О новых книгах Анастасии Сопиковой, Веры Богдановой и Екатерины Манойло
Опубликовано в журнале Урал, номер 11, 2023
Яна Сафронова — родилась в Смоленске. Литературный критик и публицист. Окончила Московский государственный институт культуры. Печаталась в журналах «Москва», «Наш современник», «Сибирские огни», «Юность» и других. Живет в Москве.
Два года назад я рассуждала1 о герое тридцатилетних, употребляя словосочетания «поколение снежинок» и «бородатые дети», — там было про мужскую инфантильность и безмерную рефлексию героя. За прошедшее с той статьи время в литературе состоялось немало заметных молодых дебютов, и принадлежали они в основном женщинам.
Звёздная первая книга, цветник премий, громкое появление и яркий образ автора — все эти слагаемые присущи тем, о ком пойдёт речь в этом тексте. А ещё в их книгах, в словах, сказанных об их книгах, назойливо звучит категория поколения (и они примерно одного возраста, в разлёте 30–35 лет). Пройти мимо такой темы, разумеется, просто невозможно.
Хочу домой
До дебютной книги имя Анастасии Сопиковой было известно разве что заядлым книголюбам. В первую очередь как автора обзоров и критических статей в периодике. Некоторые особо интересующиеся могут помнить, что Сопикова была директором книжного магазина «Во весь голос». Словом, человек, глубоко погруженный в контекст, но практически не публикующийся как прозаик.
В прошлом году происходит срыв ремесленника: в серии «Роман поколения» Редакции Елены Шубиной выходит сборник рассказов «Тоска по окраинам». Сборник получает премию «Гипертекст» и входит в лонг-лист «Большой книги». В шатрах книжного фестиваля «Красная площадь» Сопикова рассказывает об эволюции женского образа в современной русской литературе, даёт интервью — безусловное начало литературного успеха.
Ведущий редактор Редакции Елены Шубиной Алексей Портнов эмоционально пишет о сборнике на своей странице в социальной сети: «Он стилистически безупречный. Блестяще написанный. Умный, тонкий и, что важно, — злой; эта злость отлично читается между строк (а я очень люблю такие вот тексты — беспощадные и к миру вокруг, и к себе)». С тем, что текст злой, не поспоришь. Но он даже не злой, а по-настоящему злобный. Написанный на силе ненависти и раздражения.
История развивается линейно. Сначала нам рассказывают о бедной девочке из глубокой окраинной провинции. В жизни её всё постыло и чугунно-безысходно, ведь она каждый день видит по взрослым намёкам, что мать изменяет отцу. Мать она, понятно, недолюбливает, но основной объект юной ярости — тетя Лида, или, как её иначе называет героиня: «Тётя Гнида. Я ненавижу тётю Гниду так, как я ненавижу пятницу, даже сильнее. У неё некрасивое белёсое лицо с длинным носом и маленькими поросячьими глазками, на голове — “гуля” из жидких волос, на необъятном вислом заду — протёртые лосины. Она никогда не красится и пахнет смесью детского мыла и кошачьей ссанины. Зато носит трусы со шнурком между ягодиц». Жирно. Без сантиментов. Вот эта отвратительная женщина в разных ликах будет появляться и дальше, во всех остальных анализируемых книгах других авторов, я вам ещё её покажу, мы с ней встретимся.
Заброшенная девочка вырастает в подростка. Здесь у нас две истории: сначала безответная симпатия Аси к патлатому гитаристу, а потом садомазохистская влюблённость мальчика по прозвищу Джонатан уже в неё. Но это неточно, состояние и облик героини настолько различаются в этих двух главах, что сопоставить максималистски написанных жертву, а потом мучителя в одном человеке достаточно сложно. В следующей части перепрыгиваем в трудовое студенчество, а затем в богемную петербуржскую взрослость. Интересно, что в каждой части героиня называется по-разному: Ася, S, Анастасия. Это в том числе должно показать эволюцию образа, рост. Особенно забавно выглядят эпизоды, где «Анастасия пошла на кухню». Надо понимать: тебе 25, и ты уже на кухне не иначе как Анастасия.
На всех этапах жизненного пути самым важным, определяющим сознание фактором выступают мужчины. У героини есть интересная черта, которую я бы назвала разгоном ситуации. Даже если мужика на горизонте нет, его стоит придумать. Подростком Ася создала романтическую связь в своей голове (это, впрочем, довольно узнаваемо и точно для подростка) — в ход шли бесконечные рейды по его соцсетям, фантазии на тему и т.д. Но вот проходит пятнадцать лет, неудачный брак с «почти-бывшим-мужем», и вдруг она вспоминает о грузине, которого видела сто лет назад, — и он уже новый романтический герой, даже Князь, и к нему надо немедленно ехать от всех проблем. Годы прошли, а схема осталась. И хоть ты уже и Анастасия, но сама с собой разобраться всё так же не можешь.
Среднее арифметическое мужских образов — мерзкий мудак. Грубая реальность отрочества воплощается в Диме, встреченном на дискотеке: «У него были толстые мягкие губы и глупые глаза, утопленные под широкими бровями <…> Пальцы ног у него были короткие и грязные, с полосками коричневого загара. Он опять целовал её, и опять от него пахло варёной курой, сильнее, чем прежде». Тельняшка, варёная кура, шлёпанцы и грязь — полный антипод эфирным музыкантам и поэтам, о которых мечтает главная героиня. И между тем она сама зовёт его к себе в квартиру, когда уезжают родители, чтобы лишиться с ним девственности. Конечно, всё происходит буднично, грубо — пивная отрыжка вместо катарсиса. Прекрасные мужские черты получают развитие в Шныре, с которым героиня водится во время учёбы в институте: «И Шнырь её такой же. Не разговаривает — блеет. Глаза у него узкие, злые, волосы жёсткие и кудрявые, как у барана. Коммуналка эта, его говорок. Химозная вонь, смешанная с ещё каким-то запахом, травянистым и пряным». Не только грубый и нечуткий, но ещё и наркоман.
Кончается мечта о лавстори замужеством с таким же примерно субъектом, но уже алкоголиком: «Почти-бывший-муж приходил домой под утро — полчаса попадал ключом в замок, пока выл и надрывался их пёс, заползал в спальню, пришептывая проклятия, валился прямо на неё, тяжёлый, вонючий, мокрый, с плавающими стёклами глаз. На полпути он стягивал штаны, лежал голый, расставив ноги в рваных носках горчичного цвета, обнажая миру серый сморщенный член». Никакого анализа происходящего в книге нет, когда героиня жалуется на свою тяжёлую судьбу, она всегда приходит к единственному выводу: «почему-то к нему возвращаюсь». Ну и с нажимом принимается описывать все физиологические недостатки очередного партнёра и переливы плохого к ней отношения.
Ненависть и обида захлёстывают текст и выжигают всё вокруг. С трудом удаётся выдержать ровное повествовательное движение, взросление происходит событийными разрывами. Вокруг ничего не происходит, лишь однажды фоном появляется работа в книжной лавке, но и там обижают, не ценят, даже почти бьют — и это главное.
Основываясь на опыте прочитанного, Сопикова пытается экспериментировать с оптикой. В основном рассказ ведётся от первого лица, но вдруг ни с того ни с сего рассказчиком выступает… рюкзак. Автору захотелось показать героиню со стороны, но приём не вскрывает воздушный пузырь, в котором находится Ася. Она теперь просто бесконтекстно копается в своих переживаниях не одна, а с рюкзаком на пару.
Изредка пытается пробиться художественный образ: «Мысли снова заворачиваются по кругу, всегда по кругу, я судорожно пытаюсь придумать план, как остановить всё это, как заставить её быть нормальной, — но вместо этого падаю в тревожный душный сон (там никто никогда не проветривает комнаты) и вижу что-то совсем другое, что-то про иголку, невесть как застрявшую в дырке грязной раковины». Есть в этом и дикость народной магии, и паралитический сонный морок. Острая чистая сталь, которая не может пробиться через застарелую грязь — грязь, грязь, грязь, которой зарастает героиня, заражается от ненавистных людей вокруг.
А ведь на самом деле хотелось простого человеческого, бабского, будуарного: «У девочки должна быть своя комната, и своё кружевное бельё, и кровать с балдахином, и приличная пижама, и нежные духи, и цветы на всякие праздники, и поклонники, которые шлют открытки, восхищаясь нежностью и чистотой. От S же пахло табачищем, потому что отец всегда курил прямо тут, в коридоре. <…> В общем, далеко от долины роз». Стереотипичный образ сладкой девочки, а потом и манкой женщины вступает в неразрешимый конфликт с отчаянным желанием классической высокой чистоты. Это несхождение и порождает страшных зависимых чудовищ, которые липнут к героине мушиным роем. Вопрос выбора, органики личности и откровенного разговора с самой собой. Литературно ли решается это проблема? Да не то чтобы.
Коллега Анасасии Сопиковой по «Прочтению», обозреватель Елена Васильева, пишет: «Читать эту книгу как ковырять коросту на незажившей еще ранке»2. Это, кстати, не отрицательная характеристика, хоть и довольно точная. Ну да, на рану события в «Тоске…» не тянут, они среднестатистические — страшное для современного мира слово.
Стыд и срам
Чего не скажешь о содержании следующей книги. Её автор, Вера Богданова, начинала с фантастических вещей. Многие из них, как она сама признаётся, были опубликованы под мужскими псевдонимами. В 2021 году появилась книга «Павел Чжан и прочие речные твари» — эксперименты на поле антиутопии были тепло и отзывчиво восприняты читательской аудиторией. Но не только — профессионалы тоже оценили: «Речные твари» вошли в лонг-листы «Национального бестселлера» и «Большой книги». Ещё большее приятие вызвал следующий роман, опубликованный после небольшого перерыва, — «Сезон отравленных плодов», о котором здесь и пойдёт речь. Помимо того, что он снова оказался в престижных премиальных списках, число читательских упоминаний, отзывов в блогах, кратких рецензий тех, кто захотел поделиться своими впечатлениями о прочитанном, начало измеряться сотнями: книга стала по-настоящему модной.
У писательницы есть творческое кредо: «Меня часто обвиняют в “повесточке” — якобы я пишу все время на какие-то вечно актуальные темы. Хочу раз и навсегда это проговорить. Я всегда писала, пишу и буду писать про насилие. Это легко проверить, потому что даже мои фантастические романы про это. И я, во-первых, не вижу ничего плохого в том, чтобы писать на темы, которые волнуют общество. Почему вдруг моветон — писать про то, что реально происходит? Во-вторых, эта “повесточка” — это, к сожалению, была моя жизнь. Вся моя жизнь. Можете называть ее “повесточкой”»3. Часто имя Веры Богдановой упоминают в разрезе так называемой «литературы травмы». То есть это уже не раночки на коленке ковырять, а тяжёлая артиллерия из домашних побоев, ножевых и изнасилований. И попытка высказывания через литературу для привлечения к проблеме общественного внимания.
В «Сезоне отравленных плодов» нам рассказывают о трёх зависящих друг от друга героях: «странненькой» девочке Жене, её двоюродном брате (и по совместительству возлюбленном) Илье и его сестре, гоповатой Даше. Вся история этого во многом любовного треугольника аккуратно вписана в происходящие вокруг ужасы 1990-х и 2000-х: вокруг громыхают теракты — «Норд-Ост», Беслан, взрывы в метро. Формирование поколения тридцатилетних, говорит нам книга, происходило в атмосфере постоянной тревожности и опасности, поэтому получите-распишитесь людей с психологическими проблемами, паттернами и гештальтами. Для Жени теракты в какой-то момент превращаются в символический процесс: так структура мироздания, которая то натягивается в моменты совсем уж откровенного счастья с братом, то с неохотой отступает, наказывает её за проступки и дурные мысли.
И это всё очень страшно описано, с достаточной достоверностью — да, действительно, страдают люди, ни в чём не виноватые, ни к чему не причастные. Но однажды маска драмы слетает, и приоткрывается интимное: «Что было бы, окажись в том переходе Женя? Не в эпицентре взрыва, а где-нибудь с краю. С тихим и горьким торжеством она представляет, как поднимается по лестнице, джинсы (те самые, купленные мамой) разорваны, колени в кровь, но (разумеется) серьёзных повреждений нет. На середине лестницы её подхватывают под руки спасатели, здоровые мужчины в касках, масках, они несут её и бережно сажают на траву. <…> Она стала бы ценной, как бабушкин фарфор в серванте, обрела бы вес и плотность. И мама говорила бы: “Обратите внимание на нашу девочку. Она у нас лучше всех”. Жизнь бы переменилась сразу, окажись она в том переходе». И Женя, конечно, оказывается тут же — не в переходе, а около него, с обожжённой рукой. И жизнь её меняется: она всё чаще ощущает давление, тяжело переживает этот эпизод, не может спускаться в метро… Но острота неминуемой трагичности жизни в эпоху политических катаклизмов, которую нам так пытались навязать в сюжете, неизбежно притупляется.
Автор отчаянно хочет, чтобы героиню пожалели, и потому соскальзывает с тонкой грани драматичности в драматизацию. А если читатель вдруг так и не понял, что Вера Богданова хотела ему сказать, то в конце его ожидают максимально подробные послесловия, где всё написано (поэтому советую сразу листнуть в конец). Если вы всё ещё не листнули, то я расскажу: там говорится, что тяжёлый событийный фон взрослевших в 1990-е и 2000-е — травма поколения. Ну, вот мы её и нашли.
Это первая мысль текста. Не естественное его движение, а мысль, которую автор упорно и старательно протащил от самого начала до самого конца. Богданова говорила в одном из интервью, что, когда писала «Сезон…», открыла хронику тех лет и обнаружила, что страшные ужасы происходили чуть ли не еженедельно. Так и построен сюжет: событие в жизни героев — рамочка из теракта — снова событие — и снова рамочка. Они отдельные, эти структурные элементы, базис и надстройка. Соединяются ровно два раза: в том самом переходе и в конце, когда счастливые герои, как в самой лучшей американской мелодраме, побеждают систему и не садятся во взорвавшийся автобус. Это разумный автор тоже нам объясняет: так мы преодолеваем травму, и потому читатель должен следовать за героями в солнечное будущее без бед.
Мысль номер два, тоже важная. Насилие — это плохо. Насилие бывает как физическим, так и психологическим, оба вида — плохо. Авторы насилия (так надо говорить, не спрашивайте) — мужчины. Оправдывают насилие и делают его возможным — женщины старшего поколения, в тексте это мамы главных героев. Именно они говорят: «Ты пойми, мужчины, они по сути своей охотники. И если ты не хочешь внимания, не надо их дразнить». Сама напросилась, короче. А когда уже бьют, они наставляют: «Совсем с ума сошёл, какая у него любовь к тебе, смотри-ка. Дарья, надо простить. Он же неплохой мужик. Столько для вас сделал. Не каждый женится на женщине с ребёнком, между прочим. Сорвался, ну бывает… Вспомни отца». Отец тоже бил эту самую мать, и, конечно, ровно поэтому дочь зафиксировала такое поведение как приемлемое и повторила материнскую судьбу точь-в-точь. Я так пишу не потому, что нахожу это забавным, а потому, что вижу в этом какую-то совсем примитивную схему сюжетосложения, понимания жизни, которую из области психотерапии шлёпают в литературу.
В мире, где есть только жертва и преследователь (на самом деле там ещё должен появиться спасатель, по треугольнику Карпмана, — может быть, в следующей книге?), происходят подчас странные смещения. Анализируя отношения со «старшими» женщинами в том же интервью о книге в Forbes, Богданова говорит о своей бабушке: «Но это было поколение, которое выживало. Сил на любовь у них уже не хватало. Бабушка была в этом плане немного холодновата. Она никогда не говорила “я тебя люблю”, мало обнимала, но это ничего не значило — она меня очень любила. Это другое поколение, еще более травмированное, чем мы. Бабушка помнила Великую Отечественную». Это ведь удивительное сравнение, до которого ещё нужно дойти — так сильно себя пожалеть, чтобы сопоставить тепличных девочек, слышавших о терактах из телевизора, и людей, прошедших Великую Отечественную.
Но вернёмся к роману. Диапазон героев в нём несколько шире, чем у Сопиковой, но есть и знакомые лица. Вот уже полюбившийся нам лишитель девственности: «Он любил “Спартак” и пиво, от которого живот уже собирался над поясом его джинсов кожаным валиком. <…> Секс у них случился торопливый, когда его родители уехали в “Ашан”. Он затащил Женю минут на двадцать “попить чай”, они трахнулись на диване в большой комнате, под картиной с лосем и оленем». И их таких много, много, они все как один похожи: «Борщ плотный, раскачанный, отчего одежда на нём — явно не его размера — натягивается тугими складками. Он курит и плюёт себе под ноги, при этом еле слышно цыкая. Он называет Дашу “кисой”, угощает её пивом». Это сравнительно безобидные, но есть и психологически опасные: «Амин следит за Жениным весом, взглядом отмечает каждый сантиметр. Он часто напоминает ей, что любит подтянутых девушек, показывает фото. Женя не реагировала поначалу, мало ли кто и что любит, да и мнение Амина ей не важно. Но со временем выработался рефлекс, как у собаки Павлова: подбираться, когда Амин смотрит». Класс домашних насильников представлен наиболее полно. Выделяется Саша, мент и Дашин муж, носитель такой вот чудесной речевой характеристики: «Были помоложе, херню пороли, канеш. Там, по клубешникам ходили, прикалывались над быдлом. Клали мордой в пол. Один раз чья-то тёлка вскинулась, давай орать, типа, чё её парня обыскивают, по какому праву. Я ей говорю: да мы права найдём, ты успокойся. Но бабы, они ж как заведутся, не слышат ни хера…» В иных проявлениях (кроме избиений, разумеется) мучителям отказано. Потому что уж если злодей, то настоящий, без сомнений.
Главный герой не такой. Илья поблёскивает сдержанностью и тихим благородством. В юности ставит себе далёкие, масштабные цели: одна из них — не жить в квартире с потёками на стенах. Проваливается, как самый примерный неудачник: женится на нелюбимой женщине и переезжает в волгоградскую квартиру с ровно на него текущим потолком. Зато никого не бьёт. Да, Женю ни разу так и не защищает ни от своих друзей, ни от злобных инсинуаций матери, зато безопасный, свой. Едва ли эта тень Гамлета вызывает симпатию, ведь персонаж Ильи — очередная функция. Вере Богдановой надо было показать, как воспитывают среднестатистического мальчика в России (неправильно, неужели вы подумали, что правильно?) — ему внушают, что «мужик должен быть мужиком», «мальчики не плачут и т.д.». Именно поэтому мужиком он всё-таки не становится и попадает в замкнутый круг несбывшихся надежд и семейного несчастья.
А что же поделывает у нас тем временем Женя? Главная героиня Сопиковой мечтала о розовом комфорте, «странная девочка» же, как её называют все вокруг, грезила о прикладном успехе: «Как женщины в Москве, которые выходят из “мерседесов”, утянутые брючными костюмами, с темными очками на лице и целеустремленно цокают каблуками по проспекту Мира. Их все время кто-то хочет слышать, и мобильные (величиной с ладонь) трезвонят на разные лады. Все для тебя одной, говорят Жене те статьи и женщины. Все будет заработано тобой. Ты будешь успешным переводчиком или журналистом, а потом откроешь бизнес, купишь себе отдельное жилье, будешь водить машину, встречаться с мужчинами в ресторанах, плясать на дискотеках. Ты съездишь в Милан и Рим, Нью-Йорк, Мадрид. И впереди вся жизнь». Съездить удалось только во Владивосток, куда Женя отправилась, гонимая несчастной любовью, переводчиком поработать в скучном ненавистном офисе, ну а со всем остальным просто категорически не сложилось. Из приобретённого к тридцати годам — алкоголизм, нервный срыв и булимия. А также постоянное чувство стыда и собственной ущербности, несостоятельности по праву рождения девочкой.
И опять всё выходит очень ровно, линейно считываемо: главные герои мечтали об одном и том же и получили полную противоположность этому. Почему так случилось? Турбулентная социальная обстановка, покривившийся образ семьи, усвоенный из отношений отца и матери, не поддерживающая среда. Делай просто, но не проще этого — главный комментарий к «Сезону отравленных плодов». Мысль автора видна здесь гораздо отчётливее, чем сюжет, а сложная тема инцеста превращена в схематичную агитку новой этики и справочник по домашнему насилию. И да, именно поэтому «благодаря сарафанному радио роман начинает всё сильнее форситься», как сказано в одном из многочисленных восторженных блогов. Попадание в повесточку-то действительно идеальное. Но что будет, когда повесточка в конкретной стране и в конкретной ситуации изменится? Хватит ли гибкости и чувства времени для постоянного поддержания накала? Ведь девочки взрослеют, и совсем скоро их начнут волновать уже совсем другие вещи.
Жирное пятно
Ещё одно из самых обсуждаемых произведений минувшего года — «Отец смотрит на Запад» Екатерины Манойло. Молниеносное появление никогда до этого широко не печатавшегося автора стало удачей премиального сезона «Лицея» 2022 года — безоговорочная победа, контракт на издание с одним из крупнейших издательств «Альпина. Проза» и его пролонгирование на второй, пока не вышедший, но уже написанный роман. «Отец…» очаровал всех своей кинематографичностью, национальным казахским колоритом и забористым смелым сюжетом.
Катя, главная героиня, росла в патриархальной семье с жёстким отцом-дальнобойщиком и уставшей, вечно замученной бытом русской матерью. В детстве, с которого всё (мы уже привыкли) начинается, героине крупно досталось. Лишена она была даже имени: «Имя Улбосын в поселке давали дочерям в семьях, где ждали наследника. Имя означало «Да будет сын», и каждый день и час оно звучало как молитва. Все Улбосын, не имея прямого родства, походили друг на друга сутулостью, мягкостью форм и всегда виноватым взглядом». Не дочь, а неудачная попытка сделать человека. А затем, после рождения этого самого человека, его нянька, на которую родителям глубоко наплевать.
Вот, например, один из центральных эпизодов, который определил Катю как личность: «С жирным пятном на школьном сарафане Катя проходила год. Она научилась прятать его между складками, прикрывать руками или учебником. Делала она это на автомате, когда одноклассницы нарочито громко обсуждали ее внешний вид». Жирное пятно преследует Катю всю жизнь, оно становится символом стыда за себя самое и стремится проявиться в любой ситуации, где героиня чувствует свою слабость, беззащитность и неуверенность.
Бедная, одним словом, девочка. Когда мы встречаем её повзрослевшей, спасённой из лап патриархального ужаса, она снимает комнату в «человейнике» и выносит нестерпимые бытовые неудобства. Это всё надо как-то решать, нельзя же постоянно замачивать замёрзшие ноги в тазике и перебиваться от одной квартплаты до другой. Первая логичная мысль — продать дачу почившей бабушки. Второй стратегический шаг — поехать забирать своё по праву: квартиру скоропостижно скончавшегося отца в родном посёлке. Отдавать квартиру оставшиеся казахские родственники (тётка Аманбеке и двоюродный брат Тулин) просто так не хотят, чинят жуткие препятствия на пути, запирают в склепе с мёртвым отцом, кончают на передничек (об этом позже). Но, продравшись сквозь все препоны, Катя обретает союзника — нашедшую пять миллионов Катиного наследства битую-перебитую невестку Аманбеке с малолетним ребёнком.
И вот эта сцена, чудесная совершенно, возникающая посреди громкого вопля о насилии и национальном угнетении. Катя мучается, как же поступить с обретёнными деньгами: «Ну, допустим, ей удастся купить в Москве небольшую “двушку”. Одна комната отойдет невестке с сынком. И как скоро женщина из дикого азиатского поселка найдет работу? А если она сядет ей на шею? И ведь не выселишь! Закон всегда на стороне ребенка. <…> В конце концов, если бы не Айнагуль, смотрела бы Катя сейчас на запад поверх останков отца. Но, с другой стороны, Айнагуль обязана была так поступить, иначе сама бы стала убийцей и воровкой». Айнагуль тоже не промах, зная о страшном положении запертой в склепе Кати, она не бежит сразу же спасать золовку. Сначала она размышляет: «Уж лучше тогда остаться с Тулином или, еще лучше, забрать все деньги и сбежать. Айнагуль на четвереньках подползла к сундуку, выудила оттуда тряпочную сумку, подтянула к себе корпе и стала быстро пересчитывать купюры». В обоих случаях женщины не сами принимают решение спасти подругу по несчастью. Их искусственно подталкивает к этому магический элемент: призрак Маратика, умершего брата Кати, осуждает и стыдит. Не было бы его, остался бы текст в реалистической парадигме, и увидели бы мы несимпатичную картину, в которой меркантильные барышни оказались бы ничем не лучше проклинаемых насильников.
Магический бонус больше нигде не срабатывает. Ну попугал Маратик народонаселение тем, что громкими своими песенками нёс всем правду, от этого в жизни посёлка мало что изменилось, бояться стали разве что больше совершать плохое, ай-ай. Текст не построен на мифе, не ориентируется на него, мышление у героев выраженно реалистическое и узко-бытовое. Маратик был нужен, чтобы оправдать и скорректировать героинь, ведь автор знает, что в логике их поведения сюжет должен был разрешиться совершенно иначе.
Кстати, давно мы не виделись с насильниками. Первый, от кого веет смрадным духом доминирования, — московский арендодатель Юрок. Помимо стандартного супового набора отвратительных черт (налёт на зубах, непривлекательная внешность и т.д.) он откровенно самоутверждается за счёт слабых: «Юрок смотрел, как белеют костяшки на руке, придерживающей халат, и чувствовал себя невероятно сильным. Это было редкое чувство в его жизни. Как и все его коллеги, Юрок пришел в охрану на время. Но, как и остальным охранникам, ему вдруг понравилась власть хотя бы над мелкими магазинными воришками. Он чуял волнение детей, когда проходил мимо полок со сладостями, поглаживая гладкую черную дубинку». Но границу физического Юрок не переходит, только опасно нависает из текста ожиданием будущей грозы. Она разражается, когда Катя встречает двоюродного брата Тулина. Причём начинается повторное знакомство вполне безобидно: «Она присмотрелась к мужчине, что стоял недалеко от нее, как цапля на одной ноге, и тоже кого-то ждал. Тугое, словно мяч, пузо растягивало картинку на яркой футболке». Далее Тулина описывают в различных коннотациях неприятного: от его фигуры на стене остаётся жирное пятно, глазки у него чёрные и узкие, а сам он похож на неуклюжего приземистого медведя. Тулин бьёт украденную жену, делает это буднично и угрюмо, чтобы знала своё место.
Для прозы Манойло характерно постоянное нагнетание напряжения, то, что в кино обычно называется саспенсом. Вот-вот что-то случится, что-то будет страшное, необратимое. И когда оно в очередной раз происходит, задаёшься вопросом: а вот это уже оно? Одним из таких эпизодов стала неловкая попытка насилия, которую брат предпринимает в отношении двоюродной сестры: «Тулин расстегнул ширинку и прежде, чем Катя попыталась встать, насильно распахнул платье и тут же прижался к оголившейся коже горячим своим животом. Довольно закряхтел. “Ты у меня с детства выпрашиваешь, дрянь”, — сказал и сунул горячий толстый язык Кате в рот. Катя вцепилась одной рукой в скользкие короткие волосы брата, другой пыталась оттолкнуть грузную тушу. <…> Тулин несколько раз потерся о Катю расстегнутой ширинкой и задрожал. Через минуту его мокрый язык выскользнул из ее рта, оставив на зубах кашицу налета. Тулин встал и, поморщившись, цыкнул слюной в сторону». И вот именно в этот момент до того бывшее крепким повествование начинает неотвратимо картониться. Почему Тулин, для которого не существует никаких границ, не изнасиловал главную героиню, а всего лишь потёрся и вытерся? Какова природа произошедшего между ними после диалога: «— Не смей так больше делать. Никогда, слышишь? — Не буду. Никогда». Не будешь? Ну ок, не буду. Эта сцена сделана именно так, потому что ровно на неё хватило навыка автора. Из неё было легче вытащить героиню и швырнуть к отцу в склеп, на хрустящие кости. Ещё один элемент ужасающего, того, что должно повергнуть читателя в хтонический ужас. Кстати, не повергает: уж слишком сильно пытаются нас запугать треском и чавканьем топтания на трупе.
Тулина должен был кто-то таким воспитать. И это — ещё один яркий персонаж книги, тётка Аманбеке. Громкая, вёрткая, меркантильная, настоящая казахская Баба-Яга: «В отвисших мочках отливали серебром крупные серьги-полумесяцы. Они касались засаленного воротника халата и звенели в такт ее скрипучему голосу. <…> В этот момент жилистая Аманбеке с верткой птичьей головой движениями и ухватками напоминала крепкого, быкообразного сына». Многие, кто писал об «Отце…», отметили совсем уж карикатурный сюжет, где Аманбеке в рот залетела муха, — и он действительно совсем уж из русской сказки. Однако с ней же связаны удачные детали национального быта, которые присутствуют в книге. И это, пожалуй, единственный персонаж, которого автор пытается понять и сделать объёмным. Аманбеке — не безусловное зло, из описания её детства Манойло выносит оправдательный протокол: она такая, потому что, как и у всех женщин казахского посёлка, у неё отняли желанную свободу. Оправдание так себе, но наличествует хотя бы попытка рассмотреть ситуацию с разных сторон. Есть в Аманбеке и способность любить, и попытка заботиться, и даже слабое стремление жертвовать.
У остальных персонажей оно отсутствует. Вместо героини — нечёткий абрис угнетаемого безволия, такова же её товарка Айнагуль. И снова, во избежание побоев, смертей и мерзости, они бегут прочь на свет московских прогрессивных улиц. Потому что должен быть свет, света не может не быть, так Екатерине Манойло сказал кто-то из профессионалов дела, кто знает эту тайную методичку. А так как свет этот не родился сам собой, то получился искусственный луч фонарика. В очередной раз.
***
Но посмотрим шире. Во всех трёх книгах есть одинаковый образ мужчин как абсолютного символа зла. Монстров, чудовищ. В такой диспозиции мужчина наделяется полномочиями чуть ли не бога. Именно ему позволено решать женскую судьбу, определять качество жизни и устанавливать вектор развития отношений. Парадоксально антифеминистический подход в книгах, пытающихся доказать женщинам их самоценность.
Есть и образ «старшей», которую можно ненавидеть и делегировать ответственность за собственные неудачи. Тётя Гнида и мать у Сопиковой, тётя Мила у Богдановой, Аманбеке у Манойло. Ведьмы, мучительницы. В проблемах героинь — таких, как неумение за себя постоять, отстроить личные границы, вовремя выйти из деструктивных отношений (а может, о чудо, вовсе в них не вступать, основываясь на предыдущем опыте), — они косвенно винят поколение родителей. Мол, показали дурной пример, не тому научили, иной раз унизили, травмировали. Но ведь есть ответственность за свой выбор и свои поступки, которую взрослый человек на определённом этапе взросления берёт. В данном случае процесс сепарации не пройден, обиды и претензии душат, а жизнь самостоятельная, без эмоциональной опоры на другого, так и не началась.
Очевидно и сюжетное сходство: все три книги начинаются с детства героини. На середине пути она предпринимает судьбоносный переезд либо в столицы, либо наоборот, подальше от всех проблем, в отдалённые от центра территории. Завершается устремлением в светлое будущее от грязи/жира/страха настоящего, формальным выходом из черноты и пустоты, который всегда связан с движением, дорогой. Есть ощущение, что авторы думают, будто если выдать в конце нечто такое летучее, духоподъёмное и многообещающее, то будет очень даже логично, с флёром приятной надежды. Поверить в неё не удаётся — чтобы не зайти на новый круг повторения тех же ошибок, пройденное неплохо бы осознать.
Объединяют и рефрены, которые тянутся сквозь тексты. Анастасия заколдованно повторяет «хочудомой», Женю преследует «стыдисрам», а Катя не может отделаться от жирного пятна. Все три автора в какой-то момент начинают ощущать, что просто «чистого» сюжета недостаточно, и добавляют некий побочный элемент, призванный усилить повествование. Это рассказ от лица рюкзака, терактная линия и призрачное пение Маратика.
Ну и, наконец, главное, что придаёт всем трём книгам беззастенчивое нескрываемое сходство. Однажды книги оказались передо мной все три в ряд, обложками вверх. С книги Анастасии Сопиковой смотрела девушка в кожаном плаще, с серьгами-крестами, лицо захвачено наполовину, замерло в томительном ожидании. На обложке «Сезона отравленных плодов» Веры Богдановой — чувственный полупрофиль, глаза устало прикрыты рукой. У Екатерины Манойло — фото обрезано наполовину, видна длинная чёрная коса и серьги-полумесяцы. Всё это изображения авторов. Читателю продают полный пакет, книгу максимально персонализированную, «с лицом».
Это единый круг производства, уютный и понятный мирок женской литературы. Находит такую книгу обычно один из широко известных в узких кругах редакторов. Богданова пишет предисловие Манойло, Сопикова слегка прохладно разбирает Богданову в «Литгазете», всех препарируют на литературном фем-ресурсе «Прочтение», выходит интервью в «Forbes». Обязательно организовывается круглый стол на крупной книжной ярмарке, посвящённый проблемам женщин в современном мире. Вход в светлый офис популярной литературы открыт, приложите вашу карточку.
Есть такая точная статья Вадима Левенталя о романе Манойло, в которой он задаётся вечными вопросами: «Что заставляет одних женщин сладострастно писать, а других — с наслаждением читать дурно написанные и кривобоко склеенные романы, в которых бессловесных и бесхарактерных молодых героинь бесконечно бьют и насилуют мужчины, а главное — бесконечно притесняют и унижают властные пожилые женщины? Впрочем, ответ на этот вопрос, кажется, уже выходит за рамки литературной критики и относится скорее к сфере психоанализа»4. И тут же на них, кстати, и отвечает. Потому что в современном обществе бесповоротно и однозначно закрепился тренд на психоаналитичность. С таким очень просто себя ассоциировать. Именно это и делает читательница, открывая очередной книжный бестселлер об униженных и оскорблённых мужчинами женщинах. Мотивация издателя также понятна, такое легко продвигать и продавать, все механизмы отработаны. А писать и издавать это будут ровно до тех пор, пока будет держаться спрос.
Конечно, тенденция не ограничивается тремя упомянутыми здесь именами. Ксения Буржская, Оксана Васякина, Алла Горбунова — делают то же самое, но ещё более грубо и прямо. Список множится, а женская проза в данном её проявлении всё больше походит на пересказ паблика «СТОП: нарцисс, психопат, абьюз, социопат». Очень занимательное, кстати, сообщество, полное литературных сюжетов нового времени… При этом необходимо отметить, что пишут героини моей статьи вовсе не так уж и плохо при всей своей друг на друга похожести: их интересно читать, они владеют техникой, в книгах есть точные наблюдения и отдельные детали. Но социальная конъюнктура безжалостна.
История современного общества убедительно показывает, что любая мода проходит. Ушли в прошлое эмо и готы, бархатные спортивные костюмы и плетёные сапоги, та самая оранжевая книжная серия, романы про успешных и гламурных покорителей столиц, и никто сейчас даже не вспомнит про такой архаизм, как «обожжённые зоной». Вот и манера письма о том, что «не убивает, то нас калечит»5 и «установка на худшее»6 когда-нибудь, возможно очень скоро, пройдёт. И перед нами останется текст, не обременённый актуальностью. Полный беспомощности, зависимости от другого и преувеличенного страдания. И не соответствующий жизненной правде. Потому что, как верно поётся в одной скандальной современной песне, — встала и пошла7. И об этом ещё непременно напишут.
1 Поколение без романа // Юность. 2021. № 7.
2 Васильева Е. Едина в пяти лицах. URL: https://prochtenie.org/reviews/30949 (дата обращения: 06.07.2023).
3 Отравленные плоды 90-х: как нестабильное и опасное время травмировало целое поколение. URL: https://www.forbes.ru/forbes-woman/459197-otravlennye-plody-90-h-kak-nestabil-noe-i-opasnoe-vrema-travmirovalo-celoe-pokolenie (дата обращения: 06.07.2023).
4 Вадим Левенталь. Вопрос психоаналитику // Литературная газета. 2022. № 47 (6861).
5 Константин Мильчин. Тенденции в современной русской прозе. URL: https://ridero.ru/blog/?p=5683 (дата обращения: 06.07.2023).
6 Елена Сафронова. Установка на худшее // Литературная газета. 2022. № 27 (6841).
7 Речь идёт о песне Manizha — «Russian Woman».