Повесть
Опубликовано в журнале Урал, номер 3, 2023
Лев Усыскин — родился в Ленинграде. Окончил Московский физико-технический институт. Печатался в журналах «Знамя», «Новый мир», «Октябрь», «Дружба народов», «Урал» и др. Автор нескольких книг прозы. Живет в Санкт-Петербурге.
Вы возьмите жены, это самая модная
материя! очень добротная! из нее все теперь
шьют себе сюртуки.
Н.В. Гоголь. «Иван Федорович Шпонька и его тетушка»
1
Кажется, он утратил благоразумие. Среди провисшей лохмотьями обыденности, среди оскомины привычек, дребезга навязанных ему ритуалов, упругих улыбок и обесцвеченных слов. Будто бы выручавшая всегда способность обретать себя в пространстве почему-то вдруг дала сбой, и то, что прежде всякий раз проходило для ума безучастно, теперь заставляет поминутно останавливаться, порождая вопросы на каждом шагу.
В среду, в половине седьмого, Евгений возвращался домой мучеником недавнего снегопада, наполовину парализовавшего улицы, — машины, неловко пытаясь припарковаться во дворе, тыкались в сугробы словно слепые котята, едва не задевая одна другую и даже огрызаясь порой короткими, хрипловатыми гудками.
На работе не ладилось вот уже несколько дней — хитросплетения этих досадных проблем не отпускали всю дорогу и лишь на подъезде к дому все-таки уступили обыкновенным упованиям вечера, тихим и приятным в своей извечной простоте: снять пальто, вымыть лицо и руки теплой водой, потом сесть за стол и съесть ужин — право, что может быть вожделеннее в этой зимней рутине!
Он поздоровался с прилипшей к телевизору консьержкой, провернув почти игрушечный ключик, изъял содержимое почтового ящика (рекламная газета, счет за газ), вызвал лифт и, пока отисовский металлический шкаф возносил его на шестой этаж, по обыкновению разглядывал себя в ростовом зеркале — неосознанно стремясь отыскать на лице задержавшиеся там следы поганых дневных эмоций.
На площадке этажа пахло каким-то дурным моющим средством — Евгений поморщился, скоро шагнул направо, к своей двери, и, преодолев всегдашнюю секундную паузу (позвонить? открыть ключом?), все же потянулся к звонку.
Потом он не раз и не два будет вспоминать эти несколько бесцветных мгновений — крохотный и ничем, казалось бы, не примечательный временной промежуток, затесавшийся между легким нажатием подушечкой пальца круглой латунной кнопочки и чаемым мигом, когда щелкнула собачка замка. Полминуты привычного, ничем не окрашенного ожидания — и в общем-то все. Но вспоминать их Евгений станет вновь и вновь, словно давнее счастье, мучительно восстанавливая одну за одной свои тогдашние мысли, извлекая, вернее, пытаясь извлечь их из недр памяти для того, чтоб разложить потом на части, перетасовать и воссоединить опять, уже в измененном порядке, — в тщетном уповании, что этот-то новый порядок сможет открыть ему что-то, дать наконец требуемое объяснение, определить причину того, что случилось дальше. Словно бы тогда, смиренно стоя под собственной дверью, он, незаметно для себя, совершил какой-то важный поступок — сам того не поняв и не придав ему значения.
2
Оторопь всевластна. Когда она завладела душой? В какой момент? Вот он переступил порог и, привычно подняв глаза, увидел… нет, не увидел… но скорее обрел на сетчатке образ… В общем, это была не его жена, нет… Это была другая какая-то женщина, однако в такой же, как у Натальи, свободной бирюзовой кофточке и таких же, как у нее, пегих домашних легинсах, одного с ней роста и сложения, — она молча стояла перед ним теперь, глядела выжидающе.
Впрочем, чуть коренастее, шире в плечах. Волосы более длинные, на пробор, а не остриженные в челку…
Все это проступило единым пятном в мозг… не разделяясь на части.
Сперва же был длинный, отчаянный, тягучий и трепетный миг, когда потерявший опору разум все еще цепляется за соломинку здравого смысла, отчаянную соломинку, в другом случае показавшуюся бы лишней и смешной донельзя.
Ну, право же, о чем он подумал тогда? Как водится, о малосвязных вещах. О Натальиной младшей сестре, Еленке, которая, конечно же, могла приехать и без предупреждения. О том, что это все-таки не она, — и это не может быть она, иначе он вспомнил бы ее лицо. О том, что, конечно, могла случиться какая-нибудь беда, и незнакомый человек пришел на помощь, не спросясь, — и тогда следует задать вопрос, какой-нибудь правильный вопрос, который задают обычно и который разом все разрешит. Всего один вопрос — и все встанет на подобающие места!
И да, конечно же, он подумал о жареной картошке с луком, запах которой пробивался с кухни, дразнил, вызывая прилив желудочного сока, — словно бы ничего необычного и не случилось вовсе.
— Что-то… у нас… а Наталья… где?..
Он едва заставил себя пошевелить языком — вдруг словно бы налившимся свинцом и прилипшим к небу, как в детстве, во время тяжелой болезни с изматывающим кашлем и температурой под сорок… Нечаянным, неловким взмахом руки, промахнувшейся мимо края вешалки, Евгений тут же выдал эту немочь — и это, конечно же, означало капитуляцию, проигрыш не начавшегося сражения. Теперь, как от века надлежит проигравшему, он должен был покориться, подчиниться во всем.
— Ну, раздевайся… что ты смотришь… я картошку пожарила… идем ужинать…
Она обернулась кругом и ушла на кухню — так, словно бы ничего не случилось и она проделывала подобное тысячи раз. Именно здесь, в этом доме. В его доме.
Оставшись один, Евгений снял пальто, отправил сперва его, а затем, вдогонку, и шапку с длинным плетеным шарфом в узкий встроенный шкаф, затем разулся и прямо так, в носках, поспешил к себе в комнату — переоблачаться в домашнее.
Плотно закрыл за собой дверь.
Перевел дух.
Конечно же… конечно же — все это сейчас пройдет, не может не пройти. Какой-то случайный, минутный сбой сознания — он ведь где-то читал, что мозг подобен компьютеру, — ну вот, программа забарахлила, такое бывает. Такое случается, но это, конечно же, поправимо, и это обычно поправляется само, без особых усилий и чьей-то помощи, встроенным механизмом самозащиты, невидимыми верными работниками, трудолюбиво устраняющими мусор и восстанавливающими верный ход. Достаточно закрыть и вновь открыть дверь. Да, этого, по всей видимости, будет достаточно…
И все же смятение давало о себе знать — переодевшись, Евгений присел на край кровати и затем полминуты успокаивал дыхание, пытаясь выскрести из памяти что-то, слышанное бог весть когда, про дыхательную гимнастику йогов. Ничего, однако, не вышло и из этого тоже — обрывки воспоминаний скакали в голове, словно ингредиенты какого-то коктейля во чреве шейкера: сталкиваясь, размазываясь друг о друга, превращаясь в однородную неразличимую массу. Не давая себя ни разглядеть, ни остановить. Отчаявшись, он мысленно махнул на все рукой, поднялся и пошел на кухню.
3
Картошка была пожарена не так, как это делала обычно Наталья, — мелкими ровными кубиками, а не широкими, косо настриженными шматинами разной толщины. Да и сама степень прожарки отличалась — была основательнее, что ли, до перемены цвета в более темную сторону. Аккуратно нарезанная лодочками (так Наталья тоже не делала никогда) пунцовая помидорка покоилась на краю тарелки, пообок от густой лужицы гуляша. Впрочем, гуляш был вчерашним, приготовленным давеча женой, — Евгений помнил его вкус и, узнав его теперь, почему-то воспринял это как добрый знак.
— Кушай!
Он послушно взял вилку, не посмев ничего сказать и стараясь не глядеть через стол на это чужое лицо. Разумеется, он трусил — и, ведомый трусостью, откладывал, как мог, неизбежное — необходимость задавать вопросы, выяснить все наконец, рассеять туман, сколь бы неприглядной ни оказалась скрываемая в нем действительность.
— Хорошо прожарилась?
Он кивнул, не переставая жевать, даже промычал что-то.
— Перцы хочешь?
Евгений и в самом деле любил маринованный перец, початая наполовину пластиковая банка стояла сейчас в холодильнике — жена не преминула бы выставить ее на стол.
— Сейчас достану тебе.
Женщина поднялась со своего места, шагнула к холодильнику, уверенно, едва взглянув, достала оттуда банку и, открыв, водрузила перед его тарелкой.
— На.
Евгений привычно потянулся вилкой, подцепил зеленый стручок, сгрузил его себе на тарелку.
— Послушай… те…
Он с трудом собрался, просеял слова, выстроив их в корявый, но все же осмысленный ряд перед тем, как произнести, — но произнести их ему опять не дали:
— Что на работе? На тебе лица нет…
Евгений поперхнулся кусочком перца.
— На работе? При чем тут работа…
Дальше не хватило дыхания, он потянулся за чаем, отхлебнул глоток остывающего напитка…
— Ты с понедельника такой… каждый вечер приходишь, словно бы тебя через шредер пропустили, я не знаю…
Он с шумом брякнул вилкой об стол.
— Хватит!
— Ты что-о? — в голосе женщины слышалось неподдельное удивление, даже легкий испуг — Женечка… Чего кричишь-то? Что не так?
Он вновь брякнул вилкой — на этот раз получилось как-то нелепо, будто на репетиции в любительском театре.
— Да кто вы… кто вы такая… черт возьми? Что вы здесь… делаете… наконец… и где моя жена?
Он вновь поперхнулся и вдруг замолчал, выжидательно и смущенно, — словно ребенок, употребивший в разговоре со старшими взрослое, не вполне понятное ему слово и тут же заметивший в глазах собеседников вызванную этим насмешку. Женщина, впрочем, тоже молчала, однако глядела теперь ему в глаза, не отрываясь, в упор. Евгению показалось даже, что она при этом еще и слегка улыбалась.
— Че-воо? — подперев ладонью подбородок, она еле заметно качнула головой, — Не понимаю, это ты так шутишь или что? Какая тебе ЕЩЕ жена?
С шумом отодвинулась от стола, тяжело поднялась и, повернувшись к нему спиной, принялась что-то делать с посудомоечной машиной — тем самым завершив неначатый разговор и оставив Евгения наедине с остатками его ужина.
Смешно сказать: среди вороха чувств, захвативших Евгения в этот момент, присутствовало и некое странное облегчение — как будто бы что-то тяжелое свалилось у него с плеч, не слишком ловко, но все же освободив его от этого непонятного ему самому бремени. Евгений доел картошку, встал из-за стола и, не проронив ни слова, покинул кухню.
4
Вот он в своей комнате, вот он снова один — все здесь так же, как прежде, так же, да не так: словно бы перемена, случившаяся там, за дверью, снаружи, изменила сам смысл вещей — обычных, повседневных, неподвижных, неживых вещей — дивана с парой подушек, письменного стола, книжного стеллажа, горшка с фикусом бенджамина возле окна.
Евгений упал в кресло, вытянул ноги, утопив в ладонях колени. Все же надо собраться с мыслями. Собраться и решить… принять решение… ведь все это не случайно. Все это не зря, не просто так — что-то случилось. Случилось, но где? В нем ли самом случилось или же, напротив, вне его, снаружи? Если так, то в первом случае надо… нет, надо идти к врачу… или к кому-то еще, кто способен… кто может разгадать… увидеть все со стороны и сообщить ему, Евгению, правду, какой бы она ни оказалась! Последнее как раз очень важно, ведь что толку, если этот кто-то, поняв все правильно, все же не захочет при этом его расстраивать или даже того хуже — замыслит, сохранив от него в тайне свои наблюдения, сообщить о них не ему, а кому-то другому? И в свете этого… В свете этого как оценить сказанное таким человеком? Будет ли оно правдой? Допустим, он примется меня успокаивать, утешать, скажет, что все на самом деле нормально, нехорошее лишь померещилось мне… нужен отдых и только… или что это такая шутка… Поверить ли? Или оставить сомнения? Хорошо же, и что тогда? Обратиться к кому-то новому? Но это еще полбеды — легкие нервные расстройства — а его возможное нервное расстройство, несомненно, из разряда легких, поскольку только легкое может возникнуть посреди полного благополучия, тогда как тяжелое появляется на фоне легкого, — так вот, легкие расстройства сейчас лечат успешно. Пропишут таблетки… в худшем, да, ну в самом худшем случае придется принимать их пожизненно небольшими дозами, курсами по нескольку месяцев кряду. Но да, это ведь действительно полбеды, — иное дело, коли сам он окажется вполне здоров, — вот же в чем парадокс! Здесь хуже оказаться здоровым, чем больным, поскольку здоровье моего рассудка равно сейчас наличию форменного заговора против меня… Какой-то чужой, неизвестной мне силы, что-то замыслившей и что-то уже осуществившей, могущественной и непонятной, — забравшей куда-то Наталью и подменившей ее этой… неведомо какой… неизвестной женщиной!
Евгений сглотнул слюну. Определенно это заговор, никак иначе, именно заговор, тщательно и давно спланированное действие нескольких или даже многих людей. Но что же они все задумали? Чего добиваются? Ради чего запущен этот неумелый цирк? Пожалуй, именно это и должно стать для него, Евгения, первостепенной задачей — выяснение цели этих людей, их окончательных намерений.
Он с силою сжал колени, почувствовал, как пульсирует какая-то жилка под суставом. Хорошо же, но как мне себя вести? Как мне держаться сейчас? Как разговаривать с этой женщиной? О чем? Да, о чем?
Евгений ощутил, как покрылись потом его ладони, — так, впрочем, бывало всякий раз, когда ему приходилось мучительно и трудно принимать решение — не важно, какого рода.
Так что же делать? Как быть? Едва ли стоит теперь задавать этой женщине прямые вопросы — если и последует на них ответ, то, очевидно, он будет неискренним и уклончивым. И подловить на противоречии в этом случае тоже вряд ли удастся — у них ведь наверняка заготовлены… заготовлены и отрепетированы… определены заранее ответы на то, что первым делом приходит в голову спросить. Право же, иначе бы они не рискнули… Это было бы просто глупо. А они умны и расчетливы… Они умны, а значит, следует принять… то есть следует притвориться… сделать вид, что принимаешь их игру, — да, прикинуться простачком, полагающим, что ничего не случилось, — и при этом внимательно следить за всем, подмечать все странности, новые для него особенности, огрехи несоответствия. Подмечать и фиксировать. И, накопив их в достаточном количестве, — обратиться за помощью… к надежным людям. Но прежде следует найти этих надежных людей, выбрать подходящие кандидатуры, проверить их, сколь это возможно… и после — открыться им в полной мере.
Да, именно так и следует себя держать — не подавая виду, что изумлен, озадачен, испуган. Пусть они думают, что все идет в полном согласии с их планом, — тем быстрее они допустят какой-либо значимый прокол, обнаружив свою уязвимость.
Евгений поднялся с кресла. Он все еще чувствовал словно бы легкий жар во всем теле — будто энергия давешней оторопи, не найдя иного выхода, обратилась в тепло, — но самой оторопи больше не было, взамен возникла какая-то странная, необъяснимая решимость, и, за неимением лучшего, этой решимостью Евгений воспользовался как путеводной звездой…
5
Лже-Наталья смотрела по телевизору какой-то сериал и в этом, следует признать, никак не отличалась от Натальи настоящей. На появление Евгения в гостиной почти не отреагировала — слегка повернула голову и, поняв, откуда шум, вновь уперлась глазами в экран.
— Завтра на работу с утра?
— Да, как обычно.
Евгений встал в дверях, прислонившись к косяку.
— А тебе?
— Мне к часу, в клинике Мамедова полсмены.
Он поневоле вздрогнул: все так, Наталья действительно подрабатывала в клинике Мамедова на полставки пародонтологом.
— Но я встану с тобой, сварю тебе кофе, так и быть. Хочешь нормальный кофе, не из машины?
— Да, хорошо. Свари.
Какое-то время Лже-Наталья молча смотрела в телеэкран, тогда как Евгений столь же молча — в ее затылок.
— Наташа…
Он произнес, вернее, выдавил из себя это имя и осекся: давешний страх вернулся на миг, вернулся и воцарился — но, по счастью, это продолжалось совсем недолго. Нет, получилось ничуть не фальшиво — и, без сомнений, будет несложно повторить, если понадобится вновь.
— Что, Женя?
Она вдруг обернулась и посмотрела на него сквозь свои широкие очки «для телевизора», в немодной массивной оправе.
— Да что с тобой сегодня, а? Что-то на работе поганое? Я ж говорю, на тебе лица просто нет, — вот, ей-богу, встретила бы на улице — не узнала!
Он постарался успокоить дыхание.
— Я… ну, да… засада с этими ростверками… и вообще… голова раскалывается с обеда…
— Съешь нурофен.
Все это было сказано с ровной, даже равнодушной интонацией — как всегда в подобных случаях, — однако же Евгений и здесь смог отметить несоответствие: нурофен, хоть и имелся в домашней аптечке, Наташиной благосклонностью никогда не пользовался, — полагая, что он как-то особо вреден для печени, она предпочитала по нужде глушить головную боль анальгином и уж точно не стала бы советовать нурофен мужу.
— Ладно, я пойду к себе.
Он вернулся в свою комнату, упал на диван, вперился глазами в потолок. Что ж — пока ему вполне удается контролировать ситуацию, надо полагать, он справится и дальше, — главное, дожить до завтрашнего дня, а там… а там он непременно найдет помощь где-нибудь! Не может быть, чтобы не нашел!
В начале одиннадцатого Лже-Наталья вновь позвала его на кухню — выпить чаю. Евгений сперва думал отговориться, но затем решил не перечить: он как будто уже освоил странную роль разведчика в собственном доме и в связи с этим постановил для себя, что стоит поднакопить наблюдений, покуда есть такая возможность.
Надо сказать, что ожидания его до некоторой степени оправдались: женщина, как видно, неплохо знала его привычки и, накрыв на стол, не забыла положить в его любимую кружку ломтик лимона. Однако пристрастия самой Натальи были ей, похоже, известны в меньшей степени — или же она их просто проигнорировала. Как бы то ни было, она налила себе крепкого чаю — чего Наталья не практиковала никогда, и положила туда три, а не одну ложку сахара. Говорили — как обычно за вечерним чаем — про Наташин сериал, Евгений довольно бессвязно отпускал реплики — впрочем, он такое и раньше делал часто. Позже, перед тем, как встать из-за стола, он решился сказать ей, что постелет у себя в комнате и ляжет там — дескать, плохо себя чувствует и боится досадить ей беспокойным сном. Лже-Наталья пожала плечами и ничего не ответила — не задала никаких вопросов, никак не обнаружила своего отношения к услышанному. Евгений встал, с шумом отодвинув стул, вытер руки кухонным полотенцем и двинулся прочь.
Не прошло и получаса, как он уже лежал в темноте на своем диване, укрывшись одеялом по подбородок, — лежал и дрожал. Дрожь была самая обыкновенная, озноб, как при начинающемся гриппе или там ангине, — и вместе с тем Евгений знал точно, что температура тела у него в норме, а горло не болит. Какой-то выход нервного напряжения, не иначе, — соматический сбой, мешающий сосредоточиться, привести в порядок мысли перед сном, повторить еще раз планы на завтрашний день — с таким трудом составленные планы, которые должны стать опорой… основанием покоя… объяснения в дальнейшем…
Все образуется… завтра с утра… завтра сразу же поеду… обращусь за помощью, и мне помогут, конечно же, не могут не помочь… мир так устроен, что всегда есть надежда…
Он вдруг услышал шум: мягко, с еле слышным сверхкоротким подзвоном, шаркнула собачка замка — привыкшими к темноте глазами он увидел, как дверь медленно открылась до половины, — женщина вошла в его комнату осторожно, остановилась, дожидаясь прихода аккомодации, затем шагнула к нему. Кажется, она была босиком, одета в короткую Натальину ночнушку, едва прикрывавшую бедра. Евгений спустил одеяло, подобрался и сел, облокотившись на подушку.
— Ты не спишь еще, а, Женя?
Она влезла на диван у него в ногах, нащупала и обхватила обеими руками его лодыжки.
— Слушай, я, знаешь… хочу сейчас. Ага, вот прямо сейчас. Даже не понимаю, что такое, но жуть как тебя хочу, прямо вот.
Отпустила его ноги, принялась через голову снимать ночнушку. Его глаза хорошо различили белые, не загоревшие подвижные треугольники с темными овальчиками сосков и еще один, внизу, разделенный надвое неровным пятном. Да, тело было смуглым, как и у Натальи, но все же другим, другим, — и это Евгений почувствовал сразу же, как только женщина прильнула к нему, — что-то было явно иное, даже не в пластике движений, не в ласках, их характерной манере, а в самой фактуре плоти, что ли, в том, как его пальцы чувствовали ее кожу, как отзывалась эта плоть изнутри при легком нажатии ладонью. Но даже и без этого… даже и без этого всего — иным был запах! Тот самый запах, который не слышен на расстоянии, а только если коснуться носом кожных складок в суставах или волосяной поросли на лобке, — и это сейчас было чуждым, чужим, незнакомым, но чем-то все-таки близким к Натальиному, словно бы родственным, как бы отчасти взятым у нее взаймы или же неаккуратно, с явными ошибками скопированным. Господи, да где же она, где, как же все это утомительно без нее, как же он устал, бог ты мой!..
…Ласки, однако, были настойчивы, и Евгений отозвался на них по всегдашнему своему обыкновению, и, отозвавшись, ненадолго забыл про все на свете, с наслаждением окунувшись в мутное подвижное варево своих мальчишеских фантазий.
6
Утро пришло, будто испачканным молоком в оконном проеме. Евгений оделся, привел себя в порядок, ветреная надежда, что все вчерашние беды исчезнут с началом нового дня, лишь кольнула едва ощутимо и тут же рассеялась, словно бы и не было ее вовсе: нет-нет, все остается в силе, ничто никуда не пропадает и не пропадет теперь само собой. Прежде чем он что-то предпримет.
Лже-Наталья уже возилась на кухне, слегка помятая и в то же время опухшая со сна. Варила ему обещанный кофе в медной, привезенной когда-то из Египта джезве — предваряющий этому грохот электрической кофемолки он услыхал еще из своей комнаты.
— Не выспался?
Он кивнул согласно.
— Но голова хоть не болит теперь?
Кивнул вновь.
— Бутерброд с рыбой будешь? Там есть кижуч копченый. Кофе готов.
Запахи еды дразнили примирительно.
— Да. Буду.
— Хорошо. Все на столе. Я пойду еще посплю часок.
Ушла. Евгений налил кофе, сел за стол и с жадностью принялся за бутерброды — поедая их один за одним — три или четыре штуки, раза в два больше, чем обычно. Он словно бы торопился насытиться про запас — должно быть, готовя себя к возможным переменам неопределенного толка.
Сорок минут спустя он уже был на улице. Лениво смахнул со стекол скупо нападавший за ночь снег, завел мотор. Надо было ехать.
Надо было ехать, и он вдруг обнаружил в себе настоятельную готовность следовать привычным маршрутом на работу, в офис, — готовность едва ли не физиологическую, спасительную, возникающую вопреки решению разума и в разуме почти не нуждающуюся, и, более того, словно бы зашитую даже и в самом металлическом теле автомобиля, стоит лишь включить зажигание, — Евгений почти насильно перевел свои мысли на другие рельсы, забил в навигатор адрес и, глубоко вздохнув, двинулся со двора.
7
«Что?.. Да, привет, Женька. Ну, привет, привет. Конечно. Да, я дома, Женя, конечно, я дома в такую рань. Где же еще мне быть, черт возьми? А?.. Ко мне? Ну, в принципе, да-а, но-о… Что? Прямо сейчас? Как? Не, ну не сейчас же. Не, не, я и не готов совсем, я только встал. Нет, ну что ты. Да? Серьезно, что ли? Бывает. Приходи, конечно, я тебе всегда рад. И без этих проблем даже. Ну да, но не сейчас же. Если б ты хотя бы вчера позвонил… с вечера… А что случилось, собственно? Что?.. Нет, ну что? Что-то очень срочное? О, боже… Ну, если очень срочное… мда… тогда конечно… тут уж ничего не поделаешь… но да, ты правда взволнован, я по голосу чувствую. Ладно, давай вали ко мне. Ты где сейчас? Внизу-у? Что, уже внизу? Ну, сейчас, дай я хоть трусы натяну. Что? (Смеется.) Нет, это важно, очень важно, ты просто не понимаешь».
…Яркий желтый свет из-за открывшейся двери — не ударил, но словно бы обессиленной плетью хлестнул по лицу — как отметился.
Дверь еще больше отворилась. Костя стоял в проходе — в ворсистом халате кремового цвета, босой, сложив на груди руки. Он все же улыбался, потом отступил назад, приглашая его войти. Евгений послушался и, шагнув в квартиру, тут же почувствовал себя крайне нелепо — одетым в застегнутое наглухо зимнее пальто в этом мирном, теплом утреннем жилище. Да, сразу же стало жарко — как бывает жарко больному или утомленному тяжелой физической работой. Евгений поспешил снять с себя верхнюю одежду, швырнул ее куда-то на табурет, разулся и пошел вслед за Костей. Уже у самой двери в комнату Костя, однако, остановился и, повернув голову куда-то в глубь коридора, прислушался. Оттуда в самом деле доносились звуки, нечленораздельные голоса.
— А? — громко, едва ли не криком, произнес Костя. — Что? Нет, это не курьер, Маша, это ко мне. Да, по работе.
Голос из волшебного далёка замолчал. Костя удовлетворенно кивнул, вошел в комнату, прошел ее наискосок и тут же плюхнулся в кресло-качалку, запахнув полами халата обнажившиеся волосатые ноги.
Евгений сел напротив в кресло, обитое неприятной на ощупь голубовато-серой кожей.
— Ну, вот, привет, привет, мой дорогой. Так что же у тебя стряслось в такую рань? Валяй уж, рассказывай…
Да, он, конечно же, не лукавил сейчас. Кажется, и впрямь готов был выслушать, не притворялся ничуть.
— Так что же у тебя случилось этой ночью? Пропала потенция? Ушла жена?
Евгений тотчас вздрогнул. Совпадение? Нет-нет, тут все-таки не стоит спешить с оценками, все не столь однозначно — а ну как и он с ними, или же это вовсе не он, а… так же подменен, как и Наталья… специально выставлен на его пути — ведь, право же, не так сложно вычислить, предугадать, куда и к кому он обратится в первую очередь за помощью. Надо осторожно… очень…
Евгений натужно улыбнулся, затем провел ладонями по бедрам туда-сюда, словно бы поглаживая, затем взглянул на эти ладони, слегка поморщился, после чего поднял взгляд на своего друга:
— Я похож на психа, Костя?
Он постарался улыбнуться — старательной, взыскующей соболезнования улыбкой.
— Ты?
— Я, я… вот взгляни на меня… похож или нет?
Костя слегка пошевелил туловищем, кресло под ним чуть скрипнуло, качнувшись.
— Видишь ли… психами не становятся в одночасье… во всяком случае, я ничего странного не вижу… кроме того, что ты взволнован… ну, так и это бывает… со всяким… а вообще — я сам похож на психа… во всяком случае, иногда…
Евгений вновь виновато улыбнулся.
— Видишь ли… видишь ли, Костя… у меня случилось… у меня такое случилось… и я не могу объяснить… даже близко не могу.
Константин слегка подался вперед. Качалка опять скрипнула.
— Да что, что у тебя случилось?
— Видишь ли… у меня дома… другая женщина…
Костя прыснул было хохотом, но тут же задавил его в себе — увидав, как изменилось лицо его собеседника.
— Ты не понял… да, это звучит смешно… но это совсем не то… просто… просто вместо моей Натальи… почему-то другая женщина…
— Постой, — Костя поморщился и тряхнул головой. — В смысле, ты ее не приводил…
— Да!.. Именно!.. Я не знаю, кто это. И где Наталья, я не знаю тоже!
Константин вновь тряхнул головой, словно бы пытаясь избавиться от морока.
— Погоди, погоди… как не знаешь? а откуда она взялась в твоем доме?
— Так вот это и неясно. Совсем. Словно бы кто-то… словно бы зачем-то… подменили…
Константин выгнул брови:
— Ну, а задать вопрос напрямую?.. Ты пробовал? Что она ответила?
Евгений мотнул головой:
— Пробовал… и не пробовал… но, в общем, ведет себя… в общем, говорит… Как если бы это и в самом деле была Наталья!
Костя коротко рассмеялся.
— Да ну, что ты… а говоришь — подменили… такого не может быть… ты же понимаешь… я думаю, все нормально на самом деле… Проблема скорее в тебе… усталость там, нервы… у тебя все на работе в порядке?
— Ну, так…
— Вот видишь! Это бывает, бывает с людьми, я, кажется, слышал о таком… кто-то в старой конторе…
— Ну, да. И что же мне делать, по-твоему?
— Ничего. Ничего не делать. Уйди сегодня из офиса пораньше, поужинай где-нибудь в приятном месте… или сходи куда-нибудь. Потом возвращайся домой. Вот увидишь, все…
— Послушай, — Евгений прервал собеседника. — Ну, да, предположим, это так, как ты говоришь, и это временный сбой… моих мозгов… и все пройдет сегодня же вечером… хорошо… Но вот что, если нет? Что, если не пройдет? Как в этом случае? А? Можно я тогда… тогда попрошу тебя зайти… словно бы просто так… невзначай… зайти и взглянуть… своими глазами… что это не Наталья… или наоборот, это Наталья, а я — не я…
Он замолчал и по-собачьи впился глазами в чужие глаза.
— Я ведь о малом прошу… это не займет много времени… это ведь совсем не сложно…
Константин поднялся со своего места.
— Конечно! — Он шагнул к Евгению, положил ему ладонь на плечо. — Разумеется, я заеду, говно вопрос. Сварить тебе сейчас кофе?
Евгений мотнул головой, затем тоже встал, сбросив с себя чужую руку.
— Нет, спасибо. Мне надо ехать. Попробую сделать, как ты сказал… очень хотелось бы… чтобы ты сейчас оказался прав… да, очень хотелось бы!
Он шагнул прочь из комнаты.
8
В конторе, кажется, не заметили, что он припозднился. Все было буднично и тягостно, окутано удушливой атмосферой подгорающих сроков, вспотевших от суеты людей, нервных ожиданий и мелких спорадических конфликтов, искрящихся то там, то тут. Евгений включил компьютер, попытался проверить почту, однако сразу же поймал себя на том, что это рутинное в другое время занятие сейчас потребовало от него много большей, едва ли не предельной концентрации. Слова, из которых состояли служебные письма, словно бы ожили, как оживают слова на иностранном языке — выпадая из общего смысла текста и вступая с тобою в самостоятельный диалог, побуждая обратиться к словарям или еще куда-то за уточнениями значений. Они как бы стали вдруг выпуклыми, трехмерными, егозливыми, их приходилось читать по складам, иногда по нескольку раз даже — теряя строку и возвращаясь к началу фразы. Лоб Евгения покрылся испариной, однако, прежде чем он одолел последнее из писем (стоит признать, что с утра их насыпало изрядное количество — как, впрочем, и всегда в это время года), к нему потянулись один за одним подчиненные каждый со своими вопросами. Евгений принялся обсуждать с ними эти вопросы, кажется, сумел увлечься и на время забыть обо всем прочем — хотя некоторое странноватое ощущение его все же не покидало, — какой-то бесенок лени, словно бы склонившийся над ухом и знай себе повторяющий никому не слышным шепотом: «все это ерунда, ерунда, ерунда, ерунда…».
Потом подчиненные его оставили. Еще какое-то время он ковырялся в бумагах, затем принялся было писать некое заключение, нависавшее над ним уже неделю, но вдруг оставил это занятие, рывком откатил от стола кресло, поднялся и вышел вон из стеклянного аквариума — положенного ему по должности кабинета с прозрачными перегородками-стенами.
— Свободен?.. — кинул он секретарше, кивнув на дверь в оберегаемое ею святилище. — Или кто-то у него?
— Да, там этот… из «Севмонтажпроекта»…
— Надолго?
Поморщила носик.
— Не думаю. Посидите здесь, Евгений Павлович, я думаю, Арсений Александрович скоро освободится.
Евгений обвалился в неуютное расшатанное кресло и принялся ждать. Директорская секретарша Лариса вернулась к своим занятиям — что-то, прищурясь, сверяла в переломленной с угла подборке бумажных листов и на экране компьютера. Она словно бы забыла о нем. Или делал вид, что забыла. Или уже знала, о чем он станет говорить с Листвинским, как знал об этом и сам Листвинский, и еще другие люди — несомненно, погруженные заранее в случившийся с ним заговор. Однако же виду подавать было нельзя, и Евгений по-прежнему сидел с нарочито скучающим лицом, неуклюже задрав фалды пиджака, сидел и даже позволил себе думать о вполне случайных вещах — о том, что уже не помнит, как давно у них работает эта Лариса: три года или больше. И что двух лет вполне достаточно, чтобы сотрудник воспринимался как работавший в своей должности всегда, вечно, — и в этом, конечно же, содержится глубокий смысл, доказывающий взаимную несоизмеримость служебной должности и каких-то частных, косвенных особенностей человеческой судьбы.
Тем временем дверь в священные чертоги открылась, и оттуда показался их хозяин вместе со своим посетителем. Посетитель держал перед собой какие-то бумаги, оба подошли к Ларисиному столу, и Листвинский, посмеиваясь и что-то показывая рукой, принялся объяснять секретарше новое задание. Евгения он как бы не замечал, по крайней мере не поздоровался, хотя на миг скользнул взглядом в его сторону.
Наконец он закончил наставлять секретаршу, распрощался с визитером и, дождавшись, когда тот выйдет, резко повернувшись к Евгению, взял его за плечо.
— Привет. Пойдем.
Они вошли в кабинет.
— Присаживайся. Что у нас стряслось? Опять по «Аркадии» что-то?
Евгений мотнул головой.
— Нет. Личное.
— Личное? — Листвинский чуть склонил голову, — Ну, ты нашел время, честно говоря… Ну, ладно, валяй. Что там у тебя личное?
Евгений набрал воздуха в легкие.
— У меня, кажется, кукуха съехала, Арсений.
— У меня тоже. Это не новость. У всех сейчас так. С этим не стоило и…
— Я серьезно, Арсений.
— Что серьезно?
— Серьезно проблемы. С головой.
— У тебя?
— У меня, да. А у кого же.
— Не можешь работать?
Евгений пожал плечами.
— Тебя только работа… и колышет…
Листвинский выпрямился и внимательно взглянул на Евгения.
— Да что случилось-то?
Сбивчиво, как мог, не подымая глаз и поминутно промокая потеющие ладони, Евгений принялся рассказывать обо всем — и наконец выдохся, резко замолчал, выжидательно вглядываясь в собеседника. От него не ускользнула полусекундная гримаска отвращения, проскочившая по лицу Листвинского и тут же, впрочем, сменившаяся вполне обычным для него выражением участливой озабоченности.
— И что же… ты собираешься делать… к кому обращаться? к врачу? в полицию?
— Хотел бы я знать! — Евгений улыбнулся нарочито фальшиво. — Попробую сегодня к врачу…
Листвинский встал со своего места, подошел к окну, некоторое время глядел в него на улицу внизу, поглощенную суетливым потоком…
— Ну, добро. Прости, я все-таки о своем: ты работать-то можешь или нет? Если надо — отпуск без проблем, конечно… но…
— Что «но»?
— Туго будет без тебя в эту пору… чего там… но, конечно, здоровье важнее… не вопрос… И да — я не поклонник конспирологии, думаю, что это всего лишь твой умственный сбой… поправимо… Может, даже уже все нормализовалось — ты просто сам не знаешь. Придешь домой, а там твоя ненаглядная во всей красе… с горячим супом…
Евгений усмехнулся.
— Твоими бы устами…
Он тоже поднялся со своего места.
— Я пойду? Если что — Володе все передам… но я постараюсь не исчезать…
— Угу.
Листвинский вдруг повернулся к нему.
— Послушай, Женя.
Евгений остановился.
— Послушай. Я, конечно, не доктор. И ничего в этих вещах не петрю. Но мне кажется… мне кажется, в любом случае… Тебе надо отнестись к этому… эээ… прагматически…
— Что ты имеешь в виду?
— Ну, мне даже трудно сформулировать… ну, вот если тебе удастся все это устранить — будет, конечно, прекрасно…
— А если не удастся?
— …то, в общем, тоже не беда: попробуй жить в новых условиях… В конце концов, все мы не молоды, и у меня тоже здоровье не как в восемнадцать лет… вон, печень…
Евгений невольно вздрогнул.
— Как это — в новых… условиях? Не понимаю тебя…
— Ну и ладно. Это я так сказал, экспромтом. — Листвинский примирительно улыбнулся, махнул рукой, — Не бери в голову. Езжай к врачу. Завтра если не появишься, позвони, как что…
— Да, да, конечно. Спасибо тебе, Арсений. В любом случае — спасибо!
9
Стало быть, и он — тоже. Или все-таки нет? Но почему же он так сказал? К чему он попытался меня склонить, еще не убедившись ни в чем в полной мере… и потом… Нет, не позволительно так думать — это путь в никуда, это тупик… Евгений с трудом вел автомобиль — нервное нетерпение проступало мышечным тремором, едва ли не судорогами. Город словно бы сердился на него — тормозил, как мог, светофорами, то и дело недовольно сигналил сзади, нарушая правила, заставлял пропускать другие машины на перекрестках даже там, где у него, Евгения, был законный приоритет.
Как будто кто-то всесильный и шаловливый, не слишком желая, чтобы его автомобиль добрался до пункта назначения, все же постановил для себя не создавать абсолютных препятствий, а довериться в этом отношении случаю, лишь подтолкнув этот случай в нужную сторону.
Психиатр, к которому удалось записаться с условием немедленного приема, принимал где-то на дальних выселках, среди новостроек, заселенных сплошь тридцатилетними ипотетчиками да нечаянно разбогатевшими бригадирами узбекских строителей. Клиника или, точнее, кабинет располагался в первом этаже двадцатичетырехэтажного человейника, зажатый между сервисным центром «Мегафона» и безымянной кафе-пекарней. Евгений с трудом нашел, куда поставить автомобиль, обходя неубранный снег, добрался до нужной двери, вошел и оказался в небольшом прямоугольном холле, три из четырех стен которого (у четвертой располагалась стойка администратора) украшали огромные плазменные панели, плоскости которых рассекали в хаотичном медленном движении разноцветные компьютерные рыбы. Еще один аквариум, шарообразный и совсем маленький, но зато настоящий, стоял прямо на столе администратора, на дальнем его краю. Администратором была девушка с какой-то удивительно гладкой и круглой, почти как тот аквариум, головой — короткие черные волосы лежали, будто нарисованные, сплошной, не разделенной на пряди шапкой.
— Я записан… к Беляевскому… на это время…
— К Станиславу Михайловичу? Посидите немножко, я ему сообщу…
Девушка выскользнула куда-то, минут пять ее не было, и Евгений разглядывал фланирующих компьютерных рыб. Наконец она вернулась, не спеша уселась на свое место, немного поерзала, устраивая ягодицы, и лишь после этого, подняв на Евгения глаза и делано улыбнувшись, произнесла:
— Проходите, пожалуйста, в кабинет. Станислав Михайлович вас ждет.
Внешне психиатр являл как бы полную противоположность своему администратору. Это был блондин, чуть ли не альбинос (светлая кожа, белые усы и брови), с почти треугольным лицом и высоким, скошенным слегка назад лбом. Коротко подстриженные волосы курчавились и стояли торчком.
Он предложил Евгению присесть, сам надел очки в тонкой золотистой оправе и несколько минут что-то набирал на компьютере. Затем снял очки, не спеша сложил дужки, привычным движением сунул в карман. Взял в одну руку средних размеров блокнот на кольцах и автоматический карандаш. Поднялся. Вышел из-за стола и, шагнув к Евгению, занял кресло напротив него.
— Ну-с, Евгений Павлович, что привело, так сказать? На что жалуетесь?
Евгений поморщился от звука голоса — он был неприятен.
— Видите ли… вчера…
— Простите, я вас сразу прерву… здесь очень важно расставлять реперные точки… именно вчера, не так ли? то, что вы мне сейчас расскажете, произошло вчера?
— Да…
— И до того никаких признаков подобного… не обнаруживалось, не так ли? Все это очень важно, подумайте об этом!
Психиатр говорил быстро, с нескрываемым напором. Евгений вконец смутился и замолчал.
— Ну, хорошо, хорошо, я замолкаю. Теперь рассказывайте… я не буду вас прерывать… не беспокойтесь…
Собравшись не без труда, Евгений начал — и, однако, вскоре обрел определенную уверенность, вырулив в своем рассказе на проторенную еще в кабинете Листвинского дорожку. Психиатр почти сдержал свое обещание — он ни разу не прервал Евгения, однако время от времени кивал головой, произносил под нос словосочетания типа «ну, конечно», «разумеется», «да, как обычно» и другие подобного рода. Порой он и в самом деле что-то помечал в своем блокноте — Евгений явственно слышал скрип карандаша.
Потом Евгений кончил и замолчал. Какое-то время оба смотрели друг на друга, не произнося ни слова.
— Что же, все это любопытно. Очень любопытно…
— Но… скажите, это ведь не необычно для вас?
Психиатр снисходительно усмехнулся.
— Разумеется — нет. Впрочем, каждый пациент… он по-своему необычен… до определенной степени… не бывает двух одинаковых.
— И что же вы мне скажете… в этом случае?
— Не спешите. Я еще не все про вас узнал, чтобы давать содержательные рекомендации. В целом вы абсолютно правильно поступили, обратившись ко мне сразу… не дожидаясь… ухудшения ситуации. Исключительно правильный ход, да.
— Я…
— Погодите. Мне надо задать вам несколько вопросов… и тогда я вас отпущу…
Евгений сник. Сохранять концентрацию ему сейчас было донельзя тягостно.
— Скажите-ка мне, голубчик, вы ведь единственный сын у своих родителей?
Евгений кивнул. Психиатр что-то чиркнул в блокноте.
— Видите, как… ну, хорошо… Первая женщина у вас… наверное, еще в институте, так? В смысле, первый половой партнер…
— Да.
— Однако отношения были недолгими? Месяцев пять, я думаю.
— Да, чуть больше полугода, кажется.
— Вот видите…
— А?
— Нет, ничего. Продолжаем. Детей у вас… нет? Почему?
— Было два выкидыша… потом Наталье сказали… что больше уже не получится…
— Взять приемного?
— Нет, не хотели. Ни я, ни она. Никогда не хотели.
— Понятно. Скажите… Вот ваша жена… у нее были игрушки… ну, какие-нибудь куклы из детства… которые она принесла с собой, когда стала жить с вами?
— Нет. Не помню. Кажется, нет.
— А вы припомните, голубчик, хорошо припомните.
Евгений напрягся.
— Кажется, нет, все-таки. Ну, может, какой-то плюшевый щенок… в самом начале… потом делся куда-то…
— Вот!
— Что вот?
— Это очень важно. Да, это очень важно. А скажите мне… вот ваша жена, Наталья… она тоже выросла единственная в семье?
— Нет. У нее есть сестра. Младшая сестра. Но они мало общаются.
— Хорошо. Очень хорошо.
— Хорошо?
— Ну, да. Пока все, в общем, неплохо. Первичная линия… проступает… Надо продолжить.
— Что продолжить?
— Я расскажу.
Психиатр встал со своего места. Вернулся за свой стол, сел. Надел очки, опять, как в начале разговора, склонился к экрану компьютера, несколько раз стукнул по клавишам.
— Во вторник на следующей неделе?
— Как?
— В следующий вторник в это же время можете прийти на прием?
— А разве сейчас…
— А сейчас был только первый наш разговор. Предварительный. Этого недостаточно. Не-до-статочно. Мы с вами должны еще пособирать материал. И о вас, и о вашей супруге. Я расскажу вам, как надо действовать…
— То есть вы сейчас не можете объяснить мне…
— Это невозможно, голубчик. Невозможно в принципе. За одну встречу такое не делается. Но я вам кое-что скажу, конечно. Во-первых — вы спокойно живете до вторника, наблюдаете за происходящим, не совершая резких поступков, не пытаясь вызвать эту женщину на острый разговор. Никакой эскалации. Живете обычной жизнью и фиксируете все, что будет достойно фиксации. Можете записывать куда-нибудь — так даже лучше. Особенно я вас прошу обращать внимание на ваши собственные ощущения — испытываемые эмоции, страх, гнев, нежность, любые. Когда хочется что-то сделать, но вы себе не позволяете. Ну, вы меня понимаете. Ну и не стоит предпринимать ничего сверхординарного: нам с вами нужно спокойно дождаться, когда процесс проявит себя в заметной мере… а пока — мы с вами в разведке…
— Какой процесс?
— Процесс. Вот нам и предстоит разобраться в этом. Какой именно. В целом же я вам… скажу… (он поднял взор куда-то вверх) по моему опыту… в принципе, ничего страшного, но вам скорее всего… придется научиться… принимать себя в новой ситуации… примириться с тем, что вы не можете изменить… вряд ли вы сможете теперь найти дорогу назад… но в этом и нет необходимости!
Он поискал что-то на поверхности стола.
— А, вот вам памятка: так сказать, общего характера, как соблюдать психическую гигиену. От нас самих многое зависит. Ну и тут же, на обратной стороне, таблеточки успокоительные, в принципе, все это растительные препараты, нестрашные, без привыкания, так что… я обвел в кружок именно то, что вам сейчас рекомендую. Купите и попейте пару недель. Ничего опасного. Хуже не будет. А во вторник — ко мне, милости просим.
10
Листвинский, конечно, ошибся. Ничто не поменялось, ничто не пришло в норму. Лже-Наталья встретила его точно так же, как и днем раньше, — точнее говоря, не встретила, а пришла с работы часом позже него. Евгений в это время уже сидел за наспех собранным ужином.
Помня наставления психиатра, он постарался не подавать виду, что чем-то обеспокоен. В целом ему это удалось, — напротив, Лже-Наталья, присаживаясь к столу, отметила у него дурной цвет лица и мешки под глазами.
— Ты уже несколько дней… паршиво выглядишь, если честно… и вчера то, что было…
— Ну, так… да, что-то разладилось маленько…
— Может, записаться к врачу?
Это нечаянное замечание будто кольнуло Евгения — «к врачу»! Выходит, она знает, то есть они в курсе, что он был у врача. А из этого следует… из этого следует со всей убедительностью… что и психиатр с ними заодно. Или же, но только в лучшем, маловероятном, конечно, случае… они просто взяли его под контроль… тайным или явным образом… получив доступ к телефону или компьютеру…
Вечер прошел подобно предыдущему. Лже-Наталья отдала большую его часть своему сериалу — или даже двум, идущим друг за другом вслед (в промежутке успевая сделать что-то по хозяйству). Перед сном опять пили чай с незначащим разговором. Спать легли на этот раз вместе, Евгений быстро заснул, пока Лже-Наталья что-то читала в своем смартфоне. От нее по-прежнему пахло чужой, незнакомой и нежеланной женщиной.
11
Утром в пятницу завтракали вместе и вместе покинули дом. На прощанье Лже-Наталья наградила его кратким, скользящим поцелуем в щечку… чего, однако, настоящая Наталья не делала никогда. Впрочем, коллекция мелких несоответствий и без этого изрядно пополнилась — Евгений, вняв совету, завел для них специальный блокнотик, куда заносил эти случаи, шифруя их одному ему понятными аббревиатурами.
…Телефона Еленки, Натальиной сестры, он не знал. Зато хорошо помнил ее адрес — он вообще прекрасно запоминал все, что происходило на местности: адреса, маршруты, расположение домов и так далее. Гордился этим с детства. У Еленки они с Натальей бывали пару раз в гостях — уже довольно давно, но память и в этот раз услужливо восстановила путь: не прибегая к навигатору, Евгений пересек город, проскочил через северо-западную промзону с ее по-детски раскрашенными кубиками фасовочных производств и логистических комплексов — затем по обеим сторонам дороги настал черед хаоса авторемонтных боксов, дешевых кафе для водителей-дальнобойщиков, магазинчиков, в которых продаются вещи сомнительных достоинств и неведомых городским супермаркетам марок… миновал городок недостроенных (десять лет тому назад) краснокирпичных таунхаусов, похожих на гигантские гусеницы, свернул с шоссе вправо, на ухабистую местную дорогу, и еще минут через десять оказался в застроенном частными деревянными домами населенном пункте, лишь по недоразумению называвшемуся деревней Разметаево: никакой сельской жизнью здесь, конечно, давно не пахло — фактически это был дальний, обособленный район города, заселенный потомками прежних деревенских обитателей и теми, кому дешевизна жилья предпочтительнее транспортных удобств.
Давно отвыкший приходить куда-либо без предварительного звонка, Евгений, кажется, сейчас не испытал по этому поводу дискомфорта — слишком уж силен был дискомфорт общий, изматывающая, не позволяющая ни на миг про себя забыть тревога. Он припарковался возле соседского забора, с трудом выбрался из машины, едва не соскользнув в придорожную канаву, виновато пискнул брелоком сигнализации и едва ли не трусцой (в самом деле, заметно похолодало) направился к Еленкиному дому.
Калитка была неплотно притворена к стойке ворот и кое-как зафиксирована там косо накинутым ржавым проволочным кольцом — Евгений приподнял его, вошел и аккуратно опустил за собою на прежнее место. К крыльцу вела узкая, халтурно расчищенная от снега дорожка — в то время как справа и слева от нее снег и вовсе лежал девственными, как кроличий пух, сугробами — видно было, что хозяева, точнее хозяйка (Еленка, кажется, жила одиноко), в это время года не злоупотребляют прогулками по собственному палисаднику. Гадая, дома ли она, и если дома, то заметила ли его из окна, Евгений поднялся на крыльцо, несколько раз с силой притопнул, очищая обувь, после чего не слишком решительно постучал.
Ждать пришлось довольно долго — уже успел вновь напомнить о себе морозец, когда с той стороны послышалось какое-то неспешное шевеление, затем принялся ворочаться ключ во врезанном замке, и вдруг дверь подалась наружу — но лишь на чуть-чуть, тут же прихваченная сверкнувшей цепочкой. Открылась небольшая щель, зияние в темноту, откуда проступило лицо Еленки, — Евгений без труда узнал ее и даже успел машинально улыбнуться, полагая необходимым извиниться за неожиданное вторжение, — прежде чем дверь снова подтянулась вовнутрь, скрыв за собой хозяйку. Послышался шелест убираемой цепочки, и вот она распахнулась, но тоже не полностью, хотя и шире, чем прежде.
Войти, однако, было по-прежнему невозможно: женщина стояла на пороге, загораживая собою проем, и всем своим видом показывая, что никого впускать в дом не собирается.
— А, это ты?
Евгений поежился. При всей необычности ситуации он не ожидал подобного тона.
— Привет, Еленка. Я…
Она смерила его скучным, неприязненным взглядом с головы до ног.
— Чего тебе?
— А?
— Чего тебе надо, говорю, зачем приехал?
Евгений поперхнулся.
— Может, пустишь в дом для начала?
Женщина хмыкнула и вновь окинула его взглядом — на этот раз даже несколько насмешливым.
— Вот еще! Говори здесь. Чего надо?
— Холодно тут.
— Ну и что, что холодно? Терпи. Зима, потому и холодно. А ты тепла хотел, что ли? Погреться? Зачем приехал?
Евгений сглотнул слюну.
— Скажи, где Наталья?
Женщина усмехнулась.
— Будто ты не знаешь! Вот же, мужики как есть — наглость прет без границ! Он еще спрашивает, где Наталья! Меня! После всего, что он с ней сделал! Приезжает сюда как ни в чем не бывало… словно беленький зайчик… и еще задает мне вопросы, подумать только!
— Да что я с ней сделал? Я ничего не пони…
— Не прикидывайся, а? Вот только не прикидывайся, прошу тебя. Что ты прикидываешься? Все ты понимаешь, и все тебе отлично известно. И о моей любимой сестре… которую ты… так… и потом…
Она словно бы задыхалась от внезапно вырвавшейся изнутри злобы.
— Мерзавец!
— Да объясни ж ты мне наконец…
— Да что еще тебе объяснить… какое унижение, прости господи!..
Евгению даже показалось, что он заметил на лице у Еленки нарождающиеся слезы.
— Подумать только! Человека, который доверился тебе… полностью… который любил тебя… самого доброжелательного… ранимого… господи, как это низко, подло!
Она закрыла лицо ладонями, но тут же отдернула их и впилась в него ненавидящими, покрасневшими, полными слез глазами.
— Боже мой, Лена, прошу тебя, умоляю — да объясни мне наконец…
— Нечего тут объяснять, проваливай, короче. Не желаю тебя видеть больше. Слышишь меня? Как пришел, так и уходи. И дорогу сюда забудь! Проваливай…
Хлопнула дверь. Вновь из-за нее раздался шелест цепочки. Евгений поднял воротник, спустился с крыльца и, пнув подвернувшуюся под ногу ледышку, пошел к машине.
12
Надо было ехать на работу, ничего не оставалось. Евгений завел мотор, тронулся и, выбравшись из Разметаева, направился было обратно в город — однако тут же почувствовал, как какая-то мутная волна словно бы поднялась от желудка и захлестнула грудную клетку — и уже после этого без труда завладела всем его телом вплоть до кончиков пальцев. Управлять машиной в таком состоянии было трудно.
Понадеявшись, что приступ все-таки пройдет вскоре, Евгений съехал на обочину возле одной из неприметных забегаловок, разместившейся в почерневшем бревенчатом, когда-то наверняка жилом одноэтажном домишке и дерзавшей зазывать к себе проносящуюся мимо публику одной только лишенной подсветки консольной вывеской «Бистро», вполне потерявшейся среди многоцветья зажавших ее ликующих собратьев: «Калориферы оптом», «Садовая мебель» и «Автозапчасти из Кореи».
Внутри никого не было, кроме узбечки, мывшей шваброй пол. Увидав Евгения, она как-то испуганно улыбнулась и тут же закричала куда-то в сторону: «Маша! Маша-а! Пойди сюда! Он пришла!»
Вскоре явилась и эта Маша — полная женщина лет сорока в кружевном фартуке.
— Покушать хотите?
Евгений мотнул головой.
— Кофе можете мне сварить?
— Да, конечно. Что-нибудь еще? К кофе? Выпечка там, бутерброды с рыбой? У нас есть палтус копченый. Свежий.
— Нет, спасибо. Ничего не хочу.
Женщина ушла за барную стойку, принялась там колдовать.
— Вам кофе крепкий или американо?
— Да, эспрессо.
Вскоре послышалось урчание кофемашины, чуть позже Маша принесла и поставила на столик, где разместился Евгений, непомерно большую для эспрессо чашку, сахарницу с дозатором и два микроскопических печеньица.
— Хозяин велит угощать всех этими штуками… а никто не ест… всегда потом выбрасываем.
Евгений поблагодарил, пригубил кофе, затем прислушался к себе — тот неприятный приступ, судя по всему, улегся полностью или же почти полностью — можно было бы ехать дальше, во всяком случае. Так и не польстившись на сахар, он допил кофе, покрутил в пальцах печеньице и, подумав, что его, быть может, уже крутили таким же образом пальцы прежних посетителей, вернул обратно на блюдце.
— Посчитайте мне…
Женщина вернулась к его столу, пододвинула к Евгению клавиатуру POS-терминала, сама села рядом. Пока он набирал пин-код, внимательно смотрела на него, подперев рукою подбородок.
— У вас, кажется, не задалось?..
— А? — Евгений встрепенулся. — Нет, все проходит… вот, смотрите…
— Не, я не про карточку. У вас в жизни, я гляжу, не задалось.
— С чего вы взяли?
— Да видно по вам… с чего, с чего… по вам все видно.
Евгений попытался улыбнуться.
— И что же вам видно?
— Что у вас неприятности. С женой, на работе. С соседями тоже.
— С какими соседями?
— Да почем я знаю. Но вы, кажется, всех обидели и теперь не знаете, куда себя деть.
— Я? Или меня?
Она замотала головой.
— Вы, вы. Натворили делов. И теперь пришла расплата.
— Расплата? Но откуда вам это известно…
— От верблюда. На вас взглянешь — и все сразу понятно. Не надо быть семи умов.
Евгений убрал карточку и, подняв голову, серьезно посмотрел в глаза женщине:
— Каким же образом?
В ответ Маша вновь замотала головой.
— Да не знаю я, как сказать… я ж не ученая… вот Людка у нас — она да, ходила на всякие эти… как их… треники… Вот там их учили… мужик такой, восточный… не помню, как звать… седой… он их учил, что надо смиряться… и кто с вопросами лезет, тот сам же все себе и портит…
— А что надо?
— Ничего. Все само. Как в песне, помнишь: надо только выучиться ждать…
— Вымучиться ждать… Ну, ладно, а если не дождешься?
— Значит, не твое это. На чужое полез, вот что это значит. И за это наказан.
Евгений усмехнулся.
— Да что ж не мое? Жил, как жил…
— Именно. И жену свою обижал, и всех. Вот иди сейчас и извинись. Извинись перед ней. Скажи, что зря ревновал. Зря подозревал во всем.
— Да в чем же я…
— Ты знаешь отлично. Знаешь! Иди.
Она приподнялась со своего места и положила ладонь ему на лоб. Ладонь была сухая и неприятно теплая.
— Ну, да, так и есть! Ну, что же ты сидишь раздумываешь… я же сказала… иди, езжай, повинись перед женой скорее…
Она встала, взяла терминал, повернулась к нему спиной и, не попрощавшись, поспешила прочь, вскоре исчезнув за дверью в служебные помещения.
…Хотелось отряхнуться, как это делает облитая водой собака — разом вся, — поскорее забыть этот странный разговор, выцедить напрочь мысль о подстроенности и этой встречи тоже, о мутных смыслах услышанных им слов, о том, как изменятся теперь его планы… какие, к черту, планы… какие могут быть планы, когда… да пошло оно все… к соленому бесу!
13
В конторе, против ожидания, стояла тишина. Все были на местах, но каждый на этот раз как бы сам по себе — за своим столом, среди своих бумаг и файлов. Никто ни к кому не ходил, никто ни с кем не пил чай, не пытался говорить вслух через голову своего непосредственного соседа. Евгений включил компьютер, принял почту, ответил на несколько сообщений и уже было собрался сосредоточиться на какой-то рутинной задаче, как вдруг увидел в дверях своего отсека Ларису.
— Евгений Павлович, вас… Арсений Александрович просит… к нему… прямо сейчас…
— Да, минутку. Сейчас подойду.
Девушка исчезла. Вообще говоря, Листвинский не имел такого обыкновения — приглашать к себе на разговор, посылая за приглашенным секретаршу. Обычно хватало мессенджера, в крайнем случае сообщение подкреплялось телефонным звонком. Так было проще и, как говорил он сам, «протокольнее». Стало быть, сейчас случилось что-то чрезвычайное, потребовавшее особой предупредительности или же особенной строгости, — как знать. Евгений почему-то не удивился. Поспешно отправил путаное сообщение своему заместителю, закрыл один за другим рабочие файлы (он всегда был щепетилен по этой части) и, взяв после короткого раздумья с собой ежедневник, направился к начальнику.
В кабинете Листвинского почему-то пахло мятой. Словно бы кто-то только что разлил здесь крепкий мятный чай или даже капнул в нескольких местах какую-нибудь мятную автомобильную отдушку.
— Послушай, Женя. Так нельзя. Так нельзя, как ты делаешь.
Начальник стоял к Евгению спиной, сунув руки в карманы и глядя в окно.
— Ты вчера не отзвонил мне. В итоге мы не знали… Это неправильно!
— Но я…
— Не перебивай. Ты провинился. И ты должен это понять. Да, у тебя проблемы, я знаю. Возможно, серьезные проблемы. Возможно, даже очень серьезные. Ну, так и надо их решать, а не… А ты не решаешь их, не пытаешься даже, только суетишься и путаешься здесь у всех под ногами. Без цели и без толку. Множишь хаос. Которого и без тебя достаточно.
— Да что я…
— То. Зачем ты сейчас приехал, вот скажи? Вот зачем?
— Но ты сам говорил вчера…
— Что я говорил? Я говорил, что сочувствую тебе, — и только. Но я не говорил, что готов взять решение твоих проблем на…
— Арсений…
— Что Арсений? Сорок шесть лет уже Арсений. Послушай, Женя. Вот послушай меня. Мы ведь давно работаем вместе, хорошо изучили друг друга… какого черта ты мне пудришь мозги, вот скажи?
— Я? Да ты спя…
— Поверь, Женя, я очень тебе сочувствую. Очень. Но есть вещи… есть то, на что я повлиять не могу никак. Ну, никак. При всем желании.
Он принялся ходить по своему кабинету, по-прежнему не глядя на Евгения.
— Пойми же, это ты у себя — один. Ты и только ты. А у меня — вот все это. (Он остановился и обвел рукой большой круг в воздухе.) Все эти люди, а не только ты. И работа, будь она неладна. И не может все это ни на день остановиться, даже если очень хочется остановить, чтобы сделать то или се. Ты же сам начальник… должен понять…
— Так я…
— …и в первую очередь на мне — оценка рисков. Я должен предвидеть риски и предотвратить… по мере возможности… да, заранее… это моя обязанность, а не что-нибудь… прямая служебная обязанность!
Он наконец повернулся к Евгению лицом. Тот как-то сжался, опал, словно бы из него выкачали воздух, — силы ушли, видать, и было-то их немного.
— Ты слышишь меня, Евгений?
— Да.
— Вот и отлично. Сейчас я прошу тебя — покинь офис. Уезжай. Домой, к врачу, куда хочешь. Но ты не должен здесь оставаться, пока у тебя… пока ты… пока все это не закончится, короче. И только когда закончится… тогда… ты мне позвони, и мы станем думать… как поступить. Ты понял меня? Евгений, ты понял меня? Ты услышал? Ну и прекрасно. Все, иди. Мне работать надо.
14
Куда же теперь? Евгений завел мотор, поневоле позавидовав его невозмутимому урчанию. Несколько секунд спустя включился тюнер, заиграл какую-то муть. Евгений убавил громкость почти до нуля, какое-то время без всякой мысли глядел на светящиеся индикаторы приборной панели, затем вновь протянул руку и провернул ключ зажигания в обратную сторону. Вновь стало тихо, и только снег за окном падал сказочно-крупными снежинками, казалось, даже с тихим шелестом — декорацией какого-то неведомого детского утренника.
Злость, да, пожалуй, именно злость сейчас владела им всем без остатка — бесхитростная желто-зеленая злость, — видать, настал наконец ее черед после оторопи, страха, недоумения, желания прийти к компромиссу, оправдаться и объясниться — и вот теперь осталась только ты, злость, бессмысленная и всесокрушающая. Вбирающая в себя все ресурсы, но в то же время согревающая готовностью действовать. Преобразующая — Евгений вспомнил это из школьного учебника — потенциальную энергию переживаний в кинетическую — замысла.
Он вновь решительным движением завел мотор и, резко вывернув руль, выехал со стоянки прямо через наметившийся сугроб — машина недовольно заверещала тенором, на миг застряв, но тут же преодолела ледяное препятствие и вот уже несет его в общем будничном потоке одуревшего от зимы города.
…Парковка перед домом, где размещался кабинет психиатра, сейчас была пуста на удивление — два или три автомобиля покоились в своем анабиозе на приличном расстоянии друг от друга — видимо, жильцы не вернулись еще с работы, несмотря на пятницу. Да ведь и впрямь было еще рано — самое начало четвертого, куда уж домой…
Евгений шагнул к знакомой двери, забыв про переговорное устройство, потянул на себя ручку и, убедившись, что дверь подалась сама собой, вошел.
В холле было пусто, плазменные панели теперь чернели безжизненно, хотя свет везде горел — как видно, ради одних только рыбок в аквариуме, сбившихся в маленькую малоподвижную стаю возле пузырящейся струи компрессора.
Не снимая пальто, он пересек холл и, остановившись перед кабинетом Беляевского, на миг задумался: постучать или нет? Все же приличия ради стукнул два раза костяшками пальцев и тут же бесцеремонно дернул дверь на себя.
Беляевского он застал стоящим над письменным столом уже в верхней одежде — как видно, тот собирался уходить, но, похоже, что-то забыл и вернулся ради этого к своему рабочему месту. Евгений успел разглядеть его ухо, прежде чем психиатр поднял голову и взглянул на него сперва раздраженно, а затем и просто с выражением досады на лице — досады того типа, которая вызывается неожиданными, но, по сути, неодушевленными препятствиями.
— Что же вы, Евгений Павлович, а? Что ж вы так себя ведете… нехорошо… нехорошо… очень нехорошо…
Евгений непроизвольно вздрогнул.
— Мы же с вами как договорились? Как? На вторник. А вы когда пришли? В пятницу.
Качая головой, он взял что-то со стола, положил в портфель, затем направился к двери.
— Что же вы все сами испортили… своими руками, можно сказать… без какой-либо причины…
— Что я испортил, Станислав Михайлович?
— Все. Все, что мы с вами выстраивали. Всю мою работу, можно сказать, коту под хвост… Единым махом.
— Но я только… думал посоветоваться… приехал наудачу… я не настаивал ни в коем случае… если только у вас было бы время…
— Пойдемте.
Беляевский слегка подтолкнул его за талию к выходу и одновременно другой рукой выключил свет в кабинете.
— Пойдемте отсюда. Времени… времени, голубчик, у меня и нету… и никогда нету другого времени… кроме того, что я вам назначил.
Они вышли в холл, психиатр принялся выключать все подряд: верхнее освещение, кондиционер, подсветку аквариума.
— Так вот, голубчик. Так вот. Только так.
— Хорошо, Станислав Михайлович, я приду во вторник, как записано.
Психиатр вдруг остановился, обернулся к Евгению и посмотрел на него словно бы с удивлением.
— Зачем же теперь во вторник? Вы все испортили, голубчик. Теперь во вторник не надо. Теперь приходить сюда вообще не надо. Уже не надо. Вы сами этого добились, своими собственными руками.
Сказав это, он повернулся к Евгению спиной и принялся набирать код на панели сигнализации.
— Выходите, Евгений Павлович, выходите. Поспешите, пожалуйста. Мне надо поставить под охрану.
Евгений вышел на улицу, спустился с крыльца, дождался, когда Беляевский появится.
— И что же мне делать теперь?
— Вот уж не знаю, голубчик. Совершенно не знаю. Пойдемте.
Вместе они подошли к парковке, там психиатр, оставив Евгения, направился к своей Acura-RDX и, уже открыв дверь автомобиля, обернулся, в последний раз взглянув на непутевого пациента:
— Я правда не знаю, что вам посоветовать, Евгений Павлович. Я искренне хотел вам помочь, но вы же сами все испортили. Никто вас к этому не принуждал. Все сами. Здесь я бессилен. Абсолютно.
Мягко хлопнула дверь. Психиатр исчез в премиальном японском железном чреве.
15
По пути домой он набрал Константина. Против ожидания, тот довольно живо откликнулся на звонок, поинтересовался, решил ли Евгений свои проблемы, — в общем, как будто бы не знал ничего о последних его неудачах и настроен был доброжелательно — чем до некоторой степени Евгения успокоил.
— Послушай, Костя… вот помнишь… да, мы говорили… и ты сказал… ну, я вчера еще попросил тебя… что?.. ну, да, именно… короче, не мог бы ты завтра… зайти ко мне домой… ненадолго совсем…
— В какое время? — ответил Константин после недлинной паузы. — У меня вечер занят… а так могу, конечно…
— Не вопрос.
— Так когда прийти? (Проступили нотки мрачноватой решимости.)
Евгений на миг задумался.
— Знаешь, хорошо бы… ну, где-то к полудню… будто бы по делам… ну, попьем чаю, посмотришь на эту… женщину… а потом мне расскажешь… хорошо?.. И я наконец пойму, куда же мне идти все-таки: в психушку или в полицию.
Он делано засмеялся.
— На тебя последняя надежда… вот как скажешь, так я и поступлю. Кроме тебя, никого у меня нет. Ну, так все складывается!
Константин пробурчал в ответ что-то не слишком членораздельное, но все же окрашенное примирительными интонациями.
— Ну, вот и ладушки. Жду с нетерпением.
Не хотелось возвращаться домой раньше обычного. Петляя от пробки к пробке, Евгений как-то процедил себя через сито городских улиц и, не придумав ничего лучше, встал на парковке перед торговым центром «Кама» — уже довольно плотно забитой в этот золотой час предвыходного шопинга. Какое-то время он просто сидел в машине, выключив зажигание, словно бы спал наяву, — но, почувствовав, что становится холодно, все же выбрался наружу и, не застегивая пальто, направился ко входу в это недавно отстроенное святилище Меркурия.
Сделанная из стеклоподобного пластика движущаяся лестница подобрала его и двумя разнесенными маршами выпихнула на второй этаж, к фудкорту. Есть, однако, не хотелось совсем, и Евгений без какой-либо мысли присел на коричневую рейчатую скамеечку, обставленную с обоих боков тумбами с кустистыми искусственными шеффлерами.
Вокруг клубилась жизнь — обыденная, непримечательная, бестолковая. Какая-то молодая парочка — едва ли не подростки еще — прошмыгнула было мимо, но вдруг остановилась на ходу, и девица с косыми анимешными прядями, вильнув задиком, неожиданно уселась рядом с Евгением. И тут же, ссутулившись, уткнулась в свой смартфон.
— Ну, так ты будешь или нет?
Ее долговязый и узкоплечий, будто вытянутый в фотошопе, спутник, склонившись над ней, уперся кулаками в ее колени.
— Пойдем уже.
— Сейчас. У них такое же, смотри.
Показала ему экран.
— Да и хрен с ними.
— Чего… ты с дуба рухнул…
— Сама ты… ладно, пойдем…
— Подожди… я не хочу…
— Чего, вот скажи, чего ты не хочешь… и чего хочешь…
— Ты ёжик вонючий…
— Все, пойдем…
Он схватил ее за руки, рывком поставил на ноги и, приобняв за талию, повел куда-то прочь.
Какое-то время Евгений оставался один. Затем на дальний от него край присел среднего возраста мужик в сбившемся пальто песочного цвета, весь груженный пакетами и коробками размером примерно в четверть обувных. Он стал нервно проверять что-то, по нескольку раз заглядывая вовнутрь своих пакетов, попробовал открыть одну из коробок, не снискав в этом удачи, оставил затею и принялся запихивать ее в самый большой пакет. Впрочем, это у него тоже не получилось. Тогда мужик взгромоздил покупки на скамейку между собою и Евгением, образовав неустойчивую пирамиду, достал из портмоне какую-то пластинку чуть больше банковской карточки и минут пять, наверное, внимательно ее разглядывал — будто бы стараясь прочесть в ней что-то, для себя новое. Потом покачал головой, аккуратно убрал картонку назад в портмоне и после этого как-то долго, очень долго устраивал его во внутреннем кармане своего пальто. Еще минут пять или десять он сидел просто так, без дела, время от времени вздыхая и хмыкая, затем все-таки поднялся, устало собрал свое барахло и неуклюжей походкой направился к эскалатору.
Опять Евгений — один. Вот еще пара, на этот раз взрослая, прошла мимо. Женщина держит своего спутника под руку — скорее всего, это муж и жена. Или те, кто хочет выглядеть, словно они муж и жена. Люди, давно и прочно живущие вместе. Вне всяких сомнений и подозрений с чьей-либо стороны. Без малейших вопросов, да. Проходя мимо, женщина на миг обернулась, посмотрела на Евгения, затем что-то сказала своему спутнику. Тот ответил, не оборачиваясь, и ускорил шаг.
Чуть позже на освобожденное мучеником пакетов и коробок место присел еще более странный субъект: неопределенного возраста мужчина в старой стеганой куртке с растрескавшимися и местами облезшими вставками из светлой кожи. На лице его, обрамленном неаккуратно подстриженной черной с проседью бородкой, застыло характерное для алкоголиков выражение охотничьего азарта пополам с охотничьей же быстротечной доброжелательностью. Его словно бы что-то теребило изнутри — он то закидывал ногу на ногу, то, напротив, выпрастывал обе вперед, подбирая при этом носки.
Кажется, он даже спросил разрешения присесть рядом.
— Экую они построили… гигамотину… правда ведь?
Он посмотрел на Евгения и, не дождавшись его реакции, продолжил, глядя в сторону фудкорта:
— А раньше что здесь было, помнишь?.. Не помнишь?.. А я, представь, помню. Здесь завод был, вот что. Люди работали. Спозаранку. По металлу хреначили. Во как. Кормили свои семьи. А сейчас что? А сейчас вот это вот. Порнография. Чудо заморское. С позволения, так сказать.
Он покачал головой, отвернулся от Евгения и принялся, вытягивая голову, разглядывать издалека какую-то витрину.
Кажется, еще немного, и он вновь попытается завязать разговор, — Евгений не стал дожидаться, поднялся и двинулся прочь.
16
Домой он все-таки приехал первым. Кажется, Лже-Наталья говорила перед уходом что-то про вечернюю смену — Евгений вспомнил, словно бы сквозь пелену, утренний эфемерный обмен репликами: в тот момент его занимали другие вещи и услышанное осело где-то на периферии сознания. Но точно ведь говорила, да, говорила, что придет поздно, — именно так. Ну, и тем лучше. Значит, есть еще пара часов одиночества, по крайней мере. А то и все три, как знать!
Евгений переоделся, проглотил на ногах поспешно сооруженный бутерброд, запил его выдохшейся минералкой и, кинув пустой стакан в раковину, ушел из кухни.
Замысел созрел как-то нечаянно, сам собою, неведомо, в какой момент. Естественный в своей простоте, как то же самое чувство голода или, допустим, потребность в ночном сне, — он словно бы выжидал подходящего времени и, дождавшись, заявил о себе, ничем не стесняясь больше. Уверенным шагом Евгений направился в спальню, служившую одновременно комнатой Натальи, открыл створку шкафа с ее вещами и выдвинул ящик, в котором она, как он знал, содержала всяческую свою чепуху: нужные и ненужные документы, мелкие безделицы, что-то еще. Это было в полной мере интимное место — такое же, как ящики рабочего стола в его собственной комнате. Оно не запиралось на ключ, но Евгений никогда не позволял себе в него заглядывать. Вернее сказать, у него и не возникало подобного желания, но где-то в глубине сознания жила своей жизнью особая уверенность, что в этот ящик он, во всяком случае, соваться не должен, он даже не должен спрашивать на это у жены разрешения — и так же точно, по той же самой причине, она никогда не сунет свой нос в его стол, что бы ни произошло.
Теперь же все переменилось. Евгений принялся перебирать содержимое ящика, отодвигая в сторону какие-то латунные ключики от давно утраченных замков, механические дамские часы с застывшими на половине восьмого стрелками, другие часики, тоже дамские, но электронные, с ослепшим после батарейкиной смерти индикатором; следом — привезенные с турецкого курорта стеклянные четки с порванной нитью, сломанного нефритового носорожку, невесть откуда взявшуюся косметическую тушечницу фасона девяностых годов, какими тогда торговали в киосках на каждом углу, щербатый пластиковый гребень, монетку в 20 болгарских левов, еще миллион подобного рода сокровищ — все это он бесцеремонно разгреб ладонями прежде, чем достал со дна стопку бумаг разного формата, перехваченных большой канцелярской клипсой.
Тут тоже было все вперемешку: какие-то давние коммунальные счета, пожелтевший врачебный рецепт с треугольной печатью, выдранный откуда-то кусочек картона с неровными краями и нацарапанным простым карандашом бог знает чьим телефоном… и вот, среди всех этих следов сентиментального мусора Евгений углядел вдруг сувенирный почтовый конверт или даже, скорее, конвертик — форматом на треть меньше обычного английского по каждой стороне, но при этом сделанный из дорогой плотной бумаги и покрытый сплошь новогодним орнаментом — какие-то там снежинки, мишура и разноцветные сверкающие шарики… На клапане, глубоко продавливая непослушный глянец синей шариковой ручкой, незнакомым Евгению размашистым почерком было выведено крупно два слова: «Той, которая…» Конверт, как видно, был тщательно заклеен отправителем и вскрыт затем получателем, то бишь Натальей, через боковой надрез с короткой стороны — точнее говоря, через надрыв или даже серию надрывов, как видно, торопливых и непослушных.
Слегка сжав конвертик с боков и превратив его тем самым в почти правильную трубочку, Евгений сперва одним глазом заглянул внутрь, затем пальцем извлек оттуда небольшой, полностью исписанный блокнотный листок с нарушенной, истрепавшейся в бахрому перфорацией… расправил его… хмыкнул… принялся читать…
«Милая моя Наташа… — кажется, этих трех слов хватило вполне, чтобы он опознал автора. — Милая моя Наташенька, ты хотела, чтобы у тебя был след моей руки на бумаге… ну, так вот он — для тебя специально, и я надеюсь, что он не попадется на глаза… твоему дураку…» Это, конечно же, писал Павлик, ну да, кто ж еще, — определенно он, как бы давний приятель, что называется, вхожий в их дом. Два или три года назад он уехал работать за границу, успев перед этим надоесть Евгению своими частыми визитами и уныло-бесконечными разговорами о международной политике. Павлик был робким занудой, блеклым, как спитой чай, вообразить его роман со своей женой Евгению бы в голову никогда не пришло. «Дорогой мой, самый дорогой мой человек, как же плохо мне будет теперь одному, без возможности видеть тебя, без редких встреч, когда наконец удается целовать тебя, ласкать твои плечи, говорить с тобой о любви…»
Читать было противно. Евгений дважды сложил записку пополам, прогладил сгиб ногтем, затем, превозмогая отвращение, вернул ее в конверт. Кинул его и все прочее — обратно в ящик, даже не пытаясь скрыть следы обыска…
Лже-Наталья пришла к половине одиннадцатого, сильно уставшая и не склонная к общению, — что было только на руку Евгению. Обмениваясь незначащими фразами, они выпили перед сном чаю, потом вместе посмотрели хвост какой-то молодежной телевизионной дряни (душераздирающие подростковые драмы среди пальм и коралловых пляжей), потом ушли в спальню, какое-то время читали оба и затем, погасив свет, заснули, так и не притронувшись друг к другу.
Утром, пробудившись около восьми, Евгений заметил на тумбочке возле Лже-Натальи пузырек с корвалолом. Значит, она проснулась и не могла больше заснуть, вставала, принимала капли. Он же спал так крепко, что не заметил этой возни. Или же заметил, но к утру забылось начисто, — зато сейчас она не реагирует ни на что, лишь слегка посапывает, утонув в подушке. Чужое некрасивое лицо.
Евгений хмыкнул, спустил ноги на пол, нащупал тапочки, поднялся. Лже-Наталья слегка зашевелилась, не открывая глаз, поправила подушку.
— Я еще посплю. Всю ночь не могла…
Повернулась к нему затылком и почти сразу же засопела, как прежде.
Евгений вымылся, довольно плотно позавтракал, затем, оставив объедки и грязную посуду на столе, шаркая тапками, ушел к себе в комнату. Там он плюхнулся в кресло и, сложив на груди руки, довольно долго сидел без какой-либо содержательной мысли. Причудливые обрывки давних воспоминаний всплывали в мозгу, будто кусочки овощей в кипящем борще, и тут же вновь тонули в его адской гуще — всякий раз не позволяя зацепиться, выскальзывая прочь, лишая возможности восстановить прошедшую жизнь хоть в малой ее части, связать как-то с другими ее частями.
Впрочем, эти неудачи не обескураживали, а, напротив, слегка раззадоривали, забавляя. По всему, это напоминало расчесывание ранки в детстве — мелкой, нестрашной, затянувшейся без чьей-либо помощи, без слез и зеленки.
Так можно было сидеть долго, но все же надо было, наверное, что-то делать, совершать какие-то движения, перемещать себя куда-то с какой-то целью… Евгений встал, шагнул к окну и, опершись о подоконник, стал смотреть на улицу. Там падал снег, оседал массой мелких стеклянных кристалликов, неразличимых по отдельности в недостаточном утреннем свете. Подобно их подветренному пролету, и безалаберное верчение мыслей Евгения теперь сменилось каким-то более или менее ламинарным их движением, быстрым, вовлекающим в себя прежде, чем ему удавалось как следует рассмотреть эти мысли внутренним своим взором, опознать, хоть как-то классифицировать.
Он оделся, спустился во двор. Как положено во время снегопада, потеплело в сравнении со вчерашним днем, снег уже не был морозно-колючим, но и не стал еще противно-мягким, талым — счастливо застряв на какой-то очень тонкой грани смежных агрегатных состояний.
Евгений запрокинул голову, придерживая шапку рукой, закрыл глаза. Приятно было так стоять, чувствовать легкое покалывание от невидимых опускавшихся на лицо снежинок, — и тут же вспомнилось детство, вот так же, задрав голову и закрыв глаза (а то и высунув язык), он стоял где-то, не думая ни о чем, и чей-то голос (мама? отец?) звал его, он слышал, но не слушался, пытаясь продлить и продлить приятную истому…
Впервые за эти дни Евгению стало хорошо, он зачем-то расстегнул пальто, но даже не почувствовал холода. Он словно бы вновь вообразил себя мальчиком — намеренно пропустившим мимо ушей указания старших, строгие правильные слова, произносимые для его же блага, для его здоровья, его безопасности, для того, чтобы он стал как все, стал незаметен.
Евгений вдруг улыбнулся — тоже впервые за эти дни, — непроизвольно обвел языком пересохшие губы, поправил пальто. В голове опять изменилось что-то. Мысли теперь тянулись, как старое густое варенье, — нехотя и упруго, цепляясь ко всему встречному на своем пути.
Все как-то… К двенадцати придет Костя, если, конечно, не обманет, — но времени еще полно, и надо его куда-то девать. Можно вернуться домой… там сейчас просыпается, встает… эта женщина… и что? Ведь надо сказать ей что-то, предупредить о том, что придет Костя… А, плевать! На все плевать!
Он пошел к машине, достал с заднего сиденья щетку и принялся зачем-то счищать снег: сперва со стекол, затем с прочих поверхностей — старательно и медленно, как никогда не делал, отправляясь на работу или куда-то еще. Потом, закончив, сел за руль, какое-то время глядел, как новые ледяные метеориты падают на переднее стекло, оставляя по себе лишь рябь бесформенных капелек, — и вот их стало много, очень много, они заполонили собой поле зрения, и Евгений принужден был включить дворники (пока еще в самом ленивом из трех доступных режимов).
Он замер, вжавшись в спинку сиденья. Было тихо, и только короткий сдвоенный плач электромоторов каждый раз, вслед за щелчком реле, отмечал безнадежную попытку одолеть падающий снег — сохранить, вопреки всему, девственную прозрачность ветрового стекла.
В двенадцать зачем-то придет Костя… Достав телефон, Евгений отыскал его имя в списке недавних звонков, ткнул пальцем, затем ткнул еще раз и, убедившись, что пошел набор, поднес к уху.
Ждать пришлось долго, слушая длинные гудки, — Евгений даже подумал, что его друг спит еще, пользуясь субботним выходным, и, устыдившись, уже хотел дать отбой, когда в трубке наконец что-то щелкнуло, и следом раздался знакомый Костин голос — сухой со сна, но в целом бодрый, какой обыкновенно бывает у человека, желающего показать, что его не застали врасплох.
«Алло… ты… нет, уже встал… но ты любитель, гляжу, звонить по утрам… что?.. нет… еще девять часов только… ну, девять двадцать, да… всего-то… да нет, ничего… не разбудил же… ну, я понимаю, что ты волнуешься… а ты не волнуйся… держи ушки на макушке… что?.. ну да… что замыслы?.. какие еще замыслы?.. нет, ничего… да, к тебе собираюсь, собираюсь… как обещал… позавтракаю, приведу себя в порядок и потихоньку поеду… что?.. не надо уже?.. как не надо?.. ты же хотел… что, решилось де… не решилось?.. тогда поче… другое?.. ну ладно, как знаешь… точно не надо?.. или, может, ты вдруг застеснялся?.. если застеснялся, то… не застеснялся?.. ну, ладно, ладно, дело хозяйское… было бы предложено… слушай, ну, а как вообще, нащупал выход-то какой-нибудь… ну, из этой твоей… ситуации… что?.. наметилось что-то?.. ну, слава богу… ладно, я пойду приводить себя в порядок… но так-то вообще надо будет повидаться все равно… даже вне связи с твоей этой… да, да, конечно… да когда угодно, только предупреди… хорошо… да… пока…»
Евгений дал отбой. Убрал телефон в карман. Включил зажигание. Мотор ровно задышал своим тихим, ритмичным дыханием, словно охотничья собака, покорно ожидающая команды хозяина. Наконец кондиционер сделал свое дело, и в машине стало тепло, Евгений взялся за руль и, повернув колеса, как бы нехотя высунулся из ряда припаркованных на ночь автомобилей. Фары тут же выхватили узбека в зеленом светоотражающем жилете, вышедшего на неравный бой со снегом и испуганно шарахнувшегося в сторону, затем какую-то пожилую женщину, выгуливающую беспородную лохматую собаку средних размеров, — старушка подняла голову на шум и, забыв на миг про своего питомца, проводила машину Евгения каким-то полным странного недоумения взглядом. Минуту спустя он уже ехал по улице в общем потоке, недавнее ощущение внутреннего покоя теперь исчезло, но чувство страха, дергающего гнойного страха, как он теперь понял, не покидавшего его все эти дни, все же не вернулось на освободившееся место — по крайней мере пока. Евгений ехал и ехал, и хотелось так ехать долго, бесконечно долго, всегда.
17
Знакомые очертания северо-западных предместий уже вышли из утренних сумерек и теперь мелькали перед взором Евгения, словно страницы много раз прочитанной книги. Субботним утром всюду было пустынно, еще горели бессмысленные ночные фонари, редкие дорожные машины счищали по обочинам снег. Евгений проехал кафе, где в пятницу разговаривал с официанткой, — вывеску с трудом удалось опознать, теперь она была обмотана черным шуршащим полиэтиленом и перевязана поверх изолентой — видимо, кафе спешно закрылось по какой-то неожиданной причине, или же саму вывеску кто-то повредил, и хозяева решили не позориться.
У поворота на Разметаево какой-то мужик справлял малую нужду, не таясь, прямо под дорожным знаком. Вынужденный притормозить, Евгений едва ли не торжественно объехал его с двух сторон, удостоившись даже короткого поворота головы удивленного страдальца, не ожидавшего, как видно, сейчас никого на этой пустынной дороге.
…Припарковавшись на том же месте, что и накануне, Евгений вновь попытался расслабиться — распахнул дверцу автомобиля, выключил радио, постарался реже и глубже дышать. Было тихо, снег все так же падал на ветровое стекло, дворники все так же ритмично стирали возникающие при этом водяные вороночки, но взгляду уже не удавалось уцепиться за это неизбежное и повторяющееся движение — что-то внутри Евгения теперь требовало от него активного действия, подзуживало его, напрягало мышцы… Он вышел из машины, хлопнув дверцей чуть сильнее, чем обычно, застегнул пальто на одну пуговицу и решительно зашагал по проторенной накануне дорожке.
Тропинку от калитки к крыльцу изрядно подзанесло снегом — Евгению пришлось протаптывать ее едва ли не заново, натыкаясь то и дело на свои же пятничные следы. Возле крыльца, однако, он заметил несколько свежих окурков, лежащих живописной стайкой, — значит, к Еленке все-таки приходил кто-то. Или же она сама высовывалась покурить на свежий воздух, кто знает. Он тут же попытался вспомнить, курит ли Еленка вообще, — но с ходу не смог и, ленясь всерьез теребить мозг, тут же оставил это дело.
На этот раз он постучал в дверь со всей решительностью — торцом кулака, а не костяшками пальцев. Видимо, это возымело свое действие, и ждать почти не пришлось — уже секунд через десять послышалось шевеление ключа, и затем повторился давешний ритуал: сперва дверь слегка подалась вперед, удерживаемая цепочкой, хозяйка выглянула равнодушно из темноты и, вновь приняв дверь на себя, вынула цепочку из запирающего гнезда. Затем приоткрыла дверь опять. Но на этом прежняя канва дала сбой: Евгений, не произнося ни слова, вдруг дернул дверь, распахнув ее полностью. Не ожидавшая подобного Еленка осталась сиротливо стоять в проходе, не пытаясь ни перехватить дверь, ни как-то заслонить собою путь в дом.
Она явно была со сна, во всяком случае, с постели, — одета в какую-то ночнушку до щиколоток, поверх которой набросила, не продевая руки в рукава, короткую поношенную дубленку с рыжей оторочкой и линялым воротником.
— Ты, что ли?
Евгений шагнул вовнутрь.
— Пойдем.
Еленка чуть заметно покачала головой, однако тут же повернулась к нему спиной и, обняв себя за плечи, послушно двинулась вперед слегка раскачивающейся походкой — демонстрируя разом покорность с безразличием.
Они вошли в кухню — не очень чистую, с давней грязной посудой в мойке. Пахло не вытертой с вечера клеенкой, накрывавшей обеденный стол. Евгений огляделся, поморщился, сам не зная от чего.
— Она здесь? У тебя?
Еленка мотнула головой:
— Нет.
— Тогда где?
— Не знаю. Здесь нету ее. И не было. Можешь сам проверить.
Евгений, не спросясь, сел на один из стульев.
— Я это… пойду оденусь, что ли.
Она ушла в комнату, шумно закрыла за собой дверь. Евгений остался сидеть, наклонившись вперед и тяжело расставив ноги. Вдруг он словно бы встрепенулся, как от удара током, поспешно встал, скинул с себя пальто, не глядя, свалил его за собой на освободившийся стул. Затем шагнул к двери, за которой скрылась Еленка, дернул на себя так, что зазвенели вставленные в нее крашенные белой краской стекла, вломился в комнату.
Женщина стояла перед ним, неловко прикрывая свою наготу зажатой в руках дубленкой, — точь-в-точь матадор, отделяющий себя плащом от бычьей ярости.
— Чего ты?
— Ничего. Так. Просто вошел сюда. За тобою следом.
Он потянулся вперед, с силой рванул к себе, выхватив из ее рук, дубленку и сразу же отбросил, не глядя, в сторону, как отбрасывают целлофановую упаковку новогоднего гостинца, вскрытого в нетерпении.
— Зачем… ну, так…
Оставшись теперь без прикрытия, Еленка машинально заслонила груди ладонями.
— Ну?
Евгений отвел ее руки, схватил за плечи, притянул к себе. Секунду или, может, две женщина сопротивлялась, отворачивала голову, но вот что-то словно бы переключилось в ней, она разом перестала уклоняться, пряча губы, и, напротив, жадно прильнула к нему в поцелуе — будто гидра или минога.
18
Час спустя они лежали оба голые на кровати: он — на спине, неподвижно глядя в оклеенный выцветшей бумагой и засиженный мухами потолок, она — на правом боку, прижав ладони щекой и полусогнув в коленях ноги. Лежали молча, не прикасаясь друг к другу. Евгений слышал, как снаружи дует ветер, бьется в окно снежной крошкой — не в силах, однако, нарушить это затхлое, тихое, неуютное, избыточное тепло, вытопленное с ночи печкой.
— Устал?
Он удивленно повернул голову.
— А?
— Устал, говорю?
Евгений сдвинул брови.
— Я? Устал? От чего? От чего мне было устать.
Женщина хмыкнула, усмехнувшись:
— Ну, от того… от чего все устают…
Она подняла голову, подперла щеку кулаком. Какое-то время молча смотрела на Евгения, но не в лицо, а ниже — на его грудь, живот, ноги.
— А ты волосатый, я люблю, когда… у меня мало мужиков волосатых было… зверики такие, лошадки мохноногие…
Она неловко погладила его по ноге и захихикала какими-то странными, не вполне естественными звуками, как если бы где-то понемногу переливалась вода.
Евгению не хотелось отвечать. Вообще не хотелось разговаривать самому, да и слышать чужую речь не хотелось тоже. И даже думать не хотелось ни о чем определенном — он бы предпочел так и лежать, вслушиваясь в тишину, — ловить эти звуки ветра там, на улице, вздрагивать от неожиданного щелчка, раздавшегося вдруг из неравномерно остывающей печки, или от скрипа неплотно прикрытой двери, самочинно откликающейся на никак иначе не ощутимое движение воздуха.
— Хочешь есть?
Евгений вздрогнул от неожиданности.
— Что?
— Есть, говорю, хочешь? Завтракал уже?
— А? Да. Я уже завтракал.
— Давно?
— Ну, рано утром, а что.
— Вот видишь, а я еще нет. Да и ты, небось, уже опять голодный… да?.. мужики, они как кролики, есть хотят постоянно…
Она соскочила на пол, встала, повернулась к нему спиной и принялась одеваться. Так, со спины, когда не видно лица, она и в самом деле была неотличима от Натальи, — Евгений поймал себя на том, что ему приятно ее разглядывать, что он испытывает от этого какое-то привычное, бездумное, тягостное удовольствие, которое испытывал всегда и на которое, однако, прежде никогда не обращал внимания.
Полчаса спустя она позвала его за стол. В тарелке лежали какие-то толстые обжаренные макароны, в рифму к ним — две изогнутые сардельки с лопнувшей кожей да коричневая кашица маринованной фасоли.
— Хлеба хочешь?
Евгений кивнул.
Еленка поднялась со своей табуретки, ушла куда-то ненадолго, вернулась, держа в одной руке шмат черного хлеба и что-то завернутое в промасленную бумагу — в другой.
— Это сало. Будешь сало?
Евгений пожал плечами.
— Сейчас, подожди.
Она встала вновь, опять куда-то ушла и на этот раз вернулась с початой бутылкой водки и двумя маленькими гранеными стаканчиками.
— Давай уж отметим, раз встретились. Как люди.
— Утро же вроде…
— Так и что? Подумаешь… Не маленькие. Да и не утро уже — считай, полдень.
Она разлила водку, взяла свой стакан тремя пальцами, подняла его:
— Не держи зла. Подумаешь — заплутал! Только-то и всего. Бывает. Все в жизни всегда идет, куда не надо…
Водка показалась Евгению какой-то безвкусной, словно вода. Она упала на дно желудка, даже не оставив во рту обычного омерзительного следа, — Еленка тут же наполнила его стакан по новой, пододвинула к нему и выразительно указала на стакан взглядом.
— Давай еще. Не останавливайся. За встречу.
Евгений послушно выпил еще раз, так и не успев закусить после первого стакана, — он, однако, словно бы не пьянел, точнее говоря, его состояние практически не менялось: он будто бы пьяным был, уже садясь за стол, и столь же пьяным, неадекватным был сейчас, после ста или ста пятидесяти граммов водки.
Еленка что-то говорила ему, он что-то отвечал, время от времени они наполняли стаканы водкой, наскоро выпивали налитое, закусывали салом. Потом она затопила печку, и в доме стало жарко. Евгений покраснел, вспотел, но по-прежнему ощущал себя словно бы в каком-то ватном облаке — из которого все видится ненастоящим, похожим на кино. А настоящего и нету совсем.
Так прошло несколько часов — иногда они вставали из-за стола, желая размять ноги, шли куда-то — на крыльцо или в комнату, — по пути натыкались друг на друга, падая в спасительные объятия. Еленка включила радио — жаркий, обедненный кислородом воздух наполнился стуком электронной колотушки с наложенными на него надрывными голосами восторженных вагинострадалиц. Евгений, в другое время всячески старавшийся избегать подобных звуков, на этот раз даже не поморщился, воспринимая все как должное.
В какой-то момент он почувствовал усталость и, что-то пробурчав себе под нос, ушел в комнату, где, ничуть не стесняясь, прямо как был, повалился на кровать навзничь. Перед глазами поплыли бурые и коричневые круги. Евгений прищурился, оттеснив круги на периферию зрения, затем растер пальцами оба виска и, почувствовав облегчение, сомкнул веки. Кажется, он заснул и даже проспал какое-то недолгое время, прежде чем вновь открыл глаза с каким-то невольным испугом. Что-то произошло нехорошее — ах, да, вот оно опять: этот стук с улицы, настойчивый, деревянный, громкий, хорошо слышный через две распахнутые двери — из прихожей в кухню и из кухни сюда, в комнату. Евгений рывком поднялся (аж кольнуло в затылке) и, шагнув на кухню, успел увидеть, как Еленка пошла открывать.
Он услышал, как хлопнула дверь, потом наперебой загалдели, перемежаясь смехом, громкие голоса — женский знакомый Еленкин и незнакомые мужские, — потом послышались шаги, кажется, какая-то возня, и вот на кухню ввалились все трое: хозяйка и двое шумных мужчин.
Первый из них, пониже ростом, был одет в старого фасона теплую куртку, когда-то синего, а теперь — едва ли не серого цвета. На голове красовалась утепленная мехом шапка с козырьком и круглой тульей — тоже поношенная, во многом утратившая форму. Сам вошедший представлял собою типаж такого вневозрастного живчика с бегающими глазками — ему явно было уже за сорок, но выглядел он, да и всегда будет выглядеть как бы на «потрепанные тридцать». Лицо его украшала короткая бородка, спускавшаяся от висков и скрывавшая слишком острый подбородок.
— Это Витя, — представила его Еленка, панибратски хлопнув по плечу. — Мой друган закадычный.
Второй из пришедших, представленный Еленой как Никитушка, был не только выше своего товарища, но и превосходил его в остальных измерениях: он казался ощутимо шире в плечах, а изрядный живот не могла скрыть даже длинная, как кавалерийская шинель, латаная дубленка цвета кофе с молоком. Головным убором ему служил какой-то сложной формы киргизский малахай из меха непонятной принадлежности. Тщательно выбритое лицо Никитушки казалось слегка опухшим, с узкими щелочками глазниц.
Еленка прислонила голову к плечу Евгения.
— Это мой зять.
— Зять? — Витя сделал большие глаза, — У тебя разве есть дочь?
— Ну, Наташкин муж. Прошу любить и жаловать…
Оба пожали Евгению руку, плотоядно улыбнувшись.
— Отдыхаете тут?
Еленка рассмеялась.
— Отдыхаем. Давайте присоединяйтесь.
— А мы и не пустые пришли… вот!.. — Никитушка вынул откуда-то из кармана дубленки плоскую бутылочку чего-то коричневого. — От нашего стола вашему столу!
Он обернулся к своему товарищу и сделал ему какой-то беззвучный знак. В ответ Витя кивнул и также полез в карманы, откуда извлек еще две такие же бутылочки.
— Кладовщик из Веселого с нами расплатился, сучонок. Еще в ангаре пол-ящика осталось!
Еленка вновь расхохоталась:
— Ну, раз пришли с добычей… того… давайте за стол, что ж сделаешь…
Все уселись, разлили коньяк. Вновь потянулось вязкое, баюкающее застолье. Евгений теперь словно бы себе не принадлежал — он пил и закусывал вместе со всеми, отвечал на вопросы, когда к нему обращались, качал головой, слушая разговоры, — неприхотливые, как тот же дешевый коньяк. И лишь когда Еленка, Никитушка и Витя выходили курить на крыльцо (на кухне, несмотря на попытки вновь пришедших, это занятие было пресечено хозяйкой со всей решительностью), он ненадолго оставался один, обессиленно свешивал голову на грудь и слушал собственное дыхание — раз почему-то вспомнилось при этом, как, школьником, так же тяжело дышал он, пробежав впервые на физкультурном уроке километровую дистанцию… в каком это классе было? а, черт, не важно…
Долго ли, коротко ли — но вот Еленка вдруг поднялась со своего места, шагнула прочь от стола и, заложив руки за спину, произнесла тем тоном, которым объявляют номера на самодеятельных концертах.
— Что ж, дорогие гости, устала я от вас от всех, спать хочу…
— Ну, вооот!.. — Витя изобразил картинное разочарование. — А мы-то как же… Считай, только во вкус вошли… правда, Никитушка?
И он потрепал своего товарища по плечу. Тот, нанизывая на вилочку кусок колбасы и отправляя его затем в и без того полный рот, только покачал, как мог, головой.
— А, Никитушка? Ну, вот скажи. Как ты считаешь?
Никитушка принялся торопливо жевать, потом поспешно, с видимым усилием проглотил пережеванное и, освободив рот, повернулся с Вите.
— Чего? Ну, это неоспоримое… право хозяйки… чего там.
— Право-то право, — не унимался Витя, — Но мы, считай, только пить начали…
Никитушка засмеялся коротким, словно бы извиняющимся смешком:
— Ну, уж и начали — бутылки пустые уже…
— Дак чё… ну, пустые… ну, пойдем тогда к нам в ангар… там полные…
— Вот и пойдем.
Никитушка посмотрел на Еленку с каким-то вопросительным выражением на лице.
— Пойдем, что ли?
Еленка шагнула к столу, наклонилась, опершись обеими руками:
— Вот и идите… хорошо… давайте-ка… идите, идите все втроем… мне еще прибрать тут надо хоть чуть-чуть…
Она взяла Витю за плечо.
— Давай-ка… а то сами тут заснете…
Витя поднял голову, затем с шумом отодвинулся от стола, поднялся на ноги, потянулся.
— Ну и ладно… и пойдем… Эй, Никитушка, хорош жрать… подымайся…
Он перевел взгляд на Евгения.
— И ты… пойдем с нами… как тебя… Евжений… пошли, бедолажка.
19
На улице уже стемнело. Снегопад, кажется, прекратился совсем, ветер тоже стих — Евгений брел следом за своими нечаянными собутыльниками, то и дело проваливаясь в сугробы и вздрагивая, когда частицы снега холодными уколами пробирались в обувь. Почему-то опять вспомнилась школа, лыжные занятия на физкультуре, нелепый бег по кругу на неудобных казенных лыжах — пародией на неспешную воскресную прогулку с родителями по зимнему лесу, когда припорошенная белым пухом лыжня то огибает разлапистые елки, то ныряет на дно небольшого оврага веселой горкой и затем выбирается вновь наверх по пологому склону…
…Показалось, что брели они как-то очень долго, петляя, останавливаясь, прихлебывая по очереди из бутылочки, как оказалось, заначенной Никитушкой во внутреннем кармане своей дубленки… наконец, кажется, добрались до цели — ею оказался почерневший бревенчатый авторемонтный бокс, изрядно засыпанный снегом, — Витя открыл ключом встроенную в ворота узкую дверь, юркнул внутрь, через несколько мгновений из бокса сквозь щель, оставленную прикрытой им за собой дверью, вырвался густой полосой неприветливый желтый свет.
— Заходите, гости дорогие… вечер в хату…
Бокс был довольно просторным и в некотором смысле заброшенным — во всяком случае, никто в него не заезжал чиниться уже долгое время. Евгений это определил сразу, несмотря на обилие раскиданных тут и там всевозможных артефактов авторемонта. Валялись разного рода погнутые корпусные детали, почерневшие от нагара и смазки части двигателей, еще какие-то непонятные Евгению, но явно — автомобильного происхождения железяки. Тут же на полу располагалось несколько рядком выставленных аккумуляторов, соединенных позеленевшими медными проводами, то ли для одновременной зарядки, то ли наоборот — ради более мощной отдачи. Ржавый подъемник застыл посреди бокса, испуганно подняв в крайнее верхнее положение свои лапки…
И все же было ясно, что авторемонтом здесь не пробавлялись давно: это как-то чувствовалось, что ли, не знаю, каким образом, возможно, еще и по запаху, тому особому, который мы почти не замечаем в обычное время и который наполняет собой любой гараж или мастерскую, когда там оказывается теплый, заправленный бензином автомобиль, — и потом сохраняется некоторое время, но не очень долго.
Все же какая-то деятельность в этом боксе велась — никак не связанная с автомобилями, но в определенном смысле тоже производственная. На нее указывали прислоненные к стене штабеля одинаковых обувных коробок без опознавательных знаков, какие-то переплетенные скотчем пачки бумаги и тут же, на низкой лавочке, стояла банка с коричневым клеем, каким пользуются на почте, — из банки торчала вымазанная этим клеем кисть.
…Витя рукавом смахнул мусор с белого пластикового столика и водрузил несколько нетронутых бутылочек давешнего бренди. В качестве закуски к ним пошла свистнутая у Еленки по-тихому буханка черного хлеба, а также здоровенный шмат дешевой брынзы, извлеченный перед этим из какого-то загашника. Затем все трое расселись вокруг: Никитушка и Витя — на такие же, как столик, белопластиковые штампованные кресла, Евгению, как гостю, уступили сиденье посолиднее — кресло, добытое не иначе, как с какой-то свалки, но при этом сохранившее еще следы былой обивки и до сих пор обнаруживающее потуги на дизайнерскую прихотливость своих создателей. Словно бы живое, оно отзывалось скрипом на каждое, даже самое слабое движение.
Впрочем, Евгений почти и не шевелился. Неконтролируемый поток мыслей вновь захлестнул его, полностью оторвавшись от бытования его же тела. Опять вспомнилось детство, зима, и как ехали куда-то поездом, и в грязное толстое, пахнущее углем вагонное окно он смотрел и смотрел на проплывающие мимо бесконечные и однообразные еловые леса — и лишь промельк телеграфных столбов насильно задавал в этой ровной бесконечности абсолютно ненужный ей ритм.
— Ну, вот мы и дома, так сказать, — Витя, разлив коньяк, окинул взглядом бокс. — Мы тута с Никитушкой… считай, большую часть жизни… проводим…
— Лучшую. Лучшую… часть… — вторил ему Никитушка. — Ты пей, пей, Евжений… не стесняйся.
Евгений выпил. Потом механически выпил еще и еще, как-то отвечая на обращенные к нему малосвязные реплики собутыльников или делая вид, что слушает, когда говорил кто-то другой.
— Ты вот скажи, Евжений… ты ведь того, образованный, да? Ты кто по образованию?
— А? — Евгений почему-то не понял вопроса. — Где учился, что ли?
— Ну, да, где учился.
— Строительный окончил. Строитель я. Мосты и тоннели.
— Мосты-ыы! — Никитушка затянул с уважением. — Вот оно как!.. А я знал одного… тоже мосты строил… потом его Отдел-К принял… на семь лет закрыли…
Витя и Никитушка засмеялись.
— Ты нам скажи, Евжений, вот что… (Никитушка словно бы на миг задумался.) Ты эта… Ты зачем к Ленке пришел?
— Чего?
— Ну, как… Никогда тебя у нее дома не было… ни разу не встречали… а тут нарисовался…
— Я? Да нет, я бывал у нее…
— Брешешь!
— Да точно. Был. И она к нам приезжала.
— Куда?
— Ну, к нам домой. Ко мне и к Наташке.
— Это сестра ееная, что ли? — Витя, нахмурившись, обратился к Никитушке. — Которая ему жена?
— Ну да, ево жена. А ее сестра. Она же говорила.
— А-а!
Витя покачал головой.
— А сейчас она где?
— Кто? — не понял Евгений.
— Жена твоя. Где она сейчас?
Евгений встряхнулся, глубоко вдохнул, а затем медленно выпустил воздух.
— Понятия не имею.
Витя недоверчиво засмеялся, чуть погодя к его смеху присоединился и Никитушка.
— Ну, ты артист! Ну, ты артист, я скажу! Прямо артист вообще! Твоя же жена.
— Моя, — Евгений кивнул. — Была моя.
— Ну вот. А говоришь, понятия не имею.
— Так и есть.
— Да брешешь! Все ты знаешь, твоя же жена.
— Говорю же… нет…
Никитушка придвинулся к Евгению, наклонился, взял его за локоть.
— Посмотри мне в глаза!
Евгений послушно поднял голову.
— Смотри, смотри… не отворачивайся…
Он принялся разглядывать Евгения, словно бы окулист своего пациента или, может, лор-врач.
— Странный ты парень, я тебе скажу… ой странный!.. чудной какой-то… не наш…
Евгению надоело смотреть на Никитушку, он отвернулся, закрыл лицо ладонями. Опять вспомнилось из детства зимнее — совсем раннее, по всему. Как он катится на санках с горки возле дома, где жил с родителями. Катится, катится, спуск затяжной, катится и знает, что в конце его санки наверняка перевернутся, но ему не страшно совсем, хотя и неприятно думать о том, как снег коснется его лица, обязательно попадет под одежду и в обувь, и дома потом нехотя отругают, заставят снять с себя все и повесят сушиться…
— Да ты не спи… чего лицо закрываешь?..
Никитушка даже попытался отнять ладони Евгения от лица — впрочем, не слишком настойчиво и, как результат, — безуспешно.
— Ишь ты… а вот не прячься, не прячься…
Что до Вити, то он теперь сидел, понуро свесив голову и слегка раскачиваясь, разглядывая что-то у себя на пузе. Потом вдруг поднялся со своего места, словно бы нечаянно разбуженный, осмотрелся как-то удивленно, неловко повернулся, едва не потеряв устойчивость, умудрился уронить свое кресло — затем, не пытаясь его поднять, широкими пьяными шагами отвалил куда-то в сторону, туда, где вдоль стены располагались рядком крашеные металлические стеллажи с инструментами.
Евгений, будучи спиной к этим шкафам, его теперь видеть не мог при всем желании — даже если бы и не закрывал лица ладонями. Да он и не интересовался происходящим, будучи по-прежнему весь в своих детских видениях, — вспомнились почему-то вдруг гроздья белых гладких ягод на декоративных кустах в парке — стоило нажать двумя пальцами, и из ягодки выскакивало скользкое семечко, выскакивало и летело по параболе, как пуля. А были еще и другие белые ягодки, тоже в парке, тоже зимой, но на других кустах, — эти неправильной формы и довольно разные размерами, словно бы слипшиеся кусочки снега, — вот они, помнится, издавали смешной хлопок, когда наступаешь ботинком…
Витя между тем добрался-таки до стеллажей, постоял там недолго в задумчивости, затем принялся что-то с шумом перебирать. Поморщившись от раздавшихся звуков, Никитушка бросил на него беспокойный взгляд, затем махнул рукой, еле слышно крякнул что-то себе под нос и вернулся к прежнему своему занятию — разглядыванию этого диковинного собутыльника, прячущегося в собственные ладони.
— Вот ты нос от нас воротишь, Евжений… а зря!.. зря, я тебе скажу…
…Тем временем Витя снял с полки какой-то тяжелый металлический патрубок сантиметров семидесяти, наверное, в длину, с шестиугольным раструбом на конце. Взвесил его на руке и, оставшись доволен, двинулся обратно к столу все той же рыщущей, нетрезвой походкой, останавливаясь после каждого шага. Приблизившись к Евгению со спины, он остановился в очередной раз, качнулся в одну, другую сторону, затем размахнулся и что есть сил ударил его по голове. Евгений, однако, остался сидеть, как сидел, — словно бы ничего не произошло. И только когда Витя ударил его снова, старательно, а затем в третий и в четвертый раз наотмашь, — Евгений наконец повалился на бок. Лужица темной крови образовалась вокруг его головы тоже не сразу — уже в момент агонии.
— Зачем ты его? — Никитушка поднялся со своего места. — Чё ты такое делаешь…
Витя откинул ненужный теперь патрубок в сторону. Тот покатился по полу с каким-то странным дребезжащим звоном.
— Ну а чего он, скажи? Вообще душный какой-то… с Ленкой опять же замутил… ну его на хрен!
— Ладно, как знаешь.
Никитушка разлил бренди по стаканам.
— На вот, выпей. Угомонись.