Майкл Ходарковский. Степные рубежи России: как создавалась колониальная империя. 1500–1800
Опубликовано в журнале Урал, номер 2, 2023
Майкл Ходарковский. Степные рубежи России: как создавалась колониальная империя. 1500–1800. Перевод с англ. А. Терещенко. — М.: «НЛО», 2019. (Серия «Historia Rossica»)
Книга американского историка Майкла Ходарковского «Степные рубежи России: как создавалась колониальная империя. 1500–1800» — достаточно подробная и бесконечно увлекательная монография о том, как бескрайний юго-восточный фронтир превращался в легитимную часть Российской империи. Устаканивался и «институализировался», как это бывает с хаосом, возникающим сразу же после любого «большого взрыва», постепенно растаскиваемого на цивилизационные составляющие и канализируемого в сторону государственного строительства и тотального усреднения. Большое государство катком прет по своим окраинам, не оставляя им никаких альтернатив самостоятельного развития. Хотя бы оттого, что все они неформальны и разобщены, а за растущей империей — сила и власть, которым невозможно сопротивляться. Существует бесконечное множество подходов к описанию подобных историй: в этой книге процесс перемалывания степных территорий раскрывается Ходарковским, с одной стороны, как история взаимоотношений российской власти с народами, кочевавшим по южным и восточным рубежам России, с другой стороны, как описание земель, поначалу бывших «диким полем» и постепенно, ружьём и крестом, прихватизированных.
В этой истории происходило много такого, о чем подробно не пишут в школьных учебниках, обобщающих сложные и многоступенчатые процессы до беглых схем. Скажем, я ничего не знал о начале строительства Царицынской укрепленной линии («Великой Московской стене»), протянувшейся от Волги до Дона (начало строительства в 1718-м) и направленной против набегов и выпасов калмыков — одного из самых агрессивных и боевитых народов, с которыми боролась столичная власть.
Кто бы мог подумать, что в XVII веке калмыки, как до этого в XVI веке ногайцы и после этого в XVIII веке башкиры с казахами, держали шишку имперского внимания целый век, став в том числе причиной восстания сначала Разина, затем Пугачева.
Названия упомянутых национальностей маркируют этапы расширения империи и захват все новых и новых территорий, расхождение все более широких имперских кругов. Хотя дело-то ведь приходилось иметь с кочевыми народами, которые не сидели на одном месте, но (в этом было их безусловное тактическое преимущество, переходящее в стратегический проигрыш) безостановочно кружили по карте, пересекая территории, скрываясь от захватчиков или же централизованной московской власти, ну, или же следуя логике собственных выпасов, за которыми кочевали сотни, а то и тысячи кибиток.
Рассказывая о татарах (сначала астраханских, затем и казанских, а после присоединения Крыма — еще и крымских) и казахах, ногайцах и башкирах, вплоть, например, до кабардинцев (Кавказ и кавказцы возникают в этом балете уже ближе к XIX веку), их обычаях и традициях, о знатных военачальниках Золотой Орды, ханах, беях и их мухтарах, Майкл Ходарковский делает свое исследование похожим на роман в духе магического реализма. Когда масса мелких событий перетекают друг в друга, чередуя панорамные планы с теоретическими выкладками. Или же когда автор берет некоторых иноверцев (в основном из правящих кланов, ханов, военачальников, купцов, шпионов, толмачей) крупным планом.
Здесь разные народы и силы, скрещивающиеся и разлетающиеся по разным степям и междуречьям, мгновенно, как на ускоренной перемотке, меняют планы и места дислокации. Сотни тысяч людей со стертыми лицами, всадников с будто бы самоходными кибитками внезапно пропадают в одном месте, чтобы, ударившись о камень, всем миром, всем народом оказаться на другом берегу Волги или Урала, ставших новой временной родиной.
Анонимные людские потоки (битвы, бунты, эпидемии, сговоры и снова баталии, залоги и заложники) клубятся тенями, прозрачными и проницаемыми, как тогдашние государственные границы, вспыхивают ночными пожарами и исчезают без следа. Толпы, кони, люди: едва ли не на каждой странице возникают сюжеты для широкоформатного исторического романа, десятки потенциальных авантюр, драм и, разумеется, трагедий.
«Стояние на Угре». Крымское и Казанское ханства. Астраханская кампания 1569 года. Заложники и рабы. Нарушенные договора и договоренности. Слабеющие диктаторы и военачальники, их младшие братья и старшие сыновья. Жены-заложницы. Православные миссионеры и губернаторы, уверенные в своей миссии и в завтрашнем дне. Распадающиеся Жузы. Завоевание степей Ходарковский называет «органическим колониализмом», поначалу определяемым оборонительными задачами (спастись от набегов и предохранить пастбища).
«Важно провести разделение между понятиями «фронтир» и «граница». Фронтир — это регион, лежащий на периферии заселённой или развитой территории, политико-географическая область, находящаяся вне политического объединения. Граница, напротив, — четко проведённая линия, разделяющая суверенные государства…»
Именно так в конечном счете и возник нарратив, буквально ведь позволяющий по-новому взглянуть на народный характер тех же калмыков или ногайцев, которые, казалось, раньше были повсюду, покуда не локализовались в одном конкретном месте.
Или же несгибаемое сопротивление башкир христианизации и отъёму исконных своих земель. Или же образование на месте, подаренном хану Абулхаиру для комфортной зимовки, и почти мгновенный рост значения Оренбурга, предназначенного стать «воротами в Азию» и на долгие годы ставшего ими.
У нас, на провинциальном Урале, принято свысока относиться к еще более провинциальному Оренбургу, а оказывается, что это старинные города, попросту утратившие со временем стратегическое значение.
Мой родной Челябинск, основанный в 1736 году и вполне попадающий во временной лаг, описанный в монографии, упоминается у Майкла Ходаровского единожды (а еще Нагайбакская крепость для крещеных татар, находящаяся в нашей области), но из-за общего контекста начинаешь понимать, как и почему Василий Татищев (не только политический деятель, но еще и историк, между прочим, основатель источниковедения) решил вырубить на территории непроходимого леса, окружавшего речку Миасс, еще одну деревянную крепость (сейчас это территория площади перед челябинским Театром оперы и балета им. Глинки и картинная галерея с филармоническим залом напротив) — как одно из звеньев оборонительной линии, протянутой до Волги и отсекающей калмыков и казахов от их северных угодий.
Моя жизнь в одноэтажном поселке на границе Челябинска и Челябинской области, рядом с городским сосновым бором и с выработанными гранитными карьерами, где хаос соприродного существования так до конца и не причесан, способствует хроническому воспалению диахронического визионерства. Разбитые дороги и лопухи с репейником в рост помогают реконструировать первородность ландшафта этих исконно татаро-башкирских земель. Это еще не степь, но пока что только распадок Горнозаводского района, переходящего сначала в леса и только затем в пески. Ниже уже Казахстан: и ведь действительно Челябинская область после распада СССР стала приграничным районом. Из-за чего иноземные сквозняки становятся намного заметнее, нежели раньше.
Диахронное визионерство, как правило, возникает из взгляда сверху, из-за чего ландшафт превращается в карту. Размышления о «создании колониальной империи» делают её движущейся, а «прозрачные границы», как это было до Петра, при Петре и до 1800 года, практически обращают движущуюся карту в незакавыченный простор. По нему, точно это тени облаков, таранящих верхушки деревьев, плывут кочевники и их стада, кибитки и прочая сопутствующая инфраструктура. Туда-сюда, вбок, возникая или самостираясь то в одном, то в другом месте.
И если немного замедлить шаг, замереть на время или же попытаться «раствориться в ландшафте» (что бы это ни значило), ощущение простора, протекающего через наблюдателя и перетекающего в другие края, становится едва ли не физически присутствующим где-то рядом. Возможно, из-за того еще, что Урал не слишком окультурен, не так структурирован, как, скажем, центральная Россия. Первородный хаос места здесь не укрощен до конца и по-прежнему порывист. Внезапно в глубине его возникают тени «дремотной Азии» и караванов Великого шелкового пути (не случайно на гербе Челябинска запечатлен верблюд), хотя, казалось бы, какие такие караваны, пески и индусские специи в стране снегов и индустриализации?
В том-то и дело, что первородные интенции, кажущиеся нам полустертыми в своей родственной невыразительности, зачастую заслонены от нас более поздними наслоениями. Причем не только ландшафтными, но и интеллектуальными. Для понимания этой подмены попробуйте представить (хотя бы относительно) изначальный вид местности, в которой вы сейчас читаете этот номер «Урала». Отложите журнал в сторону и попробуйте ощутить складки земли или их отсутствие, скрытое под непролазной чащобой, которую начали прореживать и подрезать со всех сторон с тех самых пор, когда здесь завелись люди, начавшие систематическое строительство.
Всякого умного нон-фикшна выходит много, выбор сделать сложно, и самыми верными основаниями для чтения подобных как бы «отвлеченных» исследований оказываются максимально личные мотивы. Смутные ощущения, застрявшие в восприятии и нуждающиеся хотя бы в приблизительной раскадровке.
В голове книга Майкла Ходарковского (следующую свою монографию, совсем недавно вышедшую тоже в «НЛО», «Горький выбор», автор уже целиком посвятил Северному Кавказу) экранизируется в нарративные обрывки, встает объемными изображениями. При том что визуализация здесь растет из схем и концептуальных карт, а не из мизансцен, мультяшных или киношных. В них нет развития, при том что документов в ней тоже не так уж и много, — огромный процесс работы в архивах автором сублимирован и перегнан в иное агрегатное состояние, ради которого, собственно говоря, и читаешь. Ради того, чтобы встроить родные просторы, о которых обычно не думаешь как о части целого, в единый контекст становления страны, колонизации и общего развития человечества. Хотя бы и на локальном, местном уровне. Когда становишься проницаем для истории, как те самые необъятные пространства «дикого поля», место жительства окраинных, да и попросту крайних людей. Раз и сам ты пришлый человек, точно такой же кочевник. Практически из XVIII века.