Роман СЕНЧИН. В поисках странных сюжетов. Валерий ШУБИНСКИЙ. Двенадцать мыслей про Екатеринбург. Марина МОСКВИНА. Библионочь нежна. Сергей ИВКИН. Глазами проводника. Дмитрий ДАНИЛОВ. Какое мне дело до вас до всех. Дмитрий БАВИЛЬСКИЙ. Екатеринловск. Повесть о двух городах. Составление и предисловие Евгения ИВАНОВА
Опубликовано в журнале Урал, номер 5, 2023
Про славный град Екатеринбург разные писатели, которые бывали тут когда-то проездом на перекладных, успели понаписать достаточно гадостей в своих дневниках и письмах. Читая теперь эти всхлипы, чувствуешь, что авторы были явно не в духе, потому что многое сказано огульно или сгоряча. Хорошие причем писатели. Первым наехал на уездный городок Антон Павлович Чехов. Ужаснулся Пришвин. За словом в карман не полез начинающий артист Высоцкий, никак не предвидевший, что рядом с «Большим Уралом», откуда он слал свои филиппики, полвека спустя вознесется колосс с его именем на фасаде. Приводить те или иные выдержки нет смысла, цитаты легко отыскать.
Вот Мамин-Сибиряк, отец уральской литературы, тот был молодец, стал первопроходцем в формировании положительного образа края, как теперь говорят на заседаниях по развитию туризма. Его «летние экскурсии по Уралу», как называл их сам писатель, вылились в целую серию не раз переиздававшихся еще при жизни автора и публиковавшихся спустя годы книг: «По Уралу», «От Урала до Москвы», «По Зауралью». Путевые записки обретали форму художественно-публицистических эскизов, очерков, новелл и сейчас помимо всех литературных достоинств имеют важное историко-познавательное и краеведческое значение.
А не повторить ли нам… пройденное — по тропе, проторенной классиком, подумалось однажды. Тем более неумолимо приближалось, маячило на горизонте 300-летие (зоолетие, как шутили в Питере) уральской столицы. А повод всегда найдется.
В 2022 году Свердловская областная научная библиотека им. В.Г. Белинского закрыла Екатеринбургский книжный фестиваль в Белинке, заменив его более современной новинкой — ««Библионнале#наурале»» с разнообразной, на всякий литературный и читательский вкус, начинкой. И захотелось организаторам, чтобы новинка оставила что-нибудь для вечности после себя.
На Уральской индустриальной биеннале как поступают, к примеру. Устраивают арт-резиденции, приглашают художников — рыцарей-провокаторов акции и концепта. Они творят арт-объекты, инсталляции причудливые. Но биеннале закончится, цирк уедет, и ничего не остаётся от разборных конструкций прогрессивного искусства.
«Библионнале#наурале», вооруженная пером, пошла другим путем, который не вырубишь топором. Вознамерившись создать гипертекст о городе и в перспективе о его окрестностях силами специально приглашенных литрезидентов, здешних мастеров слова тоже, а также при участии приезжавших ранее гостей — посетителей культурных слетов-симпозиумов, «Библионочей» и прочих дней чтения.
Гипертекст «Путёвый журнал» должен был состоять из разножанровых автофиксаций целенаправленных впечатлений писателей в роли путешественника, который читался бы в любой последовательности и пересекался в неожиданных точках. В течение года постепенно складывался словесный портрет центра региона. Проникнутый личными ассоциациями, историями, воспоминаниями, рефлексиями невольных корреспондентов. Портрет не цензурируемый, не приукрашенный. Но адекватный, живой, сегодняшний.
В итоге получился совместный «Коллективный Травел׳Ok» с разбросом от нон-фикшна до репортажа, от коротких заметок до развернутых очерковых записей, стилизованных под дневник и далее по гипертексту.
И по поводу названия. Каламбур Де_Геннин места принадлежит поэту Сергею Ивкину, который круто оговорился при мозговом штурме. Расхожее «гений места» стало настолько заезженным, что превратилось в разбитую колею, у черта на рогах месиво, беляш с тестом. Приплести же отца-основателя с гордо поднятой местечковостью стало единственно прекрасным выходом из геолокации. Прости, Татищев!
Евгений ИВАНОВ
автор проекта
В поисках странных сюжетов
Роман Сенчин
Писатель, участник «Библионнале#наурале»
В Екатеринбурге я живу почти шесть лет. Но знаю его ещё плохо. Во-первых, живу с перерывами, уезжая надолго в другие места, а во-вторых, переехал сюда, мягко говоря, немолодым, и врасти в город получается сложнее, чем в юности.
Впрочем, любимые, а вернее, важные для меня места в Екатеринбурге появились.
Я живу недалеко от озера Шарташ, часто брожу по окружающему его лесу, вижу отёсанные камни, представляю себе, что раньше здесь был некий древний город. Становлюсь на время подростком, играющим в исследователя…
Бывает, специально езжу в «Городок чекистов», хожу по дворам, разглядываю странноватой архитектуры облупившиеся дома, тёмные окна в них; дворы всегда пустые, тенистые, жутковатые. Такое чувство, что там со мной произойдёт история, эти дома и дворы дадут мне сюжет…
Наверное, не буду оригинальным, если упомяну Харитоновский парк. В нём впервые я побывал лет в шестнадцать, когда путешествовал на электричках по Сибири и Уралу. Бываю часто и теперь, и тоже ощущение, что этот парк мне что-то важное подарит.
Тянет к себе дом Гайдара под громадой «Ельцин-центра». Странное соседство, странный сюжет может там родиться, чувствую…
А главное — я стал иначе воспринимать многие тексты Андрея Ильенкова, Анны Матвеевой, Алексея Сальникова, Евгения Касимова, когда поселился в Екатеринбурге. Они для меня по-настоящему ожили.
Двенадцать мыслей про Екатеринбург
Валерий Шубинский
Литературный критик,
лауреат премии «Неистовый Виссарион» (2022)
1. На что похож Екатеринбург для петербургского взгляда? На Москву, уменьшенную в десять раз. Екатеринбург убеждает в том, что Москва, многократно уменьшенная, стала бы вполне пригодна для жизни.
2. В каждом хорошем российском городе есть своя архитектурная фишка. Самара — это модерн, Новосибирск — конструктивизм, Томск — деревянная архитектура, Тверь или Кострома — губернский классицизм. В Екатеринбурге же есть понемногу всего, и это смешение прекрасно.
3. Екатеринбург — город древней индустрии. Это единственный город, где на улицах выставлены старинные станки, и это оказывается не менее загадочным и волнующим, чем статуи богов или кости мамонтов.
4. Екатеринбург — город, в котором удивительно смешаны масштабы. Исеть, на взгляд петербуржца и тем более волжанина, — река из царства лилипутов. Она, конечно, шире Оккервиля, но уже Охты. Но по ее берегам проходит широкая набережная для променадов, а за плотиной начинается пруд, окруженный небоскребами. Здесь город похож уже не на Москву, а на Чикаго.
5. Екатеринбург и Петербург — единственные в России города камня. В Петербурге камень заложен в само название. В основе же Екатеринбурга и вообще уральской цивилизации — камень сумасшедший, расцветший всеми цветами радуги, оживший и чувственный, даже похотливый.
6. Екатеринбург — город прекрасных частных музеев. Я был в четверых, два из них созданы Евгением Ройзманом1. Уральская индустрия — плод казенно-частного партнерства, но сейчас ценно то, что создано без казенных денег. По крайней мере, есть надежда, что из этих деталей не собрать автомат Калашникова.
7. Екатеринбург — столица уральского рока, но почему-то здешние люди любят рок ленинградский. Чтят и поют не Башлачева, не Бутусова с Кормильцевым, а Цоя.
8. У Екатеринбурга есть жестковыйный старообрядческий бэкграунд. Это ощущается.
9. Екатеринбург вообще жесткий город. Здесь нет гламура, нет расслабленности южных краев, где бедность компенсируется по крайней мере климатом, нет легкомысленного хипстерства. У здешних людей, кажется, непростой опыт. Здесь всё говорится прямо и договаривается до конца.
10. Екатеринбург — город множества поэтов, актеров и художников, стихийных каббалистов, извлекающих божественные искры из суровой уральской жизни.
11. По названию Екатеринбург — вроде как жена Петербурга. Но это странно, потому что дух обоих городов — чисто мужской. В отличие от Москвы, которая — барыня: иногда добрая барыня Марья Романовна, иногда и Салтычиха. Екатеринбург же — мужчина: резчик по камню, металлург, геолог. И даже бывший браток, перевоспитанный Ройзманом и проводящий экскурсии в Музее невьянской иконы. Но среди екатеринбургских поэтов много прекрасных женщин.
12. Все большие повороты новейшей русской истории связаны с Екатеринбургом. Это место гибели последнего царя, отсюда пришел первый правитель послесоветской России. Возможно, так будет и дальше.
Библионочь нежна
Марина Москвина,
Писатель, хэдлайнер Библионочи в Свердловской области (2022)
Если вы не бывали в Свердловске,
Приглашаем вас в гости и ждем,
Мы по городу нашему вместе,
Красотою любуясь, пройдем…
«Свердловский вальс».
Музыка Е. Родыгина, слова Г. Варшавского
День первый
В аэропорту Кольцово встречал меня поэт Сергей Ивкин, ответственный за коммуникации Белинки, распахнутый всем ветрам, чья доброта, чистота и начитанность еще спасут этот мир. Впервые увидевшись, мы обнялись, как родные братья. Влюбленные — он в Олю, я — в Лёню, спустя пять минут мы уже знали друг о друге всё.
— Я так боялся вас прошляпить, — говорил Ивкин. — Я еще никого никогда ниоткуда не встречал, вы у меня первая!
Мне подали ослепительно белый лимузин, и, когда я восхитилась его девственной белизной, водитель Василий Анатольевич строго спросил:
— А вы поверите, что этому автомобилю десять лет?
Нет, ни за что бы не поверила, как не могла поверить в то, что Ивкин прочитал все мои незатейливые произведения. Но оказалось — не просто прочитал, он передавал их из рук в руки, всячески рекламировал, да еще оглашал на сон грядущий сыну Даниилу «Путешествие Атрика и волшебника Кникса», и они оба радостно балдели от их приключений, хотя Оля, более трезво глядящая на этот мир, неодобрительно замечала:
— Что за ерунду ты читаешь?
Пришлось Ивкину книгу «Моя собака любит джаз» втюхивать своим детям — втайне…
В первом своем письме ко мне он писал: «Расскажу, как впервые услышал ваше имя. Мне было 17 лет. Моя сестра взяла в библиотеке книгу «Моя собака любит джаз» и прямо на автобусной остановке стала читать вслух «Дерево моё сучковатое» — о том, как пожарные старым дедовским способом тушили горящее дерево. На фразе «По когтю узнаю льва» сестра захлебнулась в хохоте и слезах. А со спины её попросили: «Продолжай». Я взял книгу и стал читать дальше. Люди на остановке никуда не уезжали. Стояли и слушали до конца. Я думал, что такое бывает только в кино. Любимой книгой у меня пока остаётся «Гений безответной любви». Жду новый роман…»
Клянусь, таких встречающих я просто не встречала. Ты расправляешь плечи, поднимаешь голову, и где-то в глубине души рождается надежда, что ты не напрасно снашиваешь свои соломенные сандалии.
Водворив меня в шикарный отель, устланный персидскими коврами («Елена Сергеевна Гармс любит, чтобы все было по высшему разряду!»), он пригласил меня во вьетнамский ресторан, где мы заказали диковинные вьетнамские деликатесы, а кофе нам захотелось — не вьетнамского, а нашего, русского, уральского! Ивкин ненадолго скрылся и в любимой кофейне поблизости раздобыл два огромных стакана роскошного рафа.
Почувствовав полноту экзистенции, мы сделали попытку остановить прекрасное мгновенье. От старшего внука я недавно заполучила айфон и с энтузиазмом «чайника» бросилась реализовывать себя как портретиста. Сергей сел в отдалении и мечтательно глядел вдаль, я фотографировала его то в фас, то в профиль — с нависшими над его головой разноцветными бумажными фонарями. Вскоре обнаружилось, что на большинстве портретов фигура Ивкина окутана непроглядной мглой, как будто это не ответственный по коммуникациям Белинки Сергей Ивкин, а какая-то Тень отца Гамлета.
В свою очередь он сфотографировал меня на скамейке рядом с зайкой, которого бросила хозяйка. Это представляло собой душераздирающее зрелище, тем более я была знакома с первым мужем Агнии Львовны — Павлом Барто, милым детским поэтом-орнитологом, под чьей фамилией она обрела свою мировую славу, и как-то однажды в гардеробе ЦДЛ он пожаловался мне, что Агния грозно требует от него сменить фамилию, так как поэт Барто на этой планете может быть только один, вернее, одна!
Второй мой портрет Ивкин снял на нулевом километре Свердловска.
— Такое впечатление, будто я снимаю Туве Янсон! — сказал Сергей.
Потом мы гуляли по Плотинке и любовались на Исеть, которую я приняла за Урал-реку, до боли знакомую по былинным песням о Чапаеве.
День второй
Утром вышла на улицу и увидела Ивкина в обрамлении двух Лен — зеленоглазой красавицы Гармс и Елены Соловьевой в синем платье с коралловым ожерельем. Всей компанией отправились обедать в ресторан «Высоцкий». Мы с Яной Вагнер, писательницей, которую поклонники прозвали «русский Стивен Кинг» за особую крутизну сюжетов, — расположились у окна и с высоты обозревали Екатеринбург земной и небесный. Мы пили прекрасное вино и распевали «Белла Чао», переведенную на русский язык Сергеем Ивкиным этой ночью:
— Bella, ciao. Bella, ciao. Bella, ciao. Ciao. Ciao!
При этом Елена Сергеевна Гармс — как Михаил Кутузов на Бородинском поле — разруливала предстоящую «Библионочь»: где у нее игра на гучжэне от Школы Конфуция плюс тайцзы, где любительское объединение «Хороводы мира», тут знакомство с персидским языком — от каллиграфии до грамматики, здесь настольные игры на испанском с натуральным живым мексиканцем…
День разворачивался по плану Ивкина, означенному вчерашней смс-кой:
«12.55 до 14 обед в “Высоцком”. С 14.30 — Музей наивного искусства. Потом открытие в Белинке и ваша речь на 2 минуты. Выступление в 20.00. После него интервью газете и вольная программа…»
«Библионочь» стартовала чисто по-уральски — народной застольной «Степь да степь кругом» про замёрзшего в степи ямщика, с чувством исполненной молодым аккордеонистом. В самый пронзительный момент, где «а жене скажи, пусть не печалится…», мне позвонили из московского издательства «Детская литература» — с просьбой напечатать в хрестоматии для дошкольников и младших школьников ряд моих произведений… по складам. Я обещала обдумать это заманчивое предложение.
В зале, где собиралась публика на мое выступление, у книжного прилавка меня встретила прекрасная Елена Бушуева, бард и менестрель. Обнаружив, что главный герой романа «Три стороны камня» художник и у него есть медведь, она преподнесла мне бушведя, так Лена зовет медведей, сшитых ее золотыми руками, и назвала его в честь моего героя — Ильей Матвеичем Золотником.
Публика была заинтересованная, читающая. Два картинных человека в зале особенно привлекали мое внимание, чем-то родственные моим эксцентричным героям: на первом ряду сидел эффектный мужчина во всем черном — в непроницаемых черных очках, будто сошедший с экрана из фильма «Men in black», работающий на неофициальное правительственное агентство, регулирующее деятельность инопланетян на Земле, защищающий землян от отбросов Вселенной. И убеленный сединой джентльмен в ковбойской шляпе, остроносых ботинках, подпоясанный широким ремнем, все пальцы у него были унизаны драгоценными перстнями. Услышав о моем путешествии в Гималаи, он спросил, ночевала ли я одна в горах.
— Нет, — отвечаю, — одна я даже не смогла бы отыскать Белинку, хотя сверни за угол — и ты тут!
— В таком случае можете считать, что вы не были в горах, — заявил он, — иначе вам бы явился Дух Гор, и вы бы никогда в жизни уже не смогли забыть об этой встрече!
Сказать, что мы с Ивкиным были в ударе, — ничего не сказать, слева от меня раскинулись книги моего мужа — уральца Лёни Тишкова — «Даблоиды», «Водолазы», «Черный юмор для белых и цветных», фантасмагорические существа — из его снов и фантазий, справа — собрание моих сочинений… И с каким удовольствием я пополнила его мифологическим, странным, смело можно сказать, эпическим романом «Крио» о моих предках — удальцах и героях и неутомимых возлюбленных, каких уже днем с огнем не сыскать. А также дзенскими историями о мудрецах в миру — «Мусорной корзиной для Алмазной сутры» и хулиганской книгой баек и анекдотов «Танец мотыльков над сухой землей».
Когда мы триумфально закончили встречу, ко мне выстроилась очередь подписывать книги — новые — «Три стороны камня» и недавнее — девятое (!) издание «Собаки любит джаз», старые и раритетные экземпляры моих романов, «Гений безответной любви», выпущенный в начале века екатеринбургской «У-факторией»… Мы фотографировались, братались, обнимались, пока Сергей не спустил меня с небес на землю.
— Марина, — сказал он деловито. — Над вами уже не ваш портрет.
После чего ликующе объявил в микрофон:
— Какие звезды сияют сегодня на нашем небосклоне! А сейчас перед вами выступит еще одна звезда, еще более яркая, — писательница Яна Вагнер!
День третий
Пока я давала интервью газете «Курган и курганцы», в гостиницу пришел Ивкин. Оказывается, после выступления Яны он живописал ее портрет, что потребовало огромного напряжения сил. К тому же Яна в знак восхищения и в целях излечения Ивкина от бронхита щедрой рукою плесканула ему коньяка. Сергей выпил, ночью не мог уснуть. А чтобы остановить мыслительный процесс, поскреб по сусекам и — в общем-то непьющий — выпил водки, оставшейся от каких-то знаменательных в жизни событий. С трудом проснувшись, Ивкин надел душеподъемную красную толстовку, черно-белый талес и отправился на встречу со мной.
Планов громадьё: конструктивизм Екатеринбурга и пространная экскурсия по музею авангарда. Оба мероприятия предполагали немалый энергетический ресурс. Наш проводник по конструктивизму Катя, например, призналась, что несколько дней перед экскурсией вообще не выходила на люди, накапливала коммуникабельность.
Басовитая, корпулентная, в сером джинсовом жилете, она даже напугала Ивкина своим появлением, хотя он не подал виду. Уверенно повела нас Катерина дорогами конструктивизма, превознося до небес бесстрашных и свободных архитекторов Гинзбурга, Пастернака, Прохорова, вдохновленных идеями Ле Корбюзье, и костеря на чем свет стоит варварскую реконструкцию, бульварное оформление старых добрых фасадов, оплакивая снесенные шедевры архитектуры.
Перед нами проплывали обшарпанные дома-корабли, дома-коммуны с их мощной экспрессией, соединением грузного и легкого, прямого и округлого, бетонных блоков и непредсказуемых оконных проемов, ритмом и контрастом, таинственными оптическими эффектами, движением воздуха и солнечных лучей, переходами, замкнутыми дворами и плоскими кровлями…
— Раньше считали, что эти дома-пароходы, дома-самолеты, «тракторы» и «серп-и-молоты» лепились на скорую руку, «из говна и палок», — она говорила, — а вот поди ж ты — стоит сотню лет, голубчик, и радует глаз понимающего человека.
То, что мы с Ивкиным именно из таковских, она не сомневалась (я ведь сама выросла на такой же крыше первого московского небоскреба — Дома Нирензее в Большом Гнездниковском переулке!).
Стремительно расцветала сирень, жара сменялась диким ветром, слепящее солнце — тучами, конструктивизму все это на редкость шло: облупленные стены, осыпающаяся штукатурка, покосившиеся аутентичные ограды, дверные ручки, косяки…
На Ленина, 52, перед первым подъездом, мы с Катей наткнулись на крупный уральский самоцвет — то ли змеевик, то ли серафинит, зеленый с просверками. Катя не могла пройти мимо: камень был прекрасен, а у нее хобби — она мастерит украшения. Ивкин даже выразил готовность приобрести у нее для Оли ожерелье, манившее своим названием «Cинюшкин колодец». (Из этой затеи ничего не вышло, поскольку Оля заметила, что такие украшения надо носить с индейским убором воинственных ирокезов…)
С трудом оторвав от земли придорожный валун, Катерина несла его на руках, продолжая гимн конструктивизму. День клонился к закату, мы валились с ног, но Ивкин, как джентльмен, забрал ее неподъемную ношу и положил к себе в рюкзак.
С этим булыжником мы поднимались на восьмые этажи без лифта, вылезали на крыши, восхищались истоптанными лестницами и покоцанными перилами, бесконечными коридорами и шмелиными ячейками мастерских…
Пока в одной из таких кают художница Наталья Хохонова не устроила для нас выставку авангардной живописи.
А надо сказать, Наталья в свои живописные полотна включает каменные фрагменты, как, например, родонит — в бороду сказочника Бажова.
Тут Ивкина осенила гениальная идея:
— Дорогая Наташа! — торжественно сказал Сергей. — Ваша подруга Катя принесла вам подарок, — с этими словами он вытащил из рюкзака бесценный самоцвет и преподнес его Хохоновой.
— Ну, что ж, — вздохнула Катя, ошарашенная его коварством. — Пожалуй, как подарок он тоже хорош…
Теперь нам оставалось встретиться только с Шигирским идолом, древнейшей деревянной скульптурой на земле. Мне показалось, тот немного оживился, завидев Ивкина. Какая-то возникла рифма в форме их голов, что я и запечатлела на снимке.
— Да, это то, чем я занимаюсь, — написал потом Ивкин во «ВКонтакте», — снимаю вечность…
P.S.
— Сергей, — сказала я, — завтра не провожайте, отсыпайтесь. Меня забросит в аэропорт Василий Анатольевич.
И мы обнялись, как два саньясина, как люди на Пути, которым еще встречаться и встречаться в будущих жизнях.
P.P.S.
Два мероприятия, намеченные Ивкиным, ему не удалось вместить в мой приезд, — Музей андеграунда, где целый день напрасно ждал экскурсовод, но Катя не выпустила нас из объятий конструктивизма, и… премьеру «Тараса Бульбы» у Николая Коляды…
P.P.P.S.
«Эх, зря я не поехал вас провожать, — писал мне уже в Москву Сергей Ивкин. — Попал на тренировку по пожарной безопасности!»
Глазами проводника
Сергей Ивкин
Поэт, экскурсовод Библиотеки им. В.Г. Белинского
Слышать пространство, в котором живёшь, начинаешь, когда дорогой гость просит показать ему самое интересное. И открываются два пути: вспоминать или врать. И граница между ними — неразличима.
Сорокалетний разгильдяй
У каждого города есть «гений места», для каждого горожанина свой, с которым выходишь на диалог, как бедный Евгений со статуей Петра в «Медном всаднике». Или выпиваешь, как герои советских андеграундных песен со статуей Вождя. Например, Пермь — вечная девочка, чей возраст не угадаешь, да и не решишься спрашивать, в глазах — тоска и обида, но улыбка и макияж всё скроют. Сидишь с ней рядом на берегу речки Стикс, в тени Соловьиного сада, старательно не замечая морщинок. Челябинск — пожилой интеллигент, которого хорошо помотало жизнью, но он сохранил и чувство собственного достоинства, и спортивную форму. Он предложит тебе чистую лавочку с обратной стороны здания Университета. И приведёт в компанию стаю воробьёв. А вот Екатеринбург мне всегда виделся сорокалетним разгильдяем, старательно делающим вид, что вполне себе устроился в жизни. Я достиг нужных возраста и настроения, чтобы слиться с городским «гением», водить гостей по своей земле.
Ария кулика московскому гостю
В Кольцово мне неуютно. Родной аэропорт видится иллюзией: нет его на самом деле, ты стоишь внутри абсолютно голых стен, а на них специальными лазерными лучами проецируют магазины, кофейни и других прилетающих-отлетающих. Необходимо найти нечто настоящее, уцепиться за эту вещь и успокоиться. Я подошёл к воротам прибытия, взялся обеими руками за металлический поручень, огораживающий зону выхода, и приготовился ждать. За моей спиной постепенно собирались встречающие. Но я стоял самый первый, вглядываясь в расходящиеся и сходящиеся створки, в чёрный квадрат явления из Москвы. Видел, как незнакомые люди радовались, махали руками и распадались на световые блики. Через пятнадцать минут я уверовал, что на самом деле я не опознаю писателя Марину Москвину, столичного гостя «Библионочи» в Библиотеке им. В.Г. Белинского, Марина пройдёт мимо, так же растворится в солнечном свете, косо падающем через высокие окна.
Не узнать Марину оказалось невозможно. Она явилась — и я понял: Марина — не иллюзорна. Её необходимо незамедлительно обнять, чтобы осознать: всё вокруг — настоящее, никакой Майи нет изначально.
Всякий кулик желает выплеснуть на гостя максимально большой ушат впечатлений. Профессиональный гость привыкает к бурным демонстрациям болотной жизни и только смиренно кивает. Марина достигла в своих путешествиях следующего этапа: она аккуратно корректирует изливаемые потоки счастья и гордости, чтобы все окружающие могли выразить свою радость жизни в самом лучшем болоте в равной степени. Так время от времени во время пути из аэропорта Марина придерживала мою речь, чтобы и водитель — Василий Анатольевич — мог рассказать про свою белоснежную машину и о том, как изящно он нас перемещает по шахматной доске состоящего из сплошных пробок города.
Зайка моя
В первый вечер решили ограничиться ужином и небольшой прогулкой. Вьетнамский ресторанчик «ВьетМон» позволяет проносить напитки с собой. И я принёс из ближайшего «Скворечника» два хвойных рафа. Рафы меня научили пить в Сибири, после чего я перестал жалеть деньги на горячие напитки. Дорого, но надолго. Иной кофе я забываю через десять минут, а вкус рафа остаётся с тобой, словно пёстрая птица Говорун. Сидит на плече и время от времени аккуратно клюёт в макушку. Интерьер в ресторане — кунгурский фестиваль воздушных шаров: лампы под потолком круглые, пёстрые, и всё время блазнится, что они меняются местами. Кухня сдержанная, но сытная. Еда здесь — повод к беседе, то, чем делишься, что разделяешь.
Далеко идти не хотелось. Ограничились центром города, поскольку появился хороший ориентир: памятник Зайке Агнии Барто возле Девятой гимназии. Ресторанчик расположен внутри «гусениц» Дома-Трактора. Ниже по улице — Дом-Комбайн, в котором шуршит письмами Главпочтамт, а рядом с ним плита Нулевого километра Свердловской области. Скверик с печальным изобретателем радио — Александром Поповым (Маркони ему разум мутит). Весь в татарских орнаментах Дом Севастьянова, которому Священный Синод не позволил носить золочёные купола. Так дом и меняет время от времени расцветку фасада, всё не может определиться с костюмом. Плотина с красивой горизонталью городского пруда, которую рассекает одинокий Дом-Пароход. Набережная Рабочей молодёжи с маленькими аристократическими домиками. Девятая гимназия, мечтающая стать Хогвартсом. Ещё один скверик возле гимназии: несколько скамеек среди зелени. На одной из них сидит бронзовый заяц размером с откормленного спаниеля и стоит раскрытая книга размером в две библии Гутенберга:
…Под дождём остался зайка.
Со скамейки слезть не смог.
Весь до ниточки промок.
Автор этих строк, детская писательница Агния Барто во время Великой Отечественной войны жила в эвакуации в нашем городе по адресу ул. 8 Марта, дом 1.
Марина села рядом с зайцем, обняла его. И душа моя успокоилась: я выполнил свою жизненную миссию, «передал солонку», свёл вместе два разных детских мира.
Методом зондажа
А наутро был Музей наивного искусства.
Оказывается, проще добавить филиал к государственному музею, чем создать частный. Тем более частный музей («Невьянская икона») в городе уже есть. Потому официально Музей наива — филиал Екатеринбургского музея изобразительных искусств, а в понимании горожан — тайный филиал «Арт-птицы». Такой «ласковый телёнок». Но это и хорошо. В нём спокойно и уютно. Четыре постоянных зала и сменная композиция. Я лично иду каждый раз к въедливому Языкову и мечущемуся Коровкину. Но каждый посетитель прижимает к сердцу своё: Марина фотографировалась на фоне сюжетных ковров, а прилетевший через неделю после неё из Петербурга Валерий Шубинский остался неравнодушен к лысяковской «Полине». После Музея наива идти в основную экспозицию ЕМИИ скучновато, но просто необходимо им привиться перед нырком в бездну Музея андеграунда.
В Музей андеграунда с Мариной мы не попали. На следующий день, в воскресенье, нам на двоих сделали приват-экскурсию по свердловскому конструктивизму. Да, приезжающие в Екатеринбург отмечают невероятные следы роскошного деревянного модерна. Но мы сами к ним относимся прохладно: этого добра в Новосибирске и Томске намного больше, а вот такой ассортимент строгого конструктивизма — только у нас. Конструктивизм растворяется в буднях, его воспринимаешь как должное, потому по нему нужно именно водить, о нём рассказывать, подчёркивать детали. Наша гид Екатерина Сосунова вела тайными тропами, сверх лекции мы получили шопинг в художественной галерее «ПоЛе» и встречу с Шигирским идолом (его грубая копия украшает третий этаж здания пристроя библиотеки им. Белинского; на самом деле нам показывали конструктивистские круглые лестницы, но запомнили мы идола). Весь маршрут Екатерины кружил через неприметные арки, задние дворы и полуразвалившиеся заборы. Зато заборы были аутентичные, начала тридцатых годов. И ручки на дверях подъездов из того же времени. И на табличках сохранились двойные запятые (крылья ангела?) вместо твёрдых знаков.
Ленина, 52 — это сразу Дом-Квартал. По нему одному можно бродить только час. То залипаешь на вынесенных наружу лестничных маршах, то на фонтане-кораблике, каждый год отстраиваемом и расписываемом горожанами заново. Естественно в отведённые полтора часа экскурсии мы не вписались, плюнули на тайминг и пошли за нашей Катериной, куда поведёт. И завела она нас в мастерскую к Наталье Хохоновой, в другой Дом-Музей, в «Ячейку Ф», в мастерские художников, на прямой переход между домами, курилку под звёздным небом, на прогулку по крышам.
Наталья, как и её муж Борис, совмещает живопись с материальными предметами. Словно учитель Ильи Золотника в романе Марины Москвиной «Три стороны камня»: расплющил золотую концертную тубу о холст и сделал своего ученика навсегда из музыканта живописцем. Борис вплетает своим девам на холстах натуральные косы, а Наталья, напротив, выращивает своих «лаписов» из структуры камня. Без пристального вглядывания и не различишь: где ещё полированный камень на холсте, а где уже масло. Да и на чисто живописных вещах ловишь себя, что пытаешься посчитать, сколько слоёв открылось в представленном зондаже (теперь я знаю, как называются сплетения облупленной краски на металлических покрытиях). Нет, все слои пишутся одновременно, это на стенах, лестницах, перилах мастерских видны срезы времени. И на стенах, и на холстах — многочисленные стикеры, печатные и рукотворные.
«Забег в ширину. Такое, знаете: бордельеро»
Прощались мы с Мариной суетно, не навсегда. Надеюсь, что так и сложится. А следующая вечерняя прогулка велась мной по параллельной улице — Малышева. Валерию Шубинскому нужен был конкретный адрес. Сейчас рекламы в городе стало меньше. Но первые этажи ведущих улиц пестрят «входными группами», цифр над ними не разглядеть. Проще открыть навигатор в телефоне и идти по нему, чем читать углы домов. Но всесильный интернет легко корректируется, и не узнать сегодня, какой именно дом был Американской гостиницей, а какой — борделем. Да, Художественное училище им. Шадра, создателя слогана «Булыжник — орудие пролетариата», не может располагаться в бывшем борделе, только в гостинице. Но мне-то учителя в ДХШ при училище в девяностые годы рассказывали иначе. Мол, чехи свою Чехословакию придумали, именно когда курили на угловом балконе борделя, на пересечении нынешних улиц Малышева и Розы Люксембург. А гостиница стояла напротив. От неё остался только один корпус. С магазином «Аметист» на втором этаже. Второй корпус снесли. Именно там и останавливался Чехов. И наблюдал спросонья, как в полночь мимо него в июле по улице, посыпанной солью, соревнуются в скорости резные сани с подвыпившими удалыми купцами. Но дома нет, табличку повесить некуда, вот и сделали монтаж. И сами в него поверили. А может, мне учителя набрехали. Кто в чём уверен?
Тема городских борделей вообще животрепещущая у гидов. Это необходимая специя в прогулке. Когда меня водили по ночной Самаре, именно бывший бордель покорил изяществом фасада. В Челябинске рядом с действующим борделем расположен самый облюбленный литераторами ресторан. Хоть сейчас назначай его уральской «Веной». Екатеринбург более стыдлив, отводит глаза.
Нет универсальных экскурсий
Зато хороша в плане городских мифов Площадь 1905 года. Посвящённая не Кровавому воскресенью, а собственным нашим массовым беспорядкам и их властному урегулированию, — на Урале своих отцов Гапонов хватало. В начале 20-х годов, после отступления из Екатеринбурга армии Колчака, новые власти осушили пруд и обнаружили тайник с двумя миллионами мексиканских долларов золотом. На эти деньги общественным решением замостили площадь, поставили памятник Вождю вместо первоначального памятника Александру Второму Освободителю. Между Царём и Вождём на том же месте успели отметиться «Ванька Голый» (Памятник Освобождённому труду) и бюст Карла Маркса. И ещё заложили Дом горсовета, превратив Торговую площадь просто в улицу. Дом горсовета, нынешнюю Администрацию города, достраивали в несколько этапов, потому декор её напоминает о «зондаже» и «стикерах», с которыми работает художник Наталья Хохонова. Вот мы с Валерием Шубинским вдвоём в сумерках и щурили сквозь очки наши интеллигентские очи, вычитывая, кого советские отцы города решили разместить на фасаде главного здания. Справа — светила культуры: изобретатель паровоза Черепанов, писатель Решетников, композитор Чайковский, писатель Мамин-Сибиряк, изобретатель радио Попов, академик и горный инженер Карпинский. Слева — маяки революции: формальный глава РСФСР и председатель комиссии по созданию первой Конституции Свердлов, комиссар Малышев, пропагандист Вайнер, матрос Хохряков, контрразведчик (коллега Бажова) Валек, начдив Азин.
Впрочем, и гость может открыть город его хозяину. В Музей андеграунда на Добролюбова, 4, я направился без особых ожиданий. Но Валерий многих представленных художников знал лично или пересекался через одно рукопожатие. И потому я шёл за ним, раскрыв рот, и слушал, слушал. Цой, Митьки, Сидур, Зверев… Вообще в холодные подвалы Музея андеграунда надо ходить исключительно компанией, чтобы долго и вдумчиво разговаривать, спорить, ссориться и мириться на фоне невероятной палитры эстетических и идеологических поисков. А в соседний с ним Музей Эрнста Неизвестного — только в одиночку. Даже без проводника. Замирать и медитировать на каждый скульптурный объект.
А ещё есть музей камня «Планета». На Чернышевского, 7. И не только уральского камня. Якутия, Дальний Восток, множество частных коллекций. Туда с детьми. Чтобы учиться снова смотреть на мир вокруг себя восхищённым взглядом.
Каждого гостя тащишь по новому маршруту. Неизменны только памятник Человеку-невидимке у входа в Белинку и Большая клавиатура на берегу Исети. Но инженера ведёшь к огромным чёрным механизмам на Плотинке. Литераторов — к памятникам Остапу Бендеру и Кисе Воробьянину. Художников — на Метеогорку. Нет универсальной экскурсии. Екатеринбург похож на разбитое зеркало в трубе калейдоскопа: шевельнёшь — через секунду вокруг тебя новый рисунок реальности. И словно в Кольцово, ищешь незыблемые предметы. И незыблемых людей.
Какое мне дело до вас до всех
Дмитрий Данилов,
Писатель, поэт, драматург,
председатель жюри премии «Неистовый Виссарион» (2022)
Вечер 3 июня у меня получился поистине прекрасным. Я прилетел в Екатеринбург, заселился в гостиницу (по-новому она называется, кажется, Savoy, а по-старому — «Центральная»), и мы с Леной Соловьёвой пошли обедать в небоскрёб «Высоцкий», позже к нам присоединился Евгений Иванов. Из тамошнего ресторана, как известно, открывается фантастический вид на Екатеринбург. Наконец, только в четвёртый приезд мне удалось по-настоящему рассмотреть этот город. Процесс еды и выпивания то и дело прерывался фотографированием, потому что очень трудно было оторваться от этого нереального вида (к тому же это был просто идеальный летний солнечный вечер).
В общем, мы чудесно посидели, я вернулся в гостиницу и предался своему обычному занятию — бесцельному блужданию по интернету. Случайно наткнулся на знакомую мне ещё с детства песню «Какое мне дело до вас до всех» из советского фильма «Последний дюйм». Ещё тогда, в детстве, меня поразил глубокий и какой-то очень странный тембр голоса Михаила Рыбы. И вот сейчас я снова услышал эту песню и, как говорится, запал. Прослушал её несколько раз. Удивительный голос и удивительный текст — совершенно нелогичный, даже абсурдный, местами производящий впечатление набора слов. И в то же время в этом коротком и вроде бы почти бессмысленном тексте сказано чуть ли не вообще всё о человеке, о жизни и смерти. Да, вот как-то так. Почему так получилось — неизвестно (как и всегда бывает с настоящим искусством).
Я понял, что должен что-то об этом написать. Вышел из гостиницы, купил в соседнем закрывающемся ресторане бутылку самого популярного русского народного напитка, вернулся в номер и, прихлёбывая напиток, написал вот это стихотворение.
Какое мне дело до вас до всех
Тяжелым басом гремит фугас
Ударил фонтан огня
А Боб Кенне́ди пустился в пляс
Какое мне дело до всех до вас
А вам до меня
Мы смотрим новости
Мы смотрим новости
О военных действиях
Мы обсуждаем
Военные действия
Мы высказываем
Свои мнения
Кто-то думает
Что одни правы
А другие виноваты
Кто-то думает
Что всё ровно наоборот
Кто-то считает
Что всё это сложная
Геополитическая игра
Кто-то полагает
Что всему человечеству
Скоро придёт конец
Трещит земля как пустой орех
Как щепка трещит броня
А Боба вновь разбирает смех
Какое мне дело до вас до всех
А вам до меня
Кто-то говорит
Что во всём виноваты англосаксы
Кто-то говорит
Что во всём виноваты русские
Кто-то говорит
Что во всём виноваты
Влиятельные семьи
Европейских аристократов
Кто-то говорит
Что во всём виноваты
Евреи
Ты что, дурак совсем
Какие евреи
Да, евреи
А кто-то считает
Что во всём в мире
Вообще во всех бедах мира
Виноваты китайцы
Но пуля-дура вошла меж глаз
Ему на закате дня
Успел сказать он и в этот раз
Какое мне дело до всех до вас
А вам до меня
И люди продолжали обсуждать
Кто виноват и кто прав
И кто всё устроил
И кто будет
Главной жертвой
И вдруг услышали
Эту песню
Эту странную песню
Этот неестественно
Глубокий голос
Эти странные слова
Про Боба Кенне́ди
Правильно ведь
Ке́ннеди
Люди услышали эту песню
Прислушались
Классная какая песня, да
Да, офигенная
Что-то в этом есть
Это что, советская?
Надо же
Как это смогли
Тупые совки
Такую хорошую песню
Придумать
Офигеть, да
А голос какой
Давайте ещё раз послушаем
Давайте, ребята, выпьем
Ну, ну, что ты там
Хлюпаешь носом
Давайте, давайте выпьем
Простите солдатам последний грех
И, в памяти не храня,
Не ставьте над нами печальных вех
Какое мне дело до вас до всех
А вам до меня
Молодые люди, простите
Бар закрывается
Да, да, уже уходим
Сколько там с меня
Три тысячи, ого
Ни хрена себе
Ну, ладно
А песня хорошая, да
Офигенная песня
А чаевые
Можно по карте
Да, хорошо, спасибо
Какое мне дело до вас до всех
Да, действительно
Красиво, красиво
Даже не верится
Что в совке такое сделали
Не слышал, не знал
До свидания, да
Спасибо, спасибо
Всего доброго
Ну, давай, да
Давай
Не, я к себе
А ты куда?
Могу через тебя проехать
Да, давай, хорошо, спасибо
Пока, чуваки
Давайте, давайте
Хорошо посидели
Давайте
Тяжелым басом гремит фугас
Ударил фонтан огня
А Боб Кенне́ди пустился в пляс
И Фёдор Ермолов пустился в пляс
И Богдан Кириленко пустился в пляс
И Войцех Ковальски пустился в пляс
И Ласло Фаркаш пустился в пляс
И Тудор Попа пустился в пляс
И Жан Леруа пустился в пляс
И Пабло Суарес пустился в пляс
И Тим ван Дален пустился в пляс
И Тор Бьерндален пустился в пляс
И Аки Мацуо пустился в пляс
И Вэньмин Чжао пустился в пляс
И Ринат Ахметзянов пустился в пляс
Все они вместе пустились в пляс
В страшный совместный пляс
Какое мне дело до всех до вас
Какое мне дело до всех до вас
А впрочем, ладно
Чего уж там
Не стоит сходить с ума
Какое мне дело до вас до всех
А вам до меня.
4 июня 2022 года
Екатеринловск
Повесть о двух городах
Дмитрий Бавильский,
писатель, арт-критик,
литрезидент ««Библионнале#наурале»»
Обычно жители провинции вроде моих родных челябинцев приезжают в соседний Екатеринбург по каким-то конкретным надобам, доступным лишь в метрополии.
Ну, там, в консульство, к офтальмологам в Федоровский институт, не опоздать на чартер из Кольцово, в оперу или к Коляде, из-за чего сам город как таковой расползается до смазанной панорамы, схваченной беглым взглядом, либо упирается в тупик цели.
Высокомерие коренного челябинца понять легко: когда третий город федерации находится слишком близко (меньше двухсот км), значит, там примерно все то же самое, что и у нас, разве что за исключением метро. А его, ну, подумаешь, невидаль, в столице Южного Урала тоже копают. Рано или поздно запустят, конечно, чтоб не хуже, чем у других.
Челябинцы охотно делятся на две противоположные, московско ориентированные и питерски ориентированные партии, но определяться отношением к тому, что к нам ближе всех других городов, кажется странным. Избыточным, что ли…
Зря. Большое видится на расстоянии, и значение Екатеринбурга лично мне удалось разглядеть только после переезда в Москву. Из нее все прочие столицы и города выглядят какими-то равноудаленными. Кроме Питера и, кстати, Ебурга — как стихийно образовавшегося анти-Питера, между прочим.
Надо сказать, что Екатеринбург активно выделяется на общем фоне российских городов своеобразием «сурового стиля» (не путать со «звериным стилем» Перми) — собственного четкого и концентрированного образа существования, развивающегося по оригинальной траектории. Что вроде бы и отличает «мегаполис» от прочих населенных пунктов с повесткой, навязанной извне (общим уровнем интеллектуального или цивилизационного развития).
Когда Екатерина Шульман2 говорит об «особой политической культуре» Екатеринбурга, она имеет в виду как раз своеобразие местной повестки, возникающей именно из гения конкретного топоса.
«Столица», как известно, это «сто лиц»: Екатеринбург — столичный центр, так как здесь существует и развивается особая культурная среда. Да, есть тут сообщество, способное сохранять и удерживать на плаву инициативы и жесты культурных героев, развивать их, не давая уходить в песок литературным или даже театральным, музыкальным свершениям, не распылять достижения родных художников и прочих гениев.
В Челябинске такой среды нет, а значит, нет ни памяти, ни статуса мегаполиса, у моей исторической родины все еще впереди. Екатеринбург близко, как тот локоть, но его все равно не укусишь. Непонятно только, что является первопричиной культурного самостояния соседей — обилие институций, которые ведь в Советском Союзе насаждали по типовому плану, обеспечивая все регионы, области, края и республики примерно единым набором музеев, театров, творческих вузов и не менее творческих союзов, или же — «человеческий потенциал», заполняющий инфраструктуру искусства потоками собственных достижений…
Короче, что первичнее, курица или яйцо? Институции, требующие определенного уровня грамотности горожан, или же горожане, насыщающие то, что построено поколениями — от публичных библиотек до танцевальных групп, — оригинальным и незаемным творческим содержанием?
Вот бы узнать. Понять и определиться. Кажется, разобраться в этом можно, лишь приостановившись в своем прагматическом беге, увидев Екатеринбург на скорости «пешего шага» ровно таким, какой он сегодня и есть.
*
Восприятие города сильно зависит от точки входа в него и, соответственно, угла (ракурса) обзора: когда едешь по делам — чаще всего выхватываешь из сценической темноты небольшой окоем прямо под электрической лампой. Одно дело провести все свое екатеринбургское время где-нибудь на многоэтажной окраине, и совсем иное не вылезать с Бродвея.
Я заезжал в Екатеринбург на поезде и на самолете, но больше всего на автобусе, конечно. Раньше важнее всего мне была связка между автовокзалом и улицей Малышева с редакцией журнала «Урал». Воспоминания настаивают на том, что вокзал размещался в «тенистом уголке» малоэтажной сталинской застройки, крепко ассоциирующейся теперь с Театром Коляды из-за больших витринных окон магазинов с монументальными верхними арками, — такие дома, намекающие на геометрию кварталов, спрятанных во дворах, заросших густой народной жизнью, в родном Чердачинске разбросаны по окраинам. В основном в старой части ЧМЗ, ЧТЗ и Ленинского, из-за чего Свердловск казался мне зачастую еще одним Чердачинском, правда, чуть немного побольше. Словно бы и никуда не уезжал, сев в отцепленный вагон. Тут, с одной стороны, висит простыней между домов неизбывное фабричное прошлое конца 50-х, с другой, это же всегда периферия, «пыль сонных и пустых предместий», вечное лето, куда логично вписывается старомодный автовокзал с поюзанным автобусным парком давно и явно пенсионного возраста…
Кажется, там еще ходили троллейбусы в центр. Автовокзал и размещается практически в центре, но не совсем, почти, да наособицу, чтоб липы цвели круглый год и жизнь текла невидимой активностью, накрытой вечным покоем, так как если есть в городской современной жизни покой — то выглядит он именно так: сонной периферией, откуда почти никогда не выбираются наружу.
Идешь мимо старых подъездов, и жареной картошкой пахнет. Деревня практически, ну, ок, не деревня, рабочий околоток, поселок городского типа; слобода.
Короче, как-то попадал затем на улицу Малышева откуда-то сверху — не от «Высоцкого» с площадью его безумного перекрестка сразу во все стороны, но словно бы спускаясь по карте сверху вниз. «Урал» был (слава богу, и есть до сих пор) где-то посредине.
Курицынские чтения раз в два года (был на первых двух) или, к примеру, поездка в американское консульство, когда зависишь от других людей, отвечающих за логистику, возникают в памяти разрозненными вспышками, тогда как поездки в «Урал» выстраивал сам, и они образуют хоть какое-то подобье нарратива, ибо пережиты от и до. По незнакомым городам не перебираешься, но пробираешься практически на ощупь, впадая в зависимость от извивов ландшафта, находясь в том, что видишь, и ни шагу вперед или в стороны. А если сдвинешься в сторону взгляда, город изменится непоправимо вместе с изменением траектории. Обреченный идти из одной точки в другую всегда по прямой причин и следствий, какие бы лабиринты не предстояли в реале, — ну, то есть совершая путь построения текста.
*
Был троллейбус, до краев загруженный законченным прошлым, или же трамвай, раз у Кокошко почти в каждой прозе возникает трамвайный вагон как символ неуловимости да неприкаянности мегаполисного существования. Вагон этот полз сверху вниз по вполне торговой улице. Внизу я никогда не был, не доезжал, выходил у редакции, а теперь, в этот раз, все сложилось иначе.
Межгород высадил меня у станции метро «Чкаловская», посреди, что ли, Новой Москвы с ее наборами карандашных человейников, — между белых дворов с сетевыми магазинами; начало ноября, накрапывал дождик, мазавший резкость картинки. Но мягко, без нажима.
А у меня две сумки на колесиках, намокшая кепка и резкое чувство провинциала, попавшего в столицу, так как одежда мокрая, усталость переезда (четыре часа писал про Малера) и ни одной живой души. Никто не встретил, никому не нужен. Никто не знает, где именно я нахожусь в данную минуту: меж двух миров, посредине обезличенных кварталов, которые здесь, в соседнем городе, который я все еще по инерции ощущаю совсем другим (жареная картошка сонных и пустых предместий с пыльными арками окон), выросли, словно бы по мановению волшебной палочки, в одно мгновение. Белые карандаши, вставшие частоколом для сопротивления дождю: где я?
Ты — вне контекста и системы, сам по себе, здесь Родос, здесь и прыгай. Хорошо, что Лена Соловьева приехала и спасла: челябинский автобус пришел на час раньше расписанного, так иногда тоже бывает. Час в нигде, в зоне абсолютного штиля (зашел в супермаркет, сел в якобы французской сетевой булочной, возле ватрушек с корицей, сделал первые снимки на новом месте, чтобы камера еще одного шлюза отделила меня от Челябинска), который вязким безветрием потом настигал меня в самых разных местах и частях Екатеринбурга, мастера на подобные места-связки-развязки.
Хотя в этот раз я пять дней кружил по центру, в основном входил и выходил из пористого тела городского, вот как бактерия обживает сыр, но словно бы заходя в Ебург с обратной стороны. Соответственно попадая на Малышева снизу, «от реки» и моста возле Вайнера, куда я бежал однажды на встречу с Надеждой Логиновой в «Эрмитаж-Урал» с выставкой позолоченных испанцев.
*
Так подробно расписать про начало, так как это важнее всего, раз уж задает тренд. Сколько раз замечал в других поездках, в иных городах и странах, что многое («почти все») определяет первый глоток воздуха при выходе из самолета, в котором, как в капле воды, уже отражаются (отображаются) контуры и очертания ближайших дней. Да с такой явью и ясностью, что можно гадать, и не прогадаешь.
Вход — это и есть выход, начало тоннеля внедрения и поиска: наш трип обречен на оригинальность, раз уж в этом году Белинке для дорогих гостей поменяли гостиницу — а значит, и район точки постоянного выхода-входа: это когда ты вернулся будто бы не к себе во временный номер, но в посольство родимой земли, в Чердачинск-на-небесах, сформированный за долгие годы культурной памяти.
И тогда Екатеринбург, обступающий картонные стены конкретного номера, превращенного то ли в консульство земли южноуральской, то ли и вовсе в пространственно-временной портал вненаходимости, становится условным Свердловском-во-плоти, местом непрекращающегося становления и метаморфозы. Просто чем больше одновременных мест можно нанизывать друг на дружку, как в шашлыке, и преобразовывать конструкцию пути в шлюзовую систему собственной остраненности от реала, тем результату полезней.
Полней для результата: выключил в номере электричество и в темноте, как на орбитальной станции, оказался. Мне сверху видно все, ты так и знай!
Ведь обычно-то дорогих гостей библиотеки Белинского селят на площади-пятачке возле «Высоцкого» (несколько раз обращал внимание, что хочется повернуться к нему спиной и не видеть, — Юлия Кокошко написала, правда, про другое: «В деревенский прешпект вкопан столп, царапающий небеса…»), и это совершенно иной равнодушности, равноудаленности город, но в этот раз там кучковались самбисты, а что мы против спортсменов и силы рекордов?
*
Поэтому от «Чкаловской» сразу же, постепенно снижая заоконную этажность, поехали в гостиницу с оригинальным названием «Урал» в верхней части проспекта Ленина, которая находится (но я пока не знаю об этом) в комплексе домов Госпромурала — квартале конструктивистского дома-гребенки — всего-то четыре этажа напротив «Памятника горожанам» — трем местным художникам, стоящим в сквере проходного двора.
То есть едешь или идёшь, такой, вдоль по парадной суете центрального проспекта, медленно взбираясь в гору, отдаляясь от Плотинки и главных площадок и площадей, мимо бульваров, театров и старых административных зданий (все аутентичное, целое, умное), и однажды делаешь шаг в сторону. Почти необязательный, полуслучайный шаг к памятнику деятелям искусства, поставленному в недавние годы. К памятнику не военноначальнику или изобретателю ракет, не военному инженеру или же танковым войскам, но художникам, интеллигенции, богеме.
Творческим личностям не на уровне мемориальной доски, но автономного архитектурно-художественного решения, вроде никак на себе не настаивающего, но просто как бы образовавшегося из осеннего тумана под разросшимися деревьями обычного сквера.
Скульптурная группа видна из окон гостиничного фойе: дождь закончится, и она перестанет блестеть у вечерних фонарей. Станет ежиками в тумане. Через пару дней пойдет снег, придаст контрасту очертаниям, оденет горожан в шарфы и длиннополые хламиды. Забыть такое невозможно. Хотя бы оттого, что оно плывет параллельным курсом — вот ты сам по себе, рядом с коллегами и друзьями (Саша Чанцев, привет!), а реальность городского самовоплощения — сама по себе, и вам не сойтись никогда.
*
Пустоши (значит, и дополнительный воздушок) в городе важны так же, как скелетные водоемы, сухожилия и связки. В смотровую башню с рестораном, откуда видно почти во все стороны света, мы попали через пару дней (после экскурсии, посвященной свердловскому конструктивизму), когда первые ощущения от Екатеринбурга успели окаменеть, остудиться и застыть. Так что ракурс полета на высоте птичьей жизни взялся не из «Высоцкого», но сложился как бы сам собой, изнутри. Имманентненько.
Возможно, по протекции последнего этажа дома с редакцией «Урала», где, во-первых, сидит за своим письменным столом и пьет кофий в собственном кабинете мой друг Костя Богомолов, а во-вторых, работает художник и писатель Валерий Исхаков, автор картины «Курицын и Набоков». В «лихие девяностые» (ну-ну) он (Исхаков, конечно, а не Набоков, и не Курицын даже) экспериментировал с панорамным эпосом — роман Исхакова «Екатеринбург» (напомню, что тогда это был еще совершенно свежий топоним, буквально ведь «с пылу, с жару») буквально с колес публиковался в родном ежемесячнике. Причем, если я верно помню, не в каждом номере, так как Исхаков не всегда поспевал за производственным процессом.
Впрочем, ничего страшного, так как за исхаковским «Екатеринбургом» мало кто поспевал и до сих пор поспевает — эпос оказался толком не прочитанным, не усвоенным, так как время тогда было не читабельным: криминал рвался во власть да строились всяческие демократические институты, какое уж тут «продолжение следует», если жизнь еще быстрее всех возможных журналов да газет? Между тем метод Исхакова был отчасти филоновский, ячеистый, фасеточный: накладывая на «столицу Среднего Урала» что-то вроде контурной карты или же карты-схемы, роман врубался в самую толщу быта, в существование самых разных персонажей внутри отдельных квартир, чтобы, воспаряя время от времени над панорамой суеты, давать ментальные оттиски и снимки большого города. Заряженного импульсами собственного развития.
Тут бы, конечно, на «логику смысла» Делеза перелезть, но Делез — почти всегда уход в сторону совсем уже заоблачных эмпирей, тогда как у меня времени и места хватает лишь на эмпирику.
У «Екатеринбурга» был странный эпиграф, тогда казавшийся произвольным и ставший понятным годы спустя: он ровно про ту самую имманентность и нелинейную логику разрастания по собственным (неповторимым) каким-то мондриановским лекалам. Которые вырастают из самого этого места, словно бы осуществляя заранее задуманный и даже где-то существующий план воплощения.
Не потому что — Е,
Не потому что — КА,
Не потому что — ТЕ,
Не потому что — РИН,
А потому что — БУРГ!
(Так мальчик написал)
*
Шанс пожить в центре выпадает исключением из правил — раз уж ты гость дорогой и институция платит: сами по себе мы способны лишь на заполнение окраин, белых, бледных да типовых. Блочных, многоэтажных. Чтобы встречаться в самом центре после преодоления длительных промежутков, сцеплений и вновь проглоченных пространств, пережеванных до состояния полной неразличимости: привычка свыше нам дана. И убаюкивает она. Только отмена инерции, при переезде на новое место, способна воскрешать такие съеденные («служебные») места отчуждений.
Про свыше. В этот раз выпало в империи родиться — на проспекте Ленина существовать (словно бы ты и вправду «центровой» и обычно на Бродвее столичной Тверской обитаешь), и это определяет не только геометрию с географией, но и тональность.
Деловая и разнобойная (хочется даже написать, что по-кортасаровски приджазованная) улица Малышева более не является средостеньем взгляда моего, перемещаясь в углы глаза, но записки мои странным образом лепятся, продолжают лепиться, к редакции «Урала», стоящей напротив знаменитого конструктивистского комплекса «Дом Уралоблсовета» Моисея Гинзбурга и Александра Пастернака, и к его литературным людям как к локомотиву, чей строгий и прямой путь протянут из прошлого (в том числе и моего собственного — я тут тоже начинал) в будущее. Значит, текст приобрел личную логику и начинает гнуть свою линию.
Почему с этим следует бороться? Кто сказал?
Я-то намеревался (все еще намереваюсь) писать иначе, ризоматичнее, что ли, по принципу «клади рядом», раз уж Ебург постоянно провоцирует на круговые пролеты поверх крыш.
Словно бы его можно окинуть взглядом (в ресторанном зале «Высоцкого», если что, виден отдельный сектор городских кварталов, простирающихся до линии горизонта в обязательной акварельно-голубоватой дымке, но далеко ли, близко ли, не весь), хотя бы и умозрительным.
И это про цельность целого (концептуальное единство при разнообразии стилей и застроечных подходов к разным частям и районам), а не про размеры кварталов: во внутренней типологии у меня есть сорт городов (Париж, Венеция, Сиена), способных на схватывание непрерывным взглядом, несмотря на величину: у Парижа она неохватная, да даже и Венеция обманчиво невелика — особенно когда распрямишь все ее изгибы и культурные концентраты.
Если считать, что я — птица, допустим, синица или воробей, то мой равнинный (в сравнении с неровностями Чердачинска, словно бы квашней пытающегося вылезти из кастрюли) Ебург напоминает плато электронной начинки некоего бесконечного электрического прибора. Несмотря на все природные препятствия в виде реки, пруда, запруд и исторических загибов, он стремится к размеренной манхэттенской сетке, будто бы накинутой на пейзаж поверх всех его проявлений.
Это плато (удвоим акцент), особенно если «вид сверху», как раз и состоит из отдельных квартальных единиц, образующих фактурный (кубофутурический практически) коллаж — комплекс разноцветных и разнородных микросхем; деталей, чипов, сцепленных в единую цель, цепь. Системы строений разного функционала размещаются рядом, подобно всем возможным вариантам заполнения квадратов карты.
Важно отметить разнородность элементов. Дело не только в том, что они разного стиля и назначения, но они еще и выглядят встречей зонта и печатной машинки: «клади рядом» как раз об этом. Как и сравнение «шершавого» и «холодного», «огуречного» и «простуженного»: стыки и монтажные рифмы городских панорам непредсказуемы. Особенно в тех местах, где я не буду никогда.
Размеренность города и, несмотря на естество береговых линий, четкая расчисленность регулярной застройки делает екатеринбургское исподнее похожим на питерское, где тоже ведь хватает закоулков да органических загибов, «загогулин», как сказал один известный уроженец этих мест, воспитанный традицией уменьшительно-ласкательных топонимов типа «Белинки» или «Плотинки», сводящей бесконечно разросшийся мегаполис к умопостигаемому единству….
…вот и екатеринбургская поэтесса Катя Жилина (изначально ведь тоже не местная) подтвердила мои зыбкие предощущения, кивнув, мол, что «иногда кажется, будто Екатеринбург собран вокруг двух мостов на Исети или между вот как Петербург собирается вокруг Невского проспекта», просто здесь «невозможно решить есть ли в городе главная улица и каковы критерии для назначения такой улицы статусом главной»?
*
Идея того, что Екатеринбург продолжает Питер, лежит в основе эпоса Валерия Исхакова, пытавшегося поймать и зафиксировать сновидческую, миражную суть города-призрака, между прочим, имеющего в плане (достаточно на карту посмотреть) фигуру горбуна:
«Когда долго поживешь в Екатеринбурге, когда приглядишься в нему повнимательнее, в голову начинает лезть всякая чертовщина. И покажется вдруг, что на самом деле никакого города Екатеринбурга нет и не было никогда, а была лишь игра воображения, фантазия, был сон наяву, привидевшийся горному начальнику Василию Никитичу Татищеву в тот солнечный, с морозцем, январский день 1721 года. Когда стоял он над Исетью, вынашивая в сердце план будущей столицы Урала. План, которому так никогда и не суждено было сбыться…»
Не стало Татищева, а вместе с ним вышли похеренными планы больших промышленных производств, идеи которых десятилетиями скитались в «отрогах Уральских гор», покуда молодая советская власть не поспособствовала второму рождению столицы Урала как авангардного урбанистического замысла альтернативы двум первым столицам. Раз уж «опорный край державы» это — середина и сердце русского мира, отсюда до любой границы, до любой линии фронта далеко.
В Челябинской области есть Инышко — озеро с двойным дном, тогда как Ебург — город с многослойной подкладкой (это мы еще в метро не спускались) отмен, переименований, несбывшейся проектной мощности, завалившейся куда-то набок вместе с так и не достроенной телевышкой, перекроек и перестроек с обязательным фантомным мерцанием разрушенного и снесенного.
Ближе к нынешним временам город начал выравниваться (Ельцин, конечно, помог), а потом и вовсе ушел в отрыв (соседям его не достать, до скоростей мегаполисного развития не дотянуться), да только «травма рождения», если Исхакову верить, осталась здесь навсегда.
«Не стало Татищева — не стало и задуманной им столицы Урала. Осталась только фантазия, мираж, сон наяву. И вот уже 270 лет длится этот сон, похожий на сон, непохожий на сон, и уже никто не в силах отличить сон от реальности, и реальность кажется порой фантастичнее сна, сон же — проще и будничней реальности. И жители никогда не существовавшего Екатеринбурга настолько утвердились, уверились в реальности своего существования, что так и продолжают жить, плодиться, размножаться самостоятельно, независимо от воли породившего их некогда сновидца…
Писатель Удилов замолчал и обвел притихших гостей взглядом, в котором сквозило довольство произведенным впечатлением.
— Так значит, нашего города в действительности нет? — наивно спросил сводный брат Егорушки Борис Годунов, только что назначенный нашим губернатором.
— Нет! — отрезал Удилов.
— И области тоже, выходит, нет?
— Области тоже нет.
— Ну, спасибо, голубчик, обрадовал! — развел руками губернатор. — За что же мне тогда зарплату платят, если ни города, ни области вовсе нет? Что же мне теперь — в отставку проситься, что ли? — спросил он нарочито жалобно, и все рассмеялись…»
Моя-то идея альтернативна альтернативе: мне Екатеринбург показался не продолжением Питера, но прямой (окей, не прямой) его противоположностью. Причем не только на «президентском» уровне, но самым что ни на есть земным воплощением идеи европеизации, серебряной пылью рассеянной по стране, чтобы собраться в отдельных, «намагниченных» (не только отечественной историей, но и нынешней повседневностью) местах.
Поэтому регулярный план и наличие изгибов два этих «бурга» сближают (а еще погода — промозглая, заветренная, угловатая, исполненная северных неуютов): в Ебурге даже вроде барокко имеется, но все прочее, вот как табачок, даже метафорически, врозь.
*
В Питере разные районы придерживаются разных стилей, соответствующих времени застройки, что означает, что улицы не менялись с времен возникновения, а Ебург же все время достраивали и дополняли, уточняли да перестраивали, из-за чего главные магистрали (Малышева не исключение) превратились в палимпсест, в разнородную, по-разному заряженную городскую реальность.
И этим Екатеринбург ближе уже не северной столице, но южной: Москва тоже развивается приращением вихрей всяческой хтони в синхронии и диахронии, и вширь, и, точечной застройки ради, вглубь. Для устройства Москве тоже важны зияния и пустоты, то ли намекающие, то ли объясняющие предыдущие реинкарнации этих мест в их собственной истории с ныне отсутствующими материальными проявлениями — с предварительными агрегатными состояниями, выпитыми хищническим ежедневным потреблением.
Чтоб закончить с улицей Малышева и перейти к конструктивизму, вновь вернусь в журнал «Урал», где мы с Костей Богомоловым вышли на балкон. Небольшой и декоративный, с лучшим видом на «Дом Уралоблсовета», построенный по проекту Александра Пастернака и Моисея Гинзбурга («…изначально на первом этаже планировалось разместить выставку машин, о чем свидетельствует и панорамная витрина…»)3.
Шел снег, сообщая парадность («…удивленные растенья, перекрестка поворот…») и особую достоверность сведениям, сообщенным Богомоловым мне по большому секрету. Если верить Косте, дело было так. Борис Пастернак приехал в Свердловск в июне 1932-го по приглашению Уральского обкома, чтобы написать об индустриализации города и края. Александр Пастернак, желая показать брату свое архитектурное творение, зашел с Борисом в дом напротив. Это был жилой дом. Они поднялись на последний этаж, в коммунальную квартиру. Попросили разрешения — и вышли на балкон (мне он показался маленьким и не соответствующим величию момента, но у Богомолова ощущения свои). С этого балкона был лучший вид на строящийся комплекс. Затем к Борису Леонидовичу подошли узнавшие его жильцы коммунальной квартиры, в разговоре посетовали, что в городе нет литературного журнала. Пастернак вдруг сказал, оглядывая этаж, — да вот прямо тут и место журналу!
Богомолов считает, что именно таким образом и возникла идея журнала «Урал», которому он, вместе с десятками других не менее достойных людей, посвятил десятилетия собственной жизни. Причем не только творческой, но и, как теперь стало известно из актуальной художественной литературы, личной.
Пастернаковский промысел-де лежит в основе эйдоса главного (да!) уральского журнала: подобные новеллы и парадоксы в виде анекдотов и быличек — один из специалитетов Константина, имеющего несколько сценарных хобби. Это его занятием являются всевозможные фенечки и остроумные крючочки, инсталлированные в сюжеты телесериалов или же чужих беллетристических сюжетов. Ну, а где «профессионализация», там обязательно найдется место и «профдеформации»: подобно персонажу Харви Кейтеля в фильме «Дым», историю про идею Бориса Пастернака, посетившего Свердловск в самый разгар строительства конструктивистских городков, Богомолов рассказал мне дважды.
Чтобы точно уж не забыл, не расплескал по дороге.
Получите, распишитесь.
*
Теперь можно и про конструктивизм, чтобы больше не сублимировать начало, так как может показаться, что это все еще длится раскачка текста, растущего параллельно городу, по своей персональной траектории, тогда как мы уже перевалили через половину.
Идея в том, что наиболее заметным в любом автономном городе является период максимального расцвета и всяческих социально-культурных благоприятствований этому конкретному месту. Логично ведь, что когда катит и прет, то строится больше и разнообразней?
Люблю, фланируя по разным городам, «входить в воды» разных времен, наталкиваясь на куски застройки в том или ином стиле. В Барселоне есть готические кварталы, и они не сильно протяженные, то есть Каталония тогда была уже, конечно, но процветала не сильно. Ну, а Венеция тогда уже клонилась к закату. Тогда как Пиза закатилась давным-давно. Как и Равенна. Так как море из них ушло. И в Равенне оно ушло раньше, чем в Пизе, поэтому в Равенне только мозаики и паркеты, а в Пизе еще и фрески остались, скульптуры и даже картины пизанской школы. Немного, но есть.
А Барселоне-то главный цвет выпал на самый что ни на есть модерн — кто гулял по району Эшампле (кварталы со скошенными углами, образующими локальные площади-площадки), тот знает, из чего вылупились грезы и видения Гауди, увенчанные самой странной церковью на свете — фантастический цветок Саграда Фамилия готовился долго и упорно, увенчав бутоном финальный момент ар-нуво, расцветший всем на радость и жителям на максимальную степень комфорта, доступную цивилизации.
Это же все наши подсознательные поиски собственной цельности как ландшафтной аутентичности, которой всегда мало и с каждым разом все меньше. Даже если имеешь дело с современной архитектурой — раз уж чем ближе к актуальности, тем больше артефактов сохраняет поверхность. Так как если мы ищем античность, — нам доступны в основном фундаменты и отдельно стоящие колонны. Сиена интересней Пизы, так как расцвела она гораздо позже «Поля чудес» с падающей башней, концентрировавшего архитектурные и культурные богатства эпохи максимальной прухи этому конкретному, ныне практически захудалому городку. Расцвет Сиены моложе пизанского, вот почему в музеях и на месте Сиена представлена богаче, чем Пиза…
Та Венеция, что ассоциируется у нас с городом каналов и Каналетто, есть замершая навсегда «живая картинка» времен наполеоновских войн и наполеоновского правления, не раньше и не позже.
Поскольку российская цивилизация расцвела гораздо позже, наши аутентичные пространства и самодостаточные культурные контексты начинаются лишь в самых последних веках и разве что в живописи чуть пораньше общедоступной литературы.
Вот почему аутентичных городских ландшафтов, за исключением разве что Санкт-Петербурга (да и то отдельными, не обезображенными местами), в России искать не приходится. Слишком многое было разрушено или перестроено, слишком часто страна испытывала судороги тектонических сдвигов и глобальных обновлений. Даже за целым и нетронутым ХХ веком лучше всего спускаться в метро — этот главный заповедник российской культурной вненаходимости.
В Екатеринбурге я так в метро и не попал. Каждый день собирался, но воли к победе не хватило. И времени, конечно. Остался без коллективного бессознательного, хотя ничто так не способно объяснить город, как времена его благоустройства и массовой застройки, метро, а также коллекции местных музеев — их начало и развитие тоже ведь связано напрямую с периодами расширения или усыхания возможностей.
В Израиле (страна-то совсем молодая) мне показалось символичным отсутствие в художественных собраниях классики и титанов Возрождения.
Еврейская буржуазия эмансипировалась и вышла из-под черты оседлости параллельно импрессионистам, оптовые закупки которых оказывались удобными вложениями при эмиграции и переездах, — почти все израильские импрессионисты взяты в долголетнюю аренду из частных собраний, а полноценные контексты внутри музеев начинают формироваться с авангарда и особенно высокого модернизма, — чтобы история страны возникла и расцвела на глазах, пока переходишь от угла Пикассо к закутку Поллока и прочих абстрактных экспрессионистов.
В этом смысле показательна богатая коллекция русского авангарда в Екатеринбургском музее изобразительных искусств, феерическая по богатству оттенков и редких имен. Я ведь неслучайно выбрал свободную минуту и пошел смотреть испанское барокко в «Урал-Эрмитаж», чтобы лишний раз убедиться, насколько такие гастроли подчеркивают инородность патины старинных стилей на территориях, более валентных индустриальным биеннале.
*
Ну, да, а теперь уже точно к конструктивизму, который, подобно разваренному рыбному хребту, подарил Екатеринбургу белесые формы авангардного костяка. Дело еще и в том, что модернистские эксперименты невысоки ростом — даже монументальная гостиница «Исеть» подавляет только вблизи (и, как мне это показала Катя Жилина, особенно с тыльной стороны, способна доминировать только с тоталитарной изнанки), а по мере удаления от нее норовит раствориться в пейзажной дымке.
Центру Ебурга удалось сохранить вполне протяжные протяженности исторической застройки, из-за чего, по всей видимости, он и кажется туристу, во-первых, равнинным, во-вторых, глубинным, точнее, глубоким — под таким-то небом бездонным.
Вот почему небоскребы ему так болезнетворно не идут.
Причем не только в исторических районах. Человейники вообще ни одному городу России не идут, а тут-то тем более. Хотя их белый и серый кажутся логичным, просто многократно разросшимся вширь и высоту продолжением прагматической эстетики конструктивизма. Визуальный ландшафт здесь не менее важен, чем в СПб, но пока еще не осознан и не защищен.
Скоро, впрочем, будет совсем поздно, и город окончательно потеряет первозданность собственного неба, которое, напомню, в равной степени принадлежит всем, а используется тем, кто хитрей и наглее. Но если бы только небо терялось от нынешней суеты — даже сами свердловчане теряются от стремительного бега перемен, безостановочно меняющего параметры не только отдельных районов, но и агломерации в целом.
Тут если от противного, то вот что: если есть что терять, значит, оно, что теряется, действительно существовало. И хотя бы в этом Чердачинск теперь находится в выигрышной позиции по отношению к соседям.
*
Конструктивизм это ведь (пере)изобретение функционала жилых и бытовых объектов заново. Из-за чего, с одной стороны, он (конструктивизм) делается видимым, а с другой стороны, почти полностью растворяется в окоеме — как то, что привычно (нет ничего привычнее ежедневных, бытовых действий4) и, следовательно, незаметно. Вот как Елена Соловьева, известная екатеринбургская писательница, однажды сформулировала: «Наш мир — наш город — наша печаль»…
Перевожу: да, у нас все свое, особенное, местное. Старые постройки и то, что их окружает, воплощают «дух эпохи» (записывая все это сейчас, параллельно, мысленным взором, я спотыкаюсь о ту сторону проспекта Ленина, где Университет и Театр музкомедии, где перехожу линию бульваров поздним осенним вечером, залитым экзистенциально активными огнями), концентрирующийся во всех этих медгородках и общежитиях чекистов, юристов, студентов, инженеров, Уралоблсовета и Гостяжпромурала, в доме-гребенке и в Пентагоне, конденсируют его, выпадают в осадок, теперь, вечность спустя, напоминая останки допотопных великанов, — их же ощутимо тянет к развалу, деконструкции, саморазрушению, обращению в руину, которая лучше всего и соответствует духу советской античности…
…хотя, с другой стороны, конструктивный потенциал, изначально заложенный в проектной мощности, позволяет всем этим чудищам оставаться на плаву. Осыпаться, но не рассыпаться, несмотря на камышитовые и соломитовые плиты, некогда активно используемые при строительстве (дешево и сердито), а теперь разлетающиеся в прах при реставрации, как нам рассказывали на экскурсии по местам скопления авангардной архитектуры «Большого Свердловска».
В нынешнем Ебурге этой красоты даже больше, чем «Белого города», построенного по проектам Баухауза в Тель-Авиве, где отдельные конструктивистские постройки давным-давно, в еще предыдущих жизнях, заросли джунглями бытовых приспособлений и отходов, дабы навсегда потеряться для открыточных видов.
На Урале такая архитектура подается почти по-музейному — дистанцированно, но без парадности, с тщательным включением в контекст. Идет какая-то химия взаимного проникновения здания и ландшафта+ вокруг, а ежели поблизости еще и не случается небоскребов, то в некоторых екатеринбургских кварталах, скатывающихся к городской воде, фланера накрывает порой покой да покров аутентичности — совсем как в барселонском Эшампле или на пустынном венецианском северо-востоке: а это значит, что машинка первозданности продолжает работать.
Катя Жилина однажды привела меня в такое промозглое, при первом впечатлении, место, ноябрь, однако, недалеко от берегового склона со скульптурой в виде компьютерной клавиатуры, где между купеческих особняков кто-то школит свой японский садик. Если смотреть на него спиной к небоскребам, возникает левкинская анда — высшее проявление городской семиотической духовности, доступной человеку наших времен5.
*
Равнинность центра с его высоким, незастроенным небом, если на перспективу смотреть, начинает напоминать… пляж. Особенно если здания щадяще низкорослы (первая советская индустриализация рвалась вширь, а не вверх) и влезают в окоем цепочками конструктивистских шедевров, растянутых по всей длине главной улицы, упирающейся в железнодорожные пути…
…за которыми сталинские дома продолжают размеренную поступь, отныне воспринимаясь «образцами повышенной культуры и быта». Но пока железная дорога (с одной стороны) или Плотинка (с другой) не перейдены, белесые, словно бы пористые, вот как мраморы Парфенона, выложенные в Британском музее на стенах и у стен особого, отсутствующего фона, авангардные постройки времен проекта «Большого Свердловска» возлежат, точно на выставочном подиуме, или же, ну, да, ископаемые на горячем от уральского солнца пляже.
Советская жизнь ушла из них, как море из Пизы. Чтобы в опустевшем помещении (Свердловск, кстати, напоминает мне, и я неоднократно ловил себя на этом, нечто замкнуто подкупольное — именно что «помещение», территорию для помещения себя внутрь) стали слышны наши голоса.
Отсутствие акцентов на «фасадной части» лишает конструктивистские постройки морд, зато перераспределяет заряженность «нервом» на весь протяженный, словно бы горизонтально вытянутый контур. Насыщенный, напичканный окнами и проемами (угловыми балконами и эркерами) разных форм и объемов — геометрии (хочется написать во множественном числе: «геометрий»), конкурирующих друг с дружкой и с самой собой.
*
Екатеринбург кажется мне побратимом Марселя в деле «Изобретения повседневности» Мишеля де Серто, причем не только с извивами партизанского сопротивления пейзажу (все дни пребывания здесь мы искали оптимальные пути в Белинку, скашивая углы и осваивая незаметные проходы дворами), но и с выдуванием собственного смысла, возможного только здесь и теперь.
Архитектурная насыщенность помогает плотности урбанизма, а там и публика, вся ее массовая отзывчивость, подтянется, — Свердловский рок-клуб это же ровно про соединение автохтонной музыки и стихов, много чего заимствующих у прозы, у «голоса улиц» («пролетарский рок» кажется точным определением не только для местных рокеров, но, к примеру, и для стиля «Коляда-театра»), который корчится теперь со своим собственным колючим, жалящим языком.
Вершинные достижения мегаполиса выражаются прежде всего в культуре — том, что «поздний Лотман» и определял как «обмен информацией», для чего, во-первых, нужны самые разные стороны и субъекты-объекты (некогда Вячеслав Курицын придумал для этого специальное понятие «ъект», к сожалению, не прижившееся так, как оно того заслуживает) этого самого объекта, а во-вторых, наличие «информации». Не шума и не видимостей новизны, но чистой и незамутненной ремы.
В Екатеринбурге, как это ни странно, особенно на фоне повсеместного нынешнего оскудения, всего достаточно — приезжаешь и попадаешь в край кадрового и творческого избытка, для начала выражающегося в возможностях круглосуточного личного общения. Вот как в девяностых, когда гудела «нехорошая квартира» автора многих прекрасных книг (в том числе и «Физиологии Екатеринбурга») Жени Касимова, но не только: я же хорошо помню все эти (ну, окей, некоторые из них, самые яркие) реперные точки интеллектуального развития, вспыхивающие по всей карте постперестроечного мегаполиса, вот как в каком-нибудь областном краеведческом музее на диораме загораются лампочки ГОЭЛРО.
Рок-клуб — это же удвоение возможностей: с одной стороны, музыка, с другой — поэзия и, значит, в каком-то смысле литература, одухотворяющая «повседневные практики» из великой книги Серто. Раз уж, по меткому замечанию Георгия Товстоногова, «вокруг театра должен быть театр», то есть толпы зрителей и вполне ощутимая (осязаемая) референтная группа «родственников и друзей», то рок-клуб — это же и вовсе театр повседневной подвижности и постоянного усложнения.
*
Тут следует перейти к «Коляда-театру», о котором я недавно прочитал большую книгу6, способную появиться лишь в Екатеринбурге с его «собственной гордостью» и вниманием к местным частнособственническим инициативам — в отличие от иных мест, то ли не дозревших до собственного контекста, то ли перезревших, презревших его как нечто лишнее, екатеринбужцы позволяют существовать таким деликатесным и изысканным цветам, как труппа Николая Коляды, ну, или же «Провинциальные танцы» Татьяны Багановой.
Разумеется, что на упоминание Багановой челябинский патриот вспомнит о Театре современного танца Ольги Пона, даже если и не был ни на одном его представлении, но вот такого «Коляда-театра» точно нигде нет — его основным эстетическим (а еще этическим) принципом оказывается демонстративное, намеренное роевое существование.
То, что модернистские теоретики обозначают «коллективным телом» или «телом без органов», а православные фундаменталисты нарекают «соборностью», для Коляды есть продолжение советской традиции репертуарного «дома-театра», преображенного частной инициативой гениального руководителя и его верными сподвижниками в предприятие уже даже не семейное, но, по сути, родовое.
Такова идеология и способ существования большинства постановок «Коляда-театра», вовлекающих зрителя в глубь пластилина сценической толпы. Не поддаться силе тел и сумме общих усилий коллективной харизмы, рвущейся в зал, рвущей зал и накрывающей его своим искусством соединения, попросту невозможно.
Театр Коляды движим любовью к людям и к пространству, где эти люди живут. С какого-то момента эти постановки начинают представлять территорию собственной жизни, выражая ее собственной телесностью, буквально ведь энергетическими сгустками, плоть от плоти конкретного места.
Я-то давно уже знаю, что дух города, особенности темперамента и характера конкретного населенного пункта лучше всего поймать в каком-нибудь местном театре, где одна часть народонаселения встречается, через рампу, с другой. Но только в «Коляда-театре» это содержание воплощается напрямую, без какого бы то ни было метафорического преувеличения.
Именно поэтому упомянутая книга «Метод Коляды» — явление неповторимое и сугубо здешнее: возникла она краудфандинговым сбором, с миру по нитке, непосредственной народной потребностью — на символическом хотя бы уровне перекинуть любовь из зрительного зала обратно на сцену. Замкнуть кольцо взаимных обменов, эту годами отработанную динамо-машину по созданию вещества местной идентичности.
*
Хотя, конечно, вершинным проявлением екатеринбургского искусства мне кажется поэзия и проза (переходы между ними порой несущественны, незаметны) Юлии Кокошко. Ее работа состоит из бесконечного числа частностей и подробностей, волн городских деталей и складок, набегающих друг на друга, делающих мегаполис видимым словно бы изнутри. С подветренной будто бы стороны.
Это вопрос не вкуса, но глубины метода, хотя, понятное дело, что завсегдатаю рок-концертов поэзия Бориса Рыжего покажется ближе, однако проект Кокошко глубже, точнее очерчивает и передает (транслирует вовне, делает видимой) территорию, превращая пространственный промежуток в центр. В центр собственного мира.
Недавно объяснял екатеринбургскому критику и культуртрегеру Жене Иванову, почему Свай Твомбли — великий художник, хотя почеркушки его и выглядят детскими рисунками в стиле «я так тоже могу»: гением может считаться тот, кто меняет, ну, или же расширяет возможности нашего зрения. Это тот, чей опыт и вклад не отменимы. Чьи открытия невозможно развидеть.
Кокошко — чемпион по расширению возможностей «поэтического письма», «прозы поэта», «лирических потоков», плавно переходящих в «потоки сознания». Это насыщенный, перенасыщенный концентрат запахов и звуков, эмоций и переживаний, которые неслучайно почти всегда «принадлежат улице». Или трамвайному вагону.
Вагон ее бежит по рельсам, и город за окном легко узнаваем, несмотря на то, что Кокошко не особенно щадит читателей (мы ей не особенно-то и нужны) и расшифровками прототипов не балует. Сложно угадать, о чем на самом-то деле Кокошко в данный момент пишет. Но Екатер узнаваем здесь всегда. С подветренной стороны. Да и потому что, к примеру, Москву или другие города Кокошко рисует (масштабирует) иначе.
При том что особенно остро тексты ее на «городских реалиях» не фиксируются — этот прием «давать все впроброс» давным-давно стал у Кокошко ведущим.
*
К произведениям Кокошко сложно подойти вплотную и несказанно увлечься, так как, подобно любому автору-мегаполису, она требует от нас полной перенастройки на свой собственный темпо-ритм (хронотоп), принципиально не совпадающий с современными скоростями, существующими вне этих улиц и стен. Раз уж современностей (параллельных актуальных хронотопов) может быть сколько угодно — буквально ведь целый веер или же буквально целая библиотека автономных модерностей.
Кружевная вязь из метафорических рядов, перемежающихся фигурами интуиции, во-первых, почти идеально подходит для описания городских подвижностей, во-вторых, соединяет массы разномастных приемов, которые Кокошко сочетает с лихвой да с удалью, вот примерно как улицы сочетают дома и здания, выполненные с разным размахом, в разных стройматериалах и стилях.
В-третьих, в текстах Кокошко, подобно теням на стенах платоновской пещеры, отражается весь репертуар всемирной литературы, практически весь большой каталог и история мировой культуры, от мифов до курицынского постмодернизма, — и все это намешано-перемешано в намеренный микс, возможный в поле плотной мета-рефлексии, вырастающей из завышенного спроса-запроса.
Конечно, Кокошко одна такая, единственная и неповторимая, однако расцвет ее готовился всей этой срединно-уральской культурной средой, всем местным контекстом, способным порой порождать диковинные цветы вроде сказов Павла Бажова или же стихов и коллажей-ассамбляжей Сандро Мокши: однажды я был у него дома, в квартире на первом этаже, недалеко от вокзала и знаю, что говорю.
Чудеса не рождаются в чистом поле или на голом месте, их весь окоем унаваживает, чтобы.
Город задает чуду не только форму и очертания его границ, но также и интенсивность цветения.
*
Ну, и, в конце концов, пару слов о погоде. Нам же с ней еще как повезло — пять дней «Библионнале» показали все, на что уральские атмосферные фронты способны: каждый день был прочен, барочен и не походил на предыдущий. То есть ластился к гостям, не шалил, но баловал оттенками.
Приехал я на «Чкаловскую» в теплый и безветренный четверговый дождь, дававший вечером у бульваров импрессионистические блики, причем не нежные, как у Моне, но четкие и агрессивно яркие, струпьями которых злоупотреблял Коровин. Дождливый город крайне фотогеничен, но первый снег, выпавший через пару будней, еще графичнее. Особенно на фоне всевозможных конструктивизмов и оконных проемов прочего архитектурного авангарда.
В этом внимании к проунам и супремусам, вписанным в ландшафт, нет никакой ретроспекции, «просто совпало»: русский авангард переживает рождение второго внимания, уже даже «второго с половиной» и «второго на сопельке». Сегодня это еще одна «музейного уровня» бесполезная материя вроде джаза или драмы абсурда (джинсов и жевательной резинки), которые нестрашно разрешать для иллюзии культурного и бытового разнообразия.
Екатеринбург — редкий мегаполис, где энергию вкруг себя распространяют не отдельные достопримечательности, но застройка в целом. Между дождем и снегом выпала пара солнечных и сухих, отчаянно оранжевых дней, словно бы залетевших, в порядке взаимообмена, из начала сентября, все еще полного предчувствий и предвкушений.
Постфактум это природное разнообразие в начале ноября выглядит отдельной радостью, поскольку скверный характер местного климата вошел в привычку, примерно как питерский, и если есть у челябинцев ощутимые аргументы в пользу первенства в споре о градостроительном уюте именно столицы Южного Урала, то это вопрос безветрия внутри горного урочища, способствующего не только смогу, но и отдельному ощущению покоя, отдельно лежащему от всей прочей страны.
Начало ноября вышло бенефисом погодных подходов едва ли не по-театральному — с постепенным нарастанием и развитием драматургического натяжения. Или контекст поездки, избыточно насыщенной искусством, диктовал культуру восприятия, или же мегаполисы тем и хороши, что «вещество жизни» в них есть готовый (упакованный к употреблению) интеллектуальный продукт неповторимого класса, но казалось, возможно напрасно, что вместе с участниками библионалле весь Екатер заряжен токами конструктивной деятельности, имеющей осязаемый, вполне ощутимый выхлоп — сам этот город, какой уж он есть.
Каждый день ноября несет новый свет, плотность, настроение, подход, словно бы Ебург задался заданием расширить возможности моего собственного письма требованием все новых и новых, обновленных подходов.
Гуляя параллельно бульвару, выполняющему функцию реки, я вижу машину для создания оригинальной и автохтонной культуры. Не каждый город способен синтезировать бесперебойный «обмен информацией» — чем-то действительно поступательно новым…
…а музеи и библиотеки, театры и прочие культурные учреждения — дыры в пространстве и выходы в общее поле обмена. Теперь, когда есть инет, можно же жить поверх своих городов — на той высоте птичьего полета, что и дает ощущение единства.
Однако когда все эти базовые институции, разрастающиеся сегодня в безграничные грибницы, создавались, они были единственными проходами на территорию мирового искусства и до сих пор несут эту трогательную тотальность в себе. Вопрос лишь в подключении к тому бесконечному развалу богатств, что принадлежит и доступно буквальному любому человеку планеты. Нужно просто перестать цепляться за видимость.
Ограниченность возможностей жителей провинции можно преодолеть лишь расширением себя и своего письма. Сосредоточенности на силе собственных усилий, диктующих открытия едва ли не в автоматическом режиме.
Вот, кстати, откуда на периферии так много пассионариев.
*
Я хочу сказать о силе встречи города и человека, силе случайной прогулки, глазами цепляющейся за подробности улицы и домов на ней с такой страстностью, что момент этот запечатлевается сознанием навсегда. Словно бы мозг щелкает затвором, насовсем поселяя путешественника в этой среде, подвижной и изменчивой в любое мгновение.
Путник давно уехал, вернулся на родину или бродит по другим местам, ну, или же, на самый худой момент, лежит на диване с тяжелым томом или же, отвернувшись к стене с веселенькими обоями, болеет ангиной, но в его сознании есть этот кадр с геотегом, в котором его уже не оторвать от конкретного места, где он вписан (именно так) в ландшафт неотъемлемой частью, как дерево или куст.
Как машина, припаркованная к бордюру.
Общественные пространства щедры, необъятны. Даже если и был-то там всего один раз и бежал по делам, глядя то по сторонам, то на часы. Уличные пейзажи фиксируются глазами, вот как картины в музее, — город их и обрамит, и поместит в контекст, и, конечно, если знаешь как, объяснит, и выдаст в безраздельное, неограниченное пользование. Сделает видимыми в анфиладе бесконечной ретроспективы, за залом зал, вот как и положено в самом что ни на есть финале, подобно пятнице из-под субботы.
1 Внесен Минюстом РФ в реестр иностранных агентов.
2 Внесена Минюстом РФ в реестр иностранных агентов.
3 «В остальных зданиях с секционной системой размещения квартир зоны подъездов подчеркнуты полукруглыми эркерами, контрастирующими с горизонталями ленточных окон жилых помещений…» — читаем в книге «Конструктивистские городки Свердловска, 1920–1930 гг.» («Кабинетный ученый», 2019). Спасибо Екатерине Жилиной за эту книгу.
4 «Эстетика конструктивизма не признает декоративность. Она — порождение технического прогресса и индустриальности. Поэтому не случайно, что конструктивистские сооружения в своем плане повторяют домны, корабли, самолеты, паровозы, но чаще всего они ни на что не похожи и представляют собой сочетание объемов разной формы и размеров: цилиндры, кубы, параллелепипеды с минимумом деталей и отсутствием украшений — вот основой признак конструктивистской архитектуры. В основе ее конструктивных решений лежит набор функций, которые должно обслуживать здание. Облик фасада обусловлен не стремлением привнести красоту, а его связью с функциями внутреннего пространства. Поэтому вынесение знака определенной функции вовне, на фасад, важнейший атрибут конструктивистской эстетики. Как говорил один из лидеров советского конструктивизма М. Гинзбург, «архитектура, выражающая нашу новую эпоху, не требует никакого “фасада”. Основная задача архитектора — организация новой жизни…» Там же.
5 Анда есть «какое-то число отдельных штучек, которые совокупно образуют новую целую штучку. Существующую уже отдельно, не объемлющую, как раз даже и не слишком большую. Называть такую штучку будем анда. Вот, например, фраза, состоящая из запотевшего осеннего окна, туман на котором скатывается в капли. Ползущие вниз, к подоконнику — потрескавшемуся, в отламывающейся краске, сырые сигареты и прощальный крик электрички за лабазом – это и есть анда. И, понятно, люди из приведенных в данном труде программ тоже анда…» (Андрей Левкин. «Серо-белая книга», том 2, 376-377.)
6 Елена Соловьева. «Метод Коляды». Свердловская областная библиотека им. В. Г. Белинского, Екатеринбург, 2022.