Опубликовано в журнале Урал, номер 11, 2023
Поэзию можно обнаружить во всём — как внутреннее явление, фотография же сейчас повсюду — как что-то неизменно внешнее. Оказавшись в точности посередине, наше восприятие может порой освободиться от этой естественной разделительной черты. «Отражение — это и есть форма», — замечает Марк Рибу, классик фотографии. Выдающийся аргентинский поэт Роберто Хуаррос мечтал «восстановить утраченное единство мысли и образа», а Михаил Айзенберг признаётся, что выделяет стихи, которые «являются естественным продолжением тела говорящего». Похоже, во всяком сильном порыве внешнее и внутреннее могут меняться местами. И, конечно, нет ничего удивительного в том, что сближение двух порядков действительности происходит в живых пределах речи, например, здесь. В стихотворении 1966 года Александр Кушнер описывает подобную встречу:
Фотография
Под сквозными небесами,
Над пустой Невой-рекой
Я иду с двумя носами
И расплывчатой щекой.
Городской обычный житель.
То, фотограф, твой успех.
Ты заснял меня, любитель,
Безусловно, лучше всех.
Непредвиденно и дико,
Смазав чёткие края,
Растянулась на два мига
Жизнь мгновенная моя.
Неподвижностью не связан,
С ухом где-то на губе,
Я во времени размазан
Между пунктом «А» и «Б».
Прижимаясь к парапету,
Я куда-то так бегу,
Что меня почти что нету
На пустынном берегу.
Дома скажут: «Очень мило!
Почему-то три руки…»
Я отвечу: «Так и было!
Это, право, пустяки».
Это простое и весёлое наблюдение превращает так называемую длинную выдержку и мультиэкспозицию в интересную, плодотворную метафору. Мир и общение предстают достоверно преодолённым одиночеством, «размазанным» между пунктами «А» и «Б», а настоящее ощутимо проявляется в отличиях и сходстве со снимком и даже самим узнаванием. «Зеркало, у которого есть память» — так в середине 19-го века описал фотографию Оливер Уэнделл Холмс, американский врач и поэт, а ещё один из вероятных прототипов легендарного Шерлока Холмса.
Но у всякой встречи есть и другая сторона. Интересный, многозначный пример такого рода можно обнаружить среди переводов Александра Кушнера, где он, а значит, и его «я», выступает уже в качестве читателя и толкователя чужого стихотворения, также отчасти посвящённого опыту восприятия фотографии:
Мечта об одиночестве таится
за глянцем пригласительных открыток,
за зовом пола, за семейной сценкой:
фотографированием под мачтой с флагом —
мечта об одиночестве таится.
Скрывается желание забвенья
за множеством пометок календарных,
за суетой расчерченных обрядов,
за страхом смерти, страхованьем жизни —
скрывается желание забвенья.
Филип Ларкин. «Нужды». Перевод Александра Кушнера.
В обоих случаях фотография — это момент, «длительность которого, — по меткому выражению Джона Бергера, — измеряется не в секундах, а благодаря тому, как он соотносится со всей жизнью». Но вот всецело полагаться на былое, на актуальную действительность уже исчезнувшего «было», значит судить о времени с позиций невероятного настоящего, то есть настоящего, которого «ещё не было» и «больше никогда не будет». Даже в том случае, если всякий прошлый день «не проходит — [а] как-то боком стоит за спиной», — говоря словами Алексея Кубрика. В обоих текстах стремление избавиться от тяжести непрозрачного опыта — явственное и умелое, оттого, возможно, поэзия в них так легко различима.
Однако именно художественная фотография, пускай бы и «любительская», как в стихотворении Кушнера, не принадлежит специфической рубрике чувственного восприятия. Еще точнее, творческий снимок свободен — в своей рубрике и благодаря ей. Оттого так проницаемы границы художественного, что открыты во всех направлениях. Образ не замкнут зрением, речь — одними лишь словами, а человек — именем…
Пускай образ тяготеет к сравнению, к повторению, к узнаванию, — всё это лишь следствия. Его причина открыта и ничего не ожидает взамен, напротив, она предстаёт минимумом воображения — чистой действительностью. В этом смысле «Нужды» Филипа Ларкина и «Фоторафия» Александра Кушнера выглядят «экзистенциально» похожими.
Но что, если поэтический текст сам в себе несёт преграду для дальнейшего обобщения? Подобно огранённому камню, стремится залучить свет в игру внутренних отражений, приостановить бег времени и так сделать красоту более осязаемой. Светопись снова приходит на ум. «Если неостановимая сила, — писал Александр Секацкий, — столкнётся с непреодолимой преградой, будет как раз то, что есть, — получится мир, в котором мы живём, наша Вселенная».
На остановке три человека
Мужчина женщина и ребёнок
Руки мужчины в карманах
Женщина держит ребёнка за руку
Мужчина грустный
Грустный как грустные песни
Женщина прекрасна
прекрасна как прекрасные воспоминания
Ребёнок
грустен как прекрасные воспоминания
прекрасен как грустные песни.
Джемаль Сюрейя (1931–1990). «Фотография». Перевод М. Букуловой.
Если вообразить, что нет бессловесности, то всё обратится в язык, как в сказке, где и животные и стихии, солнце, ветер и луна, разговаривают с человеком и могут человека выслушать. Если вообразить устойчивую слитность зрения, мира, и вообще отсутствие разобщённости, то это уже будет композицией, свободной от ракурса и в любом ракурсе. Если вообразить отсутствие границ, всё станет природой. Следуя той же логике, если вообразить видимость, свободную от предмета, она будет напоминать фотографию в её существе. В своём эссе «“Нулевая степень письма” и вопрос о поэзии» Ив Бонфуа, профессор Коллеж де Франс и сам незаурядный поэт, рассуждает удивительно похожим образом: «[поэзия] пытается освободить речь от власти понятий: она хочет вывести сказанное на нулевую степень понятийной сигнификации». Примечательно, что к подобным выводам приходил и Чжуан Чжоу, в IV веке до н.э.
«Словами пользуются для выражения мысли. Обретя же мысль, забывают про слова. Где бы мне отыскать забывшего про слова человека, чтобы с ним поговорить!»
(«Чжуанцзы», гл. 26, перевод Л. Д. Позднеевой)
«Речи всегда новые, как вино из чарки, совпадают с естественным началом; поэтому и развиваю их беспредельно, используя до конца лет своих. Пока нет слов, есть согласие. Согласие со словами не согласуется; и слова с согласием не согласуются. Поэтому и говорится «без слов». Речь не нуждается в словах».
(«Чжуанцзы», гл. 27, перевод Л. Д. Позднеевой)
Вот и хороший снимок мы уверенно помещаем на такой перёкресток прошлого, настоящего, будущего, своего и чужого, объективного и художественного, что он может вполне сопутствовать нам и в воображении, и в понимании.
Возвращаясь к «Фотографии» Джемаля Сюрейи, тоже хочется предложить парный текст, чтобы не забывать о живительной аналогии, в поле которой происходит это рассуждение. Стихотворение ниже принадлежит его современнику, тоже известному турецкому поэту:
Бережней снимка старинного
Себя я храню. Вечерами
Достаю из мешочка, расшитого
Бисером, — и разглядываю.
Руки, и губы, и нос
Тонут в безмолвии зеркала.
На балконе любви, как заслон,
Первых объятий платок.
Слышу звонок, топотню:
Детвора высыпает из школы.
В форму бессмертия заново
Жизнь отливает меня.
Октай Рифат (1914–1988). «Бережней снимка старинного». Перевод А. Ибрагимова.
Фотограф раскрепощается через существующую связь вещей, раскрепощается в композиции, которая напоминает самодвижение, развитие возможности. Как у Бергсона: «восприятие располагает пространством строго пропорционально времени, которым располагает действие». К слову, в 1927 году он заслуженно получил Нобелевскую премию по литературе, в современном представлении ею совсем не занимаясь…
Фотография делает видимой самостоятельную остановку порыва, направленного вовне. Это не предел, но то, что движется. Фрагменты, ракурсы, остановки… — всё то, что подхватывается и оживает, когда мы рассматриваем снимок. Иногда фотография, как и поэзия, это средство преодолеть естественное кадрирование, отбор узловых точек представления, тех, закрепощающих восприятие привычек, которые нашли своё выражение во внешней данности фотографии, в технике и условиях снимка, или же в поэтической технике.
Ценность снимка может быть различной не только сравнительно или количественно, но и качественно. Удачный снимок репортёра или журналиста, ценный исторический кадр, редкий казус природы, нетривиальная композиция, живая и непринужденная эмоция, которая длится и вдохновляет… Но фотография это именно то, что делает все эти частности совместно возможными. И в этом она также может походить на стихи. Тогда как стихи, в свою очередь, нередко отвечают формуле Сьюзен Сонтаг, которую она вывела, анализируя феномен фотографии и новые её цели, стихи тоже, хотя и по-своему, способствуют превращению искусств в средства массовой коммуникации. «Модернисту придётся перефразировать изречение Патера, — писала Сонтаг, — что всё искусство стремится к тому, чтобы стать музыкой. Теперь всё искусство стремится к тому, чтобы стать фотографией». Многие столетия подряд, и за многие столетия до изобретения фотографии, вопросы, связанные с тиражированием, бытованием фрагментов, репродукций, вопросы преобладания средства коммуникации над её содержанием и прочие проблемы эпохи новых медиа составляли естественную среду и быт поэзии. По крайней мере для отдельных её ценителей. Едва ли такой ракурс пришёлся бы Сонтаг по вкусу, и всё же одно из своих знаменитых эссе в книге «О фотографии» она начинает с упоминания Уитмена и его поэтических прозрений: «каждый отдельный предмет, или состояние, или сочетание, или процесс являют красоту».
Комментируя свои невероятно популярные фотографии, Уокер Эванс говорил, что ему нравится «описывать людей, через их отсутствие». Но разве Амихай как поэт не заходит намного дальше, когда пишет: «Я знаю одного человека, // который фотографировал вид // из окна комнаты, где он любил, // а не лицо той, кого он любил»? В одной из своих работ Нисида Китаро (1870–1945), философ и эстет, предлагает и вовсе терминальное обобщение в данном ключе, способное напугать, обнадёжить или остаться непонятым: «Во времени бесформенное ограничивает форму. В этом смысле время есть зеркальная поверхность бесконечного. Вот почему время существует как самоограничение абсолютного Ничто».
Зная больше прежнего, умея больше кого-то в прошлом, мы всё-таки можем выучиться у прошлого самому его факту. Простая фотография, как и стихи, позволяет порой обнаружить, что оков современности — нет. Свет, и даже тень в свете знакомого чуда мгновенного узнавания.