Рассказы
Опубликовано в журнале Урал, номер 5, 2023
Евгений Каминский (1957) — поэт, прозаик, переводчик. Автор двенадцати книг стихотворений и нескольких книг прозы. Публиковался в журналах «Октябрь», «Звезда», «Нева», «Аврора», «Юность», «Литературная учеба», «Урал», «Волга», «Крещатик», «Дети Ра», «День и ночь», «Плавучий мост», «Зинзивер», «Дружба народов», «Новый берег» и других, в альманахах «День поэзии», «Поэзия», в «Литературной газете». Участник поэтических антологий «Поздние петербуржцы», «Строфы века» и многих других. Лауреат премии Гоголя за 2007 год, пятого всероссийского конкурса гражданской лирики им. Некрасова (2021) и журнала «Нева» за лучшую публикацию 2021 года. Победитель четвертого международного тургеневского фестиваля «Бежин луг» в номинации «поэзия» (2021). Живет в Санкт-Петербурге.
Похороны
Каждое утро проходную величественного гиганта индустрии я проходил под бравую песню: «Вот теперь и я рабочий, незаметный — ну и пусть! Очень даже, между прочим, этим званием горжусь!»
Ключевыми словами песни было незабываемое словосочетание «очень даже, между прочим». Идя с полкилометра до своего цеха, я вертел на языке это «очень даже, между прочим», пытаясь определить его на вкус. Вкуса не было, как у пластмассовой кости для фокстерьеров. Но это не главное.
Главным было то обстоятельство, что настроение у меня всегда заметно поднималось, поскольку моя работа у тисков с напильником в руках и горячим липким потом по всему моему цыплячьему телу в течение семи часов (а был я сначала слесарем-инструментальщиком второго, через четыре месяца третьего и через полгода — после курсов повышения при местном политехническом техникуме – четвертого разряда) сама собой становилась для меня «очень даже, между прочим».
Того, для чего я пришел на завод — стахановские рекорды, мартеновские плавки и рекордные показатели, — на заводе мне не досталось. Зато досталось нечто другое: коловращение в дружном коллективе инструментальщиков с неудержимым потоком пропахших солдатской казармой анекдотов, с игрой в домино в перекур, с мучительным выходом из кругов ада абстинентного синдрома с маячащей перспективой часам к четырем увидеть белый свет и тут же забыться среди милых сердцу корешей и «фронтовых подруг» в местном ресторане, кстати, единственном на весь городок с двухсоттысячным населением.
По прошествии месяца напряженного труда на инструментальном участке, где я безропотно и едва ли не в одиночку выполнял дневную норму участка по изготовлению копиров для газорезки, всякий раз испытывая позорную дрожь, когда Валера из ОТК, с вечными пузырями слюны на губах и изжеванным «Беломором» в зубах, обмерял штангенциркулем мое очередное, разогретое энтузиазмом изделие, мне было присвоено почетное прозвище «смышленый мальчик».
Наверное, потому смышленый, что не забывал накинуть на себя фуфайку, когда меня отсылали зимой на заводской склад за стальными листами или инструментом и я корячился два километра с поклажей, или когда мне доверяли мести мусор на семи ветрах перед цехом.
Довольно быстро мне удалось освоить сварку — электрод больше не прилипал к металлу, а я не хватал «зайчиков», и «однополчане» перестали шпынять меня, как шпыняли бедных пэтэушников, тихих, как сироты, слегка придавленных огромностью стоящих перед рабочим классом задач, заслуживших свою специальность в спецучреждении, а не получивших ее в отделе кадров завода, как я — по оценкам в аттестате зрелости.
Все чаще меня стали брать на «задания». Это были халтуры, которые получали наиболее матерые слесари участка от богатых заказчиков из итээров и прочих фраеров.
Самым распространенным заданием было изготовление железных оград для почивших в бозе, а также нержавеющих символов вечной скорби.
Мне доверяли варить ограды или вырезать из жести пятиконечные звезды (за изготовление нержавеющих крестов на участке не брались, вероятно, по идейным соображениям — большинство специалистов были убежденные материалисты). Правда, «левых» денег или выпивки мне пока не причиталось по причине моего малого стажа и довольно нежного возраста. И все равно я был доволен, поскольку работа была почти творческой. Памятуя об успехе решетки Летнего сада в глазах мировой общественности, я предлагал все новые и новые решения по обустройству мест скорби.
Достигнув в данном вопросе определенных успехов и обратив на себя внимание бригадира нашего слесарного Жукова, я однажды удостоился чести личного, с молотком и напильником, участия в траурных приготовлениях и даже в самом ритуале погребения.
Как-то утром на участок поступил заказ.
Необходимо было срочно изготовить небольшую ограду и стандартный пилон со звездой.
Мой тогдашний шеф — самогонщик из поселка Нурмы Аркадий Мартемьянович — позволил мне приостановить производство самогонного аппарата из нержавейки для какого-то сочувствующего Аркадию Мартемьяновичу сельсоветчика и переключиться на скорбное дело — благо человек я был уже бывалый.
Два слова здесь необходимо сказать о моем шефе.
Этот поселковый самогонщик был человек покладистый, с ослепительной улыбкой Фернанделя. Себя он уверенно называл дураком и никогда ни на кого не обижался. Каждое второе воскресенье месяца по радио поселка Нурмы, где Аркадий Мартемьянович родился и откуда никуда переезжать не собирался, председатель сельсовета предлагал всем поселковым самогонщикам до полудня сдать личные самогонные аппараты, в противном случае председатель грозился применить санкции в соответствии с законом. И первым к сельсовету с аппаратом под мышкой летел Аркадий Мартемьянович. Администрация радостно встречала у крыльца своего блудного сына. Что и говорить, с таким сельчанином можно было и дальше спокойно строить коммунизм.
Но уже в понедельник этот обаятельный Фернандель неутомимо трудился над созданием нового аппарата, более совершенной конструкции. Не столько законопослушность Аркадия Мартемьяновича, сколько его врожденная потребность в творческом процессе играла здесь решающую роль. У каждого нового аппарата КПД был всегда чуть выше, чем у предыдущего, и Аркадий Мартемьянович возбужденно сообщал заинтересованному собеседнику, что вот-вот добьется выдачи на-гора продукта исключительно кристальной чистоты.
Не протестуя против такого поворота судьбы, который, в сущности, не менял моего материального положения, поскольку и там и здесь мне причиталось лишь глубокое моральное удовлетворение, а все материальное скромно складывал себе в карман Аркадий Мартемьянович, я с энтузиазмом взялся за разработку дизайна ограды.
К работе были подключены почти все основные силы инструментального участка. В воздухе сильно запахло деньгами и выпивкой.
Помер кто-то из старейших и заслуженнейших нашего цеха. Говорили, что покойник по глупости напоролся на чертилку: воткнул ее в свой огромный живот на всю длину жала. А воткнув, так испугался, что закупорил образовавшуюся дыру пальцем и с круглыми глазами отпросился у мастера домой. По дороге потерпевший почувствовал себя настолько плохо, что ему пришлось выпить две кружки ларечного пива. Говорят, пиво и погубило его. Не туда пошло.
Звали усопшего Василий, и наш бригадир Жуков когда-то шустрил под его началом.
Народ на участке роился и жужжал, как голодные насекомые-кровососы на болоте. Только что ушла вдова усопшего, оставив аванс и еще кое-что для разминки. Наскоро прикончив кое-что и выхватывая друг у друга сварочный аппарат, коллеги, как говорится, лепили горбатого только лишь для того, чтобы быть занесенными Жуковым в список сочувствующих, со всеми обильно вытекающими оттуда последствиями.
Ограда, скорее напоминающая противотанковые заграждения, была возведена в рекордно короткие сроки, остроконечный пилон со звездой был на подходе. С заданием успевали справиться до конца смены. Назавтра была пятница, и нужно было еще рыть могилу в рыдающей ноябрьской земле.
Быть могильщиками вызвались слесари Зайцев и Тузов, а также их кореш Теря, приблатненный слесарь с основательно потертой обстоятельствами жизни головой, которую Верховный скульптор не посчитал нужным украсить затылком, по какому-то недоразумению носивший вполне благозвучную фамилию Зубов. Командовать должен был Жуков.
Взяли и меня — ведь кто-то же должен был вырыть могилу.
На кладбище я появился в оговоренные девять часов и стал ждать лопату. Скоро появилась довольно энергичная вдова и сначала протянула мне бутылку водки. Потом, пристально в меня всмотревшись, водку отобрала и со вздохом вручила лопату.
— Здесь, — сказала вдова, — а где остальные ребята, мужики то есть?
— Скоро будут, — ответил я, покраснев от неловкости, и без прелюдий стал вгрызаться в мерзлую землю, не поднимая лица.
К половине одиннадцатого пришли, поддерживая друг друга, Зайцев и Тузов.
— Где? — взревели они в унисон, как медведи-шатуны.
— Что где? Лопата, вдова? — спросил я и махнул в сторону, откуда уже спешила к месту погребения заказчица.
— Где? — взревели кореша повторно, уже в адрес вдовы.
Вдова засуетилась, мелко заюлила перед их испепеляющими взорами, стала говорить что-то насчет второй лопаты, которой пока нет, потому что кладбищенские могильщики жадничают.
Но взыскующие с такой яростью взревели в третий раз, что вдову тут же осенило, и она, довольно невразумительно оправдываясь и косясь в мою сторону, всучила им согретую на груди бутылку. Прыгающими пальцами Тузов сорвал бескозырку с бесстрастной головы «Столичной» и, крутанув бутыль в ладонях, заглотил половину содержимого бутылки из горлá. Другую половину осторожными глотками прикончил Зайцев.
Тузов подошел к яме и, оценив мою работу как вполне удовлетворительную, приказал мне перекурить. В забой спустился штангист Зайцев и стал мерно ухать отшлифованным мерзлым песком клинком лопаты. Тузов закончил переговоры со скорбящей, и та, сокрушенно качая головой, понеслась на крыльях долга в гастроном за новой партией топлива.
— Перекури, — повторил свое распоряжение Тузов, и я, хоть и не курил, взял у него беломорину — порядок есть порядок.
За полчаса Зайцев сделал больше, чем я за полтора. К лопате он меня теперь не подпускал, испытывая что-то вроде чувства вины.
Появилась скорбящая с двумя бутылками, докторской колбасой и половинкой черняшки. Заглянув в забой, Тузов дал общий отбой, и мы не торопясь потянулись к вагончику могильщиков, черневшему в зарослях плакучих кладбищенских насаждений и покосившихся крестов.
В вагончике топили буржуйку. Посреди неизвестного мне щербатого народа восседали бригадир Жуков и Теря. Меж ними шла неспешная беседа о несомненных преимуществах рабочего класса перед бездельниками и захребетниками из ИТР.
Изложение каждой своей отдельной мысли Жуков начинал с легкого разгона: «И ващще, собственно говоря…» — и далее по тексту мысли.
Теря же парировал любую мысль бригадира следующим словосочетанием: «Это самое, дело прошлое…» — и далее по сути возражений.
Жуков убеждал высокое собрание в том, что интеллигентов — дармоедов и филонов — рабочему классу кормить не резон, на что Теря с ядовитыми смешками — больше, чтобы позлить бригадира, — утверждал, что Жуков просто рылом не вышел, вот и завидует… Обличитель интеллектуального труда и его оппонент были уже очень теплые. Похоже, и тут сказывалось влияние вдовы.
Две бутылки разлили сразу на всех, и оказалось мало. Тузов одним движением глаз отправил вдову в сопровождении могильщика в гастроном. От глотка водки и щедрого жара буржуйки я благодушно пылал, сидя на ящике из-под стеклотары.
До подхода основных сил из гастронома один из могильщиков, как фокусник из цилиндра, извлек две бутылки «тринадцатого» портвейна. Разлили по емкостям. Выпитое я обильно закусывал докторской колбасой, благо никто из соседей не проявлял к ней интереса. Скоро появилось подкрепление из гастронома, и вдова, оставив высокое собрание, направилась в морг, где вот-вот должен был начаться доступ к телу.
Беседа, неизбежно замутившись, все шире, все полноводнее, с тугими барашками матерков, катилась к развязке, неизбежно разветвляясь на множество ручейков.
Позвякивая дарами, явилось посольство волхвов из соседнего вагончика, и братство коренных, а также новоиспеченных могильщиков загудело, закачалось, как море, ударяя в скрипящие стены вагончика.
За дверью, однако, уже сильно штормило, и я не отваживался высовывать туда нос в одиночку…
Мы что-то еще должны были сделать. Но только что???
Опираясь на горячие головы могильщиков и предметы обихода, медленно поднялся с места бригадир Жуков. Широта натуры и любовь к публичным выступлениям бурлили внутри его залитого выше ватерлинии организма, давили на пробку — искали выхода.
— Я должен им произнести, — указывая непослушной рукой за окно и спотыкаясь измученным языком об альвеолы, пытался сформулировать Жуков. — Мы же Ваську хор-роним!
Все заинтересованные лица, роняя незаинтересованных с табуретов на пол, поднялись со своих мест и вывалились из вагончика в ноябрьскую действительность.
Хлестало в лицо липким снегом, не успевшие умереть листья бешено носились по воздуху.
Впереди чернела сырая толпа. Жуков по воображаемой им прямой решительно направился к людскому скоплению. Зайцев хотел было схватить Жукова за рукав, но Тузов остановил его: мол, не надо, пусть, так даже лучше будет.
Впятером мы подошли к свежевырытой могиле. Рядом стоял заколоченный гроб, и могильщики уже заводили под него ремни.
Жуков раздвинул толпу бесчувственным плечом и встал над ямой.
— Вася был хорошим товарищем — наши верстаки рядом стояли. И ващще, собственно говоря, пусть земля ему будет пух-пером!
Эту небольшую неточность («пух-пером» вместо «пухом») Жуков допустил вовсе не по злому умыслу, скорей по причине своего уже порядком бесхитростного состояния. Однако присутствующие зашипели, закудахтали, в общем, возроптали так, что оратор, потеряв ориентацию в пространстве, съехал с горы скользкой глины и… упал в сырую могилу скороходовскими подошвами вверх.
Толпа охнула, кто-то зарыдал, а Теря, вскочив на бруствер, картаво крикнул: «Зарывай!» — и махнул рукой, как бравый командир своим артиллеристам.
Тут со скорбящими сделалось такое, что лучше об этом и не вспоминать, а лежащий вверх ногами Жуков возопил из могилы:
— Вы что, собственно говоря, не видите? Человек в могиле!
Могильщики и кто-то из разъяренных родственников покойного с едва сдерживаемыми матюгами принялись вытаскивать бригадира из ямы, а последний широко распахнутыми глазами смотрел на перевернутый мир, пытаясь вспомнить, откуда и зачем в него пришел.
То, что здесь хоронят не нашего покойника, я понял почти мгновенно, едва только увидел сигналящие нам из могилы бригадирские полуботинки.
Оставив бригадира на растерзание убитым горем родственникам чужого покойного, окольными тропами, спотыкаясь о предательские камни и коряги, то и дело падая в ноябрьскую грязь лицом, мы малодушно ретировались на товарную станцию, где, по предположениям Тери, должна была околачиваться в буфете одна знакомая «профура».
Смутно помню, как разливали портвейн по бумажным стаканчикам, как необъятная двуспальная женщина гладила меня, сомлевшего, по голове и все давила своей ножищей в стоптанном тапке на мою мокрую и уже немую ступню.
Только ближе к полночи, с остановками и длительными лежачими привалами, в условиях нулевой видимости я, истекающий жидкой грязцой, вернулся с товарной станции домой. Мама приняла меня как без вести пропавшего — со слезами радости на глазах. Еще не успев коснуться белоснежной подушки головой, я уже спал сном праведника.
Позже выяснилось, что Жукова у разъяренной толпы отбила вдова нашего покойника, на счастье проходившая мимо в глубокой печали под руки с заплаканными племянницами. Вдова так обрадовалась тому, что ей удалось в этот траурный день спасти живую душу, что даже засияла и отвела одеревеневшего бригадира к себе домой на поминки…
Шло время, а бригадир Жуков все не мог простить Тере того кладбищенского акта надругательства над собой. В нашей инструменталке нет-нет да слышалось возмущенное жуковское: «И ващще, собственно говоря, зарывать живого рабочего человека?!» На что Теря лениво огрызался: «Ладно, дело прошлое, пух-пером так пух-пером», — и захлебывался от смеха, призывая поддержать его веселье личный состав инструментального участка, от гудка до гудка склоненного над проектами нехитрых кладбищенских оград и нержавеющих символов светлой памяти о навсегда ушедших из гремящей трудовыми победами действительности в хмурое небытие вечности.
Падение Икара
Маленький, лысый, драчливый слесарь Зубов по кличке Теря. Кличка эта пришла к нему из телесериала: маленький, лысый и хитрый полицай Теря, валяющий ваньку с бесстрашной подпольщицей за линией фронта.
Итак, Зубов, то есть Теря. Идет по цеху в засаленной робе, с разметчицами флиртует (мат через слово), пэтэушников задирает, молодежь, пришедшую по зову сердца на завод из детской комнаты милиции, учит уму-разуму. Если что не по нему — петухом наскакивает (теперь уже каждое слово — мат), кулаками под нос тычет… Иной раз и непонятно, за что бочку на тебя катит. А просто так, на всякий случай. Надо Тере держать марку!
Уважает только слесаря шестого разряда Зотова, штангиста, обладателя грубой физической силы, за всегдашнюю возможность пострадать от нее, да стропальщика Зайцева с двумя сроками за плечами — за тихую ученость последнего. В драке, когда рядом надежные Зайцев и Зотов, Теря пытается примерить на себя роль пахана, однако в итоге всегда получает роль шестерки: угрожает, грязно ругается, рвет на себе рубаху. И только. Дерутся с неприятелем потом Зайцев с Зотовым — молча, с хрустом и зубовным скрежетом. Теря же только делает страшные глаза и бегает вокруг, подначивая. И, конечно, первым летит к сбитому с ног неприятелю, чтобы добить поверженного. Если же неожиданно получает в глаз, то визжит недорезанным кабанчиком, таким образом отпугивая обидчика, или же ловит его за руки:
— Ты что, ты что, мужик, шуток не понимаешь?
Слесарь Зубов почему-то уверен в том, что неотразим и пользуется успехом у местных крановщиц и разметчиц. Конечно, не у всех поголовно, однако, несомненно, у подавляющего большинства. Его плечи в присутствии предполагаемых обожательниц развертываются и едва ли не сходятся за спиной, как крылья буревестника перед бурей. Речь обильно украшается вензелями привокзального юмора, нестерпимых острот, над которыми он первый же и гогочет. И что удивительно, тут же находятся те, кто ему с подхалимской готовностью подхохатывает. Под этот услужливый аккомпанемент и держится, вероятно, в сознании слесаря миф о личном роковом обаянии.
До обеда Зубов обычно тяжело болеет. Пьет квас, принесенный в канистре пэтэушниками из горячего цеха, отдувается, держась за сердце. Зато после обеда он уже навеселе.
Зубов не женат и потому вполне может считаться для какой-нибудь веснушчатой разметчицы принцем на белом коне, даже несмотря на свои преклонные тридцать восемь лет. Однако того интересуют не веснушчатые разметчицы, а птицы высокого полета из числа цеховых крановщиц и неприступные твердыни со средним специальным образованием из технического бюро.
Как-то навострил Зубов лыжи на покорение очередной неприступной крепости в лице крановщицы Валентины из двенадцатого пролета, женщины серьезной и, кстати сказать, замужней, решительно орудовавшей под куполом цеха десятитонным краном. Был уже конец рабочей смены, время, когда рабочий народ пребывает в мучительном ожидании звонка, перебиваясь дешевым куревом да игрой в домино.
Теря, как было у него заведено, уже находился под впечатлением стакана в те благословенные времена еще трехрублевой «Московской» водки. Решить поставленную перед собой задачу амурного свойства он собирался прямо в кабине крановщицы, так сказать, на семи ветрах, среди парящих там сизарей.
Не знаю, какой разговор там, на седьмом небе, у них вышел, только сиганул Теря вниз с высоты пятиэтажного дома, раскинув промасленную фуфайку и роняя потертый кроличий треух с лысоватой головы, совсем как легендарный Икар с неба. Летел без единого крика, возможно, впервые с изумлением озирая индустриальную окрестность, гремящую грозным чугуном и звенящую сталью.
Как раз в это время по четвертому пролету цеха двигалась высокая комиссия в составе директора завода, начальника данного цеха, председателя его профкома, а также всевозможной мелочи от старшего механика до сменного мастера.
Первым пролетающего Терю заметил директор и с вытаращенными глазами воззрился на разом обмякшего начальника цеха:
— Почему это, мать-перемать, у тебя, Лев Александрович, люди в пролетах летают?
Начальник цеха, смертельно побледнев, отреагировал:
— Никак нет, Петр Иванович, не может быть. Да где он?
— Уже пролетел, мать-перемать. Ты у меня за это ответишь. Марш к месту катастрофы! — сказал Петр Иванович и, сверкая глазищами, излучающими угрозу, совсем как банковский броневик с дневной выручкой, направился к месту падения жертвы преступной халатности и произвола в отношении трудовой дисциплины.
Едва уловимым движением бровей Лев Александрович тут же услал сменного мастера и старшего механика к двенадцатому пролету, и те наперегонки кинулись спасать честь Льва Александровича и производственные показатели коллектива. Сам Лев Александрович уже знал (разглядел!), кто именно преступно нарушил воздушное пространство цеха в вертикальном направлении. Пока Лев Александрович вел Петра Ивановича со свитой к двенадцатому пролету обходными путями — совсем как Иван Сусанин польскую армию, по пути заглядывая за ящики и трубы, приподнимая листы кровельного железа и театрально при этом разводя руки в сторону (мол, нет, мои дорогие, не видать нигде этой самой Москвы), сменный мастер с механиком сняли стонущего и дико озирающегося по сторонам Терю с жестяной крыши вагончика экспедиции, куда рухнул неотразимый Икар, неся на своем лице огонь весомого аргумента крановщицы, которая теперь, бледная от ужаса, тоненько повизгивая, стремительно спускалась по лестнице крана на грешную землю и мысленно прощалась со свободой.
Снаружи Теря был цел. И поскольку руки и ноги его двигались, механик с мастером справедливо решили, что позвоночник у несчастного цел и что жить он еще наверняка будет какое-то время.
Однако надо было что-то срочно решать с Терей: процессия (комиссия!), несмотря на сусанинские старания начальника цеха, неминуемо приближалась к двенадцатому пролету. Теря лежал на чугунной плите и время от времени пытался уползти с глаз долой от обступивших его, сочувственно вздыхающих экспедиторш и стропальщиков, остолбеневших от такой человеческой живучести. Тут, раздвинув толпу своим внушительным бюстом, к чугунной плите прорвалась Валентина и бросилась на колени перед Терей. Видимо, не веря своему счастью, она вдруг заголосила что-то невразумительное.
— Ты чо, Валентина, не ори, падла… — бормотал Теря, постепенно отходя от шока. На него все еще действовала анестезия, принятая им во время обеда с Зайцевым напополам.
Как лютое вражеское войско, приближалась заводская комиссия, неся позор и уголовную ответственность отдельным высоким товарищам.
Срочно нужна была спасительная идея, гениальное озарение молодого подвижного ума, скажем, только что отмеченного дипломом о высшем образовании и катализируемого честолюбивым желанием поскорее продвинуться по службе — даже переступив через изломанное тело слесаря.
— Да ты пьян, Зубов! — вдруг торжествующе закричал сменный мастер — недавно появившийся в цеху молодой специалист, на что Зубов только застонал, не в силах сопротивляться такому напору.
— Отлично, — продолжал молодой человек, ликуя, — ты сам виноват, сам! Теперь тебя выгонят с завода. Сейчас я пришлю сюда медиков, и тебя освидетельствуют как алкаша. Так что отправишься без выходного пособия в двадцать четыре часа за сто первый километр, голубчик.
Со сто первым километром молодой подвижный ум, конечно, перегнул. Зубова, то есть Терю, следовало как можно скорее отправлять на гособеспечение в больницу, и вероятней всего — в реанимацию. Однако угрозы на несчастного неожиданно подействовали. Как всякий советский человек, генетически несущий ожидание возмездия за что угодно, Теря испугался: перестал стонать и лишь испуганно моргал, глядя на молодого человека.
— Но я тебя не выдам! — сверкнул глазами молодой ум. — Мы его не выдадим, правда, товарищи? Ты, гм… отличный работник, так сказать, хороший семьянин (?), и цех не хотел бы тебя терять. — Тут все удивленно переглянулись, а в задних рядах даже кто-то саркастически хохотнул. — Здесь, в нашем цехе, директор завода с комиссией. Они видели твой полет и сейчас придут сюда. Слышишь? Но мы тебя не отдадим им. Мы тебя спрячем. Товарищи, по местам. Вы ничего не видели, никто не упал с крана. Так и говорите, если будут спрашивать.
Народ спешно разошелся, а сменный мастер с механиком схватили Терю за руки за ноги и потащили несчастного между штабелей готовой продукции вон из двенадцатого пролета в тот самый момент, когда в конце его уже показалось высокое начальство, озабоченное падением анонимного верхолаза.
В большом цехе, где помимо всякого гражданского железа за перегородкой штампуют еще и что-то большое военного назначения, среди рабочего беспорядка и вполне объяснимого хлама всегда найдется потайное место, где можно припрятать что-то не очень габаритное и еще живое. Но беда была в том, что цех в этот день был подготовлен к приему комиссии и потому убран и выметен, а изделия на всем протяжении его производственных мощностей были сложены в аккуратные штабели. Так что Терю, еще живого и мучительно стонущего, решительно некуда было сунуть.
И мастер с механиком заметались, заюлили по сторонам со стонущим вещдоком на руках, как загнанные в угол карманники. И тут эстафетную палочку гениальности из дрожащих рук сменного мастера эффектно выхватил старший механик, тоже довольно молодой специалист, мечтавший о десятирублевой надбавке к Новому году.
— Майнай его сюда! — закричал он, указывая глазами на початую бочку с солидолом, — живей, уже идут.
Покряхнев от напряжения и едва не надорвав пупки, молодые люди ухнули обезумевшего от боли и неожиданности Терю в бочку с солидолом и тут же прихлопнули отверстие стоявшей рядом деревянной крышкой. Теря из последних сил по-звериному завопил из бочки, медленно, как в роковое болото, погружаясь в вонючий солидол, смягчивший, однако, очередное приземление Икара.
— Молчи, сука, или тебе крышка! — прошипели в унисон молодые люди и, надевая на лица улыбки верящих в коммунизм инженеров, направились навстречу комиссии.
— Вот видите, Петр Иванович, — говорил красный от психического напряжения и одновременно торжествующий Лев Александрович, уже поймавший два заговорщических кивка, — у меня в цехе такого просто быть не может
— Хочешь сказать, что мне померещилось? — грозно прищуривая правый глаз, пропел директор. — Павлов, — обратился он к председателю профкома, — ты тоже не видал парашютиста?
Павлов, испуганно глядя то на директора, то на Льва Александровича, моргал, мучительно подыскивая вариант ответа, который устроил бы обоих начальников, не нанеся при этом удара по профсоюзному движению. Стать между начальником цеха и директором завода, как между Сциллой и Харибдой, было выше его сил, хотя в нем и жила надежда, что кривая судьба может (если, конечно, захочет) при этом вынести его из-под удара. А вот нанести урон профсоюзам было смерти подобно. И он то бледнел, то краснел, как буденовский клинок на поле боя, закаляясь в горниле нового для себя номенклатурного уровня. Нет, понять, какой ответ будет для него меньшим злом, у него не было никакой возможности, однако после удушливой паузы, прожигаемый насквозь взглядами директора завода и начальника цеха, он начал потихоньку развивать следующий вариант ответа:
— Да, что-то неясное промелькнуло у меня перед глазами в районе двенадцатого пролета, но я не могу с уверенностью утверждать, что это был непременно летающий… — тут профсоюзный лидер замялся, подыскивая наиболее безопасное для себя определение, — представитель многомиллионной армии людей труда. В общем, что-то такое… стремительно сверху вниз с крана, но это, вполне вероятно, от перенапряжения, так сказать, истощенного организма. Фу-у.. — Павлов судорожно стер платком влагу со лба. — Вы же знаете, работа, одна работа…
— И у меня от перенапряжения? — иронично продудел Петр Иванович.
— И у вас, и у вас, — запели начальник цеха со специалистами, согласно качая головами, совсем как лошадки в цирке. — Себя же не щадите, по четырнадцать часов ежедневно мотаетесь по цехам!..
— Бывает, и по шестнадцать. Вот вы где у меня все, — директор положил свою широкую ладонь на свой крутой загривок, резко, но и с уважением к многострадальной директорской доле. — Эй вы, молодцы, пятаки сияющие, — обратился он к двум нашим героям, — у вас тоже в глазах мелькнуло от утомления?
— Так точно! — по-строевому ответили молодцы.
— Ну, добре, — сказал директор и поплыл к выходу, в глубокой задумчивости пожимая плечами.
За ним двинулась свита, отдуваясь и весело вращая глазами.
Из бочки Терю извлекла злосчастная крановщица, кусавшая в укрытии платок во время краткого пребывания у бочки высоких гостей.
Теря был жив. В бочке, куда его смайнали будущие руководители производства, он, к слову сказать, не проронил ни слова. Испуганно прислушиваясь к разговору директора с членами комиссии, он даже на время перестал чувствовать боль. Крановщица прижала его, липкого, к своей груди и благодарно стала искать на Тере то место, куда бы ей можно было припасть губами. Однако так его и не отыскала.
Теря сломал одну руку, одну ногу, два ребра и потерял часть передних зубов. Задним числом ему оформили отгул, потом, зафиксировав в районной поликлинике факт падения несчастного с балкона второго этажа в состоянии алкогольного опьянения, его лечили два месяца за счет профсоюза, посылая ему марокканские апельсины, грецкие орехи и соевые батончики, которые Теря выбрасывал голубям.
Все остались премного довольны.
Вот только начальник цеха все же объявил слесарю Зубову выговор за аморальное поведение в быту.
— Подстраховался, падла, — заметил Зайцев, как-то навестивший Зубова в больнице с двумя пузырями «Московской» водки.