Роман (окончание)
Опубликовано в журнале Урал, номер 3, 2023
Окончание. Начало см. «Урал», 2023, № 1, 2.
1943 год
В эвакуацию Марину с Гошкой отправили в Ситники под Горьким. Но там была не жизнь, а мучение — паек давали только на одного, да еще пришлось делить жилплощадь с Глазковыми, прежними соседями по смоленской коммуналке. Хорошо еще, баба Рая потерялась по дороге, пропала где-то в Тамбове, когда меняли состав, иначе было бы совсем невмоготу. Марина написала об этом мужу, немного скрасив обстоятельства — якобы баба Рая ушла, когда все спали, а потом некогда было ее искать, иначе поезд бы ушел. Авдеев в ответ долго молчал, потом незадолго перед Новым годом сообщил, что воюет теперь в пехоте. И никаких больше подробностей. Марина не знала, радоваться или огорчаться. С одной стороны, хорошо, что муж живой, с другой — из НКВД в пехоту просто так не переводят. Значит, в чем-то провинился. Но написать, в чем, он, конечно, не мог — военная тайна.
В Ситниках она работала бонификатором: семьсот рублей плюс паек. Поговаривали, что под Москвой условия лучше, но какой дурак туда поедет? Немцы же рядом. Марина, однако, помыкалась-помыкалась и решила рискнуть. Телеграфировала в облплан и горфо, получила подтверждение, что Мытищинскому леспромхозу нужны работники. Долго собиралась с духом, сомневалась (здесь снимешься с пайка, а там не факт, что его дадут), в середине ноября все же отправилась в путь. Больше всего возни было с игрушечным грузовичком, который сын прихватил из Смоленска и ни за что не хотел с ним расставаться. В чемодане для него места не было, а руки были заняты. Так что пришлось повесить грузовичок на шею сыну наподобие бляхи, так и поехали.
В Мытищи она прибыла за три недели до Нового года. Стояла лютая стужа. Директор леспромхоза ее принял с распростертыми объятиями. «Назначу вас заведующей смолокуренно-скипидарным производством. Тысяча и паек. Вам прививки не делали? Надо сделать. А то, знаете, у нас тут сыпной тиф гуляет и даже малярия. Трудоустроим вас задним числом, чтобы поликлиника не артачилась. Будут требовать деньги за лекарства, хинин там, акрихин, ничего не давайте, звоните мне. Жилье предоставим, а баня — три рубля. В дровах, к счастью, недостатка не имеем. А вот керосин — за свой счет. Все понятно?» Все понятно.
В апреле сорок третьего Марина получила долгожданную весточку от мужа. Он писал, что лежит в ржевском госпитале после ранения в живот и, видимо, задержится там надолго. У Марины словно перещелкнуло что-то в голове. Она вспомнила, как намедни в очереди за пшенкой женщины делились сведениями об отцах, мужьях и сыновьях, а одна возьми и всхлипни: «У Катьки Ялмышевой муж сидит. Счастливая же баба!» И все согласно закивали — да, счастливая, повезло ей! Еще там стояла женщина с двумя маленькими детьми. Продавец, увидев ее, воскликнул простодушно: «Всех мужей поубивали, а дети все родятся и родятся!» И в этой его фразе не было никакой иронии или, упаси боже, злобы — просто изумился такому феномену.
Вспомнив все это, Марина твердо решила: ехать! На следующий день прямо с утра она явилась к директору.
— Никифор Кузьмич, дайте неоплачиваемый отпуск на две недели.
Директор уставился на нее как на сумасшедшую.
— Марина, брось шутковать! В Пицунду, что ль, собралась? Или в Крым? Там стреляют, я чаю.
— Мужа хочу забрать. Он в Ржеве лежит. Тяжелый.
— Мало ли кто у кого где лежит, — постучал директор толстым пальцем по вороху бумаг на столе. — У нас план.
Он был еще не старый, но весь седой, с гнусавым голосом. Чернильная душонка.
— И еще мне надо, чтобы за сыном кто-то присмотрел, — продолжила Марина, точно не слышала его слов.
А чтобы он не подумал, будто она и впрямь шутит, Марина села сбоку от его стола на стул и выпрямилась, глядя директору в глаза.
— До Ржева двести километров, — отчеканила она. — А вам еще один работник будет. Мужик.
Это был хороший аргумент. Из мужиков в леспромхозе остались только директор и сторож. Весь тяжелый труд свалился на баб и школьников.
— Да он же раненый… — начал было директор, но тут же замотал головой, опомнившись: — Не уговаривай, Марина! Смешно это, ей-богу.
— Что мне сделать, чтобы получить пропуск?
Директор протер очки.
— Ты о чем?
— Мне нужен пропуск, — с расстановкой произнесла Марина. — Что мне сделать? Я все выполню.
— К-как? — растерялся начальник.
— Сделаю, что скажете, — твердо заявила Марина.
Директор откинулся к спинке стула, с интересом разглядывая ее.
— Да ну?
— Ну да.
Короче, пропуск она получила, хотя на душе и было мерзко. Лишь бы Сергей не узнал.
До Волоколамска добралась на поезде (как раз полотно восстановили), дальше — на попутке по изрытой воронками и гусеницами танков дороге. Больше всего Марина опасалась, что на подъезде к городу ее остановит патруль. Но обошлось.
— А фронт сейчас далеко отъехал, — объяснил ей молодой улыбчивый шофер, который вез в Ржев почту для солдат и взялся подбросить Марину. — Два года фрицы тут держались, а сейчас взяли и ушли.
Три часа грузовик трясся по колдобинам, то обгоняя двигавшиеся войска, то пропуская их. Особенно долго приходилось ждать на переправах, где иной раз проезжала колонна из сотни машин, танков и самоходок с пушками на прицепе. Оглушительно ревели двигатели, гомонили солдаты, командиры ругались друг с другом и орали на подчиненных, кто-то играл на гармони, а еще мимо неслышно шныряли легковушки с какими-то военными чинами внутри. Марина пока не научилась разбирать новые знаки отличия и вообще с удивлением взирала на людей в погонах — они ей казались вынырнувшими из прошлого белогвардейцами. Иногда с гулом проносились самолеты, и Марина рефлекторно вздрагивала, всматриваясь в небо. Шофер успокаивал ее: «Вы, гражданочка, не нервничайте. Это наши. Теперича все небо наше!»
— А если боязно, шепчите молитву ангелу-хранителю, — продолжал он. — Мне завсегда помогает, иначе б не дожил.
— Да какие молитвы? — отмахнулась Марина. — Мы ж коммунисты.
— Будто коммунисты из другого теста слеплены! Вот, послушайте: «Ангел Божий, хранитель мой святый, на соблюдение мне от Бога с небес данный! Прилежно молю тебя: ты меня сегодня от всякого зла сохрани, ко благому деянию наставь и на путь спасения направь, аминь». Хуже-то не будет!
— Хуже не будет, — согласилась Марина.
Шофер был рад соседству женщины. Он развлекал Марину армейскими байками, а однажды спел песню на мотив «Катюши».
Разлетались головы и туши,
Дрожь колотит немцев за рекой,
Это наша русская «Катюша»
Немчуре поет «За упокой».
Марину все это напускное веселье быстро утомило. Она думала о муже, а этот жизнерадостный дурачок со своими глупыми шутками только раздражал ее. Окружающая обстановка тоже не радовала глаз: обугленные остатки изб, сожженная техника, груды обломков с торчащими из них остатками кирпичных стен, осыпавшиеся и заросшие травой окопы, а еще кладбища с висевшими на воткнутых в землю палках дырявыми касками и полуистлевшими ремнями.
— Неужели и в Смоленске так? — вырвалось у нее.
— Теперь везде так, — отозвался водитель. — А вы из Смоленска будете? Вот удача-то!
— А вы тоже из Смоленска?
— Из Рославля. Давненько там не был.
— Надо же! У вас там остался кто-нибудь?
— Я давно в родных местах не был. Никого не осталось. Раскулачили нас, — добавил водитель, помедлив. И тут же торопливо добавил: — Я сам не враг, но сын врага народа. Это сути не меняет. В лесотехнический меня не приняли. Зато на войну для защиты отечества, советской власти очень даже взяли. Уголовники кровью вину искупают, судимость у них отбирают, а для меня вот эта дверца закрыта. Враг навечно. Вот и живу с этим грузом. Очень это трудная ноша, гражданочка! Даже на поведении отражается. Каждый шаг выверяю, все время как бы не в своей тарелке, только и жду, что скажут: «Ты сын врага народа, и не по пути тебе с нами… Нельзя тебе это поручить». Автомат мне дали, а вдруг и его отымут? Хотя не должны. Начальство там, в бригаде, знает, кто я. В анкетах об этом написано, и органы вслед все передают, куда б меня ни перекинули. Вот и вы знаете обо мне. Только хотел бы, чтоб об этом осталось между нами. Добро?
Марина кивнула.
— Хочется очень ранение получить, — признался шофер, помолчав. — Может, тогда стану вровень с советскими людьми. Как пострадавший при защите родины.
— Дети за родителей не отвечают, — неуверенно произнесла Марина. — У вас же на лбу не написано, что вы из раскулаченных.
— Так-то оно так, а только я будто меченый. В техникум не приняли. В другие места тем более не возьмут. Останется ли пятно после войны? Вообще очень трудно так жить. Дружить с кем-то не могу. Не всякий захочет общаться с сыном кулака, а если утаить и это потом вскроется, тем паче мне не простят — может, карьеру кому испорчу. А если случайно что натворю? Другому все сойдет, а мои шаги под увеличительным стеклом рассматривать будут. Вот и приходится на каждое действие оглядываться, за каждым словом следить. Будто ущербный какой.
Так и доехали. Подъезжая к городу, шофер опять повеселел и, высаживая Марину возле госпиталя, быстро начиркал что-то карандашом на листке, вырванном из блокнота.
— Вы это, дамочка… если муж ваш того, помрет, вы напишите мне, вот номер пээс и части.
Марина аж подавилась. А шофер, нисколько не смутившись, подмигнул ей и был таков.
***
Госпиталь — опаленная кирпичная коробка в два этажа с зияющими дырами окон, из которых торчали дымящие трубы печей-голландок. На углу — цементный столб без проводов, испещренный выщербинами от пуль, а чуть дальше — изрядно покореженные выстрелами железные ворота, когда-то закрывавшие вход во двор. Вдоль ворот тянулся полузасыпанный окоп. Улица была пустынна, только метрах в трехстах от госпиталя стояла окутанная паром полевая кухня, рядом с которой толкалось с десяток бойцов.
Начальник госпиталя — налысо выбритый кавказец в гимнастерке с тремя большими звездами на погонах — сидел в большой зеленой палатке, поставленной на задах госпиталя, посреди руин небольшого, почти совсем разрушенного строения. На столе у него стояло два телефона, лежали какие-то папки, а в центре палатки торчала холодная «буржуйка».
— Это — полевой госпиталь, гражданка, — произнес он с акцентом, веско глянув на Марину. — Тяжелораненых давно отправили в тыл. Когда, говорите, ваш муж к нам поступил? Месяц назад? Так он умереть уже мог. А если жив, в Волоколамске отлеживается.
— Да я ж только оттуда! — с досадой сказала Марина.
— Вот и возвращайтесь. Документы покажите свои, — вдруг потребовал он.
Проверив паспорт Марины и пропуск, начальник вроде бы смягчился и спросил:
— А если он не ходячий? Как собирались его транспортировать?
Марина пожала плечами.
— Сообразила бы что-нибудь.
— Эх, женщины, женщины! — Начальник порылся в папках, открыл одну. — Как, говорите, его имя? Авдеев Сергей Дмитриевич? — Он прошелся пальцем по списку, перевернул страницу. — Здесь нет. — Он открыл еще одну папку и повторил свои действия. — И здесь нет. Значит, не умер. — Подняв глаза на Марину, сообщил: — Мы завтра везем партию раненых в Волоколамск, подбросим вас. Но не задаром. Согласны поработать на нужды фронта?
— А что надо делать?
— Перевязочные пакеты вязать. Но перед тем надо вас через вошебойку пропустить. Бог его знает, какая дрянь на вас налипла по дороге.
Они вышли из палатки, и начальник повел Марину в глубь бывшего двора, петляя меж руин и каких-то невысоких продолговатых холмиков, насыпанных параллельными рядами.
— Это что, могилы? — спросила его Марина.
— Бог с вами. Огород.
— Огород? И кто ж это собирать будет? — удивилась Марина. — Не навечно ж вы тут.
Доктор иронично покосился на нее.
— Посидели бы вы с мое под Ржевом, не задавали бы таких вопросов. Вот чего у нас совсем мало — это соли. Вечно ее не хватает. У вас нет случайно?
— Нет.
Врач увидел вдалеке идущую девушку и замахал ей.
— Юля! Подойди!
Девушка приблизилась. Она была невысокая, миловидная, с круглым лицом и большими глазами. Тоненькая фигурка терялась в накинутой на плечи шинели. В левой руке девушка держала ведро с потухшими углями.
— Вот, покажи Марине Прохоровне, где у нас вошебойка. Зачисляю ее до завтра в наш штат. Будете вместе лепить ипэпэ. Накорми, не забудь указать отхожее место. Переночевать у вас есть где? Завтра повезешь ее в Волоколамск.
— Да у нас же муравейник, Омар Ибрагимович, — тонким голоском возмутилась девушка. — Если только у соседей разместить.
— Значит, у соседей. Марина Прохоровна, оставляю вас на попечение Юлии Владимировны. И пожалуйста, — добавил он внушительно, — держитесь подальше от бойцов. Народ тут разный, к тому же с фронта, у многих мозги набекрень. А вы — женщина. Сами понимаете.
***
Вечером раненым показывали американский фильм про трех мушкетеров. На пустыре между госпиталем и огородом развернули экран и расставили койки. Тех, кто не мог ходить, прямо на кроватях вынесли на свежий воздух. Пришли и врачи. Медсестрам зрелища не досталось, они крутили индивидуальные перевязочные пакеты. И это было ужасно обидно! В двухстах шагах от них гремели разудалые голоса и играла веселая музыка, а Марина и три медсестры при свете огня из артиллерийских гильз, заправленных соляркой, заворачивали ватно-марлевые подушечки с бинтом в газетную бумагу, перевязывали их ниткой и стерилизовали в немецкой бочке, приспособленной под автоклав. Вечера были еще холодные, и Марина мелко дрожала во влажной после вошебойки одежде. Девчонки поставили ей примус с кипятком, чтобы согрелась.
— К большим делам мы готовы, а вот к мелким, как выяснилось, — нет, — делилась с ней Юля. — Вот, к примеру, примус. Недостатка их в частях нет, зато горелки, капсюли и даже иголки днем с огнем не сыщешь. Или вот индивидуальные пакеты. Вата, марля, бинты — все в наличии. А во что все это заворачивать? Бумаги-то нет. Приходится использовать газеты. Или вот конская упряжь…
На вид ей было лет двадцать, а по разговору — все тридцать пять. Воевала чуть не с первого дня войны («Накинула годик, чтобы взяли в санитарки»), пережила окружение, потерю отца и учебу в авиашколе, битком набитой бывшими беспризорниками и детьми заключенных.
Две другие девушки (их звали Рахиль и Фая) были постарше и оказались в армии не столь извилистым путем, но тоже насмотрелись всякого. Марина чувствовала себя рядом с ними неопытной девочкой. Что у нее было за плечами? Эвакуация, работа на торфяниках и в леспромхозе. А эти девчонки в свои двадцать с небольшим прошли через такое, что свист пуль их пугал не больше, чем шум ветра. От войны загрубели — говорили развязно, как солдаты, да еще с матерком. Марину это коробило — стыдно должно быть молодым девчонкам так выражаться, — но она не чувствовала себя вправе делать им замечания. Они тут защищали родину, а она кто такая?
Они работали, сидя на кирпичах возле «кровяного домика» — чудом уцелевшего кирпичного сарайчика со свежепрорубленными окнами, в котором жили начальник госпиталя и одна из медсестер, молчаливая темно-рыжая еврейка Рахиль с точеным остроносым лицом. Марина из интереса заглянула туда и оторопела от невероятной чистоты. Будто попала в царство Спящей красавицы. На стенах и в окнах висели марлевые занавески, в углах большой светлой комнаты стояли градусники. Широкие полки также были закрыты марлевыми пологами, на полках под ватным одеялом лежали флаконы с кровью, плазмой и противошоковой жидкостью. На некоторых флаконах красовались послания от доноров: «Здравствуйте, дорогой защитник Родины! Я посылаю вам свою кровь, чтобы вернуть вам здоровье»; «Дорогой боец, если моя кровь поможет вам выздороветь, то прошу ответить мне скромной записочкой. С приветом, Катя»; «Дорогой боец-братик! Я вправе называть вас так, потому что моя кровь смешалась с вашей»; «Я как донор буду счастлива, если моя кровь поможет вам».
— Кровь — вещь капризная, живет не дольше двадцати одного дня, — пояснила ей Рахиль. — Не переносит холод и жару. Надо вставать ночью несколько раз, чтобы проверить температуру в комнате. Возни много, а работа не видна.
У нее был вечно недовольный вид, и в разговоре она почти не участвовала. «Ну да, она ж с начальником, — подумала Марина. — А тот ее вместо фильма засадил с остальными повязки делать. Вот и дуется». Лишь на следующий день, едучи в Волоколамск, Марина узнала от Юли, что вся большая семья Рахили осталась в Минске. Увидеть ее Рахиль не чаяла и по мере приближения к городу все более ожесточалась.
Сначала, пока Марина и медсестры присматривались друг к другу, разговор шел о вещах отвлеченных — о втором фронте, например. Затем пошли более приземленные темы. Девчонок больше всего интересовало, как там жизнь в тылу. В письмах, которые им слали родственники, все подробности вымарывались цензурой. Об истинном положении дел оставалось догадываться по оговоркам и намекам.
— Тут одному из третьей палаты пришло письмо на березовой коре… — поделилась Юля. — Это что же, совсем в тылу дело швах? Мы-то привыкли, что у нас бумаги нет. А ее и у вас нет, выходит.
— Про бумагу не знаю, — сказала Марина. — В первой эвакуации тяжело было, сейчас получше. Питаюсь в столовой по второму разряду, плюс зарплата тысяча. На Восьмое марта дали доппаек: конфет двести грамм, сахару сто, помидоры, огурцы, капуста. На рынках много чего есть, но цены неподъемные. Картошка тридцать — тридцать пять рублей кило. Керосин — шестьдесят рублей литр. Хлеб — сто рублей кило. Огурцы — два пятьдесят — три за штуку. Капуста и морковь — по двадцать. Скоро, наверно, все подешевеет с этими огородами. У нас даже директор на грядках теперь копается. Недавно видела объявление о замене зубов. Знаете, сколько? Две пятьсот!
— А у нас тоже свой огород теперь есть… — весело отозвалась Юля. — Видели?
— Конечно. Не пойму только, зачем. Уж армию-то, наверно, кормят по высшей категории.
— Ну да, по высшей, держи карман шире, — хмуро сказала Фая. — Восемьсот грамм хлеба в день. Еще восемьдесят крупы и двадцать сахара. И то не всегда. Транспортов не хватает… из штаба бригады не всегда вовремя выделяют. Обычно на попутках все привозят.
— На довольствие ставят в роте управления, — пояснила Марине Юля. — Должны готовить и на раненых, но никто ж не знает, сколько их будет, заранее точную заявку дать нельзя. При большом потоке некогда писать заявки, да и отправить не с кем. Бывает, привозят много пищи, а раненые уже отправлены. Чаще наоборот. Вот вчера остались вообще без ужина — отдали раненым. А деньги нам тут ни к чему. Что на них купишь? Я вон триста шестьдесят рублей отдала в пользу армии, все равно без надобности. Ни бумаги не достанешь, ни соли…
— Что вы все о жратве да о жратве? — хмуро спросила Рахиль. — Давайте о чем-нибудь другом.
Раненые, смотревшие фильм, в очередной раз грянули смехом, и Марина спросила:
— Часто вам здесь кино показывают?
— Раз в месяц. Иногда в две недели, — ответила Юля. — Последний раз что у нас было, девочки?
— «Остров сокровищ», — ответила Рахиль. — А до того — «В старом Чикаго», американский.
— Мне больше наши нравятся, — сказала Фая. — «Свинарка и пастух» — такой веселый фильм! И песни какие красивые! От них жить хочется!.. Еще помню «Маскарад». С Мордвиновым и Макаровой. Прелестное кино! А про фашистов, сволочей, не люблю. Я их и так много вижу, чтоб еще в фильмах смотреть. Да и фильмы такие трагические, хоть на стенку лезь. «Семья Оппенгейм», «Профессор Мамлок»… Не люблю.
— А помните «Ходжу Насреддина в Бухаре»? — спросила Юля. — Я же книгу читала — «Возмутитель спокойствия». И так она мне запала в сердце, даже стихи начала сочинять. А тут смотрю и глазам не верю — в точности как в книге!
— А я тоже про Среднюю Азию читала, — сказала Фая. — «Человек меняет кожу». Как строили канал в Таджикистане, и как враги пытались этому помешать. Очень интересно! Я ж до войны книг в руки не брала, разве что учебники. А здесь как-то подсела… Тоскливо же, хочется отвлечься. Когда Модзелевскому посылка с книжками пришла, он там половину на папиросы сдал, а я из этой половины «Виринею» выцепила. Чудная вещь!..
— Не ценит, значит, Модзелевский Лидию Сейфуллину, — усмехнулась Юля.
— Ему Дюма интересней. И Пушкин.
— А вы знаете, девочки, что Степаняну из дома армянские газеты шлют? — сказала Юля. — А он их другим раненым читает за еду. Вот же куркуль!
— Я до фронта с одним начала переписываться, — сказала Фая. — Отправила подарок к Седьмому ноября и вложила записку. Наугад. А посылку получил какой-то деревенский парень, который едва-едва писать умел… И вот он в первом письме пожимал мне руку, во втором — другую руку, в третьем попросил фотокарточку, а в четвертом написал, что крепко целует. Каков нахал, а? Ну, я решила, что больше писать не буду. Нужны мне его поцелуи как собаке здрасьте! А сейчас живу от письма до письма и вспоминаю того мальчишку. Жалко его до слез. Может, он и погиб уже…
— А я вот забыть не могу, как лейтенанта чуть не угробила, — сказала Юля. — Только-только прибыла на фронт, пошла к военврачу. И тут — минометный обстрел. Я ж до того в бою никогда не была, перепугалась до смерти, но иду по траншее, не сгибаясь, как идиотка. А траншея-то до пояса. И вот вижу: ползет впереди какой-то боец, и вдруг у него кишки лезут на снег. Меня так и зашатало. Ну, думаю, сейчас упаду. А лейтенант, который меня вел, орет: «Баба, ляжешь ты когда-нибудь, дура?» И тут до меня доходит, что он бы сам давно лег, если б не я. И смех и грех… — Юля осклабилась, смущенно поглядев на всех, а Фая с Мариной рассмеялись.
— А ваш-то муж тоже в живот ранен? — спросила вдруг Фая Марину.
— Да, — ответила та, мгновенно посерьезнев. — Это очень опасно, да?
— Хорошего мало. Но если до сих пор выжил, наверно, будет жить. «Животы» вообще тяжелые. Да и оперируют часто без анестезии. Помню, в Воронеже к нам на медпункт заглянул вестовой из соседнего полка и грохнулся в обморок. Говорит: «Мне так ни в одном бою страшно не было, как у вас, девушки».
Фая и Юля опять рассмеялись, а суровая Рахиль лишь криво усмехнулась.
— Хуже всего зимой, — сказала Юля. — Помните, девочки, к нам танкисты шли потоком? Каждый второй — с ожогами. У них и без того одежда въелась в кожу, так еще на улице минус тридцать. Надо бы раздеть, чтоб перевязать, а как? Накладывали повязки поверх комбинезонов. Уж как они индевели, несчастные! Больно смотреть было. Шинель и полушубок уже не натянешь, так их пришлось в одних комбинезонах грузить. А до полевого госпиталя — два часа. Танкистам тяжелее всего.
— Мы из-за этого даже с Мишкой поссорились, — сообщила Фая. — Захожу к связистам, а у них — благодать: печь-каменка и буржуйка. Мишка что-то орет по радио на немецком, потом меня увидел и говорит: «Люблю фрицев, даже не знаю за что». А я-то — прямо с погрузки. Ну и высказала ему, дубине. Чтобы думал, прежде чем ляпать незнамо что.
— А я тебе всегда говорила, что Мишка твой — дурак, — заявила Юля.
— Твой-то снайпер лучше, что ль? За год в армии не научился по-русски нормально говорить.
— А где бы он научился, если все время сидит в лесу и выслеживает немцев? Зато человек хороший. А улыбка какая у него открытая! Ничего ты не понимаешь в настоящем счастье, Фая!
— Ну да, куда уж мне! Вот родится у вас ребенок, на каком языке будете с ним разговаривать?
— До этого еще дожить надо. Я так далеко не загадываю.
Скоро закончился фильм, и раненые, весело гомоня, повалили в госпиталь. Некоторые, заметив в колышущемся свете медсестер, повернули к ним и принялись обстреливать их двусмысленными шутками. Кто-то предложил медсестрам помощь, Юля замотала головой.
— Идите, товарищи бойцы. Без вас управимся.
Естественно, наибольшее внимание было приковано к Марине.
— А это что ж, новая? А не зайдете к нам, барышня, на огонек? Мы вас повидлом угостим.
— Шагайте, шагайте, — ответила вместо нее Фая. — А то швы разойдутся, будем вас тут по кускам сшивать.
Марина поморщилась, едва сдержавшись, чтобы не послать этих ходоков куда подальше. Остановило уважение к их подвигу.
— А ну отставить приставания к женскому полу, товарищи бойцы! — раздался чей-то властный голос. — Шагом марш по палатам!
Раненые нехотя разошлись. Из темноты выплыл офицер в распахнутой шинели и фуражке.
— Марина Прохоровна? — спросил он. — Я — здешний военфельдшер. Модзелевский моя фамилия. Вас уже разместили?
— Да.
— У меня есть место, если желаете. Могу и накормить. Есть кофе, ржаные лепешки, селедка.
Сказано это было до того вежливо, что Марина едва не купилась. Хорошо, что встряла Юля:
— Омар Ибрагимович уже распорядился насчет размещения, Аркадий Вацлавич. Вы опоздали.
— Не беда. Полагаю, он не рассердится, если Марина Прохоровна поменяет дислокацию.
— Право слово, это ни к чему, — глухо сказала Марина.
— Ну, надумаете — приходите. Моя палатка рядом с палаткой начальника госпиталя.
— Спасибо!
Марина посидела немного в молчании. Отчего-то вспомнилось потное и мерзкое лицо директора леспромхоза, его липкие руки, мокрое дыхание над ухом. А еще подумалось: неужто и Сергей — такой же? Вот же свинство!
— У вас всегда так или это в честь моего приезда? — спросила она у Юли.
— Всегда, — усмехнулась та. — Да мы уже привыкли, не обращаем внимания. Если только руки не начинают распускать. Тогда, конечно, приходится давать от ворот поворот.
На ночь Марину разместили в подвале близлежащего дома, где ютилась семья местных жителей: дед семидесяти семи лет, его жена и два внука — двенадцати и шести лет. Тот, что постарше, был инвалид, подволакивал ногу и не мог разогнуть кисть правой руки, которая у него скрючилась, как птичий клюв. А младший был очень слаб, почти не слезал с лежанки и каждые тридцать минут поднимал вой.
Марину встретили неприветливо. Но она вручила деду сто пятьдесят рублей и два куска сахара, которые среди прочих гостинцев везла мужу (по десять рублей на базаре), и тот мгновенно оттаял, даже притащил откуда-то сломанные носилки. Положив их вдоль прохода, накрыл издырявленной немецкой шинелью и сказал:
— Сегодня так подремлю. А ты, трясогузка, вон на топчан ложись.
Освещался подвал «летучей мышью», окна были закрыты ломаным кирпичом, недалеко от входа стояла железная печурка, топившаяся по-черному.
— Как же вы выжили? — поразилась Марина, увидев столь непритязательный быт.
Дед охотно рассказал. Сын его, измотанный голодовками, умер от ерундовой простуды, невестку в прошлом году угнали в Германию, а через два месяца от бомбежек и обстрелов рухнул дом. Младшего внука кормили размоченным в воде хлебом из желудевой муки и свекольным мармеладом, потому он такой слабый. Старшего внука исколотили немцы, потому он такой колченогий.
— А раньше ловкач был! Спилил у немцев под носом елочку на Новый год!
Как ни странно, невзирая на все эти мытарства, на русских дед сердился куда больше, чем на захватчиков.
— Немцы на нас и внимания не обращали, мы для них как уличные собаки были. А вот полицаи — это отребье, сволота, нечисть. Все отбирали подчистую, а попробуешь что утаить — волокут в гестапо.
Местных жителей регулярно гоняли на всякие работы, не разбирая пола и возраста. Деду и окопы приходилось рыть, и могилы, и дрова для немцев колоть. В квартире у них проживал немецкий майор, бабы его обстирывали, а он иногда угощал их хлебом и даже консервами.
— Хороший человек был. Меня еще в сорок первом ранило в голень, болело — страсть. Так он германского врача привел, тот мне ногу надрезал и омертвение прекратил. Кабы не это, не разговаривал бы я с тобой нынче. Зато комендант ну просто образцовая скотина. Величал нас всех меншами. Любил рукояткой пистолета по затылкам лупить. Когда наши в город первый раз вошли, выгнал всех, кто здесь оставался, на постройку баррикад. Даже мордоворотов из управы, хе-хе, хотя у них освобождение было. А у меня с бескормицы колотун в сердце, я два кирпича поднял и уже сдох. Так эта паскуда возле меня двух полицаев поставила. Только остановлюсь дух перевести, те сразу кулаками по мордасам, да с прибауткой. Нравилось им, вишь, надо мной куражиться, ублюдкам. Как тогда выжил, сам не пойму. Вечером еле дополз, потом два дня отлеживался. А соседки наши, Агаповы, мать с двумя дочерьми, кинулись из города куда глаза глядят, ну и нарвались на немецкий пост. Те им орут издали: «Хальт! Ложись!» Они залегли посреди улицы, два часа лежали, головы боялись поднять, а на дворе-то — не май месяц! Ну и вышло — сначала одна дочь поднялась, ей сразу пулю промеж глаз. Потом другая не выдержала — ей тоже. А мать до темноты лежала между них, глотала землю. Потом к нам пришла, рожа вся в грязи, и глаза бешеные. Мы ей: «Ты откуда такая? Где дочерей потеряла?» Она начала рассказывать. Спокойно так, только щека дергается. Я ей говорю: «Девчонок жаль, но ты баба молодая, после войны еще замуж выйдешь. У меня тоже сын помер. Живу же». Ну, она покивала, а потом шмыг к окошку и вниз. Я-то бревном тогда лежал, только охал. Думал, хуже уж ничего не увижу. Да вот надоумил черт этого шалопая, — кивнул дед в сторону старшего внука — гранату в немцев кинуть. Подобрал где-то на улице и швырнул. Те его поймали и отдубасили как следует. Весь день по нему топтались, будто масло взбивали.
— А ко мне соседка прибегает, — вступила в разговор его жена, сухая остроносая старуха с горящим взглядом. — Кричит: «Анна Петровна, там вашего Леньку убивают». Я было кинулась, да вернулась. Потому как если б увидела, что с ним эти сволочи творят, разве сердце бы выдержало? Бухнулась на колени перед образом Николы Угодника и давай молиться. Тут старый помирает, там Леньку лупцуют. Ну, вечерком Ленька до нас по стеночке дошел. Весь перекореженный, точно по нему грузовик ездил. С тех пор такой и остался.
Они рассказывали об этих ужасах на удивление спокойно, будто передавали сюжет прочитанной книги. Чувствовалось, что все в них выгорело, не осталось сил ни на рыдания, ни на ярость.
— Когда сын помирал, все лежал на кровати с открытыми глазами и молчал, — продолжил дед. — Я ему говорю: «Тебе бы покреститься, Федя, авось полегчает». А он только глаза скосил и ничего не сказал. За сынков очень переживал, сам не ел, отдавал им все, что по карточкам получал. Младший блевал и животом мучился, потому что не детская же это пища. Хорошо, соседи у нас евреи были. Немцы когда их вывезли, у них там барахлишко кой-какое оставалось. Ну, мы эти вещички-то быстро на базар, чтоб на еду поменять. Здесь базары знаешь какие бойкие были! А как деньги вышли, пришлось зубы на полку класть.
— У Любимовичей, которые от нас слева жили, тоже в семье были жидки, — вступила старуха, зло поглядывая на деда. — Одно только слово, что белорусы. Самые натуральные евреи! Если б их тоже вывезли, Федька сейчас живой был бы.
— Ну, опять завелась, карга старая! — проворчал дед. — Любимович мне снасти давал. Как я его заложить мог?
— А все равно все под бомбой сгинули.
— Ну, кто ж знал!..
***
Главврач волоколамского эвакогоспиталя, услыхав фамилию Авдеева, расплылся в улыбке.
— А, наш Пинкертон! Как же, как же! Так что вы хотите, Марина Прохоровна?
— Так он здесь? — спросила Марина, и сердце ее заколотилось. — Я… я могу с ним встретиться?.. И почему Пинкертон? — насторожилась она.
— Ребята такое прозвище дали… Да вы у него спросите. В третьей палате обитает.
— Боже мой, — выдохнула Марина, не веря своему счастью. — Живой! А как он, товарищ доктор? Скоро оклемается? Хотя не говорите, сама увижу. Можно я к нему побегу?
— Это пожалуйста. — И врач закрылся от Марины разворотом «Правды» с жирной надписью: «Против польских сообщников Гитлера».
Марина вылетела из кабинета и понеслась по коридору, бросая взгляды на двери палат. Номер десять, девять, восемь… Где же третья? На втором этаже, что ли? Поднялась туда и почти в конце коридора отыскала нужную дверь.
— Сережа! — крикнула она, врываясь внутрь.
В палате было десять коек. Сергей сидел на второй слева и резался в карты с двумя товарищами. Услыхав Маринкин голос, поднял глаза и замер с открытым ртом.
— Маринка! Ты, что ли?
Он был исхудавший, небритый, стриженный почти под ноль, вдобавок в какой-то штопаной-перештопаной пижаме серого цвета. Да и голос изменился — осип, загрубел.
— Сережа, Сереженька мой! — закричала Марина, кидаясь к нему.
Остальные выздоравливающие, как по команде, торжествующе взревели и захлопали.
— Задушишь, Маринка, отпусти, — захрипел Сергей, улыбаясь. — Я теперь слабый, соплей перешибить можно.
Она зарыдала, уткнувшись ему в плечо.
— Ну-ну, не плачь, — засмущался он. — Перед ребятами неудобно. Пойдем, что ли, в коридор. Кривчук, будь другом, подай костыли.
— У тебя что же, ноги не ходят? — перепугалась Марина.
— Говорю же, слаб я. Приходится вот так.
Она бросилась помочь ему, но он отстранил ее и довольно ловко встал на костыли. Так они и вышли: он — переставляя костыли, она — ласково положив ему руку на плечо, будто опасаясь, что муж развалится. В коридоре прогуливалось несколько раненых в таких же застиранных пижамах и носились туда-сюда медсестры, зыркая в сторону Маринки. Та не замечала их, возбужденно рассказывая мужу о своей эпопее, и перебивала сама себя вопросами: хорошо ли его тут кормят? как соседи? не бомбят ли город? что говорят доктора?
Сергей, присев на подоконник, усмехнулся.
— Ты, Маринка, сама бомбишь вопросами не хуже немцев. Боевая ж ты женщина! Не ожидал. Вот совсем! А Гога как же? Один, что ль?
— Да я ему карточки все оставила, не пропадет. Ты-то как? Почему тебя тут Пинкертоном прозвали?
Сергей с досадой покачал головой.
— Уже донесли? Языком метут, что помелом. — Он усмехнулся. — Меня пленный фриц подстрелил. Баба местная укрывала его в погребе, шинель мою для него умыкнула. Новую! Хорошо, пацан ейный заложил. Я пошел к этому погребу, а фриц возьми и пальни. Прямо мне в пузо. Вот и мыкаюсь теперь по госпиталям. Зато из штрафников изъяли! Искупил вину перед родиной! Так что теперь я чист.
— Она что ж, дура — немца прятать? — не поверила Марина.
— А спроси у нее! Теперь с особистами где-то объясняется.
Марина опять обняла его, погладила по колючему затылку.
— Что ж ты такой непутевый, Сережа? Рана-то неглубокая?
— Куда там — неглубокая! Полбрюха разворотило. Чуть кровью не истек.
— Ну, слава богу, что не истек, — выдохнула Марина. — Я чего приехала-то? Забрать тебя хочу. Чтоб дома выздоравливал. А вернее, в Мытищах. Мы же сейчас там обретаемся. Поехали, а?
— Дельная мысль, только кто ж меня отпустит? Я боец Красной армии, как-никак. Это дезертирство будет. И трибунал. А с меня уже погоны сняли. За редицив, значит, шлепнут без долгих слов.
— Неужто ничего нельзя сделать?
— Не знаю… Потолкуй с главврачом. Может, отпустит. Им тоже нет резона меня здесь держать, бинты с лекарствами тратить.
— Ну, я схожу тогда, а ты угощайся гостиницами, — заторопилась Марина. — Я у тебя там на кровати узелок оставила.
— Это ты зря. Парни, небось, уже все распределили. У нас такое не залеживается.
Марина всплеснула руками, но муж лишь беззаботно отмахнулся.
— У нас тут все общее. Ты курева случаем не привезла? Курить охота — сил нет.
— Как-то не подумала. Ну, я побегу. А ты меня в палате обожди.
Сергей кивнул и заковылял обратно в палату.
Главврач ожидаемо изумился просьбе, но упираться не стал.
— Забирайте, если так невтерпеж. Освободите нам койко-место. Только имейте в виду: больше девяноста дней он лечиться не должен. Потом — либо обратно в войска, либо комиссовать. Первый месяц он уже отмотал. Значит… — главврач обернулся к отрывному календарю на стене, — не позже двадцать седьмого июня ему следует явиться сюда за справкой о выписке. А там уже по состоянию здоровья будем смотреть.
— Да ему же все брюхо разнесло, — сказала Марина. — Какие войска? Может, вы его прямо сейчас комиссуете, товарищ врач?
— Не имею права, гражданка. И имейте в виду: если до двадцать седьмого июня включительно ваш супруг не появится в этом кабинете, сообщим куда следует.
Марина чуть не расцеловала его. Полная счастья, она полетела на второй этаж.
***
До вокзала их подбросили на больничной полуторке. «Заодно керосину возьмешь», — напутствовал главврач водителя. Тот уже в кабине объяснил Марине: «Там базар недалеко. Меняют керосин и соль на хлеб и картошку. Мы иногда затариваемся, если снабженцы подводят».
На площади из мегафонов гремела песня:
Артиллеристы, Сталин дал приказ!
Артиллеристы, зовет Отчизна нас!
Из сотен тысяч батарей
За слезы наших матерей,
За нашу Родину — огонь! Огонь!
Марина, радостная от своей удачи, смотрела на мужа и целовала его в заросшую жестким волосом щеку.
— Сережа, как же хорошо!
— Маринка, — сказал он ей, и в глазах его стояли слезы, — такую, как ты, бабу да во всем мире не сыщешь!
Они прошли в полуразрушенное здание вокзала: зал ожидания лежал в руинах, в помещении для касс отсутствовала половина стены. Сергей, которому тяжело было стоять, присел на бордюр у края дороги, Марина встала в очередь за билетами. Пока ждала, наслушалась всякого.
Прямо перед ней два мужика рабочего вида обсуждали цены и пайки.
— Давали обувь по спискам. Нас там нет, конечно. Ну что за хрень? Да еще матери пришлось отправить два бревна для топки. Дочка больше всего по сахару скучает. Извелась уже. Я ей говорю: «Зубы здоровее будут».
— А у меня шурин прикреплен к магазину Совнаркома. Ежемесячно получает пять кило муки белой, три кило мяса, три кило масла коровьего, три кило селедок, кило сахара и конфет, кило сыру, колбасы, чай, капусту, пряников кило, — перечислял мужик, жадно блестя глазами. — И все задешево, по твердым ценам. Сеструха говорит, они на базаре ничего не берут, только с закрытого питания. Хлеба хватает. Она сама получает полкило масла и два кило мяса. Ну и муж со своего предприятия тоже приносит кости, ноги и головы. Я к ним забрел как-то на ужин. Селедка, фасоль, борщ, мясо, пюре и кутья. Так-то вот. У одних щи пустые, у других жемчуг мелкий. Путевку еще достали бесплатную. Тока на расходы и еду пришлось собрать тыщу. Загнали свое шмотье за восемьсот — очень даже зажиточно живут. И еще жалуются — мол, заняли триста, чтобы дочери купить балетки.
— Нам дня четыре тому пришло письмо от тетки. Просит выслать посылку вещевую и продовольственную. Говорит, уже доходит, весит три с половиной пуда. Так у меня и Людка не больше пяти пудов весит. Для заключенных вроде как посылки должны приниматься, у них там некоторые получают, даже из Москвы. Я сунулся на почту, там говорят, посылки сейчас никому не принимаются. — Мужик достал из нагрудного кармана самокрутку и уныло зажал ее уголком рта. — Людка тут дошивала шубу за девятьсот рублей, но не докончила — сил нет и времени. А самое-то паршивое — здешние готовы тебя в ложке утопить. Только и слышишь: вот понаехали, опивают, объедают. Вчера ходил в кубовую за кипятком — не дала старуха!
— Я с фронтовым комбатом на той неделе пообщался. Сопровождал эшелон на доформирование. Дак он причитал, мол, пережил поволжский голод, отца с братом схоронил, в окружении был и не боялся умереть, а сейчас будто душу переломили. Семья в оккупированной зоне. На годовщину свадьбы, говорит, справили шкаф, хоть не совсем хороший, но все ж таки шкаф, а тут война. Теперь вот не знает, где жена, дети. Потом выпил, и пошли шутки: «Буду искать новую жену. Одна пишет: „Ни шагу назад“, — значит, не хочет, дрянь, чтобы я приехал в Москву». Говорит, в поездах третий и четвертый вагоны, где должны военные ехать, битком набиты инвалидами-спекулянтами. Он и сам купил у них сушеного гороха, свез его куда-то не очень далеко и продал почти за двойную цену. А других за сто рублей на десять лет пакуют.
— А у нас соседи — мать с маленьким сыном. Бежали из гетто, были в партизанском отряде. Потом выбрались, а отец уже по новой женился. Так вот бывает.
Марина, скучая, скользнула взглядом по площади. Со стороны крытого ряда, торопливо объедая куриную лапу, медленно шел нестарый еще мужчина в странном одеянии: на голове его торчала хорошая когда-то шляпа, но остальная одежда представляла собой невообразимое рванье. Его догнала субтильная, гладко зачесанная женщина и с криком «отдай!» ухватила за плечо. Тот остановился как во сне, даже не подумав убегать или сопротивляться. Женщина вырвала у него лапу и несильно толкнула, сопроводив это крепким словечком. Мужик упал на колени и, прижав руки к груди, задрожал, а женщина осыпала его такими ругательствами, что позавидовала бы и подзаборная шпана. Самое удивительно, что мужик так и стоял на коленях, не поднимая глаз, — видно, настолько оголодал, что просто не осталось сил. Поорав немного, женщина плюнула ему в макушку и ушла, мужик же тяжело поднялся и побрел куда-то, приволакивая ноги. И никому не было до него никакого дела, словно такие вещи давно стали тут обыденностью.
Наконец дошла очередь до Марины брать билет. Ей несказанно повезло: пригородный отходил уже через час. Следующего пришлось бы ждать до утра — пути были забиты военными эшелонами. Радостная, Марина поспешила к сидевшему на бордюре мужу.
— Скоро будем дома, Сережа! Даже не верится. Видишь, как быстро обернулись. Я-то отпуск на две недели взяла. Думала, мыкаться придется долго. А вот поди ж ты!
— Намыкались, значит. Исчерпали лимит, — усмехнулся Сергей. — Слушай, тут нигде папиросы не продают?
— Не видела.
К ним подошла полная женщина в обтерханном плаще, разбитых туфлях и застрявшем в волосах черном берете. Поставив на асфальт пузатый чемодан, спросила:
— Мужчина, а вы не военный? Не с фронта?
— Из госпиталя, — торопливо ответила Марина, опередив мужа. — А вам чего?
— Мужа, небось, домой везете? — искательно улыбнувшись, сказала женщина. — Счастливая вы, дама! Я вот тоже из госпиталя еду. Сына не могу отыскать. Всех спрашиваю, может, видел кто? Амоев Даниил Бексолтанович. Вы не встречали?
Марина вопросительно посмотрела на Сергея. Тот покачал головой.
— Никто о таком не слыхал! — чуть не плача, воскликнула женщина. — Будто и не было человека. Как послал весточку из Волоколамска, так словно сквозь землю провалился.
Марина с сочувствием посмотрела на нее. Из какой дали она приехала?
— Ну, может, в других госпиталях есть, — сказала Марина. — Вы не падайте духом.
— Да уж все обошла… — вздохнула женщина и села на чемодан, вытерев пот со лба. — Двоих уж схоронила. Теперь только об одном думаю: пускай хоть немец придет, лишь бы все закончилось. Может, хоть младший с войны вернется. А вот нет его. Нигде нет. — У женщины потекли слезы. Она быстро смахивала их, стараясь не разрыдаться, и озиралась вокруг, высматривая каждого прохожего.
У Марины комок к горлу подкатил. Что нужно пережить, чтобы дойти до таких мыслей! Ей хотелось возмутиться, но куда там!
— Человек — не иголка, найдется! — горячо заговорила она. — Может, он в плену или контужен. Даже после похоронок, бывает, живыми возвращаются! У нас вот случай был…
И она рассказала женщине подслушанную в поезде историю про то, как один боец год провоевал под другим именем, потому что частично лишился памяти. Женщина благодарно кивала и продолжала смахивать набегавшие слезы.
— Спасибо тебе, родная! — выдохнула она, поднимаясь с чемодана. — Ох, спасибо! Отдохнула, пойду. Не теряйте друг друга, милые!
— Табак тут продается, гражданка? — спросил ее Сергей. — Вы тут, поди, все исходили, знаете.
— Вон там базар есть, спросите, — показала женщина и ушла, шаркая расхлябанными туфлями.
— Сходим, Маринка? — спросил Сергей. — Или тут посидишь?
— Нет, я теперь без тебя никуда, — ответила Маринка, и они пошли на базар.
Тот был на удивление пустынен. Вернее, продавцов хватало, а вот покупателей — раз-два, и обчелся. Возле входа стоял балаган. Его стены украшали изображения розовощекой и полной женщины, от головы которой в разные стороны расходились паучьи лапки. «Новое оптическое обозрение, — гласила надпись над головой женщины. — Живая женщина-паук! Спешите видеть!» Сбоку от головы бились приписки со множеством восклицательных знаков: «Живая!!!! Живая!!!!» Изнутри слышались звуки баяна. В дверях стоял, громко звеня колокольчиком, длиннобородый еврей в сапогах времен батьки Махно. Позвонив с полминуты, он обращался к пустой улице с быстрыми картавыми словами:
— Граждане, спешите видеть! Новое оптическое обозрение — женщина-паук. Очень интересно. Вход свободен. Женщина-паук. Живая женщина-паук!
Марина и Сергей не стали задерживаться возле балагана и поспешили дальше. Цены их не порадовали. Пока ходили вдоль прилавков в поисках табака или махорки, прошло добрых полчаса. Наконец Сергей углядел недорогие папиросы и встал в очередь. Марина отошла, чтобы купить в дорогу консервов. Вернувшись с двумя банками тушенки, она с ужасом увидела, что ее милого как мяч швыряют меж собой какой-то офицер и штатский в темно-синей рубахе и черных брюках. Офицер, узколобый и толстощекий, схватил Сергея за ворот шинели и заорал:
— Сейчас же отдай мне честь! Ну! Руки по швам!
Сергей, болтаясь на костылях, угрюмо держал руки в карманах. Офицер стал силой вытаскивать его ладони, лицо Сергея налилось кровью, и он покачнулся.
— Ты бандит, — прохрипел он. — С тебя надо и эту звездочку снять, а болтаешь о какой-то чести.
— Ах ты гнида тыловая, — процедил офицер и врезал Сергею по уху.
— Что вы делаете! — завизжала Марина, кидаясь к упавшему мужу.
— А вы, значит, жена будете этому дезертиру? — спросил ее штатский.
— Он не дезертир! Я его везу из госпиталя.
— Значит, дезертир, — с наслаждением произнес офицер и снова врезал Сергею, едва тот начал подниматься.
— Караул! — завопила Марина. — Помогите! Люди, что же вы смотрите?
Но никто не отозвался. Все, кто видел это, взирали на происходящее с интересом и опаской, точно на рисковый аттракцион.
— Вот мы сейчас в НКВД посмотрим, что вы за типы, — сказал офицер. — Пойдем-ка! — И, взяв Сергея за шиворот, он поволок его прочь с базара — тот едва успел схватить костыли.
— Да что ж это творится! — запричитала Марина, бросаясь следом. — Я жаловаться буду.
— С вами, гражданка, мы тоже побеседуем, — сказал ей второй. — Выясним, кто вы есть на самом деле.
НКВД находился неподалеку, за углом ближайшего дома.
— Вот, — объявил офицер дежурному. — Дезертира вам доставили, подделку под марку инвалида. Ты же не прочь попасть в выздоравливающие, да? — осведомился он у Сергея, который, тяжело дыша, навалился на стойку.
— Документы, — устало произнес дежурный.
Офицер и штатский предъявили свои удостоверения и ушли, причем штатский, явно красуясь, удалился строевым шагом.
Марина в бессильной ярости топнула ногой.
— Что за произвол! Мы ничего не сделали!
— Знаю я этих субъектов, — произнес вдруг милиционер, сидевший возле дежурного. — Почти каждый день к нам попадают. То за дебош, то за спекуляцию. Надоели всем уже.
— Вы про нас? — сверкнула глазами Марина.
— Про тех, что вас привели. Известное хулиганье.
— Почему же сидите сложа руки?
— Это не наше дело. Пусть комендант разбирается, — равнодушно ответил милиционер.
В НКВД их мурыжили недолго. Проверив документы, тут же отпустили, но на поезд они опоздали. Марина заплакала от обиды и унижения.
— Зачем ты с ними сцепился?! — набросилась она на мужа. — Как мы теперь доедем? Мне же билеты купить теперь не на что. Да и поезд только завтра.
— Они без очереди лезли, — хмуро ответил Сергей. — Видал я такие хари, разъелись на ташкентском фронте…
Они долго сидели рядом с вокзалом, приходя в себя. Марина понемногу успокоилась и стала думать, что делать дальше.
— Может, в госпитале денег занять? Соседи по палате могут помочь? Или на перекладных доберемся. Мир не без добрых людей. Тут ехать-то…
Сергей молчал, кивая. Затем криво усмехнулся:
— Вот все сторицей-то и вернулось.
— Ты о чем?
Он сокрушенно покачал головой.
— Я почему в штрафники-то угодил? Сметаной врача в клинском госпитале вымазал. Он, зараза, меня симулянтом обозвал, ну и, в общем, за дело. Я туда с легкой контузией попал, а изображал, будто тяжелая. Хотел себе на пару недель отпуск устроить. Не мог больше. Ты бы видела, Маринка, что на фронте творилось… Умом можно было тронуться. Кругом червивые трупы, и мы среди них. А эта сволочь белохалатная — сам никогда под огнем не был, а гонору, что твой пан. Ну и пришлось ему втолковать, кто он есть. — Он посмотрел на жену и усмехнулся. — Негодяй я?
Маринка погладила его по худой щеке.
— Дурак ты. — Она вздохнула. — Я тут вот что подумала. Может, тебе пока в госпиталь вернуться, а я за деньгами домой съезжу. А?
Сергей опять покачал головой.
— Там мое место уже занято.
Они опять замолчали, приуныв. Марина вспомнила водителя, который рассказывал ей про ангела-хранителя. Как там было? «Святой ангел мой, данный мне от бога! Направь меня, и сохрани, и помоги! Аминь!» Нет, не так, совсем не так. По-другому было. Но как?
Она стала напряженно вспоминать, прикрыв глаза, и вдруг рядом раздался знакомый голос:
— Здравствуйте, Марина Прохоровна! Помните меня?
Марина распахнула глазищи. Перед ней, весело лыбясь, стоял давешний шофер почтовой машины.
— Вот и опять свиделись. Мир-то узкий! А это муж ваш? Очень приятно. Подвозил вашу супругу с Волоколамска до Ржева. — Он обменялся рукопожатием с Сергеем. — А здесь какими судьбами? Поезд ждете?
— Опоздали мы на поезд, — ответила Марина. — Да и денег нет. А вы куда? — спросила она со слабой надеждой.
— Не могу сказать. Военная тайна, — осклабился шофер.
Ну, все понятно, подумала Марина. Увидел мужа и в сторону.
— Вам куда ехать-то? — спросил шофер.
— В Мытищи, — ответила Марина, глядя в сторону.
Шофер вздохнул и тоже окинул взором площадь.
— Подвезти вас? — спросил он, помолчав.
— В Мытищи? — скептически спросила Марина.
— Ага.
— Ну, если вам по дороге…
Шофер закивал.
— По дороге. Довезу с ветерком.
И Марине как-то сразу стало ясно, что Мытищи ему совсем не по дороге, и вообще он страшно рискует, тратя казенный бензин, но он им поможет, потому что хороший парень. И он довез. Доставил прямо к леспромхозу и пожелал удачи. И больше они не виделись. И писать ему Марина не стала, потому что зачем? И даже имени его не запомнила. Петя? Коля? Но зато теперь она знала, что где-то есть парень, который спас ее и Сергея. А может, уже и нет его. Может, убило где-нибудь в Белоруссии или в Польше. Или начальство отправило в штрафбат за нецелевую трату бензина. Зато она запомнила его слова, сказанные на прощанье:
— Значит, бог так захотел, чтоб мы встретились. Ангел-хранитель у вас, должно, очень голосистый, раз до бога докричался.
Дома, когда Сергей, уже помытый и переодевшийся в свою старую, висевшую на нем теперь мешком одежду, заснул на кровати, не дождавшись ужина, им вдруг нанес визит директор. Марина не пустила его на порог, вышла поговорить в коридор.
— Чего вам? — спросила она, скрестив руки на груди.
«Теперь не отделаешься от него, — подумала она со злостью. — Так и будет слепнем кружить».
— Я слышал, тебя можно поздравить? — осторожно начал он. — Не зря съездила?
— Не зря.
— Как там муж?
— Ранен в живот.
Директор потоптался и сказал:
— Ты на меня волчицей не смотри. Слаб человек! Что сделано, то сделано. Я там выписал тебе доппаек. Зайди завтра на склад. Там для тебя масла немного, сала, фасоли, мяса. — Он вдруг осекся и быстро договорил: — Ну ладно, счастливо оставаться! Мужу здоровья и наш трудовой привет!
Марина остолбенела и не нашлась, что ответить. Молча проводила его взглядом, вернулась в комнату и закрыла дверь.
1961 год
Когда Витька и Машка, наигравшись во дворе, вернулись в дом, на кухне заливался соловьем дядя Илья:
— Возникает вопрос: для чего же надо было исследовать на радиоактивность окружающую обстановку и золу из отдельных слоев деревьев, если заведомо известно, что даже при ядерных взрывах такой радиоактивности не бывает?
— Мама, мы пришли! — крикнул Витька.
Надя вышла в сени, начала раздевать Машку.
— Ну что, набегались?
— Мама, я пушку нашел! — сказал Витька. — А у деда еще таких игрушек нету?
— Не знаю. Спроси у него.
Торопливо скинув ботинки, Витька бросился на кухню.
— Деда, я пушку нашел!
— Ну, ты прям сыскарь! — усмехнулся дед. — Хочешь с нами посидеть?
Витька в сомнении оглядел следы пиршества: початые бутылки, остатки еды в тарелках, винные лужи на клеенчатой скатерти.
— Не, пойду поиграю.
— Ну вот! — расстроился дед. — А баба Марина ради тебя расстаралась. Попробуй хоть яички в майонезе. Или вот конфетки…
— Оленину попробуй! — встрял отец. — Такого уж точно нигде не увидишь.
Витьке сунули под нос тарелку, быстро накидали туда всякой всячины и стали умильно любоваться, как он ест. Поставив пушку между своей тарелкой и белым фарфоровым чайником, Витька уныло отрезал себе вилкой кусок холодца.
— Слыхал про Тунгусский метеорит, сын? — спросил его отец.
— Слыхал, — ответил он, медленно жуя холодец.
— Вот еще горчички возьми, — подсказала баба Марина. — В горчичке-то самый вкус!
— Дядя Илья его искать собрался.
Витька недоверчиво поглядел на геолога.
— Да?
Дядя Илья кивнул, задумчиво ковыряя в зубах.
— А там правда были инопланетяне? — жадно спросил Витька.
— В некотором роде, — серьезно кивнул дядя Илья. — Если ты про разумных осьминогов, то их мы, конечно, не найдем. Но что-то инопланетное там есть. Такие шарики, похожие на икру, только немного меньше. На долю миллиметра. Никто пока не знает, что это. Может, яйца насекомых из космоса. Чем черт не шутит? — усмехнулся он. И, обращаясь уже ко всем, продолжил: — Позавчера был в Горном институте. Поговорил там с обогатителем. Он мне сказал, что задача ему ясна, но его интересует, как я подхожу к вопросу — платонически или по-деловому. Платоническая постановка его, мол, не интересует, а что касается деловой, то она определяется фразой: «Деньги, деньги, деньги», как завещал нам Отто фон Бисмарк. Понятно? Я ему в ответ: «Этой тенденции придерживался Остап Бендер». Он мне: «Ничего не имею против». Короче, схема обогащения встанет нам примерно в пять-шесть тысяч рублей.
— А я вот слышал, — сказал Витька, — что этот метеорит до сих пор не нашли, потому что это был инопланетный корабль и он самоуничтожился.
— Если б все было так просто, Витек! — вздохнул дядя Илья, плеснув себе водки. — Обломков нет, ничего нет. Не мог же он самоуничтожиться до последнего винтика.
— Почему?
— Ну, не бывает такого.
— А может, у инопланетян бывает!
Дядя Илья рассмеялся.
— Казанцева, что ль, начитался?
Витька недоуменно посмотрел на него.
— Ты что, «Пылающий остров» не читал? — удивился дядя Илья. — Ну, это ты зря! Что ж ты, Егор, от ребенка такую книжку утаил? Он у тебя Тунгусским метеоритом интересуется, а «Пылающего острова» не знает.
— Папа, купи мне «Пылающий остров»! — загорелся Витька.
— В библиотеку запишись да возьми, — невозмутимо ответил отец.
— А про летающие тарелки вы знаете? — снова повернулся Витька к дяде Илье.
— Слышал.
— Может быть, Тунгусский метеорит — это катастрофа тарелки?
— Если б мы знали, что такое эти тарелки, то могли бы ответить. Но ведь ничего ж не знаем! У нас их, Витек, пытаются представить в упрощенном виде. Дескать, досужий вымысел. В точности как с кибернетикой было и с генами. Никто не понимает, что это такое, вот и пытаются отмахнуться. Я как-то пересекся через общих знакомых с одним подводником. Он такого порассказал — глаза на лоб! Короче, явление загадочное. Надо разбираться.
— Батя, а ты веришь в инопланетян? — смеясь, спросил отец деда Сережу.
— Гога, какие инопланетяне? Марсиане, что ль? Нам бы на земле разобраться.
— А я когда-то любила фантастику читать, — сказала баба Марина. — «Аэлиту», Жюля Верна, Беляева, Грина. Наверно, все мы по молодости — романтики.
— Коммунист обязан быть романтиком! — воскликнул дядя Илья. — Как иначе? Я потому в геологи и пошел. Тайга, бескрайние просторы, звездное небо над головой, а вечером — песни у костра. Кто много странствует, тот неизбежно становится романтиком. Слишком много впечатлений, приземленный человек их не переварит. Кто у нас нынче ходит в главных мечтателях? Те, кто много путешествует. Казанцев тот же, палеонтолог Ефремов. Не читали его «Туманность Андромеды»? Замечательная вещь! Или вот Визбор, мой коллега. Знаете Визбора?
— Слышал, — одобрительно кивнул отец.
— Удивительные песни пишет. Я спою одну, не против?
— Жги! — хлопнул его по плечу отец.
Дядя Илья сходил за гитарой, устроился поудобнее на стуле и пробежал пальцами по струнам.
— Ой, а где там Надежда запропастилась? — всполошилась вдруг баба Марина. — Илья, вы ее видели?
— Она в комнате с дочкой играет.
— Ну, слава богу!
Дядя Илья глубоко вдохнул и запел, глядя куда-то в потолок:
Кончен день морозный,
свет зари погас.
За соседним озером
ждет ночевка нас.
Дали карельских озер
будут нам часто сниться.
Юности нашей простор
в далях этих озер.
Не грусти дорогою,
что далек твой дом,
ты узнаешь многое
на пути своем.
— Вот как-то так, — сказал он, допев песню и поставив гитару на пол.
— Витька, хочешь геологом стать? — спросил отец. — Будешь есть деликатесы, как дядя Илья.
— Не знаю, — пожал плечами Витька.
— Да дело ж не в деликатесах, — засмеялся дядя Илья. — Дело в душевном горении. В мечте. Вот идешь ты по горам и долам и грезишь, что под ногами у тебя плещется нефтяное море. Откроешь его и дашь человечеству новый источник энергии. А энергия — это и полеты в космос, и научные открытия, и новые технологии. Аж мурашки по коже! Хотя приятно, конечно, иногда получить геологический заказ, спору нет, — осклабился он. И, с чувством потянувшись, вдруг воскликнул: — В счастливое время живем! Вот вы, старшее поколение, победили фашизм, а мы, ваши дети, построим коммунизм! Не можем не построить! Давно пора! Голова кружится от предвкушения!
— Тебе бы с трибуны выступать, — хмыкнул отец. — Дела у нас идут хорошо. Жить стало лучше, жить стало веселее.
— А мне нравится ваш оптимизм, Илья, — сказала баба Марина. — Действительно, зачем без конца жаловаться? Наша судьба в наших руках. Надо верить в лучшее!
— Делами надо заниматься, а не мечтать, — проворчал дед Сережа. — Для меня что бог, что эти ваши инопланетяне — одного поля ягоды.
— Может, бог — это инопланетянин и есть, — со смехом предположил отец. — Иначе как Христос воскрес?
Дед Сергей махнул рукой и разлил всем водки.
— За что пьем-то? — спросил он.
— За будущее! — ответил отец.
Все выпили, и дядя Илья опять схватил гитару.
Мы немало, товарищ, с тобою
Штурмовали суровых преград,
И опять на лесах новостроек
Наши песни сегодня звучат!
Это мы
Пробуждаем просторы земли!
Это мы
В небе новые звезды зажгли!
Слышишь голос гудков,
Слышишь шелест колосьев,
Слышишь песню станков?
Это мы!
— Ну, дай бог, дай бог, — произнес дед Сережа, вдруг как-то подобрев. — Может, и впрямь докончите, что мы не успели.
— А касательно Тунгусского метеорита вот что вспомнил, — сказал дядя Илья. — У Казанцева в том же «Пылающем острове» есть шаманка, пришедшая с неба. Я когда это прочел, меня как обухом ударило. Мне ж Смирнова, наш старший геолог, рассказывала, как лет двадцать назад в Туринском районе наткнулась на эвенкийский некрополь. Это такое поселение из чумов с мертвыми аборигенами. У них проводником эвенк был, ну и он строго запретил туда ходить. Вообще недоволен был, что они этот некрополь увидели. Эвенки же эти места тщательно скрывают даже от своей молодежи. С чего бы такая секретность, а? Может, и впрямь там кто-нибудь обитает? В Сибири вообще много удивительного. Территория-то огромная. Витек, слыхал про лабынкырское чудовище?
— Нет, — замотал головой Витька. — Расскажите!
— Есть в Якутии такое озеро — Лабынкыр. Там обитает какое-то чудо-юдо. Якуты называют его чертом. По форме похоже на рыбу. Один рыбак, который видел его с плота, говорил, что расстояние между глаз у него метра два. Его часто видят охотники и геологи. Твердохлебов, например, целый отчет составил. Однажды это чудо-юдо даже собаку проглотило, которая погналась за уткой. Говорят, рыбаки как-то наткнулись на челюсть такого размера, что через нее мог проехать всадник. А еще был случай, когда во льду обнаружили рог странного вида. Но когда его начали доставать, лед с шумом обвалился, и все упали в воду. Никто пока это чудище целиком не наблюдал. Но оно есть! Там все озеро зимой в проталинах, через которые этот зверь дышит. Может, это последний динозавр или вообще неизвестное науке существо?
Витька слушал, раскрыв рот. Дядя Илья казался ему гостем из какого-то чудесного мира, полного загадок и удивительных вещей. А еще он пел такие песни, каких Витька никогда не слышал. Например, про Мадагаскар. Или про туристов. Или про снег. От них на душе становилось радостно и светло.
Часов в одиннадцать пришла мама и потребовала расходиться — Машке пора было спать. К тому времени на кухне остались трое: Витька, отец и дядя Илья. Дед Сережа и бабушка Марина ушли кормить скотину.
Витька заснул мгновенно. Ему снилось, что он пел песни дяди Ильи для одноклассников, а потом пришел отец и радостно воскликнул: «Витька, нашли Тунгусский метеорит! Ты был прав!»
Проснулся он от радостного вопля отца:
— Подъем, Витька! Наши в космосе!
Витька вскочил и очумело уставился на приплясывающего похмельного отца. Мама крикнула с другой кровати:
— Тихо ты! Машку разбудишь. Ну вот, разбудил…
Сестра, спавшая вместе с мамой, приподнялась на локте, хлопая глазами.
— Какой сон! Вставайте! Наш человек в космосе! — гремел отец, бегая по комнате.
— У тебя белая горячка, что ли? — крикнула мама.
— По радио передали, — задыхаясь от восторга, крикнул отец. — В десять будет экстренное сообщение.
— Господи, будить-то зачем? — простонала мама. — Иди вон на кухню радуйся. Дай детям поспать.
— Эх, Надя, как ты не понимаешь! Это же такое событие! Такое событие!
— Все я понимаю. Дай поспать!
Отец с досадой махнул рукой и вышел из комнаты, прикрыв за собой дверь. Витька вскочил, кинулся в сени, сполоснул лицо из рукомойника и протопал на кухню. Отец пил чай с дедом Сережей и бабой Мариной. Вчерашнее пиршество так и стояло на столе, накрытое большим полотенцем. Пустые бутылки выстроили в ряд вдоль стены. По радио звенели народные песни.
— Доброе утро! — сказал Витька.
— Доброе утро! — улыбаясь, ответили ему старики.
— Что, разбудил тебя отец? — ласково спросила баба Марина.
Витька кивнул.
— Что ж ты, Гога, творишь-то? — сказала баба Марина отцу.
Тот вскочил со стула, подбежал к Витьке, взъерошил ему голову.
— Ты этот день всю жизнь вспоминать будешь, сын!
Глаза у него были красные, изо рта дурно пахло. Витька отшатнулся.
— А может, о чем другом сообщат, Гога? — спросил дед. — Может, война?
— Да какая война, батя…
— А где дядя Илья? — спросил Витька, подсаживаясь к столу.
— Уехал уже, — ответила баба Марина. — Завтракать будешь?
Витька кивнул. Баба Марина сорвала полотенце и открыла Витькиному взору две тарелки с наваленными на них остатками селедки и кусками мяса.
— Накладывай себе что хочешь. Или тебе положить? Вон тарелки над раковиной.
— Сам справится, — буркнул отец, барабаня пальцами по столу. — Не маленький уже.
Витька взял эмалированную белую тарелку, положил себе несколько кусков непонятно чего (то ли рыбы, то ли мяса) и начал есть, запивая чаем. Взрослые заговорили о своих скучных делах, и Витька ушел в себя, вспоминая вчерашние рассказы дяди Ильи. Вот же интересная жизнь у человека! Прямо как в книжках Жюля Верна.
— Папа, — сказал он. — Я тоже хочу быть геологом.
— Хочешь быть геологом — будь им! — радостно откликнулся отец.
Через час пришли завтракать мама и Машка. Старики сразу куда-то заторопились, а Витька воспользовался случаем, чтобы улизнуть в комнату, где его ждали найденные вчера грузовик и пушка. Он попросил у мамы тряпку, чтобы оттереть их от грязи. Дело затянулось. Увлекшись, Витька и не заметил, что прошел час. И когда ровно в десять раздался голос Левитана: «Внимание, говорит Москва!» — он вздрогнул и замер над бочкой с ледяной водой, боясь пропустить хоть слово.
— Витька, беги сюда скорее! — крикнул отец.
Кинув недомытые игрушки рядом с бочкой, Витька метнулся на кухню.
Левитан говорил всего минуты две. А затем началось нечто невообразимое: торжествующий вопль отца, звон стаканов, объятия появившихся откуда-то стариков, улыбка мамы и недоуменный вид Машки, не понимавшей, отчего все посходили с ума. Витька тоже прыгал и орал, радуясь великой победе советского народа. Человек в космосе! Вот это да! И как все удивительно совпало: вчерашние рассказы дяди Ильи и полет первого космонавта! «Какой отличный день! — думал Витька. — Самый лучший день в моей жизни! Жаль, что Ленин до этого не дожил».
Глава двадцать третья
Утром перед уроками во всех классах объявили, что в понедельник привезут гуманитарную помощь из Америки и ФРГ. Все, кто хочет, смогут взять у завхоза. Под запись. Девки сразу стали выяснять, есть ли там косметика. А Сиверцев авторитетно сообщил, что в эфэргэшных упаковках раздают натовские консервы. Будто бы директриса об этом говорила с завучихой.
На осенних каникулах он слетал в Египет и теперь поражал всех коричневой кожей. В Москве была непроглядная серость, то и дело в окно барабанил дождь со снегом, под ногами чавкала слякоть, а этот путешественник шелушился от загара. Ну не гад ли? Понятно, что не Сиверцев был в этом виноват, у него отец — коммерс, замутил турфирму с турками, вот и при деньгах, — но другим-то не легче. Молчал бы уж, и так всех бесит своим отдохнувшим видом.
Учитель географии — практикант из педвуза — так проникся его экзотической внешностью, что вместо проверки домашнего задания предложил ему выйти к доске и рассказать о путешествии. Игорь вышел и рассказал. Одноклассники мрачно слушали, не задавая вопросов. Володьке вспомнился его собственный провал с Болгарией, и он сжал кулаки.
Иногда он прямо ненавидел Сиверцева. Когда-то они сошлись на любви к книжкам, но затем разругались, потому что папаня Игоря заподозрил Володькиного отца в причастности к гибели его брата, с которым отец хотел делать кооператив по поставке компьютеров. Когда Игорь озвучил Володьке эту версию, тот ему чуть не врезал. Но рыжий был не боец, хоть и крикун изрядный, связываться с ним было западло. И вообще не в том дело. Просто Игорь не хотел отдавать проспоренные деньги, отмазывался, гад, вот и все. Володька сказал ему об этом, но Игорь, конечно, изошел говном.
И вот теперь, слушая, как рыжий распинается о своей замечательной поездке, Володька наливался злостью. Бывают же такие придурки, которым просто везет по жизни!
Наконец учитель остановил его.
— Так какое у тебя общее впечатление от Египта? — спросил он, глянув на часы.
— Думаю, лет через двадцать это будет процветающая страна, — радостно отрапортовал Сиверцев.
— Хорошо. У кого-нибудь есть вопросы?
Вопросов не последовало. Сиверцев, улыбаясь, прошагал на свое место.
Следующей шла история. Ольга Михайловна вывесила на доске большой лист ватмана с каким-то графиком, похожим на горные пики. Снизу вверх, словно обозначая уровни, график пересекали загадочные фразы: «Неспособность удовлетворить вожделения», «Неспособность регулировать вожделения», «Жизнь тихого обывателя, адаптированного к биоценозу» — и так далее вплоть до «Жертвенности» на самом верху. Еще там были какие-то непонятные цифры и английские буквы, как в уравнениях, а понизу красовалась графа «фазы этногенеза» и следовали названия: «подъем», «акматическая», «надлом», «инерционная» и самое непонятное — «обскурация».
— Ребята, сегодня я расскажу вам о великом ученом Льве Николаевиче Гумилеве! — начала учительница с придыханием, прямо как та тетка, что вещала в Якутии про Порфирия Иванова. — Лев Николаевич был сыном великих поэтов Серебряного века Анны Ахматовой и Николая Гумилева. Его долгое время преследовали за взгляды и за родителей. Может быть, вы слышали: Николая Гумилева расстреляли большевики! А Лев Николаевич трижды сидел в лагере! Но эти испытания не сломили его. После смерти Сталина он начал писать труды о развитии этносов. Его теорию долгое время не признавали, над ним смеялись, но Лев Николаевич продолжал работать, и вот теперь благодаря перестройке его книги стали издаваться, а сам он выступает по телевидению. Наверно, вы видели его лекции по ленинградской программе. Если не видели, обязательно посмотрите! Они совсем не скучные. Лев Николаевич открыл, что историю двигают энергичные люди. То есть люди, которые думают не только о том, как бы поесть и поспать, но и о чем-то высшем. О дальних странствиях, о завоеваниях, о научных открытиях, о шедеврах в искусстве. Их всегда очень мало. Он назвал их пассионариями. И вся его теория получила название пассионарной. Когда таких пассионариев становится много, рождается новый народ. Этот народ проходит определенные фазы в своем развитии — вот они, на графике. Постепенно число пассионариев снижается, и тогда народ умирает. Мы сейчас как раз находимся в фазе, когда пассионариев становится все меньше и меньше…
— То есть мы умираем? — спросил Володька со страхом.
— Да, — удрученно подтвердила Ольга Михайловна. — И это неизбежный процесс. Да вы сами можете убедиться. Где наши пассионарии? Когда-то наши предки покорили Сибирь и победили в войне. А теперь чем мы заняты? Вот, например, в вашем классе отсутствуют сразу пять учеников. Где они? Им даже лень прийти сегодня в школу!..
— Они деньги зарабатывают, — сообщил Игорь.
— Тем более! Все мысли — о деньгах! Кто из вас ставит большие цели? Вот вы, девушки, — о чем вы мечтаете, кроме удачного замужества?
Володька ожидал, что девки начнут перечислять, но нет! К его изумлению, они молчали, причем с таким видом, будто им вообще было невдомек, о чем еще можно мечтать. Тупые курицы! Неудивительно, что страна рушится.
— А Союз распадется? — вдруг спросил Сиверцев.
— Так он уже распался, — ответила Ольга Михайловна. — Разве не видишь?
— И что будет дальше?
— Поживем — увидим.
— А вы верите, что КПСС будут судить? — спросила белобрысая Илюхина.
— Надеюсь, — жестко ответила Ольга Михайловна. — Давно пора.
Ученики оживились, обрадованные, что вместо урока можно просто поболтать. «А вы за Ельцина или за Горбачева?», «А где вы были девятнадцатого августа?», «Вы верите, что Талькова убил охранник Азизы?», «Нам теперь в республики по визам придется ездить?», «А вы слышали про предсказания Эдгара Кейси?», «А правду говорят, что СПИД придумали американцы?»
После урока Ольга Михайловна подозвала Володьку и сказала:
— Я думаю, тебе будет полезно вот это прочесть. Но с возвратом. — Она протянула ему книжку в голубой обложке.
«Конец и вновь начало», — прочел Володька. Над заголовком красовалось имя автора — Л.Н. Гумилев.
— Спасибо! А здесь говорится о пассионариях?
— Разумеется. Потому и даю тебе эту книгу.
— Спасибо, Ольга Михайловна!
Суббота — сокращенный день, поэтому домой Володька вернулся уже к двенадцати. Тетя Нина пекла в духовке лепешки. С хлебом в последнее время было туго, зато мука имелась всегда — как и гречка, пшено и другие крупы, стоявшие в шкафу возле раковины.
— Ну, как занятия прошли? — спросила тетя Нина, вытирая со лба белую полосу от муки. И сразу же, без перехода: — Ты голодный? Там суп в холодильнике.
— Угу, — ответил Володька, открывая холодильник. — Послезавтра нам гуманитарную помощь привезут. Мне брать?
— Спрашиваешь! А что за помощь? От кого?
— Американская и немецкая.
— И что там будет?
— Не знаю. Сиверцев говорит, что фээргешные. Армейские. А еще Ольга Михайловна, историчка, книжку мне дала. Про развитие народов.
— О как! Уважает она тебя! Слушай, Володя, отец ушел в универсам, а я совсем забыла его попросить в булочную зайти. Вдруг хлеб завезли? Можешь сбегать?
Володька, и без того злой, совсем остервенился.
— А обязательно сейчас? — нервно сказал он. — Мы что, день не проживем без хлеба?
Тетя Нина вздохнула.
— Ну, не иди, раз устал.
Володька сразу потух.
— Ладно, схожу. Только там сейчас перерыв на обед.
— А ты к концу перерыва подойди. Но там, наверно, очередь будет.
— Будет, — согласился Володька.
В последнее время булочную приходилось брать приступом. Как ликеро-водочные недавно.
Из приоткрытой дверцы духовки сочился дымок. Тетя Нина, вся в муке, раскатывала тесто. Володька разогрел себе рассольник в кастрюле и налил в тарелку.
— Так что в школе-то было сегодня? — спросила тетя Нина.
— На географии Сиверцев рассказывал про отдых в Египте, — ответил Володька, осторожно ставя тарелку с горячим супом на стол. Тетя Нина помыла руки и села отдохнуть, облокотившись на книжку Ельцина «Исповедь на заданную тему», которая лежала на краю стола. Отцовское чтиво.
— Ого! И чего рассказывал?
— Да так, всякое.
Он вкратце передал все, что запомнил из рассказа Игорька. Со своими комментариями.
— Да, — вздохнула тетя Нина. — Ну, ничего. Может, и мы куда-нибудь выберемся.
Володьке захотелось сказать, что, если бы отец не ухнул все деньги в кооператив и деревенский дом, они бы тоже могли кататься по Египтам, но он промолчал.
В таком настроении он отправился в булочную.
Во дворе лежали перевернутые мусорные баки. На один из них кто-то криво налепил альбомный лист с красной эмблемой в виде серпа и молота, поверх которой шел текст черными чернилами: «Люди труда! Президенты-антисоветчики довели страну до неслыханного позора. Бешеные цены, голодуха, унижение в поисках пищи. Братоубийственная война — вот что принесла народу лжедемократия. Народ грабят. А ТВ твердит: альтернативы нет. Хватит терпеть ложь и издевательство!..»
Вокруг валялась всякая дрянь: поломанные доски, смятые железные банки, какое-то тряпье, а еще замызганная, порванная книжка «Материалы XXVII съезда КПСС». В мусоре деловито копались голуби.
Володька вышел к дороге и зашагал по тротуару вдоль шоссе. Тут и там, невзирая на обеденный перерыв, у магазинов стояли очереди. Володька миновал «Кондитерскую», «Овощи-фрукты», «Промышленные товары», привычно читая на стенах домов надписи, оставшиеся после путча: «Забил заряд я в тушку Пуго», «Кошмар! На улице Язов!» и тому подобные. А вот надпись в честь погибших — «Ребята, мы не забудем вас никогда!» — была теперь закрыта рекламой какого-то ТОО «Интерсервис». На кабинке телефона-автомата кто-то вывел углем: «Не нервничай. Начальство не имеет права нервничать. В.И. Ленин». В жилом доме на нижнем этаже рабочие приваривали к окну решетки. На балконах громоздилась разная рухлядь: велосипеды, ящики, даже корыта. Раньше люди там ставили горшки с цветами или пили чай, а то и просто дымили сигаретами, поглядывая на суетящихся внизу людишек. А теперь почему-то все резко начали использовать балконы под склады. С чего вдруг?
Булочная находилась в торце жилой девятиэтажки. До конца перерыва оставалось пятнадцать минут. У стеклянной двери, точно детеныши возле материнского соска, сгрудилось человек тридцать, в основном мужиков. Никакой очереди никто не соблюдал, да ее и не было. В последний раз, когда Володька брал хлеб, ему даже не удалось прорваться к кассе — оттеснил какой-то наглый тип, вставший впереди. Володька тогда так обиделся, что просто взял с полки два батона и ушел. Никто этого и не заметил.
Протиснуться ко входу было уже нереально, поэтому Володька встал за двумя мужиками, один из которых, смоля папиросу, хрипло жаловался другому:
— Уже до ячневой каши дошли. Как в войну! Ельцин, сволочь, ругал Павлова за повышение цен, говорил, что без этого обойдется, а сам? Одно вранье кругом.
— Читал, что в «Независимой» пишут? — отвечал ему другой, в сером пальто и вязаной синей шапке, грея руки в карманах. — В декабре, мол, будет переворот.
— Конечно! Гнать надо такую власть!
— А в универсаме видал? Отгородили отдел игрушек под коммерческие товары. Ходил тут с дочкой, обалдел. Машинки на батарейках — семьсот пятьдесят и девятьсот, кровать для заграничной куклы — две девятьсот. Я сначала глазами не поверил, думал, зрение подводит. Катька разнылась, купи да купи. Ну, я выгреб у себя семь с полтиной, а продавщица мне: «Эта вещь по три тыщи идет». Чуть не пришиб ее там. Хоть на Кремль иди с булыжником.
Стоявшая впереди женщина повернулась к ним:
— С нового года все будет по коммерческим ценам. И никаких карточек. Видели, почем на углу торгуют? Масло — сто рублей, сметана — двадцать восемь, творог — двадцать четыре. И так теперь все будет стоить!
— И ведь берут же, берут! — подивился куривший.
В этот момент открылись стеклянные двери, и толпа селевым потоком начала втягиваться внутрь. Перед Володькой откуда ни возьмись появился какой-то дед в шинели, увешанной боевыми наградами.
— Ветерана пропустите! Пропустите ветерана!
Люди будто и не слышали. Расступаться никто не подумал. Тогда ветеран начал работать локтями, больно ткнул Володьку в бок. Володька, разъярившись, ответил тем же.
— Эй, молокосос! Смотри, куда прешь!
— Кому еще смотреть надо!
— Я за тебя, сопляка, воевал! — горько воскликнул дед.
У Володьки совсем помутилось в голове. Стиснутый со всех сторон, он рявкнул:
— За коммунистов вы воевали! Что они хорошего нам дали? Вот это, что ли?
Дед как-то сразу спекся.
— Ну-ну. Может, вы лучше сделаете. А мы все хотели побыстрей, чтоб вам хорошо стало. Видать, не вышло. Дай бог, чтобы у вас вышло…
— Надел свои цацки! Думает, самый крутой, — рычал Володька, не слушая его.
Никто не отреагировал на этот разговор. Народ, забыв обо всем, пер на запах хлеба.
Батоны лежали на открытом прилавке, их можно было уносить просто так, никто бы не почесался, но люди честно стояли в кассу, и Володька стоял тоже. Он же не вор!
Пока добрался до прилавка, пока заплатил, градус ярости в нем поднялся еще выше. По дороге домой, крепко сжимая пакет с батонами, злорадно вспоминал, как ловко отшил деда. Так ему и надо, козлу! Воевал он, видите ли. Нечего медальками бряцать.
На лестничной площадке опять выкрутили лампочку, и Володьке пришлось стучать в дверь, потому что звонок он так и не нащупал.
— Принес! — радостно выпалил он, триумфально потрясая добычей, когда тетя Нина открыла ему.
— Ну, слава богу! А отец курицу добыл. Живем! Ты не голодный еще?
— Не. Потом.
Раздевшись, Володька протопал на кухню, кивнул отцу, который хмуро хлебал рассольник.
— Привет!
— Привет, — мрачно ответил тот. — Достал хлеба?
— Достал, — сказал Володька, наливая себе чай.
Тетя Нина вернулась на кухню, села на стул и спросила, продолжая прерванный разговор:
— Ну, так что там?
— Земляникин вчера анекдот толкал в столовке про кагэбешников, — сказал отец. — Они же все в серых костюмах и коричневых ботинках ходят! И тут Брутян как заорет: «Ребята, я там на самой безобидной работе, в общем отделе состоял!» Мы и не поняли сначала. А потом смотрим: у него из-под серых брючин коричневые ботинки выглядывают. Вот так работаешь-работаешь с человеком…
— Да, — покачала головой тетя Нина. — Все тайное когда-нибудь становится явным.
Володька утопал в комнату и открыл книжку Ольги Михайловны. Краем уха услышал, как тетя Нина сказала отцу:
— У Володи в школе гуманитарку раздают. Вроде бы из ФРГ. Под подпись.
— Дожили. Кто кого победил, спрашивается.
— Да. — Она помолчала. — Ну, так что с налогом будем делать, Виктор? Мы ж не можем его «машуковками» платить. А еще Володе за карате тоже деньги нужны.
«Машуковками» назывались талоны, которые ей и отцу выдавали на работе, чтобы отоваривать их в ведомственном магазине. Живых денег не было, поэтому главный бухгалтер Машукова выписывала талоны и ставила на них свою подпись с печатью.
Отец закряхтел и выдавил:
— Придется продавать дом. И из геологии уходить, судя по всему.
Володька навострил уши.
— Не отчаивайся, Виктор, — произнесла тетя Нина. — Мы же живы и здоровы. Это главное. Пока работают руки-ноги и соображает голова, все поправимо.
— Да что поправимо! Все коту под хвост! — воскликнул отец. — Одни беды нам от этого дома.
— Ну что уж теперь! Все ошибаются… Зато вот квартиру приватизировали.
— Мой грех — верил я Горбачеву, — горько произнес отец. — И Ельцину верил. А они там — одна банда.
— Если продашь дом, мы ведь можем какое-нибудь дело открыть. Сейчас это легко.
— Какое дело? Я уже с одним обжегся.
— Там не вышло, в другом месте выйдет.
— О чем ты говоришь, Нина? Все рушится, рушится!
— Ну, вон Жанка Ставинская с мужем пошивочный цех открыли. А чем мы хуже?
— Я уже ни во что не верю, Нина. Никому и ни во что.
— Давай не будем паниковать, — мягко произнесла тетя Нина. — Это не конец света.
— А что это, Нина? Что? — больным голосом выкрикнул отец. — Мне скоро на пенсию. Надеялся хоть дом свой заиметь. Ради чего я вкалывал всю жизнь? Чтобы все этим сволочам досталось? У меня уже нет времени менять свою жизнь. И сил нет, Нина. Никаких нет сил.
Они замолчали, Володька вздохнул и задумался. Ему было жаль отца. Того и так затюкали в милиции, пока велось следствие. За этот год отец постарел лет на десять. Мало того что потерял деньги, вложенные в кооператив, так еще и трясся за свою жизнь, боялся, что пристрелят, как Сиверцева. Сначала боялся в целом, потом запаниковал конкретно, узнав, что Сиверцева пристрелили из-за бывшей жены и не поделенного с ней ребенка. Ему стало мерещиться, что Володькина мама тоже так сделает: отыщет его и наймет бандитов. А может, уже наняла? «Виктор, ты слишком сгущаешь», — говорила ему тетя Нина. «Тебе-то легко говорить — за тобой не охотятся». Полный абзац.
На работе тоже складывалось хреново. Начальство гнобило, и зарплату не платили. Но отец сам был виноват — слишком размахнулся: и кооператив создал, и дом купил, и с работы уходить не хотел. Вот и остался у разбитого корыта. Володька однажды сказал ему это, того аж перекосило от злости. «Ишь ты, какой умный! Посмотрю я на тебя, когда сам решать начнешь».
А вообще Володька был рад, что с домом все накрылось. Не придется туда ездить. Тетя Нина права: руки-ноги есть, голова работает — прорвемся!
На кухне долго молчали. Потом раздался шум воды, бьющей из крана, — тетя Нина начала мыть посуду, а отец ушел в большую комнату. Володька услышал хруст газеты, затем как бы из пустоты родились голоса (отец включил радио).
— …И это удивительное сочетание твердости и женственности — вот что подкупало в ее судьбе, — зарокотал чей-то баритон. — В одном из интервью она сказала: «Для меня смысл войны с фашизмом в защите материнства и женственности». Она ведь начинала с каких-то совершенно романтических виршей. И вот эта воздушная девочка по собственному желанию идет на фронт. Разумеется, в этом желании тоже, наверно, было много от романтических грез, но ведь война не сломала ее. А значит, где-то внутри уже сидел тот стержень, позволивший ей выстоять в испытаниях…
— Да-да, — подхватил другой голос, женский. — Суровая правда жизни как-то совмещалась в ней с лиричностью. Кроме нее наверно, только Окуджава так умел. Вспомним ее четверостишие, вошедшее во все сборники:
Я только раз видала рукопашный,
Раз наяву. И тысячу — во сне.
Кто говорит, что на войне не страшно,
Тот ничего не знает о войне.
— Да, хрестоматийное стихотворение. Стоит отметить, что, несмотря на весь свой военный пафос, Юлия Владимировна не влилась в стройный хор обличителей перестройки, в котором было немало известных имен. Хотя бы Распутина или Белова. Она переживала за происходящее, защищала ветеранов и память о войне…
— Белый дом защищала!
— Да. Ну и нельзя забывать, что ее мужем был Алексей Каплер, которого советская общественность знала как ведущего «Кинопанорамы», а ведь он дважды сидел в лагере! Согласитесь, это не могло не наложить отпечаток…
— Безусловно. И вот эта разорванность между двумя, я бы сказала, разнонаправленными традициями — патриотической, которая часто приводит к сталинизму, и правдоискательной, — она, очевидно, и саму Юлию Владимировну не отпускала до конца. До самого финала. Сначала — защита Белого дома, а спустя три месяца — трагическая гибель…
— Да. Напоминаю, что мы на «Эхе» обсуждаем жизнь и творчество поэтессы Юлии Друниной, ушедшей от нас позавчера…
— И это огромная, просто гигантская потеря! Я бы назвал ее оскалом истории. Женщина, пережившая войну, не смогла пережить перестройку.
— Скорее, крушения идеалов. Крушения страны. Что обращает на себя внимание — способ, каким она это сделала. Задохнуться в гараже выхлопными газами — кажется, ее в итоге настиг тот фашистский газенваген, от которого она спасала мир…
— Сволочи! — вдруг выкрикнул отец. — Какие же вы сволочи!
Глава двадцать четвертая
«Люда, твою посылку получила! Огромное тебе спасибо. Все дошло в сохранности. Только оливковое масло-то зачем? Я ж не знаю, как на нем готовить! Ты бы лучше растительного выслала, дочка.
Взяла такси, чтобы довезти все до дома, а проезд, оказывается, уже четыре рубля за километр. О чем думают? И раньше-то никто не ездил по таким ценам, а теперь и вовсе. Бутылки стали дороже кефира! Идут по три рубля. В буфете КАИ какие-то типы сотнями скупали бутылки с кефиром, а кефир выливали в канализацию, чтобы легче было нести. Дожили!
Как у тебя дела? Как Михаил? Слава богу, что у тебя все так устроилось! Все вспоминаю, как была у вас в Москве. Стеллочка такая кроха была. Эх, посмотреть бы, как она ходит!
Деньги мне не шли! Сейчас в ходу местные купоны, ими даже на базаре торгуют, по рублю за штуку. У меня этих купонов больше чем на 200 рублей. Правда, в хлебном уже второй раз их не спросили. Верят в деньги. А я по телевизору слышала, что Россия собирается выпускать свои банкноты. Признают их здесь или нет — неизвестно. В марте будет референдум. Хотят у нас сделать независимое государство. Как Казанское ханство. Татарскую программу телевидения уже невозможно смотреть — почти все передачи на татарском. Лишь бы не было войны! Тут по телевизору сказали, что в Нагорном Карабахе идут ожесточенные бои. Бои! Раньше так про Великую Отечественную говорили. Слава богу, хоть борьбы за престол не будет. Сегодня передали, что от династии Романовых осталось еще человек 30, но в наследники престола никто не годится, в том числе и недавно умерший Владимир Кириллович, так как у всех у них морганатические браки.
А как тебе Украина? Кравчук совсем ополоумел, хочет забрать весь Черноморский флот. Флот создавался Россией, героями его были русские, а Крым стал украинским только по воле дурака Хрущева.
Помнишь, я олимпийские рубли собирала? Говорят, на них цены взлетят скоро. Вроде бы в Киргизии за 10–12 металлических рублей (обычных) уже дают спортивный костюм «Адидас», а за 200 — автомобиль.
А еще у нас швейная фабрика напротив Кремля сгорела. Оказывается, там был военный склад. А может, опять к фейерверку готовились. 6 января был большой салют — наверно, в честь Рождества. Пиротехнику девать некуда. Или следы заметают, как в Приморье. Сплошное воровство.
По первому каналу передали, что центральные газеты в Татарии теперь будут стоить от 5 до 7 рублей. Но в киосках их нет совсем. Продавщица сказала, что из-за нехватки бумаги, 30 тысяч за тонну. Рассылают только подписчикам.
Была в гастрономе на Баумана. На весь магазин два вида мяса и два — колбасы. Сравнительно дешево: мясо 25 и 30 рублей, колбаса 35 и 40, но покупателей нет. Зато стерлядь из-за неразберихи с ценами стоит примерно одинаково везде — 25 рублей за килограмм.
Ладно, на этом заканчиваю. Какое-то сумбурное письмо у меня получилось. Ты там бог знает что подумаешь, наверно. На самом деле все не так плохо, пенсия приходит регулярно, и вообще пенсионеры сейчас в самом выгодном положении. В Москву не хочу ехать, не зови. Тут я у себя, все знакомое, всех соседей знаю, а там у вас что? Митинги и стрельба на улицах. Мне за тебя боязно, Люда. Пиши чаще! А лучше — звони! Целую, обнимаю тебя и Стеллочку!
Мама.
27 февраля 92 года».
Людмила, прочитав это письмо, с досадой покачала головой. Ну что за блажь — сидеть в Казани! «Тут у меня все знакомое». Глупость какая! У нее там все знакомое, а ты здесь с ума сходишь. А если они там и правда объявят суверенитет? Вон уже в Свердловске поговаривают о своей республике и даже деньги придумали — уральские франки. Дурдом!
Людмила убрала письмо в верхний выдвижной ящик комода и тихо прошла в детскую. Ирка сидела на полу рядом с кроваткой и читала про себя «Крестьянку». Людмила, облокотившись о косяк, с умилением посмотрела на спящую дочку. Худенькая, бледненькая, с пышной копной темно-русых волос — в кого она такая? Лишь бы не в отца! Вспоминать тот мимолетный эпизод в своей жизни Людмила не хотела. Хотя и с формальным отцом — Силантьевым — вышло немногим лучше. Ох, хоть бы с Хвостовским все получилось!
Ирка почувствовала ее взгляд и подняла глаза. Людмила улыбнулась и кивнула в сторону гостиной. Ирка отложила журнал.
— Ну как было вчера? — шепотом спросила она Людмилу, выходя из комнаты. — Вы обещали рассказать.
— Отвратительно было, — ответила Людмила, плюхаясь на диван. — Я все думаю-думаю… Этот Пошкус — мерзкий тип… будь добра, Ирочка, принеси семечки.
Ирка метнулась на кухню и вернулась с кульком семечек и блюдцем. Людмила взяла у нее кулек, осторожно положила его на журнальный столик. Плебейская привычка, как говорит Хвостовский. Ну и пусть. Должны же у нее быть какие-то слабости.
— Пошкус уже с новой. Типичная шлюшка. Куда моложе прежней. О чем только мужики думают? Красота пройдет, а ума-то не прибавится. А если еще и залетит от него, так вообще сможет деньги сосать до совершеннолетия ребенка.
— А почему мерзкий тип? Он вам делал какие-то намеки?
— Ох… вид у него… мерзкий.
Людмила мысленно вернулась во вчерашний день, когда муж свозил ее в театр «Эрмитаж», на презентацию какого-то страхового общества. Вульгарность происходящего шокировала даже ее, привыкшую уже ко всему. На обочинах выстроились в ряд черные BMW и «мерседесы», половину гостей составляли сутуловатые личности с золотыми зубами и широкоплечие громилы в малиновых пиджаках, а на сцене плясали обнаженные девки с выстриженными в виде чубчиков лобками.
— Шоу «Горячие лошадки»! — захлебываясь от восторга, представил их ведущий.
Пошкус как-то неприлично быстро набрался и слюняво проорал стоявшему рядом Хвостовскому:
— А вот на празднике «СПИД-Инфо» на столе сидела баба с голыми сиськами и ела крендели в виде членов, га-га!
Потом его совсем развезло, и, когда все вышли на мороз смотреть салют, он вдруг начал отпускать Людмиле комплименты:
— Людмила Геннадиевна, вы прекрасно смотритесь с Михаилом Анатольевичем. Прекрасно! Прежний ваш муж… запамятовал, как его зовут?.. он был вам, простите, не пара, совсем не пара. Василиса Прекрасная и Кащей, хе-хе. Да еще с подмоченной репутацией. Мне было прямо-таки жаль на вас смотреть…
— Так не смотрели бы, — огрызнулась Людмила. — Его подмоченная репутация не мешала вам сотрудничать с ним, Юргис Йонасович.
Хвостовский поспешил обнять ее за талию.
— Кто старое помянет, тому глаз вон!
Но Пошкус уже обиделся.
— Очень лихо вы от него избавились, Людмила Геннадиевна. Я бы так не смог.
— Оставьте мою личную жизнь в покое, Юргис Йонасович, — холодно ответила Людмила, запахиваясь в накинутую на плечи песцовую шубу. — Я же в вашу не лезу.
— Еще бы вы лезли в мою личную жизнь!
— Юргис Йонасович, — вмешался Хвостовский, — давайте еще раз обсудим наше дело. Ты не против, дорогая? Мы отойдем на несколько минут. Не заскучаешь?
— Не заскучаю, — ответила Людмила и прошествовала обратно в театр.
— Он же вел дела с Олегом Максимовичем. Видимо, потерял большие деньги из-за его ареста, — предположила Ирка, выслушав Людмилу.
— Но я-то тут при чем? Это же не я упекла Силантьева.
— Он вообще очень мнителен. Разве забыли?
— Больной он, вот кто!
— А почему Михаил Анатольевич за него так держится?
— У Пошкуса есть канал для вывоза цветмета за границу.
Хвостовский взахлеб рассказывал ей об этом по пути домой.
— С прибалтами еще нет границы, а значит, ни налогов тебе, ни пошлин, ни лицензий. Лепота! Пока калитка не захлопнулась, надо этим пользоваться. У меня есть выходы на ВПК, у Пошкуса — покупатели в Эстонии и Латвии. Он же сам оттуда. Вернее, из Литвы, но не суть. Все они там — одна банда, чухонь белобрысая. Толкаешь цветмет в Прибалтику, оттуда он идет в Европу. Наш титан в двенадцать раз дешевле японского. Соображаешь? Это такой навар, что мама не горюй. Время-то какое настало, Люда! Золотое время! Кто сейчас поднимется, тот потом за ниточки дергать будет. Удача сама в руки идет. Скоро приватизацию объявят, тогда капитал можно будет в производство пустить! Заводы, фабрики, нефтяные вышки — бери, сколько унесешь. Будешь женой миллионера, ха-ха! Это не сказки, Люда, а самая натуральная быль!
Людмила пыталась представить себе эту новую реальность, но не могла. Яхты, самолеты, собственные острова… Это все было где-то там, в западных фильмах и «Санта-Барбаре», а пока за окном «тойоты» проносились киоски с импортной мелочью, наперсточники, развалы домашней дребедени на снегу, завлекательный импорт в витринах, фургоны со снедью, реклама вечерних ресторанов, бань и похоронных услуг, сеансов целителей и экстрасенсов. А еще — ругающиеся люди в очередях, столики беспроигрышных лотерей с бойкими девицами, размалеванными под барышень-крестьянок, лотки, заваленные книгами о мушкетерах, Анжелике и Тарзане, вертлявые цыганки с сигаретами, помадой и шубами, нескончаемые церковные службы. И яркие афиши повсюду: «Московская любовь», «Синьора была изнасилована», «Ангелочек мстит», «Сбрось маму с поезда»… Сплошная американщина. И никакой милиции. Одна большая пьяная ярмарка.
— Миша, будь добр, больше не бери меня на встречи с Пошкусом, — попросила Людмила. — Он мне неприятен.
— А ты думаешь, мне приятен? Из-за этих прибалтов Союз развалился. Ничего, скоро назад запросятся. Куда они без нас? И чухонцы, и хохлы с грузинами, и чечены. У тебя знакомых чеченов нет? Жаль. Они сейчас хороший бизнес делают. Ну как бизнес… Штампуют пачками авизо и обналичивают. Прикинь! Просто, как все гениальное. Был бы у меня среди них свой Пошкус, ох я бы развернулся! Главное ведь что? Тогда бы деньги в Россию возвращались. Я им, допустим, списанные пушки, а они мне — рубли. Взаимовыгодный обмен.
— Ты чеченцам готов оружие продавать?
Иногда муж ее пугал. Она все больше понимала, что его импозантность и манеры — это лишь красивая упаковка, а внутри скрывается выжига не хуже Силантьева, разве что без дворовой лексики. Зато у него была своя, которая коробила Людмилу не меньше: «велкам», «крутой мейнстрим», «башлять налом», «закрыть проект», «доволен, как слон». Все эти странные выражения выводили ее из себя. Так и хотелось сказать ему: «Говори по-человечески!» Но она сдерживалась, поскольку не убедилась еще в силе его чувств. С Силантьевым у нее тоже поначалу было все серьезно, а чем закончилось? Вот и здесь — пока не родила от него, язык лучше придержать.
— Да оно все равно устаревшее, — сказал Хвостовский про оружие. — По конверсии так или иначе на лом пойдет. А ты думала! Как нас в вузе учили? Эпоха первоначального накопления капитала. Вот так и делались все состояния.
Ирка внезапно поддержала в этом вопросе Хвостовского.
— Но это же так и есть, Людмила Геннадиевна. Уж лучше пусть эти деньги будут у Михаила Анатольевича, чем у бандитов. Он же ими зарплаты платит.
— Ну, может быть… — рассеянно отозвалась Людмила. — Я же тебе главного не рассказала! Знаешь, с кем пересеклась на этой презентации? С Гвоздецкой. Помнишь ее? Раньше она меня в упор не замечала, не по рангу я ей была, а вчера сама подошла, да еще такая радостная, точно мы с ней — старые подруги. Дрянь двуличная…
Гвоздецкая была в ярко-желтом твидовом пиджаке с широкими плечами и «дольчиках» в крупную полоску. Темно-рыжие вьющиеся волосы зачесала под героиню «Красотки». Черные лакированные туфли на узкой подошве очень гармонировали с колготками, но были совершенно не по погоде. Оно и понятно: водитель привез — водитель увез. По улице в таких зимой не походишь. Людмила невольно позавидовала ее непосредственности. Сама она, учитывая сезон, напялила сапоги, да еще на высоком каблуке (для эффектности). А вот Гвоздецкая всегда словно заранее чувствовала, в чем прийти, — вкус у нее, что ни говори, был отменный.
— Люда, я так рада за вас с Мишей, — сказала она, белоснежно улыбаясь. — С Ларисой у него была не жизнь, а мучение. Мы с ним хорошие друзья, он много раз делился со мной проблемами. А что дети? Миша уже смирился с тем, что их оставили матери?
— Н-не могу вам сказать, не знаю, — пробормотала Людмила.
— Неужели Миша не говорил вам об этом? — продолжала щебетать Гвоздецкая. — Как же так?
Миша! Хм. Ну, учитывая возраст Гвоздецкой (лет на десять старше Людмилы), он вполне мог быть для нее Мишей. Но все равно — как-то несолидно. И провокационно.
— Со старшими он регулярно встречается, а младшего пока не видел. Но ему еще и года нет, это естественно, — сказала Людмила. — У меня у самой годовалая дочка.
— Да-да, я слышала! — откликнулась Гвоздецкая. — Такая прелесть! Ну и как вам живется всем вместе?
— Неплохо живется, — коротко ответила Людмила.
Втянувшись в этот разговор, она невольно вспомнила про Володьку и в очередной раз почувствовала стыд. Где-то он сейчас обретается? Она ведь совсем бросила искать его. Сначала отвлекла эпопея с переездом, потом тянулся развод Хвостовского, затем они сыграли свадьбу (в ресторане «Седьмое небо»!), а сейчас вот Хвостовский препирался с бывшей женой из-за Артурчика. Напоминать ему о Володьке было явно не ко времени. В одиночку же заниматься поисками сына Людмила не могла, потому что заботилась о Стеллке.
— Люда, а давайте будем на «ты», хорошо? — предложила Гвоздецкая. И, не дожидаясь ответа, продолжила: — Ты не хочешь развлечься? Я планирую сходить на Гагарин-пати. Мне нужна компания.
— Ой, мне как-то не до развлечений. За дочкой надо присматривать.
— А разве у тебя нет няни? Да что я спрашиваю! Конечно, есть! Послушай, Гагарин-пати — самая модная вечеринка в Москве. Проходит в павильоне «Космос» на ВДНХ. Первая была в декабре, туда я не попала. Вторая намечена на апрель. Незабываемо! Это тебе не дискотека в ДК, а настоящая танцевальная ночь в европейском стиле.
— Да мне даже надеть туда нечего, — отбивалась Людмила. — Сто лет не была на танцах.
— Господи, надень, что нравится. Как будто там дресс-код! Ну, так что? Всю жизнь потом будешь вспоминать!
Вот же прицепилась!
— А в самом деле, — сказала Ирка, выслушав рассказ Людмилы. — Что плохого? Сходите, развеетесь…
— Ты не понимаешь, — сказала Людмила. — С чего вдруг она стала такой навязчивой?
— Потому что с вами теперь престижно дружить.
— Престижно?
— Конечно.
Людмиле не приходило это в голову.
— Миша, а ты откуда Гвоздецкую знаешь? — спросила она по дороге домой.
— Кто ж ее не знает! — хохотнул Хвостовский.
— И давно вы с ней на «ты»?
Хвостовский бросил на нее лукавый взгляд.
— Не помню. Давно пересекаемся на разных сборищах.
— А еще с кем ты пересекаешься? Из женщин, я имею в виду. Кроме Гуляевой, конечно.
Хвостовский еще раз натужно рассмеялся.
— Милая, это все неважно, поверь мне. Ты моя жена, и это главное.
— Ну да, ну да. А все-таки?
— Не помню. Тебе список составить?
Ответ Людмилу не удовлетворил, но развивать тему она не стала.
— А чего ты вдруг о Гвоздецкой вспомнила? — спросил Хвостовский.
— Она меня на дискотеку пригласила.
— А, ну, это как водится. Лариску тоже куда-то водила. Это у нее своего рода обряд посвящения в светскую жизнь.
В светскую жизнь! Какая еще светская жизнь в Москве, среди всех этих ларьков и сталинок? Это где-то там, в Париже или Нью-Йорке, ходят на рауты и устраивают балы. Она читала об этом у Сидни Шелдона. А здесь, в Москве? Что за ерунда?
— Еще она про Артура спрашивала, — сказала Людмила.
— И что спрашивала?
— Забил ты на него или еще борешься.
— И что ты ответила?
— Ответила, что ты на эту тему не распространяешься.
Хвостовский промолчал, но Людмила заметила, как сдвинулись его брови. Пожалуй, правильно она не стала напоминать ему о Володьке. Рано еще. Подождем.
Заплакала проснувшаяся Стеллочка. Ирка бросилась в комнату, и скоро оттуда зажурчал ее ласковый голос: «А это кто у нас проснулся? Это кто у нас сопельки распустил?» Людмила так и сидела в кресле, задумчиво барабаня пальцами по подлокотнику. Ирка вынесла запеленутую, припухшую со сна Стеллочку в комнату.
— Смотри-ка, кто у нас тут? Это твоя мама сидит! Давай помашем ей ручкой.
Людмила улыбнулась, встала с кресла, взяла дочь и немного покачала ее, заглядывая в глазенки. Стеллка удивленно поглядела на нее и опять ударилась в рев. Людмила вздохнула и вернула ее Ирке. Затем прошла в гардеробную, достала там с верхней полки подзабытый грузовичок, сдула с него пыль и нежно прижала к себе, как только что прижимала дочь. Покачала его, как дитя, перенесла в ванную, аккуратно вытерла влажной тряпкой от пыли, вернулась в гардеробную и поставила на прежнее место.
Глава двадцать пятая
Вход — десять долларов. Билеты продавали в будке возле арки с рабочим и колхозницей, там же их и проверяли.
— Уже забыла, когда была здесь в последний раз, — призналась Людмила, боязливо озираясь.
Освещенный прожекторами и разноцветными фонарями павильон «Космос» казался сказочным цирком, разбитым посреди темного леса, а стоявшая перед ним ракета выглядела звездолетом из фантастических фильмов. «Gagarin-party», — прочитала Людмила на афише возле павильона. Под надписью на зеленом фоне улыбался Гагарин в летном костюме.
— День космонавтики, — меланхолично заметила она.
— С добрым утром, подруга! — насмешливо отозвалась Гвоздецкая. — Береги карманы!
— Да у меня все в сумке.
— Тем более.
Гвоздецкая странно себя вела и еще более странно выглядела. Привыкнув к ее безупречному вкусу, Людмила была поражена, узрев спутницу в голубой болоньевой куртке, джинсовом полукомбинезоне и массивных черных ботинках. Вдобавок Гвоздецкая нацепила поясную сумку и сделала себе начес по молодежной моде. Уж не в притон ли она собралась?
Перед павильоном им пришлось немного потолкаться в говорливой, пропахшей сигаретами и одеколоном толпе, затем они просочились внутрь. Павильон «Космос» бурлил. Среди спутников, космических станций и деталей ракет, под хаотично мельтешащими лучами прожекторов, в такт оглушительному буханью электронной музыки колыхалась толпа.
— Это что ж такое? — проорала Людмила.
— Это рейв, подруга! Музыка продвинутых людей, — ответила Гвоздецкая. Она небрежно скинула куртку в руки гардеробщику и танцующей походкой устремилась в зал.
На Людмиле была длинная облегающая блузка с поясом и свободная юбка до колен. Перед выходом она долго колебалась, что надеть, звонила Гвоздецкой, та ее успокаивала: «Да напяль что-нибудь. Лишь бы сидело свободно». Людмила злилась. Ну, кто так выходит в люди? «Напяль что-нибудь». Несерьезно даже. Но, оказавшись здесь, вдруг поняла, что Гвоздецкая не лукавила. Одеты и в самом деле были, кто во что горазд.
— Пойдем накатим для настроения, — предложила Ольга, дождавшись Людмилу возле какой-то большой круглой штуки с маленькими иллюминаторами. — Если будут угощать, не посылай сразу, присмотрись. Может, стоящий мужик, пригодится.
— Ты что такое говоришь? — ужаснулась Людмила. — Я же замужем.
Но Гвоздецкая лишь рассмеялась.
— Хорошая советская девочка, — иронично заметила она. — Смотри-ка, кто на вип-местах сидит. Не узнаешь? Это ж Леонов, космонавт. А рядом вроде бы Гречко. Чувствуешь, куда мы попали, Люда?
И пока Людмила проникалась этой мыслью, Гвоздецкая пролезла к стойке бара и спросила:
— Что у вас из коктейлей есть?
— Мартини-оранж, водка с соком, скрюдрайвер, — ответил бармен — молодой парень в зеленой футболке с рисунком, как на афише.
— А что так кисло? В лучших домах Филадельфии давно подают Б-52.
— Я не волшебник, я только учусь, — ответил бармен, смущенно разведя руками.
— Ну ладно, давай нам… Люда, ты что будешь?
— Ой, я не буду пить!
— Понятно. Дай нам два мартини-оранж, — крикнула Гвоздецкая бармену. — Без этого не расслабишься, — сказала она Людмиле. — Уж поверь мне.
— А ты часто в таких местах бываешь? — проорала ей на ухо Людмила.
— В таком — никогда. Да этот дискач и проводится всего второй раз. Круто, а?
Людмила ничего крутого не находила. Шум, свистоляска, обезьяньи кривляния, а глаза дикие-дикие, и лица такие перекошенные, будто в психушку попала. Зачем она сюда пришла?
— Как тебе мартини? — спросила Гвоздецкая.
Людмила пожала плечами. Мартини как мартини.
К ним подкатили какие-то мужики лет тридцати, завели разговор, но Гвоздецкая их отшила. Людмила была этому рада. Менее всего ей хотелось сейчас искать приключений на свою голову. Однако Гвоздецкая, как выяснилось, просто ждала кого-то помоложе. Когда спустя короткое время на смену мужикам явились юнцы с крашенными в кислотные цвета волосами, Гвоздецкая приняла их вполне благосклонно и разрешила заказать им с Людмилой еще по стакану мартини. Потом один из юнцов пригласил Людмилу потанцевать, и той пришлось согласиться, чтобы не мешать спутнице принимать ухаживания второго кавалера. Под звенящие звуки электроники, чувствуя уже легкое головокружение от выпитого, Людмила вышла на танцпол, и тут ее внезапно понесло. На нее накатила такая эйфория, что она захохотала. В самом деле, чего грустить? Она достигла всего, к чему стремилась: завела семью и обеспечила себя до конца жизни. Не надо больше никуда карабкаться, к чему-то рваться, о чем-то грезить. Цель достигнута! Все позади. Авдеев, Жилка, Силантьев, Коростелев, Сиверцев — все это в прошлом. Она перешагнула их и забыла.
Людмила танцевала и танцевала, утратив чувство времени. Лишь когда дыхание начало сбиваться, она остановилась и шатающейся походкой вернулась к бару. Гвоздецкой и ее кавалера там не было. Юнец восхищенно проорал ей:
— Это было круто! Может, еще по одной?
— Чего? — непонимающе уставилась на него Людмила. — Нет, спасибо. Я хочу найти подругу.
— Они отошли. Скоро вернутся.
— Куда отошли?
Юнец недоуменно посмотрел на нее, и Людмила чуть не подавилась.
— Вам сколько лет, молодой человек? Забыла ваше имя, извините.
— Петр. Мне двадцать один.
— Разница в возрасте не смущает? Я на десять лет старше вас.
— Годы — значит, опыт, — бодро отозвался юнец. — Адреналином не хотите заправиться? У меня есть.
— Нет, пить меня больше не тянет.
— А я не про напитки.
Людмила прищурилась. Кавалер заговорщицки подмигнул и похлопал себя по карману широких трубообразных штанов. Людмила презрительно отвернулась.
— Я пойду еще потанцую, — сообщила она юнцу.
— И я с вами.
Когда они вернулись со второго раунда, Гвоздецкая со своим ухажером уже была на месте. Ольга стояла, опершись о барную стойку, и тянула через трубочку очередное пойло, весело двигая попой. Юнец как-то победно смотрел на нее и тоже хлебал какую-то бурду.
— О, вот вы где! — приветливо сказала Гвоздецкая. — Ну как, Люда, отпустило тебя?
— Балдеж! — ответила Людмила, покачиваясь. Она была мокрая, как после бани. Подозвав бармена, попросила газировки. Гвоздецкая, улыбаясь, полюбопытствовала, как она провела время.
— Давно так хорошо не было, — воскликнула Людмила, убирая со лба налипшую прядь. — Оля, не желаешь проветриться?
— Желаю, — милостиво согласилась Гвоздецкая. — Молодые люди, не скучайте без нас. Мы быстро.
— Ждем с нетерпением, — ответил кавалер Гвоздецкой, влажно лыбясь.
Они направились в туалет. У Людмилы подгибались гудящие ноги. «Дура, зачем каблуки надела», — отругала она себя. Полцарства за стул!
— Слушай, Ольга, что происходит? — строго спросила она, когда они пошли мыть руки. — Ты к чему меня толкаешь?
— О боже, бабушкины нравы! — закатила глаза Гвоздецкая. — Как скучно! Оглянись вокруг, Люда! Свобода! Возможности! Мы с тобой в высших сферах. Как космонавты. Торопись жить, пока не состарилась. Другой жизни не будет!
— Но так же нельзя! Это неправильно… неприлично! Ты же замужем! Да и я тоже. У нас дети, в конце концов.
Гвоздецкая ласково обняла ее.
— А что, мужикам можно, а нам нельзя, что ли? Думаешь, Хвостовский на стороне интрижки не крутит? Да у него баб знаешь сколько!
Людмила сердито оттолкнула ее.
— Ты пьяна. Я домой поеду.
— Ну, не обижайся. Я же так, по-доброму к тебе. Не хочешь мутить с этим мальчиком, не мути. А я, пожалуй, не стану отказываться. Он такой свеженький, такой гладенький, даже не курит. Прелесть! Между прочим, хороший секс укрепляет нервы и омолаживает клетки.
— Противно слушать!
Людмила пошла было прочь, но Гвоздецкая догнала ее.
— Ну не будь такой серьезной, Люда! Посмотри, как здорово! Хорошо же, ну!
Они вернулись к своим юнцам, и Петр радостно сообщил:
— А мы вам по «отвертке» взяли.
Гвоздецкая покосилась на коктейли.
— Мальчики, дамы желают присесть. Найдите нам местечко. А то упадем без сил.
Мальчишек словно ветром сдуло. Гвоздецкая самодовольно посмотрела на Людмилу.
— Ну, разве не чудо? Такие наивные, такие предупредительные!
Людмила с отвращением хлебнула из стакана. Говорить ей не хотелось и идти никуда не хотелось. Да и танцевать тоже. Хотелось брякнуться на стул и расслабится на полчасика. В ожидании парней они молча цедили свои коктейли. У Людмилы вдруг начало проясняться в затуманенном музыкой и алкоголем мозгу, а из тела стремительно уходила усталость. С чего бы?
Притопали юнцы.
— Там наверху можно сесть. Правда, без удобств.
— Да мне хоть как-нибудь, — простонала Людмила.
Расталкивая танцующих, они поднялись по железной лестнице на второй уровень. Оказалось, сесть можно было на низкий металлический заборчик, замкнутый поверху узкой трубой. И на том спасибо!
Разговаривать из-за грохота музыки было невозможно, и Людмила продолжала молча сосать «отвертку». Из головы не выходили слова Гвоздецкой: «Мы с тобой в высших сферах. Торопись жить, пока не состарилась. Другой жизни не будет!» Черт побери, а ведь она права!
Охваченная внезапным порывом, Людмила отдала пустой стакан Петру и ринулась вниз по лестнице. В толпу, к людям! Утонуть во всеобщем веселье!
В синем полумраке мелькали лица, руки, тела, разноцветно вспыхивали шары светомузыки, величественно сияли ракеты и межпланетные станции, в глаза били прожектора и лазерные лучи. Людмила вдруг завизжала от восторга. Все плохое в прошлом, в прошлом! А теперь она счастлива, просто счастлива! И дальше будет только лучше, и лучше, и лучше!
***
Она отсыпалась до вечера. Сквозь дрему слышала чьи-то шаги и голоса, иногда раздавался детский плач, то и дело кто-то включал телевизор. Людмиле хотелось крикнуть, чтобы сделали потише, но не было сил. Еще ей очень хотелось в туалет, периодически она даже туда срывалась, но потом понимала, что это лишь сон. Наконец часов в девять она смогла выкарабкаться из постели. Раскалывалась голова, ужасно мучила жажда, тело дрожало от слабости. «Никуда больше не пойду с Гвоздецкой, — подумала она. — Лучше дома сидеть, чем так мучиться».
Накинув халат, она вывалилась в коридор и сбегала в туалет. Выйдя оттуда, столкнулась с домработницей — приземистой и пухлой грузинкой Катей. Та, осклабясь, спросила с легким акцентом:
— Людмила Геннадиевна, вам что поставить? Завтрак или ужин?
— Ставь завтрак, — подумав, ответила Людмила.
— Хорошо.
Людмила сходила в ванную, достала из аптечки таблетку от головы, прошла на кухню, налила воды и выпила всю кружку.
— Ставь здесь, — велела она хлопочущей домработнице. — Не хочу в столовой.
Та кивнула. Людмила пошла умываться. Из детской доносился размеренный Иркин голос:
Спать пора! Уснул бычок,
Лег в коробку на бочок.
Сонный мишка лег в кровать,
Только слон не хочет спать.
Головой качает слон,
Он слонихе шлет поклон.
Людмила приняла душ, почистила зубы, причесалась и, посвежевшая, направилась проведать дочь. Ирка уже закончила читать и теперь играла со Стеллкой в куклы.
— Смотри-ка, — говорила она. — Кен едет на красивой машине к Барби. А чем его встречает Барби? Что она ему приготовила? Ну-ка, давай посмотрим.
Стеллка — в розовом платьице с распущенным белым бантом — держала в кулачке куклу Барби и стучала ею по ковру, изображая радостные прыжки. Людмила прислонилась боком к косяку, стала умиленно наблюдать за ребенком. Ирка заметила ее и улыбнулась.
— Слава богу, проснулись, Людмила Геннадиевна! Я уж думала, не случилось ли чего? Стеллочка, глянь — кто это к тебе пришел? Ну, посмотри!
Стеллка, раскрыв щербатый рот, уставилась на Людмилу.
— Неужели не узнаешь? — продолжала ласковым голосом Ирка. — Это же твоя мама! Не хочешь ее обнять?
Стеллке равнодушно отвела взгляд и опять принялась стучать куклой по полу. Людмила подбежала к ней, взяла на руки, обняла и расцеловала.
— Кровиночка моя! Любимая моя дочка! Чмок тебя! И сюда чмок! И сюда! Как же я тебя люблю!
Но Стеллка не оценила материнских чувств — заорала и попыталась вырваться.
— Она испугалась! — извиняющимся тоном объяснила Ирка, забирая у нее девочку. — Вы слишком резко ее схватили.
— А где Михаил Анатольевич? — спросила Людмила. — Он не звонил?
— Звонил часа четыре назад. Сказал, что задержится.
— Вот как? Что-то слишком часто он стал задерживаться.
Ирка смущенно пожала плечами.
Людмила ушла на кухню, где ее уже ждала тарелка американских овсяных хлопьев, залитых молоком. Рядом на блюдечке лежали два бутерброда с вареной колбасой и стояла кружка дымящегося кофе. Катя, опершись спиной о стену и скрестив руки, смотрела новости по телевизору.
— Я вам не мешаю, Людмила Геннадиевна? — осведомилась домработница. — Как потанцевали?
Людмила отмахнулась и села завтракать. Головная боль постепенно уходила, но зато нарастала тревога за мужа. Где же он шляется? Времена-то какие! Сплошные митинги и перестрелки.
— Катя, там ничего получше нет? — спросила она. — Поищи, будь добра.
Катя взяла пульт и переключила на вторую программу. Там были «Вести». Людмиле стало совсем не по себе.
— Давай дальше.
Катя переключила на петербургскую. Там показывали черно-белую комедию с Луи де Фюнесом.
— Вот это оставь!
Появилась Ирка. Встала в проеме входа и застенчиво произнесла:
— Людмила Геннадиевна, уже поздно. Мне надо ехать.
— Да-да, Ирочка, конечно! Ты знаешь что — такси себе вызови. А я денег дам. Сколько надо?
Ирка начала отнекиваться, но Людмила и слушать не стала — прошла в прихожую, открыла сумочку и извлекла несколько купюр.
— Хватит? Если нет, я еще дам.
— Ой, конечно, хватит, Людмила Геннадиевна! Спасибо!
Людмила вернулась на кухню и стала пить кофе, продолжая думать о муже. Черт побери, ну где же он ходит?
Такси приехало минут через двадцать. Ирка оделась, попрощалась с Людмилой и хотела было выйти, но тут в прихожую выбежала Стеллка и обняла ее ногу. Ирка погладила ее по голове.
— Мне надо идти, Стеллочка. Я завтра вернусь.
Девочка не отпускала. Людмила подошла к ней, начала мягко отдирать от Ирки.
— Дочка, тете Ире надо идти. Пусти ее.
Стеллка громко разревелась. Ирка, растерявшись, вежливо кивнула на прощанье и вышла. Людмила взяла дочь на руки, унесла в комнату, посадила на пол и стала совать под нос кукол, плюшевых медвежат, заводного Чебурашку, разноцветные мячики, но ничего не помогало. Стелла выла так безутешно, будто в глаза попало мыло. Прибежала Катя, начала танцевать перед ней, смешно тряся ладонями. Стеллка на несколько мгновений замерла, а затем продолжила рыдать.
— Ну, я уж не знаю, что сделать, — беспомощно произнесла Людмила. — Ей спать давно пора. Почему Ирка не уложила?
— Она днем долго спала.
— Эх, о чем только Ирка думала! Ребенок переспал, а нам теперь мучайся. Может, покормить ее? Она и заснет.
— Давайте попробуем.
Но и молоко Стеллка не захотела, заплевав себя и детский столик.
— Хоть Ирку возвращай, — обессиленно сказала Людмила. — Она умеет с ней обращаться.
Вернулся Хвостовский. Людмила, вся на нервах, выбежала в прихожую.
— Ты где был? — закричала она. — Я чуть с ума не сошла!
— Чего ты орешь? — опешил он, снимая ботинки. — С Лариской общался.
— С Лариской? Зачем?
— Чего это Стеллка надрывается? — прислушался Хвостовский. — Ей спать не пора?
Он протопал в гардеробную.
— Уложить не можем, раскапризничалась что-то, — сказала Людмила. — Так что Лариса?
— Хочет с меня содрать побольше. Адвокатом стращала. — Хвостовский вздохнул. — Ну, ничего, мы еще повоюем.
— Есть будешь?
— Нет. Налопался, пока с ней препирался.
Хвостовский сменил одежду и прошел в детскую. Катя уже извлекла Стеллку из-за стола и сняла с нее слюнявчик. Девочка осоловело уставилась на отчима.
— Ну, привет, девчуня! Чего орем?
Услыхав его голос, Стеллка подумала и опять ударилась в слезы.
— Слушай, ты ее уложи поскорее. Мне тоже спать надо, — сказал Хвостовский жене. — Устал как собака. Как там было на дискотеке?
— Великолепно, — хмуро ответила Людмила.
***
На следующий день позвонила Гвоздецкая.
— Ну что, Люда, отмокла? Как состояние? Тут еще одна вечеринка намечается. На велотреке в Крылатском. Говорят, даже масштабнее Гагарина. Под открытым небом! Ты как, готова к новым подвигам?
Если бы она звякнула вчера, Людмила послал бы ее на три буквы. Но сегодня она даже обрадовалась такому предложению, хотя для порядка пожурила Гвоздецкую:
— О господи, Оля, ну ты и тусовщица! Слушай, как думаешь, мне там в коктейль ничего не подмешали? Я вот сейчас вспоминаю и удивляюсь — меня же унесло капитально. Никогда со мной такого не было. Этот Петя мне показывал какую-то таблетку. Вот я и подумала…
— Это рейв, дорогая! Музыка сердец. А может, и подмешали, кто знает! Но ведь хуже не стало, верно?
— Не стало. Только лучше.
— Ну вот! — засмеялась Гвоздецкая. — Так я рассчитываю на тебя, да?
— Ну конечно!
Пати «Мобиле» (ох эти новые словечки!) проходило на олимпийском велотреке. На афишах красовался дискобол, он же был изображен на фирменных футболках, которыми торговали при входе. Танцпол находился внутри овала велодорожек, а посередине высилась квадратная сцена с колонками и прожекторами. По дорожкам, создавая настроение, с легким жужжанием проносились велосипедисты.
— Ты как, не виделась со своим кавалером? — спросила Гвоздецкая, выгадывая момент, чтобы перейти велотрек и не попасть под колеса.
— Да ты что! Он же мальчик! — залилась краской Людмила. — А ты что, виделась со своим?
— Нет. Сегодня и встретимся.
— Так он тоже здесь будет?
— И он, и его приятель. Как его? Петр?
— Ты с ума сошла, Оля! Если б я знала…
Гвоздецкая шагнула было вперед, но остановилась и внимательно посмотрела на Людмилу.
— То что? Люда, хватит носиться со своим пуританством! Коммунистов больше нет! Семья — больше не ячейка общества. Каждый волен жить, как ему хочется.
Они перебежали через велодорожки, и Людмила спросила:
— А ты точно знаешь, что у Хвостовского есть связи на стороне?
— Раньше были. Сейчас, может, и нет. Он же по уши в тебя влюблен! Даже смешно. Взрослый человек, а ведет себя…
— Как кто?
— Как юноша пылкий.
— Разве это плохо?
Гвоздецкая посмотрела на нее и покачала головой.
— Вы точно подходите друг другу.
Пока Людмила соображала, что бы это значило, их нашли давешние юнцы. Видимо, Гвоздецкая заранее условилась с ними о месте встречи.
Женщинам опять купили по коктейлю (на этот раз — водку с томатным соком), Людмила, перекрикивая музыку, спросила Петра:
— Слушай-ка, молодой человек, ты мне ничего не подбрасывал в стакан прошлый раз?
Тот радостно кивнул:
— Вштырило?
— Вот же прохиндей. Не делай так больше.
— Никогда! — пообещал Петр, весело щурясь.
Опять гремела оглушительная музыка, опять Людмила опрокидывала в себя один стакан за другим, опять танцевала до упаду. А когда ноги уже не держали, Петр проводил ее до трибуны.
— Ну что, закинемся для поднятия сил? — подмигнул он, похлопав себя по карману ярко-оранжевых шаровар.
Людмила осклабилась. Музыка вибрировала в ее теле, во вспышках света мелькали тела и лица, рядом сидел влюбленный мальчик, и она целовалась с ним, запрокидывая голову от счастья. Скоро она уже называла его Петюней, но наотрез отказалась дать свой телефон.
— Я сама тебе звякну, — сказала она. — Пиши номер.
На следующий день она опять отсыпалась до вечера, но встала почему-то в плохом настроении, хотя Стеллка в этот раз не капризничала. Вчерашние забавы, казавшиеся такими милыми, сегодня, на трезвую голову, ужаснули Людмилу. Господи, до чего она докатилась — замужняя женщина, с ребенком, а ведет себя как недотраханная нимфетка. Позор! А если Хвостовский узнает? Дура, дура! О чем она думала?
Не зная, на ком выместить злость, она набросилась на Ирку. Зайдя после душа в детскую и увидев няньку, возившуюся с ее дочерью, Людмила деловито спросила:
— Ирочка, ты сама-то когда рожать думаешь?
Та открыла рот, испуганно глядя на нее, потом выдавила:
— Да все как-то некогда, Людмила Геннадиевна. Да и не с кем…
— Смотри, годы пролетят незаметно.
— Пусть сначала Стелла подрастет, а там уж… пока-то когда мне?
— Так это моя дочь виновата, что ты не замужем? — притворно удивилась Людмила.
— Нет, что вы! Я так не говорила, — совсем растерялась Ирка.
— А как ты говорила?
— Ну, просто… недосуг сейчас. Да и кандидатов как-то нет.
— Тебе надо больше гулять и встречаться с людьми.
Ирка настороженно посмотрела на нее.
— Людмила Геннадиевна, вы хотите меня уволить?
— Ну что ты, дорогуша! Как тебе такое в голову-то пришло? Скажешь тоже!
Стеллка подбежала к няньке с надутым воздушным шариком на вытянутых руках. Ирка меланхолично взяла шарик, мягко кинула его за голову девочке. Та взвизгнула от восторга, вернулась к шарику и снова поднесла его няньке. Процесс повторился.
— Тебе не пора ли ехать домой, милая? — спросила Людмила.
— Да-да, конечно, Людмила Геннадиевна. Вы, конечно, правы.
А нечего было сережки свои разбрасывать где ни попадя!
Сплавив Ирку, Людмила принялась за домработницу. Сначала сделала ей внушение за пыль на шкафу, потом прошлась по слишком жидкому супу («Зачем овощи перетерла? Я же говорила не тереть!») и наконец прогнала из кухни присматривать за дочерью, а сама села ужинать (или завтракать? Черт его разберет).
Хвостовский опять задержался, хотя и не так сильно, как в прошлый раз. От скандала его это, однако, не уберегло.
— Слушай, когда мы уже сделаем ремонт? — накинулась на него Людмила, когда он вошел. — Сколько можно тебе напоминать?
— Прости, дорогая. Совсем вылетело из головы. Я с этим Пошкусом вконец завертелся.
— Два раза уже напоминала. Ты же на Новый год обещал, помнишь? Зачем я торопилась интерьер подобрать?
Хвостовский устало посмотрел на нее.
— Ты чего такая взвинченная? Случилось что? С Гвоздецкой полаялась? Я же не высказываю тебе претензий, что ты по дискотекам ходишь.
— Еще бы ты высказывал! Сам подсунул мне эту Гвоздецкую…
— Я подсунул? — изумился Хвостовский.
Людмила, дождавшись вожделенного скандала, азартно набирала ход.
— Скажи честно — может, ты не хочешь здесь ничего менять?
— Честно? Не хочу.
— Может, тебе и Лариска больше нравится? Это же она выбирала.
— Так ты к Лариске ревнуешь, что ли? — догадался Хвостовский.
— Вот еще! — гордо откликнулась Людмила.
Как он не понимал, дурак, что Людмиле просто некомфортно было жить в квартире, обустроенной Гуляевой? Людмила чувствовала себя здесь завоевательницей, взявшей чужое. А ей хотелось иметь свое.
Но была и еще одна причина плохого настроения. Из головы не выходили вчерашние слова Гвоздецкой. А если у Хвостовского и правда интрижка на стороне? Может, потому он и приходит так поздно? Мужики везде одинаковы — от больших денег им сносит крышу.
Спрашивать его об этом она не стала. Зачем? Она поступила хитрее — съездила в знакомый офис на Савеловской. Ну как знакомый — расположение осталось прежним, а вот внутри все изменилось кардинально. Теперь вместо бритологовых ребят в трениках и кожанках там ходили какие-то мальчики в костюмах, в каждой комнате стояло по компьютеру, а в одной — еще и телетайп с факсом. Снаружи красовалась гордая вывеска: АООТ «Байкал». Единственное, что осталось неизменным, — охрана при входе и бронированная дверь. Но дверь покрасили в черный цвет, а охрана теперь была в бронежилетах, с кобурами на поясе и с бляхами какого-то ЧОП «Легионер». А еще Людмиле, как и при первом ее появлении, пришлось ждать Евгения, предварительно выдержав битву с охранниками, которые поначалу и разговаривать с ней не хотели, монотонно твердя: «Прием по записи». Все же она уговорила их созвониться с начальством, а там уж ей милостиво позволили зайти внутрь.
Общение с Евгением оставило странное впечатление. Будто замкнулся круг. Опять они сидели на кухне, опять пили чай, опять Евгений задавал ей вкрадчивые вопросы. Только теперь чайник был электрический, чашки — фарфоровые, а сам Евгений был в изящных очках без оправы, бордовом пиджаке, черных джинсах и черной футболке, на фоне которой ярко выделялась золотая цепь на шее.
— Мне нужно последить… за одним человеком, — сказала Людмила. — Вы можете это сделать? За хорошую оплату.
— За Хвостовским, что ли?
— Да.
— Ну что ж, обычное дело. Мужья шпионят за женами, жены шпионят за мужьями. А иногда даже пытаются их завалить.
Людмила вспыхнула.
— Вы на Пошкуса намекаете? Это же совершенно иное дело! И не надо меня сравнивать с Викой, пожалуйста!
— Ну что вы, как можно!
В общем, сошлись на четырнадцати тысячах долларов за два месяца работы. Первую половину суммы Людмила обещала передать завтра Шестуну возле театра Вахтангова.
Возвращаясь домой на такси, Людмила вспомнила про номер Петюни, подумала немного и выдрала листок из блокнота, разорвав его в клочки. Хватит с нее этих похождений. Так и до невроза недалеко.
День был жаркий, она приоткрыла окно и размышляла, как поступить, если Хвостовский и впрямь изменяет. Не разводиться же с ним! Надо так себя поставить, чтобы он сам понял свою ошибку и одумался.
— Где такое платье брали, девушка? — весело спросил водитель.
Людмила посмотрела на него в зеркало заднего вида. Улыбчивый кавказец с усами — этакий Мимино, только говорил без акцента.
— А вам зачем? — спросила она.
— Жене куплю, — ответил он.
— На дорогу смотрите, будьте добры. Вряд ли вам по карману такие траты.
— По-вашему, если таксист, то обязательно бедный?
— Были бы богатым, не занимались бы извозом. А платье у меня фирмы «Прада». Вам что-нибудь говорит это название?
— Нет.
— Ну, вот видите!
Кавказец почувствовал себя задетым.
— Думаете, я дикарь с гор? — сказал он. — Я сам из Абхазии, начальником спасательной станции работал. У меня высшее образование! К нам такие люди приезжали, вы бы видели! А потом там начали стрелять, и пришлось все бросить. У меня мама — грузинка, папа — русский, учился я в русской школе. Приехал с женой в Тбилиси, языка не знаю, на работу не берут. Перебрался сюда, а здесь все пальцем тычут — кавказец. Вот и получается, что в Абхазии я — грузин, в Грузии — русский, а здесь — лицо кавказской национальности.
Если он рассчитывал на сочувствие, то ошибся — Людмиле было наплевать на него. Она все думала о своем разговоре с Евгением, мимоходом удивляясь невероятному количеству ларьков, заполонивших улицы.
Подъезжая к дому Людмилы, таксист спросил:
— Может, дадите совет, что жене купить из одежды? У нее день рождения скоро.
— Не знаю. Для этого надо видеть вашу жену. Дайте ей денег — она сама выберет. Это будет лучший подарок, уверяю вас.
— Спасибо. — Таксист вытащил из бардачка визитку. — Вот, возьмите. Если надо будет куда-нибудь съездить, мигом примчусь.
— Благодарю, — вымолвила Людмила, изумившись внезапному прогрессу: московские таксисты обзавелись визитками! Конец света!
Едва она вошла в прихожую, из кухни вышла Катя и воскликнула, тряся губами:
— Людмила Геннадиевна, звонили из Казани! Просили сказать: ваша мама… — она сглотнула, — умерла.
Людмила вскрикнула и схватилась за стену.
***
Все здесь оставалось, как было: раздолбанные дороги, обшарпанные «хрущевки», ржавеющие голубятни. Темное небо, как и раньше, каждый вечер заливало оранжево-красное зарево от факелов заводских труб. В квартире тоже мало что изменилось — тот же ковер с узором в виде ромбов, лакированная стенка, телевизор «Электрон», диван под серым пледом.
— Ах, мама, мама! — вздохнула Людмила, пройдясь по комнатам.
Не укладывалось в голове, что мамы больше нет. Как же так? Всю жизнь была, и вдруг нет! Конечно, Людмила понимала, что мама не вечна, но не так рано же! Она ведь была совсем не старая. Ну да, болели суставы, шалило сердце, но чтобы вот так раз — и уйти? «Эх, мама, как ты меня подвела!»
Теперь Людмила кусала локти, вспоминая, что неделями не звонила ей и бесконечно откладывала поездку в Казань с дочкой («У Стеллки режутся зубки. Куда ее сейчас везти?», «Грипп же гуляет. Ну, сама подумай», «Ой, у нее что-то с животом. Давай подождем, когда пройдет».) Так и не свозила, идиотка.
Надо было сходить в жэк и к нотариусу, договориться о похоронах, оформить кучу бумаг, но Людмила впала в апатию. Ей вспоминался последний разговор с матерью, и она теперь горько упрекала себя за холодность.
— Вы валерьянки попейте, — посоветовала ей соседка, которая первой узнала о смерти мамы. — А бумаги оформить наймите адвоката. Так будет лучше. А то агенты дерут втридорога, они же как коршуны, уж я-то знаю!
Она говорила и говорила, а Людмила слушала и слушала, благодарная, что хоть с кем-то можно отвести душу. Но потом соседка вспомнила про долг, который мама не успела заплатить, и Людмила поняла причину ее болтливости.
— Вот, держите, — сказал она, передав ей пятьсот рублей. — Сдачи не надо. Спасибо.
На следующий день она пошла в сберкассу закрыть мамин счет. Дело было плевое, Людмила надеялась уладить его за полчаса, а потом отправиться к нотариусу.
Странно это было — идти по улицам родного города, как в старые добрые времена. Вдвойне странно потому, что Людмила никогда не видела Казань такой. Вроде те же дворы, но заставленные гаражами-«ракушками». Те же дома, но испещренные рекламой, вывесками и объявлениями на цветной бумаге: «Срочный кредит», «Акция!», «Распродажа обуви», «Сумки из Италии», «Гадаю на картах Таро», «Покупаю Гербалайф», «Европейский секонд-хенд». Те же улицы, но без очередей, зато с выросшими тут и там магазинчиками неказистого вида. С витрин смотрели манекены в красивой одежде, блестела немецкая посуда из нержавейки, чернели японские магнитофоны, и тут же, прямо на тротуаре, люди разных возрастов торговали ширпотребом, игрушками, книгами, поддельной косметикой и аудиокассетами, разложив все на полиэтилене. Как будто город превратился в огромный блошиный рынок. Людмила чувствовала себя западным туристом в Африке — хоть бери фотоаппарат и снимай.
В сберкассе пришлось отстоять сорокаминутную очередь. Отстоять в прямом смысле, потому что все сидячие места заняли пенсионеры, активно обсуждавшие свои невеселые дела:
— У Нины пенсия триста сорок два рубля, у Юры зарплата — четыреста пятьдесят, у Лени — не знаю сколько, но тоже мало. Всего чуть больше тысячи рублей на троих, то есть едва на одного человека хватает. Хотела тут детские валенки продать, которые в декабре за пятьдесят восемь рублей купила. Никто не взял даже за сто! Отличные валенки. Неношеные…
— Это Борька-алкаш довел страну. Сдал с потрохами американцам. Все обещал на рельсы лечь. И где его рельсы? А Гайдар? Говорят, ему в армии только унитазы драить доверяли.
— Да что вы все на американцев? Они нам добра желают. Что б мы делали без их помощи?
— А, вы тоже из этих? Променяли страну на «ножки Буша»!
— А вы слышали, что наш район продан? Доприватизировались! Теперь хозяева, если захотят, переселят нас куда вздумается. Вот вы говорите, фрукты и овощи везде есть. Ну да, только кто их может купить, кроме «новых русских»? Клубника уже двадцать шесть рублей за шестьсот пятьдесят грамм, морковь — три пятьдесят, сыр двести двадцать грамм — тридцать восемь рублей. Как жить?
— Невзоров правильно говорит: надо спасать абхазов и осетин, пока их Шеварднадзе не вырезал. И Черноморский флот не отдавать. И Курилы тоже… Шиш японцам, а не Курилы! Если сами себя уважать не будем, кто нас станет уважать? Развратили молодежь вконец…
— Теперь все Сталина ругают. Разве при нем такое было? При Сталине рабочего человека уважали! Порядок был! Кто войну выиграл? Сталин! Кто промышленность поднял? Сталин! Да если б не Сталин, нас бы немцы голыми руками взяли…
Людмила с невольной жалостью взирала на их потрепанную одежду, купленную тридцать лет назад, на морщинистые руки с коричневыми пятнами, на дряблые шеи и щербатые рты. Всю жизнь горбатиться — и ради чего? Ради всего этого? Вот она какая была, мамина жизнь! Вся в разговорах о ценах, политике и пенсиях, в постоянном поиске уцененки. Разве это жизнь? Давно надо было приехать и увезти ее отсюда, а не выслушивать бесконечные отговорки. Эх, мама, мама! Ну почему, почему она так боялась уехать из Казани?
Наконец дошла очередь до Людмила, и она выложила перед сухой строгой теткой за стеклом свой паспорт, свидетельство о рождении и свидетельство о маминой смерти. Тетка отошла к выдвижным ящикам с картотекой, долго там рылась, затем вернулась с какими-то бумажками. Минут пятнадцать что-то на них чиркала и ставила печати, потом сказала, подняв глаза на Людмилу:
— Я закрыла счет. Деньги с него вам переведут через шесть месяцев.
— Понятно. И много там?
— Сорок пять тысяч двести шестьдесят два рубля и пятнадцать копеек.
— Сколько? — округлила глаза Людмила.
Тетка повторила сумму. Секунд десять Людмила таращилась на нее, онемев от изумления.
— А вы… не ошиблись?
— Девушка, какие ошибки? Вы шутите, что ли?
Сорок пять тысяч! Пять «Жигулей» по старым ценам! Откуда у мамы такие деньжищи?
— У вас еще есть вопросы? — спросила тетка.
— Простите. Это как-то неожиданно, — вымолвила Людмила.
— Бывает.
— Извините, а сколько сейчас «Жигули» стоят?
Тетка посмотрела на нее как на блаженную. Потом медленно повернула голову к соседке.
— Свет, не знаешь, почем сейчас «Жигули» идут? У тебя Николай вроде покупать собирался.
— Ой, погоди, — ответила та, в задумчивости прикладывая ладонь ко лбу. — Мне Сухин говорил что-то. По-моему, «пятерка» и «семерка» — по двести тысяч, девяносто девятые — по триста.
— Это с завода?
— Ну да. А частники по миллиону просят.
— Ну как, удовлетворены? — спросила тетка, переводя взгляд обратно на Людмилу.
— Д-да, спасибо, — выдавила обалдевшая Людмила и отошла от стойки.
Ей вспомнился страдальческий голос матери по телефону: «Люда, дочка, у нас тут хлеб подорожал! А сосиски вообще исчезли». Что ж ты, мама, прибеднялась? И почему в валюту не перевела? Хотя насчет валюты — ладно. Какая валюта? Ты доллары в глаза не видела, привыкла доверять рублю и государству. А государство тебя взяло и надуло. Может, оттого у тебя, мама, сердце и не выдержало? Деньги-то всю жизнь копила. Такую сумму воспитательница детского сада и за десять лет не соберет.
Ай да мама! Ну, кто бы мог подумать! Теперь-то понятно, почему она не хотела переезжать. Счет не хотела переводить в другое отделение! Но почему, почему? Зачем скрываться от дочери? Какой в этом смысл? «Кажется, я совсем не знала маму», — удрученно подумала Людмила.
Она похоронила ее в Москве, на Донском кладбище. Справила поминки, организовав ресторан съехавшимся родственникам (сто лет их не видела и еще бы столько не видеть), а на следующий день дала расчет Ирке, уговорив Хвостовского посадить ее на какую-нибудь должность в его компании.
— На ресепшене, что ли? — брякнул тот.
— Почему же на ресепшене? Посолиднее что-нибудь. У нее как-никак высшее образование.
— Да кому оно сейчас интересно? Была бы она экономистом или юристом, а так… Ладно, подыщу что-нибудь.
И подыскал. Устроил ее на странную должность «помощника секретаря». Людмила не стала выяснять, что это такое, главное — сплавила заклятую подругу. Расстались они, впрочем, любезно, Людмила просила ее не исчезать с горизонта и регулярно звонить. «Надеюсь, выберемся с тобой куда-нибудь. Я только Стеллке сад присмотрю. Ребенку нужно общение! А здесь она закиснет». — «Вы совершенно правы, Людмила Геннадиевна! Я и сама хотела это предложить, да боялась, что неправильно поймете». — «Ну, вот видишь, как удачно все сложилось!» Чмок-чмок. Уф-ф!
Глава двадцать шестая
Первое, что услышал Володька, придя домой из школы, был голос отца из большой комнаты:
— Здравствуйте! Скажите, пожалуйста, вас стройматериалы не интересуют? Фирма «Дом под ключ» предлагает материалы от производителя… Нет? А может, оставить вам номер, если понадобятся?.. Простите?..
— Я дома! — крикнул Володька.
Отец не отреагировал. Володька услышал, как он крутит диск телефона.
— Э… здравствуйте! Мы предлагаем стройматериалы от производителя. Фирма «Дом под ключ»… Что? Если желаете, могу оставить вам номер, и если… Хм.
Опять послышался быстрый треск крутящегося диска, и отец снова завел свою мантру. Это была теперь его работа — одна из двух, наряду с охраной парковки (режим два через два). Из геологии он ушел после того, как там совсем перестали давать зарплату. «Хорошо хоть не берут пока плату за вход», — злобно острил он перед увольнением.
Володька переоделся, заглянул к отцу, махнул ему в знак приветствия, потом разогрел вермишелевый суп на плите и пообедал. Вернувшись к себе с кружкой чая, полистал недавно купленного в книжном Саймака — «Все живое» и «Что может быть проще времени?». На полке еще стояли нечитаные «Заповедник гоблинов» и сборник Дика. Интересных книг стало так много, что Володька не успевал их читать. А вроде совсем недавно мусолил «Винни-Пуха» за неимением ничего другого. Наконец дохлебал чай и сел за уроки.
Через час вернулась с работы тетя Нина.
— Виктор, глянь, извещение с почты пришло, — сказала она. — Банковский перевод. Кажется, наши деньги дошли наконец.
Отец отнял у нее бумажку, вчитался.
— Ну да, так и есть. Не прошло и года. Сволочи!
Комната Володьки находилась как раз напротив прихожей, поэтому разговор происходил на его глазах. Как видно, пришли деньги за серпуховский дом, который отец продал в конце декабря. Отец тогда побоялся ехать с такой суммой и решил перевести ее безналом. Вот и перевел.
— Ну, хоть не потерялись, — сказала тетя Нина, снимая мокрые пальто и берет.
— Какие же они сволочи! — повторял отец. — По фальшивым авизо выдают миллионы, а твои законные деньги целый год переводят. В пределах одной области! На них в суд подать надо! С компенсацией!
— Подай, — равнодушно сказала тетя Нина, усевшись на кушетку и стягивая сапоги.
Все это она слышала уже много раз. В первые два месяца отец даже пытался что-то предпринять, ходил по судам и адвокатам, но юристы ломили такую цену, что отец сник и только сотрясал воздух проклятьями.
— Ну, какие же они сволочи! Циничные, бессовестные мрази!
— Не надо при ребенке таких слов говорить, — устало произнесла тетя Нина.
— Мрази, сволочи! К стенке их надо ставить! — не унимался отец, уходя в комнату.
Тетя Нина перехватила Володькин взгляд и улыбнулась.
— Как дела в школе? — спросила она, проходя к нему.
Володька, оживившись, сказал:
— Оставили после уроков убираться в классе. Сиверцев с Петрунько записками перекидывался через меня, а Тамара решила, что это я их писал.
— Ну что ж, бывает, — сказала тетя Нина. — Нужно же было вашей директрисе кого-то наказать, вот ты и попал под горячую руку.
— Сиверцев обещал меня в качестве платы на «Горбушку» устроить. Он же там музыкой торгует.
— Зачем тебе это? — встревожилась тетя Нина. — Если денег не хватает, ты скажи. Мы пока не голодаем, дам, сколько надо. А на этой «Горбушке» пьянство, наркомания…
— Если б там было плохо, стал бы Сиверцев у них работать? Его бы отец не пустил.
— Ну не знаю. По-моему, слишком рано ты за это берешься. Тебе учиться надо, чтобы поступить куда-нибудь.
— Пацаны уже с прошлого года работают.
— Ну, тебе лучше знать, конечно. Я на тебя не давлю. Ладно, занимайся.
Она хотела выйти, но Володька остановил ее вопросом:
— А эти деньги… за дом… они же обесценились, да? И нам их не восполнят?
Тетя Нина покачала головой.
— Не стоит на это надеяться.
— А почему они так долго шли?
— Крутили их где-то. Кто ж теперь скажет!
— Но это же преступление, да?
— Преступление, — согласилась тетя Нина. — Ты не голодный?
— Пока нет.
— Ну ладно, занимайся.
Она вышла, и Володька вернулся к геометрии. В соседней комнате отец смотрел новости по телику, то и дело перекрывая их язвительными комментариями. Его ор надоел тете Нине, и она, поужинав, прошла в большую комнату.
— Виктор, успокойся! Что ты разошелся?
— Как я могу успокоиться, Нина, как? Нас грабят, а эти гады жируют…
— Ну, если ты будешь это повторять, ничего же не изменится.
— Знаешь, иногда нужно повторять очевидные вещи, чтобы они оставались очевидными.
— Двести тысяч — тоже деньги.
— Да какие теперь это деньги!
— Ну что уж убиваться-то? Я уже морально смирилась, что мы этих денег не увидим. А тут все же что-то пришло.
— Ну конечно, не твои же деньги. Ты вон села за свои романчики, и ничего тебя не интересует. Или сериалы дурацкие смотришь. А мне чего? Пить?
— Виктор, перестань…
— Да чего перестань? Я не прав, что ли?
— Знаешь что! Я не виновата, что ты решил перевести деньги через банк. И не надо выплескивать на меня обиду.
Повисла тишина. У Володьки заныло сердце. Неужели все повторяется?
Тетя Нина зашла к нему.
— Володя, я посижу у тебя, хорошо? Надо дух перевести.
— Да, конечно.
Она уселась на диван, хмуро скрестив руки, а Володька опять уткнулся в учебник. Но заниматься больше не мог — слишком разнервничался.
— Может, мне поговорить с ним? — спросил он через силу.
Тетя Нина пожала плечами.
— Поговори.
Володька выбрался из-за стола и прошел в большую комнату.
— Ну чего ты раскричался? — примирительно сказал он.
Отец мрачно сидел в кресле перед телевизором и мял газету с телепрограммой. Слева от кресла на полу рассыпалось несколько любовных романов в белых обложках, которые читала тетя Нина. Видно, отец ненароком смахнул их со стоявшего рядом журнального столика.
По ящику шел кукольный мультфильм.
— Так значит, ты — ге… геолог? — спрашивал гном в красной шапке.
— Конечно, — отвечал ему мальчишка в синей беретке, белой рубашке и шортах на подтяжках. — Мы — геологи. Мы ищем подземные сокровища…
— Подземные сокровища, — саркастически хмыкнул отец. — Все эти сокровища теперь ворье себе захапало. Володька, идеологи наши все-таки были правы!
— А раньше ими номенклатура распоряжалась, — ответил Володька, как учили в школе.
— Ты ящик больше слушай, — ответил отец. — Думают, мы тут совсем идиоты и все забыли.
— Союз должен был развалиться, — твердо заявил Володька. — У нас сейчас период такой. Фаза надлома.
— Ну что ты ерунду городишь! — воскликнул отец. — Это Ленин сделал ошибку, когда создал все эти республики. Потом Сталин пытался ее исправить, да не успел. То индустриализация, то война… А Хрущев все им сделанное похерил. Опять кругом нацменов стали расставлять. Помню, к нам якутка пришла. У нас оклад был сто двадцать, а ей сразу сто сорок положили и дали квартиру. Потому что — малая народность! А теперь эти подлецы вспомнили о корнях! Да еще судят компартию — она их, видите ли, преследовала! Да они же все — бывшие коммунисты! Они этой партии задницу целовать должны! Где бы они были, если б не партия!
— А чего ж тогда эта партия русских сажала? — возразил Володька, заводясь. — Льва Гумилева знаешь? Три раза в Гулаг отправляли.
— А не надо было подскакивать! — заорал отец. — Сталин бомбу строил, а эти умники под ногами путались.
Володька аж задохнулся от негодования.
— Чем же они ему мешали бомбу строить?
— Ты больше ящику верь, — сказал отец тоном ниже. — Думаешь, они судят партию за репрессии? Да плевать им на репрессии! Они же сами из этой партии. Это приспособленцы, Володька, циничные сволочи. Когда была партия у власти, они все в партии состояли, а теперь эту же партию и судят. Потому что там настоящие коммунисты остались. Те, кто верит в идею. Вот что им ненавистно! Сверхидея, которая в Союзе была! А сейчас никакой сверхидеи нет, одно бабло. Помнишь, как Лахновский в «Вечном зове» говорил? «Деньги сделают все! Мы подорвем монолит вашего общества». Так и случилось! Сталин умер в дырявых сапогах, а у этих яхты и «мерседесы»…
— А еще при Сталине культ личности был, — неуверенно произнес Володька.
— Был, — признал отец. — Но была и личность. И достижения были! Мы вышли в космос, строили АЭС и ледоколы, а сколько месторождений освоили! При Сталине порядок был, цены снижали, а сейчас они скачут как сумасшедшие. Алкаш вон обещал лечь на рельсы, и что? Попался бы он мне, я бы его сам туда положил. А лучше повесил бы за яйца! — прорычал отец.
Володьку аж передернуло от отвращения. У отца теперь только и разговоров было, что про яйца, за которые повесят Ельцина. Правильно тетя Нина сказала: если бы привез тогда деньги, ничего бы не случилось. А он всего боялся и шарахался от собственной тени.
— Зато у нас теперь политинформации нет, — произнес Володька. — И школьную форму отменили. И можем слушать музыку, какую хотим. И книжек полно! А еще деньги можно зарабатывать. Слава богу, что Союз развалился, вот что!
— Дурак! — остервенело выкрикнул отец.
Володька, весь красный, вернулся в комнату. Тетя Нина покачала головой.
— Ничего, скоро успокоится, — сказала она, поднимаясь с дивана. — Володя, там в холодильнике пшенная каша стоит в белой кастрюле. И котлеты разогревай. Понятно?
— Угу.
Она вернулась в комнату к отцу и спросила:
— Виктор, можно я первый включу?
— Да смотри что хочешь! — в сердцах бросил отец и вылетел на кухню, прихватив транзистор.
Скоро из большой комнаты донеслось: «Студия „Топ-видео“ представляет Веронику Кастро и Рохелио Герру в фильме „Богатые тоже плачут“». Володька вздохнул, закрыл учебник и пошел ужинать.
Отец сидел за столом и настраивал радио. Пробиваясь сквозь помехи, чей-то голос рассуждал об историческом пути России. Отец старательно прислушивался, осторожно крутя ручку настройки. На Володьку даже не взглянул.
Володька молча размазал по сковороде кусок сливочного масла, положил в нее две котлеты и три ложки пшенной каши. Помешал, закрыл крышкой и отошел к окну. Подождал, пока разогреется, снял сковородку с конфорки, поставил на конфорку чайник и переложил кашу с котлетами в белую эмалированную тарелку.
— А про голод тридцать третьего года ты знаешь? — спросил он, сев за стол.
— Знаю, — ответил отец.
— Говорят, там десять миллионов погибло. Потому что зерно за рубеж вывозили.
Отец вздохнул, выключил радио и разразился такой обличительной речью, что Володька и слова вставить не мог. Пришлось ему спасаться бегством.
— Жить надо так, чтобы не было мучительно больно за бесцельно прожитые годы, — злобно крикнул ему в спину отец. — Умные книжки читаешь, а эту и не открывал!
Володька протопал в большую комнату и встал в дверном проеме. На тетю Нину было тяжко смотреть. Губы ее тряслись, в глазах стояла грусть. У Володьки тоже было паршиво на душе.
— Что-то он сегодня особенно буйный, — усмехнулся он.
— Что? — непонимающе уставилась на него тетя Нина. — А, не в этом дело, Володя.
— А в чем?
— Да так, пустяки.
По экрану телевизора бежали заключительные титры сериала.
— Это в фильме что-то, да?
— Ну да, — неохотно вымолвила тетя Нина.
— А что?
— Да ты не поймешь. Для этого же смотреть надо.
— А вы скажите!
— Луис Альберто убил Марианну, — едва слышно промолвила тетя Нина.
***
Утром Володьку разбудил истошный вопль тети Нины:
— Володя, Володя, у нас папа умер!
Володька резко сел, скинув одеяло.
— Что? Как? — спросил он, протирая глаза.
Перед ним в наспех накинутом халате поверх ночнушки стояла непричесанная тетя Нина.
— Сам посмотри. Он не дышит! Я звонила в «скорую»!
Володька в одних трусах бросился в большую комнату.
На улице была непроглядная темень, стучал в окна дождь. Отец лежал на разложенном диване, повернувшись на правый бок и вытянув перед собой руки. Одеяло закрывало его ноги, обнажая толстый живот, растекшийся по простыне, как волосатое тесто, и белые трусы. Володька присел перед ним, потряс за плечо.
— Папа! Папа!
Отец не двигался. Глаза его были закрыты. Обычный спящий человек… Володька медленно поднялся и растерянно посмотрел на вошедшую за ним тетю Нину. В голове было пусто-пусто.
— Как он хрипел, как хрипел! — плакала тетя Нина. — Я его толкаю: «Виктор, Виктор!» — а он уже все. Не дышит. И пульса нет. Володя, как же мы теперь будем жить? Как нам быть без него?!
Володька покачнулся.
— Мама, — выдохнул он. — Мама…
Глава седьмая
Пенсия всегда представлялась Егору Сергеичу временем безрадостным и в общем-то бесполезным. Пенсионер — списанный материал, ни перспектив у него, ни настоящих развлечений. В молодости Егор Сергеич старался не думать о пенсии, втайне надеясь, что до нее не доживет. Но дотянул, и перед ним внезапно открылись новые возможности.
— Какой ты все-таки неугомонный, Гога, — говорила ему мать. — Никак не успокоишься.
— На кладбище успокоюсь, мама.
В комбайнеры он пошел не по велению души, а чтобы чем-то себя занять. В нем настолько кипела жизнь, что он даже завел себе любовницу — вдову с ребенком из Козловки, поселка в пяти километрах от Алексеевска. В Козловке же находилось и его новое место работы. Ездил он туда на велосипеде, чтобы тренировать мышцы, и только в холодное время года пользовался машиной.
Надюха, которую он все-таки сплавил в дом престарелых, не прожила там и месяца. Скончалась она в начале декабря девяносто первого, не выдержав, как видно, лошадиных доз галоперидола. Егор Сергеич не сильно горевал — жена уже давно не узнавала его и путала с собственным отцом.
На похороны прилетел шурин Илюха. Теперь он раздобрел, обзавелся седой бородой и стал еще больше смахивать на Хемингуэя. Он по-прежнему обретался в своем Магадане, но геологическую куртку сменил на костюм политика — возглавил местное отделение ДемРоссии и даже баллотировался в председатели горисполкома (по-новому, — в мэры).
— Север пустеет, — жаловался он Егору Сергеичу на поминках. — Люди бегут на материк, а кто остается, спивается. Особенно коренные народы.
— Вот она, перестройка-то ваша, — с укором произнес Егор Сергеич, очень переживавший за Советский Союз.
— Не скажи, — возражал шурин, горой стоявший за Ельцина. — Все от человека зависит. У кого руки не из задницы и голова на плечах, тот не пропадет.
Выпили за упокой души Надюхи, и Егор Сергеич, впав в сентиментальное настроение, сказал:
— Спасибо тебе, Илья, за московскую квартиру! Спасла она нас в свое время. И еще Витьке пригодилась.
— Да не за что, Егор! Свои люди — сочтемся. Не возьму только в толк, как ты умудрился сохранить ту квартиру при алексеевской прописке? Всегда боялся об этом спросить, а Надюха отмалчивалась. Теперь-то откроешь тайну?
— Да господи, Илья, ничего же сложного! Как сюда перебирались, мы с Надей оформили фиктивный развод. За ней московская квартира осталась, а я алексеевскую получил. Многие же так делали!
— Вот тебе и социализм! — ухмыльнулся Илья.
Егор Сергеич не хотел спорить. Не для того они тут собрались, чтобы о политике трепаться. Зато полез в бутылку Витька, который с самого приезда находился в состоянии горькой озлобленности и непрерывно ругал Америку.
— Румыния, Панама, Ирак — случайность, что ли? А что в Югославии творится? А объединение Германии? Если выведем войска, вся Европа под НАТО ляжет! Никаких уступок! Прибалтику — не признавать! Сегодня Союз распадется, а завтра — Россия. В Чечне уже русских режут! Нужен новый Сталин! Сталин нужен!
Илья отечески возражал:
— Не могу с тобой согласиться, Витек. Сталин и завел нас в нынешний тупик…
— Да вас распропагандировали, Илья Альбертович, — агрессивно напирал Витька. — Как же так? Я ведь под вашим влиянием в геологию пошел. Погнался, так сказать, за запахом тайги. А вы…
— Эхм… Да я же никогда сталинистом не был. Мы еще, помнится, с твоим дедом дискутировали.
— Вы, значит, за американцев теперь?
Илья развел руками.
— Изумляешь ты меня такими вопросами. Даже не знаю, что на них ответить.
— Да ничего и не надо. Все и так ясно.
Егор Сергеич попросил сына:
— Сбавь обороты, Витька. Здесь тебе не митинг.
Витька сбавил. Пока гроб с телом матери не опустили в землю, отмалчивался, но затем его опять прорвало. Благодарного собеседника он нашел в лице Женьки, Машкиного мужа, который ради компании за бутылкой водки готов был слушать что угодно. Вдвоем они так набрались, что Витька заснул прямо на поминках.
Егор Сергеич, когда сын пришел в себя, устроил ему жесткий разнос. Тот, получив втык, рассудил за благо перебраться к бабке Марине, которая могла слушать любимого внучка хоть круглые сутки. Витька у нее размяк и перед отъездом вдруг разрыдался, начав обвинять отца — дескать, плохо обращался с больной матерью.
— Дома престарелых я ему не прощу! Лучше бы ко мне ее отправил. И Машке тоже не прощу. Почему не написала? Зачем скрыла?
— Решили тебя поберечь, Витюша. У тебя и так переживаний полна телега, не хватало еще с матерью возиться.
— Все равно не прощу!
Это была последняя их встреча. Спустя полгода Егор Сергеич вместе с дочерью поехал в Москву хоронить Витьку. Володька, внук, за последний год вытянулся чуть не на голову, у него изменились голос и прическа. Теперь это был патлатый парень с рокочущим баритоном.
— Как нам с ним поступить-то? — спросил Егор Сергеич Нинку, когда утрясли все формальности с перевозкой тела в Алексеевск. — Можем Володьку к себе забрать, можем с вами оставить, если не в тягость.
— Да он мне уже как родной, — ответила Нинка. И, приблизив к Егору Сергеичу лицо, прошептала с радостным придыханием: — Маманей тут назвал. Представляете? — А потом спросила по-деловому: — Ковер, может, заберете? У нас его все равно вешать некуда.
— Какой ковер?
— Который вы Виктору на свадьбу подарили. Так и лежит на кресле. Не продавать же — подарок все-таки.
Егор Сергеич постоял немного над свернутым ковром, раздумывая, затем покачал головой:
— Нет, мне ни к чему. Машка, может, тебе нужен?
— Чужой подарок брать не буду — грех это, — отрезала Машка.
— Ну, значит, вам остается, — сказал Егор Сергеич Нинке. — Хотите — продайте. Винить не буду.
Напоследок он все же поговорил с Володькой по душам. Тот был тверд:
— Хочу жить в Москве. Не менять же школу в который раз!
Так и решили.
***
Наталья, любовница, была младше Егора Сергеича на добрых двадцать пять лет. Родила, по алексеевским меркам, поздно, в тридцать четыре, за два месяца до смерти мужа, который по-глупому замерз перед самым Новым годом, когда ходил по домам в одежде Деда Мороза и, как полагается, принимал на грудь. Муж был одним из первых фермеров в районе, а до того оттрубил пятнадцать лет комбайнером в козловском колхозе. Наталье пришлось продать землю колхозу и устроиться туда дояркой. Егору Сергеичу было с ней, что и говорить, скучновато, все-таки культурный уровень низковат, но в его возрасте выбирать не приходилось, да и баба была еще в соку. И так у них все прытко пошло, что уже через полгода Егор Сергеич перебрался к ней в Козловку, а еще через год родился сын, назвали Максимом.
— Это ж надо! — радовался Егор Сергеич. — Внукам уже тринадцатый год пошел, а дядя у них — еще в пеленках. Вот как бывает!
Наталье, чтобы нянчиться с сыном, пришлось на время уйти с работы, но пенсии и зарплаты Егора Сергеича хватало, чтобы содержать семью. Этим ее, между прочим, Егор Сергеич и привлек: когда в Алексеевске живые деньги остались только у пенсионеров, она ходила в обеспеченных. Вдобавок теперь не нужно было, как раньше, выстаивать в очередях или мотаться в Саратов за детскими товарами, в алексеевских магазинах все было — только плати.
В ООО «Козловский агрокомбинат», как теперь именовался местный колхоз, Егор Сергеич был на хорошем счету. Непьющий, работящий, с высшим образованием — его быстро подняли до бригадира.
— У тебя, Сергеич, начальственная хватка, — с уважением говорил ему директорский сын Леха Цепин, занимавший при своем бате пост зама. — Этак и сам в гендиры вырастешь.
Цепины приехали в Козловку из Астраханской области. В Алексеевске болтали, будто старший Цепин, Николай, был каталой и даже мотал срок. Егор Сергеич в это не верил, считал сплетнями, которые распускали завистники. Очень быстро Цепины подгребли под себя почти всю Козловку, упирался только Саня Плющ из крайнего дома.
— Ты не Плющ, а Прыщ, — посмеивался над ним старший Цепин.
— Не выдавите, — гудел Саня, глядя на щуплого директора с высоты своих двух метров.
Цепины купили подержанные французские комбайны, начали разводить свиней и птицу. Работать у них считалось престижным: зарплату выдавали без задержек, разве что не всегда поспевали за инфляцией. Егор Сергеич поменял свою древнюю «Волгу» на бэушный джип и купил видак «Тошиба», на котором показывал детям мультфильмы, а для Натальи записывал «Богатых» и «Санта-Барбару». Цивилизация!
Вообще на фоне той бедности, в которую ухнули земляки, Егор Сергеич выходил чуть не миллионером. Особенно яркий контраст получился с дочерью. Та заделалась челночницей и дважды в месяц моталась в столицу за шмотьем. Деньги ей с мужем теперь платили от случая к случаю, да и то какие-то гроши, — Женька их исправно пропивал. Мужики в городе мерли один за другим от левого спирта, но Женьку это не заботило. Здоровье у него было лошадиное — ни одна зараза не брала. Машке он изъездил все нервы своими выходками, при этом сам же, когда трезвел, потешался над ними, описывая с удивительным талантом — все вокруг так и покатывались со смеху. Но, выпив, превращался в мерзейшего скандалиста.
— Это заводская спиртяга его сгубила, — вздыхала Машка, наведавшись однажды к отцу в Козловку по случаю Первого мая (на праздники она предпочитала сбегать из квартиры, сплавив сына к прабабке, чтобы не попадаться под руку невменяемому мужу). — Им же в цеху выдавали спирт для прочистки деталей, вот они там все и спились. А ведь золотой мужик был! В директора мог выбиться.
— Пусть к нам идет, — сказал Егор Сергеич. — Руки у него из нужного места растут, а от пьянки отучим. Я словечко замолвлю. Вон приятель его, Денис Секачев, ушел же с завода. Теперь мастером-наладчиком у нас работает.
Машка грустно усмехнулась.
— Денис из них всех тока и остался человеком, когда остальные спились. А помнишь, как его мама называла? «Фефенька». Он же пришепетывал, а зажатый был, как зверек. — Она вздохнула. — Я уж Женьке предлагала это. Он ни в какую. Здесь же ему пить не дадут.
— Да, у Цепиных с этим строго, — согласился Егор Сергеич. — А чего в Москву перестала ездить? Деньги завелись?
— Да какие там деньги… Слава богу, хоть задерживать зарплату перестали. Крутимся. Женька придумал магнит на счетчик воды ставить. Теперь весь дом платит по кубу за месяц. Проверяющий удивлялся: «Если в лицо плеснуть, и то больше будет».
Тягостное чувство осталось у Егора Сергеича от этого разговора. Будто он бросил дочь на произвол судьбы. Но чем он мог ей помочь? Все деньги, какие зарабатывал, он тратил на семью. Даже на черный день не откладывал. Пацанам на день рождения всегда дарил что-нибудь дорогое. Старший уже получил от него игровую приставку «Денди», «Монополию» и магнитофон, младший — настольный хоккей, игру «За рулем», разноцветные машинки и конструктор. Себя Егор Сергеич тоже не забывал: купил итальянский костюм, немецкие ботинки, несколько турецких рубашек и английский галстук в серую полоску. Жена настояла. «Вдруг мы с тобой куда выберемси, а у тебя нормальной одежи нету». — «Да куда ж мы выберемся? — удивился Егор Сергеич. — В Большой театр, что ль?» — «Да хотя б в Саратов, в приличный магазин. Там знашь какие есть?» Егор Сергеич не знал. В Саратове он уже сто лет не бывал, да и вообще из крупных городов за последние пятнадцать лет посещал только Москву.
Наталья была женщиной скромной, хотя прибарахлиться любила. Но запросы у нее были самые элементарные — помаду купить или новое платье. В фасонах, косметике или прическах она не разбиралась. Зато поразила мужа неожиданной склонностью к сочинительству.
Каждый вечер читала Максимке сказки перед сном. В основном там были знакомые Егору Сергеичу истории — про Золушку, Ивана-Царевича или Красную Шапочку, но одну он услышал впервые — про Деда Мороза. Ее Наталья придумала сама.
Жили-были Дед Мороз и Снегурочка. Они жили в далеком лесу, где всегда стояла зима. С утра Дед Мороз запрягал в сани оленей и объезжал свои владения, а Снегурочка оставалась дома, в ледяной избушке, и хлопотала по хозяйству: готовила еду, штопала одежду, подметала пол. Вечером на поляну слетались снегири и синицы. Они приносили Деду Морозу вести, рассказывали, кто из детей вел себя хорошо, а кто — плохо. Тем, кто слушался старших, не грубил, не капризничал и прилежно учился в школе, Дед Мороз привозил на Новый год подарок. А тех, кто не ел кашу, не гулял и все время смотрел мультики, Дед Мороз забирал в свои сани и отдавал Кощею Бессмертному, который сажал их в подземелье, к крысам и мокрицам.
И вот однажды Кощею это надоело. «Почему, — сказал он, — у меня одни лентяи и хулиганы? Они ничего не хотят делать, только визжат и бесятся. Дай мне хороших детей, пусть приберутся в моем подземелье — слишком оно замусорилось». Удивился Дед Мороз такой просьбе. «Не дам я тебе, Кощей, хороших детей. Оставайся с плохими». Обиделся Кощей и замыслил выгнать Деда Мороза из леса, а избушку его взять себе. Прослышали об этом снегири и синицы, прилетели они к Деду Морозу и рассказали о коварстве Кощея…
Когда Наталья доходила до этого места, голос ее менялся — становился низким и страшным. При этом она делала такие глаза, что Максимка натягивал одеяло на нос.
Дальше там шло про то, как Кощей обернулся Дедом Морозом, заточил настоящего Деда в подземелье, но Снегурочка привела хороших детей, и те порезали Кощея на куски. От такой лютой концовки Егора Сергеича, помнится, бросило в холодный пот. Разве можно детям такие сказки рассказывать? Но Наталья ничего зазорного в ней не видела. У нее вообще было какое-то первобытное отношение к морали: что полезно, то и хорошо. О гуманизме она представления не имела. Запросто рубила головы курам и цыплятам, и очень удивилась, когда мужа чуть не стошнило от такого зрелища.
В роли колхозного Деда Мороза выступал Денис Секачев. Он был бородатый и грузный, с широким румяным лицом. Каждый Новый год он обходил дома односельчан и раздавал детям подарки. Это придумал Николай Цепин, чтобы укрепить командный дух. Единственный, к кому Секачев не заглядывал, был Саня Плющ. Его дети из-за этого чувствовали себя изгоями и обижались на отца. Но тот оставался неумолим.
— Подумаешь, двух конфет не доберете! Было бы о чем горевать.
Но в девяносто седьмом году и Плющ сдался — продал землю Цепиным, собрал вещички и вместе с семьей уехал из Козловки. Сказал, что все его здесь допекло. А что допекло-то? Странный человек.
Началось с дискотеки. Цепины переделали под нее старый сельский клуб и превратили Козловку в точку притяжения районной молодежи. Понятно, что пиво и водка там лились рекой, может, и наркота была. Иногда случались драки, но конфликты разрешались быстро: пришлых смутьянов вышвыривали из клуба и спроваживали домой. Занимались этим несколько дембелей, работавших у Цепиных мясниками. Чтобы держать мясников в форме, Цепины возвели спортзал с тренировочным полем. Там можно было потягать тяжести, покидать ножички и пострелять по банкам.
— У вас здесь, как в спецназе, — пошутил Егор Сергеич, однажды заглянув туда.
— Приводи сыновей — сделаем мужиками! — весело отозвался Леха Цепин.
Ребятня там тоже зависала. Цепины заключили договора с окрестными школами, и теперь на их поле дембеля преподавали подросткам начальную военную подготовку.
И вот после очередной драки в клубе одному из дембелей спалили «москвичонок». Виновных не нашли, но вскоре в соседнем Якшино, откуда родом были бузотеры, поздно вечером отлупили главного гопника, да так крепко, что он попал в больницу с разрывом селезенки и переломами ребер. Приехала милиция, старший Цепин побожился, что его люди ни при чем, и милиция уехала.
Через два дня после этого у Сани Плюща сгорел амбар. Никто в Козловке не сомневался, что это месть якшинских, но Саня посчитал иначе.
— Это мне Цепа намек шлет, — сказал он Егору Сергеичу. — Нарочно так подгадал, чтоб на него не подумали.
— Точно знаешь или по-пустому болтаешь?
— Сам поймешь со временем, Сергеич. Дай бог, чтоб не поздно было.
Больше Плющей в Козловке не видели. А у фирмы Цепиных дела шли в гору. Бухнул дефолт, импорт вздорожал, и на фермеров пролился золотой дождь. Цепинское ООО превратилось в агрохолдинг и разрослось чуть не на весь район.
Естественно, выгоду из этого извлекли не только хозяева фирмы, но и работники. Егор Сергеич, которому шел шестьдесят девятый год, почувствовал, что наконец достиг обещанного коммунизма — так хорошо он не жил никогда. Купил новую «Тойоту Рав-4» и моторку, сыновьям подарил компьютер и CD-плеер, установил на крыше спутниковую антенну, а еще расширил дом и перевез к себе мать, которая, дожив до девяноста, сохраняла ясный ум, но уже едва двигалась из-за артрита.
В июле две тысячи первого ее не стало. В тот год умер Ворошилов, создатель «Что? Где? Когда?», и мать, любившая его передачу, была вне себя от горя. Новый ведущий ей решительно не нравился: «Это уже не то. Скоро по телевизору одна ерунда останется». Летнюю серию игр она все же посмотрела, но настроения ей это не улучшило. А потом под Иркутском упал пассажирский самолет, и мать, глянув новости, прилегла на диван и больше уже не встала.
На похороны собралось всего десять человек: Егор Сергеич с семьей, Машка с мужем и сыном да еще пара соседок с прежней квартиры. Володька не приехал.
— Да он уж, наверно, и не помнит ее, — сказала Машка. — Последний раз-то когда они видались? Больше десяти лет прошло.
— Время летит! — согласился Егор Сергеич. — Я его и сам сейчас не узнаю, наверно.
Он старался не показывать виду, но смерть матери шарахнула по нему очень сильно. А на следующий день после похорон умер Женька. «Доклевала его птица перепел», — саркастически прокомментировала это Машка, позвонив отцу. Она рассказала, как было дело: Женька встал утром похмелиться, подошел, шатаясь, к шкафчику и откинулся. Машка восприняла его смерть как избавление. «Грех так говорить, но он уж и не человек был».
Расходы на погребение взял на себя Егор Сергеич, потому что у Машки после трат на прежние похороны денег оставалось в обрез.
Но когда пришло время выносить гроб, возникла неожиданная заминка. Машка хотела, по обыкновению, обойти квартиры, скликать мужиков.
— А кого кликать-то? — сказала соседка. — Все уж в могиле.
Машка опешила.
— Как же? — удивилась она. — А этот, из третьей квартиры… — Она стала вспоминать и вдруг поняла: да, никого из мужиков в подъезде не осталось.
— Ну, прям конец света! — развела она руками.
В итоге гроб выволакивали Егор Сергеич и Валерка, примчавшийся из Саратова. «Теперь хоть ремонт сделаю в квартире», — сказала Машка после похорон.
***
За день до Нового года, как обычно, должен был явиться Секачев в образе Деда Мороза и вручить подарки: Костику — официальное издание «Звездных войн» на четырех дисках, Максимке — электронный конструктор. Кто будет Снегурочкой, никто пока не знал, но чаще всего эта роль доставалась Денискиной жене. Егор Сергеич уже приоделся, готовясь встретить гостей, когда Наталья вдруг вспомнила, что забыла купить красной икры для бутербродов.
— Егор, сгоняй в Алексеевск, а? — попросила она.
— Вот те раз! А чего не завтра-то? Горит, что ли?
— Горит! Я ж не абы какую хочу, а нормальную. А она тока на рынке продается. Там ларек такой у входа… да ты видел! Там всегда очередь. А завтра рынок не работат.
Пришлось ехать на ночь глядя.
— Вот же дура! — ругался Егор Сергеич, крутя баранку. — Ни ума, ни памяти. Или нарочно хочет меня заездить? Я еще тебя переживу, голубушка!
Полчаса туда, двадцать минут там, полчаса обратно. Мелочь на самом-то деле. Не стоило и нервы тратить. Но тут грянул мобильный.
— Егор! — послышался голос Натальи. — Я счас в Якшино. Можешь меня забрать?
— Ты как там оказалась? — обалдел Егор Сергеич.
— Долго рассказывать. Ну как, заберешь?
— Погоди, а Дед Мороз-то был?
— Был, был. Подберешь меня или нет? — раздраженно спросила Наталья.
— Ладно, минут через тридцать буду. Ты где там находишься?
— На заправке. У поворота на Симаково.
Вне себя от бешенства, Егор Сергеич подрулил к заправке. Жена как ни в чем не бывало цедила чай, сидя в пустом кафе.
— Ну и что ты здесь забыла? — грозно спросил Егор Сергеич.
Наталья спокойно подняла на него глаза с накрашенными ресницами.
— Присаживайся. Устал, небось.
— Пошли, — качнул он головой. — Нечего рассиживаться.
— Погодь, допью.
— Ну, я тебя в машине подожду.
— Да что ты заполошный такой? Присядь!
Егор Сергеич сел.
— Так что ты здесь забыла? — повторил он.
Наталья разглядывала заснеженную дорогу за окном.
— Я так-то тебе врала насчет мужа. Не просто так он замерз. Убили его.
— Откуда знаешь?
— Да уж знаю. Даже знаю кто.
— И кто?
Она перевела на него взгляд.
— Секачев.
Егор Сергеич выпрямился.
— Ополоумела?
Наталья усмехнулась.
— Я когда в милицию пошла, он мне в лицо выдал: хошь, мол, чтобы и с тобой так было?
— А чего ж молчала?
— А чего говорить-то? Будто что изменится.
Егор Сергеич сидел ошеломленный. Секачев! Фефенька, мастер — золотые руки, «здравствуй, Дедушка Мороз»… Не может быть!
— Н-нет, — замотал он головой. — Не верю! Зачем ему это? По пьянке, что ль?
— Сам-то не догадывашься?
Егор Сергеич тупо уставился на нее. Наталья вздохнула.
— Цепины велели. Напоил паленым спиртом и вывез в сугроб.
— Да что ты мелешь! Совсем охренела?
— А зачем они Плющу амбар спалили, как думашь?
— Ты что ж, веришь в это?
Наталья сокрушенно покачала головой.
— Егор, кто из нас образованный-то — ты или я?
— Ты пьяная, что ли? Поехали быстро! — Он поднялся было, но Наталья и бровью не повела. Егор брякнулся обратно. — Ты чего устраиваешь, Наталья?
— Сейчас допью, и поедем. Куда торопиться-то?
Егор Сергеич засопел.
— Если Цепины велели, чего ж ты на них спину гнешь?
— А куда я денусь с ребенком-то? Начала бы возникать, и меня б в сугроб засунули. Или еще чего похуже. Вон как с тем якшинским парнем.
Егор Сергеич нахмурился.
— Ну, он-то за дело получил.
— А ты откудова знашь, что за дело? Видел, что ль, как он «москвичонок» поджигал?
— Раз получил, значит, за дело. Может, его свои излупили.
— Когда машина сгорела, в Якшино свадьбу играли. Я знаю, у меня Ленка там с подругой была. И этот, избитый, тоже там был. Никуда не отлучался.
Егор Сергеич устало вздохнул.
— Ты кого жалеть-то вздумала? Якшинских? Они ж все — урка на урке. Любого бери — не ошибешься. Не этот, так другой спалил. Какая разница? А Цепины разве в курсе были? Они что, за каждым чихом следят? Мало ли какие у пацанов разборки. — Он помолчал, собираясь с мыслями. — Ты вспомни, как здесь раньше было. Никакой работы, сплошное пьянство. А теперь глянь! Любо-дорого взглянуть! У каждого вон по мобиле, все крыши в спутниковых тарелках. И молодежь не наркоманит. Это все с неба, что ль, упало? Кто колхоз поднял? Цепины! Кто порядок навел? Цепины! Без них якшинские вас бы с потрохами сожрали. — Он вдруг осекся. — Э, постой. Если ты здесь, мальчишки там одни, что ли? С Секачевым?
Наталья кивнула. Егор Сергеич побледнел и выскочил из-за стола. Наталья, откинув стаканчик, поспешила за ним.
— Дура! — уже не сдерживаясь, орал Егор Сергеич, гоня по ухабистым сельским дорогам. — Ты зачем это сделала? Доказать что-то хотела? Что?
— Ниче я не хотела доказать, чего ты заколготился? — спокойно ответила Наталья.
— А к чему тогда все это? Кто тебя в Якшино позвал?
— Никто не позвал. Спасала я себя. И тебя спасала.
— От чего?
Наталья вздохнула и ответила, помедлив:
— А может, и не надо было спасать.
***
Максимка так часто слышал от мамы сказку про Кощея, что выучил ее наизусть. Но мама все равно продолжала ее рассказывать. В последний раз это было позавчера, когда они нарядили елку и он пошел спать. Мама сидела на краешке кровати, а Максимка, лежа под одеялом, таращился на мерцающие в свете ночника игрушки на ветках. Там, среди шаров и шишек, прятались зайцы и снеговики, на макушке сияла багряная звезда, а внизу, у сугроба из простыни и ваты, стоял бородатый Дед Мороз в белом тулупе, с посохом и красным мешком через плечо. Максимке мерещилось, что сейчас он оживет и объявит страшным голосом: «Вот я и пришел за твоим папой!»
— А он не заберет меня? — спросил Максимка.
— Если бушь себя хорошо вести, не заберет, — ответила мама.
— А как мне нужно хорошо себя вести?
— Ты знашь.
Максимка понял так, что не надо злить маму, а надо делать то, что она велит. На всякий случай он спросил об этом Костика.
— Верно просек, — ответил тот. — Ты тока не испорть все. Понимашь?
Максимка понимал. К приходу Деда Мороза он подготовился как следует: выучил стишок, вызубрил мамины наставления, прорепетировал с братом. Максимка был уверен: он не подведет маму! Но когда до прихода Деда Мороза оставалось совсем немного, мама вдруг куда-то заторопилась. Она надела пальто и сапоги, взяла меховую шапку.
— Мам, ты куда? — подбежал к ней Максимка.
— Мне пробежаться надо кой-куда, сына. Вы тут с братом вдвоем останетесь. Помнишь, что надо делать?
— Куда ты? — заныл Максимка.
Мама вздохнула. Она присела на мягкую тумбу, посмотрела сыну в глаза.
— Ты уж большой, соображать должен. Ежели Кощей меня увидит, заберет к себе, как папу Костика. Тока Деду Морозу об этом не говори. Скажи: мама уехала в магазин. Ладно?
Максимка опять кивнул. Мама поцеловала его в щеку и поднялась. У нее зазвонил телефон.
— Да, — сказала она, поднося его к уху. — Вы уж рядом? Ладно. Ждем.
Она сунула телефон в карман пальто и глубоко вздохнула. Лицо ее обострилось.
— Мама, не уходи, — прошептал Максимка.
— Не могу, сына.
К ним на веранду вышел Костик. Мама и его чмокнула в щеку.
— Будь молодцом. Присматривай за братиком.
Дверь за ней захлопнулась. Максимка, приуныв, вернулся в комнату, сел под елкой. Костик встал перед ним.
— Помнишь, что надо говорить?
— Помню, — сказал Максимка печально.
— Ну, повтори.
— Не буду! С мамой уже сто раз повторяли. Не хочу!
Они начали спорить, Максимка вскочил, бросился на брата, пихнул его, но испугался, что Дед Мороз увидит, как они дерутся, и отошел к окну, в котором расплывчато переливались елочные игрушки и россыпью золотистых искр отражалась люстра. «Он нарочно меня дразнит, — подумал Максимка. — Мама вернется — все ей расскажу».
Минут через пятнадцать распахнулась входная дверь, дыхнув морозом, и в дом ворвалась вертлявая пухлая Снегурочка в голубом кафтанчике и черных сапожках, краснощекая, улыбчивая, с ресницами в инее и большущим прыщом на левой щеке.
— Тук-тук, здравствуйте! Узнали меня? Так к вам спешила, что потеряла Деда Мороза. Позовем его? А ну-ка дружно: Дед Мо-роз!
— Дед Мороз! — подхватил Максимка, вскакивая.
— А старший почему не зовет? — строго поинтересовалась Снегурочка. — Дедушка не услышит. Давайте еще раз, все вместе: Дед Мо-роз!
— Дед Мо-роз! — хором прокричали мальчишки.
И вот он пришел — Дед Мороз! В синем с оторочкой тулупе, с огромной белой бородищей, с посохом и красным мешком — почти такой же, как под елкой, только большой, холодный и шумный.
Это кто меня зовет?
Кто встречает Новый год?
Здравствуйте, мои друзья!
Всех вас счастлив видеть я!
И больших, и маленьких,
Шустрых и удаленьких.
Я пришел из доброй сказки,
Будут нынче игры, пляски.
Максимка сжался от ужаса. Ведь это был не Дед Мороз, а Кощей в его обличье. Когда-то давно он заточил папу Костика и вот теперь пришел за его папой.
— Ско-олько вас тут? — нараспев спросил Дед Мороз. — Двое? А взрослые где же?
— Мама уехала в магазин, — торопливо сообщил Максимка.
— Вот те раз! — удивился Дед Мороз. — Как же так? А если разбойники придут?
— Они, должно быть, очень храбрые, дедушка! — сказала Снегурочка. — Вы храбрые? — спросила она мальчишек.
Максимка растерянно открыл рот, не зная, что ответить. Костик тоже молчал.
— Ну, что языки проглотили, совята? Расскажите хоть стишок. Подарки заработать надо!
Костик толкнул брата вперед, и тот храбро шагнул к Деду Морозу.
Дети водят хоровод,
Хлопают в ладоши.
Здравствуй, здравствуй, Новый год,
Ты такой хороший!
— Ай молодец! — воскликнула Снегурочка. — Какой хороший стишок прочитал! А давайте сыграем в игру! Если слышишь слово «елки», делай руки как иголки. А услышишь ты «пеньки», сядь пониже и сиди. Понятно? Когда услышите слово «елки», поднимайте руки. А когда слово «пеньки», садитесь на корточки. Вот так! — Она показала, взяв Максимку за ладошки. Максимка, пыхтя от старания, повторил за ней все движения. Снегурочка достала из кармана своей шубки маленький магнитофончик. — Ну, поехали!
Грянула веселая песенка. Мальчишки, не сводя глаз со Снегурочки, то вскидывали руки, то приседали. Дед Мороз, стуча посохом, ходил по комнате и зачем-то заглядывал во все двери. Максимка засмеялся. Он понял, что Дед Мороз, а вернее, Кощей искал маму и папу, но их не было, они успели убежать. Кощей этого не знал и поэтому удивлялся. А Максимка знал, но молчал — пусть Кощей думает, что они спрятались!
— Надо же, и впрямь никого нет! — удивился Дед Мороз, когда музыка стихла. — А на втором этаже тоже? Или там затаился большой лохматый пес?
— Там никого нет, — сказал Костя.
— Чудеса! Ну, чудеса! А не обманываете меня, ребята?
— Нет! — в восторге проорал Максимка.
— А что, внученька, не поискать ли мне здесь нечистую силу? Авось где спряталась! Ты покуда поиграй с мальчишками, а я дом обойду, поворожу, всех чертей повыгоняю.
— Как же я здесь без тебя управлюсь, дедушка? — обиженно возразила Снегурочка. — Давай мы сначала подарки детям подарим, а там вместе и поворожим, чертей поищем. — Она повернулась к Максимке и Костику. — А кто знает любимую песенку Деда Мороза?
Максимка растерянно посмотрел на брата, но тот молчал.
— Ну же, какие новогодние песни вы знаете? — напирала Снегурочка.
— «В лесу родилась елочка», — пробурчал Костик.
— Вот молодец! — воскликнул Дед Мороз, тряся бородой.
— Вот она у меня как раз записана, — сказала Снегурочка.
— А что мы делаем под эту песенку? — спросил Дед Мороз у Максимки.
— Хороводы водим, — шепнул ему Костик.
— Хороводы водим, — повторил Максимка.
— Умница! — воскликнула Снегурочка. — Дедушка, подержи мой магнитофон, ты будешь нам играть, а мы станем водить хоровод вокруг елки.
И они пошли хороводить, подпевая Снегурочке.
В лесу родилась елочка,
В лесу она росла…
И много-много радости
Детишкам принесла.
Снегурочкина варежка была теплой и шершавой, Максимке приятно было ее держать. Но песенка скоро закончилась, и варежку пришлось отпустить.
— А теперь отгадайте дедушкины загадки, — произнесла Снегурочка.
— Да я и без загадок вижу, что дети умные, — прервал ее Дед Мороз. — Пора уже и подарки дарить. Ну-ка, что у нас тут? — Он зубами снял рукавицу, сунул ее в левый карман, а из правого извлек почтовый конверт. — Так-так, письмо. А что в нем написано? — Он вытащил из конверта сложенный вдвое тетрадный лист. — «Дорогой Дедушка Мороз! Нас зовут Костя и Максим». — Он остановился и поднял глаза. — Какой хороший почерк! Мама писала, хе-хе? — Опять опустил взгляд в текст и продолжил: — «Когда-то давно мы остались без папы, потому что его унес Кощей…» Ай-ай-ай, — покачал он головой. — Как грустно! «Кощей обернулся Дедом Морозом и заморозил папу в снегу. Теперь у нас другой папа, но за ним Кощей тоже охотится. Чтобы спасти нашего папу, мы решили убить Кощея…»
Дед Мороз осекся и уставился на мальчишек. Снегурочка тоже замерла. Костик же вытащил из-под «сугроба» длинный кухонный нож и передал его брату.
— Держи. Помнишь, как мама учила?
Максимка жадно ухватился за рукоятку обеими ладошками, выставил нож лезвием вперед и с радостным воплем ринулся на Деда Мороза.
***
— Ты не волнуйся, — сказала Наталья. — Нас дома не было, а кто на мальчишек подумат?
У Егора Сергеича зуб на зуб не попадал. То, что рассказала Наталья, было чудовищно, невероятно. Он как будто оказался то ли в страшном сне, то ли в фильме ужасов. С колотящимся сердцем он подъехал к воротам дома. «Тойота» еле вскарабкалась по обледенелой дороге. Не выключая двигатель, Егор Сергеич выскочил из машины и бросился на крыльцо. Распахнув дверь, влетел на веранду. В проеме входа, ведущего в комнату, лицом вниз лежал Дед Мороз. Под ним, ртутно мерцая, растеклась лужа крови. Локтем правой руки Дед Мороз упирался в косяк, словно последним отчаянным усилием пытался протиснуться наружу. Свалявшаяся борода съехала набок, но пышная шапка с меховым околышем каким-то чудом удержалась на голове.
Егор Сергеич на секунду остолбенел, созерцая эту сцену, затем перешагнул через труп и ступил в комнату. Там все было вверх дном: валялись стулья, журнальный столик лежал на боку, полускрытый сползшим с дивана бежевым покрывалом; обеденный стол кто-то сдвинул к холодильнику, да еще с такой силой, что на дверце осталась небольшая вмятина. По полу, забрызганному кровью, рассыпались осколки стекла от разбитой дверцы книжного шкафа. Зато елка стояла нетронутая, и даже игрушки на ней уцелели, будто разыгравшаяся здесь буря каким-то образом обошла ее стороной. У лестницы на второй этаж переливалась рыжая лужа блевотины, похожая на пролитый овощной суп. Рядом с ней, прислонившись спиной к боковушке дивана, сидел с закаченными глазами бледный как смерть Костик. Руки его были в крови, голова упала на плечо.
Егор Сергеич бросился к нему, схватил за плечи, начал трясти.
— Костян, ты живой?
Тот застонал и поднял голову, мутно глянув на отчима. В горле у него заклокотало, он наклонился вперед и сплюнул тягучую слюну.
— Ты живой? Где брат? — спросил Егор Сергеич.
Костик помотал головой. Егор Сергеич метнулся обратно на веранду, подскочил к раковине и намочил носовой платок. В этот момент из соседней комнаты, гулко топоча, выбежал Максимка, весь в крови.
— Мы все сделали, как мама сказала! — радостно воскликнул он.
— Ох вы мои лапушки! — услышал Егор Сергеич голос жены за спиной. Наталья, без шапки, стояла в проеме входа. Максимка кинулся к ней в объятия.
— Смотри, какие у меня руки! — похвастался он, показывая ей окровавленные ладошки. — Пойдем, я тебе покажу. — Он потянул мать за собой.
Наталья, улыбаясь, прошла за ним в соседнюю комнату. Егор Сергеич, шатаясь, проследовал туда же. Комната была небольшая, треть ее занимала икеевская кровать; возле стены, неплотно прилегая, стоял старый лаковый шкаф с не закрывающимися до конца дверцами. Между шкафом и кроватью — Егору Сергеичу едва не стало дурно — лежало тело жены Секачева в костюме Снегурочки. Левый бок ее превратился в сплошное месиво, вместо глаз зияли кровоточащие раны, нарядный кафтанчик походил на лохмотья — видно, сыну доставляло удовольствие кромсать его. Но крови на полу было на удивление мало — очевидно, все впиталось в одежду, которую Максимка не догадался расстегнуть.
— Было так здорово! — захлебывался он от восторга. — Она так смешно кричала! Самый лучший Новый год! Мама, ты такая классная! Папа, мы тебя спасли!
Егор Сергеич схватился за сердце и потерял сознание.
Глава двадцать восьмая
Лето две тысячи второго года окончательно утвердило Людмилу в мысли, что нужно сделать липосакцию, а может быть, и подтяжку подбородка. Отдых в Пунта-Кане вместо релакса принес одни огорчения. Хвостовский не спускал глаз с тамошних девиц, и Людмила поняла, что откладывать нельзя. Каланетика и пилатес уже не спасали.
Вот только ее массажистка в спа-салоне была иного мнения.
— Вы отлично выглядите для своего возраста, Людмила Геннадиевна!
— Для своего возраста, — саркастически повторила Людмила.
— Ну да. У вас прекрасная кожа и замечательные волосы. Можно было бы немного откачать из бедер, но, бога ради, не трогайте свое лицо! Знаете, лучшее — враг хорошего. Не стоит из-за каждой мелочи ложиться под нож. Вон Гвоздецкая сделала себе фейслифтинг и как отекла! Лучше используйте гимнастику для лица. Поверьте, это то, что вам надо. И забудьте о шугаринге, пока не сойдет загар.
— Боже мой, — простонала Людмила. — Опять воск… А что там Гвоздецкая?
— На нее же больно смотреть! Красивая дама превратила себя черт знает во что! Я понимаю, хочется продлить молодость, но надо же соразмерять возможности своего организма. Чудес не бывает…
— Легко тебе говорить в двадцать восемь! А мне уже сорок четыре…
— Я бы дала вам не больше тридцати двух, — заверила массажистка.
— Ты такая милая!
Массажистку звали Римма, она была родом из Липецка, а в Москву перебралась десять лет назад, чтобы поступить в какой-то художественный вуз. Отучившись два года, поняла, что это не ее, и бросила, перейдя на курсы массажа. Четыре года назад вышла замуж и родила мальчика. Жила она в квартире мужа где-то на Кантемировской. Людмила, кажется, знала о ней все. Секретов друг от друга у них не было. Ну, почти.
— Как было в Доминикане? — спросила Римма.
— Скучно. Все одно и то же. Пляжи эти, море, пальмы, ананасы… Хочется чего-то нового. Раньше я мечтала о спокойной жизни. А теперь вот хочется драйва, энергии, ярких красок. А то как в тине живу.
— А вы пробовали ролевые игры? А еще лучше вызвать у мужа ревность. Стопроцентное средство. Сразу вернет его интерес.
— Боже, что ты мне советуешь! — притворно возмутилась Людмила. — Я хорошая девочка.
В ее сумочке зазвонил мобильник.
— Будь добра, дай сюда, — попросила Людмила. — Это, наверно, дочь. Алло! — сказала она, когда Римма передала ей телефон. — Стелла, в чем дело? Я же говорила, что иду в спа.
— Мама! — раздался плачущий голос дочки. — Я хочу на мюзикл! У нас Шадрина ходила, и ей понравилось.
— Ну, сходи. Диана знает, где купить билеты?
— Мама, я не хочу с Дианой. Она вообще в мюзиклах не разбирается.
— Давай дома поговорим. Я сейчас занята.
— Ладно. Я буду ждать!
Кинув телефон обратно в сумку, Людмила пожаловалась массажистке:
— Дочке двенадцать лет, а без матери шагу ступить не может. Наверно, я ее избаловала.
— Она у вас такая симпатичная! Полная ваша копия!
Из спа-салона Людмила поехала в ресторан «Ацтека» — встретиться с Иркой. Сто лет ее не видела. Та совсем куда-то исчезла, а на прошлой неделе вдруг позвонила и предложила поболтать. Людмила охотно согласилась. Интересно же, чем она занималась все это время. Сейчас ей уже казалось странным, что она ревновала Ирку к Силантьеву. Не потому, что Ирка в принципе не могла спутаться с Силантьевым, а потому, что Силантьев не вызывал в ней уже никаких эмоций. Появись сейчас Ирка с ним под ручку — обрадовалась бы их семейному счастью.
— Сегодня на Новом Арбате застрелили кого-то, — сообщил ей водитель. — Губернатора, кажется.
— И что?
— Ничего. Решил вам сказать.
— Спасибо. Мы едем или стоим?
— Уже трогаюсь.
По пути она заглянула в «Арбат Престиж». Подруги из тусовки были бы в ужасе, если б узнали. Они обходили этот магазин за версту. А Людмиле нравилось там бывать. Какой-то он был уютный, свой, и даже попытки косить под французские сети вызывали не смех, а умиление. Будто приехала в деревню к бабушке и увидела там самопальный пруд с лебедями. Прелесть же!
В магазине она провела целый час. Когда вышла, водитель (он же — охранник) нес за ней несколько пакетов с парфюмом и кремами.
На встречу Людмила опоздала, но так и должно быть: пусть Ирка не задается.
Бывшая няня за прошедшее время здорово раздалась, что, впрочем, только придало ей пикантности. Раньше выглядела доска доской, а теперь перед Людмилой предстала фигуристая и очень интересная женщина, хоть и без прежней свежести. К пластике Ирка, судя по всему, не прибегала, но красилась куда гуще, чем прежде.
Они поцеловались.
— Что читаешь? — спросила Людмила, заметив на столе перевернутую книгу.
— «Сто лет одиночества». Друг посоветовал.
— А у меня вот руки до книг не доходят. Надо бы, да все некогда. То одно, то другое…
Официантка принесла меню.
— Откуда у тебя мой номер? — спросила Людмила.
— Евгений Петрович дал.
Ну конечно! Как просто. Она сама год назад оставила Евгению свой номер на тот случай, если Силантьев выйдет по УДО.
— Давненько его не видела. Как у него дела?
— Понятия не имею. Не спрашивала.
— А почему ты выбрала этот ресторан? — спросила Людмила, пробегая глазами названия блюд. Энчилада, тако, буррито… Ничего особенного.
— А я здесь живу недалеко.
Они долго выбирали, что взять. Наконец сделали заказ, и началась ни к чему не обязывающая трепотня. Они словно прощупывали друг друга, оценивая, как изменились за это время.
— Ты чем занимаешься-то нынче? — спросила Людмила.
— Развелась вот, — медленно сказала Ирка, обдумывая каждое слово. — Теперь с ребенком сижу. Гадаю на картах Таро. Хотите, и ваше будущее предскажу.
— Да что в нем интересного! — засмеялась Людмила.
— А вы знаете, что Пошкус на Гуляевой женится? Что Михаил Анатольевич об этом думает?
— Слышала, — сухо ответила Людмила. — Михаилу Анатольевичу это безразлично. А у тебя есть кто-нибудь на примете?
— Так, ничего серьезного. Мне Шестуна хватило. Теперь морально отдыхаю.
— Кого? — удивилась Людмила.
— Шестуна. — Ирка озадаченно уставилась на Людмилу. — Так вы не знаете?
— Н-нет.
— Я же за Шестуновым была замужем шесть лет.
— И ты молчала?!
Ирка пожала плечами.
— Мы с вами в то время жили уже разными жизнями.
— А почему развелись, если не секрет?
— Потому что он контролировал каждый мой шаг. Совершенно шариатские представления о семейной жизни. А еще повернут на эзотерике. Мне и самой это интересно, но у него какая-то мания. Притащит очередную книжку и орет про звенящие кедры и реинкарнацию. Еще Каббалу штудировал, спасибо ему, научилась гадать на Таро. А главное, каждые полгода — новый бзик: то медитации, то Кастанеда, то еще что-нибудь. И все время нотации, как я должна себя вести. Задолбал. Ну его на фиг.
— А алименты платит?
— Платит. Куда он денется? Разводились мы тяжело, судились за дочь.
— А где он сейчас? Все так же работает на Евгения Петровича? — спросила Людмила.
— Ну да. Жук оседлал фарфоровый завод на Бахрушина, а Шестунова поставил курировать ретейл. Вернее, это я настояла на ретейле, сам-то Шестунов никогда бы не додумался. Его предел — автомастерская или заправка. — Ирка задумчиво постучала пальцами с коротко остриженными ногтями по круглой доске, которые здесь были вместо тарелок. Им принесли чай. — Я чего вас пригласила — не хотите развлечься? Вы давно в клубе были?
— Ой, давно!
— Сейчас появилось столько интересных мест! Давайте куда-нибудь сходим, посидим, поболтаем. Можете и еще кого-нибудь взять. Ольгу Антоновну, например. Как вы на это смотрите?
— Гвоздецкую?
— Ага.
Людмила замотала головой.
— Ирочка, я по клубам уже не ходок. Не тот возраст, знаешь ли. Да и семья не поймет.
— Ой, Людмила Геннадиевна, — замахала руками Ирка. — У женщины всегда тот возраст, на который она себя ощущает. Вот вы на сколько себя ощущаете?
Людмила усмехнулась.
— Не уговаривай, не поддамся. Мои клубы все в прошлом.
— Жаль, — огорчилась Ирка. — Было бы весело.
Им принесли заказ: Людмиле — мексиканский салат из капусты с редиской, Ирке — тамале с начинкой из сырного соуса.
— А это правда, что Ольга Антоновна рассталась с кавалером? — спросила Ирка.
— То есть что очередной кавалер ее бросил, ты хочешь сказать, — уточнила Людмила. — Не стоит связываться с альфонсами. Вообще мне ее жаль. У нее в последнее время сплошной сумбур на личном фронте. Она думает, что еще может кружить голову юнцам, а это не так. Ну, смешно же!
Они поболтали еще минут двадцать и засобирались. Ирка сыпала комплиментами, восхищаясь внешним видом Людмилы, ее духами, одеждой, сапогами и, наконец, машиной.
— Это «мерседес», да? Обожаю «мерседесы»!
Они вышли на улицу, водитель открыл заднюю дверь.
— Рада была тебя повидать! — сказала Людмила на прощанье. — Я тебе звякну, как надумаю насчет клуба.
Звякать она, конечно, не стала. Ясно как божий день, что Ирка хотела использовать ее, чтобы внедриться в высшие сферы. Пусть ищет себе другой транспорт.
По пути домой почему-то вспомнились слова массажистки: «Вы прекрасно держитесь для своего возраста». Вот же зараза! Ну, зачем ей было так говорить? Вспомнились вдруг задержки Хвостовского на работе, его неубедительные оправдания, его холодность, которую он почти не пытался скрывать… А сильнее всего вспомнилось его категоричное заявление: «Люда, детей я больше заводить не хочу. Давай поживем для себя». Может, в самом деле развести его на ревность?
Обитала она теперь за городом, на Рублево-Успенском шоссе, в трехэтажной усадьбе, зажатой между особняком дальневосточного чиновника и замком топ-менеджера металлургической компании. Когда приехала, дом был пуст, и только на кухне хлопотала Диана, повариха. Хвостовский, как обычно, зависал в офисе, а Стеллка еще не вернулась из гимназии. Что у нее там сегодня после уроков? Музыка, кажется?
Первым делом Людмила вскарабкалась на эллиптический тренажер и погоняла его минут тридцать. Затем приняла душ, закусила бутербродами с сыром и, плюхнувшись в гостиной на диван, врубила интернет-кинотеатр. Выбор фильмов ее не порадовал — одно старье. Из новинок сомнительные боевики и сортирные комедии. Ничего приличного.
Вскоре явилась Стеллка. Кинув в прихожей портфель, она влетела в гостиную и закричала:
— Мама, ты купила билеты на мюзикл?
Людмила ударила себя по лбу.
— Совсем вылетело из головы! Завтра куплю, доча.
Стеллка надулась.
— Я ведь просила.
— Доча, мир не крутится вокруг тебя. У мамы могут быть дела, мама стареет, и память у нее уже не та.
Стеллка засопела и ушла переодеваться.
— Пообедать не забудь! — крикнула ей Людмила.
Интересно, во сколько явится Хвостовский? Если опять в девять, не миновать ему скандала.
Хвостовский приехал в десять. Людмила вышла ему навстречу, скрестив руки на груди.
— И где же мы шляемся, милый?
— Я ж писал, что задержусь, — пропыхтел муж, снимая ботинки.
— И где ты задержался?
— Да все там же.
— Гуляеву видел? — спросила Людмила, идя за ним в гардеробную. — Ужинать будешь?
— Видел. Буду.
— Ну и как она?
— Нормально.
— Пошкус с ней счастлив? Привычек не переменил?
— Понятия не имею. Мне не отчитывался.
Краткость ответов вывела Людмилу из себя.
— Приходишь все позже и позже, — заметила она, оставляя ему шанс на мирный исход. Но Хвостовский им не воспользовался, наоборот, сам атаковал Людмилу.
— Думаешь, я езжу к Пошкусу, чтобы трахаться с бывшей женой?
Людмила растерялась.
— А ты трахаешься? — пролепетала она.
— Конечно! — саркастически отозвался Хвостовский. — Дианка спит уже? Пускай в столовую ужин принесет.
— Миша, ну что за грубость! Ты раньше таким не был.
— А каким я был?
— Другим. Мы уже забыли, когда собирались все вместе за столом.
Хвостовский поцеловал ее в лоб.
— Люда, не нагнетай.
— Разве я не права? — гнула свое Людмила, идя за ним в столовую.
Из детской спустилась Стеллка — в коротких джинсовых шортах и белой майке с изображением Бритни Спирс в полный рост. На шее ее висели большие наушники с проводом, который волочился за ней, стукаясь разъемом по деревянным ступенькам.
— Пап, купи мне билет на мюзикл!
— А чего маму не попросишь?
— Мама забыла.
— Ну, напомни ей.
Стеллка в досаде топнула ногой.
— Ну, пап!
— Стелла, давай без капризов. Завтра тебе мама купит.
Дочь в ярости сжала зубы и ушла к себе.
— Ну, где там Диана? — раздраженно спросил Хвостовский. — Пускай хоть пиццу разогреет.
— Без Дианы уже никуда! — развела руками Людмила. — Садись, сама разогрею.
Хвостовский сел за длинный обеденный стол, облокотился и устало уперся лбом в костяшки пальцев. Людмила ушла на кухню, подогрела ему в микроволновке гавайскую пиццу, разрезала ее на аккуратные треугольники и принесла в столовую.
— Тебе какой чай? — спросила она. — Пуэр?
— Нет, — выдавил Хвостовский. — Давай красный.
Пока он жевал пиццу, Людмила заварила чай и села напротив него.
— Что тебя гложет, Миша? Ты какой-то сам не свой.
— Лариска требует «Харлей» к свадьбе, — медленно ответил он. — Обещает не вредить.
— И что, купишь?
— А что делать? Лишь бы отвязалась.
— Ну, привет! — возмутилась Людмила. — А если она у тебя завтра яхту попросит? И стриптизеров?
— Надеюсь, не попросит.
— Это просто замечательно! — всплеснула руками Людмила. — Мужик на поводке у бывшей. Картина маслом.
— А что мне остается? — зло вымолвил Хвостовский, давясь пиццей. — Я не могу рисковать делом из-за бабских прихотей. Лариска черт знает что может наплести Пошкусу. Хорошо хоть Артур теперь с ними. Алименты больше не надо платить.
— Господи, что я слышу! — схватилась за голову Людмила. — Ты сам понимаешь, что говоришь? В кого ты превратился, Миша?
Хвостовский прикрыл глаза.
— На себя погляди.
— Ты о чем? — опешила Людмила.
— О твоем фаллоимитаторе, который ты в шкафу прячешь. Я тебя, значит, уже не удовлетворяю, да?
Людмила оцепенела. Она уже и думать забыла о той игрушке. Как же Хвостовский до нее добрался?
— Ты что же, обыск у меня провел?
— Нет, ножницы искал. Все перерыл. Давно ты с ним забавляешься?
— Нашел чем попрекать! Ревнуешь к секс-игрушке?
— Давай еще я приволоку резиновую бабу. Как тебе?
— Не ори. Дочь услышит, — зло произнесла Людмила. Затем с оскорбленным видом поднялась со стула, ушла в гостиную, взяла там оставленный на столе мобильный и набрала номер Ирки.
— Але, Ирунчик, я согласна. На твой выбор. Только не на ночь, а на вечер. Ладно? Концерт там какой-нибудь или еще что. Договорились? Замечательно.
Глава двадцать девятая
— Слышали, вчера на юго-западе «Макдональдс» взорвали? — сказал Игорь.
— Слышали, — ответила Ирка.
— Надо террористам благодарность вынести — ведут борьбу за здоровый образ жизни.
Ох уж эти молодежные шутки!
Людмила вопросительно поглядела на Ирку. Ни о каких парнях они не договаривались, тем более таких юных.
Игорь был полноватый, огненно-рыжий, лет двадцати, с печаткой на указательном пальце правой руки. Странно, что без черных очков. Его приятель был постройнее и, на вкус Людмилы, посимпатичнее: шатен с карими глазами. Довольно высокий. Звать Володя.
В дамской комнате Людмила набросилась на Ирку:
— Ты зачем их привела? Я на это не подписывалась!
— Людмила Геннадиевна, вас же никто не тянет к ним в постель, — флегматично ответила Ирка, подкрашивая губы перед зеркалом. — Наслаждайтесь компанией! Разве плохо, что мы с вами еще способны вызывать интерес у молодняка?
Тут она была права. Гвоздецкая собственный шиньон съела бы ради такого.
— Ты где с этими жеребятами познакомилась? — спросила Людмила чуть спокойнее.
— На Горбушке. Искала фильмы, ну и разговорились. Игорь там работает.
— А он знает, что у тебя ребенок?
— Я же не веду его под венец. Так, легкая интрижка.
Она спрятала помаду и повернулась к Людмиле. Заметив ее озадаченный вид, рассмеялась.
— Пойдемте веселиться! — воскликнула она, беря Людмилу под руку.
— Ох, Ирка, кидаешь ты меня в какой-то омут…
— Надо брать от жизни все!
Людмиле вспомнились те юные кобели, с которыми ее свела Гвоздецкая на ВДНХ десять лет назад. Тогда это казалось ей банальным сводничеством, а теперь… теперь то же самое выглядело забавной авантюрой, почти не страшной, но будоражащей кровь.
Клуб был маленький, поделенный на два небольших зала — со сценой и без. Ирка, разумеется, выбрала со сценой. Выступали «Манго-манго» — кривляющиеся придурки с идиотскими текстами. Да и публика была им под стать: сплошь молодежь в шмотках из «Бенетона» или офисный планктон, спешивший оторваться перед очередной рабочей неделей. Людмила чувствовала себя здесь неуютно. Да и беседа с Игорем и его приятелем не задалась.
Парни спрашивали женщин, как они относятся к песням Земфиры; нравится ли им хаус; что думают о гибели Бодрова; знают ли «Фэт бой слим»; пробовали ли спайс, читали ли Пелевина, — и если Ирка еще могла как-то поддерживать этот разговор, то Людмиле просто нечего было сказать. Оживилась она только при упоминании шоу «За стеклом», которое смотрела от начала до конца со всеми продолжениями.
— Это же эксгибиционизм какой-то! Не понимаю, что за идиоты туда пришли! Неужто вся молодежь нынче такая?
А еще у юнцов был странный язык, пересыпанный словечками вроде «вебка», «чатиться», «джи-пи-эс», «подкаст», «ачивка» и «блог». «Боже мой, зачем я пришла? — подумала Людмила. — Я старуха!»
Она схватила стакан с «лонг-айлендом» и приникла к трубочке. Черт побери, это уже не смешно. Неужели она настолько отстала от современности?
— Сто лет не была в клубах.
— В ваше время и не было таких клубов, — заметил Игорь, улыбаясь.
— В наше время?
— Ну, в советское. Слышали такую кору: «Парень клеит модель в клубе»? Вот что-то типа того, — и он заржал, нагло глядя на Людмилу.
— Кору?
— Шутку.
Людмила закатила глаза. К счастью, ей на выручку пришел Володя:
— По мне, так раньше девушки лучше были. В них содержание имелось.
— Содержанки, что ли? — задыхался от смеха Игорь.
— Да иди ты!.. Сейчас только о деньгах думают. Разве не так? Все-таки при совке была сверхидея, цель, отсюда и достижения. Как бы его ни пинали, он выиграл войну, сделал бомбу и вышел в космос. А сейчас чего мы достигли? Станцию «Мир» — и ту утопили. Потому что нет сверхидеи! Нет чувства локтя. В СССР не надо было биться за место под солнцем, от голода бы ты стопудово не умер. А сейчас приходится других расталкивать, чтобы наверх пролезть. Вместо принципов — расчет. Ты мне — я тебе. Дети кока-колы.
Людмила с удивлением посмотрела на него.
— В Советском Союзе тоже хватало минусов, уж поверьте мне, — мягко заметила она.
— А где их нет? Но он давал людям глобальную цель, поднимал над инстинктами. А теперь мы все — общество потребления. Разве это хорошо?
— Не знаю. Не задумывалась над этим.
— Вовка у нас — совкодрочер, — иронично вставил Игорь.
— Кто? — не поняла Ирка.
— Ну, который на совок фапает, — пояснил он.
Женщины опять ничего не поняли.
— Боже мой, что это за язык такой? — в отчаянии воскликнула Ирка. — Вы вообще по-русски говорите?
Парни загыгыкали.
— Это сейчас так на удафкоме общаются, — объяснил Володя. — Такой модный сайт в рунете.
— Рунете?
— Русском интернете.
Людмила развела руками.
— Ну, знаете! За вашей модой не поспеешь! Тут с мобильным не можешь разобраться, а еще рунет. Вы чем занимаетесь, Володя?
— На Горбушке вместе с Игорем торгую. Только он кассеты толкает, а я — СD. Ну, еще от армии прячусь периодически, — усмехнулся он.
— А Игорь? Он тоже прячется?
— У него плоскостопие. Счастливый человек!
— А что закончили? — продолжила расспросы Людмила.
— Истфак в педвузе. Хотел в МГУ, но пролетел. Так что по диплому я — учитель, если вам интересно. А вы?
— А я — геолог. По диплому.
— Геолог? — вытаращился на нее Володя. — Никогда бы не подумал.
— Почему? — улыбнулась Людмила.
— Не похожи вы на геолога.
— А на кого я похожа? — лукаво спросила она.
— На бывшую модель. Правда, Игорь?
— Точно, — поддержал тот. — Мама Стифлера отдыхает. Я прям так сразу и подумал: «Наверно, бывшая модель».
— Парень клеит модель в клубе, — рассмеялась Людмила.
Концерт закончился, и они двинулись к выходу. Людмила проверила мобильник — Хвостовский не звонил. Ну что ж, сам виноват. Раз ему плевать, то и ей плевать.
Настроение у нее теперь было лучше некуда. Разговор с этими юнцами словно омолодил ее. Захотелось устроить что-нибудь безумное, какую-нибудь авантюру, которую она будет с удовольствием вспоминать на старости лет. Прощальную гастроль, так сказать.
— Ну что, кто куда? — спросила она, когда они вышли на улицу.
— Я в метро, — ответила Ирка. — Кто-нибудь со мной?
Это был вопрос для молодых людей. Они должны были решить, кто идет с кем.
Юнцы переглянулись.
— А вы сейчас куда? — спросил Володя Людмилу.
— Я, пожалуй, пройдусь. Хочется подышать свежим воздухом.
— Тогда… я, наверно, тоже пройдусь, — сказал Володя. — Тоже хочется… подышать.
Выбор был сделан. Игорю оставалось с деланой бодростью сообщить Ирке:
— Ну, а я тогда с вами в метро.
На том и расстались.
Дышать свежим воздухом в сырой октябрьский вечер — удовольствие ниже среднего. Поэтому, как только они избавились от компании, Людмила начала озираться в поисках такси. Володя произнес, тоже крутя головой:
— Люблю эти места. Я, когда студентом был, часто сюда приезжал. Здесь Историческая библиотека рядом, вот там мы зависали… И в «Летчика» тоже не раз захаживали.
Людмила спрятала улыбку. Похоже, мальчик впервые оказался в такой ситуации и не знал, как себя вести. Значит, пора было брать инициативу.
— Знаете, я подумала — к чему гулять? Я живу здесь недалеко. Возле Арбата. Если хотите, можете зайти, выпить чаю.
Боже, она клеит юнца в два раза моложе себя! Совсем как Гвоздецкая! Какой стыд!
Володя медленно кивнул.
— Давайте. А мы никому не помешаем?
Милый, добрый мальчик! Наверно, вспомнил незадачливых любовников из анекдотов и испугался, что окажется на их месте.
— Никому, — успокоила его Людмила. — Мои все живут за городом. А эта квартира стоит пустая. Вы возьмете такси?
— Да, конечно!
Возле клуба дежурило несколько машин. Володя выбрал самую скромную — «Акцент» кофейного цвета с каким-то азиатом за рулем.
Они поехали, и Володя сказал, помедлив:
— Знаете, смотрел тут «Шерлока Холмса», и подумалось: доктор Ватсон — он же типичный герой перестроечных фильмов — «афганец», владеет боевыми искусствами и борется с преступностью.
— Ловко подмечено! — воскликнула Людмила.
Девственник — вот в чем дело! Оттого и нервничал. Это даже лучше.
— Или вот, — продолжил Володя более твердым голосом. — В «Винни-Пухе» первый рэп на свете — помните? «Если я чешу в затылке, не бе-да!» Но это общеизвестно. А вот обращал кто-нибудь внимание, что там объясняется квантовая механика? «Каждая вещь или есть, или нет. А мед — я никак не пойму, в чем секрет, — мед если есть, то его уже нет». В точности как с котом Шредингера!
И немного зануда. Плевать!
Она еще раз достала телефон. Ни звонков, ни эсэмэсок. Ну и ладно.
Они доехали до ее дома, поднялись на лифте. Людмила открыла дверь квартиры и ступила в прихожую, включив свет.
— Ого! — сказал Володя, войдя вслед за ней.
— Нравится?
— Ага!
Еще бы! Евроремонт и дизайн интерьера в стиле барокко — Хвостовский, помнится, кучу денег за это отвалил. Интересно, пошел бы он сегодня на такие траты?
Людмила сняла туфли и летящей походкой проследовала в гардеробную. Обернулась к Володе — тот все еще стягивал ботинки.
— Куртку вот здесь повесь, — сказала она, вдруг переходя на «ты».
— Угу.
Она скинула плащ, повесила его на плечики и направилась на кухню.
— Я поставлю чай. Хорошо?
— Ага.
Пока грелся электрический чайник, Людмила смотрела в окно и думала, с кем сейчас Хвостовский. Уже десятый час, а он так и не позвонил. Неужели Пошкус действительно поставляет ему шлюх, как говорят?.. И дочь молчит. Тревожно. Может, звякнуть ей? Черт, опять забыла купить эти проклятые билеты!
Юнец почему-то долго не выходил из гардеробной, и Людмила заволновалась. Она уже хотела позвать его, когда оглушительно грянул сигнал мобильного. Людмила вздрогнула. А вот и дочь. Или муж.
Вернувшись в прихожую, открыла шанелевскую сумочку и достала сотовый. Номер был незнаком.
— Але! — сказала она.
— Добрый вечер! — поприветствовал ее высокий мужской голос. — Это Людмила Геннадиевна?
— Да.
— Меня зовут Колываненко Василий Николаевич. Я следователь Главного следственного управления по Москве. Возможно, вы меня помните. Мы с вами пересекались лет десять назад, когда вы были замужем за Олегом Максимовичем Силантьевым.
— Н-нет, не помню, — вымолвила Людмила, чувствуя, как сердце ее ушло в пятки. — Что случилось?
— Мне дала ваш номер Ирина Вадимовна Сазонова. Она работала у вас няней.
— Да-да, мы сегодня встречались с ней.
— Вы не могли бы завтра подъехать к нам на Арбат? Хотим задать несколько вопросов об Олеге Максимовиче.
— Я с ним давно в разводе, — нервно ответила Людмила. — И вообще он в тюрьме, насколько я знаю.
Краем глаза она заметила, что Володя наконец появился из гардеробной. Вид у него был ошалелый. Увидев Людмилу, он замер и уставился на нее как на привидение. Людмила заметила дырку у него на правом носке. Мальчик явно не рассчитывал оказаться сегодня в квартире один на один с женщиной.
— Он освободился месяц назад, — сказал Колываненко. — А сегодня ворвался в офис компании «Байкал» у метро «Савеловская» и устроил там стрельбу. Двое погибших. Вы не смотрели новости?
Людмилу прошиб пот. «Байкал» — это же фирма Евгения. Господи, что там произошло?
— Н-нет, я была на концерте. Какой ужас! Вы схватили его?
— Погиб при задержании. Ведется следствие. Нам надо задать вам несколько формальных вопросов.
— Но я ничего не знаю! Я не видела его больше десяти лет!
— Мы все равно обязаны вас допросить. Таковы правила.
— Н-ну хорошо. В два вас устроит? — спросила Людмила севшим голосом.
— Вполне. Запишите адрес. Или отправить вам эсэмэской?
— Да, отправьте. Спасибо!
— Благодарю вас. До свидания!
Он отключился, а Людмила тупо воззрилась на Володю, не зная, что и думать. Убил двух человек. Погиб при задержании. Как будто вдруг приоткрылась крышка в прошлое, и оттуда пахнуло смрадом криминальных разборок и заказных убийств. Стоп, а почему следователь звонил Ирке? Ах да, Ирка же была замужем за Шестуном. А Шестун работает на Евгения. А что это значит? Людмила не успела додумать, потому что Володя как-то нелепо задвигал руками и выдавил:
— У вас там грузовик стоит. Откуда он?
— Что? — не поняла Людмила. — Какой грузовик?
— Там на полке стоит грузовик. Откуда он у вас?
— Грузовик? — рассеянно повторила Людмила. Ей сейчас было не до грузовиков. — Послушайте, Володя, мне очень жаль, но вам, видимо, придется уйти. Мне позвонили по одному крайне важному делу. Извините.
— Да, конечно. — Юнец как будто ждал этого. Он сорвался с места, пролетел мимо нее и начал торопливо натягивать дрожащими руками ботинки.
— А куртка? — спросила Людмила. — Постойте, я принесу.
Она сходила за курткой. Володя поспешно надел ее, дернул дверь, но та не поддалась.
— Погодите, — сказала Людмила. — Дайте мне.
Она оттянула пружинную щеколду и распахнула дверь.
— Простите, что так вышло, — сказала она на прощание.
— Ничего, — пробормотал Володя, бледнея на глазах. — До свидания.
— До свидания!
Она закрыла за ним дверь и лишь тут сообразила, что он не попросил ее номер. А, пустяки. Силантьев мертв — вот что важно. Ушла грозовая туча. Горизонт чист. Можно выдохнуть.
***
Володька был как в лихорадке. Вот это да! Сомнений быть не могло — он встретил бывшую мать. И не только встретил, а чуть не засадил ей. Хорошенькое дело!
А может, показалось? Мало ли у кого может быть такой грузовик! Нет-нет, так и есть. Совпадают имя и возраст. Да и внешнее сходство налицо. Вот это да! Вот это да!
Он не помнил, как добрался до дома. Мелькали станции метро и автобусные остановки, а у него перед глазами стояла картина: он входит в гардеробную, снимает куртку, поднимает глаза — и вот она, его игрушка из детства. Володька даже сглотнул от неожиданности. Не веря своим глазам, осторожно взял грузовик с полки. Ну, да, так и есть, он самый — тот же зеленый кузов, те же оранжевые ящики с боеприпасами, которые он по молодости лет принимал за лавки. Мозг будто прошила электрическая дуга. Выходит, эта Людмила — не абы какая Людмила, а его мать. Потому что ее тоже зовут Людмила. И она привезла из Якутии его грузовик.
Он проматывал это в памяти и не мог поверить, что не спит. Мать рядом! В Москве. Можно даже позвонить ей и поболтать. Правда, он не знает ее номер. Ну ладно, можно взять у Игоря номер той бабы, которая их свела (Ирина?), а через нее связаться с матерью. Или не надо?
Домой он приехал в половине двенадцатого. Маманя была уже в постели, но вышла его встречать.
— Ну как концерт? — сонно спросила она.
— Отлично! — ответил Володька.
Сказать ей или нет? Сказать или нет? Хрен знает, как она воспримет эту новость. И вдруг это все-таки совпадение? Надо проверить.
— Ну и хорошо. Я спать пойду, ладно? — сказала маманя. — Там в холодильнике макароны и рыбные котлеты. Разогревай себе.
Володька кивнул, разуваясь. Маманя двинулась было к себе в комнату, но повернулась к нему.
— А тебе же опять повестка пришла!
— Да?
— Да. Что делать-то будешь?
— То же, что и раньше. Напишу ответ. Армия мне не грозит, не волнуйся.
— Точно? — с тревогой спросила маманя.
— Точно.
— Ох, я так беспокоюсь за тебя. Так беспокоюсь, — покачала она головой и ушла спать.
Противостояние с военкоматом началось у Володьки прошлой осенью, когда внезапно выяснилось, что он чудесным образом исцелился от гипертонии. Собранные за годы медицинские справки и выписки просто исчезли из его дела, причем обнаружилось это накануне получения институтского диплома, когда всех парней направили на прохождение медосмотра. Терапевт из комиссии, снимая тонометр, выговаривала ему: «Вы же мужчина. Почему так боитесь армии? Специально утром дряни наглотались, вот давление и скачет. Обычная вегето-сосудистая дистония. Пройти службу она вам не помешает». Володька настоял на больничном обследовании, но судьба очередного медицинского заключения, приобщенного к его истощавшему личному делу, была ясна заранее.
Запаниковавшая было маманя вознамерилась сунуть его в аспирантуру, но Володька наотрез отказался. Не зная, что делать, отправил мейл Белякову — своему якутскому товарищу, с которым начал переписываться почти десять лет назад — как раз после смерти отца. У того было высшее юридическое, авось подскажет что-нибудь.
Беляков не подкачал — растолковал Володьке, что педагогических работников могли призывать только с первого мая по тридцатое июня. Володька как раз подрабатывал на полставки учителем истории и обществознания в группе продленного дня, так что военкомат мог идти лесом.
Все же для уверенности он наведался к профессиональному юристу. Тот долго рылся в своем компьютере, затем, напряженно морщась, несколько раз перечитал соответствующую статью закона, но никакая светлая мысль не посетила его голову. И тогда юрист не нашел ничего лучшего, как тут же, в присутствии Володьки, позвонить коллеге из военкомата и спросить его, как там понимают этот закон. Получив ожидаемый ответ, что никак не понимают, а гребут всех подряд, он положил трубку, вздохнул и развел руками. Володька отдал ему причитающуюся пару сотен рублей и зарекся впредь иметь дело с правоведами. А вопрос (опять же по совету Белякова) решил просто: сначала подождал вручения повестки (минимум две-три недели из срока призыва), после чего оформил письмо с цитатой из закона и справкой о своей педагогической должности, которое и отправил в военкомат как заказное с уведомлением. Ответ военкомата, также присланный по почте, сводился к краткому «а нам плевать», но бюрократическая машина работала медленно, и к тому времени, когда Володька получил его, срок призыва уже закончился.
Теперь вот история повторялась, поскольку справку о болезни Володька так и не получил. Да и начхать. Подумаешь, какая-то армия, когда он встретил потерянную мать! Мгновенно забыв о повестке, Володька стал думать, как ему теперь поступить — напроситься на новую встречу или пропасть с горизонта? Конечно, такой случай упускать грешно, но кто ему сейчас эта женщина? Да и нужен ли он ей? И почему она так внезапно выставила его за дверь? Заподозрила что-то?
Надо было с кем-то поделиться сногсшибательным известием, но с кем? С Игорьком нельзя, он завтра же всем растреплет об этом. Почему бы не написать Белякову?
Володька врубил старенький комп и, хоть глаза уже слипались (встал в шесть утра, чтобы поехать на Горбушку), настрочил Кольке послание с кратким изложением случившегося. Затем рухнул на кровать и заснул. Ему снилось, что он, как в детстве, возится с игрушечным грузовиком, и тут входит маманя и строгим голосом говорит ему: «Володя, ты где это взял?» Он бекает и мекает, боясь сказать правду, но затем вдруг срывается и едет с этим грузовиком к Людмиле. «Я уже вырос из этого. Пусть стоит у вас». Она смеется: «У вас? Я же твоя мама». А он ей смущенно: «Ну да, просто я отвык».
Проснулся он с колотящимся сердцем. Провалялся еще полчаса, вновь переживая случившееся. Наконец встал и поплелся в ванную. Когда проходил мимо большой комнаты, краем глаза заметил что-то необычное. Остановился в недоумении и вдруг сообразил: исчез отцовский ковер, вечно лежавший свернутым на кресле. Это было так необычно, что кресло приобрело совершенно другой вид.
Сбыть ковер они пытались еще месяц назад, когда Володька дал в интернете объявление о продаже, пристегнув телефон мамани. Позвонили им всего один раз. Ехидный женский голос поинтересовался: «Вы серьезно продаете этот ковер?» — «Да, продаем», — ответила маманя. «Понятно». И больше им никто не звонил.
В итоге Володька нашел чат, где люди отдавали вещи за просто так, и выложил объявление там. Это было позавчера. А уже сегодня ковра не стало. Вот это да!
Он умылся и прошел на кухню. Маманя оставила ему на столе два бутерброда с сыром, прикрыв их салфеткой. В холодильнике обнаружилась кастрюля с рисовой кашей. Надо же! Когда только успела?
Володька подогрел кашу в микроволновке, заел ее бутербродами и, налив чаю, позвонил мамане на работу.
— Привет! А ковер забрали, что ль?
— Да. Забыла тебе сказать. Представляешь, приехали парень с девушкой и быстренько его унесли. Очень благодарили. Сказали, какой-то бабушке жилье обустраивают. Так что молодец ты, что сообразил. А ты бутерброды на столе видел?
— Да, я их уже съел. Cпасибо!
Прежде чем звонить Сиверцеву, он включил комп и проверил почту. Ага, есть ответ от Белякова.
«Лол, кросавчег! — писал Беляков невообразимым сетевым жаргоном, который Володька только начал осваивать. — Пешы исчо. Можешь поиметь нехилый профит. ЕМНИП, она жи с Карасевым была, да? Он тут в главы района выдвигаеццо, если че».
Володька обомлел.
«Так Карасев у вас там остался? — настучал он. — Я думал, он здесь».
Ему вспомнилось улыбающееся красивое лицо Людмилы. Черт побери, с кем же она сейчас?
После этого он набрал номер Игоря.
— А, трахаль-террорист! — поприветствовал его тот. — Ну как у тебя вчера с этой пенсионеркой?
— Сам ты пенсионерка!
— А че, нет? — захихикал Игорь. — Почетный геронтофил. А меня, ты прикинь, обломали. Заходим, все уже на мази, и тут менты звонят. А знаешь, че звонят? Короче, ее мужа завалили вчера.
— Хрена себе! Так она замужем, что ли? — удивился Володька.
— В разводе. Я просто в осадок выпал! Короче, бандитская баба мне попалась. Отказать!
— И че, ушел?
— Сама меня выперла! — ответил Игорь. — Говорит, созвонимся еще. Ага, уже бегу!
Володька засопел, пытаясь унять забившееся сердце.
— А у тебя как, выгорело? — спросил Игорь.
— Да щас! Та же фигня, — ответил Володька, стараясь говорить ровным голосом.
— Я че-то чувствую, развели нас. Тока не просекаю как. Но бабы точно бандитские, зуб даю!
— Слушай, а у тебя же остался телефон этой твоей знакомой? — осторожно спросил Володька.
— Ну да, а че?
— Ты можешь мне его дать? А то я у своей забыл номер спросить.
— Ты че, замутить с ней хочешь? Точно геронтофил, — загыгыкал Игорь. — Ща погодь, гляну. — Он отлучился куда-то, потом сказал: — Пиши.
И продиктовал номер.
— Тока про меня ниче ей не говори, — попросил он напоследок. — Если спросит, ответь, что ниче не знаешь, я сам ей позвоню и все такое. Лады?
— Заметано.
— О, слушай, тут же Любченко нарисовался. Прикинь! Из Мали! Помнишь, его в фээсбешную шарагу взяли? Короче, услали в Мали, и он там теперь работает при посольстве и воет на луну. Написал мне, что белых вообще нет и делать там не фиг. А тему знаешь какую вписал? «Себастьян Перейра, торговец черным деревом», гы-гы! Ладно, че там с поставками?
— Записывай. Шакира — пять штук, Эминем — пять, Аврил Лавин — пять…
***
Занятия в школе сегодня длились до шести, так что домой Володька вернулся к семи. Маманя обычно приезжала в восемь, если не задерживали на работе.
Первым делом он включил комп и зашел в почту. Там уже висел ответ от Белякова: «Аццкий Сотона! Счас Карасев тут, я это гарантирую. За него даже можно невозбранно голоснуть. Вот сцылко»
Володька прошел по ссылке и увидел… да ничего особенного он не увидел. Стандартный набор предвыборных фраз и стандартная фотография стандартного кандидата: костюм, белая рубашка, широкое улыбающееся лицо мужика лет пятидесяти. Ничего в нем не екнуло, когда он прочитал под ним: «Карасев Александр Иванович». Куда больше эмоций вызвало у него следующее фото: «Начальник ЮЯГРЭ Андрей Семенович Захаров. И ниже: «Я — за Карасева, потому что Карасев — за Нульчан!» Вот так номер! Захаров полысел, сморщился, но выглядел довольным собой. Хотя каким еще он мог выглядеть на официальном фото?
Володька покачал головой. Итак, все понятно. Мать нагрянула в Москву и прихватила грузовик. Зачем? Потому что тосковала по нему, Володьке, вот почему! А значит, надо с ней связаться. Но сначала узнать номер у подруги. Вот только как повести разговор? Что сказать? Володька вообще-то был интроверт и по телефону болтал неохотно, тем более с незнакомыми людьми. А тут такой щекотливый вопрос… Но, пока он подыскивал формулировку и маялся нерешительностью, приехала маманя.
— Володя, я не буду сегодня готовить, хорошо? Поешь там, что осталось. Совсем сил нет.
— Конечно!
— Кстати, я купила авокадо. Помнишь, ты просил? В субботу салат сделаю. И еще мандарины, бананы и киви. Дорогие такие стали, просто ужас! А ты уже отправил письмо в военкомат?
Володька сидел перед своим четыреста восемьдесят шестым и ждал, пока загрузится третья «Цива».
— Не успел. Завтра отправлю.
Маманя вошла к нему в комнату.
— Хоть бы все и на этот раз прошло! А то заберут тебя в армию…
— И что? — спросил Володька. — Там тоже люди живут.
— Люди и в тюрьме живут. Нечего тебе там делать. Смотри, что творится…
— Слишком уж ты за меня переживаешь. Что я, маленький? — хмуро спросил Володька.
— А как же! — воскликнула маманя. — Наше счастье в детях. Если у тебя все будет хорошо, то и у меня все будет хорошо.
Володька посмотрел на нее и моргнул. Нет, не будет он звонить. На фиг! Какие звонки, господи боже? Вот она, его мать. Старая, маленькая, некрасивая, с толстыми щеками и пучком черных волос на макушке. Она терпела все его психи, утешала, когда у него что-то валилось из рук, и радовалась его успехам. Сколько она вынесла из-за него! Ждала допоздна, когда он, пьяный вдрабадан, приползал в день получения стипендии; за бешеные деньги купила ему «Полароид», который теперь валялся никому не нужный, — разве она хоть раз попрекнула его этим? Давала денег на шмотки и кассеты, а еще — кормила его. Ежевечерне стояла у плиты, а по выходным — и ежеутренне. И родичам его не отдала. Он бы свихнулся в этом Алексеевске.
А та, первая мать — она ведь даже не узнала его! И вообще, какого хрена она позвала его к себе на хату? У нее мужа, что ли, нет? Кольцо-то было, Володька приметил. Значит, хотела изменить, прошмандовка, как изменила отцу.
— Я завтра обязательно напишу письмо, — мягко сказал он. — Обещаю.
Маманя приблизилась к нему и поцеловала в темечко.
— Ты у меня умница!
Володька действительно написал письмо. Но перед тем ему приснился сон, в котором он приехал к бывшей матери как бы на свидание, вошел в ее квартиру и уже повалил было ее на кровать, а потом сказал: «Между прочим, ты знаешь, что мы родственники?» — «Да?» — изумилась она. «Да. Я — твой сын». Потом между ними произошло бурное объяснение, и Володька разрыдался на плече у вновь обретенной матери.
Этот сон все в нем перевернул. Отбросив сомнения, он позвонил Ирине и получил от нее заветный номер. А затем, собравшись с духом, звякнул и Людмиле, но ее телефон был выключен или находился вне зоны доступа сети.
***
За завтраком Людмила упрекнула Хвостовского в бездушии — мог бы и позвонить хоть раз, пока она зависала в клубе.
— А если бы меня в больницу увезли, например? — спросила она.
— Не увезли же, — хмуро ответил Хвостовский, уплетая диетические хлопья в молоке (с недавних пор он решил худеть).
— А если б увезли? Когда бы ты позвонил? Через неделю?
Хвостовский зыркнул на нее исподлобья.
— Не истери. Ты же там не одна была.
Оказывается, он даже не знал, что она отпустила шофера и ехала на такси. Пришлось его просветить.
— А зачем ты это сделала? — удивился Хвостовский.
— Погулять хотела! — с вызовом ответила Людмила.
— Ну и как, погуляла?
Она всплеснула руками.
— То есть тебя это нисколько не волнует?
— Слушай, ну что ты скандалишь с утра? — устало спросил Хвостовский. — Лучше о следкоме подумай. Если прессовать начнут, сразу звони адвокату.
— Соображу, не маленькая, — сухо ответила Людмила. — Ты стал какой-то безразличный, Миша. Ты хоть знаешь, чем мы живем со Стеллкой?
— Вот не надо только впутывать Стеллку! Ты сама-то давно спрашивала, как у нее дела? Сколько она у тебя клянчит билет на мюзикл, а?
Людмила только рот раскрыла. И верно! Досадливо поджав губы, она схватила лежавший рядом телефон и начала искать там номер Гвоздецкой. Хвостовский только фыркнул.
— Сегодня я, наверно, опять поздно, — сказал он, поднимаясь со стула.
Людмила даже не посмотрела в его сторону.
— Оля, привет! Не отвлекаю? Слушай, давно хотела сказать: твоя новая прическа — просто отпад. Кто стриг? Ну конечно знаю! Нет, сама к нему не ходила. Да, обязательно. А тебя можно попросить об одной услуге? Дочка тут рвется на один мюзикл… забыла название. А ты же знакома с Пыляевым. Пусть он нам оформит два билета. Я тебе буду страшно признательна. Название? Сейчас спрошу. — Она быстро вышла в холл, приблизилась к широкой, отделанной под дуб лестнице на второй этаж и крикнула: — Доча, как называется мюзикл?
Стеллка вылетела из своей комнаты и перегнулась через перила. Она была в пижаме, растрепанная и неумытая, c беспроводным джойстиком в руке.
— «Норд-Ост»!
— «Норд-Ост», — повторила Людмила в трубку. Потом опять подняла голову к дочери: — Тебе какой день лучше?
— Да любой! — жадно ответила Стеллка. — Лишь бы не через полгода.
— Любой ближайший, — передала Людмила. — Ну да, звякни или скинь эсэмэской. Спасибо тебе огромное! — Она выключила телефон. — Ну вот, тетя Оля обещала все устроить. Иди умываться и завтракать. Я тебя жду!
— Уи-и-и! — завертелась от восторга Стеллка. — Мамочка, ты самая лучшая!
Людмила улыбнулась и направилась обратно в столовую.
Через час позвонила Гвоздецкая.
— Выбила на послезавтра. Пойдет? Только не забудь паспорт. Надо будет показать в окошке администрации. Цена бешеная. Пыляев сказал — комиссия за срочность.
— Оля, ты не представляешь, как ты меня выручила! Я тебя обожаю!
— Ладно, голубушка! Приятного вам похода!
***
Странное дело, Людмила совершенно не помнила этого Колываненко. Где-то в глубинах памяти маячил размытый образ каких-то бедно одетых ментов, мерзших в «Москвиче» под окнами силантьевской квартиры. Эта картина никак не вязалась с представительным седовласым мужчиной в синем мундире, встретившим ее в кабинете.
— Старые знакомые, так сказать! — поприветствовал он ее, приглашая сесть.
Людмила вежливо улыбнулась.
В следкоме она пробыла минут двадцать, не больше. Ей задали несколько формальных вопросов, Людмила коротко ответила на них, думая о другом, а потом Колываненко вдруг заявил:
— По нашим данным, вы знали не только нападавшего, но и его жертв. Это генеральный директор фирмы «Байкал» Евгений Петрович Жук и его бывший водитель, а ныне — директор ООО «Московский хрусталь» Роман Георгиевич Шестунов. Вы давно с ними общались?
У Людмилы все мысли как ветром сдуло.
— Д-давно, кажется, — выдавила она.
— А вы знали, что Силантьев принял за решеткой ислам?
— Что принял? — вытаращилась Людмила.
— Ислам. Причем ваххабитского толка, — многозначительно добавил Колываненко.
Людмила тупо уставилась на него, решив, что ослышалась. Где Силантьев и где ислам! Она бы скорее поверила, что бывший муж ушел в секту. Но ваххабизм… Необъяснимо!
— Мы подозреваем, что он действовал не один, — продолжал Колываненко. — Если вдруг вам станет известно что-нибудь об этом, обязательно сообщите. Это не только ваш гражданский долг, но и вопрос вашей безопасности.
— Да, конечно, — пробормотала Людмила, пребывая в шоке.
Она вышла как в тумане. Евгений, ислам, гибель Силантьева — все это завертелось в голове, погрузив Людмилу в смятение. А тут еще позвонила Ирка.
— Людмила Геннадиевна, вы уже знаете, наверно? — плачущим голосом спросила она.
— Что случилось? — глухо сказал Людмила.
— Про Шестунова. Он же погиб вчера. Меня вызывали в милицию.
— Да. Я сама только что отсюда. Не знаю, соболезновать тебе или нет. Ты ведь с ним в разводе.
— В том-то и дело! — в отчаянии воскликнула Ирка. — Раз мы с ним в разводе, мне теперь ни алиментов, ни наследства. Не знаю, что и делать. Мне ведь ребенка надо кормить.
— Сочувствую.
— А нельзя мне опять к вам? Вы же меня знаете. Я не подведу!
— К нам — это куда?
— Ну, домработницей. Да хоть уборщицей! Мне сейчас уже все равно.
Людмила хоть и находилась в прострации, но тут сообразила быстро. Нанимать женщину, которая видела, как ты при живом муже флиртовала с другим парнем, — да это просто верх глупости. Ну и про сережку нельзя забывать. Как она все-таки оказалась под кроватью в силантьевской спальне?
— Ира, у нас штат укомплектован, — сухо ответила она. — Даже не знаю, куда тебя пристроить.
Но Ирке было уже не до приличий. Она принялась канючить, а потом перешла к угрозам.
— Людмила Геннадиевна, между прочим, у меня есть ваше письмо, которое вы забыли отправить в Казань. Помните? Там и про отца Стеллы, и про то, как он погиб.
Людмила оцепенела.
— Какое письмо? О чем ты?
— Письмо вашей матери. Вы оставили его в тумбочке, а я нашла, когда убиралась. Оно у меня.
Память Людмилы буром вгрызлась в толщу прошлого. Замелькали картинки полузабытой жизни: Сиверцев, новорожденная Стеллка, окровавленный Силантьев, ларьки, «Макдональдс» на Пушкинской, визит к Гуляевой, Евгений с пистолетом… А где-то в самом конце из тьмы забвения вынырнуло неотправленное письмо — будто щипцами вытянули глубоко увязшую в плоти пулю. Она вдруг ясно вспомнила тот день, свое отчаяние и то, как писала, глотая слезы, это письмо. Сознание пронзил ужас, какой, наверно, бывает у человека, наступившего на мину. А затем Людмилу захлестнула такая ярость, что потемнело в глазах.
— Ах ты двуличная тварь! И ты еще смеешь меня о чем-то просить?
— У меня нет другого выхода, Людмила Геннадиевна. Мне нужна работа.
— Шиш с маслом ты от меня получишь, а не работу! Шантажировать меня вздумала, зараза! Чтоб я тебя больше не слышала, дрянь! Ты меня поняла?
— Людмила Геннадиевна, вы сами принуждаете меня… Я отнесу это письмо следователям, если вы мне не поможете!
— Неси куда хочешь, сучка! — выпалила Людмила и закончила разговор.
До самого вечера она не могла прийти в себя от злости, ходила как в угаре, костеря Ирку. Хотела позвонить Гвоздецкой, поделиться переживаниями, но разве о таком расскажешь? Пришлось скрежетать зубами в одиночестве.
Однако на следующее утро гнев начал уступать место страху. А вдруг и правда отнесет письмо следователю, неблагодарная мерзавка? Людмила уже хотела позвонить Ирке с деловым предложением, но гордость взяла верх. Ничего она от нее не получит, сучка! Пусть делает что хочет. Да и что в этом письме такого? Ну, подумаешь, милиция узнает про ее отношения с Сиверцевым! Разве это преступление?
К среде последние страхи улетучились. Едучи с дочерью на машине в театр, Людмила беззаботно подпевала радио:
За четыре моря,
За четыре солнца
Ты меня увез бы,
Обещал мне все на свете,
Говорил, что я твоя,
Королева звезд я.
Оказалось — просто
Ты бросал слова на ветер.
Телефон зазвонил в тот момент, когда они вышли из «мерседеса» и начали фотографироваться на фоне афиши. Людмила посмотрела на экран — это был Колываненко.
— Людмила Геннадиевна, здравствуйте! Простите, что отвлекаю. Тут всплыли новые данные… касательно вашего сына. Вы же подавали на розыск, верно? Кажется, появилась информация о нем.
У Людмилы закружилась голова.
— Сын? Какой сын? Ах да, п-простите… я сейчас немного занята, — пролепетала она и торопливо прикрыла рот ладонью. — Мы с дочкой в театре. Давайте я вам завтра перезвоню. Или сегодня вечером, часов в десять, если вас устроит. Нет, лучше завтра!
— Да-да, конечно! Звоните.
— Спасибо.
Перед глазами у нее все поплыло.
— Мама! Ну что же ты? — нетерпеливо топнула ногой Стеллка, принимая красивые позы рядом с большой надписью «Норд-Ост».
— Да-да, солнышко, сейчас.
Она навела экран телефона на дочь и дрожащим пальцем нажала на кнопку. Раздался щелчок.
— Название целиком поместилось? — строго спросила Стеллка.
— Думаю, да. Если что, на обратном пути еще раз снимем.
Дочь радостно подпрыгнула.
— Так классно! Я на мюзикле! Ну что, заходим?
— Заходим, — сказала Людмила.
И они зашли.
1978 год
На зимнюю сессию Верховного совета Машка приехала с родителями, чтобы закупиться подарками для Витьки и его невесты.
— Удачно Витька свадьбу-то подгадал! — радовалась Машка. — Как раз и затаримся в магазине дефицитом для молодых.
Под магазином она разумела спецраспределитель для депутатов.
Поскольку в «России» ей дали двухместный номер, пришлось думать, кому из родителей ночевать в гостинице, а кому — в квартире. Выбор был очевиден: в гостиницу надо селить отца, потому что ему утром идти за ковром в ГУМ.
— Эх, — огорчилась мать. — А так хотелось вечером полюбоваться на Кремль! Говорят, вид фантастический!
— Ничего там особенного нету, — отмахнулась Машка. — Да и испортилось тут все после пожара-то, — соврала она, чтоб матери было не так обидно.
Единственная из всей семьи, она усвоила саратовские интонации после переезда в Алексеевск и теперь говорила, сглатывая концовки. Матери это не нравилось, она считала это признаком деревни, а отцу было все равно.
Вечером они с Машкой наведались в депутатский магазин.
— Я только глянуть, — сказал отец. — Покупать ничего не буду. У меня денег занято впритык. Но если там спиннинг есть или транзисторы…
Съехав на лифте в холл первого этажа, они спустились в подвал, отделанный сайдингом цвета сосновой коры, и протопали по длинному коридору к пропускному пункту, где Машка показала милиционеру депутатское удостоверение.
— Он со мной, — кивнула она на отца.
Милиционеры не возражали.
Егор Сергеич ступил в магазин и остолбенел. Ничего подобного он не видел за всю свою жизнь. Даже плотина Красноярской ГЭС меркла рядом с этим.
— Б-боже мой, — вымолвил он, озирая заваленные товаром прилавки. — Как в музей попал.
Фээргэшные кроссовки, австрийские сапоги, английские плащи, польский шоколад, итальянский кофе, кубинские сигары, японские магнитофоны, португальский портвейн, ирландское виски, американские джинсы, французские духи, турецкий стиральный порошок, и так далее, и так далее — любой импорт из любой кап (и не только кап) страны. А еще — пыжиковые шапки, шубы из нутрии, красивые полиэтиленовые пакеты с фотографией Гурченко и прочие модные вещи.
— Ну что, выберешь чего-нибудь? — улыбнулась Машка.
Отец сглотнул, двигая глазами на застывшем от изумления лице.
— Вот, значит, как наши слуги живут. А ковров здесь нет?
— Ковров нету!
Отец пошел вдоль прилавков, качая головой и что-то бормоча под нос. За прилавками, словно у стендов, стояли симпатичные девушки в однотонных приталенных платьях и с хэбешными диадемами в волосах. Отец медленно передвигался от одного «стенда» к другому, иногда замирал, созерцая развешанное на стенах, опускал глаза на витрины и тихо вздыхал. Продолжалось это довольно долго. Машка заскучала (хотелось купить что-нибудь, а все деньги — у матери), и она спросила:
— Ну что, пап, как?
Тот, не глядя на нее, опять покачал головой.
— Капитализм на отдельно взятой территории. Девушка, а мне вот эту коричневую книжечку будьте добры!
— Три тридцать, — с улыбкой произнесла продавщица, кладя перед отцом книгу «Национальные кухни наших народов».
— Вот отчудил! — удивилась Машка. — Хоть мыло возьми!
— Мыло вы с матерью завтра возьмете, — с мрачным видом проворчал отец.
— Ты чего недовольный?
— Так, подумал кой о чем.
Они вышли из магазина и в молчании направились к лифту.
— У нас в школах не топят, а на улице минус десять, — заговорил отец, когда они поднялись на свой этаж. — Ученики в варежках сидят. Скотина в колхозах дохнет от бескормицы. Мне тут козловский председатель жаловался, мол, никакого приплода не будет — коровы ослабли. Школьников на картошку гоняют, а часть пшеницы и ржи пришлось вручную скашивать. Потом вся под снег ушла. Уже шутки ходят: можно ли доехать из Новороссийска в Москву на лошади? Нет, потому что лошадь съедят в Туле.
Машка промолчала. Ей было понятно, к чему он клонит, но она не нашлась, что на это ответить. Они вошли в номер, дочь налила в кастрюлю воды и включила кипятильник. Отец положил книгу на столик в комнате, подошел к окну и уставился на полустертую сумерками Спасскую башню с огромной рубиновой звездой на шпиле. Машка неслышно приблизилась и встала рядом.
— Вот так и живем, — обронила она.
— Вот так и живем, — повторил отец. — Мне наш техник анекдот рассказал. Приходит гражданин в поликлинику: хочу записаться к ухо-глазу. — Такого нет, есть ухо-горло-нос. — А мне к ухо-глазу. — На что жалуетесь? — Да слышу одно, а вижу другое…
— Да я уж давно это поняла. Еще когда депутатом стала. Теперича, как вспомню свою агитацию, смеюсь. Я ж была за справедливость, за трудового человека! Думала, меня выбирают, чтоб людям помогать. А меня выдвинули по разнарядке. Как дошла очередь до Алексеевского района, надо было найти станочницу и комсомолку. Вот и нашли. Даже собрания нормального не было. Пришли из райкома и грят: «Вот вам речь, сейчас отрепетируем». У них, оказывается, готовые речи были, корреспондент из «Алексеевской правды» написал. А я, дура, всю ночь ее сочиняла, умумукалась там. Отбарабанили, потом через час на собрании все повторили и разошлись. Вот и вся советская власть! У меня тогда глаза помаленьку разуваться начали. А потом как попала в этот магазин, как увидела, что вокруг творится, никакой веры не осталось. Люди по пятнадцать лет в очереди на жилье стоят, а председатель профкома квартиры на телят менят. Пять дочерей — пять квартир. Из райкома человека на склад за одеждой посылают, чтобы, как товар придет, он хорошие шапки, джинсы, дубленки выбрал и увез. А в магазинах потом одежды нет. Я те еще много чего порассказать могу, чего у нас в Алексеевске происходит.
— У тебя вода кипит вроде.
Машка вынула из кастрюли кипятильник. Заварила чай, принесла сахарницу и две синие эмалированные кружки с блюдцами, поставила их на столик между двух тонких матерчатых кресел.
— Телевизор не хочешь посмотреть, пап?
— Что я там не видел? Опять про наши достижения. — Он опустился в кресло, плеснул себе чаю, кинул туда два куска сахара. — С нашим двубровым орлом уже не удивляешься, что в поезде портреты Сталина продают. Война, наверно, будет.
— Ой, не дай бог! Скажешь тоже, пап! — Машка с шумом отхлебнула чай и спросила, кивнув на книгу: — Готовить по ней будешь?
— Навряд ли.
— Тогда зачем купил?
— Чтобы знать. Буду иногда открывать и вспоминать, что существуют на свете баранина или виноград, — усмехнулся он.
— Ой, не прибедняйся! Будто мы голодам!
— Пока еще нет. Но помню, как голодали. — Он взял книгу, открыл на первой попавшейся странице и опять поднял глаза на дочь. — Я бы на месте наших вождей не «Архипелаг Гулаг» запрещал, а вот такие книжки. А то начнут читать и сразу поймут, до чего убогое у нас житье-бытье. Сливочное масло в Алексеевске уже по карточкам дают. Как в войну. Триста грамм в месяц. На что это похоже? Колбасу только по телевизору видим, а про туалетную бумагу многие даже и не слыхали. Да что я тебе рассказываю — сама все знаешь.
— Что делать-то прикажешь?
— Книги читать. О вкусной и здоровой пище. Может, тогда что изменится.
***
Отец встал в шесть, чтобы в половине восьмого занять очередь за коврами. Даже от завтрака отказался.
— Я Витьке обещал ковер к свадьбе. Значит, будет ковер.
Мама подъехала к девяти. Сонная и недовольная.
— Отвыкла я уже от московских расстояний и толп. Все-таки у Алексеевска есть своя прелесть. — Но тут же добавила с уважением: — Вчера по старой памяти зашла в наш гастроном, и что ты думаешь? Колбаса есть всякая: и по два двадцать, и по два девяносто, и по три семьдесят, и сосиски, и все дают по полкило. Вот москвичи жируют! Зачем мы только переехали?
— Так сессия же! — пояснила Машка. — Как она закончится, так колбасу и уберут.
Мать расcтроилась.
— Ну вот, а я подумала, что хоть Москва зажила по-человечески. Куда все наше мясо девается? В Африку, что ль, отправляют?
Машка пожала плечами.
В спецмагазине они провели полтора часа: накупили рубах отцу, взяли синюю кофту из ангорки матери, пыжиковую шапку Витьке и польские духи «Пани Валевска» — его невесте.
Из магазина мать вышла в состоянии, близком к реактивному психозу. Тараторила без умолку и смеялась невпопад.
— Это как сон! Как сон, Машуня! Может, тебе на второй срок переизбраться? Возможно такое, а? Ты у меня такая умница! Знаешь, как мне все соседи завидуют? А если я им об этом магазине расскажу, они себе все локти поискусают, ха-ха! Жаль, Витька в Эфиопию не попал. Вот было бы счастье: ты в депутатах, а Витя — в загранкомандировке. Может, даже миллионершу себе там какую нашел бы, как Каузов. Ну, ничего, у него и так невеста хороша, а без миллионов как-нибудь обойдемся. В Якутии тоже можно хорошо заработать. Ты же знаешь, что он в Якутию собрался? Прямо как дядя Илья. Может, встретятся там. Я дяде Илье написала. Он его сто лет не видел. Витька же из-за дяди Ильи в геологи пошел. Помнишь, как он в Мытищи приезжал к дедушке Сереже? Ты тогда маленькая была. Вот время-то было! Светлое какое-то, полное надежд. Не то что сейчас. А что там про пожар говорят? Нашли виновников? Ведь куча людей погибла! Не знаешь? А про взрывы в метро? Я слышала, какого-то армянина взяли. Судить будут. Интересно, чего он этим добивался? Сумасшедший какой-то… А ты невесту Витькину видела? Он мне фото присылал — красавица! И молоденькая совсем. Младше тебя. Бр-р, холод-то какой! Говорят, зима будет очень морозной. Эх, а в Якутии-то, наверно, каждый год так. Не знаю, как Витька выдержит. Он же холод плохо переносит. На свадьбу-то поедешь? Ну да, у тебя работа, так что ж? Не каждый день брат женится. Да и Казань интересно посмотреть…
Они закинули подарки в гостиничный номер и устремились в ГУМ, к отцу. Пока шли, заиндевели на ветру. Свет переливающихся гирлянд в витринах казался тусклым от залепившего все мокрого снега. Над входом бешено трепетала растяжка с искрящимися белыми буквами: «С Новым годом!»
Ввалившись внутрь, начали отряхиваться и топать сапогами, сбивая снег.
— Ф-фух! — отдувалась мать. — Ну и погодка! Врагу не пожелаешь. Где тут ковры? Это не за ними очередь?
За ними, конечно. Очередь тянулась от дверей до фонтана, там загибалась и, пробежав обратно, устремлялась на второй этаж. Машка с матерью пошли вдоль нее, выискивая отца. Оказалось, тот был уже на лестнице. От него пахло спиртом.
— Ты где хряпнуть успел? — поразилась мать, учуяв запах.
— Добрые люди помогли, — весело ответил отец, кивнув на впереди стоящего мужика.
Тот с улыбкой показал отворот пальто — из внутреннего кармана торчало горлышко чекушки.
— Ты это брось! — строго сказала мать. — Еще деньги потеряешь.
— Ну а чем тут еще заняться, Надя? — развел руками Егор Сергеич. — Вон умные люди шахматы с собой принесли, — показал он на двух мужиков, стоявших выше по лестнице. Один из них держал за края маленькую шахматную доску с фигурками, другой заглядывал в какой-то журнал и говорил товарищу ходы. — Обсуждают матч Карпова с Корчным! А мы вот по старинке. Еще у нас тут конкурс политических анекдотов. Не хочешь принять участие?
— И долго вам еще стоять? — спросила мать, игнорируя последний вопрос.
Отец посмотрел на часы.
— Часа полтора, пожалуй.
Мать посмотрела на Машку.
— Ну что, постоим?
— Что он, без нас не справится?
— Ну, тогда пойдем. Егор, только не накидайся, я тебя прошу!
— Что ж я, алкаш, по-твоему? — обиделся отец.
Машка с матерью снова вышли на улицу. Снег уже не валил, но в воздухе теперь висела противная изморозь.
— Мы там явно лишние были, — сказала мать. — Ну что, в гостиницу или, может, к Большому театру сходим? Хоть вспомню, как центр столицы выглядит. Ты не очень замерзла?
— Нормально, — ответила Машка, ежась.
Они зашагали на Театральную площадь.
— Хочу шубу свою продать рублей за четыреста, — сказала мать. — Как думаешь, возьмут?
— Не знаю, — ответила Машка. — Все-таки срушная. А с чего это ты вдруг?
— На нашей барахолке ондатровые шапки продают за двести пятьдесят. Отцу хочу на день рождения подарить.
— Умно. Продай. Если что, я добавлю.
— Ты не думай, что мы там еле сводим концы с концами, — торопливо произнесла мать. — Мне тут зарплату прибавили на десять рублей. Я глазам своим не поверила. Спрашиваю кассира: это в честь чего же? А она мне: «Ничего не прибавили. Так всегда было». Ну, вот зачем из меня дуру-то делать?
— А я себе шерстяной костюмчик уж присмотрела, — с удовольствием сообщила Машка. — За сто. И хочу люстру взять за восемьсот. Но их редко выбрасывают. Или на книжку положить. Ты как считашь?
— Трать на себя, пока есть возможность. А то поднимут цены, и останемся мы у разбитого корыта.
Так, болтая, они дошли до Большого. Мать была разочарована. Летом театр выглядел впечатляюще, но сейчас, на фоне заваленного снегом фонтана, казался просто огромным бараком с колоннами и квадригой на крыше.
— Ладно, пошли обратно, — удрученно сказала мать.
Пересекая площадь, увидели толпу возле гостиницы «Метрополь».
— Это они что, музыкантов ждут? — спросила мать.
— Каких музыкантов?
— Ты же сама говорила, что к нам какой-то западный ансамбль прилетел.
— Да не, на машины, поди, пялятся. Тут всегда иномарок много.
Мать фыркнула.
— Было бы от чего колеть на ветру.
Они засеменили обратно в ГУМ. Машка терла варежками онемевшие щеки и поджимала стынущие пальцы ног.
— Неужто еще холоднее будет? — сказала она.
— Гораздо, — заверила ее мать. — Говорят, в конце месяца морозы ударят под тридцать.
— Как бы трубы в домах не полопались!
В очереди уже закончился конкурс анекдотов и кипела дискуссия о Мохаммеде Али. Мужик с бутылкой утверждал, что Али — наш человек в Штатах, а отец оспаривал это мнение.
— Какой он наш! У него же денег куры не клюют! Миллионер, да еще мусульманин.
— Его же Брежнев принимал! — возражал мужик. — А ислам он принял, чтоб во Вьетнаме не служить.
— Это что, у них мусульмане не служат? — удивился отец. — Ну, дела! А у нас в части полроты таджиков было.
— Егор, ты совсем пьяный, по-моему, — сказала мать. — Иди-ка в гостиницу. Маша, проводи его.
— Машка, стой. Начатое докончу. Вам разве доверишь ковры выбирать?
У отца блестели глаза, он покачивался, рискуя сверзиться с лестницы. Не успели они доспорить, впереди поднялся шум, и кто-то с возмущением крикнул:
— Как закончились?
Отец всполошился.
— Кто там закончился? Вы чего?
Народ, как по сигналу, ринулся наверх, сметая идущих навстречу. Авдеевых вынесло потоком к стеклянным дверям магазина, где образовался маленький митинг.
— Открывай! — бушевал отец.
— Егор, веди себя прилично, — прошипела мать.
— Не, ну ты слышала? — повернулся он к ней. — Как нам быть-то? Это ж подарок Витьке. С чем я к нему поеду?
Стеклянная дверь приоткрылась, и гнусавый женский голос объявил в щель:
— Русским языком сказано: приходите через неделю! На сегодня ковров больше нет!
— Какая неделя! — завопил отец. — У меня билет на послезавтра!
Оставшиеся без ковров, приуныв, начали расходиться. И только отец продолжал бушевать:
— Хватит из нас дураков делать! У вас же всегда остаток имеется! Я на вас в ОБХСС напишу! У меня дочь — депутат.
Машка вздохнула и решительно отодвинула его плечом. Подойдя к дверям, она строго постучала по стеклу ногтем. Затем достала депутатское удостоверение и показала его стоявшей по ту сторону маленькой стройной женщине в зеленом, туго перетянутом халате, с прической под Мирей Матье. Продавщица снова приоткрыла дверь и быстро произнесла:
— Сказано же — ковров нет. Ни для кого. Звоните хоть в Цэка.
— Хотите билет на «Бони М»? — спросила Машка.
Продавщица онемела и забегала глазками.
— А у вас есть?
Машка залезла в сумочку, открыла кошелек и показала продавщице.
— Меняю.
Та облизнула накрашенные губы.
— Заходите.
Через десять минут они вышли из магазина и триумфально зашагали к лестнице. Впереди шла сияющая мать, за ней — насупленная Машка, и последним, со свернутым в длинный рулон ковром на плече, — отец.
— Ну, другое ж дело! — восторженно говорил он. — Будет с чем на свадьбе показаться! Ай да Машка! Вовек такого не забуду! Мать, соображаешь, чем она для нас пожертвовала? Витька тебе по гроб жизни обязан будет, дочка. Да и нам с матерью…
***
…Советский коммунизм уплывает в туманную историю и опускается на дно новой Атлантидой. Он будет светить из прошлого своей духовной энергией, источник которой — исступленная вера в новый мир, ощущение его близости, сотворенности. От него осталось лучшее — Шолохов, Пришвин, Паустовский, Прокофьев, Свиридов, Пахмутова, Уланова, Гагарин… И не одна еще слеза скатится, не один вздох и сожаление в груди.
Игорь Карпусь