Рассказы
Опубликовано в журнале Урал, номер 2, 2023
Алена Браво (1966) — белорусская писательница. Родилась в Борисове Минской области. В 1989 г. окончила факультет журналистики Белорусского государственного университета. Как литератор дебютировала в 2002 г. сборником стихов, потом обратилась к прозе. Ее рассказы, повести, романы публиковались в литературных журналах «Маладосць», «Полымя», «Сибирские огни», «Новый Берег» и других. Автор пяти книг прозы («Комендантский час для ласточек», «Имя Тени — Свет», «Прощение» и др.).
Рассказы из цикла «Женщины и их дети»
Кольцо
Он, молодой, но известный уже профессор, приглашенный в местный университет с лекцией, стоял на узкой мощеной улочке старого города. Прямо перед ним были витрины магазинов — роскошно декорированные, изобильные всем, что придумало человечество для изысканности и удовольствий. Справа был ювелирный магазин — блеск и сверкание бриллиантов, аметистов, топазов слепили глаза, колье и браслеты красиво обвивали шеи и руки манекенов, жемчужины на черном бархате поражали своей безыскусной прелестью. Слева продуктовая лавка являла чудеса гастрономические: всевозможные сыры, колбасы, ветчину, булки с румяной корочкой, свежайшую выпечку — круассаны, пироги, пирожные, а также шоколад, морскую рыбу, икру… и много такого, чему он даже не знал названий. Все то, что ему в детстве было запрещено есть — абсолютно, до граммов. До университетских лет он не знал вкуса большей части обычной человеческой еды.
Нет, он не голодал — мать старалась изо всех сил, придумывая блюда из фруктов и овощей. Было чувство горечи и непонимания — почему он не такой, как все? Мать объясняла, что его организм — особенный, белок для него — яд, поэтому ему нельзя то, что едят обычные дети, иначе его мозг начнет стремительно деградировать, и скоро он превратится в идиота. Его интеллект и психика будут разрушены, жестко говорила она. Это невозможно будет исправить, доводила, как взрослому, когда он плакал и просил хлеба с колбасой, как у соседских детей. А он все равно не понимал и обижался на мать. Много позже узнал, что бывают такие поломки в генах, тогда и решил посвятить себя изучению генетики.
Еще он знал, что отец после того, как мать рассказала о редкой, неизлечимой болезни новорожденного сына, оставил их. О бессонных ночах в больницах, где его мать и матери таких же детей высчитывали граммы молочной смеси, которую можно давать их детям, чтобы не превысить допустимую норму белка. Аптекарские весы — первое, что он помнил сознательной памятью. Мать взвешивает на весах граммы пищи, вычерчивает графики, таблицы. Она сама ела только то, что можно было ему. Не держала в доме запретных продуктов, чтобы он не чувствовал свой ущербности. Они жили в деревне — люди по-разному относились к их беде. И тот день, когда мать вернулась домой в слезах и швырнула в печь простенькое серебряное колечко с бирюзой — она купила его, впервые за годы после его рождения решив потратить что-то на себя, купить бесполезную вещь, вещь для радости, — а соседка, языкатая баба, тут же заметила: «Я ж говорила, пенсии для инвалидов вона на что тратятся!» — тот день он запомнил тоже.
Она добилась своего, мать. Никогда больше не вышла замуж, посвятив себя аптекарским весам, на которых по грамму прирастала его жизнь. Обивала пороги в столице, когда в девяностые временно исчезли препараты, из которых он получал необходимый набор аминокислот. Когда ему пришло время идти в школу, врачи удивились: его интеллект был выше среднего. Он учился как одержимый. Соблюдал строгую диету — матери больше не приходилось его об этом просить. Хотел стать ученым-генетиком и стал им. И сейчас, рассматривая еду в витрине, вспомнил свою детскую мечту: когда врачи разрешат ему белок — а это случится, когда ты станешь взрослым, обещала мать, — он каждый день будет посвящать новому вкусу: сегодня купит сыру, завтра — колбасы… икры, шоколада… и снова сыру, разного — сливочно-желтого, молочно-белого, оранжевого, зеленоватого с плесенью… сколько у него будет открытий! Он разложит еду перед собой на столе и будет есть жадно, руками, забыв о хороших манерах, которым мать его также научила, хоть была всего лишь библиотекарем в клубе.
Теперь он имел разрешение врачей — и возможность купить все, что на витрине: бумажник распирал солидный гонорар. Но зашел в соседний магазин и купил кольцо с бриллиантом. И не знал, что с ним делать, потому что мать уже несколько лет как лежала на сельском кладбище.
Красное яйцо
Она была, говорили, поцелованная солнцем — плечи, спина, лицо, даже бледные губы в веснушках. Волосы рыжие, короткие: лисья шапка. Роста великанского, большие ступни и ладони. Ей было тридцать пять, замуж никто не звал. Работала на стеклозаводе алмазчицей, жила в общежитии, потом получила однокомнатную.
Он был черный, как обожжённый, черные жесткие кудри, темные сумасшедшие глаза. Из тюрьмы выходил изредка — подышать свежим воздухом. В одну из таких передышек встретил ее. Платье и фату купили в комиссионке, белых туфель на ее размер там не нашлось.
Родилась дочь, назвали модным именем Полина. Он, когда не сидел, под пьяную руку бил жену и для разнообразия крушил мебель. Зато крошка Полина, когда он, перепив, валялся на полу, с удовольствием лазила по его спине, потому что была не какая-нибудь безродная, у нее был папка.
Денег не приносил. Наоборот, пропивал то, что зарабатывала она, даже детские игрушки. А зарабатывала хорошо: ей доверяли самое сложное. Алмазным резцом создавала на гладкой хрустальной поверхности райские сады с чудесными деревьями и птицами. За это мастер закрывал глаза на ее халтурку — шлифовку и огранку яиц, рабочие стеклозавода гнали их на продажу, весь район считал за шик украшать такими серванты. Когда разрешили бога, она начала вырезать на яйцах инициалы божьего сына, это тоже хорошо продавалось.
Когда бога разрешили, с завода почему-то стали тащить еще больше. Женщины засовывали рюмки на длинных ножках между грудей. Попадались часто: охранники просекли этот момент и лапали всех подряд, но тетки все равно крали, потому что зарплата задерживалась. Однажды и она спрятала яйцо в лифчик. Перед этим муж сильно избил ее, из-за чего у нее неделю шла носом кровь, и как раз полилась снова, когда охранник резко схватил ее за плечо, — обыскивать не стали. Не отказывалась поработать в выходные, зато создавала для Полины настоящий домашний уют, который муж с удовольствием крушил. Вопрос развода не стоял: предупредил, что зарежет ее и дочь. На цирроз надеяться не приходилось: он, несмотря ни на что, имел прекрасное здоровье, чего нельзя было сказать о ней после нескольких абортов.
Когда он сел в очередной раз, они успели отдохнуть и подготовиться к выпускному. Платье для Полины заказали у лучшей городской портнихи. Он «откинулся» как раз перед школьным балом. Вошел, увидел красивую Полину в новом платье, крикнул: «На гули, курва?» – и ударил по щеке. Дочь упала, зацепилась за вешалку — грохот, треск, платью конец.
Мать Полины, уже не рыжая, а седая, молча пошла на кухню, взяла в свои большие сильные руки, что привыкли часами держать над резцом тяжелую хрустальную вазу, нож для разделки мяса, вернулась в коридор и так же молча глубоким, точным движением всадила его мужу в грудную клетку. Он даже не ойкнул, только удивление застыло на лице да на губах появился большой красный пузырь, похожий на яйцо, которое она так удачно когда-то вынесла с завода благодаря носовому кровотечению, а дома не оставалось даже муки, — запачканное кровью, оно тогда напомнило ей яйца, крашенные луковой шелухой, которыми ее любимая бабушка и рано умершая мать украшали стол к Пасхе.
Космеи
На клумбе около хирургического корпуса растут космеи — цветы ее детства. Девочки безжалостно обрывали их розовые, белые, бордовые продолговатые лепестки, приклеивали на свои обкусанные ногти. Воображали себя космеями — космическими феями и презрительно отворачивались от дворовой мелкоты, что обрывала травинки, играя в «курочку» и «петушка».
Женщина выходит из хирургического корпуса как раз после того, как солнце, растолкав вповалку лежащие тучи, разбрызгало по мокрым соцветиям липы свой золотой сок, заискрило воду в фонтане, пустило врассыпную зайчиков по оконным стеклам, по траве, прибитой к земле дождем. Еще всего только июль, она успеет жадно выпить лето, а потом будет медленно цедить осень и зиму как горькое лекарство. Нет, лекарства ей больше не потребуются, а осени и зиме, когда-то нелюбимым, она научится радоваться. Обязательно научится. Потому что будет жить. Будет жить!
Она идет по дорожке больничного городка — за три недели все здесь изучено ею до мелочей. Идет мимо мужчины в шелковой лиловой пижаме; его усталая морщинистая жена каждый день приносит мужу домашнюю пищу в кастрюльках. Мимо открытого окна на первом этаже, за которым каждый вечер сидит мужчина в инвалидной коляске, с шафрановым цветом лица и пластырем на ключице. Шафрановый в раме окна никогда не меняет позы.
Та, которую сегодня выписали, ничего не ела с утра. Она становится в очередь к палатке, где продают сладости и фрукты. Рассматривая еду, боковым зрением замечает две культи, обтянутые ярко-розовой новенькой кожицей. На одной из этих бывших рук сохранился палец, и сейчас этот единственный палец ловко удерживает, прижимая к другой, беспалой культе, большое желтое яблоко. Медленно, боясь увидеть что-то ужасное, она поворачивает голову. Покалеченная, в шлепанцах и халате, расплачивается: продавщица привычно выуживает монеты из ее кошелька.
Женщина содрогается. Ей уже не хочется есть, не хочется ничего покупать здесь. Выбирается из очереди и натыкается на взгляд шафранового мужчины с пластырем. Из открытого окна тот с откровенной завистью наблюдает за калекой, которая, прижимая культями яблоко к груди, идет по дорожке в корпус. Подходит санитарка, безногого перекладывают на кровать, санитарка закрывает окно: после дождя прохладно.
Космеи отчужденно смотрят в небо. Омытые дождем лепестки похожи на длинные лаковые ногти. На некоторых по сверкающей капле. Современные девчата сказали бы: маникюр со стразами.
Доктор от богини
Лева был моложе своей сестры на семь минут — Ляля выскочила первая, пока их мать хорошо поставленным голосом медицинского начальника подавала команды акушеркам. Потом шутили: Лева джентльмен, даму пропустил вперед.
Роза Самуиловна работала в горздраве главным врачом. Могла, резко осадив секретаршу, войти к первому секретарю горкома и ударить кулаком по столу, требуя построить детскую больницу. Когда Ляля сказала, что поступать в медицинский не собирается, мать привычно ударила кулаком по столу — любимая Левина чашка спрыгнула на пол. На что Ляля дала симметричный ответ: собрала чемодан и хлопнула дверью так, что посыпалась штукатурка.
Лева поднял осколки, внимательно их рассмотрел. И понял, что у него нет другого выбора, как стать врачом. Он и стал травматологом, причем замечательным. Потом шутили: Лева доктор от богини — от Розы Самуиловны. До женщин дотрагивался, только когда пальпировал или накладывал гипс. Единственная его подружка, по профессии медсестра, была забракована Розой Самуиловной на основании того, что бабушка этой девушки незадолго до революции в мясной лавке сказала маме Левиной мамы, а Левиной бабушке, что она, мама Левиной мамы, — потаскуха.
«Придет время, ты запомни, что я тебе сейчас скажу, и тебе некому будет подать кружку воды», — предрекала брату старшая на семь минут Ляля. Это не сбылось: Ляля и подает.
Когда умирала мать, Лева, как врач, понимал, что это конец, но делал искусственное дыхание по всем правилам до последней минуты — реанимационная бригада наблюдала этот мастер-класс с большим интересом.
Однажды муж Ляли гостил в Иерусалиме. Ходил по рынку, и тут его кто-то тронул за локоть. Обернулся — медсестра, на которой Лева чуть было не женился. Замужем, родила детей. «Как там Лева?» Муж Ляли сфотографировал ее на телефон.
«Тебе с фрикадельками или с печенью?» — крикнула из кухни Ляля, но Лева не ответил. Он смотрел на фотографию и плакал.
Кошелек
У Жени в детстве не было кошелька — в этом все дело. Имейся он у нее, так и стихи бы она, может, писала совсем другие, и нравились бы они всем без исключения. Ну, или почти всем.
Родители Жени развелись, когда ей было семь лет. Отца она любила так, что в горле пересыхало, когда смотрела на его фотографию. Мать запрещала ей не только видеться с отцом, но даже упоминать о нем. Старалась вытравить его образ из сознания Жени. Ясно, что звонить отцу ей также запрещалось. Поэтому Женя звонила ему из телефона-автомата на углу, а для этого собирала двухкопеечные монетки.
Мать давала ей в школу десять копеек — на булочку и стакан чая. Женя покупала пирожок с повидлом за пять копеек, а чай не покупала совсем, запивала приторную сладость водой из-под крана. За два дня у нее набиралось пять «желтеньких».
Застекленная будка со скрипучей дверью — вместо разбитого стекла справа вставлена фанера. Жене приходится вставать на цыпочки, чтобы дотянуться до прорези на аппарате. Снять трубку, похожую на обугленную кость огромного животного, набрать номер. Слышатся гудки, лязг — это провалилась в железное чрево нагретая в ее ладони монетка. Отца нет в кабинете. «Что передать?» — спрашивает его коллега. Женя молча вешает трубку. Монетка пропала напрасно.
Иногда старый аппарат, проглотив деньги, глухо молчит. В трубке царит мертвая космическая ночь — ни гудка, ни шороха. Черная прорва сожрала надежду Жени услышать: «Здравствуй, дочка». Вторая попытка. Монетка падает и продолжает лететь в пустоту — бесконечную, бездонную. Беззвездную. Сколько таких желтеньких медных солнц, запущенных Женей, носится по земной орбите? Расстроенная Женя вешает трубку и выходит на утоптанный пятачок возле будки, где ждет девочка из второго подъезда. Они сообщницы, та девочка тоже звонит своему отцу из автомата, но по другой причине: у них в квартире нет телефона. Обе жадно мечтают о встрече со своими отцами, но напрасно. Отцы далеко от них, а на самом деле — через пару улиц, городок-то маленький. В других семьях, как на других планетах. Единственный способ связи с ними — через рубку космического корабля, в которую превращается будка телефона-автомата, когда та или другая девочка, нагруженная безответной любовью и нежностью, входит сюда и за ней закрывается скрипучая дверь.
Девочку из второго подъезда зовут Галкой. Она старше Жени и водится с плохими компаниями. Как-то вечером Женя видела ее за гаражами с Вовкой Кулинчиком по прозвищу Куля, у которого оба брата в тюрьме за кражи: Вовка учил Галку пить вино из горлышка бутылки. Чем могли закончиться такие посиделки, Женя знала: с одной девочкой из их школы, что водилась с взрослыми ребятами, приключилась беда. Вернее — БЕДА, именно так это слово произносили учительницы, с ужасом и жалостью. Девочка потом поменяла школу. Тревожась за нее и за Галку, Женя и написала то стихотворение. О воображаемой девочке, с которой случилась БЕДА — там, за гаражами. Где потом весь день валялся кошелек, туго набитый двухкопеечными монетами. Женя видела у Галки такой кошелек из красного дерматина.
Сама Женя кошелька не заводила. Попадись он матери, та сразу все поняла бы. Двухкопеечные монетки Женя прятала в разные места квартиры и даже достигла в этом деле немалой виртуозности, но тут отец переехал, а междугородные переговоры — в этом деле автомат на углу не поможет.
Стихотворение Женя после долгих колебаний показала поэту — жил такой в их городе, руководил литературным объединением при районной газете. Поэт подражал Роберту Рождественскому, волосы зачесывал назад, говорил глуховато и слегка нараспев. Он прочитал, помолчал, сказал, когда прийти: он был очень занятой человек. Через неделю протянул Жене лист бумаги, на нем было что-то отпечатано ровными столбиками. Она не сразу узнала свое стихотворение. Слова, которые звенели колокольчиками, сделались словно из проволоки. Героиня тоже изменилась: вместо того, чтобы без толку звонить, досаждать занятому человеку, она купила на все свои накопленные двухкопеечные монеты лотерейный билет и выиграла автомобиль «Жигули», но взяла деньгами. Это был прекрасный финал — вероятно, проекция мечтаний самого поэта, Женя от души желала Галке такой биографии. Но это было не ее стихотворение.
А монетки, запрятанные Женей, попадались ей в квартире еще долго. Даже когда исчезла страна, которая их чеканила, Женя продолжала вытрясать желтую медь из карманов своей детской одежды, которую перешивала дочери, выуживать из перламутровых чайников и сахарниц маминого парадного сервиза, назначенного к продаже. За портретом Короткевича на книжной полке обнаружился целый муравейник «желтеньких». Валюта несуществующей державы была за подкладкой ее школьного портфеля, в ящиках письменного стола и шкатулках с украшениями, тускло поблескивала на дне керамических ваз. Эти находки всякий раз напоминали Жене про отпечатанное на машинке правильным столбиком чужое стихотворение, и она откладывала шитье или стирку и перечитывала то, что теперь записывала на бегу — то на рецепте с дочкиной микстурой, то на квитанциях из прачечной. И спрашивала себя: а эти стихи — мои? Настоящие?
В тот день, когда у Жени вышел первый сборник стихов, желтая монетка выпала из-за абажура настольной лампы — дочь стала студенткой, и Женя собирала ей вещи в общежитие. Стихи понравились не всем, кто-то нашел их грустными, а людям ведь часто хочется читать про веселое, например, как кто-то выиграл в лотерею автомобиль «Жигули».
Кстати, стихотворение про девочку, с которой за гаражами случилась беда, в сборник не вошло. В тексте была одна деталь, которую Женя сочла неправдивой, а переписывать не захотела. Ну не мог во времена ее дворового детства кошелек с мелочью целый день пролежать на земле. Тем более красный. Не мог! А в литературе ведь все должно быть как в жизни, разве нет?
Рассказы из цикла «Люди и вещи»
Пиджак
А все этот вельветовый пиджак! Синий, в мелкий рубчик. Классика, говорила мать, сносу ему не будет. Как в воду глядела — синюю, в мелкую рябь.
Мать его купила в августе восьмидесятого, ее тогда отправили на Всесоюзную выставку заключать договор с поставщиками. Алла увязалась с ней в Москву, потому что готовиться к поступлению в институт было лень. Последние перед выпускным классом каникулы хотелось провести красиво: погулять по столице, где только что отгремела Олимпиада, помечтать об одном мальчике из параллельного класса — кстати, сыне директора асфальтового завода. Этот мальчик Аллу явно клеил, и если бы не пиджак…
Если бы не тот мужик в темных очках, похожий на крота. Много их было, таких кротов, что под асфальтом государственной торговли свои ходы прокладывали, мрачно думает Алла. За одного из них она вышла замуж — тоже мне, Дюймовочка! — но это позже. А тогда мужик в очках ждал их с матерью в закутке огромного выставочного комплекса. Завел в какие-то коридоры и открыл большую сумку. И мать, забыв про поставщиков, лихорадочно выхватывала из сумки то блузку нездешнего фасона, то юбку с гулькин нос и рысью неслась в туалет на примерку. Уже значительно облегчив свой кошелек с премиальными, вспомнила про дочь. На Аллу там было кое-что — кофейного цвета юбка из странной хрустящей ткани, джинсы и вот этот вот пиджак, великоватый. Алла чуть не плакала, так хотела джинсы, но мать решила сэкономить: пиджак и в пир, и в мир.
На следующий день Алла в пиджаке отправилась к могиле Высоцкого. Могила утопала в цветах, среди которых одинокими рифами высились бутылки шампанского. Алла сделала несколько фотографий — когда к ней подойдет директорский сын, она, словно невзначай, достанет их из портфеля… Собралась уже уходить, когда к ней подошел — нет, не сын директора, а худой мужчина в длинном черном плаще — и это в августе месяце! — поинтересовался, не хочет ли она посетить могилу Есенина. Делать Алле было нечего, ехать в гостиницу не хотелось. Демисезонный ваганьковский гид отвел ее к Есенину, рассказал про Бениславскую, чья история Аллу поразила — в школе им такого не рассказывали. Вот это любовь! Поэтому она почти без сожаления отдала ему свои карманные деньги, как он и просил — помянуть великих. Оставила себе только на метро. В благодарность демисезонный показал ей лаз в ограде, через который Алла и вывалилась в московскую суету, чудом не порвав пиджак.
В школе пиджак произвел фурор среди девочек. «Вот же классная вещь, а сидит на тебе, как на корове, надо ушить, чтоб талию подчеркивало», — завистливо говорила Зойка, она уже была в теме стратегии и тактики женской жизни. Потащила Аллу в ателье, где работала закройщицей Зойкина старшая сестра. Под слабые протесты Аллы — «Мать убьет!» — «Не боись!» — с нее стянули пиджак, грубо вторглись под переливчатую подкладку с золотым лейблом и безжалостно заузили в боках, так что груди Аллы, и без того неслабые, дивными холмами выпирали под лацканами. На первой же дискотеке в городском клубе к ней подклеился парень в коже. «Правильный чувак, одет, как надо», — успела шепнуть Зойка, прежде чем кожаный увел Аллу с собой. Не подвел пиджак, будь он неладен.
Лёня оказался фарцовщиком, посадили его в 85-м. После конфискации у Аллы кое-что осталось, но она как-то очень быстро обносилась. Раньше, бывало, часами перебирала платья в шкафу, где теперь в гордом одиночестве обосновался синий вельветовый пиджак. Он явно не выносил конкурентов. А потом Лёня вышел на свободу и замутил такое, что Алле было хоть самой вешайся в том шкафу на перекладине. В девяностые, почувствовав себя наконец в своей стихии, муж лихо пускал в оборот деньги серьезных людей города — тут брал сахар оптом, там мотоциклы поштучно, а на выходе получались автомобили с прицепом. Деньги возвращал клиентам тоже «с прицепом», то есть с процентами, — до тех пор, пока его не кинули «партнеры», оставив в долгах как в шелках. Или в вельвете — синем, в мелкий рубчик. В итоге муж продал их трехкомнатную и уехал на заработки со включенным «счетчиком», а к Алле в бабушкину однушку периодически наведывались представители кредиторов, напоминали о долге. Ну и развлекались по мелочи, для профилактики: то фужеры кокнут, то люстру, то одежду в шкафу изрежут.
Когда опустел бабушкин сервант («стенку» они продали), а в шкафу опять остался висеть один синий вельветовый пиджак — его почему-то не тронули, — муж отдал долг. Но Алла не стала ждать, пока он раскрутится по новой. Как в стихах Блока, которого любила в школе, она в сырую ночь из дому ушла, печально завернулась не в синий плащ и даже не в пиджак, пиджак она несла в чемодане, а в синий форменный халат овощного магазина, ведь работала она теперь продавщицей.
А ведь шла когда-то на золотую медаль!
И сейчас Алла в злобном недоумении смотрела на пиджак. Все эти годы она, не зная зачем, таскала его с собой. Сколько раз собиралась выкинуть, но всегда что-то мешало. Вся ее жизнь наперекосяк, а проклятый пиджак, точно заговоренный, пережил целую страну, и нате вам, как новенький, ни пятна на нем, ни потертости, талия правильно заужена по наущению Зойки. Где теперь та Зойка? Ясно где: выскочила за Яшку Фрадкина, с которым сидела за одной партой, и свалила в Израиль.
Пиджак поблескивал золотой надписью «Finest Quality» на подкладке и словно издевался. Не врал, гад: очень качественный оказался вельвет. Алла вспомнила Бениславскую и ее несколько осечек. Осечки не будет! Она схватила пиджак, скрутила ему воротник, как курице шею, затолкала в сумку.
У подъезда постояла, перекурила, успокоилась. Решила: разделается с пиджаком и начнет новую жизнь. Подходя к мусорному контейнеру, услышала крики соседки этажом ниже — она звала Аллу из окна своей квартиры. С потолка у нее хлестал тропический ливень. По совету любимого журнала Алла решила смыть с себя негативную энергию; пену «Кокосовая» в ванну влила, а вот краны, уходя на секундочку, забыла закрыть.
Прижимая к груди сумку, из которой победно выглядывал синий рукав, Алла бросилась домой.
Смысл жизни
Родилась Лиза в Казахстане. Душа ее вобрала всю ширь казахских степей и всю соль литературы для дам, где любовь — самое главное. Такая женщина не умеет жить для себя, что очень ценится. В Германии, куда Лиза переехала с мужем, со своей широкой душой и фигурой типа «песочные часы», на нее оказался большой спрос. Работящая, нетребовательная и — о, Бог! — экономная. Комфортная для жизни женщина.
С казахстанским мужем рассталась и вышла за местного по имени Герберт, он владел небольшим кусочком леса и жил, торгуя древесиной. Вскоре Лиза превзошла мужа в сноровке управляться с бензопилой и валила деревья за милую душу, в то время как Герберт теперь мог сидеть под старым буком, курить сигару и думать о смысле жизни — его любимое занятие. По вечерам Лиза мыла чаны на маленькой, очень старой фабричке, где готовили эссенции для эфирных масел. На эту работу не нашлось желающих, потому что процесс мытья осуществлялся вниз головой, которая легко могла закружиться от запаха ароматических веществ, после чего мойщик, случалось, терял равновесие и падал в глубокий чан. Хозяин фабрики Лизу очень ценил за склонность выполнять грязную работу за небольшие деньги. Ценил это и Герберт, через пару лет он прикупил еще леса. Соседи говорили, что Лиза не расстается с бензопилой — ну разве что когда моет чаны на фабрике.
От непреходящей широты души и бессмысленности жизни без любви Лиза завела себе сердечного друга Арсения, который приехал сюда на заработки вместе с семьей. С любимым Лиза встречалась в лесу, на время отложив бензопилу. Однажды Герберт строго сказал, чтобы не позорилась перед соседями и приглашала Сеньку — так она называла Арсения — в их супружеский дом, он не против. И с чего бы ему быть против? Благодаря работящей жене дела у Герберта шли все лучше и лучше. Теперь он мог покупать себе какие угодно сигары и сколько угодно размышлять о смысле жизни. Арсению Лиза тоже помогала — поселила его семью в квартирке, которую давно купила и сдавала в аренду. Содержала и собственную дочь от казахстанского мужа, которая целыми днями висела на сайтах торговых сетей, одержимо покупая одежду, причем даже не распаковывала. Дочь была фанаткой самого процесса — коробками и пакетами был загроможден весь второй этаж дома, Лиза боялась, что однажды не найдет эту клиническую шопоголичку под завалами шмотья.
Герберт все реже брал в руки бензопилу, отчего терял сноровку, поэтому не удивительно, что в лесу ему на ногу упала сосна. Теперь он разъезжал по дому в инвалидной коляске, стал еще больше курить, еще чаще задумываться о смысле жизни и вскоре умер. Арсений окончательно переехал к Лизе — тем более что покидать дом стало проблематично: началась пандемия. Вскоре подцепил ковид; задыхаясь и не надеясь уже поправиться, исповедолся Лизе в украденных у нее деньгах. Арсений не искал смысла жизни, как Герберт, — он, как Лиза, его имел. Едва ли не с рождения Арсений знал: смысл жизни в деньгах. И сейчас он был глубоко потрясен мировоззренчески, умирая от какого-то вируса, от которого даже невозможно откупиться. В ответ на эту исповедь Лиза улеглась рядом с любимым в постель, чтобы согреть его своим телом. Когда его забрал амбуланс, Лиза, сама уже с положительным тестом, затеяла в доме ремонт своими силами, и к возвращению Арсения из больницы все было побелено и покрашено.
Однажды Лиза в гостиной просматривала кадры с камер видеонаблюдения, установленных в лесу. Через некоторое время дочь услышала крик и звук падения тела. Она нашла мать лежащей на полу. Глаза Лизы были выпучены, она пыталась что-то сказать, но лишь мычала, указывая — балкон был открыт — куда-то в сторону сарая, где хранился инструмент для работы в лесу. Врачи констатировали инсульт и говорили, что Лиза переработалась, нужно было отдыхать, а мытье чанов головой вниз в ее возрасте вообще недопустимо. Дочь несколько раз пересмотрела видеозапись, но не могла понять, что же так расстроило мать, ведь дикие животные водились в лесу всегда.
Арсений нежно заботился о любимой: перевез в специальный санаторий. Там Лиза лежала на идеальной, приспособленной для кормления кровати, а в ее голове в непрерывном режиме прокручивались кадры с камеры видеонаблюдения.
Сначала все было как обычно — косули, семейство кабанов. Потом перед камерой стремительно промчался на инвалидной коляске Герберт. В одной руке у него была сигара, другой он приветственно помахал Лизе в камеру, а в ее мозгу зазвучал голос покойного: «Элизабет, теперь я все знаю! Бензопила — утилизируй ее немедленно! И не пили деревья, им больно!»
Сотая пробка от шампанского
От работы ей досталась однокомнатная квартирка на втором этаже нового дома, первый этаж которого занимал районный загс. Окно квартиры — над парадным входом. Тридцать лет она наблюдала, как подъезжают к загсу нарядные машины, как свадебные процессии гордо идут по посыпанному мишурой асфальту. Представляла, что однажды и она, вся в белом, проплывет под собственным окном, как каравелла под парусами. Обычный, не торжественный вход в учреждение был с обратной стороны, и некоторые пары, сделав жизненный круг, возвращались в загс со двора, чтобы подать заявление на развод. Из окна ее квартиры этот вход не просматривался. Зато прекрасно было видно, как счастливые молодожены открывали шампанское. И пробка стреляла в воздух.
Пробки иногда залетали в ее окно. Со временем это стало сильно ее раздражать. Тем более что замуж она так и не вышла, зато вышла на пенсию. Она подбирала пробку и из-за шторы прицельно метала в жениха или невесту, сопровождая мысленными пожеланиями. Вот эта, с фатой как занавеска, — чтоб ты выкинула на третьем месяце. Вон тот рыжий — пусть начнет изменять своей очкастой мегере. А этот, с галстуком-бабочкой, ишь ты, — чтоб напился и сбил старушку на переходе. А вон та в коротком платье сама чтоб спилась. Ну и так далее. Иногда пробка попадала в цель, но молодые думали на кого-то из гостей и хохотали.
Потом она начала писать жалобы на безобразия под окном — а вдруг ей пробкой выбьют глаз? Приходили комиссии, советовали не открывать окно во время церемоний, затянуть его сеткой, обменяться, наконец. Обменяться? Еще чего — пусть загс перенесут! Решила собирать пробки, что залетали в квартиру, а когда наберется сто штук, пойти на прием к мэру. Предъявить этот вещдок невозможности жить в адских условиях.
И вот сотая была торжественно уложена в пакет. (Несколько десятков пробок она подобрала на улице, но это сути дела не меняет.) Прижимая пакет к груди, как ребенка, она пересекла площадь и ступила на зебру. В это время из ресторана вышел пьяный мужчина, упал за руль своей «тойоты», газанул. Пожилой дамы на переходе он не заметил. И она не увидела (а увидев — не узнала бы) бывшего жениха с галстуком-бабочкой, в которого попала пробка с ее свадебным пожеланием, — и вот оно исполнилось. «Скорая помощь» подъехала, тело погрузили на носилки и увезли. Гаишники поудивлялись рассыпанным на дороге пробкам от шампанского.
А сотая пробка отлетела к крыльцу почтамта. На нее наступила начальница почтового отдела, упала и сломала руку. За время больничного она осознала, как надоели ей скандалы с мужем, его беспросветное хамство. Развелась, разменяла квартиру и переехала в уютную однушку над загсом. Каждое утро открывает окно, радуется чудесному виду и думает о том, какая она счастливая. Свадебные процессии ее ничуть не раздражают.
Марипоса
Разбудил Соню телефонный звонок. Сердце заколотилось, подскочило, видимо, давление — ничего хорошего не предвещают такие ранние звонки. Босыми ногами пошлепала по линолеуму в прихожую.
В трубке слышался отдаленный гул, словно в морской раковине. За несколько секунд успела подумать всякое — в первую очередь, конечно, о детях. Сын и дочь гостили у Сони на прошлой неделе — приехали на ее юбилей, пятьдесят пять ей исполнилось — и сразу же разлетелись по своим странам и городам. С Виталиком что-нибудь? Или с Бэт? Села на тумбочку — ноги не держали.
Морской прибой в трубке утих. Раздался голос, ничуть за двадцать пять лет не изменившийся:
— Здравствуй, Марипоса. Это Олег. Помнишь меня?
Познакомились в магазине СЭВ «Дружба народов» — он забежал туда за каким-то дефицитом, припрятанным для него продавщицей. Угощал Соню советскими продуктами — заведовал продовольственным хозяйством на судне. Но разве в продуктах было дело? С мужем, военным хирургом Сильвио, Соня распрощалась, одна воспитывала маленькую Бэт. Олег окончил мореходку в Одессе и с того времени ходил в заграничное плавание.
Он рассказывал ей про самый северный порт Союза — Тикси, где курсантом возил на теплоходах по Лене продукты в якутские поселки и заработал за три месяца столько, сколько его мать, медсестра, не зарабатывала за полгода. Как взбирался там на сопки, которые летом выстреливали мелкими желтыми цветами, а солнце не заходило вовсе и стояло над горизонтом, потому что полярный день. И Соня пыталась представить место, где даже летом ходят в бушлатах и совсем нет деревьев. Олег вспоминал не без самодовольства, как лечился в Гаване в госпитале, где за его внимание соперничали три красавицы медсестры, и звали их… «Ада, Роза, а третью забыл», — шептал ей на ухо, а потом легко подхватывал ее на руки:
— Черт с ними! Ты — самая лучшая, Марипоса!
Это она ему рассказала — тоже почему-то не без гордости, — что бывший муж называл ее «mariposa de hielo», ледяная бабочка, имея в виду ее анемичную хрупкость, белую, словно фарфоровую, кожу и волосы цвета пакли. В школе ее за то же самое дразнили «молью» — об этом Соня промолчала. Как и о том, что Сильвио имел в виду и кое-что другое: не хватало ему с нею, видишь ты, огня и страсти. Ну, а ей не хватало в нем души — вот и разлетелись.
Зато с Олегом души было через край. Он гладил ее впалый живот, клал голову ей на грудь и рассказывал про мать, которую год назад похоронил, совсем еще не старую, — сгорела от «женского рака». Вспоминал, как привязывал полотенца к спинке кровати, чтобы она могла самостоятельно приподниматься, когда он выходил поспать хотя бы пару часов, потому что сидел при ней неотлучно. И Соня чувствовала себя самаритянкой из песни Хоана Мануэля Серрата, которая в обмен на цветок готова отдать свою душу… ей нравилось воображать себя героиней подобных песен. Жалела Олега до слез, до кома в горле и, когда в своем впалом животе почувствовала зарождение чуда жизни, решила не звонить знакомому гинекологу, чтобы сделать аборт, а оставить ребенка — для Олега. Потому что жизнь должна рубцевать раны и приходить на опустевшее место, как желтые полярные цветы — на вечную мерзлоту, с жаром объясняла она соседке по лестничной площадке Стеллке, косметологу фешенебельного отеля. Стеллка, дочь большого партийного чиновника из Москвы, слушала невнимательно. Она бежала сюда с кубинским скульптором, соблазнив того прямо на его персональной выставке в столичном Доме искусств, а на Острове бросила, чтобы жить в свое удовольствие. Юноши из ее квартиры выходили всякий раз новые и все более молодые.
— Дура ты, одно слово — марипоса, — сказала косметолог, которая в свои сорок выглядела на двадцать — на Кубе не хватало мяса, но вовсю делались операции для сохранения женской красоты. — Лучше бы бабочек ловила.
Соня была специалистом не по бабочкам, а по микробам — микробиологом, именно с этими организмами был связан ее диплом и слабенький научный интерес. После биофака ее распределили в НИИ, но в лабораторию паразитологии, так как только там оказалось место. И пришлось ей ловить в поле мышей, изучать их блох — это называлось «чесать мышей». Мышей Соня ненавидела, но добросовестно чесала, чесала… Пока не познакомилась в аспирантском общежитии с никарагуанцем Энрике, пламенным сандинистом, которого получение высшего образования в области сельского хозяйства увлекало примерно так же, как мышей — Сонины слезные над ними труды. Главной целью жизни Энрике было противостояние движению контрас. В скором времени он собирался на родину — продолжить борьбу.
Энрике с его бедной родиной Соня страстно жалела и совсем уже собралась за него замуж — но тут вмешались ее родители. Александр Сергеевич и Зинаида Михайловна были врачами и находились в командировке в Анголе. Отец саморасшибся в доску, договорился в Москве и в Луанде — и Соня вылетела в Анголу для работы в лаборатории госпиталя. Там она исследовала кровь на наличие малярийного плазмодия, изнывала от жары и непривычной еды. Но судьбу на кривой кобыле не объедешь: на вечеринке в дипмиссии Соня познакомилась с кубинским врачом-интернационалистом Сильвио. Цветом кожи доктор не отличался от аборигенов. Роман вышел нешуточный, и через положенное время на гинекологическом кресле колониальной еще эпохи под небом Африки Соня подарила Сильвио дочь, а своим родителям внучку. Александру Сергеевичу потерянным счастьем казался похожий всего лишь на грузина Энрике. Клял идиотку дочь, готовую своим телом поддерживать латиноамериканских революционеров. «Скажи спасибо, что не каннибалов она своим телом поддерживает», — философски заметила Зинаида Михайловна. На том и успокоились. Так Соня оказалась на Острове, где ее, в принципе, уже ничего не держало — в свете новой любви, наконец-то к соотечественнику.
Волновалась, как примет новость Олег, — принял спокойно, перспектив семейной жизни не рисовал, но от ребенка, сказал, не откажется. Уже и это было неплохо. А пока «Хирург Вишневский» курсировал между Кубой и Канадой, возил купленное у канадцев зерно — СССР помогал братской республике. В порту груженый корабль стоял неделями, и Олег проводил много времени у Сони, читал газеты, отрываясь от них, чтобы задать ей какой-нибудь бессмысленный, на ее взгляд, вопрос. Во время беременности у нее всегда слегка менялись вкусы к еде и отношение к вечным вопросам интеллигенции.
— Человек, Марипоса, хочет все больше и больше денег и вещей. Пишут, таким образом он приближает собственную кремацию. Как думаешь?
И так как она молчала, добавлял:
— Вот кубинцы — о чем они мечтают?
Обычные кубинцы, которых Соня знала, мечтали об обычном: растить детей, любить, радоваться простым вещам. О шикарных виллах и белых яхтах, о долларах и крутых машинах мечтали молодые люди — Стеллкины ночные гости.
— Вооот! — Олег поднимал палец вверх. — Романтическая эпоха революции закончилась. Когда кубинцы начнут вкалывать ради денег, как все остальные, мир станет более тусклым, а?
И сам же отвечал:
— Но другого пути нет.
Она хотела возразить, что есть, но боялась выглядеть совсем уж дурой. Не нужны были ей ни виллы, ни яхты, лишь бы Олег был рядом, желательно в качестве мужа.
За выменянные с ее помощью у крестьян старинные серебряные монеты он купил себе в Монреале кожаный плащ, как у капитана, и очень радовался.
Соня тоже радовалась, но ее больно задевало, что Олег, говоря о будущей своей жизни дома, не предусматривает в ней места ей и их мальчику. Живот у нее торчал вперед, как сплющенный мячик, — будет сын, и к бабке не ходи.
Загрузившись сахаром, «Вишневский» отбыл в Союз, а она осталась готовить детское приданое. Олег вернулся хмурый, говорил, что ради нее отказался от рейса в европейские порты, где мог сделать хорошие деньги. Соня плакала. Он злился, требовал от нее какого-то несгибаемого мужества, то есть намекал уже тогда, что не стоит ей на него рассчитывать, это до нее потом дошло. Когда начались схватки, не поверил — «Опять твои проклятые слезы!» — однако семейный врач тут же отправил ее в роддом. Через два часа Соня родила вылитого Олега: темноволосого крепыша с синими глазами. Счастливый отец явился на следующий день — кроватка с младенцем стояла в патио под розовым кустом, — посмотрел на сына и сразу же попрощался: судно уходило в Союз.
Договорились, что следующим рейсом он заберет Соню с детьми. Шли месяцы, писем и звонков от Олега не было, Виталик старательно сосал и прибавлял в весе, а в это время огромную страну шатало и штормило. Вследствие этого политического шторма на Кубе стремительно пустели полки магазинов, суда под советским флагом заходили в порт все реже, и только Соня все продолжала ходить на берег на каблуках и с сумкой из свиной кожи, словно Пенелопа в песне ее любимого Серрата, ловить слухи в порту и встречать корабли. Там ее уже знали, считали местной достопримечательностью. Иногда выносили продукты, чаще просто шли мимо.
Дождалась. Пришел «Вишневский», но без Олега. Ей вынесли консервы и пшеничный батон.
Решила броситься под машину. Сделала пару шагов на проезжую часть и вспомнила, что сегодня дадут воду, кто же наполнит бак для стирки детского белья? Дореволюционные кадиллаки с визгом тормозили, водители выскакивали и ругали Соню последними словами, кто-то схватил ее за руку. Она пыталась высвободить руку, чтобы броситься, по крайней мере, под автобус, который как раз приближался в ауре черного кудлатого дыма. Собралась толпа — в двух шагах от того места, которое она непредусмотрительно выбрала для сведения счетов с жизнью, находилась продуктовая лавка, где в это время всегда стояла очередь. Продавщица, указывая пальцем на Соню и на кучу машин за ней, кричала о диверсии, и Соне пришлось убраться, чтоб не оказаться в полицейском участке.
В день святого Лазаря, когда дневная температура от привычных двадцати восьми градусов вдруг опустилась до пятнадцати, Соня перестала воображать, что с Олегом что-то случилось. Отодвинув в сторону штанишки сына, что сушились на балконе, мрачно разглядывала уличную толпу. Маленькой погодной аномалии оказалось достаточно, чтобы рутинный ход жизни нарушился. Кто-то натянул на себя шубу с одним рукавом, кто-то меховые сапоги надел на голые ноги. Армия Наполеона на Березине. И в Сониной голове наступила холодная ясность и появилась обидная мысль: ею попользовались, обманули и бросили. Да что ж она за дура такая? Нимфалида несчастная. Одновременно со злостью на себя вспыхнул гнев на Олега. Подлец. Кобель. Как все мужики.
Укрыв колыбель с Виталиком теплым пледом — выменяла в правительственном отделе магазина СЭВ, куда простым кубинцам хода не было, — отправилась к колдунье. Соня была атеисткой, в сантерию1 не верила, даже в католический собор не заглянула ни разу. Но чего не сделаешь, когда жизнь берет тебя за горло.
Звали колдунью Мерседес, она занимала в иерархии сантерии довольно высокое положение. Жила не в шалаше под пальмовым листом, как думают глупцы туристы, а в центре города, в двух шагах от собора. Сеньориты, помолившись в храме, навещали Мерседес, чтобы получить мистическую инструкцию, а то и практический совет, как приворожить какого-нибудь кабальеро, а из приюта ворожбы отправлялись прямиком на занятия по марксизму: никто здесь не видел в этом противоречия. И сама Мерседес часто посещала собор, а как у нее обстояло дело с марксизмом — Соня не спрашивала.
Это была обычная пышнотелая афрокубинка в белом платье, с ожерельем на полной шее, и только взгляд такого же, как она, посвященного мог заметить, что цвет и расположение бусин в ожерелье имеют строгий порядок. Жилище ее тоже было обычное, не считая глиняной головы, разрисованной в черный и красный цвета. Голова стояла у входа и словно бы презрительно щурилась: вместо глаз у нее были ракушки каури щелями наружу. Зачем она сюда пришла, Соня еще четко не осознавала. В ней клокотала ярость. Решила действовать по обстоятельствам.
— Жив твой амиго, — сообщила Мерседес, высыпав на блюдо зерно из мешочка. — Жив и здоров. О тебе не думает.
— Поеду к нему, — помолчав, сказала Соня.
— Dios aprieta, pero no ahoga2. Выживешь как-нибудь, — колдунья покосилась на принесенные Соней подарки — газовый шарфик, куски мыла «Земляничное» и духи «Персидская сирень». — Там, в твоей стране, тяжело сейчас. Элегуа одну дверь закрыл, другую не открыл еще.
— Что за Элегуа? — без интереса спросила Соня.
— Элегуа — могущественный дух! — торжественно объявила Мерседес. — Властелин бед и радостей. Управляет добром и злом, открывает и закрывает двери судьбы. Элегуа — покровитель нашего команданте, потому его ни пуля, ни отрава не берет!
На побеленной стене висел портрет Фиделя с поднятой вверх винтовкой на фоне красно-черного флага с белыми буквами, которые складывались в надпись «М-26-7» — «Движение 26 июля». Соня кисло улыбнулась.
— Быть такого не может. Все это предрассудки. А Фидель — коммунист.
— Вижу, не веришь. Зачем тогда пришла?
— А может твой, как там его, Элегуа, сделать так, чтобы Олег вернулся ко мне? — взяла Соня быка за рога. Собственный идиотизм был ей, как естественнику, очевиден, но женщина в ней всегда брала верх над ученым.
Мерседес объяснила, что попробовать можно, но гарантии она не дает. Захочет ли Элегуа вмешиваться? А вот что дух наверняка может, так это повернуться к негодяю черной — мрачной и трагической – своей стороной, а вторую сторону, красную — радостную и жизнеутверждающую, — от него скрыть. Соня фыркнула. Ишь ты, Элегуа. Тезка Олега, считай. Беглеца не жаль было нисколечко. Если получит, то по заслугам.
После некоторых манипуляций колдунья собрала зерно с блюда в ситцевый мешочек и передала Соне.
— Высыпь возле дома, где он живет. Элеке не забудь надеть, они ритуальные, сила в них и защита, — она протянула Соне бусы, в которых чередовались красные и черные бусины. — Не наша ты, нельзя это. Ради тебя делаю.
Соня с сомнением рассматривала дешевенькие бусы — в детстве она мастерила похожие, ягоды красной и черной смородины на былинку нанизывала у бабушки в деревне.
— Спасибо, Мерседес. Обязательно напишу тебе, как все прошло.
— Не надо писем. Я и так буду знать.
Столица поразила неумытым видом, словно с похмелья или после тяжелой болезни. Сразу вспомнились рассказы соотечественников. Я дома, дома, подбадривала себя Соня, волоча за собой детей и чемоданы по стеклянно-хромированным залам Шреметьево-2.
Дома было неуютно. В поезде на Одессу на Бэт смотрели недобро. Какая-то пожилая женщина плюнула и пересела подальше. Перед поездкой Соня разжилась советскими деньгами, но не знала подскочивших цен и поняла, что на обратный билет не хватит. Надеялась, впрочем, что ехать обратно не придется. Увидит сына, расчувствуется…
На одесском вокзале переоделась в лучшее свое платье — желтое, китайское, с воланами. Красно-черные бусы нацепила еще в Гаване, очень они ее бледное лицо освежали. Остальные вещи сдала в камеру хранения.
Адрес Олега дал ей старший механик с «Вишневского», попросил его не выдавать. Ожидала увидеть маленький домик в зелени дикого винограда, который Олег ей с нежностью описывал, а увидела двухэтажный, бетонный, за забором, с брешущими собаками. И тут обманул… Или ошибся стармех?
Позвонила в звонок. Ждала долго. Наконец металлическая дверь калитки приоткрылась.
— Не подаем, — сказала немолодая женщина, сверля ее и детей колючим взглядом.
— Мне Олега…
— Нет здесь Олега. Убирайся. А то собак спущу.
Конечно, ошибся! И куда теперь? Расплакавшись, Соня попросила денег на билет — в лицо ей полетело несколько рублей.
— Убирайся и забудь про Олега. Ишь, приперлась, еще и с черномазой!
Виталик хныкал, Бэт затравленно молчала. Соня плюхнулась на скамейку недалеко от дома. Если Олега здесь нет, почему женщина сказала забыть о нем? Вспомнила Мерседес, устыдилась своей глупости — все это теперь казалось ей дикими предрассудками необразованных туземцев. За одним из окон второго этажа шевельнулась занавеска, показался мужской силуэт… Олег! Соня подскочила. Как привлечь его внимание? Бросилась к забору, стала искать щелочку. Собаки заходились лаем. А что, если перепрыгнут? К своему ужасу, почувствовала, что сзади ее кто-то крепко схватил за сумку. Рванулась, раздался треск. Нашла в себе силы оглянуться. Сумка зацепилась за железную скобу в заборе и порвалась. Тонкой струйкой зерно из мешочка Мерседес сыпалось на землю.
Соня в растерянности глядела на этот ручеек, и вдруг в ней зазвучал голос, очень ясный и выразительный, она даже огляделась вокруг: «Плюнь на него, мучача. Ты все сумеешь сама». Что это было? Возможно, проснулась в Соне дочь своей матери — Зинаида Михайловна была дамой партийной и волевой. А может, мобилизованный заклинаниями Мерседес дух оказался прогрессивным, не чуждым идеям женского самоуважения, — ну, и по-кубински галантным, потому что какая она с двумя детьми мучача? Так или иначе, Соня встрепенулась, повела плечами и решительно направилась к лавке, где перепуганная Бэт прижимала к себе брата.
И понеслась жизнь — разноцветная, как ожерелье Элегуа, то черная бусина, то красная. Поднимать одной сына и дочку — не мышей чесать. Как и многие, таскала тяжелые баулы из Польши и России, торговала на рынке, потом купила машинешку и взяла в аренду киоск, сама подвозила товар, сама стояла за прилавком. В нулевые открыла в центре городка магазин. Потом второй. Родители были уже на пенсии. Соня постановила себе купить Александру Сергеевичу импортный сустав и на все лето отправлять стариков на дачу, которую следовало сначала достроить. Все выполнила.
Теперь никто не назвал бы Соню молью — исчезли ее анемичная бледность и худоба, волосы цвета пакли остригла и перекрасила в модный каштан, кожа от зимнего стояния на рынке задубела, щеки стали красные. Бабочкой ее никто не назвал бы тоже. А что делать? Жизнь — не ванильный торт из кондитерской «Виа Сентраль».
Трудности были, конечно, с Бэт — поначалу отказывалась ходить в школу, где дети дразнили ее за цвет кожи, но учителя, спасибо им, приструнили балбесов. К совершеннолетию Бэт из затравленного существа превратилась в экзотическую красавицу. Сделала карьеру модели. Эбеновой статуэткой называют ее, известные фотографы и дизайнеры оспаривают право работать с ней. Соня только диву дается, что ее девочка без денег, без знакомств и связей взлетела так высоко. И уверенно там себя чувствует.
У Виталика дела намного скромнее идут, но тоже неплохо. В юности связался было с дурной компанией, ох и находилась Соня по отделениям милиции, наплакалась в жилетку участковому, но все обошлось, пошел по строительной части, работает в белорусской фирме в Питере. Женился, двое внуков у Сони.
Об Олеге не вспоминала. И он не напоминал о себе. И вот…
Говорил Олег с паузами, вроде как отдыхал после каждой фразы. Вернувшись с Кубы, бросил заграничное плавание, женился, пошел в примы к новым крутым — теще его принадлежал тот бетонный особняк. Был владельцем очень серьезного бизнеса, но все потерял. Прятался от бандитов в России. С женой расстался. Был еще раз женат, опять не сложилось. Носило его по свету, пожил в Индии, Непале. Теперь послушник в одном из греческих монастырей. У него рак, по прогнозам врачей, давно должен умереть, но словно бы двери и в тот мир для него закрыты. Духовный отец сказал просить прощения у тех, кого обидел.
Соня слушала, вспоминала бусы Мерседес. Нет, не может быть. Ерунда. Совпадение. Или не ерунда? Бэт знает что-то про ожерелье — давно забрала у матери и носит сама. На Кубу летает время от времени. И та фотография, которая поразила Соню на персональном сайте Бэт — где дочь в черной широкополой шляпе, с вампирически-алыми губами, а на груди у нее распласталась огромная бабочка — одно крыло у бабочки красное, другое предсказуемо черное, — случайна ли она, та фотография?
— Я давно тебя простила, Олег, — сказала Соня. — Прости и ты меня.
В трубке опять зашумело море, и связь прервалась.
Перевод с белорусского автора