около них Захар.
— Труд на пользу, хозяюшки, — приветствует он. — Подойди, Павлина!
Павлина оставляет дела и направляется к калитке. Дед снова одет в гимнастёрку, на груди у него медали.
— Случилось что? — спрашивает Павлина.
— Не ругай меня и не смейся, — конфузится дед. — Я тебе по-простому скажу. Я уже почти пять лет один, а ты и того больше! Зима впереди, зачем нам на два дома жить? Давай по-людски будем, одной семьёй. Ты, да я, да наша Вера с нами.
Не смеётся Павлина и сразу не отвечает.
— У меня и печь крепкая! Колодец свой! И баня есть! И дом на века, не то, что твой, крыша скоро на пол упадёт, — собирает Захар по словам причины.
— Замуж меня, что ли, зовёшь? — наконец улыбается старуха.
— А хотя бы и замуж, что такого, — обижается дед.
Верочка стоит неподалёку и слушает. Подбегает к бабушке и шепчет:
— Соглашайся, баба. Он богатый. У него корова есть, и бычок, и чашки красивые!
Захар нервничает, кашляет в кулак.
А Вера дёргает бабку за подол, смотрит в глаза, словно новое платье выпрашивает:
— Баб, ну баб, пожалуйста. Ну, подумай…
— Нечего тут думать, — серьёзно отвечает старуха. — Только людей смешить. А вот баню можно истопить! — мягче добавляет она. — Глянь, Мичурин какой, — показывает она на Веру. — В тазу за год не отмыться.
— Баню, — словно что-то обдумывая, добавляет Захар. — Это можно.
И тут же Вера шустро поворачивается к деду и обнимает его испачканными в земле ладонями.
— Я тебя люблю! Вот вырасту, буду с тобой жить! — на ухо сообщает она.
По мостовинам торопится к маленькой крепенькой баньке Захар. За ним, отодвигая от досок высокую сухую траву, пробираются Павлина с Верой. Следом плетется на кривых коротких ногах кудлатая собака Лапка. Летит с неба мелкий дождик. Падает на деревянный помост и ложится на него мелкими серыми звёздами.
— Начнём теперь баню топить! — решительно говорит Захар, снимая замок. — Печь поправим! Что это я, старый дурак, раньше не собрался!
Дверь просела и протяжно скрипит. Старики входят внутрь. Вера остаётся на улице, играет с собакой. Треплет за заросшие густой шерстью бока.
В углах сруба от крошечного окна светится паутина, с потолка осыпалась побелка, под полком ворох сухих свёрнутых и почерневших берёзовых листьев.
Дед садится на скамью около полка.
— Надо же, — удивляется Захар. — Думал, я сюда до смерти не зайду. Вот ведь как устроен человек. В поле один на танк шёл, не испугался. На фрицев в рукопашную лез, — никакого страху не было. Вся грудь в орденах. А вот этот порог — семь лет переступить не мог. Мимо шел — и то внутри всё тряслось.
Павлина снимает паутину с окна, смотрит на деда, слушает.
— В тот самый день, — продолжает Захар, — я у него ведь утром спрашиваю, вот как сейчас, на скамеечке у дома сели мы с ним, я и спрашиваю — ну как, сынок, жизнь? А он кротко так отвечает: «Да на три с минусом, батя…» Я всё и думаю — зачем он такое над собой сделал… Я в баню вошёл, а он сидит — вот где я сейчас. Сидит — будто уснул, вниз только сполз, и головушка в сторону наклонена, только шея выпирает. Большая такая, как куль с мукой. Я к нему, — Колюшка, что, говорю… А он уже и не дышит. И главное ведь, большой такой, в два раза меня выше, а вся жизнь его на веревке с палец мой уместилась, — дед Захар потёр глаза и заплакал.
Во дворе Вера подходит к колодцу. Сделан колодец с любовью. На крыше сидит деревянный лебедь, прямо из клюва тянется вниз цепочка. Интересно Вере. Открывает Вера крышку. Заглядывает вниз. Долго старательно наклоняется за цепочкой с ведром. Скользят под ногами мокрые мостовины. Не достают до ведра руки.
— Так ведь бессмертных-то не бывает, — скупо добавляет Павлина, сметая пыль с полка, и смотрит куда-то то ли вдоль стен, то ли в саму себя.
— То-то оно-то, — соглашается Захар. — Только как-то не по-людски вышло. Он как бы вперёд прошёл, а мы с маткой остались. Правда, и она долго не зажилась потом… Я вот всё думаю, плохо я его на этом свете держал. Не уберег. А ведь наша родительская забота какая — детей на земле держать, от смерти загораживать…
Вера приносит к колодцу из дровеника скамеечку. Подставляет. Заглядывает внутрь колодца. Отражается в воде зыбкое северное небо. Качаются внизу облака. Интересно Вере.
— А я вот так думаю, — продолжает разговор Павлина, — это мы за них держимся, Захар. Пока мы им нужны, нас Господь и не прибирает. Вроде алиби у нас…
Ведро срывается с крючка, цепь стремительно разматывается. Раздается всплеск воды, подпрыгивает вверх в колодце небо. Вера дергается следом, выпускает цепь, вскрикивает. Лапка хватает девочку за куртку. Тянет вниз. Вера падает. Лапка заводится звонким лаем. Бабка выбегает. Дед за ней. Вера лежит у колодца. Лапка лижет ей лицо, машет хвостом. Старуха хватает девочку на руки. Баюкает, успокаивает, причитает.
Раннее утро. На низенькой старой скамейке в хлеву сидят бабка Павлина и Верочка. Спины их одинаково наклонены вперёд. Бабка доит козу, а Вера внимательно наблюдает.
— Ну, теперь ты давай попробуй! — говорит старуха.
Девочка пододвигается к козе ближе, берётся за вымя и повторяет за бабушкой движения, капли молока стекают в ведёрко. Ловко получается у Веры.
— Вот молодец, хозяюшка, когда научилась-то только!
— А я уж давно научилась! — хитро отвечает Вера.
— Это ж где? — недоверчиво спрашивает бабка.
— А в загоне у дедушки Захара бычка доила!
Старуха чуть было со скамейки не падает от смеха, из глаз брызгают слёзы, коза отходит в сторону и недоверчиво косится на хозяек. Девочка обиженно надувает губы. Успокоившись, Павлина спрашивает Веру:
— Вера, а бычок-то что?
— Ничто, — уверенно отвечает девочка. — Хорошо, только нету у него молочка ещё, маленький он!
Бабка продолжает смеяться.
Лежит тонкой паутиной снег. Но пока весела и игрива река. Ловко рассекает паром холодные воды. На нём бабка и Вера. Вера счастливая стоит у штурвала в каморке паромщика. Паромщик курит, глядя в окно, направляет руль в нужную сторону, а Вере кажется, что это она рулит. Бабка сидит на скамеечке, смотрит на приближающийся берег. Выплывают из кустов на той стороне кресты. В руках у бабки букет из бумажных цветов.
Вот и кладбище. Деревянная скамейка на двух чурках, одноногий покосившийся стол, рядом две могилки. У одной — голубой деревянный памятник с красной звездой, отчего его далеко видно. У другой — скромный алюминевый крестик.
Верочка сидит на скамье, а бабка протирает тряпкой оградку, сметает с креста снежинки.
— Вот, Стёпушка, Галюшка, — разговаривает она, — пришла Верочка вас проведать. Смотрите, какая красавица выросла.
Павлина протягивает Вере конфетку.
— На, помяни!
— Баб, — говорит Вера, разворачивая фантик, — а когда ты мне такие цветочки сделаешь, такие же хочу, красивые!
Старуха в испуге застывает.
— Ты что это говоришь, Вера. Такие цветы живым ни к чему!
— А мёртвым они зачем?
— А мёртвым память, посмотрят они, порадуются!
— Они же умерли, ба! А я их в вазу поставлю — вот их сколько!
— Цыц! — в сердцах и в страхе обрывает бабка.
Вера молчит какое-то время, а потом, словно догадавшись о чём-то, радостно спрашивает:
— Баба, а кладбище это от слова «клад», да?
Бабка задумывается, а потом с восхищением смотрит на девочку.
— Вот как придумала, ишь, мала, а как смекает! Да, голубушка! Когда человек умирает, его складывают в такую красивую красненькую коробочку, а потом закапывают. Вроде как клад такой. А потом приходят на это место, чтобы подумать о нём, повспоминать. Кто-то часто, а кто-то редко.
Вера кивает.
И снова зима. Прохудилось непрочное серое небо. Снег валит крупными хлопьями. Заметает всё вокруг. Высоки сугробы, занесены дома, засыпаны деревья. Павлина сидит у окна, караулит Веру, вяжет носки. Девочка во дворе, украдкой поглядывает на старуху, копошится в сугробе, засовывает снег в рот. Жадно ест. А снег всё идёт и идёт.
Ночь. Бабка склонилась над Верочкиной кроватью. В доме все: Николаевна, Евстигнеиха, дед Захар и молоденькая доктор.
— В больницу бы надо, — взволнованно говорит врач. — Воспаление у неё.
— Да как же, милая. Снег-то какой, господи. Из деревни только на лыжах выбираться! — причитает Евстигнеиха.
Вера со свистом всхлипывает.
Захар бросается к девочке, поглаживает лоб влажной тряпкой.
— Пить, баба, пить, — хрипит Вера.
Николаевна несёт стакан и бережно вливает в рот воду ложку за ложкой.
— Если до утра доживёт, — говорит врач, и голос её срывается, — может, ещё и есть надежда.
Долгая зимняя ночь. На кухне за столом сидят дед Захар и Павлина. Дед Захар совсем обессилел, стряхивает с лица слёзы. Старуха смотрит сухими невидящими глазами.
— Знаю, за что меня Господь наказывает.
Павлина оборачивается к Захару и говорит, словно на исповеди:
— Захар, ведь дочку свою Галеньку я сама в реке утопила. Сама вот этими руками в воду бросила!
— Ты что же это, Павля, наговариваешь на себя, — дед Захар перестаёт шмыгать носом.
— А правда. Вот никто не знает, а я знаю. Она у меня замуж так и не вышла — до сорока в девках засиделась. Видно, больно строго я её воспитывала. А тут пришла и говорит: «Мама, так и так, ребёночек будет у меня». А в тот год Степан мой умер, корова в лесу потерялась, нашли, а она хвост оборвала. А какая корова без хвоста, я заболела, тяжело было. Я и говорю ей — ты что, девка, самим-то как, без коровы-то не живали ещё, а тут ещё один рот.
Захар затёр глаза.
— А она худая была, — как на духу продолжает Павлина. — А тут раздобрела, поправилась… Я и про дело не поняла. Я ей: «Ты у меня без мужика не смей! Никого в роду у нас таких гулящих не было». А она мне только и сказала: «Мама, шесть месяцев уже…» Катька чернявенькая родилась, черноглазая. По деревне говорили, что от вербованного она, от зэка бывшего, что ли. В тот год их много в наши места понаехало. Тьфу. Позор какой. Я не поддержала никак, на руки не взяла, даже близко не подошла. Гордость не позволяла… Вот она и придумала. Далеко течением унесло. Через неделю только в Подкарельском нашли. К тому берегу прибилась.
Старуха замолчала. А потом, решившись на что-то, добавила:
— Теперь-то я поняла. Это я её раньше времени на тот свет снарядила. Так ей и сказала — ещё рот не нужен нам один! Я только ей сказала. Тихо сказала. А Господь услышал. И прибрал.
Старуха заплакала в голос.
Ночь. Бабка стоит на коленях перед иконой, опёршись о табурет. Беззвучно шевелит губами. Дед Захар сидит у кровати.
Утро. Старуха также стоит на коленях. Дремлет Захар. А Богоматерь сверху смотрит на девочку. Верочка сидит на кровати, свесив босые ноги, и улыбается.
— Ба, ба, — игриво зовёт она. — Пирогов хочу.
Старуха вскакивает, бросается к внучке, целует её всю от макушки до ног.
— Вот умница! Девочка моя! Пирогов захотела!
— Ну, заживём мы теперь! И будем жить долго-долго, — радуется Захар. — Ишь ты, малограмотная какая! — грозит он куда-то кулаком в направлении двери. — А они говорят — не выживет!
У знакомой калитки притормаживает автомобиль. Из него выходит Катя. Волосы аккуратно собраны в пучок. Осматривается. Всё по-прежнему. Только на верёвке сушатся застиранные детские трусики, носочки, колготки, кофты. А над ними — плещется и бьется невесомое летнее прозрачное небо. Гоняет по нему веселый пастух-ветер легкие облака, треплет белье. Розовыми, сиреневыми, белыми полосами расходится по грядкам молодая картошка. Словно часовые, стоят её крепкие ровные ряды по полям и огородам.
К двери прислонена метёлка. Катя нерешительно отставляет палку в сторону, шарит над дверным косяком, находит ключ в старом потайном месте и входит в дом. Замирает на пороге. Кукушка зычно тикает. Домотканые половички. Повсюду — её детские фотографии. Стёртые Верины башмачки приютились под лавкой.
Катя робко опускается на стул и плачет, прижимая к лицу перешитое Верино платье. Потом встаёт, рассматривает фотографии, выглядывает в окно. Видит вдалеке на дороге три фигуры — старуху в цветастой кофте, старика в робе и тяжёлых кирзовых сапогах и девочку в длинноватом, не по росту платье. Следом за ними плетется грузная собака с раздутыми кудлатыми боками. Переваливается из стороны в сторону, поднимая густую жемчужную пыль — давно не было дождя.
Катя выходит из дома, медленно идёт навстречу. Девочка, старуха и дед замечают её и останавливаются как вкопанные. Катя тоже замирает на полпути.
— Это мама твоя, — наклоняясь к девочке, шепчет старуха, указывая рукой на Катю.
— Как ты мамку-то свою будешь встречать? — говорит Захар.
Верочка отлепляется от стариков и бежит со всех ног к матери, спотыкается, падает, испачкав руки. Встаёт и снова бежит. За ней со всех ног торопится Лапка. Поравнявшись с Катей, даже не глядя в её сторону, Вера пробегает мимо, прямо в дом и прячется под кровать. Собака трусливо тявкает, поджимая пушистый хвост, и следует за Верой.
Старуха, Катя, Захар, Николаевна и Евстигнеиха сидят за столом. Вера — на бабушкиных коленях.
— Ну, за тебя, именинница! — поднимает стакан Евстигнеиха и косится на Катю.
Все чокаются и выпивают.
— Вот и восемьдесят годков тебе исполнилось, — добавляет Николаевна.
— За тебя, значит! — конфузится Захар.
— Это тебе, ба, — говорит Катя и протягивает Павлине пухлый конверт. Старуха молча берет деньги и кладет на стол.
— Ты насовсем или так, посмотреть приехала, — говорит бабка, не глядя внучке в глаза.
Катя, так же не глядя в лицо старухе, отвечает:
— Я за вами.
Бабка встаёт, отдает Веру Захару.
— Поздно уже, — говорит она.
Идёт за ширму, копошится, расстилает кровать.
Вера с любопытсвом поглядывает на гостью.
— Ой, что это я, — спохватывается Катя.
Достаёт объёмную сумку и вываливает на пол россыпь разноцветных игрушек. Девочка соскакивает со стула и прячется за деда, робко выглядывая из-за штанов.
Вечер. Вера спит. С новой игрушкой. Яркой и смешной. Бабка с Катей сидят за столом.
— Я теперь на работу устроилась. Постоянную. Деньги хорошие. Отпустили на два дня. Мне вернуться завтра надо, — говорит Катя.
— Не поеду, — отвечает Павлина, встает и забирается на высокую кровать к девочке. — Не поеду. И девку — не пущу! — отрезает она.
— Не пустишь, — выдавливает из себя Катька.
И вдруг вскакивает, бросается к старухе, наклоняется к самому ее лицу и смотрит каким-то загнанным, отчаянным взглядом.
— Что же ты, ба, — шепчет она. — Хочешь, чтобы она здесь, как я, осталась? Чтобы каждый мог в неё пальцем тыкнуть? Сказать, как её звать и как она на свет родилась? Ты хоть раз меня спросила, как я тут жизнь прожила? Щенок самый беспризорный с мамкой своей в сто раз больше, чем я, про мать понимает…
Катька уткнулась головой в бабкино одеяло, и плечи её затряслись.
— Я ведь не от тебя сбежала, не с Гришкой спуталась. Я ведь её убивать поехала. Думала — тихо сделаю, никто не узнает. Отмоюсь, чистенькой обратно вернусь. Я уже в больницу пришла, бумажки подписала. И там в этом коридоре, беленьком таком, прямом, я вдруг поняла. Главное самое поняла. Не важно, может, как ты родился, кто жизнь тебе дал. Главное, что есть она у тебя. А значит, ты можешь в любую сторону её повернуть. В любой день сызнова начать. Вот почему я в городе осталась. Работать устроилась. Учиться пошла! И теперь я не Катька Вербованная, как с детсва меня из каждого двора тут обзывали. Я теперь Екатерина Павловна.
Павлина впривстала, опершись на подушку.
— Прошлое в яму не кинешь. В землю не закопаешь. Прорастет. И свои семена даст. От него под лавку не спрячешься.
— Не спрячешься. Верно. Только я вот что думаю, ба. За прошлое себя простить надо, — проговорила Катька и, как маленькую, погладила по голове старуху. — Не я выбирала, как мне родиться. Не по уму Веру себе завела. Думала, она беда моя. А она вон как всю жизнь мне перекроила. Добром проросла. Я себя за то простила. И ты себя прости. — Катька обняла страруху. Встала и перебралась за ширму. — Я за вами приехала. Ты как знаешь. Не маленькая уже. А Веру я с собой заберу. Ей учиться надо. Правильно так.
Утро следующего дня. Катя, старуха, бабкины подруги, Захар стоят у машины.
— Как ты можешь так, Павлина, взяла бы и не пустила! — говорит Николаевна.
— Ишь, что придумала — ни слуху ни духу, а теперь дочку готовенькую, раз — и всё, увезла! — сердится Евстигнеиха.
Павлина молчит. Только скребет пальцами по ребрам. Захар незаметно держит её под руку, а сам, не прячась, вытирает слёзы.
Девочка сидит в машине.
Катя обнимает бабку, плачет. А старуха словно окаменела. Стоит и смотрит на прижавшееся к стеклу лицо правнучки. Катя садится за руль, гулко хлопает дверца автомобиля. Машина медленно ползёт вперёд, добирается до поворота и вдруг останавливается. Девочка выскакивает и бежит к старухе. И тут Павлину прорывает. Обе плачут. Вера изо всех сил вцепляется в ноги бабушки.
— Не поеду, не поеду, — кричит она.
Старушка опускается на колени. И что-то говорит, говорит. Девочка сначала не соглашается, мотает головой.
— Она же мамка твоя, — наконец произносит старуха.
Вера берёт в ладони лицо бабушки.
— Когда ты умрёшь, — говорит она сквозь слёзы. — Я буду думать о тебе не только на кладбище.
И девочка медленно, не оглядываясь, как взрослая, возвращается к машине. Три старухи и дед стоят и смотрят, как автомобиль ползёт по дороге и медленно спускается к переправе. Треплет ветер их седые волосы, выпутывает из платков пряди, топорщит рукава и юбки. От чего кажется, что еще чуть-чуть, и оторвутся старики от земли и полетят следом.
— Баньку бы истопить, — словно решив что-то, говорит Павлина.
— Вот это дело. Вот это я мигом, — радуется дед Захар.
— Ну, — кивают и соглашаются Евстигнеиха и Николаевна.
Утро несмело освещает фасад дома. Дед Захар в гимнастёрке и орденах, стоя на деревянной лестнице с молотком в руках, заколачивает окна. Сначала вдоль, а потом крест-накрест. Отчего дом делается слепым и невесёлым. Чернеют вокруг него опустевшие огороды. Отдыхает утомленная плодородием земля.
Николаевна деловито метёт двор. Рядом суетится Евстигнеиха. О её ноги трётся маленький косолапый щенок. Она треплет его за уши и доверчиво жмурится, когда он, словно кошка, вытягивает спину и ластится к ее сапогам.
На скамейке возле крыльца сидит старуха. Одета Павлина в голубую кофту и нарядную косынку. Рядом с ней стоит старая дорожная сумка, военный рюкзак и большой тряпичный тюк.
— Ну, вот и Семёнов день, — говорит Николаевна, отряхиваясь. — Бабье лето!
— Присядем, что ли, на дорожку, бабоньки! — подхватывает Евстигнеиха, опускаясь рядом с Павлиной, поднимая на колени и лаская ладонями непоседливого неуклюжего щенка.
— Нечего рассиживаться! Чай, не на тот берег собрались! — командует Захар. — На Семёна новоселье — будет счастье и веселье! — довольно усмехается дед, набрасывает рюкзак на плечо, берет в руки чемодан и тюк с бельем. — Пойдем в дом, хозяйка! — говорит он и, щурясь от солнца или от радости, смотрит на Павлину.
Павлина кивает.
Доброе осеннее солнце заливает крыльцо дома. Она подставляет его лучам свое старое лицо, и её глубокие морщины на лбу кажутся наполненными золотым сиянием.
Искрится воздух. Словно седые волосы, летят по небу серебристые нити паутинок, сплетаются в причудливые созвездия и светятся в золотой пыли, как звезды. Отчего короткие дни застенчивого северного бабьего лета кажутся особенно хрупкими, хрустальными, старушечьими.