Рассказы
Опубликовано в журнале Урал, номер 12, 2023
Николай Железняк — работал деканом факультета театральной драматургии Высших литературных курсов им. И.А. Бунина, руководителем литературно-драматургической части Театра под рук. А. Джигарханяна, заместителем художественного руководителя Московского академического театра сатиры. Победитель драматургического конкурса «Авторская сцена» СТД РФ, 2009 (пьеса «Квадратные колеса»). Лауреат международного литературного Тургеневского конкурса «Бежин луг», 2020 (рассказ «Вне времени»). Проза печаталась в журналах и газетах. Пьесы поставлены в различных театрах. Живет в Москве.
Вне времени
Началась осень, приглашая целыми днями мягко и неслышно бродить по усыпанным опавшими листьями улицам. Школу он бросил. Просто перестал туда ходить, не находя в ней больше ничего интересного для себя. И потому каждое утро его затягивали пустынные улицы тихого центра, уводя в сторону моря.
Не идти к нему он не мог. Город, расположенный на мысу, выходящем пологими глинистыми обрывами к воде, не позволял иных маршрутов.
Он не замечал ничего вокруг. Не замечал, как старые одноэтажные дома с трескающимися от времени оштукатуренными, утратившими краску фасадами осуждающе насупились над его головой. Козырьки крыш далеко выдавались на тротуар. Летом, в жару, они давали тень, привлекая поближе, сейчас же на них можно было не обращать внимания.
Думал он только об одном: что пропустил вступительные экзамены этого года и теперь нужно ждать нового лета, чтобы попытаться исполнить овладевшую им мечту и поступить в театральное училище.
Виделись они каждый день. Он встречал эту девушку в парке, нависающем над открытым дальше до горизонта Черным морем. Она была старше года на два. Они встречались взглядами и расходились на мрачных аллеях столетних вязов и кленов, что сомкнулись в высоте кронами, превращая проход в тоннель. Девушка неизменно была с книгой, выбирала место поукромнее, если шестиколонная беседка была занята любующимися морем, и садилась на лавочку, чтобы, не отрываясь, читать. Лишь поправляя изредка волосы, постепенно сползающие на лоб. Он же задерживался под огромной липой и с высоты долго считал силуэты судов и кораблей, скользящих вдали. Ему отчего-то казалось, что должно обязательно насчитать их не менее десяти, и если число не выходило, то напряженно всматривался в окоем, выискивая крошечные, едва перемещающиеся пятнышки.
Познакомилась с ним она. Проходя мимо, серьезно спросила, почему он не учится.
Он взглянул на толстую книгу, которую она зажимала под мышкой, придерживая одновременно рукой, и ответил, что собирается в театральное. Она рассмеялась и сказала, что сама туда готовится, но не понимает, как он собирается поступать, если ничего не учит.
Так они начали заниматься вместе, приближая ставшие общими мечты.
Жила она вдвоем с матерью. В маленькой, полутемной и тесной комнате коммунальной квартиры, получившейся при разделе особняка, такого же старого, как почти все дома центра города.
Поначалу он провожал ее до угла. Они не сговаривались, просто она останавливалась, кивала и улыбалась ему, слегка склонив голову, как от смущения. Расставались на улице, не входя в ее переулок. Чтобы их не увидали соседи. Но однажды она позвала в гости, и с того дня каждый вечер они проводили у нее.
Они сидели в тишине на разных кроватях друг напротив друга через маленький проход, укрытый тканевым линялым половичком. Потом, когда начинало темнеть, — на одной, куда падал свет уличного фонаря. Читали дотемна, не включая свет лампы, прозу, но больше стихи. Им было тепло рядом. Она перелистывала страницы, задерживая руку над каждым листом, проверяя паузой, успел ли он. Он молчал, и из небытия появлялась новая череда букв горячечного текста, что томил и вел в неведомое, почти не ободряя. Он слушал ее ровное дыхание, искоса скользил взглядом по профилю покрытого неуловимым пушком лица, розовой щеке с милой выпирающей косточкой скулы.
Мать ее, возвращаясь с работы, проходя вдоль стены дома, неизменно звонко стукала ключом в стекло форточки. Заранее приветствуя родную дочь, по которой скучала за бесконечной, безликой чередой перепечатывания служебных бумаг.
Окна в комнате практически не было, только высоко вверху узкая горизонтальная рама. Наверное, в этом помещении ранее, в другие времена, располагалась подсобка или кладовая. Привычка ее матери, не утратившей ожидания доброго в жизни, успокаивала их первоначальную тревогу от приближения стрелок к заветным цифрам. Круглый никелированный будильник стоял на этажерке у входа, и они оба исподволь следили за бегом неслышного времени. Он успевал вылезти на улицу через окно, пока мать обходила дом, всходила на крыльцо и проходила длинным коридором в комнату.
Раньше ее мать и она были обеспеченными людьми. Этот дом был их домом весь, целиком. Тогда они жили семьей. Где ее отец, однако, он никогда не спрашивал. Его просто не существовало, он не появлялся никогда, даже мельком, в ее разговоре, и сам вопрос казался потому бессмысленным.
Никто не знал об их дружбе. Они в том были уверены.
Идя к себе домой, он извлекал пыльный портфель с одними и теми же учебниками из-за толстой ржавой трубы, проходящей вдоль самого пола в завешанной паутиной нише подъезда.
Днем они вновь шли в желтеющий парк над морем. Только все чаще спускались вниз, на променад вдоль моря, выщербленной каменной лестницей, имеющей приглашающие к кратковременному отдыху карманы с чугунными лавочками. Их звали прогретый берег под поросшим кустарником склоном и извечно изменчивая вода, несущая брыжи волн к их изножью.
Они миновали фонтан со скульптурной группой из трех сбитых телом и веселых, вечно мокрых белых младенцев, резвящихся в поднятой в высоту чаше. Одному из бутузов посчастливилось поймать голыми руками громадную рыбину, раззявившую на него пасть, что его вовсе не пугало.
Затем они шли к скамейке перед самым кованым парапетом, что отграничивал сушу от белых изломанных камней, наваленных внизу волей людей, в попытке сдержать напор безмолвных, до поры зимних штормов, волн.
Все ниже катился по небосводу круг светила. И все реже пробивался сквозь темно-серые облака, набегающие с моря, чтобы растаять у теплой еще суши. Иногда в неведомой дали, где зарождался сумрак, сверкали искристые провалы в грязно-синей ряби неба. Осень никак не могла ступить на землю.
У пирса, у волноломов, уходящих по желтоватому песку мелководья в глубину, бывало, в синеве вдруг выявлялась бирюзово-зеленая полоса косы. Но вот она перебегала вдоль берега, и оказывалось, что это сквозь плотный слой облаков невесть как в сизые, мутные промоины пробились блеклые, пронизывающие пелену лучи.
Пришла пора позднего бабьего лета, и с утра женщины с детьми, к которым позже присоединялись стареющие мужчины, грелись в тепле уходящего на скорую зимовку солнца.
Он заметил ее взгляд, что ненадолго остановился на одном из отдыхающих, и потом, не в силах сдержаться, возвращался к нему снова и снова.
На грязноватом песке, вытянув перед собой ноги с плоскими большими ступнями, сидел на чем-то вроде плотной рыжеватой портьеры мужчина, даже издалека выглядевший пожилым из-за широких полос проседи в волосах пониже редеющей макушки.
Впрочем, в те годы человека старше тридцати он считал глубоким стариком.
После жаркого лета, проведенного на пляже, у мужчины на груди четко оформился лифчик из нетронутого загаром тела под отвисшими женскими грудями. Стараясь исправить поздно обнаруженный изъян фигуры, мужчина стойко поджаривался, подняв по-бабьи толстые руки и заложив их за голову. Отчего сходство белого пятна на груди с предметом женского белья приобрело еще большие размеры, так как незагорелые внутренние поверхности поднятых рук казались лямками огромного бюстгальтера.
— Это мой отец, — сказала она и больше не смотрела на принимающую солнечные ванны пару.
Рядом с мужчиной на тонком льняном полотенце сидела молодая женщина, беззастенчиво расставив в стороны согнутые ноги. Вялые полные бедра обвисли, и вкупе с блестящими от усердного бритья голенями ноги ее, заканчивающиеся круглыми вершинами коленей, казались инородным телом, живущим совершенно отдельно от остального еще моложавого туловища. Женщина докурила сигарету и, оберегая маникюр, аккуратно ввинтила окурок в толщу песка, заровняв его ладонью.
Мужчина и женщина были вместе. Женщина погладила спину мужчины, и тот улыбнулся, выказав торчащую вперед верхнюю часть зубного протеза.
Зимой наступил черед литературных вечеров. Они посещали подвалы, где стоял нестерпимый дух раскаленных железных труб коммуникаций, обмотанных рваной ветошью, паклей и желтоватой ватой. Собиралась громогласная пестрая публика в таком количестве, что не верилось, будто в городе есть столько неординарных людей. Эпатажные любители поэзии умолкали лишь при первых словах очередного пиита, бросающего со сцены в толпу под ногами жгучие строки, насыщенные броскими метафорами.
На одном из вечеров он почти было решился, едва ли не в забытьи, прикоснуться к ней горячими губами.
В жарко натопленном зале с ее виска силилась протечь струйка пота, зародившаяся у самого завитка волос. Ему хотелось ткнуться лицом в тонкую прядку и слизнуть тихую каплю. А она не замечала его волнения или приписывала его рваным, томящим стихам, вслушиваясь в строфы, которых так и не услышал он.
Им, уходящим, на выходе из зала одна из организаторов вечера, дородная дама в накидке с меховой оторочкой, приглашая на будущий концерт, сумбурно путаясь в пряном запахе собственных духов, возвышенном настроении и обволакивающем горячем воздухе, сказала:
— Привет, ребята, очень приятно, такая жара, духота, могу признать… Ждем вас еще.
Они выбрались на улицу и рядом, но не за руку и тем белее не под руку, — он был ниже на полголовы, хоть и старательно подолгу начесывал дома у зеркала волосы дыбом, коком, насколько мог повыше, — пошли в сумеречную темноту, подсвеченную ниспадающей бязью снега в редком свете лиловых фонарей.
Уже набухли почки на деревьях, но неожиданно выпавший снег облепил их — и получилось, деревья зацвели белыми цветами, обгоняя и так раннюю весну.
Тем поздним вечером дома отец, до которого наконец дошли сведения об отсутствии сына на занятиях, надолго замолчал. Даже не спросил, где он шляется, как это сделала мать, выяснившая правду много раньше. Так как именно она пошла в школу, куда вызывали родителей из-за систематических прогулов сына. Но, вторя мужу, оберегала панцирь молчания.
Так, под их немоту, он и получил согласие на изменение судьбы.
После того как он лег в постель, отец, правда, все же произнес:
— Пусть делает что хочет, — наверное, даже не махнув в его сторону и рукой.
Отец считал, что сын должен тоже стать инженером, каким был еще и дед, чтобы крепко стоять на ногах, а не паясничать, как затурканный клоун на потеху дуракам.
А потом он поступил, а она нет. И они перестали встречаться.
Он приходил на угол и, не сворачивая в переулок, ждал. Но она не появлялась.
Маленькая чайка неизменно сидела на островерхой башенке дома и казалась флюгером. Но двигала только головой. Правда, и ветра не было.
Последние весенние грозовые ливни прошли. Огромные раскидистые тополи с необъятными, сморщенными годами стволами не держали в выси среди зелени скукоженные в метлы, лохматые гроздья пуха. На земле же, на вытоптанных газонах под деревьями, сбитый потоками воды в выбоинах, ямках и под бордюрами, тот превратился в грязные комья сплюснутой ваты.
Он бесконечно ковырял залежи пуха носком туфли, не чувствуя протекающего времени.
В первое мгновение в боковом зрении показалось, за ним внимательно наблюдают из окна на противоположной стороне улицы, ожидая возможности выдать окрик, после того как он зажжет белёсый покров по баловству всех мальчишек. Но тут же стало ясно, что мужчина склонился над газетой, лежащей на подоконнике у раскрытого настежь окна. А поднятые на лоб роговые очки, нависшие над глубокими залысинами с узкой срединной дорожкой пепельных волос, образовали пытливое выражение псевдофизиономии, когда настоящее лицо, — склоненные нос, полуприкрытые веки, рот, — представилось вытянутыми в раздумье губами.
Он перестал ждать и ушел.
Увидел ее летом.
Белый цвет акаций покрывал тротуары. И она на каблучках шла с высоким чернявым и статным красавцем. И это была пара, они оба были прекрасны. Она повзрослела, превратилась в легкую и трепещущую в своем воздушном ситцевом платье девушку.
Оказалось, ее парень — военный моряк из дружественной средиземноморской страны. Был прислан своим правительством на обучение. Они ходатайствовали о женитьбе, и им неожиданно разрешили. Хотя браки с иностранцами запрещались. Но в послаблении, видимо, сказалось крепкое братское сотрудничество двух народов, о чем сообщали передовицы газет. Она служила машинисткой в Доме офицеров, куда ее устроила мать, затем стала переводчицей, чтобы быть ближе к своему избраннику.
Их неизменно провожали взглядами, когда они выходили на бульвар.
Позже, приехав с практики, он вновь встретил ее, потерянную и блеклую, держащую за руку худосочного парнишку с швейной фабрики, где теперь работала.
Они разминулись, и не заданный вопрос «почему»? — замер в эфире навсегда.
Ему рассказали другие.
Пришел приказ о высылке всех ставших внезапно неблагожелательными иностранцев. Верховный правитель страны рассорился с руководителем дружественной. Все обучающиеся курсанты должны были в несколько дней выехать на родину. О том, что жена сможет сопровождать мужа, не могло быть и речи. Моряк писал письма в инстанции, просил. Задерживался, вопреки приказу, с отъездом. Его отец был высокопоставленным военным и тоже ничем не мог помочь, как не мог и повлиять на обезумевшего сына.
И он не уехал — застрелился. А через год умер верховный правитель.
И для нее всё рухнуло, как подмытый берег внезапно рушится в волны, исчезая в реке времени.
Однако у нее однажды была любовь. У многих других этого чувства, такого глубокого, может, никогда за всю жизнь и не случилось.
От ее дома он пошел на их место над обрывом пред вечно изменчивым и вечно постоянным морем.
По выходящей в парк задней стене Дома офицеров мелькали падающие, вытянутые темные пятна. Казалось, из окон верхних этажей что-то бросается вниз на землю. Но это взлетающие с крыши в небеса чайки скользили тенями в низком утреннем солнечном свете.
Встреча расставания
Молодой моряк лежал на верхней полке, больше в купе никого не было. Он ехал в отпуск. В Одессу. Недавно ему присвоили звание старшего матроса, по случаю чего, в виде поощрения, и отпустили на побывку.
Караван вагонов медленно катил бесконечной, вылизанной некогда ледником пологой степью, догоняя заходящее солнце. А где-то на юге, за воображаемым краем скользящей за горизонт земли, должно синеть море. Но сейчас, сколько ни смотри в окно, вдали в уходящих косых лучах постепенно бледнело лишь вечереющее небо, теряя голубизну.
В детстве, стоя над обрывом мыса Большого Фонтана и глядя на безбрежную гладь, всегда легко было оспорить утверждение косных взрослых об устройстве мира и представить сушу покоящейся на спинах слонов, попирающих колонноподобными ногами панцирь огромной черепахи, погруженной в океан.
Высота затягивала, буквально заставляя нырнуть в недостижимые волны.
Состав со скрипом остановился и почти сразу же дернулся, неспешно набирая ход и оставляя позади очередной полустанок. Поезд был не скорый, кланялся каждому столбу.
В купе вошла семья: армейский старший лейтенант с женой и дочерью лет трех. В суматохе разместив вещи, попутчики наконец отдышались и уселись, посадив дочку у окна. Она прилипла к стеклу, прижав к нему ладошки и личико.
Моряк спрыгнул с верхней полки, освобождая место. Но выяснилось, что оно как раз оставалось свободным. Вновь прибывшие пассажиры, о чем строго указала подошедшая пожилая проводница, занимали одну верхнюю и одну нижнюю полку. Вторая нижняя была моряка, но он опять полез наверх, давая возможность семье поужинать.
Включился свет под потолком. Мир заботливо укутывал поезд пологом темноты. Женщина покормила дочку и повела умываться на ночь.
— До конца едешь? — спросил старший лейтенант.
— Да, — ответил моряк, свешивая голову вниз.
— Мы домой, утром выходим. Спускайся, посидим.
Старший лейтенант утвердил на столике бутылку водки. Он был немногим старше моряка. Но выглядел совсем юнцом. Белобрысый, с румянцем на пухлых щеках.
У моряка в рюкзаке таилась бутылка коньяка. Он сказал об этом, выказав готовность выставить, но офицер отклонил предложение.
Они выпили водку. Старший лейтенант произносил короткие тосты, последнюю опрокинули за то, чтобы не было войны. Жена его уложила спать дочь, а сама задумчиво сидела у девочки в ногах, поглаживая через покрывало и не участвуя в мужском разговоре. Только какое-то, казалось, недоумение проистекало от нее, хотя она не поднимала лица, словно, как и любой гражданский, не верила, что военные не желают воевать в силу самой профессии.
— Что делать с коньяком? — спросил моряк.
Еще больше разрумянившийся старший лейтенант махнул рукой:
— Давай.
Выпили и коньяк. И старший лейтенант упал. На бок. Неожиданно. На полуслове. Мгновение назад выглядел трезвым, только говорил, не останавливаясь. Вдвоем с его женой они еле затащили храпящего старшего лейтенанта на верхнюю полку.
Моряк оправил красивую форму и сел. В углу стояла гитара старшего лейтенанта в чехле. Женщина собралась лечь вместе с дочерью на полке. Матрос взял гитару, хотел положить на багажную полку, но не выдержал, снял чехол и негромко взял аккорды, попробовал настройку.
— Откуда вы, куда?
— В Одессу. — Он с грустью улыбнулся, вспомнив лица задерганных жизнью родителей, которых хотел обрадовать нежданным приездом, представил, как они сидят за накрытым наскоро мамой столом, и еще раз улыбнулся. — В отпуск со службы.
— А песни за Одессу знаете?
— Одессу? — сверкнул черными глазами моряк. — Конечно. Про Черное море.
— Спойте.
В экипаже его баритон выделялся. Он негромко запел, а она сидела, скрытая в тени полки, и смотрела, не мигая и не отрывая взгляда, на него, на вьющиеся черные волосы, так похожие на волны, и молчала. Он остановился. И, не желая докучать, хотел полезть на верхнюю полку, уступив ей нижнюю.
— Вам здесь будет удобнее.
Но она попросила еще спеть. И он вновь пел о безбрежном, зовущем и влекущем море, неподвластном до конца человеку, но которое он мечтает покорить.
Потом окоротил разом звон струн, обхватив ладонью гитару за гриф, и сказал, негромко кашлянув:
— Пойду покурю.
И вышел в коридор, осторожно прикрыв за собой дверь. В гулком тамбуре никого. Он курил, смотрел в черноту, где вдалеке призывно мерцали огоньки неведомого жилья, и, упершись локтями в стекло и обхватив ладонями голову, тихо напевал. У него была такая привычка.
Открылась дверь, он замолчал, думая, что кто-то пройдет в соседний вагон. И вдруг сзади его обняли, обвили, сплетясь, теплые руки, и она прижалась к нему жаркой грудью.
Поезд набрал ход в ночи. Колеса стучали о стыки рельс, отдаваясь биением пульса в голове. Тягучие, несчетные часы они целовались и говорили. Он читал стихи. Она восторженно смотрела ему в глаза, не слыша слов, воспринимая их одним чувством, рассказывала о проживаемой жизни, делясь самым сокровенным, и мечтала. Губы ее были мягки и податливы, как горячий тающий воск, они слились телами воедино. Но между ними ничего большего не произошло: он помнил лицо склонного к полноте добродушного старшего лейтенанта.
Светало, они не видели своих серых от бессонницы лиц. Он первый опомнился и сказал:
— Иди… Плохо будет, если он проснется, а тебя нет.
Но еще пару часов они стояли неразрывно, не в силах совершить этот поступок, боясь оторваться друг от друга и потерять нежданно обретенное.
Прошла проводница, промолчала. Затем еще раз через время прошла, возвращаясь обратно, сказала, что через двадцать минут станция женщины.
Они вернулись в купе. Старший лейтенант спал. Его с трудом растолкали, посадили, — он еле сполз с полки. Он до сих пор был пьян. Моряк нашелся, слив остатки в бутылках на дно стакана. Вдвоем влили алкоголь старшему лейтенанту в рот. Он висел всем телом у них на руках.
Моряк перехватил проходящую проводницу, попросил сделать крепкий чай. Старший лейтенант выпил и черную тягучую жидкость и тяжело встал. Чемоданы он не смог подхватить, их нес моряк. Он шел позади семьи. Женщина держала за ручку дочку и поддерживала другой рукой мужа за плечо.
Вышли на пустынный перрон.
— Стоянка поезда две минуты, — сообщила проводница, смотря в сторону локомотива.
Она держалась в тени вагона, сжимая в руке жезл с намотанной на него желтой тряпицей, готовая подать сигнал машинисту. От нее зависел их срок пребывания на этой затерянной во времени и пространстве станции.
Через мгновения никто не должен был остаться на платформе. Моряк вернется в вагон и поедет домой, к стареющим родителям, а семья старшего лейтенанта пойдет на привокзальную площадь, где тот будет ловить машину, чтобы доехать до села, где ждали родные.
Жаркий суховей колыхал море сухой степи. Волны струились по разнотравью. Пролетело перекати-поле. Зацепилось за куст. Порывы рвали цепкий клубок, стремясь сдернуть с протянутых в отчаянном объятии ветвей. Наконец стихия совладала, и перекати-поле понеслось дальше, иногда подскакивая от земли и вновь взлетая в знойный воздух.
Они прощались. Старший лейтенант, заглядывая в лицо, тряс руку моряка, а он глядел мимо. У нее из огромных голубых глаз по лицу текли слезы.
Старший лейтенант ошалело смотрел на жену, не понимая, в чем дело, и хотя ветер его чуть привел в чувство, но он, так и не понимая, всё спрашивал и спрашивал у нее:
— Что, что случилось?..
А она смотрела на бесконечно проходящий поезд и уносящиеся вдаль блестящие рельсы.