Рассказ
Опубликовано в журнале Урал, номер 2, 2023
Перевод Олег Пушкин
Алесь Бадак (1966) — белорусский поэт, прозаик, публицист, детский писатель. Родился в д. Турки, Ляховичского района, Брестской области. Окончил филологический факультет Белорусского государственного университета им. В.И. Ленина. Автор поэтических книг «Будзень», «За ценем самотнага сонца», «Маланкавы посах», «Развітанне з вечнасцю» и др., двух книг прозы «Адзінокі васьмікласнік хоча пазнаёміцца» и «Ідэальны чытач», а также многочисленных сборников поэзии и прозы для детей. Произведения Алеся Бадака переводились на русский, итальянский, венгерский, польский, сербский, украинский, туркменский, таджикский, английский, и др. языки. Лауреат первой премии республиканского литературного конкурса «Золотой купидон» (2009). Лауреат межгосударственной премии «Звёзды Содружества» (2014). Лауреат Национальной литературной премии (2022). Член президиума Союза писателей Беларуси, обладатель ордена Франциска Скорины, отличник печати Беларуси.
— Со своими снами прощаться надо так же легко, как с весенним снегом, — говорила мне моя прабабка Федора, когда я прибегал к ней на кухню, чтобы рассказать, что я видел во сне, и оказывалось, что сновидение мое забывалось где-то по дороге из спальни. — Ну, а если хочешь, чтобы твой сон не забылся, проснувшись, нужно вслух повторить его как молитву, а еще лучше тут же записать.
Писать тогда я еще не умел, но нехитрой прабабушкиной наукой пользуюсь последние лет десять, с того времени, как мне начала сниться эта девчушка.
Она разговаривала со мной так, будто я не знал никого, кто был бы похож на нее. Она тоже не могла знать меня, потому что там, в моих сновидениях, время отставало более чем на сто лет.
Я записывал в тетради мои сны, будто синей нитью сшивал в единое целое пласты памяти. Замечу, что для постороннего человека они, скорее всего, не представляли бы никакого интереса хотя бы потому, что записывал я их торопливо, чтобы не забыть, можно сказать, конспектировал, заполняя тетрадь порой незакоченнными и на первый взгляд не связанными между собой фразами. Однако для меня самого каждая из них означала очень многое, они были нотами, а я был музыкантом, который слышит в них необычайную музыку. И стоило мне в очередной раз взглянуть на свои записи, как эта девчушка тотчас возникала передо мной, и все начиналось сначала, с того момента, когда она непонятно откуда с черным котом в руках, которого держала так, как держат грудных детей, бросилась мне навстречу и загородила дорогу:
— Не ходи туда.
Только теперь я разглядел впереди себя незнакомую усадьбу. По левую руку от меня на каменном фундаменте стоял большой, на шесть окон и вместе с сенями метров пятнадцати длиной, дом. По правую руку вдоль дома тянулись хлевы: похоже, за их широкими дверями держали не только свиней, но и коров, лошадей или волов. За хлевами находился навес, а дальше поперек двора — уж не большее ли, чем дом, гумно.
— Где мы? — спросил я, но не услышал свой голос.
— Дома, — засмеялась девчушка, переступая босыми ногами, закрытыми ниже колен полотняной белой рубахой.
На вид ей было лет шесть. Примерно столько, наверно, и коту, который спокойно лежал на ее руках, поглядывая на меня любопытными глазами.
— Это не мой дом, — беззвучно возразил я.
— Ты очень мало знаешь о себе! — с легкой укоризной произнесла девчушка, а я подумал, что ее душа старше ее самой.
— Тогда почему мне нельзя идти туда?
— Потому что у нас может быть холера,— произнесла она так, будто речь шла про злую собаку, сторожившую просторный хозяйский двор. — На прошлой неделе она была в Подлесье, там много людей умерло, но это далеко отсюда. А вчера забрала Федора Правлоцкого и тетку Ганну из Головичей. А до их села так близко, что все новости до нас доносит ветром. Хорошо еще, что холера зашла с того конца села. Папа говорит, если не поздно, надо ее сбить с дороги, чтобы она не попала к нам.
— Это как? — удивился я.
— Сегодня ночью весь хутор будут опахивать плугом. Холера не должна перейти через борозду.
— А если перейдет?
— Папа говорит, тогда надо попробовать задобрить ее, — не сразу ответила девочка, и тут наконец я почувствовал, что ей страшно. — В Медведичах, за Подлесьем, закопали живыми всех котов, и холера никого не стала там трогать, а развернулась и пошла в нашу сторону.
Я молчал, не зная, как реагировать на ее слова. А когда наконец до меня стало доходить, чего она больше всего боится, девочка протянула мне кота и сказала:
— Возьми его себе, а то его тоже закопают живым.
***
«Все наши предки по линии матери держали в доме котов», — любила повторять моя прабабка Федора, поглаживая на коленях черного ленивого британца. Ей было уже за девяносто, я, позднее, как зимнее солнце, дитя, еще не ходил в школу. Мы — старуха и малыш — дополняли друг друга как раз настолько, чтобы нас можно было оставлять в квартире одних на весь день и не бояться, что останемся голодными, или кто-то включит на кухне газ, но забудет нажать на кнопку электрозажигалки. Хлопоты о еде взяла на себя прабабка, газ контролировал я, что в нашей с ней ситуации было вполне логично: за сытость отвечает желудок, за безопасность — мозг, а у прабабки начиналась болезнь Альцгеймера.
Мои родители, особенно мать, котов не любили, но британец переехал к нам вместе со своей хозяйкой — из Ляховицкого района в Минск, когда там, в маленькой деревушке, в которой приезжающих дачников было уже больше, чем коренных жителей, не осталось больше никого ближе из родни, чем мой отец, кто мог бы за ней присмотреть, а заодно и претендовать на ее хату. В результате в нашей тесной двухкомнатной квартире моя комнатка стала прабабкиной. «Не волнуйся, это не надолго, — постаралсь утешить меня мать. — Пока поспишь с нами. Мы поставим тебе раскладушку».
Кота звали Чарли — в честь принца Чарльза, первенца королевы Великобритании Елизаветы II.
«Он такой же британец, как я английская королева», — говорила на это моя мать, а я придирчиво глядел на нее, и мне казалось, что королева и должна быть такой, как она: красивой, строгой и никому не давать спуску в своем королевстве. С другой стороны, мне очень хотелось, чтобы отец однажды — пускай и раз в жизни — заступился перед ней если не за меня или за бабку Федору, то хотя бы за самого себя.
Правда, и прабабка, и Чарли относились к словам матери с полным равнодушием, никак не проявляя свое несогласие, будто разговор шел о пятнистом заводиле котов, что оккупировали подвал нашего подъезда. А когда матери не было дома, прабабка учила меня разбираться в кошачьих повадках, понимать их язык и рассказывала необыкновенные истории, связанные с котами, которых держали наши предки. Я тогда еще не знал, что вымысел — это та же правда, только рассказанная другими словами, и как нельзя дважды войти в одну и ту же реку, так невозможно дважды рассказать одну и ту же историю: каждый раз она будет звучать по-другому. Я находился в том наивно-счастливом возрасте, когда прабабкино уточнение «это было давным-давно» подсознательно формировало у меня уверенность в ее вечном существовании на белом свете. Хотя само уточнение никак не вязалось с тем, что называлось «старческим склерозом», о котором мне часто доводилось слышать дома.
Впервые я убедился в ее удивительной памяти в тот августовский день, когда мои родители насовсем забирали прабабку в Минск. Утром, пока они спали, она тихонько разбудила меня и, полусонного, повела за огород, на широкий луг. Стежки на лугу не было, мы шли босиком по мягкой траве, сбивая с нее холодную росу, от которой заходились ноги. Я терпел, как мученик, которого ведут на эшафот, мучается от того, что у него крепко связаны руки.
Мы отошли от огорода метров на пятьдесят и остановились. Ярко-белое солнце уже оторвалось от горизонта, но еще не грело — хоть прикладывай его к груди.
Прабабка раскинула руки, словно хотела обнять окрестности.
— Гляди, внучек. Когда-то все здесь было наше, больше двадцати десятин земельного надела, это ого сколько! И там, — она показала на соседский огород, — тоже была наша земля. Все имели: коней, коров, свиней, овец. В саду стояло десять пчелиных колод. Но от сада давно остался только запах; и теперь, бывает, проснусь от этого запаха, гляну в окно, а за ним ничего не видно: мороз на стекле… — Прабабка, не умолкая, повела меня той же стежкой назад, как-то сразу, в одно мгновение потеряв интерес ко всему, что было вокруг. — Война забрала и сад, и братьев моих… Сперва пришли солдаты: бегите… Может, половина села отправилась в беженцы… А отец ни в какую: понятно, родную хату кинуть, как родного человека… А когда начало за лесом страшно бахать… запряг мне коня… я с малыми детьми… под Ивацевичы, к старшей… Один конь и остался…
Я пропускал половину ее фраз, думая в эти минуты о том, что было бы, если бы земля, на которой стоял соседский кирпичный дом, и сегодня принадлежала прабабке Федоре. Значит, думал я, этот дом тоже был бы нашим. Признаться, он мне нравился больше, чем небольшая деревянная прабабкина хата, и я бы с радостью согласился приезжать туда на лето. С другой стороны, это значило, что все, кто теперь живет в нем, жили бы в каком-то другом доме. Может, даже в нашей деревне. И такой вариант меня бы устроил, если бы не Алеся, с которой я познакомился неделю назад. Пусть бы она жила одна, подумал я, не замечая, что мысли мои сбились с первоначальной темы. Но и с этой скороспелой мечтой я тут же простился: беда в том, что Алесе, как и мне, было всего шесть лет.
***
Для каждого человека один и тот же промежуток времени течет с разной скоростью, поэтому одним всю жизнь кажется, что они только начали жить, а другим, что они уже прожили несколько жизней. Дети часто живут с ощущением, что они старше своих родителей, а жены нередко относятся к своим мужьям как к детям.
Найти человека, с которым у тебя время течет с одинаковой скоростью, большое счастье, и этому счастью я радуюсь вот уже одиннадцатый год. Его, а точнее, ее зовут Алеся. У нас так много общего, что мы можем начинать разговор в явном реальном мире, продолжать его во сне, а заканчивать, опять же, наяву.
Последние недели мы много говорим про нашего кота, и нам кажется, что от этих разговоров в квартире еще больше пахнет лекарствами.
Все началось тогда, когда Алеся отвезла его в ветеринарную клинику, и молодой доктор поставил неутешительный диагноз: хроническая почечная недостаточность. Она вернулась домой, словно с похорон, и все ее слова и состояние казались мне совершенно абурдными, чужими: будто ее голосом говорил кто-то иной — тот, чей достаток зависит от количества больных пациентов, которые ежедневно попадают к нему на прием; тот, кто, может быть, уже назначил нашему Тишке дату операции, без которой, в чем он абсолютно убежден, никак не обойтись.
Кажется, все это я произнес вслух и готов был говорить дальше, убеждая Алесю в том, что ничего страшного не случилось, это ошибка, посмотри на нашего Тишку, ну какой он больной…
Но она опередила меня:
— Доктор сказал, он проживет недели три, не больше.
Все, или почти все, что я хотел сказать Алесе, она час назад сказала доктору и услышала в ответ то, что теперь услышал от нее я. «Если вы не хотите видеть, как он будет страдать, лучше его усыпить». — «Это невозможно». — «Я вас понимаю. Чем вы его кормите?» — «Тем, что ему в конкретный момент нравится». — «К сожалению, если вы будете продолжать кормить тем, чем кормили всегда, он проживет, в лучшем случае, несколько недель. Повторяю: в лучшем сучае. Если вы хотите, чтобы он пробыл с вами немного дольше, прекратите давать ему обычный корм». — «А чем его кормить?» — «Вы должны два раз в день ставить ему капельницу. Можете привозить его на процедуры, например, в нашу клинику, а можете делать это дома. Но повторю еще раз: стараясь продлить ему жизнь, вы тем самым лишь продлеваете его страдания».
— Я сказала, что будем ставить капельницу дома…
Конечно, дома, подумал я: каждая поездка в клинику была бы для него большим стресом и мучениями для нас. И только после этого вспомнил Веронику — Алесину двоюродную сестру, которая в этом году окончила медицинский университет.
Назавтра в квартире появились катетер, шприцы, подкожные капельницы с регидрационными, мочегонными и питательными растворами, свежие упаковки лейкопластыря, стерильных салфеток: мы не собирались сдаваться. У доктора были знания, а у нас была вера, и в это время мы не сомневались, что при определенных жизненных обстоятельствах вера может значить больше, чем знания.
— Есть ли у кота душа? — спросили мы однажды молодого дьякона в храме, куда зашли, чтобы купить свечи, поскольку приближалось Рождество.
— Господь сказал: «Да изведет земля душу живу по роду, четвероногая и гады, и звери земли по роду. И бысть тако», — сказал дьякон и добавил: — Душа всякого животного кровь его есть.
— Но кровь не вечная.
— Да, природа души каждого животного отличается от природы души человеческой.
— Значит, душа его не попадает ни в рай, ни в ад, и когда наступит Царство Небесное, он не воскреснет?
— В Святом Писании ничего об этом не сказано, — ответил дьякон, выдержав долгую паузу. — Мы имеем дело с тайной, которая откроется с приходом Царства Небесного. Если же вернуться к высказываниям святых отцов, то их мысли на этот счет расходятся.
— Надо было у него спросить, во что он верит сам: в то, что души животных воскресают, или в то, что после смерти становятся землей, — произнесла Алеся, когда мы вышли из церкви.
— Зачем спрашивать? — пожал плечами я. — Знания у всех одинаковые, а вера у каждого своя. У кого больше, а у кого меньше, поскольку постоянно подвергается сомнениям. Что даст нам его вера и чем она лучше нашей? Что дадут нам вера или неверие тысяч других людей? Разве они повлияют на наши убеждения? Какой смысл говорить о душах животных с соседом-материалистом, если он не верит в существование даже собственной души?
Мне показалось, что я почти слово в слово повторил то, что мне когда-то сказала сама Алеся, только никак не мог вспомнить, когда, в какой ситуации, и несколько минут мы шли домой молча. Так и не вспомнив, я, будто продолжая наш разговор, думал о том, что все в этом мире относительно, в том числе преимущество человека над животными. Конечно, никакое иное создание не обладает таким интеллектом, как человек, но что дал этот интеллект людям? Заставил отказаться от новых войн, помог найти средства от всех болезней? Сделал нас более добрыми, справедливыми? А что он дал не собственно человеку, а планете, на которой живем? Разве благодаря ему она стала более долговечной, более пригодной для проживания всем живущим на ней, за исключением человека? Мы считаем себя венцом природы, но за миллионы лет существования человека не избавились ни от одного из своих смертных грехов. Между тем, если согласиться, что у животных тоже есть души, нельзя не признать, что они более чистые и светлые, нежели у человека, им неведома ни жадность, ни тщеславие, ни зависть, а все неприемлемое с точки зрения нашей морали в поведении животных проявляется от необходимости выживания, а не от распущенности.
После короткой встречи с дьяконом прошло три месяца, но, как известно, любой разговор нельзя считать законченным, пока хотя бы один из собеседников о нем помнит, а каждое слово, произнесенное вслух, уже принадлежит всем, кто его услышит, и каждый может забрать его с собою, как найденную вещь. Поэтому все эти три месяца, размышляя о душах животных, мы словно чувствовали присутствие в квартире молодого дьякона.
«Никогда животные своим поведением так не напоминают людей, как во время болезни», — наверно, мог бы сказать и он через несколько дней после того, как мы начали Тишке ставить капельницу. Мы подготовили плед, чтобы укутать в него кота на случай, если он станет вырываться. Но плед так и остался в моих руках. Тишка на удивление спокойно позволил Алесе уложить себя на гладильную доску и повернуть на бок. Он неподвижно лежал, вытянув шею и глядя в одну точку на стене, никак не реагируя, пока Вероника машинкой выбривала ему переднюю лапу, чтобы лучше видеть, где находится вена, а затем обрабатывала спиртом выбритый участок. Так же равнодушно он отнесся к нежному поглаживанию Алеси и только настороженно приподнял голову, когда начали накладывать жгут. Вероника взяла в руки катетер, но, как только поднесла его к вене, я не выдержал и отвернулся.
— Тихо, тихо, — несколько раз повторила Алеся, и можно было подумать, что она обращается ко мне. — Ну, вот и все, — в ее голосе послышалось облегчение, и мой взгляд тотчас вернулся к коту.
Вероника уже закрепляла катетер на лапе лейкопластырем. Затем вставила в катетер капельницу. Самое сложное было сделано.
Тишка опять глядел в ту же не видимую мне точку. Легким касанием руки я погладил его по спине. Тишка повернул голову в мою сторону, и наши взгляды встретились. Некоторое время я не видел ничего, кроме его синих глаз с зауженными до тонких черных щелок зрачками посередине, и мне даже казалось, что я гляжу против своей воли, будто и его, и мои глаза стали единым целом, и этим целым была бездонная, но не безъязыкая глубина. Однако язык ее я ловил не слухом: его чувствовала каждая клетка моей кожи; так, наверно, чувствуют животные, когда глядят один другому в глаза. Не через слух, а через кожу до меня доходило, что кот все понимает и знает лучше меня: знает, что время его на этой земле заканчивается. И его сегодняшняя покорность — только чтобы успокоить нас, дать возможность поверить в то, что мы сделали все, что могли, а не от надежды на выздоровление.
«Продержись еще хотя бы три недели, пожалуйста», — попросил я его глазами, понимая всю наивность своей просьбы.
Через три недели, 21 июля, был Тишкин день рождения. Вообще-то мы точно не знали, когда он родился. Просто 21 июля я подобрал его на дороге. Это случилось на четырехполосной улице Шаранговича, там, где она, рассеченная пополам пятой, разделительной полосой с бледным газоном, проносится под кольцевой дорогой на западной окраине Минска. Мне нужно было попасть на остановку городского транспорта, что находилась метрах в ста от кольцевой, — это если нарушить правила дорожного движения и пересечь улицу здесь, а не через пешеходный переход, который увеличивал расстояние до нужной мне остановки в два раза. Я решил нарушить, не глядя на довольно интенсивное движение машин. И глядя под ноги, чтобы не споткнуться на довольно крутом земляном склоне, давно не кошенном, потому что лето в тот год было жаркое, без дождей, и у порыжевшей травы уже почти не осталось сил расти. Я сделал только несколько осторожных шагов, когда услышал дикий крик, какой и у людей, и у животных обычно вырывается от неожиданной сильной боли. На третьей полосе, по которой только что на огромной скорости промчался «ниссан» — кроссовер цвета катафалка, рядом с пунктирной линией, медленно перебирая лапами, будто в поисках опоры в воздухе, лежал серый котенок.
В такие минуты наши мысли и поступки часто становятся непредсказуемыми, а то и безумными. И как только я увидел, что следом за «ниссаном» со стороны города по той же полосе летит кто-то еще и даже не пытается притормозить или перестроиться в соседний ряд, я вдруг подумал, почти взмолился: только бы он еще больше не покалечил несчастного котенка, осуждая его на еще более страшные муки, а если уж он попал под колеса, то пускай бы в одно мгновение избавил и от теперешних мук. Мои мысли были чистые, но торопивые, неправиьные, и на небесах решили по-своему: грязно-зеленая «Лада», которая уже многое повидала в своей жизни, пронеслась мимо, не зацепив котенка. И тогда я поступил так, как в обычном состоянии не поступил бы никогда. В каком-то злом помрачении я сбежал вниз по склону, а дальше, по асфальту, пошел уже демонстративно спокойно, медленно, краем глаза заметив, как красной точкой приближается очередная легковушка, и остановился около бедной животинки. В эти минуты машины всего мира превратились для меня в одно чудовище-убийцу, и мне хотелось сказать ей: «Сбить котенка — это тебе просто, тогда попробуй так же просто сбить человека!» Красная «ауди», раздраженно сигналя мне в спину, пролетела мимо, а я взял осторожно котенка в руки, боясь причинить ему новую боль, и он, пытаясь вырваться, угрожающе зашипел. Я почувствовал, как к моему горлу подступает нервический смех: «Никуда ты, чертенок, не денешься: если хватает сил вырываться и зло шипеть, значит, будешь жить».
Я забрал котенка домой, и в тот же день мы с Алесей повезли его в ветеринарную клинику. Доктор, мужчина среднего возраста с такими пышными усами, что они закрывали почти половину носа, не очень внимательно, как мне показалось, выслушал мою историю и, когда я закончил, сказал:
— Ну что ж, давайте проверим его на рентгене.
Он бесцеремонно взял из Алесиных рук котенка и исчез в соседнем кабинете. Минут через пятнадцать вернулся с молодой пышноволосой помощницей, которая двумя руками нежно прижимала нашего котенка к груди, и пожал плечами:
— Вам повезло: у юного пациента все кости целы. А теперь давайте заведем ему личную карточку. Как зовут пациента?
Мы с Алесей растерялись.
— Про имя мы еще не подумали.
— Подумайте: Маркиз, Граф, Кузя, Барсик…
Алеся посмотрела на меня:
— Тихон.
— Думаете, он будет тихоней? Ну-ну.. Судя по окрасу, это колор-пойнт. А синие глаза, крепкий подбородок и заостренный хвост говорят о том, что перед нами не сиамская порода, как может показаться на первый взгляд, а выведенная из нее тайская. Удивительно, как такой породистый котенок оказался у кольцевой дороги.
— Тихон означает «счастливый», «удачливый», — улыбнулась Алеся.
Мне кажется, все прожитые с нами десять лет для Тишки были в самом деле счастливыми и удачливыми. Принято считать, что тайцы идеальный вариант для семьи, в которой с одинаковой любовью относятся и к детям, и к домашним животным. В таких условиях хорошо раскрываются все кошачьи способности, в том числе умение запоминать и исполнять определенные команды своих хозяев. Но вряд ли последний факт имел какое-то значение в отношениях к тайцам древних монахов сиамских храмов, которые ставили их выше людей и считали, что коты сопровождают души умерших в потусторонний мир. Откуда пошло такое поверье, сегодня не скажет никто, но, судя по некоторым письменным источникам, на протяжении столетий особенным уважением пользовались монахи, которые умели разговаривать с котами глазами. «Душа отражается в глазах, как небо в воде», — подумал я однажды, заметив в поведении Тишки удивительную особенность: в выходные дни, когда есть возможность поспать дольше, он терпеливо ждал на краю постели, когда я открою глаза, не реагируя на движения рук или ног, и только после того, как наши взгляды встречались, подхватывался и ложился рядом, ожидая ласки. «Коты требуют от людей больше, чем люди от котов, — смеялся я. — Так кто из нас в доме хозяин?»
Прабабка Федора прожила с нами два года. Приближалось время, когда мне предстояло пойти в первый класс, и весной она взялась учить меня грамоте.
— Кем ты хочешь стать, когда вырастешь? — спросила прабабка, будто на каждую профессию у нее была своя система обучения.
Я пожал плечами.
— А ты кем стала, когда выросла?
— Бог дал мне радость помогать людям лечением, — ответила прабабка. — Хочешь стать доктором?
Я опять пожал плечам
— Ну и не спеши отвечать, внучек. Теперь как учат на докторов? Книжками. Прочитал эти книжки — и ты уже доктор. Все в них написано: и что за болезнь, и как ее лечить. А когда-то твой прадед говорил: доктор все хвори в себе носит, потому и знает о них все. — Прабабка вздохнула и добавила: — Не спеши, сердце само подскажет, чего оно хочет.
Мы уселись за столом на кухне, прабабка развернула передо мной старую, порыжевшую от времени книгу.
— Это «Беларуски лемантар», — пояснила она, — первая книга чтения. Букварь по-теперешнему. По нему я учила читать своих детей.
И она стала показывать мне, как звучит та или другая буква: сперва все гласные (она произносила «самагалосныя»), затем согласные («сагалосныя»). Через несколько дней я уже мог читать по слогам: «ко-ня, ко-ню, пу-ля, ко-ни, ка-ток…»
Мама сперва одобрительно отнеслась к моей учебе, но однажды, прислушавшись к тому, что мы говорим, подошла к столу, взяла у меня из рук лемантар, полистала и помахала им перед прабабкиным лицом:
— Зачем ты учишь его по книге 1906 года? Что это за слова такие: «протяжка», «недосказ», «чужеслов»? Ему осенью в школу идти, над ним на уроках смеяться будут, если скажет не «запятая», не «коска», а «закавыка».
Прабабка виновато вздохнула. Мама забрала с собой лемантар, и я больше никогда его не видел. Но моя домашняя учеба на этом не остановилась. Прабабка втайне стала совершенствовать мое чтение по свежим газетам и по книгам, которые, когда мы оставались в доме одни, брала в темно-сером шкафу-стенке с застеклененными серыми дверцами посередине; за ними стояли плотные ряды хрустальной посуды. Так состоялось мое первое знакомство с Бальзаком. Читая его по слогам, я мало что понимал, но само звучание незнакомых слов производило на меня огромное впечатление. Подсознательно я чувствовал, что звуки и есть самая большая словесная тайна, которая роднит нас со всем животным миром.
В первый день учебного года я принес домой новенький «Букварь», который мне выдали в школьной библиотеке. Прабабка вимательно просмотрела в нем каждую страницу и наконец сказала, обращаясь будто бы ко мне, но в то же время адресуя свое заключение моей маме, которая разговаривала по телефону и вряд ли могла ее слышать:
— Хорошая книжка. И та была хорошая. А всякое слово от бога: и новое, и старое, и знакомое, и незнакомое, как можно над ним смеяться.
Я обещал матери, что после уроков всегда буду спешить домой, к прабабке Федоре, чтобы, упаси господи, она не оставила на кухне включенным и незажженным газ. Конечно, свое обещание я полностью не выдерживал и после занятий час-другой носился с одноклассниками по улице. Вернувшись домой, я всякий раз заставал прабабку в кресле с Чарли на коленях. Она или смотрела телевизор, или дремала. Одиночество постепенно делало ее задумчивой и равнодушной ко всему. «Ты уже вернулся? Как учеба?» — обычно спрашивала она, но со временем в ее вопросах интерес чувствовался все меньше. Как-то она свой традиционный вопрос задала мне в один день дважды: второй раз, когда я вернулся к ней не из школы, а из кухни. Ее непамятливость стала проявляться все чаще и касалась разных общеизвестных дат, имен, событий, а также невыключенного света в ванной комнате или ношения одежды наизнанку.
— Надо что-то делать, — жестко сказала мать.
Отец открыл на кухне ящичек, в котором был спрятан счетчик подачи природного газа, и перекрыл краник.
— Она о его существовании не знает. Будем открывать на время приготовления пищи и так, чтобы она не заметила.
Так миновала осень, затем зима.
Однажды я пришел домой из школы и увидел в прабабкиных глазах слезы. Две прозрачные капельки, будто приклеенные, никак не могли скатиться из глаз. Прабабкины руки дрожали на коленях. Я испугался и положил свои руки сверху. Две капельки почти тотчас упали на мои руки.
— Он больше не хочет идти ко мне, — сказала прабабка.
— Кто? — тихо, почти шепотом, спросил я.
— Чарли.
Я поискал глазами кота. Чарли лежал на боку на кухне и тяжело дышал. Я хотел взять его на руки, но прабабка меня остановила:
— Не надо, не трогай. Ему теперь надо побыть одному.
Утром я проснулся от ссоры на кухне. Кричали мать и прабабка, но я знал, что отец тоже там, поскольку мамины слова в основном адресовались ему: «Ты совсем одурел!.. Что ты ее слушаешь?! Сегодня пятница, тебе на работу надо, чего ты попрешься в эту деревню?..»
В квартире было прохладно. Я посмотрел на часы: полчаса еще можно было поваляться в постели.
Потом ко мне подошла прабабка, одетая в серое домотканое пальто. На руках она держала Чарли, который лежал неподвижно, будто спал.
— Хочешь его погладить?
Я вытянул руку из-под теплого одеяла и несколько раз провел по его спине. Кончик хвоста Чарли чуть заметно вздрогнул.
— Почему ты едешь в деревню?
— Хата почти два года стоит замкнутая. А ей, как и человеку, хоть изредка надо давать подышать.
— Ты вернешься назад?
Прабабка не ответила, только кивнула.
— А зачем тебе Чарли?
— Пускай тоже подышит здоровым воздухом.
Прабабка вернулась в воскресенье вечером без Чарли.
Мы сидели с ней на диване, слезы, тяжелые, словно из олова, медленно стекали по моему лицу.
— Все коты и собаки, когда чувствуют приближение смерти, уходят от человека и умирают там, где он их никогда не увидит. Они будто возвращаются туда, домой, на волю, откуда давным-давно пришли к нам. Когда-то они пришли к людям, чтобы сделать нас лучше, но свой последний приют ищут в природе. Поэтому не надо им мешать и не надо их жалеть, Андрейка.
Я верил своей прабабке и чувствовал, как от ее слов на сердце становится легче, но слезы еще обильнее катились по моему лицу.
С этого дня прабабка совсем замкнулась в себе. А на первый взгляд казалось, что болезнь Альцгеймера отступила от нее, но это только потому, что прабабка мало двигалась по квартире и почти не разговаривала.
Летом она умерла. Прабабку похоронили на кладбище около родной деревни.
Я так и не стал доктором, как того, видно, она хотела. Но, возможно, благодаря ей я почувствовал притягательную силу слова и дивную музыку звуков, обозначенных на письме буквами, выучил несколько иностранных языков и выбрал профессией языкознание.
И я уже тем летом знал, что когда-нибудь у меня обязательно будет кот.
***
Но я не мог подумать, что он попадет в мой дом таким образом. И что за счастье быть с ним однажды придется платить страданиями потери.
О приближении потери в квартире не говорили, но это чувствовалось в нашем поведении и голосах. Словно кто-то невидимый и всемогущий постоянно следил за нами, и ему было известно все наперед. И то, что он знает больше нас, угнетало наши сердца. Порой казалось, что я слышу его дыхание.
Тишка обессилевал. К нам постепенно приходило понимание, что, поддерживая его жизнь инъекциями, мы одновременно морим его голодом. Однажды утром, когда мы с Алесей только проснулись, он по привычке вскочил на диван, и через какое-то мгновение под ним на белой простыне растеклось мокрое желтоватое пятно. И я увидел, как ему стало не по себе от того, что он увидел: он взглянул мне в глаза и едва слышно жалобно, протяжно мяукнул. Я понял: это был плач — плач от стыда и безысходности.
«У нас живет самый воспитанный кот в мире», — с гордостью рассказывали мы всем на протяжении десяти лет, однако мало кто принимал эти слова всерьез и верил, что мы ничего не преувеличиваем в своих рассказах. Домашние животные как собственные дети: у каждого — самые послушные и самые талантливые. Но мы никого не стремились убеждать: это был опять-таки вопрос веры, а точнее, души.
Так прошло две недели. Однажды, едва проснувшись, Алеся предложила:
— Давай свозим Тишку в деревню.
Я не знал, как реагировать на ее слова, потому что не знал, о чем она думает сейчас. Впервые за много лет я почувствовал, что Алесина душа словно бы отделилась от моей, и я могу слышать только то, что Алеся произносит вслух. Несколько минут я лежал молча.
«Ты думаешь, что там может случиться чудо и Тишке станет лучше, или хочешь, чтобы это произошло там? Неужели вера так быстро покинула тебя?» Алесина душа не отвечала.
Мы приехали в деревню, когда августовское солнце еще не успело высушить утреннюю свежесть. Поставили кошачью переноску на узкую песчаную дорожку у хаты и раскрыли дверцы. Тишка долго не вылезал, а когда наконец вылез, не начал, как бывало, исследовать территорию, а сошел с дорожки и лег в траву.
В полдень Алеся пошла проведать своих родителей. «Трава высокая, надо скосить», — подумал я и стал искать в хате, во что переодеться. Искал самое поношенное: после косьбы триммером одежду нужно сразу менять, чтобы не наносить в хату мусора. Я нашел летние льняные штаны с аккуратной латкой выше колена и сел на топчан: еще ничего не делал, а тело почему-то уже становилось тяжелым.
На пороге появился Тишка. Он крутил головой, будто ничего не узнавая вокруг, потом неторопливо подошел и лег на мои босые ноги. Шерсть под ним была мокрая. Горячая волна жалости подступила к моему горлу, я осторожно освободил ноги, достал баночку сметаны, зачерпнул несколько чайных ложечек на кошачье блюдце и поставил перед Тишкой. К моему удивлению, после почти двух недель голода Тишка никак не отреагировал на предложенную еду. Тогда на другое блюдечко я насыпал сухого кошачьего корма, но Тишка не прикоснулся и к нему. И я понял, что у кота полностью пропало обоняние. Тишка так же не спеша пошел во двор.
Я убрал блюдечки, пока не вернулась Алеся, и опять сел на топчан. С противоположной стены из большого черно-белого портрета в застекленной раме на меня глядела прабабка Федора. На фотоснимке ей было лет сорок, хотя утверждать это уверенно было трудно. Местные фотографы того времени, чтобы угодить своим клиентам и сделать их облики более молодыми и привлекательными, а то и скрыть свою неопытность в фотоделах, часто брали в руки карандаши и слишком старательно ретушировали негативы портретов.
Я вспомнил, как прабабка возила в деревню Чарли, как я плакал потом, когда она рассказывала, почему он ушел из хаты и уже никогда не вернется, и почувствовал, что именно теперь мне очень хочется услышать ее совет и просто слова утешения. Но с портрета на меня глядела почти незнакомая и чужая женщина, лицо которой еще не скоро покроет глубокая старость. Она ничего не могла мне посоветовать и не могла посочувствовать, поскольку ее губы тронула беззаботная улыбка.
О близких людях мы знаем больше, пока они живы, чем после их смерти, — подумал я с грустью. Прабабка Федора прожила почти сто лет, а то, что я знал о ней, можно было поместить на нескольких страницах школьной тетради. Мой интерес к ее судьбье стал проявляться поздно, когда уже я женился и мы с Алесей жили отдельно, и интерес этот долгое время возникал от случая к случаю, когда еще вместе с родителями изредка ездил в деревню и там разговор заходил о былом. Прабабкину хату отец оформил сперва на себя, а потом на меня: «Делайте с ней что хотите, на бензин больше потратишь, чем получишь с этого огорода». Матери хата показалась слишком маленькой и старой, и она там появилась всего несколько раз. «Откуда у бабы Федоры был старый лемантар?» — сросил я как-то у отца. «Ну, как откуда: она сама учительствовала. Учила грамоте деревенских детей». — «Разве она не была докторшей?» — «Доктором-хирургом был ее муж, твой прадед. А она при нем набралась опыта в лечении. Сама разные лекарства из трав приготовляла. Правда, очень рано овдовела и замуж больше не вышла».
Спать мы легли в полночь. Мы молчали, но в тишине не было слышно нашего дыхания, а это означало, что сон к нам не приходит. Тишка лежал у порога. Через некоторое время он поднялся и вскочил к нам на диван. Я приподнял между нами одеяло, и он полез внутрь.
— Ему холодно, — вздохнула Алеся.
Я немного приспустил одеяло, но так, чтобы между ней и Тишкой сохранялось узенькое простанство. Минут через пятнадцать рука сильно затекла и стала слегка дрожать. Тишка почувствовал это и соскочил на пол.
В хате было совсем темно. «Наверно, середина ночи», — подумал я.
Тишка мяукнул, просясь во двор. Сердце мое сжалось от недоброго предчувствия.
— Может, давай выпустим в сени, — предложила Алеся.
Мы всегда ночью выпускали его в сени, откуда он по лестнице любил забираться на чердак. «Но на чердаке много дырок, через которые можно выбраться во двор», — эта мысль почему-то только теперь пришла мне в голову. Я снова вспомнил прабабку Федору и ее слова про исход Чарли. Я понял, что не готов отпустить Тишку. Это было выше моих сил.
Наконец за окном начало сереть, и тусклый просвет в окне нес с собой неясную надежду. Я посмотрел на пол.
— Тишки нет, — в моем голосе была тревога.
Алеся подхватилась, прошла по хате, затем взяла со стола фонарик и начала светить в темные уголки. Тишку она вытащила из самого дальнего угла под кроватью и положила между нами на одеяло. Тишка лежал спокойно, только часто дышал. Вдруг дыхание прервалось ненатурально долгим, тяжелым выдохом. Так повторялось несколько раз через каждую минуту. Казалось, это выходит его душа, но какие-то силы заставляют ее возвратиться.
— У него задняя часть тельца уже совсем холодная, — заплаканным голосом сказала Алеся.
Прошло минут десять, и она спросила:
— Как ты думаешь, где мы похороним нашего Тишку?
***
Следующей ночью мне опять приснилась эта девчушка. Сон начался с того, что я ищу в нашей квартире ее черного кота и никак не могу найти. Я испугался, что он ушел из дому умирать, но тут же до меня дошло: он не должен умереть, он еще совсем молодой. Я увидел, что дверь нашей квартиры приоткрыта, и выскочил на лестничную площадку. Но кота нигде не было. С первого этажа повеяло уличной свежестью, и я кинулся вниз по ступенькам, в одну минуту преодолев четыре лестничных пролета.
Я выбежал из подъезда и неожиданно оказался около знакомой мне усадьбы.
— Кот! — закричал я неведомо кому. — Пропал мой кот!
— Не волнуйся, — послышался за спиной детский голос. — Он здесь.
Я повернулся и увидел все ту же девчушку. Она держала кота на руках и улыбалась мне.
— Разве ты не знаешь, что все коты находят дорогу домой, даже если надо пройти сотни миль?
— А как же холера? Ты не боишься, что его заберут у тебя?
— Холеры больше нет, — радостно сказала девчушка. — Папа опахал хутор, и болезнь не смогла перейти через борозду.
И тут ее откуда-то позвал женский голос:
— Федора, где ты, иди домой!
— Мне надо идти, — в голосе девчушки слышалось сожаление.
Она вздохнула и вприпрыжку направилась на свой двор.
Перевод с белорусского Олега Пушкина