Опубликовано в журнале Урал, номер 12, 2023
Не помню, удивлялся ли в детстве, что солнечная дорожка всегда направлена к тому, кто на неё смотрит. Удивляюсь сейчас. Это такая диверсия или прореха в отвлечённой, объективной картине мира, в порядке вещей, где я бесконечно незначителен. Впрочем, объективное, как рубрика, целиком умещается в разнице масштаба мысли с масштабом чувства. Можно сделать ещё один шаг, то есть представить, как отражённый свет из условия зрения превращается в цвета и формы, превращается лишь потому, что не замечаешь собственно отражения. Стоит собрать отражение, как бывает над водой, у зеркала или в полированном лифте, — мы тут же уставимся лишь на «себя», в утрате отражения — вся прозрачность мира.
Я спрятался в комнате, но забыл, где.
В шкафу меня нет.
И нет за занавеской.
Нет в большой крепости между ножками стола.
В зеркале пусто.
На секунду показалось, что я в картине на стене.
Однажды, если кто-нибудь придёт и позовёт,
я отвечу — и узнаю: вот я.
Дан Пагис (1930–1986). Где. Перевод А. Бараша
Помню, в одном добром, но страшном мультфильме мир отодвинулся от героя на некоторое расстояние. Всё осталось на своих местах, но не совсем там, где казалось. Разрыв рос и усложнялся. Однажды герой и мир перестали помещаться в одном кадре, оказавшись где-то в глубинах космоса, бесконечно одинокий человек всё ещё грезил общением и прежней своей комнатой. Почти как у Пагиса. В «Космической одиссее 2001» или в «Солярисе» разрыв с домом как-то поддавался осмыслению, но для окончательного одиночества он совершенно иррационален. Одиночество — естественная мера безумия. Нет, однако, никакой абсолютной необходимости наедине с пустотой оставаться именно человеком. Если можно перестать им быть, то и стать им тоже можно. Комментируя поэтическую фразу Унгаретти: «Озаряюсь // Безмерным», Вернер Хамахер замечает: «несоизмеримость лежит не по ту сторону языка; она и есть язык»…
Исчезнуть, погибнуть или же превратиться в дерево, звезду, поток, дымку: древняя и новейшая литература содержит множество детализированных описаний подобных метаморфоз. Но и рождение, которое, в силу понятных причин, меньше занимает воображение литераторов, в свою очередь, предстаёт куда более увлекательной темой фантазий, чем скромное, уже до пресной неразличимости, — «становление» человеком. Всё из-за самодостаточности становления. Мне же оно видится щедрой и утопически универсальной метафорой.
И если создан я листвой,
На мне её тревожный образ.
Слепые ветры вместе с ней
Мои приметы создавали.
И если тенью и лучом,
Словами из глубин воздушных,
И если красками дорог
Я создан — строгий и подвижный,
Я — звучный случаю собрат.
Всё то, что на земле трепещет
И на кривой орбите сна —
Ознобы, вспышки, сновиденья,
Жить устремившиеся в сущем, —
Рождало и лепило плоть.
Луга мне дали глаз ресницы.
Под шапками звенящих птиц
Я ощущал, как с каждым шагом
Лицо рождалось.
И, встретив мимолётный взгляд
Прохожих, стал я человеком.
Робер Вивье (1894–1989). Перевод В. Козового
Как говорится, «начал сообразовываться, и, всегда со всем сообразуясь, он забыл о сообразности своего пристрастия к сообразности». Это из 19-й главы «Чжуанцзы» с говорящим названием — «Понимающий сущность жизни».
Время — есть двигатель чуда, лишь когда отстаёт. Леонардо да Винчи предлагал смотреть на грязную стену в поисках сюжета, теснящиеся там формы способны обнажить воображение художника. Угадывая форму в бесформенном, мысль отчасти разоблачается, становится материей настоящего. Человек опомнился, а мысль — длится.
Интересно, что бесформенная кофейная гуща, волшебные косточки, карты и прочая гадательная утварь, скажем, захватанный том Вергилия не помогут написать картину, поэму или открыть новый закон своими частными подсказками. Скорее они сами требуют интуиции и творческого усилия, как подвижная стена да Винчи. Внутренность целого мира неотличима от его наружности. Но наружность неохватна, потому здесь торжествует обратный порядок. Безымянный автор эпохи Мин (1368–1644) писал: «Когда есть понимание первопричины, есть и энергия; когда энергия проявлена, первопричина сокрыта. Когда есть энергия, есть и форма; когда форма преобладает, энергия сокрыта». Попытка отойти от формы с тем, чтобы стать человеком или просто стать, оказывается познавательной и творческой стратегией. Утомлённый пассивной репрезентацией, художник взывает к бесформенному и получает ответ, это чистый лист или грязная стена, возможности и бездны здесь также не вполне разделены.
1
моё лицо бесформенно
нет имени
желаниям моим
дверей и окон в комнате не счесть
бамбук потрескивает
под напором ветра
не признавайся
что в твоём тяжёлом вздохе
суть человеческая эхом отдаётся
однако
в душе любого существа
шевелится сознанье всех существ —
вот почему я в комнате пустой
скорблю о целом мире
2
я не имею я
я то
что может обернуться всем — то промелькнувшим
растением, животным и звездой —
всем что возможно мысленно объять
плод размышлений тихих я проснусь
от моментальной вспышки метеора —
единственного света в ущелье одиночества
но там рождается ручей и жизнь берёт начало
Эпифанио Сан Хуан (1938 г.р.). Маска поэта. Перевод Германа Плисецкого
«Становиться, — писал Делёз в “Критике и клинике”, — это не достигать какой-то формы, а находить участки соседства, недифференцированности». Мне же кажется, что для тела и ума важен опыт «изменчивости». В мудрости, в любви, в мастерстве её, возможно, больше всего. Без них тело доберёт необходимый опыт изменчивости в болезни, в желаниях, во сне, в смерти. Как быть с такой «недифференцированностью»? Более того, естественное бесстрашие ума не нуждается даже в бесстрашии. Тогда как отчаянная решимость и личное бесстрашие всегда соседствуют со страхом. Вот почему у становления так часто появляется гарант и сверхъестественный свидетель.
Вначале я была цветком хлопка
на открытом воздухе.
Затем меня принесли в комнату
и там вымыли. А после — тяжёлые удары
жены чесальщика. Затем другая женщина
плела тонкие нити, намотав меня
на своё веретено. Потом — пинки ткацкого станка
соткали ткань. И на стиральной доске прачки
замачивали меня и отжимали
в полное своё удовольствие,
отбеливали меня
и землёй, и костью
и вычистили меня так,
что я сама изумилась.
Потом ножницы портного
кромсали меня — кусок за куском,
и вот он аккуратно окончил работу.
Теперь наконец-то, будучи одеждой,
я нашла Тебя и свободу.
Подобная жизнь так трудна,
пока не возьмёшься за твою руку.
Лалла (1320–1391). Перевод Колмана Баркса, с англ. — С.В. Константинова
Ответ мистика скорее увеличивает объём вопроса. Но стихи Лаллы из Кашмира иллюстрируют и два любопытных наблюдения. Во-первых, то, что альтернативой жизни является не смерть, а история. Во-вторых, внутреннее пространство вещи — всегда богаче внешнего уже за счёт новых измерений её припоминания, ре(или де-)конструкции. В случае барочной лепнины это, полагаю, не слишком очевидно, зато для мобильного телефона или компьютера выглядит совершенным трюизмом. Не только значение слова, но и значение вообще — это то, как им пользуются. В этом смысле и со сверхъестественным свидетелем становления можно поменяться местами.
Лишь с тех пор как ты знаешь меня
Я знаю себя
Как материк отдалённый
Чужим мне было тело моё
Не знала
Где запад во мне где восток
Одинокой далёкой скалой
Жило моё плечо
Но его коснулась твоя рука
И я ощутила себя
У меня появились глаза
И уста обрели очертанья
Стан походку свою осознал
Сердце себя услыхало
О как люблю я себя
С тех пор как ты любишь меня
Иван Голль (1891–1950). Перевод В. Вебера
В своей научно-популярной книге «Почему мы любим» Хелен Фишер делится яркой догадкой в похожем русле: «Человеческий разум развивался при свете дня. Но <…> при свете луны выдающиеся таланты наших предков принимали истинно человеческую форму». Что ж, важность межгендерного общения в деле оформления разума бесспорна! А ведь когда-то всерьёз полагали, что человека «создал труд». Непринуждённостью в поведении кажется то, как легко человек справляется со множеством своих начинаний. Непринужденность ситуации в целом, напротив, подразумевает минимум случайностей. И то и другое — только игра.
В это время город показывает
совершенно другой рассвет.
Мои шаги подозрительны.
Когда никого не было вокруг,
Я увидел идущего издалека человека.
Войдя в его поле зрения, я наконец-то стал человеком.
До этого все души были призраками.
Нигде не замечали моих шагов,
пока кто-то не обнаружил их.
Мои шаги, мои мысли и моё дыхание
мгновенно засияли в его глазах,
когда никого не было. На удивление, я стал человеком.
Меня нигде не было.
Мои шаги, нигде не существующие, ощущают его.
Того, идущего издалека,
Его силуэт,
Его слабое дыхание и его мысли.
Увидев меня издалека, он едва оторвался от тени.
Он идёт, печатая тяжёлые шаги, будучи прежним собой.
Ким Эон (1973 г. р.). Прогулка призрака. Перевод Чо Джуквана
Одинокий Дан Пагис, потерявшийся в собственной комнате, или бездомный призрак Кима Эона, вдруг обратившийся человеком. Лалла, претерпевшая муки на пути к Духу, или мечтательный Иван Голль, рискующий исчезнуть без взаимности. Стихийно воплощённый Робер Вивье или Эпифанио Сан Хуан, скорбящий о целом мире. Говоря словами японского поэта Сюнтаро Таникавы: «Попробуйте отдать меня кому-то, // Увянет мир, да и меня не станет». Как правило, публика не приемлет «бесплатного искусства», даже в картине или стихах должен быть элемент взаимной утраты — материала, времени, чести… Утраты в конечной и случайной жизни трудно постичь либо измерить. И всё же, ставший мерой себе самому, неизменно возвращает утраченное.