Рассказ
Опубликовано в журнале Урал, номер 12, 2023
Татьяна Ясникова — родилась в с. Кабанск Республики Бурятия. Окончила факультет теории и истории искусства Государственной Академии художеств им. И. Репина в г. Санкт-Петербурге. Работала в ИОХМ им. В. Сукачева, литературно-художественном журнале «Сибирь», зав. Бюро пропаганды художественной литературы, главным специалистом по связям с общественностью ОГАУ «Иркутский Дом литераторов», председателем Иркутской областной писательской организации; в настоящее время — заместитель председателя. Печаталась в журналах «Байкал», «Сибирь», «Слово Забайкалья», «Огни Сибири», «Огни Кузбасса», «Москва», «Наш современник», «Нева», «Русское искусство», Автор семи поэтических сборников, трех книг прозы, биографии художника В.И. Сурикова в серии ЖЗЛ. Живет в г. Иркутске.
Публикация осуществляется в рамках проекта «Мастерские» Ассоциации союзов писателей и издателей России (АСПИР).
Когда зима встаёт на костыли, то встаёт. Определённость — это наилучшее из ожиданий. Помнится, с зимой так бывало: леденит — и жмёт во всю мочь. Воет, стращает, метёт метелями, а то и раскинется великолепием своих белых палат под не создающим тепла солнцем.
На севере и сейчас так. Ноябрь решительно сметает всю хлипкость, переменчивость, устанавливается твёрдый мороз под пятьдесят градусов.
И дороги — раньше дороги были снегом уметены и отдавали блеском таинственной нежности. Асфальт не проглядывал до самого апреля, потому что машин ездило мало, трение шин было недостаточное, чтобы прожечь, прохудить чёрнотой белое полотно.
Зим, останавливающих на себе внимание, не стало. Смотреть не на что. То приморозит, то оттеплит, снег грязен и хлипок. Абрис потерявших листву деревьев один чёток и непеременчив.
В палате лежат поскользнувшиеся на льду. Палата на восемь мест, отделение принимает до восьмидесяти. Столько примерно и полёживает. Говорят, лет шесть назад и в коридорах места не хватало, это было в две тысячи четырнадцатом аномальном году. В ту зиму народ на улицах часто поскальзывался и падал. Тогда тектонические процессы глобальной трансформации только начинались. Пока затишье, но, может, оттого теперь хватает мест в палатах, что люди уезжают, разбегаются вон из нашего города. Они бегут туда, где их больше, и не появляются там, где их меньше. Это обратно заселению Сибири. Когда-то привлекали вольность и богатство сибирской природы. Вольности теперь нет, все технологиями охвачены, и природа ими охвачена и родить изобилие не хочет и не может.
Людям скользко ходить везде и каждый день. Не скользко машинам. Трассы посыпаются песочком, они не знают оледенения из-за неустанного бега колёс. А людям бездорожье.
Света рассеяно, сняв очки, при самой удобной обуви, — ботинках «Тамарис» садилась в машину рядом с мужем. Открыла дверцу, поскользнулась и сломала ногу в голеностопе. Хирург собрал его заново из костных кусочков и пыли. Так что, говорит Света, теперь ей не носить новых босоножек на высокой шпильке со стразами и сандалии-гладиаторы не носить.
Баба Валя родилась ещё до войны с Гитлером (война с Гитлером была после войны с Наполеоном). Буквально на днях она вышла на улицу, наступила на снежок, а под снежком был ледок. Поскользнулась и упала, и сломала руку в локте неправильно, со смещением, с трансформацией. В отделении все с неправильными переломами. Хирурги работают слесарными инструментами «Бош», это шуруповёрты, перфораторы и так далее. Пластины крепятся на болты и гайки, удаляются спустя год после срастания костей. Просрочишь время, и спустя года три удалять поздно, ткани срастаются с металлом. Если человек пьянчужка или бомж, он никогда не придёт на повторную операцию.
Ещё в палате лежит Надежда Михайловна, очень важная женщина. Она работала главбухом музея, и ей перепадало забот прилично. И тут перепало. Сначала она поскользнулась и сломала руку в локте и плече, а потом, когда уже выписалась из больницы, снова поскользнулась на снежке и ледке. И, оберегая руку на болтах и шурупах, завалилась не на неё, а на спину, и сломала позвоночник. Теперь будет лежать восемь месяцев и наращивать некую мозоль, а потом наденет корсет. На работу уже не выйдет, получит инвалидность и будет читать книжки, наблюдать за глобальными сдвигами из положения лёжа. Она и теперь целыми днями читает, чтобы не думать о незавидном будущем.
Рядом с ней лежит на своей кровати вторая Света. В больницу она поступила в ночь и сразу попала на операционный стол к дежурному хирургу Георгию Авдеевичу, высокому худому молодому человеку. Его слегка мотает от лёгкости тела. На его длинной белой лебяжьей шее на серебряной цепочке большой (не такой большой, конечно, как служители культа носят) серебряный православный крест. Другие хирурги, надо полагать, являются буддистами и шаманистами, и крестом Георгий Авдеевич напоминает им, что с нами крестная сила. Днём он обычно ассистирует Бато Баировичу, коллективные буряты у нас затирают рефлексирующих, нежных душой русских. А вечером Георгий Авдеевич делает своё, экстренное, сложное. Он сам примчал каталку со второй Светой в палату, потому что к этому времени санитар по перевозкам на нетвёрдых ногах после пития медицинского спирта ушёл домой. Медбрат тоже ушёл домой, но Георгий Авдеевич трудился над Светой не один — с ним была крестная сила. Оперируют в корпусе, стоящем ниже этого, старинного, по ленинградскому проекту, в котором палаты. В нём в годы войны с Гитлером был штаб армии, нацеленной на восток, на угрозу японского вторжения.
Корпуса соединены переходом в виде пандуса под порядочным углом, и, чтобы закатывать каталки после операций вверх, тоже требуется помощь немалой крестной силы. Скатывать вниз тоже очень непросто — каталку, норовящую пойти резвым самокатом, приходится жёстко придерживать. В старинном корпусе высокие потолки, в относительно новом, операционном, низкие. Из-за чего возник перепад полов и потолков, вызвавший необходимость постройки пандуса.
Станет ли когда-нибудь Георгий Авдеевич потолще, как чеховский Ионыч, чтобы его не мотало, неизвестно. Надежда Михайловна тайно влюблена в молодого человека, и это скрашивает её безнадёжное существование. Мысленно она сравнивает постсоветского Георгия Авдеевича с чеховскими докторами девятнадцатого века и находит, насколько её фаворит духовно выше их, особенно Ионыча. С дрелью «Бош» да и просто в порывистых движениях романтичный Георгий Авдеевич выглядит настоящим героем войны за гуманизм и таковым является. Зарплата у молодых хирургов далеко не блестящая, при этом они прибиты тяжёлыми кредитами, и поэтому практикуют в двух больших больницах поочерёдно, в режиме близком к нон-стоп выполняя ортопедические операции любой сложности и разнообразия.
Возвращение Светы из операционной выглядело, как фантасмагория. Сквозь сон пациентов в палате неожиданно с высоты украшенного гипсовой лепниной потолка зажёгся верхний дневной свет, высокие, почти трёхметровые в высоту двери распахнулись на обе створки, и с коррозированной никелированной советского производства каталки больную стали перегружать на более чем древнюю на колёсиках кровать из сваренных стальных труб, окрашенную наново. Хирург в трепещущем на худом теле костюме х/б лавандового цвета, толстенькая черноглазая дежурная медсестра Арюна и белобрысый, крепко сложенный студент Борис, санитар отделения, под энергичную команду последнего: «Осторожно! Осторожно! Взяли! Потянули! Ух!», взялись за киселеобразное и бесчувственное после наркоза в спинной мозг крупное тело Светы, достаточно тяжёлое, и обрушили его вниз на застеленный белой простынёй матрас. Света всё видела и понимала, но не могла пошевелить телом ниже пояса. Ужасаясь ситуации внутренне, она постаралась ничем не выдать это, чтобы не обидеть коллектив своих спасителей. Свету прикрыли одеялом, свет погас, на салатовых стенах палаты задрожали отсветы оконных стёкол, группа исчезла, створки дверей закрылись.
Утром Надежда Михайловна как сторожил палаты сразу узнаёт, что у второй Светы. Молодая женщина сломала шейку бедра, когда, собираясь на пикник с мужем и малышами, ставила пакет с едой в багажник машины и в недостаточной сосредоточенности не заметила ледяной кочки под ногой.
Четвёртой в этом ряду лежит средних лет женщина, на которую Надежда Михайловна поглядывает с заметным ужасом. Дело в том, что женщина является старшим научным сотрудником художественного музея, в котором Надежда Михайловна работала главбухом. Они почти незнакомы, и ужас труднообъясним. Эта женщина, Любовь Борисовна, о своей травме палате рассказывает тоже.
— Я шла по краю обледеневшей сельской дороги и не заметила, как поскользнулась, на ровном месте. Носок стопы загнулся под стопу, и тяжесть тела пришлась на лодыжку. Я упала и сразу поползла за пределы дороги. Со стороны железнодорожного переезда в мою сторону шёл гружёный «КамАЗ». На обочине я села на снег и сразу вызвала такси, и, когда оно пришло, заползла в машину с помощью водителя-женщины. Такси довезло меня до дома, где я была в гостях. Водитель помогла мне выползти из машины, открыла мне калитку, и я уползла в дом. В доме моя бабушка живёт. Она всплеснула руками и в кладовке веранды нашла костыли смотрящего за нашим районом. Он их тут когда-то оставил за исчерпанной надобностью. Оказывается, костыли ждали меня. Приехала скорая, забрала меня в районный травмпункт. Там немедленно сделали рентген, наложили гипс, заодно я насмотрелась на всяких страдальцев и одного безнадёжного больного. Со стороны было видно, что он безнадёжный, а сам он, грузный мужчина в верхней одежде, лежащий на каталке, этого не понимал. Скорая отвезла меня домой обратно. Это только говорят, что на планете цивилизация. У нас лохмоты. Кто натянул на себя лохмот, тот и укрылся. Если бы я не в городе жила и меня не увезли домой родственники, я бы так и осталась с покалеченной, неправильно сросшейся ногой. В городе мне сделали рентген повторно и сказали, что дела мои плохи, и немедленно отвезли на операцию. И теперь я среди тех, кто поскользнулся на льду и что-нибудь сломал. Я не представляла, как велико их число.
— Много людей травмируется, — подтверждает ещё одна пациентка, Нина Ивановна. — Я сама работаю здесь в отделении по черепно-мозговым травмам. Снежок, ледок, и через час после того, как я покинула здание больницы, меня привозят на скорой обратно.
Нина Ивановна обнаруживает властный, решительный характер и образует своего рода центр. Днём к ней забегают всех возрастов подруги в белых халатах из черепно-мозгового, приносят передачи. А вечерами после ужина Нина Ивановна развлекает палату историями. Кормят здесь вкусно, все нахваливают кухню. На ужин дают немного, например, творожную запеканку со сметаной, хлеб белый или чёрный на выбор, фруктовый сок. Для лежачих больных этого достаточно.
У Нины Ивановны странных жизненных случаев в избытке. Ей семьдесят три года, а дочь у неё покойница.
— Представьте такую же морозную темень, как сейчас, только двадцать лет назад, — начинает Нина Ивановна очередной рассказ. — Жили мы с детьми в пятиэтажке в районе аэропорта. Наташе моей семнадцать лет было. И раз вечером она мне говорит: «Мама, меня Ленка в гости приглашает на день рождения, потанцуем». Я Наташу отпустила. Ленка, подружка её, в соседнем подъезде жила. И слушайте дальше. Наташа приходит к Ленке, у той стол накрыт с шампанским и угощениями. Гости знакомые и незнакомые. Всем немного не по себе, потому что новое тысячелетие, двухтысячный год только объявили. И зачем придают так много значения смене лет? Всегда придумают, чем народ с толку сбить. Ребятам и танцуется, и не танцуется. А шампанское закончилось. И один гость, других старше, говорит Ленке: «Давайте, я съезжу в магазин за спиртным. Вон с Наташей». Ленка: «Съездите, Наташа, вместе! Поможешь Вовке выбрать вино». Наташа моя согласилась, и они поехали в магазин на машине этого Вовки. Там взяли красное вино и шампанское и сели в машину. Только видит моя дочь, что едут они не обратно, а куда-то не туда. «А куда мы?». «Ко мне едем. У меня продолжим». У мужика этого трое детей было и жена больная. Это Ленка потом рассказала. Наташа ему: «Нет, поехали обратно!». Он молчит и везёт. И куда-то совсем в темноту кромешную повёз Наташу. Через частный сектор старых деревянных домов. Кругом ни души, и остановились они возле панельного дома. Наташа понять не может, где они. А мужик ей: «Ну! Идём!». Что делать? Убежать некуда. Все подъезды и ворота заперты. Люди спят. Поднимаются они на третий этаж. Мужик открывает дверь квартиры. А Наташа замечает, что дверь довольно хлипкая. Потопталась в прихожей и говорит: «Можно мне в туалет?». Дверь туалета прямо в прихожей была. Наташа зашла в туалет и с размаху его дверью вышибла входную дверь. И на улицу убежала. А куда идти?
Створки дверей в палату распахиваются, Нина Ивановна останавливает рассказ на самом интересном месте. В палату в сопровождении заведующего отделением Цыренова, плотного основательного мужчины лет сорока пяти, ввозят на каталке новую пациентку. Относительно этих невзрачных каталок, кроме того, что они перевозят пациентов много десятилетий и не ломаются, можно добавить и то, что они страшно узкие, жёсткие. Для оперируемых каталки являются дополнительным ужасом. Их спроектировали и пустили в производство, очевидно, ещё в годы войны с Гитлером, экономя металл, и под каких-нибудь среднестатистических юных новобранцев, недополучающих питание на поле боя.
Хирургам на операции не до чувств больного. Электронные датчики ежесекундно показывают его пульс и артериальное давление, за этим следит медсестра. «Какая тебе разница, на чём ты лежишь, когда тебя режут?» — могла бы удивиться она, ровно, как и хирурги.
На каталке лежит полная, рослая немолодая женщина, по впечатлению, совсем без чувств и в тяжёлом состоянии. Бинтами перевязана голова. Это значит, что сначала её прооперировали в черепно-мозговом, а потом взялись за руки и ноги, все конечности в компрессорных бинтах. Женщину тем же способом, что и Свету и всякого в отделении, сгружают вниз на кровать. Атлетически сложенному Цыренову это дается легче, чем патетическому Георгию Авдеевичу. Первому сейчас помогают санитар, санитарка, медсестра. Женщину устраивают поудобнее. Появляется в белом халате, судя по всему, дочь, лицо её напряжено, она начинает поить мать из поилки для лежачих. Мать, оказывается, в сознании.
— Мне же надо смотреть за мамой всю ночь, где же я прилягу? — обращается она к завотделением, который медлит уходить.
— Мы можем предложить вам платную отдельную палату за две с половиной тысячи рублей в сутки, там есть кушетка для сиделки, — говорит Цыренов.
— Я согласна, — отвечает дочь.
Кровати, а они все на колёсиках, спешно раздвигают, Цыренов помогает санитару. Тяжёлую больную увозят из палаты теперь на широкой и удобной кровати. Это целое сооружение с перекладиной над, берясь за которую, можно садиться в зависимости от вида травмы.
В палате остаётся молоденькая ночная санитарка. С усилием она возвращает оставшимся кроватям прежний порядок и без слов уходит. Все молчат, всем кажется, что женщина, которая вряд ли в состоянии рассказать, как она травмировалась, не выживет.
— У земли потерянных нет. И у Бога никто не потерян, — произносит Надежда Михайловна и странно смотрит на Любовь Борисовну, словно та может сделать ей замечание.
Медицинский статус Нины Ивановны присутствующим неясен. Конечно, её можно спросить, какой у неё функционал в черепно-мозговом, но вопрос праздный, и женщины хотят догадаться сами. После переполоха она продолжает рассказ.
— «Куда идти?» — думает Наташа. Слышит, мужик, Вовка, спускается по лестнице. Затаилась в темноте. Он мимо прошёл, Наташа за ним. Шли, шли, и она увидела впереди огни плотины гидроэлектростанции. Тут она разминулась с мужиком и потеряла его из виду. Почувствовала теперь, что мороз до костей пробирает. Наташа была в лёгкой курточке, чтобы из нашего подъезда в Ленкин перебежать. Быстрым бегом помчалась она поверху плотины. Ни одна машина не ехала, и не было ни души. Свет фонарей пробивал мистическим ужасом. Вдруг рядом с Наташей останавливается такси.
— Садись на заднее сиденье, — говорит водитель, не поворачивая головы, — грейся.
Наташа, не раздумывая, забралась на сиденье. Её давил колотун. Они помчались сквозь спящий город. Водитель остановил такси у Наташиного подъезда.
— Выходи!
— Ждите, я плату вынесу! — крикнула спасённая Наташа.
Она поднялась в квартиру, где я ходила в тревоге, удивляясь затянувшейся Ленкиной вечеринке.
— Мама, заплати за такси, я потом всё расскажу, — сказала Наташа.
Я спустилась вниз. У подъезда такси не было. Не было на снегу и следов шин. Я поднялась обратно.
— А было ли такси? Ты откуда, Наташа? — спросила.
Дочь всё рассказала мне, и что машина была незнакомой марки, таксист не повернул головы и голос его отдавал неживым металлом. Я кинулась к Ленке с гневом и чуть не отхлестала её за то, что она отпустила Наташу со своим сомнительным знакомым. Ленка уже укладывалась спать.
— А что, а что? — кричала она.
Я вернулась к себе, и мы с Наташей стали думать, что спасение ей было с того света. Отец её и мой муж Анатолий был таксист и к этому времени уже не жив…
В палату входит санитарка Елена Павловна, шумно моет пол шваброй, собирает мусор, накопленный за день у кого где. За уборкой Елена Павловна успевает рассказать, что она с Дальнего Востока, про лады и нелады в своей семье, и что у неё с самой прошлой ночи разболелась нога, и она вышла на работу на одном обезболивающем. После Елены Павловны в палату входит белобрысый санитар Борис, ставить антибиотики. Переходя со шприцами от одной к другой больной, он тоже рассказывает о себе. Учится Борис в медицинском университете, а здесь подрабатывает ночами и в выходные, родом из Нижнеудинска и нынче собирается съездить к родителям. Ему и Елене Павловне нравится наша палата. Она большая, просторная, и пациентки хорошие. А по диагонали на другой стороне коридора мужская палата со страшным стариком Эдей. Он матюгается, пинается и плюётся, и мочится на пол, содрав с себя памперс, и персонал разгружается криком на него. А больше ничего не может поделать. У старика прооперирована нога и шейка бедра, ему уже не встать на ноги. С месяц его в больнице вынужденно продержат.
Борис не успевает выйти, как на каталке привозят из операционной новенькую, принимаются снова катать и переставлять тяжёлые и широкие кровати, завозят из коридора новую кровать, натужно опускают прооперированную на неё, уходят.
Новенькая представляется Цыцык Павловной и тут же рассказывает свою травматическую историю, случившуюся несколько часов назад, поразившую её, так что хочется поделиться своим горем с окружающими.
— Я приехала по делам из Бохана, — говорит она с лёгким бурятским акцентом, — и уже ждала на рынке автобус, чтобы ехать обратно, да тут прямо на морозе торговец с детскими красивыми книжками стоял. Я стала их рассматривать и купила дочке две — со сказками Бажова и стихами Маршака. И пошла дальше. Да как поскользнусь! Как упаду! И поняла сразу, что не встану. Лежу на снегу. Прохожий вызвал мне скорую помощь. А тут эта больница-то совсем рядом. И скорая пришла через три минуты. Я не успела заледенеть. На меня как давай медики ругаться! «И что это вы, прохожие, все всё время падаете и падаете! Надоели нам уже! Как вас в машину затаскивать?!». Затащили кое-как меня с моей же помощью и прохожего, что их вызвал. Женщина-врач и парнишка-водитель. Почему-то без санитаров и носилок приехали. И вот теперь я буду здесь лежать, а у меня в городе и родственников нет.
— Ничего, здесь неплохо кормят, а дневного санитара можно и в магазин за чем-нибудь послать. Он всегда пьян и поэтому добрый, — успокаивает Цыцык Павловну Нина Ивановна и продолжает рассказ про свою покойную Наташу.
— Наташа у меня старшая была. Отец её очень любил и баловал. Говорил, что надо успевать баловать, потому что какому ещё мужу достанется. Наташа училась на одни пятёрки и была очень справедливой. Наша семейная жизнь пошла на слом через один случай. В классе у Наташи учились пакостники-цыгане Оглы, погодки. Раз они придумали очередную пакость. Наташиному соседу по парте Мише вставили в сиденье иголку и задержали его на перемене. Учитель заходит в класс, ученики поднялись за партами и стали садиться. И тут в дверь залетает Миша. Весь класс замер. А Наташа воскликнула: «Миша, не садись, в сиденье иголка!». После уроков Оглы избили Наташу, и никто из одноклассников не посмел за неё заступиться. Наташа приходит домой в синяках. Отец Анатолий узнаёт, в чём дело. Едва дождался утра и пошёл в школу с Наташей. Там он поймал старшего Оглы и, загнав его в тупик, достал нож и приказал вытащить член. Оглы побелел от страха и стал просить прощения. Анатолий избил его и сказал, что, если хотя бы кто тронет Наташу, он разнесёт весь их цыганский табор. С того дня Оглы, как миленькие, шли за Наташей из школы, чтобы её никто не тронул, и присматривали за ней. Класс встал на сторону Оглы и житья Наташе не дал. Мы перевели её в другую школу. И оттуда она вдруг стала носить по математике то тройки, то двойки.
Нина Ивановна останавливает свой рассказ. Звонит её телефон. Она разговаривает с кем-то строго и напряжённо. Она из тех, кто работают до самого последнего вздоха, выходя из своих убогих квартирок в большой мир забот и тревог. Ничего примечательного в её внешности нет. Чтобы что-то особенное в этой женщине увидеть, надо в неё влюбиться, да поздно это и некому. Нина Ивановна убирает телефон и продолжает рассказ с того места, где остановилась, словно развлекать соседок по палате её обязанность.
— Я попросила у Наташи разъяснения. Она рассказала, что математичка орёт на учеников, называет дебилами, и поэтому ни один в классе не усваивает математику. Я пошла в школу на урок математики и ещё в коридоре услышала вопли учительницы: «Тупицы, дебилы, таких идиотов ещё свет не видывал!». Я дождалась окончания урока и захожу в кабинет. Математичка, а я помню сейчас только её татарское отчество Закировна, сидела за своим столом, пыхтя от ярости и вращая налитыми кровью чёрными выпученными глазами. Я делаю Закировне строжайшее внушение, а она огрызается. Дома я рассказала мужу об увиденном. Он говорит: «Надо действовать не так». Берёт коробку конфет и бутылку шампанского и к Закировне. А он у меня красавец был, загляденье. И Наташа вся в него. И что вы думаете?
Нина Ивановна замирает, словно в давно прошедшее вглядывается и не может поверить.
— Через девять месяцев после похода Анатолия в школу Закировна родила мальчика, и муж ушёл к ней. Она за несколько лет высосала из мужа соки, и он умер. Осталась я в сорок два года одна с Натальей и Илейкой…
В палату заходит Борис. Он в чистенькой форменной бело-голубой одежде медбрата и белом высоком накрахмаленном колпаке, какие теперь носят редко. Парня красавцем не назовёшь, но он очень обстоятельный и не забывает пошутить. Всем подряд Борис ставит уколы — обезболивающее с димедролом, гасит электричество — под высоким потолком большие квадраты дневного света — и уходит. Засыпая, палата дослушивает рассказ Нины Ивановны вполне бесчувственно, словно выдумку, не замечая, что старая женщина волнуется.
— И вот проходит двадцать лет. И я в потоке поступивших с черепно-мозговыми травмами больных узнаю Закировну. У неё парализована нижняя часть грузного, расплывшегося тела, она травмировалась, упав дома с кровати. Она тоже узнаёт меня, просит прощения. Рассказала она мне, что её и Анатолия сын стал наркоманом, умер от передозировки. Я не хотела её прощать и только молчала. Закировна, лёжа в палате, вязала из яркой шерсти следки и дарила их персоналу. А я тихонько всем объясняла: «Не смейте следки носить, это подарок её парализованных ног». Потом Закировну выписали домой, и я думаю, что там она попросту сгнила. Ухаживать за ней было некому, а хосписов тогда ещё не было.
Этих слов Нины Ивановны палата уже не слышала, дружно заснув под металлический грохот последних ночных трамваев за большими заиндевелыми окнами. Проснулась с грохотом первых утренних. Многие поколения больных слушают эти звуки тяжёлого металлического рока. Утром Нине Ивановне не терпелось рассказать палате что-нибудь ещё, видимо, она была испытанная рассказчица. Лёжа, она со своего места видела плюющегося и пинающего медсестру безумного деда Эдю и разглядела, что вчерашнюю тяжело травмированную женщину провезли накрытую простынёй к пандусу. Нина Ивановна никому в своей палате не сообщила это наблюдение, означавшее, что больная умерла.
Ожидался профессорский обход, и дежурная медсестра в сопровождении санитарки устроила придирчивый и сердитый досмотр чистоты палаты. Надежде Михайловне и Любови Борисовне заменили простыни, закапанные пятнами крови. Одна из медсестёр не умеет ставить уколы, они кровят. Начальству на медсестру никто не пожалуется, и она продолжает ставить уколы всё так же неумело.
Наконец, в сопровождении белокрылой свиты появляется любезный русский старичок-профессор. Чернявый ординатор держит папку с рентгеновскими снимками и записями и, подходя к каждой больной, справившись о фамилии, достаёт соответствующие материалы. Ординатор, всем своим видом обнаруживающий подчинённость, говорит с сильным китайским акцентом и смахивает на полукитайца, а вся свита, кроме нашего слишком худого Георгия Авдеевича, состоит из молодых, крепких и смешливых бурятов. Их явно распирает от сдерживаемого смеха и желания корчить рожи за спиной профессора. Ещё бы, они практикующие хирурги, а он уже давно не оперирует, читает лекции, от которых клонит в сон, и иллюстрирует их на доске мелом. То есть делает вид, что что-то знает.
Георгий Авдеевич хранил серьёзность самого непоколебимого свойства. Заведующий отделением Цыренов маячил в дверях, отделяя себя от группы. Чернявый ординатор доставал снимки прооперированных конечностей, звучал, заставляя напрягаться и хмуриться его произношению, после чего профессор, склоняясь к кроватям, общался с каждой из больных, выясняя, нет ли жалоб. Из-за его милой любезности женщинам жаловаться ни на что не хотелось, не только на боли, но и на медсестру, нехорошо ставившую уколы. Все жалобы казались одинаково мелкими и недостойными, и вскоре белохалатное шествие удалилось за высокие белые створки дверей с тем же тонко-приподнятым настроением, что и вошло.
Надежда Михайловна мысленно стала сравнивать Георгия Авдеевича и Бато Баировича. Она находила, что оба парня хороши, и что гибрид их был бы похож на местного знаменитого драматурга Александра Вампилова. Но не то чтобы Георгия Авдеевича должна была при этом родить бурятская мать, а Бато Баировича русская, гибрид должен был получиться каким-то иным, еще неизвестным науке образом. Ведь это же так интересно: Георгий Авдеевич, обогащённый Бато Баировичем, и наоборот! Надежда Михайловна вздохнула, что предстоит ей жить теперь одними мечтами, вертикальная стойка её сгорела вместе с падением на снежок и ледок. Она попыталась улечься под одеялом поудобнее, но результатом была одна только боль в спине. Надежда Михайловна стала медленно крутиться и так, и этак, украдкой поглядывая на Любовь Борисовну. В ожидании подвоза завтрака обе Светы стали, приподнявшись на локтях, прихорашиваться, подкрашивать глаза и губы, гримасничая в маленькие зеркальца металлических пудрениц. Помимо одинаковых имён и пудрениц между ними было мало сходства. Вторая Света была посочнее и пополнее, а первая посуше и построже, словно бы являясь начальницей второй. Нина Ивановна принялась рассказывать ещё одну историю, интересную для музейщицы Любови Борисовны.
— Я расскажу про одну картину. Сначала про одну. Потом про вторую и третью. Я жила на улице Дальневосточной в одном доме с семьёй художника Кушакова. Долго не была знакома, но как-то раз в моей квартире лопнула труба с горячей водой. Мне надо было срочно её перекрыть, и я кинулась к соседям этажом ниже. Их я могла затопить. А они мне: «Над вами живёт Люся, она знает, куда обратиться». Люся откликнулась сразу. Накинула на себя пальто, и мы с ней побежали в домоуправление…
Надежда Михайловна ворочается. Хорошо, что кровати не скрипучие. «Два года во всей своей жизни я было счастлива, — думает она, найдя, в конце концов, удобную позу, — зачем я в этот мир пришла? Ну, зачем? В детском доме выросла. По морозу в резиновых сапогах ходила. И теперь ещё эту дурацкую историю про то, как прорвало кран, слушай. А я люблю всё военно-морское, фильм «Гардемарины» с Димой Харатьяном. Сказка, конечно. Сказки все любят, и я люблю… Раздатчица пришла с кашкой. Как я стану есть, в такой-то позе? Пусть поставит на тумбочку». В тарелки, взятые из дому, раздатчица накладывает щедрую порцию риса, варенного на молоке, раздаёт сыр, масло и хлеб, кому пшеничный, кому ржаной, наливает краснодарский байховый чай. «Путин перед народом выслуживается, — думает Надежда Михайловна, — нас надёжной медициной и кормёжкой не купишь. Нам нужен мощный прорыв по всем направлениям. Кашка-размазня — дрябло это».
— Ну, вот, — продолжает свой рассказ Нина Ивановна, привыкшая в своём отделении съедать пищу быстро, как солдат на службе, — это всё в старое время было. И с того дня мы с Люсей и её семьёй подружились. Муж у Люси был знаменитый художник Кушаков. Вы знаете Кушакова? Люся не работала, выпивала. Дети у них были двое мальчиков. Они к празднику Нового года весь наш подъезд расписывали гуашами, украшали самодельными семицветными гирляндами, игрушками и поздравлениями. Я им за это пятьсот рублей давала, что молодцы они такие. А в один из годов придумала по этажам пройти и денег насобирать парнишкам за их работу. Можете представить, я такого наслушалась! Никто давать денег не хотел, говорили, что я такая умная, нажиться хочу на детском труде. Потом Люся умерла. Художник стал жить в семье старшего сына. А младший обнаружил выдающиеся способности к наукам, уехал за границу.
Отца уже много лет, как нет. Но с ним связан один случай в моей жизни. Однажды он пригласил меня на свой вернисаж. Я полюбовалась на его живописные картины, после был фуршет. И один из художников, Тетюшкин…
— Тетюнькин, — поправляет Любовь Борисовна.
— Да? А вы откуда знаете? — удивляется Нина Ивановна.
— У нас в городе нет художника Тетюшкина. Вы говорите о Тетюнькине.
— Да, наверное, — соглашается Нина Ивановна, — и вот, этот Тетюшкин…
— Тетюнькин.
— Этот Тетюнькин выпил на фуршете лишнего и грохнулся без сознания. Испитой видом, старенький. Ну, а кто же медик? Я медик. Я привела Тетюнькина в чувство ещё до приезда скорой помощи. А он в ответ облевал весь мой новый праздничный пиджак. Я пошла в музейный туалет, замыла следы блевотины и вернулась в зал вернисажа в мокром. А этот Тетюшкин… Тетюнькин… Мне говорит: «Я вам картину подарю, приходите ко мне в мастерскую!». Кушаков мне успел сказать, что Тетюнькин великий художник и при других условиях он был бы миллионером.
— При каких других условиях? — интересуются Светы. — При каких других?
— В другое время, когда люди культурные были, — отмахивается Нина Ивановна, как она поняла слова Кушакова сама. — И мы поехали к Тетюнькину вместе с Кушаковым сразу после вернисажа. Я поразилась. Какая блестящая живопись! Художник мне говорит: «Выбирайте любую картину!». Сам он в мастерской жил, домой к себе не ходил. За работой мечтал умереть.
Надежда Михайловна, наконец, изловчилась, схватилась за ложку и бочком стала подцеплять и слизывать успевшую остыть кашу. «Вот-вот, будто я на работе побывала. Ещё не хватало про дураков-художников слушать. И где? Везде достанут! — думает она, подцепляя и слизывая, — как невкусно! Или вкусно? Я уже точно не умру на работе, не свалюсь на работе со стула!». Надежда Михайловна замирает и смотрит украдкой на Любовь Борисовну. Дело в том, что она уже несколько лет как не главбух музея, а простая смотрительница в зале. «Любовь Борисовна выдаст, что я не главбух? Как же я на неё нарвалась? Как тесен мир! И в больнице покоя нет. Как же кашку-то доесть? Бок болеть начинает. Я думала, что рассказы Нины Ивановны выдумка. Какие там призраки, цыгане Оглы, Закировна? Прости, Господи, не выдумка. Тетюнькин — был такой знаменитый художник».
— Стала я картину выбирать. Ходила, смотрела, восхищалась. И запала мне картина со старой Тихвинской площадью, с Казанским собором. Тетюнькин мне объясняет: «Я книги старинные изучил и эту картину написал». Эта картина у него со светом золотистым разливчатым была и от всех других отличалась. Тетюнькин мне: «Я вам её дарю. Вам привезут». И вот, что-то не привозят. И тут меня вызывают на приём к губернатору Говорину. А я в отделении на суточной смене была. Заведующая мне: «Иди, иди быстро!». Я приехала в Серый дом. Там меня встретили и в большой нарядный зал провели. Народ по залу ходит. Тут вышел губернатор и давай присутствующих благодарить и поздравлять. Школьника за спасение утопающего. Писателя Распутина за книгу о Сибири. Старичка одного за изобретения. Дошла очередь и до меня. Губернатор объявил, что я, выполняя долг врача, спасла жизнь заслуженному художнику Тетюнькину. И вручает мне картину Тетюнькина. Ту, что я выбрала у него в мастерской. Я была потрясена. В этом же зале был фуршет. Губернатор обошёл с бокалом шампанского всех. Я ему говорю: «Как же я домой в трамвае эту картину доставлять буду?». Мне дали чёрную «Волгу» и меня домой вместе с картиной отвезли. Проходит время. Однажды вечером прихожу с работы домой. Возле дверей окурок валяется. Открываю. Захожу. Боже. Картину украли! Я вызываю милицию. Тогда у нас милиция была. Следователи мне: «Скажите спасибо, что вы поздно домой пришли. А застали бы дома грабителей, неизвестно, остались бы живы или нет». Вот такое утешение. Картину следователи, надо думать, не искали, а сама она на них не вышла.
Нина Ивановна, заметив интерес к рассказу со стороны Любови Борисовны, замолкает и решает узнать, кто же она есть, набирает в телефоне её фамилию и имя. Это же проще, чем спрашивать напрямую. Дверь снова распахивается. Новая каталка! Новенькую сгружают на кровать. В приёмном покое больницы в пяточную кость её вставили спицу. Смещённые при переломе кости лодыжки будут вытягиваться под действием шестикилограммового груза, подвешенного через эту спицу. Сооружение выглядит устрашающе. Несколько плоских чугунных гирь свисают с пострадавшей ноги за спинку кровати, нога лежит на подставке. Топорно просто, очевидно, эта шершаво-пятнистая конструкция используется не один и не другой десяток лет — у неё деловой поношенный вид. «Будете так лежать два дня», — изрекает медбрат и удаляется. Палата ждёт рассказа вновь прибывшей, женщины весьма элегантной и не из простых. Изящно поёрзав на постели, она представляется Еленой Иннокентьевной и в качестве визитной карточки рассказывает историю своего травмирования.
— Четыре дня назад мы с мужем вернулись из Таиланда. Отдыхали на Пхукете. Я работаю инженером-оператором на теплоэлектроцентрали. Её недавно купили американцы и теперь, хоть увольняйся. Одни строгости. На минуту опоздал — штраф. Везде видеокамеры. И штрафы, штрафы. Раньше я приходила на работу минут за десять-двадцать до начала. Теперь что-то не хочется. Сегодня последний день отпуска. Пошла в магазин, купила продуктов. Вышла, поскользнулась на льду. В общем, так меня с продуктами, с мороженной курицей сюда и привезли. Ума не приложу, как такое могло со мной случиться. Дочь приехала в приёмный покой, продукты забрала, привезла мне косметику и книжек почитать на этом новом модном курорте. Кому-то нужны книжки? Вот «Ангелы и демоны» Дэна Брауна. Зачем мне дочь его купила? Дэн Браун одну мутоту пишет, извините за выражение.
— Киньте мне его на кровать, — подаёт голос Света-вторая, — я почитаю.
— Я передам, — отзывается ходячая баба Валя.
Но книжка уже летит по воздуху на крыльях белых страниц. Она в мягкой обложке, в дешёвом походном исполнении.
— Насколько лучше, — замечает Надежда Михайловна, — когда в палате есть кто-то с прооперированной рукой, ходячий, который всем может помочь.
— Завтра я уже точно встану на костыли, — откликается Любовь Борисовна.
Надежда Михайловна вздрагивает. Вот сейчас Любовь Борисовна скажет, что она не главбух музея, а простая смотрительница зала.
— Страшно это — операция? — спрашивает Елена Иннокентьевна, находящая прилаженное к её пострадавшей ноге сооружение дико грубым.
— Ничего не видишь, — объясняет Света-вторая по наибольшей близости её кровати в другом ряду к кровати новенькой, — врачи действуют за ширмой. Зато всё слышишь. Их реплики, возгласы, шутки, комментарии, слышишь, как дрель сверлит кость. Мне было жутковато… но это кому как! За проёмом бокса тусовалась кучка медиков. Они, наверное, торчат там, пока идут операции, на всякий пожарный случай. Завотделением без конца обнимался то с одной, то с другой медсестрой. В соседнем боксе тоже оперировали. А справа по коридору большой жуткий зал реанимации, скопом лежащих в бессознанке. Меня туда на минутку закатили в манёврах каталок и медтехники. В операционной со мной два часа провозёкались.
Елена Иннокентьевна тяжело вздыхает. Нина Ивановна возобновляет свой рассказ. Она прочла в телефоне, что Любовь Борисовна Фокина — старший научный сотрудник художественного музея. Значит, о живописных картинах ей будет и дальше интересно послушать.
— Слушайте дальше. Второй рассказ про картину. Моя мама как-то раз, давненько это было, шла мимо того здания, рядом с которым художники свои картины продают. И что-то запала ей одна. Она уже мимо прошла, но вернулась. «Отложите эту картину, я сейчас за деньгами схожу». — «Ладно». Мать возвращается с деньгами через час и видит у картины свою подругу Зину. «Ты как здесь?!» — «Да вот, картина приглянулась. А художник говорит, что она отложена». — «Она мне отложена». И вот мать приносит картину домой. Посмотришь на неё — ничего интересного. А напряжёшь глаза — и видишь ригу, и крестьяне ходят, и хозяйка корову доит. Кто ни всмотрится, это видит. И всем неприятно. Когда матери не стало, я эту картину на мусорку отнесла. Избавилась.
— Часто мать покупала картины? — интересуется Цыцык Павловна.
По-правильному её имя звучит «Сэсэг», цветок. Цыцык — это диалектное.
— В том-то и дело, что только раз в жизни — когда эту картину купила.
— Да, — замечает Любовь Борисовна, — с картинами много мистики связано. Вспомните «Портрет» Гоголя или «Портрет Дориана Грея» Уайльда.
— Так и есть! — откликается довольная Нина Ивановна. — Сейчас я вам третью историю расскажу странную. В детстве я жила на улице Желябова в старинных двухэтажных домах. Рядом в таком же доме жила моя одноклассница Рая. Она цыганистая была, и все говорили, что мать у неё колдовка. Раю с сестрой мать колдовству учила. Рая умела видеть, каким будет человек в старости. Раз мы шли с ней из школы по тротуару, а впереди нас девушка шла. Рая мне говорит: «Смотри сквозь мои пальцы». И сложила ладошки одна за другой. Я смотрю — и девушки впереди не вижу, а идёт сгорбленная старушка с палочкой. Раз я побывала у Раи дома. Она приболела, пропустила уроки и мне по просьбе учительницы надо было занести ей тетрадь. Захожу в квартиру и через зал иду в Раину комнату. Вижу портрет человека с глядящими глазами. Он во всём чёрном, в шляпе со страусовым пером, воротник у него на камзоле — жабо. Под портретом лампада зажжённая. Рая мне объяснила: «Это бабушкин Бог. Она ему молится». Обратно я пошла через зал и думаю: «Это дьявол». И плюнула несколько раз в его сторону. Вышла из квартиры, закрыла за собой дверь. И вдруг раз — сильный удар приходится мне меж лопаток. Я чуть с лестницы не свалилась. Никого не увидела. Раз — второй толчок в спину. Выбежала я на солнечную улицу и тогда пришла в чувство. А ещё Рая с сестрой на моих глазах вот что отчудили. Мы уже девушки были, и свадьба была в соседях. Рая и сестра её Ага пришли на свадьбу и вскоре сделали вид, что напились. Давай в своих юбках кружевных заваливаться, ногами болтать, кричать. А жёны Сергея Лизуна и Петра Голоушева их осудили. Им шепчут: «Молчите, молчите, не трогайте этих девок». А они не молчали, сделали Рае и Аге замечания. И заболели. И в больницу попали. И едва не умерли. Я охотно верю, что колдовство действенно, и Гоголь свой «Портрет» совсем не выдумал.
— Вот-вот, — говорит Любовь Борисовна. — лежу я на операции. Сделали мне укол в спинной мозг, и нижняя часть тела как не моя стала. Смотрю, как на чужую. Поставили ширму поперёк тела. Бато Баирович оперировать ногу начал. А у меня ощущение, что ноги здесь лежат, в коленях согнутые. Что это? А это мозг не получил сигнал от ног, взял и достроил их положение, как захотел. Чтобы ему ощущение реальности не потерять. Мозг всё, что угодно, может наколдовать. А мы, люди, по сути, одному обучены — не видеть очевидное.
Тут по коридору раздался визг металлических колёс каталки. Высокая белая дверь распахнулась, в палату привезли ещё одну новенькую, девушку лет двадцати. Пока везли и сгружали на кровать, она всё лежала в смартфоне, крашеным зелёненьким ноготком по нему постукивала. Шла в смартфоне, под снежком не увидела ледок, поскользнулась. И ей тоже в ступню спицу воткнули, ногу на растяжку гирями положили. Девушка обвела глазами палату: «Телевизор бы сюда». И снова погрузилась в смартфон. Всем сделалось скучно-скучно, грустно-грустно.
— Коронавирус в России! — вдруг воскликнула девушка. — С одиннадцатого марта будет закрыто авиасообщение со всеми странами мира! Появятся миллионы больных!
Света-первая, та, что посуше и походит на начальницу Светы-второй, что-то всё время писала в своём смартфоне, не слушая историй Нины Ивановны. Света-первая, удивившись, как много теперь переломов, и не простых, как раньше, а именно со смещением, решила оценить это, как мы бы сказали, метафизически. Сама она, вполне возможно, значения такого слова не понимает.
Она быстро писала, цокая накрашенным ноготком по экранчику:
Я здесь, — а не там, где в ваших мозгах отражаюсь!
Пространство и тело
моё искажаете!
Я здесь, а не там!
Но вот, уже некой своею частью — я там, а не здесь!
Смещение состоялось!
И вот уже полностью там я,
где нет меня!
Где не я!
Собою довольны, руки умыли, ушли.
И даже пред этим небрежно
сказали мне «прости!». Не мне, а тому, как видят меня,
каждый по-своему.
Да ведь это не я!
Моё объективное — искажается. Мне дают ненужное.
Для не меня прилагают схемы не ко мне. Не бейте по рукам!
Я вижу правду, сколько б вы не лгали,
сколько бы меня не искажали,
«я» моё к обрыву не смещали.
Сообщение новенькой больной застало Свету-первую врасплох. Она цокнула ноготком по экрану, быстренько стёрла написанное. В наши дни рукописи сжигать на костре, в печи, на свече не нужно, они дематериализованы и исчезают без дыма одним щелчком пальца по экрану. «На воле» Света — начинающая чиновница министерства социального развития.
— Каких? Каких больных? — сбивчиво спрашивает она. — Я что, буду ходить на костылях среди тех, кто вообще не сможет подняться?
Нина Ивановна вспоминает ещё одну занятную историю и собирается её рассказать; слышно, как в своей палате грохнул здоровой рукой по прикроватной тумбочке безумный старик Эдя, провезли кого-то на каталке по коридору. Вообще, звуков было слышно множество, и все они относились к чему-то и к кому-то. Была полная определённость во всём малом, по неизвестным причинам не создающая определённости большой.