Четыре новеллы
Опубликовано в журнале Урал, номер 11, 2023
Руслан Дзкуя (Смирнов) — родился в 1958 г. в с. Джирхва (Абхазская АССР). Окончил филологический факультет Калининского государственного университета. Печатался в журналах «Знамя», «Урал», «Новая Юность», «Новый Берег» (Копенгаген), «Зарубежные задворки» (Дюссельдорф), «Вторник», «Литературный Кыргызстан», «Перископ», «Иван-да-Марья», в «Литературной газете». Лауреат международного литературного конкурса журнала «Зарубежные задворки» (Дюссельдорф) и VI международной литературной премии ИД «Перископ-Волга». В 2022 г. книга «Рассказы о любви и смерти» признана победителем германского международного литературного конкурса русскоязычных авторов «Лучшая книга года» в номинации «малая проза».
***
Зима вышла бестолковая: то наметёт, то растает. А снега, чистого, свежего, мягкого снега, почти не было. Когда холодало, всё кругом превращалось в сплошную ледышку, и даже гулять не хотелось. Уж лучше дома сидеть да глядеть в окно. Хотя что там увидишь, кроме деревьев, которые молча стоят перед самым забором.
Как-то ночью я проснулся. Ветер свистел, и сосны так раскачивались, что страшновато стало: а ну как на голову повалятся. Но это ладно, главное — вьюжило, и снег шёл, много снега. Снежинки летели прямо в окно, падали на мягкие лапки и в дом заглядывали: а что там? а что там?
Здорово, подумал я, значит, завтра можно пойти поваляться.
Это самое замечательное зимой, доложу вам, — просто поваляться в снегу. Не думая ни о чём, лежать и вглядываться в бесцветное небо.
Утром я увидел, что намело изрядно, пусть не под окно, но валенки уж точно понадобятся, иначе провалишься и снега наберёшь. Я оделся и отправился через лес к речке: не кувыркаться же возле дома. Это неинтересно, а у речки сейчас наверняка никого.
Там и правда было совсем пусто. Я стоял на берегу и долго-долго смотрел на снег, безупречно белый, как выстиранная рубашка. И отчего-то не захотелось мне там ни ходить, ни валяться. Пусть всё так и останется, как есть, пусть птицы садятся, может, заяц какой пробежит, но топать там, следы оставлять — нет, не хочу.
Я постоял немного и думал уж домой повернуть, как вдруг из-за поворота реки появился человек. В старом пальто, валенках и огромной шапке. Он шёл по льду, по самой середине нашей речушки, и что-то напевал, вполголоса, почти не слышно. Ему было хорошо одному, и я скорее отошел в сторону, встал за дерево. Спрятался, чтобы не мешать его радости — быть с этой речкой, лесом и с этим снегом, замечательным снегом раннего зимнего утра.
***
Скучать мне было совсем некогда. Это ведь только считается, что вот сбежал за город и хочешь — сиди целый день у окна, хочешь — по лесу гуляй. В моём домике с крошечной буржуйкой всё время надо было что-то делать. Топить, готовить, мести, мелочь какую-нибудь чинить — да мало ли дел, когда сам себя обеспечивать должен. Но иногда мне всё же тоскливо становилось, и я думал: забрёл бы, что ли, барбос какой, глядишь, мы подружились бы с ним. Я бы рассказывал ему что-нибудь, а он слушал молча. Но барбосу взяться было неоткуда. В нашем посёлке зимой человек пять жило да две собаки, и уж, конечно, никакая из них просто так тут не ходила. Даже сторож, и тот, когда обход делал, просто шагал мимо — ни здрасьте от него, ни привета.
Однажды совсем близко от моего участка дятел появился. Его было хорошо слышно, а вот разглядеть — никак я не мог, целый час, наверное, ходил да высматривал. Но потом увидал, наконец, и успокоился: всё в порядке, вон он, наверху устроился, постукивает. Правда, как-то лениво. Я читал где-то, что дятлы весь год дружно живут, детей растят, а на зиму расходятся. В чём тут смысл — не знаю, может, поодиночке зимовать легче, а может, просто отдыхают друг от друга. В природе же всё умно устроено. Вот намаялись они за зиму, намёрзлись, соскучились, а по весне снова встречаются и живут лучше прежнего.
У меня дед был такой (отцовский). Собирал урожай, делал запасы, а потом — сел на коня и поехал родственников навещать. На два-три месяца из дома уезжал. И ничего, отлично они с бабушкой жили.
Нет, я, конечно, не сбегал никуда, это я так вспомнил. Просто я как домик утеплил, стал жить здесь неделю, а то и дней десять, если январь выпадал снежный. По хозяйству возился, книжки читал да так, сидел вспоминал. Вроде ещё и не совсем старый, а начнёшь пересматривать картинки прошлого, и столько всего в ум войдёт.
Гулять я обычно к реке ходил. Дорога у нас тут широкая, но это летом, а зимой-то протаптывать приходилось. Была другая дорога, в деревню, по ней машины ездили, но она мимо кладбища вела, и не хотелось мне там ходить лишний раз: что за удовольствие.
Я, бывало, до речки дойду — и обратно, а тут как-то подумал: а что сейчас на той стороне? Лес там густой довольно, тёмный, но почти от берега просека ведёт, так что не заблудишься.
Я по льду перешел осторожно, наверх забрался, гляжу — всё заметено. Но пошёл всё-таки. Думаю, прогуляюсь, спешить-то мне некуда. Тут галки зашумели (чёрные такие, наверное, галки), и я прямо услышал, что говорят обо мне. Мол, чего пришёл, чего пришёл, чего дома не сидится… А я и сам не знаю, чего не сидится. Иду себе вперёд да иду. Еще какая-то птица пролетела, потом вижу — синица на ветке устроилась, глядит на меня с недоумением. Я и чувствую, что одно беспокойство от меня, да больно мне здорово по зимнему лесу шагать, всё никак назад не поверну.
Вдруг слышу — вроде журчит что-то. Я не поверил. Что тут журчать может? Ручья раньше я никакого не видел. Да и мороз стоит, всё застыло. Однако свернул. Шагов на двадцать с дороги сошёл, гляжу — и правда ручеёк. Тоненький, в чём душа держится. Вот же ты, думаю, чудо какое. Подошёл к нему, спустился пониже, воду студёную потрогал, веточку убрал. И вдруг — весной запахло. Я удивился: какая весна, январь на дворе. Но точно, весна, и чувство такое, как в марте бывает, когда кажется, что столько ещё впереди и ты дышишь легко-легко, надышаться не можешь.
Чудная штука жизнь. Не можешь ты ей управлять. Идёт она сама по себе, и как бы ты ни старался, а всё получается — мимо. А ты только с краешку где-то, и не видно тебя совсем. А может, и ладно? Вот весной уж запахло, значит, до Пасхи как-никак доживем, а там — может, и дальше жить будем.
Я зачерпнул воду в ручье, помахал синичке, что всё смотрела на меня, и обратно пошёл. Хорошо.
***
Все любят природу, а вот так спроси человека — сойки от дрозда не отличит. Признаться, я и сам не лучше: в основном хожу да любуюсь. Но всё-таки заячьи следы на снегу разберу. Да и хлебушек крошу исправно — уже польза.
Очень давно, я ещё института не кончил, мы с отцом возле калитки рябину посадили. Особо вроде и не заботились, а она так вымахала — удивительно даже, в четверть сосны, наверное. И ягод там полно. Когда снег выпадет — они висят на ветках, на десерт похожие: маленькие, изящные, снежком присыпанные. Снегири сюда прилетают подкормиться — этих-то я знаю по красной манишке. Они ягоды клюют — торопливо, только кожурка в разные стороны летит, и пятна красные внизу остаются. Я всё приглядывался, понять не мог, а потом разглядел: им семечки нужны. Мякоть-то они не едят, вот она вниз и падает. Ну, я, между прочим, тоже в яблоках семечки специально выбираю и раскусываю — как по мне, так это самое вкусное.
По утрам я обычно выхожу от калитки снег отгрести. В привычку вошло, иду, даже если и снега накануне не было. Так хотя бы постою, погляжу, не идёт ли кто. Хотя у нас тут никто и не ходит. Дорога к деревне ведёт, но зимой, если кому надо, так — на машине, пешком-то далековато, километра три. Вот, правда, сегодня деда чудного встретил. Вижу — старик идет мимо и как раз в сторону деревни. В шапочке теплой, с рюкзаком. А на лице — маска медицинская. Что, думаю, за странность? Ты ж по лесу идёшь, от кого тут беречься?
Калитка моя — тридцать шагов от дороги, так что дед совсем близко прошёл. Но он по сторонам не смотрел, меня не заметил, а я уж, конечно, окликать не стал. Он шёл медленно, долго, я и снег сгреб, и хлебушка насыпал, и чайник успел поставить, а его спина всё виднелась между деревьев. Я потом о нём весь день вспоминал. Картина выразительная: дед старый, идёт по лесу, за плечами — котомка, на лице — маска. Зачем маска, спрашивается? Снять забыл? Или привычка? Страх, пожилым людям свойственный?
Я к зимней жизни на даче заранее готовлюсь. Летом ещё книжки просматриваю, ежели что-то перечитать решил или вдруг, вижу, совсем не читал, а надо бы — сюда отвожу, чтобы уж в январе спокойно заняться. В этом году Толстого привёз — рассказы. Сегодня «Крейцерову сонату» открыл и опешил даже: ничего не узнаю. Понять не могу, неужели не читал никогда? Ни слова, ни поворота сюжетного — ничего не помню, только смутно, что женщину там убили несчастную. Но ведь так быть не может? Или просто молод был, и ничего в том рассказе чувств моих не коснулось?
Читаю, пробиваюсь сквозь густое многословие. Думаю, дикость какая, ну, что за человек этот Позднышев, дрянь человек, одно самолюбие и пошлость во всём ужасная. А потом как-то невольно на жизнь свою оборотился и тоскливо стало. Разве что страстей таких не ведал, а так…
Да, умеет граф человека размотать. Всего, до донышка, представит. Сам себе не признаешься, а он — наружу вытащит.
Я после обеда полежать решил. Только устроился — в сон провалился. И снилась мне школа в селе, где я учительствовать начинал. Мальчишки снились. Нина Михайловна, рыжая географичка. Дом, где мы жили. Трактор, что всегда под окном тарахтел. Ваня кудрявый, отсидевший за то, что на дембель в краденом генеральском мундире приехал. Речка снилась. Дождь грибной. Снова Нина Михайловна. Снилось то, что уже не вернётся, но так и останется счастьем.
***
Вдруг проснулся в четвёртом часу: приснилось что-то. Должно быть, страшное — я взмок и дышал тяжело. Пока поднимался, в себя приходил — забыл, что привиделось. Да и ладно. Если страшное, — и вспоминать ни к чему.
Я подошёл к окну: темно совсем. Как раньше говорили, не видно ни зги. И луна куда-то девалась. Я надел полушубок, валенки, на крыльцо вышел.
Тишина стояла густая: ни ветра, ни скрипа. Кажется, всё застыло вокруг. Мелькнуло: а ведь это, наверное, смерть так выглядит — ты думаешь, всё замерло, ан нет, всё движется, просто уже без тебя.
Я постоял, продышался, и стало полегче, не так сумрачно на душе. Вспомнилось, что в десятом классе я на дачу курить ездил: тут всегда можно было незаметно устроиться. На веранде садился или вот здесь, на крылечке. О будущем думал, о любви. Куда поеду, чего добьюсь.
Курил я редко — я тогда даже пометки в дневнике делал, что, мол, в этот день курил. Смешно, конечно: подумаешь, какая важность. Но таким было моё детское представление о самостоятельности. Я осторожно затягивался, чтобы не раскашляться, пережидал, когда немного начинала кружиться голова. Сидел, на сосны глядел.
А ведь роднее этих сосен ничего и не было в моей жизни. Это я не жалуюсь, упаси Бог. Но ведь правда, всё у них на глазах.
О чём вспоминает человек, когда приходит время? О том, в чём было его сокровище. Один — как женщин любил, другой — пережитую славу. А я вот это крылечко вспомню.
Мне лет десять назад стало плохо с сердцем. И пока врачи откачивали, кололи чем-то, я всё представлял себя — счастливым мальчиком лет четырнадцати, вот здесь, возле этих сосен…
Холодно стало, и я в дом вернулся. Спать не хотелось. Я подошёл к стеллажу, вытащил снизу коробку с письмами. Ещё летом я разобрал её, разложил письма по отдельным конвертам, которые специально на почте купил, но перечитывать не стал. Успею. Письма родителей, деда (отца маминого), его сестёр. Что с ними делать теперь — непонятно. Будь я писатель, они пригодились бы. Чтобы «почувствовать стиль», «передать язык времени» — что-нибудь такое. Но я просто бывший учитель, и мне они не нужны. Хотя память, конечно. Возьмешь письмо в руки — и голос слышишь.
Нет, жечь не буду, это уж пусть дети решают. Наверное, им легче будет всё в огонь бросить, а я не могу.
Я взял конверт с бумагами деда, стал перебирать и тут среди писем наткнулся на любопытнейший документ, выданный 26 сентября 1915 года.
«Дано сiе ратнику ополченiя 2 разряда призыва 1913 года … в том, что он, согласно представленного им удостоверения Императорской Московской Духовной академии, имеет право на отсрочку от призыва по мобилизации».
В 1916 году дед закончит Духовную академию со степенью кандидата богословия и уйдет на фронт — воевать с немцем. Станет артиллеристом, получит контузию, спустя год вернется и будет тихо учительствовать. А о войне, Первой империалистической, не захочет и вспоминать.
Удивительным образом рифмуется судьба.
Гляжу, времени стало — седьмой час. Вот сколько я просидел незаметно. Наверное, скоро светать начнёт. Я подумал, что вот так, зимой, рассвета и не встречал никогда. Должно быть, сейчас сосны проступать начнут, станет бело и уныло. Я решил посмотреть, как это будет. За подушкой сходил, за одеялом, устроился на диванчике…
Буду ждать. Недолго осталось. Буду ждать…