Рассказ-дневник
Опубликовано в журнале Урал, номер 3, 2023
Михаил Окунь (1951) — автор девяти сборников стихов и трех книг прозы. Публикуется в журналах и антологиях России, США, Германии, Финляндии, Бельгии. Лауреат премии журнала «Урал» (2006).
5 февраля 2020 года, около восьми вечера. До отъезда в аэропорт остается несколько часов.
Минуты две-три я стою в коридоре и через приоткрытую дверь маленькой комнаты внимательно смотрю на маму. Она лежит, повернув голову вправо, лицо нахмурено, глаза закрыты. Чуть похрапывает или похрипывает. Хочу зайти, но всё же решаю не входить, пусть спит (если спит), сегодня она беспокойная, недовольная…
Ухожу в большую комнату. Делаю предотъездные звонки. Сажусь за письменный стол и, чтобы убить время, разбираю шахматное окончание по Лисицыну. Примерно часом позже иду на кухню. Как всегда, останавливаюсь в коридоре, по движению груди приглядываюсь, есть ли дыхание (делаю так постоянно). Обычно после таких «осмотров» радовался — всё в порядке! А тут — не вижу движения груди. Подхожу к кровати — рука уже холодная…
Зову, пытаюсь делать искусственное дыхание. Хрип из груди. Понимаю — всё…
Внезапно на черный асфальт начал падать густой мокрый снег.
Звоню в «скорую», но не произношу слова «умерла». Может быть, что-то еще можно сделать, бывают же чудеса…
(Вспомнилось, как в августе 2010 года, когда она упала в обморок в коридоре по пути на кухню, кричал: «Мама, не уходи!..» Она лежала с закрытыми глазами, опершись спиной о стенку. И вдруг услышал строгое: «Что раскричался?..»)
Приехавший молодой врач просит выйти из комнаты, что-то проверяет. Начинает объяснять насчет снабжения мозга кислородом. На мои сбивчивые речи говорит: «На всхлипах отошла…» Заполняет бумаги и уходит.
Смотрю маме в лицо. Глаза закрыты. Поднимаю веко. Глаз голубой и чистый…
Появляется участковый милиционер, пишет свои бумаги. Вежлив и дружелюбен. Вспоминаю, что именно он, капитан Аббасов, занимался вопросом, когда семь лет назад, в январе 2013 года, мама ночью в одном халате ушла на «голоса», оставив квартиру открытой. Деменция начиналась…
Появляются санитары «Спецтранса». Один из них, шкафообразный и бритоголовый, напоминает мне санитаров психиатрической «скорой» из того же января 2013 года. Оплачиваю официальные две тысячи. Снимают часы с ее руки. Бритоголовый громким, деревянным голосом говорит: «Если хотите отблагодарить санитаров…» Даю еще тысячу.
Поднимают сверток (уже сверток!) в одеялах и простынях, которыми была укрыта. Дополнительно просят еще два больших махровых полотенца. В дверях говорю: «До свиданья, мама!» Один отвечает: «Прощайте!»
В один из перерывов между появлением всех этих визитёров сажусь за письменный стол и начинаю писать какой-то текст о том, почему же я не научился правильно делать искусственное дыхание. Хотя понимаю — это уже не имело никакого значения…
Итак, к двум часам ночи всё закончено. В шесть пятнадцать утра у меня отлет во Франкфурт. Сейчас вызвал бы такси на три часа.
Выпить нечего. Можно бы, конечно, пойти в «Помойку» (будка из бетонных блоков, где когда-то стояли мусорные баки; а теперь магазинчик). Там дают всю ночь. Но не хочу. Как ни странно, ложусь спать.
Утром приходит Мая (сиделка), смотрит из коридора в комнату, видит пустую кровать, замирает от неожиданности, спрашивает удивленно: «А где?..» — «Нет больше Нины Ивановны…» — говорю… (Позже обмолвилась, что по некоторым приметам понимала, что конец уже близок.)
Чем вспоминается этот последний месяц вместе? Приехал 10 января, поздно вечером, нашел маму заметно похудевшей. На день ее рождения, 12 января, попросила купить мускат прасковейский. Сказал — не знаю, продается ли он сейчас. Ответила: «Спроси у Сережи, он поможет…» Сидел у нее в голове все последние годы этот персонаж. Доверяла ему. Куда он теперь делся?
Мускат нашел на Тухачевского, в магазине «элитного алкоголя» «Винлаб» (расположившемся там, где раньше было кафе-разливуха). Но пить его она так и не стала…
Приходила участковый врач, молодая задорная девушка Оксана.
21 января сдали на дому анализ крови и ЭКГ. Кардиограмму снимала патронажная сестра — сказала, что теперь будет регулярно посещать. На следующий день пожаловали две дамы из социального отдела, инспектировали работу сиделки. Пообещали, что будут приходить раз в три месяца.
Назавтра побывал у них в отделе на Кондратьевском. Понял, что медицинскую кровать в этот приезд получить не удастся. Какие-то бюрократические препоны…
25 января съездил на Кузнечный рынок, купил творог, сметану. Вечером дважды сказала мне, что я хорошо пострижен. Исполнил для нее «Раскинулось море широко…» и романс «Глядя на луч пурпурного заката…». Без голоса и слуха. Но сорвал аплодисменты.
26 января купил новый тонометр. Показал две пары своих наручных часов. Внимательно рассматривала, очень понравился «Беллфилд» с черным циферблатом. А на «Юнкерсе» — браслет из нержавейки.
27 января был удивительно багровый восход, перешедший в оранжевый, затем в лимонный. Показывал в ручное зеркало, садиться и смотреть в окно она не стала. Прочел три первых стихотворения из подборки в приложении к «Литературной газете» «ЛГ Плюс» 2019 года.
Пару дней назад маме приснился шпик. Говорит — как в детстве. Попросила купить. Купил, но есть не стала.
28-го снова съездил на Кузнечный рынок. 29-го читали стихи из подборки в новом, январском номере «Звезды».
30 января заходил в Спасо-Преображенский собор — свечи за здравие, за упокой… И вечер вручения премий журнала «Звезда» за 2019 год в помещении редакции. Когда приехал домой довольно поздно вечером, не спала, попросила посмотреть диплом.
Последний день января. Парк, пруд, чайки, сидящие на льду. Время шло уже к отъезду, а такую прогулку совершил лишь впервые в этот приезд.
Дочитали подборку в «Звезде». Вечером снова пришла участковая, выписала лекарства.
1 февраля. Снова поездка на рынок — последний творог, последняя сметана… Похоже, в эти дни только их и ела. Возвращаясь из «Пятерочки», подошел снаружи к дому. Искал своего «лешего» на березе, но не нашел. Только из окна нашей большой комнаты он виден, — шифруется, хитрец…
Прочел стихотворение Заболоцкого «Городок» — «Целый день стирает прачка, муж пошел за водкой…». Дочитал подборку из «ЛГ Плюс». Но стихотворение «Уже не поднимется мама…» пропустил, читать не стал…
2 февраля. В кафе-баре в проходном дворе с Финского переулка на Боткинскую увиделись с писателем Володей Шпаковым. Пил он только вино. Что-то в его облике насторожило. И действительно, ушел в том же году…
На следующий день — снова парк, пруд, черный лед с белой позёмкой, чайки на льду. Брошенная на возвращение десятикопеечная монетка попала на край полыньи, не утонула. Вечером нанес прощальный визит в редакцию «Звезды».
4 февраля почитал стихи из подборки в «Урале» за прошлый год. И опять вокруг пруда. Кругом пожухлая, но зеленая трава. Серый тусклый лед, освещенный солнцем. Купил маме ромашки, очень понравились. А вообще — нервный был у нее вечер, есть не хотела…
Вспомнилось, как, увидев фото нашего джек-рассел-терьера Лизы, сказала: «Это как собачка Мане…» Думаю, имела в виду Эдуарда Мане, у Клода Моне собак не нашел. А у Мане несколько.
5 февраля проснулся в три часа. В этот день исполнилось 25 лет со смерти отца. Решил, что надо помянуть. Выходил. Опять пруд. Снег летал отдельными снежинками, — действительно белые мухи… Купил шкалик коньяку. Мама пить не стала, съела мандарин (вероятно, это было последнее, что съела). Я сделал замечание — мол, что так ешь, запихиваешь в рот, умеешь ведь аккуратно… Ничего не ответила, только взглянула, — мол, что, ничего не понимаешь?
Показывал альбом, спрашивал, кто мог нас фотографировать в 1958 году в Летнем саду. Ответила резковато: «Не знаю!» Вообще была в нервном состоянии, как и все последние дни.
«Достигнув глубочайшей старости и сохранив еще последние отблески угасающей мысли, старик чувствует, как слабеет со дня на день; члены его перестают покоряться слабеющей воле; кожа становится бесчувственной, сухой и холодной; конечности теряют всякую теплоту; лицо худеет, глаза впадают, и зрение мутится; слова застывают на разверстых губах; жизнь покидает старика, начиная с поверхности к центру; дыхание затрудняется, и наконец сердце перестает биться. Старик потихоньку угасает, точно засыпает своим последним сном. Вот какова естественная смерть в строгом смысле слова» (Деманж. Клинические этюды о старости. Париж, 1886).
Агональное состояние. Руки не слушались, речь была невнятной. Она уходила, а я этого не понимал. «На всхлипах отошла…»
До конца дней, вероятно, будет теперь мучить вопрос — что было бы, если бы зашел часом раньше, тронул за плечо? Вызвал бы «скорую»? Или, наоборот, хорошо, что не беспокоил, дал спокойно уйти? Никто уже не ответит…
И всё же провела со мной полностью наш последний месяц, ушла так, чтобы не пришлось мне снова возвращаться (хотя была мысль — улететь и потом сразу снова вернуться на месяц). Но ведь уже в марте границы закрыли из-за пандемии коронавируса! В общем, поменьше бы беспокойства было сыночку…
В последнее время держала на кровати и постоянно рассматривала большую коллективную фотографию — выпуск радиотехнического отделения Арктического училища 1949 года. Каждый курсант в отдельном медальоне с фамилией. Ряд вверху преподаватели, в том числе и отец. Но рассматривала она, по-моему, не его фото, а курсанта Николая Овчинникова.
Он дружил с отцом и с нею. Дружба эта возникла еще в те послевоенные времена и продолжалась много лет. Коля стал полярником, работал на станциях на Северном полюсе.
Я помню его с детства. Знал, что это папин старый друг. Это был действительно красивый человек — брюнет южного, но не кавказского, а скорее итальянского типа — смуглый, с пробором, глаза-маслины. Таких любили тогдашние девушки. Был он очень немногословен, всегда серьезен. Совсем не помню, чтобы он что-то рассказывал, шутил.
В результате фотография, несмотря на то что была наклеена на плотный картон, постепенно истрёпывалась, теряла фрагменты. В итоге остался небольшой кусочек с фотографией трех-четырех курсантов. В том числе и Коли Овчинникова. После ее смерти я засунул этот осколок выпуска 1949 года в фотоальбом.
…Пытаюсь вспомнить — и не могу — ее последние слова… Наверное, когда отказалась от поминальной рюмки.
Начались похоронные хлопоты. Морг недалеко, на Пискаревке, Екатерининский проспект, 10. Всё там в последние годы перестроили, огородили высоченным забором. Пошло латентное вымогательство — вскрытие бесплатное, но надо ждать дня два-три. А если оплатите столько-то, — сразу, только подождёте некоторое время. Да еще интересуются притворно: «У вас санитары спецтранса денег не вымогали?»
Вот и справка о смерти готова: «Сердечная недостаточность. Старческая дегенерация миокарда». Получив, сразу поехал в бюро на Достоевского, 9. Ждать пришлось довольно долго, очередь. Но вот на руках гербовое свидетельство о смерти. Теперь оплата услуг — гроб, урна, зал крематория (решил кремировать и подхоронить урну к могиле на Серафимовском кладбище, где лежат бабушка и мамина сестра Вера).
Наконец всё, вышел на воздух. Целый день не ел. Зашел в кафе Кузнечного рынка, он в двух шагах, — уха, шашлык, 200 грамм «Первака».
На следующий день, 7 февраля, надо везти одежду в морг. Мая приготовила темное платье, белье, купила тапочки. В морге опять скрытое вымогательство: в подготовке тела — три вида данной «услуги»: похуже, получше и по «максимуму». Все, у кого есть деньги, выбирают, естественно, по этому самому «максимуму».
Пока ходил от одной двери к другой, забыл на лавке папку с бумагами. Побежал обратно — оказалась на месте. Вот был бы номер! Кремацию назначили на 8 февраля.
В тот же день зашел в пенсионный фонд, сообщил о смерти, взял бумагу на социальную компенсацию. Доехал до МФЦ. Оказалось, подавать на компенсацию рано — нужна отметка о кремировании в свидетельстве о смерти.
Зашел в подвальную рюмочную на Среднеохтинском. Оказывается, туда после закрытия розлива на Тухачевского переместился знакомый народ. Встретил Бориса и еще одного. Выпили за упокой…
8 февраля к 10 утра приехал в морг, чуть позже появилась Мая (накануне позвонила сама — я забыл ей сообщить точное время). Мама лежала в открытом гробу справа от входа в зал. В огромном помещении кроме нее еще один старик. К выходу напротив подъезжают машины за гробами.
Пока отходил смотреть назначенную машину, Мая сфотографировала маму в гробу. Потом прислала мне эту фотографию, но куда-то она в почте задевалась, а я и не стал ее искать — зачем?
Грузчики поставили гроб в автобус, и мы поехали в крематорий, несколько минут езды.
Там нас уже ждали моя двоюродная сестра Аня, ее взрослые дети Ира и Вадим. Зашел в какую-то боковую каморку и оплатил отпевание. Старенький оловянный крестик принес из дому. «Это ее?» — спросила дама, принимавшая деньги. «Во всяком случае, в шкатулке лежал…» — ответил. Она вынула из набора для отпевания их крестик, отложила. Экономные ребята! Что там было еще в том наборе? — Свечки, иконка богоматери…
Нас вызвали в средний зал. На Достоевского меня убедили, что лучше заказать его — стоит не намного дороже, а гроб там уходит вниз. Действительно, отца 25 лет назад кремировали в малом зале, и гроб уезжал в какую-то боковую нишу. Как-то не того…
Ведущая погребальной церемонии сказала, что тело лежит глубоковато в гробу, прощаться будет неудобно, попросила отвернуться и что-то сделала, как-то приподняла мамину голову.
Молодой священник начал отпевание, ему ассистировал еще более молодой певчий.
Потом можно было «сказать слово». Вместо простого «Прости, мама!» я начал что-то о трудной жизни, ее репрессированном отце…
Прощание. Положил в гроб такие же ромашки, которые порадовали ее за несколько дней до этого. Поцеловал в лоб. (Помню, бабушку при отпевании в Серафимовской церкви в 1980 году побоялся целовать. Тогда была у нее на лбу бумажная полоска с церковнославянской вязью, сейчас у мамы не было.) Прикоснулся к щеке — она была холодной и твердой.
Закрыли с Вадимом крышку гроба, поправил краешек ткани. Гроб пошел вниз, створки начали медленно закрываться. Больше я ее никогда не увижу…
До нас доехали на их машине. В большой комнате организовали скромные поминки. Сходили с Вадимом в магазин, купили пельменей, поллитровку с колоском внутри, еще чего-то. Мая сделала кутью. После поминок она предложила сделать фотографии.
Во время поминок раздался телефонный звонок. Женский голос:
— Можно Нину Ивановну?
— Уже нельзя, — говорю, — умерла несколько дней назад. А вы по какому вопросу?
Оказывается, подоспела очередная юбилейная медаль, 75 лет Победы. Сказал, что могу прийти, уже получал за нее.
— Не знаю, — ответила, — раз она умерла… Я вам перезвоню.
И, конечно, в последующие дни не перезвонила. Чуть-чуть до медали не дотянули. Как и до медицинской кровати.
Проводив гостей, пошел еще за одной…
Что я ел в эти дни, пил ли чай, ходил ли в магазин? — Почти ничего не помнится. Только по записям в дневнике что-то можно восстановить.
9 февраля проснулся в три часа ночи, потом в восемь утра. На березу за окном маленькой комнаты стала с вечера вчерашнего дня прилетать ворона, сидит, перья чистит. Как уйду из комнаты, улетает. После Бродского с его двумя воронами («Полторы комнаты») писать о воронах — общее место, но тем не менее.
Мне вспомнился разговор с мамой — тоже зимой, года два-три назад, вечером. Сидел в ногах кровати. У нее было просветление, говорили долго, обо всем понемногу. А за окном на этой же березе плечом к плечу, прислонившись друг к дружке, сидели две вороны. Шел мокрый снег, темно-серое небо было подсвечено красноватым светом города. Думал, так и будут они ночевать. Но нет, внезапно снялись одновременно, полетели в ночь…
10 февраля снова съездил в МФЦ, подал документы. Потребовалась трудовая книжка — мол, не есть ли я работающий пенсионер, не имею ли другого источника дохода? Ее у меня не было, осталась в Германии. Приняли бумаги и так, но потом отказали по причине непредоставления трудовой. Позже подавал вторично через интернет на сайте госуслуг, отсканировав десятка два различных квитанций и чеков об оплате похоронных услуг.
Кроме того, юная брюнетка с силиконовыми губками (кто ее определил трудиться в такое безрадостное учреждение? — ей бы секретаршей при хорошем начальнике или бизнесмене) сказала, что я мог бы подать и на компенсацию как малоимущий. Что и сделал 12 февраля, притащившись к ним уже в третий раз. Но зря — позже отказали, доход у меня оказался на несколько сотен рублей выше установленного минимума. Опять заворачивал в ту же рюмочную, встречал тех же персонажей…
11 февраля получил урну в крематории. Черная, полированная, с желтой металлической дощечкой «Травкина Нина Ивановна» и датами, сам выбрал такую на Достоевского (оформительница там сразу предупредила — гипсовую не берите, разваливается почти сразу; естественно, гипсовая была значительно дешевле).
Какой-то совершенно дряхлый еврей, получавший урну вслед за мной, услышав мою фамилию, спросил тишайшим голосом: «Вы случайно не родственник Лёвы Окуня?» — «Нет, — ответил я уверенно. — Давайте я вам помогу урну в пакет поставить». А позже спохватился — Лёва, Лейба… Ведь так звали моего деда. Но он умер почти пятьдесят лет назад в возрасте 95 лет! Не Агасфера ли, получающего урну с прахом своего далёкого потомка, я повстречал?..
Доехал до дому на автобусе. Еще раз подивился, как же изменилось всё на Пискаревке — транспортная развязка и прочее. От скромного моста через железнодорожные пути ничего не осталось.
В эти дни, уже зная дату получения урны, занялся заказом обратного билета через агентство «Люфтганзы» в Москве. Молодой человек попросил выслать сканы документов, подтверждающих отсрочку вылета (свидетельство о смерти, документы о родстве). Предложили билет с небольшой доплатой на 12 февраля. Катя настаивала, чтобы летел в этот день. Билеты на последующие числа шли с большой доплатой. Следующий билет с маленькой доплатой нашелся только на 16 февраля.
Я знаю, почему не захотел вылетать 12-го, — хотел еще несколько дней и особенно ночей побыть один в квартире. Надеялся, что может произойти что-то мистическое, потустороннее… Может быть, какой-то разговор…
Подхоронение урны отложил на лето, на следующий приезд. Кто мог тогда предположить, как вскоре изменится наша жизнь из-за пандемии коронавируса!..
13 февраля — девятый день. Заходила Мая, немного помянули. В маленькую комнату, где стояла урна, в эти дни я почти не заходил. Хотя один раз зашел, лег на мамину кровать, полежал, уставившись в стену. Вот так она и лежала — год за годом. С первых чисел февраля 2013 года, когда привез ее из больницы Скворцова-Степанова, «Скворечника»…
…Вспомнилось, как однажды, годах в 80-х или 90-х, в белую ночь мне не спалось. Оказалось, что и мама не спит. «А давай пойдем в парк!..» — предложил. Мы дошли до парка, это минут пять, сели на лавочку у пруда. Он был на то время еще не «отреставрирован» — заросли камышей, развалины причала, деревца типа японских — корявые стволы, низенькие, зонтичная крона. Кругом ни души. И не надо никого. За горизонтом угадывается восходящее солнце. Может быть, это и был осколок Элизиума наяву?..
Нет лучшего способа убить время, чем мертвецкий алкогольный сон. Непоздним вечером 15 февраля он был прерван неожиданным телефонным звонком. Звонила давняя знакомая, которую в последний раз видел в 1992 году в Ивангороде, на празднике 500-летия основания Ивангородской крепости.
Вылет предстоял в шесть утра с минутами на следующий день. Часа в три ночи надо было выезжать в аэропорт. Этим рейсом на Франкфурт-на-Майне летал уже не раз.
У меня было железное правило: в последний предотъездной день никаких «мероприятий», оставаться только с мамой. Но мамы уже не было. Может быть, поэтому и железное правило оказалось нарушенным.
Встретились на Владимирской, зашли в кафе Кузнечного рынка. Показалось мало, переместились в кафе-бар на Боткинской. Бодрости всё это не добавило…
Утром вскочил около четырех часов от звонка Кати. Чемодан был собран еще с 5 февраля. Вызвал такси, выскочил на улицу.
До конца регистрации на рейс успел. Подошел к выходу на посадку, сел спиной ко всем. А дальше…
Постоянно, и на сей раз, и позже, они меняли выходы на посадку. Почему — не понимаю, если всего за ночь вылетало три-четыре рейса. Народ за моей спиной переместился к другому выходу, я этого не заметил. А через некоторое время до меня донеслась моя фамилия, объявленная диктором: «Гражданин… Пройдите на посадку…»
Вскочить бы да побежать — но нет, нет… Вдруг так не захотелось уезжать! И, видимо, накопились за последние годы все эти пробежки по аэропортам Мюнхена, Вены, Штутгарта, Цюриха… Не встану!
После повторного объявления взял себя в руки, вскочил, побежал. Ручка чемодана на колесиках сломалась. У выхода на посадку две аэропортовские девицы уже собирались уходить: «Посадка окончена!» Но — сделайте что-нибудь, свяжитесь! Одна нажала какую-то кнопку — нет, дверь уже заблокирована. И, быстро собрав какие-то вещички, стали от меня буквально бегом убегать.
Так я в первый раз вернулся домой, к урне. И почему-то не слишком этому огорчился. Здравствуй, мама!
Достал из чемодана текилу, купленную в «дьюти фри» аэропорта. Спал, как и все последние ночи и дни, не раздеваясь…
Билет, опять же без существенной доплаты, нашелся на 18 февраля. Ну, теперь-то я сделаю всё, как надо!
Приехал в аэропорт заранее. Выпил пива. Разговорился с девушкой, оказавшейся иностранкой (на чем она настаивала) с (из?) Украины. Купил текилу с собой. Зарегистрировался и сел у выхода на посадку.
Перед глазами вновь оказался «дьюти фри», еще один магазинчик. Чтобы скоротать время, взял шкалик давно забытого ликера «Вана Таллин». Он-то (вернее, он и его чуть позже купленный двойник) подвел меня на этот раз.
Дело в том, что производил этот шкалик определенное впечатление 100-граммового, но вследствие тонких пластиковых стенок оказался 200-граммовым.
Я разговорился с молодым человеком, летевшим во Франкфурт на два дня на какую-то научно-техническую конференцию. Расчувствовался, стал петь дифирамбы их поколению, типа «вот мы не смогли, а вы должны смочь» и т.п. Как-то само собой наведался за вторым шкаликом…
Посадка вскоре должна была начаться. Наша беседа с молодым ученым завершилась. Я сидел спиной к проходному турникету. И вдруг зачем-то ни с того ни с сего издал вопль!..
Что это было, почему? Сам не пойму до сих пор… Чувства переполнили? В этот вопль я не вкладывал никакой агрессии, но, вероятно, со стороны именно так и показалось. Хотя это не было слово — просто звук, всплеск. Возможно, отчаяния…
И вдруг заныли, зашептали прямо в уши какие-то голоса из-за спины: «Ну, зачем так? Не надо никого обижать, не надо…»
Я насторожился, затих, оглядываться не стал. Боялся увидеть каких-нибудь мелких бесов. Так, съёжившись, и просидел до объявления посадки.
Наконец ее объявили. Выждав несколько минут, я встал и пошел к турникету. Заметил, что девушка та же, худенькая, в очочках, что сбежала от меня позавчера, когда опоздал на посадку. Рядом с нею был человек в ядовито-желтой жилетке. Когда я приблизился к ним, девушка что-то сказала ему шепотом. Человек улыбнулся мне. Я улыбнулся в ответ. И тогда он ласково сказал: «А ваш вылет отменяется!»
На меня это произвело такое же впечатление, как на пушкинского Германна слова Чекалинского «Дама ваша убита…».
Но возражения были напрасны. Появились как из-под земли два худосочных юноши со строгими взглядами — росгвардейцы, и меня под осуждающими (думаю, так) взглядами приличных пассажиров, отлетающих в Германию, повели…
Дальше была долгая поездка куда-то, но не в воронке, а в машине типа «скорой». Выдох в трубочку, возвращение в отделение полиции аэропорта, протокол со штрафом в 500 рэ — «Появление в нетрезвом виде…». Вместо Франкфурта полетел ко всем чертям!..
Хотя, строго говоря, видывали мы самолетных пассажиров значительно пьяней и бойчей, особенно из начальственно-депутатского корпуса. Пожилые полицейские аэропорта, надо сказать, были предельно вежливы и даже проявляли заметное сочувствие.
Тем не менее свершилось! Я вновь не улетел. Такси, утреннее возвращение домой. Ну, здравствуй, мама, еще раз, твой любимый сын снова на месте! И вновь я открыл текилу из «дьюти фри». То, что она сохранилась в чемодане, стоявшем в отделении, пока меня возили на освидетельствование, также характеризует ментов с наилучшей стороны.
В эти дни, надо сказать, дождался я и «потустороннего знака», на который так рассчитывал. Когда укладывался на диван, оперся на банкетку. Та перевернулась и угодила ножкой в левую подмышку, сильный удар-тычок. Боль через некоторое время прошла, но сухожилие осталось натянутым, как веревка. Делал потом и рентген, и томографию — нет разрыва, всё в порядке. Но улучшения так и не произошло.
Мама несколько лет назад, когда еще ходила, упала ночью в коридоре, получила перелом левого плеча, так и не сросшийся. Образовался «ложный сустав». Вот, останется теперь у меня память о ее травмированном плече…
Следующий билет — на 22 февраля — пришлось покупать уже с солидной доплатой. Дорого обошелся мне этот «вопль Видоплясова»! Правда, позже «Люфтганза» компенсировала по заявлению около 50 процентов стоимости.
С девушкой, делавшей билет, разговорился, пожаловался на два несостоявшихся отлёта. Сказала — не спорьте вы с аэропортовскими ни в коем случае, вообще не разговаривайте, молчите, это же мафия!
И вот наконец самолет отрывается и берет курс на Франкфурт. С третьей попытки высота взята! Текилу на сей раз не покупал, посчитав это плохой приметой…
Настал март 2020-го, и началось то, чего мы никак не могли ожидать и что душит нас до сих пор: эпидемия, страдания и смерть близких людей. Нас убеждают — новое время, новая реальность. А мама осталась там — в «до ковидной» эпохе, в своем времени…